Форум » Наше творчество » Кольцо Соломона » Ответить
Кольцо Соломона
Стелла: Название: Кольцо Соломона Автор: Stella Фандом: Время до Трилогии, и Трилогия. Пейринг: Атос, а кто же еще? ну, и многие другие... Размер: макси Жанр: ООС. От автора: Мне всегда было любопытно: а откуда у Атоса такая осведомленность о мусульманах, о их методах сражений? Можно объяснить все книгами, а можно и... Вот из этого "и" и родился фанфик. ООС- безразмерный, меня понесло. Правда, был еще один момент, подтолкнувший меня. Где-то в году 93, перед самым отъездом в Израиль, я прочитала в какой-то статье, что экспедиция Бофора своих последних солдат потеряла на Дюне, протянувшейся от Ашдода до Ашкелона. Сейчас я сильно в этом сомневаюсь, но тогда меня потрясло, что мы едем именно в эти места. До этой Дюны мне от силы 15 минут ходу. Уже в последние месяцы, штудируя Дюма, я обнаружила, что он просто не успел посетить эти места. Фик не новый, я его( впрочем, как и все остальные) уже выкладывала на другом форуме.
Ответов - 38, стр:
1 2 All
Стелла: ПРОЛОГ Растерянный, потрясенный, держал он в своих руках кожаный свиток. Тщательно выделанная, когда-то мягкая, как шелк замша, стала ломкой от времени. Тем не менее, древние письмена четко просматривались в местах, где свиток не повредился на сгибах. Наверное, от уничтожения его спас футляр из твердого, как металл, не поддающегося гниению, дерева. Сколько же сотен лет ему? Буквы выглядели непривычно - писали не пером - заостренной палочкой: стило. Чтобы разобраться в тексте, ему необходимо было время - но не зря же он изучал древний язык в Наваррском колледже. Скорее - из своего интереса к языкам, чем по необходимости. И из своей любви ко всему таинственному. Язык Писания всегда казался ему полным недомолвок и туманных иносказаний. Но никогда и помыслить он не мог, что связь между ним, графом де Ла Фер и событиями, происходившими невообразимо давно, может быть так существенна. А всему виной - его любовь к копанию в старых книгах библиотеки. Отец его не слишком вникал в хитросплетения истории и не поощрял ночные бдения своего отпрыска. Иной раз дело доходило и до скандалов. Но виконт был упрям. В этом случае даже авторитет отца не действовал. Тяжелые пыльные фолианты, которые до него не раскрывались веками, манили к себе. Он смутно ощущал в них неразрывную цепь времен. Он и учил языки с таким упорством и вдохновением потому, что знал: только так станут ему доступны сокровища, спящие на библиотечных полках. Смутное ощущение тайны усилилось. Хотелось сейчас, немедленно сесть и разобрать, что написано в свитке. То, что юноша успел понять при беглом взгляде на манускрипт, заставило задуматься. Что могло связать его предков с древней Палестиной, кроме участия в Крестовых походах? Но кто из рыцарства не участвовал тогда в войнах за Гроб Господень? С того дня, как он получил в подарок кольцо с сапфиром - последнее '' Прости '' умирающей матери, его интерес к семейной истории только усилился. Отец, верный традиции готовить наследника рода к управлению провинцией, стал уделять ему максимум внимания, словно компенсируя те годы пренебрежения, когда мальчик был всего лишь младшим сыном богатого и всесильного рода. Ему теперь к месту и не к месту напоминали, что род их претендует на превосходство над королевским. Но в чем заключается это превосходство - не объясняли. Род вел свое начало от де Куси - а тот, в свою очередь, уходил своими корнями в начало начал государственности Франции. Как-то у отца проскользнуло в разговоре: род их насчитывает больше 1300 лет. От этой цифры у него дух перехватило, но добиться чего-либо от старого графа, если тот не желал говорить, было невозможно. За его словами скрывалась какая-то тайна. И наследник с удвоенным пылом возобновил свои поиски в архивах библиотеки. Он всерьез взялся за изучение геральдики и генеалогии дворянства. Его вел азарт ученого и охотника.
Стелла: Часть первая. Глава 1. СЕМЬЯ, -Где вы пропадаете, господин Огюст? Вас везде ищут! - запыхавшаяся кормилица бросилась к нему навстречу. - Госпожа графиня ждет вас. -А где бабушка? -Ее Сиятельство у себя в кабинете. Она очень недовольна, что вы не были в замке, когда прискакал гонец. -Гонец? Откуда? - Огюст остановился. -Судя по ливрее – это от ваших родителей. - Ну что такого могло произойти там, что вдруг так понадобилось мое присутствие? - и юноша ускорил шаги. Перед дверью в кабинет он остановился и придирчиво осмотрел себя. Времени на переодевание не оставалось. Сапоги в пыли: он только с коня. Старая дама не терпела расхлябанности и неаккуратности, а с обожаемого внука спрос был особый. Графиня, уверенная, что ее мальчику предстоит великое будущее, не делала ему никаких поблажек. Огюст должен был быть безупречен во всем. Он постучал и, так и не дождавшись обычного "Войдите", прошел в комнату. И сразу почувствовал, как замерло сердце от предчувствия беды. Бабушка сидела не на своем обычном месте - в кресле за столом. Бледная до синевы, с остановившимся взглядом, она полулежала на кушетке. Рядом белел лист бумаги -распечатанное письмо. Он успел заметить почерк отца. -Что случилось, мадам? Что с вами? Вам плохо? Вы больны? - он схватил ее за руки. -Вот, прочти! Это касается тебя, - губы у нее задрожали. - Твой отец призывает тебя в Ла Фер. Юноша вздрогнул. Меньше всего на свете хотелось ему сейчас уезжать. Все, что было у него по-настоящему дорогого, находилось здесь, в Берри. Бабка, несмотря на всю свою строгость, любившая его всей душой, дом ставший родным, сказочно красивый край и, наконец, первая сердечная привязанность: дочь местного арендатора, смешливая, прелестная Луиза, которой весьма льстило внимание красивого барина. Письмо показалось ему пудовым, когда он взял его в руки. Пробежал глазами. Четкие, ровные строчки. Какой же силой воли надо обладать, чтобы так спокойно и обстоятельно излагать случившееся! Граф извещал младшего сына, что волею Божьей он, младший сын могучего и прославленного рода, теперь является прямым и единственным наследником всех земель и богатств. И вопрос его присутствия во владениях не подлежит обсуждению. Он обязан готовиться к получению титула владетельного графа и всему, что сопутствует этому, как-то: власти и суду сеньора, знанию высшего света и прочему и прочему.... Отныне он -виконт Оливье .... де Ла Фер. Все это означало, что его сводных братьев нет в живых. Что произошло в семье, как сложилось, что он стал наследником - об этом отец не счел нужным писать. Сыну предписывалось не медля отбыть в Ла Фер. На сборы и прощание с домом отводилась пара часов. Гонец должен был проследить за его сборами, а затем и сопровождать наследника. Для графини это был настоящий удар. Суровая и властная старуха никогда не показывала окружающим, кем был для нее этот единственный и самый любимый внук. Из всех детей графской четы выжил только он. Он был ее отрадой, ее гордостью. Она заменила ему мать - вечно занятую при дворе, светских развлечениях, балах, службе у королевы. Она оплачивала его учебу в Наваррском Колледже. Это она получала письма от ректора, в которых он извещал ее о выдающихся успехах внука. Это в ней находил мальчик все то, что недополучил от Изабеллы - заботу, внимание и умение выслушать детские печали. А теперь у них отбирают не любовь – нет, это останется с ними навсегда. Но возможность общаться - это доступно им теперь только в письмах. А найдется ли у него время писать? Старая дама прекрасно знала, что предстоит ее ненаглядному мальчику. Зная характер Огюста, она не сомневалась, что они с отцом хоть и родные по крови, но не знакомые люди, так просто не поладят - конфликты неизбежны. А граф суров! И супруга его - ее родная дочь, славится крутым нравом. Это у них - семейное. Ее Огюст (там ему придется забыть и это имя), а их – Оливье, еще не раз с тоской вспомнит бабушкин дом. И его отчий дом всегда будет в Берри. Она не знает, как и когда, но он все равно вернется сюда. Вот только будет ли она жива к тому времени?
Стелла: Глава2. ГЕБА. Замок был стар. Стар и неправдоподобно огромен. И мрачен, как были мрачны все замки Средневековья. После светлого, солнечного Берри он не мог свыкнуться с полумраком, царившем под сводами этой цитадели. Все здесь напоминало о сумрачном и кровавом времени Крестовых походов и религиозных войн. После последнего сражения в 1595 году, когда пал оплот приверженцев Испании, взятый после длительной осады королем Генрихом IV, в семье многое изменилось. Имя предателя, предоставившего в распоряжение испанцев замок, не упоминали. После его смерти и смерти его единственной дочери, Генрих сделал вид, что все происшедшее забыто, и вернул графу Ла Фер и окрестные деревни. Но, увы! - далеко не все. Пилюлю подсластили, приблизив семью ко двору и дав графине место статс -дамы . Оливье, или господин виконт - теперь его называли только так - слонялся по замку, пока не обнаружил библиотеку. Теперь, каждую свободную минуту он убегал туда. А времени ему хронически не хватало. Отец начал вводить его в курс дел правления. Его не волновало, что юноше всего15 лет: для него воспитание наследника стало самоцелью. Все то время, что он потратил на подготовку своих, ныне покойных, сыновей от первого брака, оказалось потраченным впустую. Этому мальчику предстояло в минимальные сроки совершить то, к чему старших сыновей готовили едва ли не с рождения. И старый граф, понимая, что час его недалек, не делал сыну никаких поблажек. Семена падали на благодатную почву. То, что его предшественникам отец вдалбливал едва ли не силой, Оливье хватал на лету. Великолепная память и способность анализировать поступки и события, позволяли ему с легкостью вникать в суть дела. Приходилось признать: граф зря не уделял ему внимания в детстве. У него рос незаурядный ребенок: бабка была права! Косые лучи солнца проникли сквозь частые колонны крытой галереи и высветили воздушный силуэт женской фигуры. В ореоле пылинок, пляшущих в световом столбе, парило прелестное видение. Легкое покрывало целомудренно прикрывало нежные изгибы прекрасного девичьего тела. Чистый профиль ожившего на свету камня, легкое движение пальцев, придерживающих у колена складки туники... губы, по которым скользнула легкая улыбка. Такой ему представлялась Геба. Виконт замер. Страх, что видение, представшее его взору, исчезнет без следа, заставил его прижаться к колонне. Но богиня не пропадала. Так прошло с четверть часа. Оба были неподвижны: она, на низком, почти вровень с полом, пьедестале, он - у колонны, вжавшись в нее всем телом. Солнце сместилось на небосводе, и видение утратило свою телесность. Теперь он ясно видел: это всего лишь обработанный гениальной рукой камень. -Что, хороша? - голос отца вывел его из оцепенения.- Это - подарок короля Генриха. А мастер - Бенвенутто Челлини. Он много работал для нашей семьи. Шпага, которую ты у меня видел - тоже его творение. -Это что-то необыкновенное, отец! Она словно сейчас заговорит! - Оливье повернулся к графу, не чувствуя, что все эмоции написаны у него на лице. -Ну, скажете же такое, виконт! - граф пожал плечами.- Статуя - она просто камень, даже пусть и гениально обработанный. Отличная работа! Но видеть в ней живую женщину! Вы излишне романтичны, сын мой. Вместо того, чтобы лицезреть бездушный мрамор, вы лучше сходите в манеж. Это занятие более приличествует юному дворянину и наследнику. Идемте - же, вы мне после занятий нужны. Предстоит слушание одного спорного дела. Я хочу, чтобы вы присутствовали. Для вас будет полезно посмотреть, как ведется следствие и выносится приговор. Учитесь властвовать, сын мой! Это тяжкое бремя, но это и Ваш долг. "Долг! Опять это напоминание об его обязанностях по отношению к роду. А отец напрасно ему об этом говорит. Он помнит об этом даже во сне. Да, надо идти..." Но виконт знает, что приходить будет сюда ежедневно. Расстаться с этим чудесным видением он не в силах. Тем более, что мысль о Пигмалионе не дает ему покоя. Пигмалион воскресил свою Галатею. Раз об этом повествует древняя легенда, значит, это уже было в действительности. А то, что было однажды - всегда может повториться! Он приметил час, когда его Геба лучше всего освещена солнцем. В эти минуты она словно парила в солнечном луче. Быть может, античные боги снизойдут к его мольбам, и однажды древнее чудо свершится еще раз? В эти минуты ему и в голову не пришло, что негоже ему, католику, молиться богам Эллады. Почти восемь лет, проведенные в стенах Наваррского колледжа, не прошли даром. Он прекрасно знал как античную историю, так и литературу. То, что он успел изучить и прочесть за это время, заставляло его смотреть на мир широко открытыми глазами. Он очень много читал и до того. Но колледж дал ему умение систематизировать знания, научил его четко и аргументировано излагать мысли, дал те связи и знакомства, которые, не будь он знатным вельможей и наследником, он с радостью использовал бы в тиши кабинетных занятий. И при всем этом, он оставался неискоренимым романтиком! Пятнадцать лет - это возраст мечтаний, независимо от того, какая роль тебе предопределена по рождению. Потому и бегал юный наследник любоваться на свою Гебу. Так продолжалось с месяц. Он и вправду ощущал, что влюблен без памяти. Все юношеские порывы и мечтания, еще не осознанные им самим, воплотились в этих бдениях в галерее. Он впадал почти в экстаз, ожидая, что колыхнутся покровы и маленькая ножка осторожно опустится с невысокого постамента на покрытые трещинами плиты пола. И едва сдерживал себя, чтобы не броситься на колени, не разостлать перед ней свой плащ, чтоб она не ступила босыми ногами на мрамор пола. В один из таких моментов, когда он и вправду опустился перед ней на колени, и застал его отец. У графа хватило такта и ума не устраивать наследнику разнос на месте. Но он, подхватив мальчишку под руку, решительно увел его из галереи. Завел к себе в кабинет и закрыл дверь. Видя смущение сына, он просто не знал, с чего начать разговор. Человек суровый и властный, давно привыкший держать все свои эмоции на замке, граф не мог осознать, что заставило его сына так бездарно тратить время на созерцание этого королевского подарка. Виконт не произнес ни слова. Виновным он себя не ощущал. Но вопросов страшился: как боится человек, чтобы неосторожным словом или жестом не спугнули очарования, державшего его в состоянии влюбленности. А отец вознамерился его нарушить - это он ощущал всей душой. Граф открыл было рот, чтоб начать нравоучение, но вдруг ему пришла в голову совершенно новая мысль. Мальчику - пятнадцать лет. Пора дать ему возможность понять разницу между бесплотными мечтаниями и реальностью обладания настоящей женщиной. Это сразу вернет его на землю. К тому же, у него на примете есть и подходящая девица. Хватит жить иллюзиями. Парня пора бросать в реальную жизнь. Армейской службы он уже испробовал: почти два года в Англии и на флоте сделали его, как думал отец, мужчиной. А вот от восторженных бредней не избавили! Вроде и был там он под каким-то присмотром, но это только так считалось. Родня в Шотландии не могла уследить за тринадцатилетним мальчишкой, по воле отца оказавшегося в столице лишь с доверенным слугой. Юный шевалье, в перерывах между службой на флоте и пребыванием на твердой земле, умудрялся не пропустить ни одного спектакля в Шекспировском театре, ни одного представления бродячих фокусников, ни одного состязания силачей. Судьба его хранила. А может, кроме неуемной любознательности, хранила его еще и врожденная способность отличать дурное от хорошего и уметь вовремя остановиться. Он уже умел сохранять хладнокровие и владеть собой в опасных ситуациях. Редкое качество для почти ребенка - но у него было кому подражать: граф де Ла Фер умел все свои чувства прятать под маской ледяного спокойствия.
Стелла: Глава3. БРАТЬЯ. Ветер разогнал туман .Липкое марево, с утра висевшее над городом, неохотно, клочками, уползало к морю. Промозглая сырость проникала под одежду, делала подбитый мехом плащ неподъемным. Как всегда в такие дни, ему отчаянно хотелось домой, в Берри, на солнце. Пусть морозец -но не это влажное и тяжкое одеяло, в котором тонут все звуки , все мысли и желания. Полтора года он здесь! Сколько еще придется ему глотать этот туман? Да, за это время он многое узнал, многому научился. По -английски он говорит так, что его и не отличишь от лондонца. Он вхож во многие аристократические дома столицы, был принят при дворе и присутствовал на королевских приемах. Но все это ему не нужно! Он соскучился! Нет, он конечно, прилежно постигает морскую науку, а когда они не в море, старается посмотреть все, что есть в столице интересного. Театр Шекспира, например! Отец точно бы не одобрил эти посещения театра! Его все это очень занимает, но домой, во Францию, хочется невыносимо! Теперь еще, ему предстоит морской поход вдоль побережья Средиземного моря. Это лучше, чем глотать туман здесь, в Лондоне. К тому же, поход обещает быть не просто интересным, но и опасным: пираты, обосновавшись в своей столице -Джиджелли, никому не дают торговать, топя и грабя торговые суда. Когда он написал в Ла Фер о предстоящем плавании, отец вроде никак и не выразил своего отношения. Он только напомнил сыну, что, не забывая о чести имени, он не должен забывать и об обязательствах по отношению к родне. И Огюст понял, что отец боится, как бы судьба не отняла у него сына. Мысленно он пообещал графу быть благоразумным. Хотел бы он только знать, как это у него получится?! Пока что, он просто радуется, что они уходят в плавание. Вот теперь, уже никто не посмеет назвать его сухопутной крысой. К тому же, у него была еще одна причина оказаться подальше от Лондона. Красота - это прекрасно, но когда тебе начинают досаждать с намеками не только придворные дамы, но и кавалеры прозрачно намекают, какую карьеру ты смог бы сделать при дворе, захоти только последовать совету... Вот от этой грязи он готов бежать не только в Африку - в Новый Свет! Черт побери, ну почему Бог и родители наделили его не только завидным здоровьем (что само по себе прекрасно), но и завидной красотой. К сожалению, он очень быстро убедился, что в определенных обстоятельствах это достоинство быстро перерастает едва ли не в наказание. Через де Куси Ла Феры были в отдаленном родстве с Плантагенетами. Только одно это обстоятельство открывало ему двери королевского дворца. Француз умел держаться с непринужденностью настоящего вельможи, знал обычаи двора и обладал одним, самым важным, достоинством в глазах развращенных придворных: молодостью и красотой. Он не любил и побаивался приглашений, поступавших от имени Его Величества. Не явиться на такое приглашение, это не просто проявить неуважение: это бросить вызов. Явиться - поставить себя в рискованное положение, отвергнуть внимание монарха. Он знал себя и знал, что сотворил бы, окажись в такой непростой ситуации. Поэтому и молил Бога, чтобы поскорее уйти в море. Что подобная ситуация может сложиться на корабле, он просто не думал. Там он сумеет все поставить на свои места. Он вообще обладал этим счастливым даром: поставить все и вся на то место, которое эта вещь или человек заслуживают. Это ощутили в свое время и его старшие братья-прямые наследники власти. Непрошенным, как и все, что он забыл бы с радостью, пришло воспоминание. *** Каникулы в колледже он обычно проводил в Берри, у бабушки. Но в это лето отцу захотелось, чтобы, не в меру ученый сын, предстал и перед окрестным дворянством. К тому же, это был повод свести его поближе со сводными братьями. Сколько же ему тогда было? Кажется, лет двенадцать... Братья были много старше: наследнику, Луи, сравнялось двадцать. Второй, Ренье, был на год младше. Взрослые люди - что у них могло быть общего с этим ребенком: мальчиком без будущего, без состояния, без перспектив в карьере. Но, как оказалось, интерес был. Слухи о его успехах в Колледже, ревнивый интерес старших детей к младшему, которого непонятно почему, так любит Беррийская графиня, необъяснимость поступка отца, решившего вытянуть из забвения этого мальчугана, толкало старших на, порой совершенно детские, выходки. Рядом с ними юный Огюст-Оливье казался не по годам взрослым. Его рассуждения, неторопливая, аргументированная речь, знание того, о чем он рассуждал, свободное владение многими языками, действовали на наследников раздражающе. К тому же, как оказалось, его ни разу не наказывали розгами - случай в дворянском воспитании небывалый! Ведь даже самого короля в детстве секли нещадно. А поскольку оба брата, в свое время, вкусили достаточно такой науки, невозможно было пройти мимо такого факта. И два великовозрастных балбеса решили сделать все, чтоб подвести к родительской порке младшего брата. Ничего глупее и подлее они придумать не смогли. Жажда увидеть, как младший, захлебываясь от рыданий, просит прощения, оказалась сильнее доводов рассудка. Идея показалась им великолепной. Больше всего на свете граф ненавидел и презирал две вещи: ложь и трусость. А превыше всего ставил родовую честь. Оставалось найти повод, чтобы вывести отца из себя. Это бывало чрезвычайно редко, но оба уже испытали на себе силу отцовского гнева. Теперь должна прийти очередь и Огюста. День обещал быть прекрасным. В такое утро грех сидеть дома. И старшие решили прогуляться по окрестным лесам. Это и послужило отличным поводом пригласить младшего брата, а заодно и посмотреть, как тот держится в седле. До этого момента встречались они, в основном, во время семейных трапез. Да еще пару раз - в библиотеке, куда старшие попадали только в поисках каких-то семейных документов. Сумеет ли малыш так же ловко усидеть в седле, как умеет ловко рассуждать об античной истории? Мальчик откликнулся на предложение прогуляться с восторгом, тем более, что отец дальше манежа его не отпускал. А на доводы, что он давно объездил все окрестности Блуа в одиночку, отвечал категорическим отказом.- Места у нас неспокойные. Один вы никуда не поедете. Когда у меня будет возможность, совершим прогулку вместе. Так что приглашение старших братьев оказалось очень кстати. Проблемы начались уже в конюшне. Ему оседлали старого, смирного пони, на котором учился ездить верхом еще виконт Луи. Огюст посчитал себя оскорбленным, и категорически отказался садиться на него: -" За кого они его принимают, черт возьми.? " Тогда его просто завели в конюшню и предложили выбрать любого коня; какой ему нравится! Он и выбрал, не подозревая, что этот вороной андалузец - конь самого графа ,который не признает никого, кроме графа де Ла Фер. Конюх было заикнулся, что ему не сносить головы, ежели с юным барином что случится, но взгляд виконта заставил его умолкнуть. Коня взнуздали и оседлали. Подтянули стремена повыше; хоть для своих лет Огюст был высок, но все же конь был для него велик. Почуяв чужого, конь захрапел, заплясал на месте. Несколько курбетов, и он, дико кося глазом, взял с места в галоп, пытаясь скинуть всадника. Это был настоящий поединок животного и человека, который выиграл мальчик. Минут через десять, к всеобщему удивлению, все еще нервно всхрапывая, вороной пошел ровной рысью. Изумленные взгляды могли бы послужить Огюсту наградой, но, занятый конем, он их просто не заметил. Оглянувшись по сторонам, и убедившись, что рядом нет никого, он украдкой смахнул пот со лба. Победа далась ему нелегко, но юношеское самолюбие было удовлетворено: лошадь ему покорилась. -Оливье-это настоящий подвиг! - Луи со странной улыбкой погладил по шее своего коня.- Никто не решается садиться на этого дьявола. Но вас он послушался. Я думаю, граф будет в восторге от вашей храбрости. О том, что скажет отец по-поводу такого самоуправства, виконт говорить не стал. Как не стал говорить, какое наказание полагается виновнику. День разгорался, Впереди их ждал лес. Стоит ли вдаваться в подробности? Тем более, что мальчишка не прост, очень не прост. Похоже, им и ничего не придется изобретать: первый повод получить взбучку он уже заработал. Минут через десять резвого галопа они добрались до заветной поляны. И, соскочив на землю, привязали лошадей. Красоты лета, пышная трава, все манило понежиться на солнышке. И молодые люди, расстелив плащи и сняв шляпы, разлеглись на земле. Где-то в вышине пел жаворонок. Лес, поначалу притихший, потихоньку оживал. Пересвист птиц, шорохи лесных обитателей, жужжание пчел, все это навевало дрему. К тому же, компания выехала рано, так толком и не позавтракав. Странное шуршание заставило Огюста приподняться на локте. Прямо перед его лицом, приподняв голову над землей, покачивалась гадюка. Видно и она вылезла погреться на солнце и обнаружила, что на ее территории незваные гости. Но, поскольку никто не двигался, змея не нападала. Взгляд ее глаз действовал на мальчика завораживающе. Что-то притягательное, но, в то же время и пугающее, было в нем. Он медленно, осторожно, потянулся к лежащей рядом шпаге. Змея качнулась вперед и неожиданно, с силой распрямив гибкое тело, бросилась на него. Молниеносный взмах и голова с раскрытой пастью отлетела в сторону. -Вот это реакция! - Луи мгновенно вскочил на ноги. - Вы что, не боитесь змей? -Я достаточно встречал их в лесах Берри. Змея никогда не нападает первой, если ее не потревожить. Видимо, мы ей помешали. -Давайте уберемся отсюда, - предложил Ренье.- Похоже, мы залезли в самое змеиное гнездо. -А что вы предлагаете? -Может быть, просто поедем по этой тропинке. Поохотиться на четвероногую дичь без собак не получится. А вдруг, нам повезет, и мы попадем на какого-нибудь браконьера. Двуногая дичь - тоже неплохая потеха для дворян.- и Ренье расхохотался. -У вас тут есть браконьеры? -Огюст с удивлением повернулся к брату.- Кто-то осмеливается охотиться во владениях нашего отца? Братья переглянулись. Птичка, похоже, сама летит в силок. Мальчик так искренне возмущен, что кто-то решается нарушить права сеньора! Тем забавнее будет посмотреть, на что он способен решиться, если им повезет наткнуться на браконьера. Правда, браконьеры стали осторожны: крутой нрав графа известен всей округе, как и его приверженность к букве закона. И, тем не менее, им повезло! Виллан попался на месте преступления. Почему, услышав топот лошадей, он не спрятался, осталось его тайной. Может, понимал, что пешему - не уйти от конного, Он доставал из силка очередного зайца, когда его окружили три всадника. Бежать было поздно и некуда. С ужасом он узнал графских сыновей. Третий, совсем мальчишка, был ему не знаком: разве что, восседал он на хорошо известном своим диким норовом, вороном андалузце. И этот мальчик был просто пунцовым от гнева. Крестьянин молчал. Он попался на месте преступления. В сумке: два зайца и перепелка. Что полагается ему за кражу дичи в лесах господина, он знал. Суд будет скорым. Что объяснять господам: что в доме нечего есть, что жена умерла ,оставив ему выводок детей мал-мала меньше? Господ это не волнует: они знают только свои права. Его просто потащат к графу - а там... Плетьми не отделаешься. Но произошло что-то непонятное. Мальчишка на вороном занес руку с плетью - и спину ожгла пронзительная боль. Еще и еще раз! Рука у мальчика тяжелая; по виду и не скажешь. Теплые струйки потекли по спине под курткой: плеть разорвала толстую ткань, оставив на его теле кровавые дорожки. -Негодяй, ты посмел охотиться во владениях графа - У мальчика тряслись руки, лицо стало белым, как мел. - Ты обнаглел настолько, что не желаешь различать, где графский лес, а где твой дом! Убирайся отсюда, и если хочешь жить, никогда больше не переступай границы угодий Его Сиятельства! Пошел вон, пока еще цел! Бедняга, все еще не веря в чудо спасения, бросился бежать, но ловко брошенная петля захлестнула ему ноги. Луи спешился, и отвязав еще одну веревку, притороченную у седла, связал крестьянину руки за спиной. Несчастный даже не сопротивлялся: он знал, что его ожидает. -Вот что, Оливье,- виконт с холодной насмешкой посмотрел на брата, -отхлестать браконьера -это еще в вашем праве, а вот отпускать его ... Посмотрим, что на это скажет господин граф! Пора возвращаться. Мы с хорошей добычей. - И он тронул коня, сделав вид, что не заметил надменного выражения, появившегося на лице родственника. Назад добирались медленно. Крестьянин тащился на привязи на заплетающихся ногах, не поспевая за конем, к которому его привязали. Огюст замыкал шествие и был этому несказанно рад. Так никто не видел его лица. Мальчика терзали муки совести. С одной стороны, он понимал, что пресек преступление перед властью, которое совершил браконьер, затеявший охоту в лесу графа. С другой - его мучила жалость. То, что отец не пощадит виновного ни при каких обстоятельствах, он понимал очень хорошо. Прости одного - и вскоре в угодьях ничего не останется. Но в глубине души копошилось сомнение: ну, почему не дать уйти ему, голодному и затравленному, с его жалкой добычей? Ведь не корысти ради решился он на такое - видно, нужда заставила. Что могло заставить идти на смерть ради двух заячьих тушек, он не представлял. Где ему, воспитанному в замке, в любви и внимании, с кормилицей, учителями, слугами было понять, какое полу животное существование влачат на землях отца его подданные. К замку они подъехали, как триумфаторы. Только Огюсту было не до того. По тому, какие насмешливые взгляды бросали на него оба брата, он уже понял, что не миновать разговора с отцом.
Стелла: Луи пошел в покои графа. Догадаться, о чем они говорили между собой, не составляло труда. Только, знай мальчик, как преподнес брат всю историю отцу, беспокоился бы еще сильнее. Наконец, позвали и его. Отец был не один: за его спиной, опираясь локтем на спинку кресла одной рукой, а другой - покручивая ус, стоял Луи. С его лица не сходила насмешливая улыбка, за которой читалось удовлетворенное самолюбие и чувство превосходства. Огюст подавил в себе нарождающуюся ярость. О том, что его, младшего - продали, он не думал. Понимал, что просто был глуп и наивен. Полез не в свое дело. А старшие забавлялись, наблюдая, как младший пытается делать то, на что у него просто нет прав! -Виконт, будьте любезны оставить нас с Оливье наедине! - тон отца не терпел возражений Луи, пряча за поклоном свою досаду, вынужден был покинуть кабинет. Отец и сын остались наедине. -Ну, я жду Ваших объяснений, сын мой.- Холодный, пронизывающий взгляд серых глаз прямо в душу ребенка, заставил мальчика внутренне сжаться. - Как случилось, что вы посмели взять в свои руки право наказания, не принадлежащее вам? Не говоря уже о том, что вы поехали, не просясь у меня и взяв моего коня? Только за это вас следует примерно наказать. -Отец, я виновен и готов понести любое наказание. - Граф про себя отметил, что сын даже не попытался как-то оправдаться, сослаться на разрешение старших братьев. - Гнев ослепил меня, я не помнил себя от возмущения, и... -Гнев, говорите вы! А знаете ли Вы, что Вам вообще не гоже проявлять свое отношение к такого рода делам? Самое большее, что вы могли себе позволить, это, связав негодяя, доставить его на графский суд! И - это все! Слышите Вы, все! На этом ваши права заканчиваются! Вы - младший сын в семье, и у вас есть только одно право: право слушать старших по рождению и выполнять волю отца, а когда меня не станет - волю Ваших братьев. А посему, - граф, хлопнув рукой по подлокотнику кресла, решительно встал, - А посему, я определяю вам наказание: десять ударов розгами. Так вы отлично запомните, что вам можно, а что - нельзя! -Нет, ни за что, отец! Слышите - ни за что! Вы можете мне придумать любое наказание, я с радостью его приму, но только не побои! -Мальчишка, а чем вы отличаетесь от своих братьев? Их секли - и не раз, и ничего! Живы и здоровы! И, уж точно, хорошо помнят, за что биты. -А Вас, отец, Вас секли? - отчаянный взгляд. Парень бледен до синевы, но глаз не отводит. От вопроса не уйти и взрослый, глядя в сторону, неохотно признается: - Однажды. И это едва не окончилось плохо. -Отец, я такого унижения не переживу. Делайте со мной все, что посчитаете нужным, но не оскорбляйте. Порки я не переживу. -Не переживете? Ты что, решил покончить с собой? Ты ведь христианин и знаешь, какой это грех! -Нет, не так! - Огюст, не отводя взгляда от отца, качнул головой. -Я просто не захочу жить. Граф смотрел на этого мальчугана со смешанным чувством. Высокий, сильный, уже сейчас ощущается железная воля. Свободолюбив и способен постоять за себя и за честь рода. Прям и откровенен. И при всем – наивен. Это - детство пока еще. Но в нем нет хитрости и коварства. Излишне прямолинеен: вот как заявил: - "Если что, я не захочу жить". Что прикажите делать с этим отпрыском? Приходится решать проблему в духе времени. А оно не располагает к сентиментальности. -Хорошо, я заменю вам наказание. Но Вы будете присутствовать на вынесении приговора и казни человека, которого вы поймали и однажды уже пытались наказать. Так вы лучше усвоите, что право казнить и миловать на этих землях, даровано нашим предкам еще во времена короля Франциска 1 и никто, слышите Вы, НИКТО не имеет на это права кроме ГРАФА де Ла Фер. Запомните это навсегда! Как и то, что между мной и Вами еще два Ваших брата. Пока они живы, Вам не стоит задумываться, что Вы можете получить, сын мой. Через пару лет подумаем о военной карьере для Вас. А пока -идите! Вас позовут, когда будет необходимо. - И граф кивнул сыну, давая понять, что разговор окончен. Огюст вышел из кабинета на негнущихся ногах. Он понимал, что загнал себя в ситуацию, когда одно наказание ничем не лучше другого. Если розги были для него оскорблением, то смотреть на казнь человека, которого ты пытался, наказав, все же спасти, могло оказаться еще худшим испытанием для нервов и психики. Но он сам выбрал для себя пытку. Для двенадцатилетнего мальчика смотреть, как по приказу отца вешают человека, повинного лишь в том, что он хотел накормить своих детей, может оказаться непереносимым зрелищем. Но принцип сеньориального права, которое было нарушено, требовал возмездия. По закону: это смертная казнь. Через три часа за Огюстом пришли. Стараясь не подавать вида, что ему дурно уже сейчас, он вышел во двор. Граф сидел на высоком помосте в кресле, по правую руку сидел наследник. Ренье стоял чуть позади. Младший, по знаку руки, остановился впереди толпы слуг и крестьян. Посреди двора соорудили импровизированную виселицу. У Огюста пронеслась мысль; все сделано так быстро: похоже, в замке это проделывается нередко. Перед помостом, едва держась на ногах и затравленно озираясь по сторонам, с руками, по-прежнему связанными за спиной, стоял браконьер. Куртка на его спине набухла от крови. Взгляд, полный предсмертного ужаса, затравленно перебегал с сидевшего графа на толпу напротив. Внезапно, он заметил Огюста и, прежде чем кто-нибудь из стоявших неподалеку слуг успел среагировать, бросился в ноги к графскому сыну. Говорить он не мог: только беззвучно плакал. Мальчик покачнулся, но стоявшие за ним слуги не дали ему упасть. Граф, чуть поддавшись вперед, наблюдал за реакцией сына. Тот, проглотив комок, ставший в горле, высоко поднял голову. -Делайте то, что вам приказал господин граф! - звонкий, срывающийся голос разорвал тишину. Все остальное заняло несколько минут. Граф сказал только одно слово - Повесить! В мрачной тишине прозвучал вопль приговоренного. Тело его забилось в предсмертных судорогах. Палач знал свое дело: несчастный умер почти мгновенно - перелом шейных позвонков. Граф встал со своего места и подошел к сыну. Хотел положить ему руку на плечо, но мальчик едва уловимым движением отклонился, и рука повисла в воздухе. Взгляды их опять встретились, и Его Сиятельство, не в силах выдержать немого укора, отвел глаза. Вечером того же дня, лакей, представленный к Огюсту доложил графу, что сын болен. У мальчика сильный жар и он бредит. Послали за врачом. Тот только головой покачал, осмотрев ребенка и послушав, что он говорит в бреду. -Вы что, господин граф, разрешили ему смотреть на казнь? -старый доктор не мог скрыть своего изумления. - мальчик очень впечатлителен, такие зрелища не для него , -Он из рода сильных мужчин, и должен привыкать к зрелищам подобного рода!- Тон графа не терпел возражений. Врачу оставалось только пожать плечами. - Ох, эта родовая знать! Они настолько уверены в своем превосходстве, что готовы собственных детей превратить в холодных исполнителей своей власти. Если мальчик выживет после такого потрясения, ему лучше уехать отсюда подальше. Эту мысль он высказал господину графу как можно осторожнее и деликатно намекнул на то, что у графа есть с кого спрашивать и постарше. На том и порешили. Когда Огюсту стало лучше, отец пришел к нему. Сел рядом, пристально вглядевшись в осунувшееся лицо. -Вам бы хотелось уехать отсюда, сын мой? -Да, отец. -Я тоже думаю, что вам лучше было бы вернуться в Берри. Жаль, что у Вашей матери нет возможности повидаться с Вами. Я полагаю, что Вам было бы полезно побыть сейчас рядом с ней. К сожалению - это невозможно по ряду причин. И как только вы поправитесь, вы немедля вернетесь к бабушке. Остаток каникул вы проведете дома. Ведь Ваш дом - там, не так ли? Он помолчал и добавил, положив руку сыну на плечо, но не глядя на него. - Я полагаю также, что урок Вами усвоен. Через неделю, уже отъехав далеко от Ла Фера, Огюст узнал, что граф распорядился передать для детей повешенного крестьянина кошелек с серебром. Долг сеньора и милость властелина были соблюдены.
Стелла: Глава 4. В МОРЕ Средиземное море. До самого горизонта простирается это лазурное чудо. Сегодня почти полный штиль. Огюст, отстояв свою вахту рядом с рулевым, (так лучше усваиваются азы кораблевождения), вместо того, чтобы идти спать, сидит на палубе и, прищурив глаза, лениво наблюдает, как расцветает заря. Легкие облачка, оставшиеся с вечера, наполняются изнутри золотом, края их, подсвеченные солнцем, испускают блеск, спорящий с блеском светила. Наконец и само Солнце, отбрасывая широкие лучи, отражающиеся на морской глади, величавое, золотисто-оранжевое, выплывает из-за горизонта. Этот спектакль он созерцает каждое утро. Спектакль, который ему дает сама природа .дважды в день. И нужно быть неблагодарным зрителем, чтобы не оценить зрелище, предоставляемое на закате и восходе солнца. Жаль только, что времени у него немного и просто предаваться этой тихой радости он не имеет права. Море - это море, и на корабле шевалье – не просто пассажир. У него промелькнула мысль: когда–нибудь он специально приедет сюда и, сидя на берегу, будет часами созерцать небо и море. Сейчас они идут вдоль побережья Алжира. Красные скалы, белый песок и синее море. Даже в этом однообразии есть своя прелесть - линия скал никогда не повторяется. Плавание в этих водах становится опасно: совсем рядом пиратская столица - Джиджелли. От пиратов, как и двести и сто лет назад, по-прежнему нет покоя ни на суше, ни на море. Слава братьев Барбаросса не канула в Лету. В христианском мире достаточно отступников, которые, потеряв в своей стране все, став изгоями, соблазняются деньгами султана и, приняв ислам, ступают на дорогу раисов, возглавив разбой и насилие. Пощады не знает никто. Грабят торговые суда, уводят в плен, требуя огромный выкуп, женщин и девушек продают в гаремы, тех, кого не сумели выкупить, ссылают на галеры. Справиться с пиратами пока не удается, хотя им и противостоят великие державы и рыцари Мальтийского ордена. Идет сражение двух миров, двух культур. Христианскому миру противостоит мир ислама. Из разговоров матросов он четко уяснил себе: случись что, офицерам его корабля живым не уйти. Может, за него и потребуют выкуп, но он на такое никогда не пойдет. В конце концов, он - не наследник и его жизнь не стоит выкупа. Для себя юноша решил твердо - никакого плена; только побег или смерть! Вахтенный не спускал глаз не только с горизонта: пираты могли подойти и с моря. Прячась за береговой линией и прибоем, они могли нагрянуть и со стороны берега. Глаза слезились от яркого солнца. Долго смотреть на море и на песок было невозможно - от сияния, исходившего от песка, воды и неба, легко потерять зрение. Глаза опухали, слезились. Горячий ветер, дувший со стороны берега, мгновенно высушивал пот. Белая линия прибоя четко очерчивала границу между морем и сушей. Иногда над скалами можно было заметить верхушки пальм - оазис в этой плавильной печи. Люди устали. Торговые корабли, сопровождаемые их бригом, маячили вдали. Без такого эскорта, редко кто решался на плавание в водах Средиземного моря. С нетерпением ждали ночи - прохладный ветерок от остывающих скал скрадывал тепло, поднимающееся от нагретых глубин моря. Закат наливался зловещим пурпуром. На его фоне легкие облака становились багровыми, стремительно меняя свой цвет на фиолетовый. Откуда-то с запада, надвинулась дымка, превратилась в плотную стену на горизонте. Там, за морем, за этой стеной, лежал дом - Франция. Почему он не альбатрос? Перемахнуть через море, поймать крыльями восходящий поток, оседлать бурю.... -Эй, на мостике! Не зевай! Резкий порыв ветра, капитан, мгновенно возникший на палубе, на ходу застегивая мундир, отрывистые команды боцмана, хлопанье спускаемых парусов, И чья-то рука, ухватившая его за локоть... -Вниз! Немедленно! И не сметь показываться на палубе! Если понадобитесь - вас позовут! Огюст, не сказав ни слова, чуть не кубарем скатывается вниз, в кубрик. Наука -наукой, но наверху он может сейчас только помешать. Обидно это сознавать, но опыта для такого буйства стихий у него еще маловато. И силы пока не те. Может, он посильнее юнги, но его никто не пустит сейчас лазить по вантам: похоже, на его счет есть какой-то приказ. К ежедневной рутине морского дела его не подпускают. Словно берегут по чьему-то указанию. Капитан, однажды в беседе о Франции, сделал странный намек: по окончании похода шевалье ждут в Шотландии. Он там ничего не забыл, он даже не знает этих родичей, но, если это пожелание отца, то подчиниться ему придется: граф ничего не делает и не говорит просто так. Впрочем, не время сушить голову над этой проблемой; сначала надо вернуться - буря разыгралась не на шутку. Пользуясь тем, что команде не до него, юноша выбрался на палубу. Ветер свистел, завывал в снастях. Счастье, что паруса убрали вовремя; ветер все время менял направление и порывы его становились все яростнее. Дождя не было. Вместо него в лицо летела тончайшая пыль, не давая дышать, забивая нос и рот. Черно-красное небо, черное море. Их настигла пыльная буря. Если гроза, сверкание молний, еще могут вызвать восхищение, то этот кромешный ад способен подавить все чувства, кроме одного: чувства безнадежности. Определить, где они находятся, не реально; исчезли все ориентиры, а стрелка компаса беспорядочно вращалась. Рев сталкивающихся валов не давал расслышать шума прибоя. Но бриг держался на волнах. Они неслись в неизвестность, в полном мраке, не представляя, где небо сливается с морем. Только стремительное скольжение вниз, а потом захватывающий дыхание полет вверх - вот и все ориентиры! Его уже никто не гонит вниз - не до него. А для него сидеть в запертом кубрике - само по себе невыносимо. Если уж суждено погибнуть, то смерть надо встречать лицом к лицу. Постепенно он начал испытывать что-то, похожее на упоение боем. И хотя в настоящем бою ему пока не привелось участвовать, но то, что он ощущал в азарте тренировочных поединков в фехтовальном зале, было сродни этому чувству. Разум оставался холодным, анализируя обстановку, А чувство полета заставляло трепетать все внутри. В этой борьбе исчезло представление о времени. Понемногу скорость ветра спадала - буря выдыхалась. Волны не стали меньше, но ветер уже не срывал с них пенных шапок. Мгла приобрела красноватый оттенок, и откуда-то сверху, с медно-рыжих небес, глянуло круглое, туманное пятно - Солнце. Но и оно не в силах было пока рассеять полумрак. Зрелище было фантастическим: красные небеса, медное море, словно впитавшее в себя небо, и ярко-алые шапки пены на гребнях волн. Моряки, все еще не решаясь поверить в спасение, оглядывали себя, истово крестясь и бормоча те немногие молитвы, что еще помнили. На графского сына посматривали с уважением: мальчишка не отсиделся в кубрике - в самые трудные минуты был наверху, рядом с рулевым. Помогал удерживать штурвал: сил у него оказалось немало - никто и не ожидал от него такого. Горизонт светлел. И по мере того, как отступала темнота, все яснее вырисовывались прибрежные скалы. Сам черт не разберет, куда их занесло бурей! По компасу - они идут на восток Значит, это вполне могли быть скалы Алжира. Вокруг - никого. Торговые корабли, которых они сопровождали, исчезли без следа. Нет и признаков эскадры сопровождения. - Корабль! - голос вахтенного вывел всех из оцепенения. Совсем рядом мелькнул фальшборт незнакомца. И тут же на палубу полетели абордажные крючья. Дальше все смешалось. Каким-то чудом в руках Огюста оказалась шпага; он выхватил ее из слабеющей руки какого-то раненого. Наглость пиратов, решившихся на захват военного корабля, превосходила разумные пределы. Либо удача так сопутствовала им, что они решились атаковать, не видя для себя препятствий в бою, либо безвыходность положения погнала их на этот риск, но пройти мимо возможности завладеть такой добычей они не смогли. На стороне морских разбойников была внезапность, На стороне англичан -превосходство в силе. Но пушки брига были бессильны в таком бою. И те, и другие, понимая, что побежденному не ждать пощады, дрались отчаянно. Огюст больше не думал ни о чем, кроме боя. Голова была совершенно ясной. Отражая и нанося удары, он не имел возможности наблюдать, что происходит вокруг. Постепенно он становился центром, к которому стягивались все, не занятые в схватке. - Живым! Брать только живым! Мальчишку - мне! - он даже не осознал, что приказ, отданный на чистейшем французском, относится именно к его персоне. Прижавшись спиной к двери кубрика, он отражал удары уже троих. Силы были на исходе. Пот заливал глаза. Несколько царапин на руках и плече в счет не шли; боли он в азарте боя не ощущал, а вот потеря крови делала свое дело, Спасало его и то, что его пытались взять живым. Так долго продолжаться не могло: слишком неравны были силы. Он чувствовал, что перед глазами все плывет. И почти тут же ловко брошенная петля захлестнула плечи. Резкий рывок, и юноша покатился под ноги пиратов. Падая, он ударился головой о палубу и потерял сознание. В наступившей на смену звону стали тишине, слышалось тяжелое дыхание только что сражавшихся да стоны раненых. Пиратский капитан не спеша осмотрел сгрудившихся на корме англичан; оставалось их немного: те, кого не поглотило ранее море и те, кто выжил в бою. Капитан и несколько офицеров, обезоруженные и связанные, стояли, опустив головы. Пират с насмешкой глянул в их сторону, потом, подойдя к неподвижно лежавшему французу, присел рядом с ним. Рукой коснулся груди, проверяя - жив ли. Сердце билось. Он рванул крючки камзола, и на шее юноши, рядом с нательным крестом, блеснул золотой медальон. Резким движением пират рванул цепочку, и под его пальцами медальон раскрылся. Внутри были две миниатюры. То, что это портреты родителей, не оставляло сомнений. Слишком явным было сходство между изображенной четой и этим, неподвижно лежащим, юношей. Капитан, побледнев, как стена, смотрел на своего пленника. Он слишком хорошо знал людей, изображенных на этих миниатюрах. И то, что в руках у него оказался теперь их сын, наполнило его душу неистовой радостью. Такого подарка он не ожидал! Это - дар небес! -Этого - ко мне в каюту. Офицеров - на рею. Остальными займемся по прибытии в порт. Курс - на Джиджелли!
Стелла: Глава 5. КАПИТАН. Он пришел в себя сразу от ощущения, что хлебнул огня. Чувство это было таким неожиданным и болезненным, что юноша задохнулся. Попытался приподняться. Туман в голове рассеялся, и он снова обрел способность видеть, слышать и ощущать. И эти новые ощущения совсем его не радовали. Слух распознал плеск волн, рассекаемых килем корабля, идущего под всеми парусами. Глаза убеждали, что лежит он в капитанской каюте, на диване, принадлежавшем английскому капитану. Саднящая боль в порезах на руках и плече убеждала, что из боя шевалье не вышел невредимым К тому же, во рту ощущался отвратительный привкус рома - он узнал его, потому что за время плавания у него была пара эпизодов, когда довелось испробовать «огненной воды». Видимо, его привели в чувство принятым у моряков способом. Он скосил глаза: крест на месте, а вот медальон... рука потянулась к цепочке, но на шее ее не оказалось. Потерял! Он застонал от досады: потерять самое ценное, что у него было! - Господин де Ла Фер! Рад вас приветствовать на борту МОЕГО брига. - Голос говорившего подчеркнул МОЕГО так, что Огюст, уже не обращая внимания на боль и слабость, приподнялся на локтях, чтобы лучше рассмотреть наглеца. Рядом с его ложем, чуть покачиваясь в такт движению корабля, стоял невысокий, ладно скроенный человек. Одетый в причудливую смесь европейской и восточной одежд, он, тем не менее, не казался смешным. Расшитый камзол по моде последнего Генриха, широкие шальвары, схваченные в талии узорчатым поясом, турецкие сапожки с загнутыми носами и широкополая шляпа с галунами и роскошным пером - все это великолепие дополнялось парой дорогих пистолетов и устрашающих размеров ятаганом. Лицо же владельца всего этого, почти театрального, великолепия, говорило о характере сильном, властном и не склонном к терпению. Незнакомец насмешливо улыбался, покачивая на пальце цепочку с раскрытым медальоном. -Вот чего не ожидал, так это встретить на английском бриге отпрыска славного рода. И за каким чертом сиятельный граф отправил своего сынишку в море? Неужто Их сиятельство так обеднели, что не смогли найти в своих бесчисленных владениях, занятия получше для своего любимого сына? - Негодяй, не смей упоминать имя моего отца, не то... - Что - «не то»? Милый мой, я здесь распоряжаюсь всем, я капитан - а значит, я - бог и царь на этом корабле. Надеюсь, морские законы вам известны? - Меня не интересует, как исполняются твои приказания, негодяй! Для меня, как и для всех, кто чтит закон, ты - преступник, просто разбойник, которого следует вздернуть на рее! - холодная ярость душила Огюста, но говорил он спокойно и презрительно. -О-о, да, ты и впрямь достойный сын своего отца! - пират с интересом посмотрел на юношу. - Не тебе судить о моем отце, червь! - властность и надменность с такой силой прозвучали в тихом голосе юноши, что капитан не выдержал. -Ты еще не раз пожалеешь о своих словах, щенок! - он сгреб в кулак медальон, сжал его с такой силой, что изящная вещица смялась под его пальцами. - Ты просто не знаешь, с кем говоришь! Посмотрю я на тебя, когда ты узнаешь, какой веревочкой повязаны мы с твоим папашей. -У графа де Ла Фер не может быть ничего общего с бандитом. - Голос дышал такой уверенностью, такой верой в непогрешимость отца, что капитану оставалось только одно: круто развернувшись, выйти из каюты. Уже в дверях он обернулся и швырнул в лицо юноши осколки медальона. Дверь захлопнулась. Все: он наконец-то один. Огюст жадно схватил цепочку. Портреты разлетелись на крошечные осколки. У него слезы навернулись на глаза - словно с потерей медальона прервалась последняя связь с близкими. Он действительно совсем один: помощи ждать неоткуда. Почему его не убили в этом бою? Не было бы никаких проблем у родителей, кроме как оплакать его. А он бы погиб со славою, и отец мог бы им гордиться. Как быть теперь, он не знал. Ясно только, что у этого пирата есть причина радоваться его пленению. Тут какая-то тайна, что-то, связанное с прошлым отца. А капитан, несмотря на весь этот маскарад, несомненно, француз. Гадать не имеет смысла, хотя ему было бы легче, представь он, что может быть общего у корсара и графа. Придется ждать, и постараться не строить предположений, одно глупее другого. Он был уверен, что его не замедлят ввести в курс дела - разговор, без сомнения, пойдет о цене, запрашиваемой за его, если не жизнь, так свободу. От одной этой мысли ему стало дурно. Родители и так немало тратились на его пребывание в Англии. Он старался вести скромный образ жизни, но у него были определенные обязательства перед обществом, куда его ввели. На все это требовались средства - граф не желал, чтобы его сын хоть в чем-то уступал английским аристократам. Если сейчас за него потребуют выкуп, это нанесет сокрушительный удар по состоянию родителей: им придется многое распродать или заложить. А старшие братья! Они никогда не поверят, что он дрался до последнего, не простят, что придется поступиться частью наследства. Если бы не эта проклятая петля, он никогда бы не дался живым в руки пиратов. Какой позор! Впрочем, то, что он здесь заперт, еще ничего не значит. Он найдет способ или достойно умереть, или убежать отсюда. Только не надо отчаиваться! Верить, верить в Господа и в себя! Он что-нибудь обязательно придумает. Или Господь всемогущий пошлет ему помощь. Только не надо впадать в грех уныния! - Огюст твердит это, едва слышно шевеля пересохшими, растрескавшимися губами, твердит, как молитву. Немного отлежавшись, он, наконец, решил осмотреться. Диван, на котором он лежит, тянется вдоль кормы корабля. Капитанская каюта - на корме. Сквозь стекла не понять, идет ли за бригом привязанный шлюп. Он пробует открыть иллюминатор, но все задраено намертво. Остается только один вариант: незаметно бросившись в море, попытаться добраться до берега вплавь. Расстояние не страшит его - он плавает, как рыба. Важно не упустить момент, когда покажутся скалы Джиджелли. Дверь отворилась, пропуская капитана. Кажется, он изрядно пьян. И, как следствие –особенно зол. Ну, что же! Может, это и к лучшему: "Что у трезвого на уме, то у пьяного - на языке". В правоте этого постулата он убедится через десяток лет, когда в пьяном угаре будет выбалтывать другу свои сокровенные тайны. -Вставайте, нам предстоит долгий разговор. Огюст поднялся - голова сильно кружилась. Весь день он ничего не ел и почти не пил. Это с его стороны неосмотрительно: силы ему понадобятся. Корсар подошел к нему вплотную. - Так как вас зовут, юноша? -Это имеет какое-то отношение к нашему разговору? - усмехнулся Огюст. - Огюст–Франсуа–Рене, виконт Оливье де Ла Фер и прочая и прочая.... Не так ли? В голове у Огюста мелькнуло: «Он не знает о братьях. Думает, что я наследник. Это меняет дело». -Ваша великолепная бабка настояла на том, чтобы вашим первым крестильным именем было имя Огюст? - Вы находите в этом нечто предосудительное? - Только то, что так звали моего отца. - Не вижу в этом никакой связи. - Сейчас увидите, юноша.- Капитан подтолкнул его к столу. - Ешьте и пейте: силы вам понадобятся. Хотя бы для того, чтобы выслушать то, что я намерен вам сообщить. Огюст послушался совета. За стол он уселся так, чтобы краем глаза наблюдать, что происходит по правому борту. А там выступали из воды дикие серые скалы. Корабль шел, не сбавляя хода. Кажется, они подходят к цели. А он заперт здесь, рядом с капитаном, и безоружен. У него остается только один шанс, иначе ему не бежать. А присутствие капитана связывает ему руки. Ему не осталось никого выхода, разве что рукопашная. Противник старше, сильнее, опытнее, но других вариантов у шевалье нет. - Ну, так вот, молодой человек: я хочу, чтобы вы знали, что связывает меня с вашим отцом… - начал капитан. - Меня, по вашим словам, вы знаете. Не кажется ли вам, что, прежде чем начинать этот разговор, вам следовало хотя бы представиться! - ввернул Огюст. - А, тебе нужно мое имя? Пожалуйста. Раис Абу Сулейман. - Ну, это твое прозвище. Мне оно ничего не говорит. -Ничего, очень скоро заговорит, волчонок. - Абу Сулейман дернул щекой.- А мое настоящее имя тебе знать не к чему. Я расскажу тебе одну историю. Тебе она понравится. А главное: ее герои тебе знакомы. Вот после этого и суди, каковы они в жизни, твои родители. Больше всего на свете Огюсту хотелось обрушить на эту ненавистную физиономию что-нибудь тяжелое. Но под рукой не было ничего, чем он смог бы отключить своего врага. Он пока выжидал. Почему-то, непонятно откуда, зрела уверенность, что все будет хорошо. Не спуская глаз с капитана, он приготовился слушать. - Вы родились в 1599 году, если я не ошибаюсь, - начал капитан. Кивком головы юноша подтвердил, что собеседник не ошибся. - Что происходило в Ла Фере до того, вы слышали? - Если вы имеете в виду многолетнюю осаду замка и то, чем она закончилась, то я достаточно осведомлен о той поре. - Осведомлены, но не более, чем вам разрешили знать, мой птенчик. О том, как на самом деле сложилось, что твоя мать вышла замуж за сеньора де Ла Фер, а не за.... Впрочем, - прервал он сам себя, - по порядку. Как получилось то, что получилось, это осталось между твоим отцом, твоей матерью и мной. История эта - давняя. Жила в наших краях девица на выданье. Красавица она была необыкновенная. А нрава - не приведи бог! Никому не подчинялась. Поклонники - а было их не счесть, поскольку дама была знатна, и приданое за ней обещано было немалое - от ее выходок плакали горючими слезами. Язык у нее был острый, ничьего самолюбия она не щадила. А в их краях частым гостем бывал добрый король Генрих. Наезжал он к своей ненаглядной Габриэли, что, впрочем, не мешало ему усиленно вертеть головой по сторонам. Ни одной мало-мальски симпатичной мордашки он не пропустил: от крестьянки до знатной дамы. А уж Изабо не мог он не заметить: тем более, что носилась она по округе верхом в сопровождении только своих догов. Вот король и зачастил в эти места. Когда не у прекрасной Габриэли – значит, рыщет по лесу в поисках прекрасной Изабо. Владения матери Изабо были в Берри. Старая графиня, пока муж был жив, частенько с ним наезжала в наши края. Они всегда у нас останавливались. Поговаривали, что мой отец когда-то страстно был влюблен в мадам графиню, и она отвечала ему взаимностью, но что-то не сложилось у них. И вышла она замуж за графа. Но вернемся к Изабо. Девица делала вид, что ухаживания короля ей докучают, неприятны ей своей назойливостью, но, на самом деле это было тонко рассчитанным кокетством. - Тут капитан замолчал. Лицо его пленника дышало такой яростью, что казалось: еще мгновение - и он бросится на своего врага с голыми руками. - Подожди, тебе все равно придется выслушать все, что я хочу тебе рассказать. Не захочешь сидеть спокойно, мы тебя свяжем, и все равно ты дослушаешь все, что у меня накопилось в душе против твоего рода. Слушай дальше. Это в твоих интересах, мальчик. Среди тех, кто был влюблен в красотку, был один юный повеса, бретер, игрок. Был он нищ, предки его давно спустили все, что имели. Даже долгов ему не оставили - он их себе сам нажил. А ведь это его отец был влюблен в мать Изабо. Не будь он нищ, может, и сложилось бы все иначе. Детство у них прошло вместе: девочка была несколькими годами младше, вот мой герой и привык опекать ее. Наверное, не всегда ей это было по душе -девочки рано взрослеют. Изабо вечно что-то придумывала, а в конечном итоге ему приходилось брать на себя вину за ее проказы. Стой, не прерывай меня! Я все равно тебе все расскажу, нравится это тебе, или нет. Так вот, моему гуляке однажды показалось, что девица выделяет его из толпы поклонников. Но это были обычные женские уловки. О чем мог мечтать этот дуралей? Что она позарится на его пустой карман? И вот, чтоб только получить хоть какие-то средства и положение в обществе, связался он с тем, кто, сидя в замке под именем графа де Ла Фер, оказывал самую действенную помощь Испании. Дурак, он рассчитывал на благодарность и помощь, при случае, от испанской короны. Так ему было обещано. Ни того, ни другого он, естественно, не получил. А девице Изабо успел наобещать золотые горы. Король не оставлял этих мест. Пока осаду вел герцог д’Эпернон, дело шли ни шатко, ни валко. А когда, в 1595 году, замок все же был взят, все, кто поддерживал сторону Испании и самозваного графа, вынуждены были скрыться. Добрый король Генрих умел быть злопамятным. Вот тогда-то и появился истинный граф де Ла Фер. Вдовец, с двумя малолетними сыновьями. Красавец, холодный, спокойный, уверенный в себе. Ты - весь в него. Вельможа, стоявший на одной ступени с королями. Родня всем этим Куси, Роганам, Монморанси. И Изабо влюбилась. Этого следовало ожидать. Рядом с ним все мы казались неразумными детьми. Твоя мать сразу сообразила, что ей нужен именно такой муж. И первая пошла в атаку. В ход были пущены все уловки. Она даже добилась от короля, чтобы, именно он, представил ее графу. Я не смог смотреть на все это спокойно.- Пират не стал продолжать свою повесть от третьего лица, и так было ясно, "кто есть кто".- Все, ради чего я рисковал, пытаясь добыть себе титул, состояние, положение в обществе - все оказалось зря. Я проиграл. А потом объявили о предстоящей свадьбе. Я не стал объясняться с будущей графиней. Я просто пошел к графу. Рассказал ему, чем рисковал ради этой кокетки, рассказал, какие слухи ходят о ней и о короле. В ответ он приказал меня выпороть и дал мне три часа, чтоб я навсегда убрался из этих мест. Ты знаешь, что для дворянина, пусть и обнищавшего, подвергнуться прилюдно порке? Я не учел, что твой отец был обличен властью верховного судьи. Деваться мне было некуда. Я стал изгоем в своей стране. Дороги привели меня на Восток. Я принял ислам, поклялся на Коране в верности Аллаху, получил новое имя и сделал все, чтобы стать тем, кого боятся. И поклялся отомстить твоим родителям. Аллах мне помог: ты в моих руках. Твой отец пойдет на все, только бы вырвать тебя из моих рук. Цену за тебя я назначу такую, что ему придется несладко. - Одного ты не учел, предатель.- Огюст говорил, глядя прямо в глаза Абу Сулейману.- Я не наследник и никогда им не буду. Отец не заплатит за мой выкуп ни денье, не потому что не имеет чем, а потому, что не считает правильным их тратить на того, кто попал в плен по собственной глупости. - У тебя был выбор, мальчик? - Был: умереть. - Ну, и?.. - Я замешкался. Но я найду способ выбить этот козырь у тебя из рук, запомни. И нет в мире силы, которая бы заставила меня жить, если я этого не захочу! - Ты ведь христианин, и твоя вера запрещает самоубийство. - Она запрещает самоубийство, но оправдывает смерть в бою во имя спасения чужих жизней. - Ну, это мы еще посмотрим, - капитан встал.- Охранять, как папу Римского! Вы мне за этого мальчонку шкурой заплатите, если что! - он вышел, оставив двух матросов сторожить дверь. Пока они в море, пленник ни на что не решится.
Стелла: Глава 6. ДЖИДЖЕЛЛИ. Джиджелли - столица пиратов, расположилась в труднодоступной бухте, Труднодоступной из-за постоянно дующих здесь ветров. Конусовидная гора, выступающая из моря прямо при входе в бухту, могла бы быть прекрасным местом для маяка, но пираты нуждались в ней только для того, чтобы в непогоду жечь костры, которыми завлекали сюда несчастные жертвы. Морские патрули на легких суденышках, быстрых и неуловимых, способных спрятаться в любом укромном месте побережья, не пропускали чужаков; путь был открыт только для своих. В этой части северо-западной Африки всегда свирепствовали бури, делавшие, и без того труднодоступный район, малопривлекательным для мореплавателей. Для тех же, кто попадал в лапы пиратов, действовавших под прикрытием и с полного одобрения Османской империи, никаких надежд не оставалось. Свирепость морских разбойников усугублялась еще и религиозным рвением. Стремясь поработить весь Восток и юг Европы, турки, обосновавшиеся на Балканах и в Греции, с аппетитом поглядывали в сторону Гибралтара. А там сосредоточена была грозная сила: Мальтийский Орден. Рыцари его, с благословения Святой Церкви, сражались с наемниками и подданными Турции, став, со своей стороны, морскими корсарами, такими же свирепыми, не знающими пощады, как и их враги. Огюст полностью отдавал себе отчет, в какой ситуации он находился. У него не оставалось другого выхода, как попытаться бежать. Вариант броситься в море и вплавь достигнуть какого-нибудь судна, проходящего вблизи, отпал не по его вине: капитан зашел к нему именно тогда, когда он обдумывал, как ему разбить стекла в каюте так, чтоб не произвести шума. Теперь он должен был искать иные пути для побега: бриг входил в порт. Пришвартовались они уже после заката солнца. Только по факелам и кострам можно было определить, где суша. Прибывших встречали бурно; добыча была не просто прибыльна: получить в свое распоряжение военный корабль, с полным пушечным вооружением - да, такая удача не каждый день шла в руки корсаров. С таким кораблем бой можно принимать на равных, и не только у берега, под прикрытием береговой артиллерии, но и в открытом море! Как выглядит город при свете дня, Огюст рассчитывал увидеть утром, Если его, конечно, не посадят в какой-нибудь погреб, где его собеседниками будут только крысы. О том, что общество крыс может оказаться куда приятнее общества людей, он старался не думать. Ему завязали глаза, предварительно связав руки за спиной, и вывели из каюты. Пока он шел по кораблю, его почти не подталкивали, только на поворотах придерживали за плечо, поворачивая в нужном направлении. Потом он нащупал ногой ступени, ведущие наверх, на палубу; в лицо ударил теплый, оставляющий на губах привкус соли ветер. Его, подхватив с двух сторон под руки, поставили на пружинящий под ногами дощатый трап. В голове пронеслось: шаг в сторону - и он в воде. Совершить эту глупость он просто не успел: держали его на совесть. В мгновение ока он очутился на берегу. Все же сопротивляться пятнадцатилетнему пареньку двум здоровенным морякам не имело смысла. А он не удержался, рванулся вперед - и тут же получил удар по голове. Перед глазами вспыхнули искры - и все погрузилось во тьму. - Экий паршивец! Капитан прав - неугомонный какой-то. Того и гляди - сбежит! - Куда? В море спрыгнет? Он просто сам не понял еще, что нет ему дороги назад. Ничего, наш капитан все сам ему объяснит, да так доходчиво, что желание бежать отобьет навсегда! - пираты переглянулись с такой ухмылкой, что, смог бы ее видеть пленник, у него по коже мороз бы пробежал. Красивый юноша среди пиратов, которые месяцами не видят женщин - это решение проблемы для многих. - Ладно, бери его и пойдем, а не то Абу-Сулейман решит, что мы тут застряли из-за его красавчика. - Один из моряков взвалил бесчувственного юношу себе на плечо и они зашагали по направлению к небольшой хижине, расположившейся у подножия отвесного утеса. Только песок поскрипывал на каждом шагу под тяжелыми сапогами. Пришел в себя Огюст на какой-то циновке в полумраке хижины. Снаружи горел костер; его свет пробивался сквозь щели в неплотно пригнанных досках, из которых был сколочен домишко. Снаружи негромко переговаривались на чудовищной смеси языков. Огюст ухватывал отдельные слова: английский, испанский, итальянский, гортанные звуки арабской речи пересыпались фразами на непонятном языке - турецкий? Запах жареного мяса напомнил ему, как он голоден. Очень хотелось пить. Он не чувствовал своих рук; связанные за спиной, они попросту онемели. Юноша шевельнулся, намереваясь сесть, и боль в голове взорвалась с такой силой, что он, не сдержавшись, застонал. Почти тут же, послышались шаги, и в хижину кто-то вошел. - Ну что, очнулся? - вошедший нагнулся над пленником. - Есть хочешь, француз? - английский, но с каким-то невероятным акцентом. - Я тебя развяжу, но если только дашь слово вести себя тихо. Даешь слово? Смерть от голода и жажды - не самый лучший способ уйти из жизни, в особенности, если вы молоды и полны сил. Огюст молча опустил взгляд, словно подтверждая свой отказ от сопротивления. Руки его, освобожденные от пут, упали как плети. Незнакомец зажег фонарь, стоявший в углу, и при свете его стал разглядывать юношу. Взял его руку, рассматривая кисть, вертя ее так и этак. Помешать ему Огюст не мог. Неожиданно посетитель пригнулся к самому лицу юноши. - Да ты из знатных, мальчик! Я не ошибся? - тихий, хрипловатый голос звучал не только участливо: вошедший говорил теперь на чистейшем итальянском. Ответа не последовало. Незнакомец выпрямился - Я тебе сейчас пришлю кое-кого, малыш, и твои руки полечат. - Ласкающим взглядом он прошелся по фигуре юноши. Немного погодя, в домик зашло странное создание. Немыслимые лохмотья, бывшие когда-то нарядным платьем богатой девочки, скрывали тщедушное создание неопределенного пола. Копна спутанных волос, вьющихся мелкими колечками, была перехвачена пестрым платком с бахромой, повязанным узлом над ухом. В тонких паучьих лапках создание сжимало медный поднос с кувшином, ломтем хлеба и кусками прожаренной дичи. Все это опустили на циновку у ног Огюста. - Господин мой может поесть сам, или нужно помочь ему? - быстрый, итальянский же говорок, со странным прищелкиванием языком. Похоже на пение птички, перемежающей свои трели щелканьем клюва. - Вот еще что придумала! Я что, ребенок? - и он решительно потянулся к подносу. Точнее - сделал попытку потянуться. Рук он по-прежнему не ощущал. Девчушка - он все же решил, что это существо женского пола - покачала головой. Потом решительно придвинулась к нему. Прежде, чем он успел понять, что она хочет, она решительно стащила с него камзол вместе с рубашкой. - Не бойтесь, синьор, я вам не сделаю ничего плохого: только вот руки вам надо размассировать, вас слишком долго держали связанным. Птичьи лапки оказались неожиданно сильными и ловкими. Она долго мяла и растирала затекшие мышцы, пока не вернулось ощущение тепла и мурашек, бегущих по телу. Он снова попытался пошевелить руками: получилось, но пальцы все равно не удерживали стакан. Девочка помогла ему одеться. Хитро прищурилась. -А вы красивый, мой господин. И кожа у вас такая нежная. У вас уже была дама? -дитя смотрело на него жгуче -черными глазами, в которых плясали бесенята. Вопрос заставил его покраснеть. Но почти тут же краска сменилась смертельной бедностью. – Ты забываешься, девочка! Я благодарен тебе за помощь, но это отнюдь не значит, что кто-то дал тебе право задавать мне подобные вопросы. К тому же, не в твоем возрасте говорить о таких вещах. - Он сам не заметил, что говорит с ней по-итальянски. - Мой господин зря думает, что я ребенок. Мне уже двенадцать лет, и я могу выйти замуж. - Замуж? Тебе двенадцать лет? - он с сомнением уставился на создание, которому на вид было не больше восьми. - Вы мне не верите? Это потому, что я маленькая. А так, я уже давно взрослая, по законам ислама мне уже давно пора замуж. Первая жена пророка Мухаммеда была намного младше меня, когда он взял ее в жены. Огюст с сомнением рассматривал девочку. Ранние браки были не редкостью и на его родине, но заключались они, как правило, номинально, до вступления супругов в брачный возраст. И были это браки династические. Эта же малышка совершенно серьезно говорила о своем желании иметь мужа. Внезапно до него дошло, что тему эту она подняла не просто так. - Дитя, ты что, хочешь, чтоб я женился на тебе? - его начал разбирать нервный смех. - А если я помогу тебе бежать отсюда, красивый господин, ты возьмешь меня в жены? Или в наложницы?- ее наивность и прямота просто пугали. - Я - тебя?..- он потерял дар речи. Лгать - это недостойно дворянина, а лгать ребенку омерзительно вдвойне. И цена, которую она ему предлагает за свободу - это вообще не для него! К тому же- это же совершенное дитя. Но надежда полыхнула ослепительным пламенем, заставив его сцепить зубы, чтобы не закричать. - Ты отказываешься, господин? - девочка поднялась с колен, сжав кулачки.- Ты знаешь, что с тобой сделают, если твои родственники не дадут за тебя требуемый выкуп? - Догадываюсь. - А я тебе говорю, что ты ни о чем не догадываешься! Тут мало женщин, а ты красив, очень красив. Тебя уже приметили, - она остановилась, увидев, как застыло его лицо. - Ты понял, наконец. Тем лучше. Сейчас тебе лучше поесть, а завтра мы поговорим. Ты подумай! - она поправила свои лохмотья так, словно это был свадебный наряд принцессы, и вышла, оставив его в полнейшем оцепенении. Огюст попытался взять стакан, в который его неожиданная помощница заранее налила вино. Это ему удалось только с третьей попытки и только обеими руками. Он жадно пил это разбавленное водой пойло, в котором ощущался привкус добавленного туда рома. Сначала в голове прояснилось, но очень быстро ром стал оказывать свое действие. Желание спать стало просто невыносимым. Он еще успел заставить себя съесть немного хлеба с мясом и отключился. Усталость и голод сделали свое дело. Проснулся Огюст оттого, что ужас сжимал ему сердце. Ужас от понимания того, что ему предстоит, если он не сумеет бежать. А на смену ужасу пришло холодное бешенство. Это состояние, в котором он находился уже вторично только за последние дни, душило его, не находя выхода. Именно в таком состоянии Огюст был способен, как и отец его, на самые непредсказуемые поступки. Он встал, начал ходить взад-вперед по ограниченному пространству хижины, но не мог успокоиться, взять, наконец, себя в руки. Это бездействие его убивало. Планы побега, один невероятнее другого, роились в голове, но он отбрасывал их один за другим; все они были нереальны. Правда, юноша понимал, что, если побег сорвется, убьют его не сразу; капитан все же рассчитывал на выкуп. Но лучше бы действовать наверняка. Время у него было; пока дойдет письмо до Франции, пока вернется ответ - это не один месяц. До этого ответа с ним ничего не произойдет. Но то, о чем ему намекнула эта странная девчушка... От этого ему не убежать. Постепенно рассвело. Огюст выглянул наружу: вокруг - ни души. С одной стороны - отвесно уходящий в небо утес: гладкая, зацепиться не за что, стена. С другой - море. Вдали, на песке, несколько странных, горбатых, с причудливо изогнутыми шеями животных. Кажется, в Европе их называют кемаль – верблюд: если он правильно помнит, на них не только перевозят груз через пустыню, на них арабы-бедуины ездят верхом. Это надо взять себе на заметку. Странно, что вокруг никого не видно. Они что, полагаются на его слово? Так он его не давал. Его сторожили. Просто он не сумел их разглядеть. Завидев пленника на берегу, откуда-то из под песка возникли закутанные в черное фигуры. Один из стражей приблизился к юноше и повелительно указал на хижину. Пришлось подчиниться. Тяжело вздохнув, Огюст вернулся в свою тюрьму. " Я с ума сойду, если мне придется здесь просидеть все время, - подумал он. - Нет, надо что-то делать!" Потянулись дни, ужасные в своем однообразии. Его навещала только девочка, да сторожа-бедуиы возникали неоткуда, стоило ему чуть удалиться от своего жилища. Как-то раз, ему беспрепятственно удалось добраться до заинтересовавших его верблюдов. Животные встретили его настороженно. Незнакомый человек пугал их. Они поднялись на ноги: забавно было следить за их сложным движением: ноги их распрямились, как ноги кузнечика, и с коротким, недовольным ревом, они отбежали в сторону. Посчитав себя в безопасности, они снова улеглись на песок. Но он успел хорошо рассмотреть удивительные, огромные глаза под роскошными, как опахала, ресницами. События разворачивались по непонятному сценарию. В один из дней он решил искупаться. Это просто невыносимо: быть рядом с морем и не поплавать. Ранним утром, не видя своих обычных стражей, он зашел в воду. Море было, как зеркало. Мелкие рыбешки нахально тыкались в него носами. Несколько шагов - и он поплыл навстречу восходящему солнцу. Плыть было так легко, что он не почувствовал, как забрался далеко от берега. Перевернулся на спину, и чувство парения заставило забыть обо всем. Когда он, наконец, очнулся, берег едва просматривался. Огюст плавал, как рыба. Но он явственно ощущал гигантскую силу, уносившую его в глубь моря. И, почти тут же, его ухватила за волосы сильная рука. Он даже не успел испугаться. Его втащили на борт лодки, наградив парой затрещин. Это было уже слишком. Задыхаясь от ярости, он попытался вскочить, но новый удар бросил его на дно. -Лежи и помалкивай, чертенок! Твое счастье, что ты не успел забраться слишком далеко. Самонадеянный щенок! - Моряк, один из тех, что сторожили его в первый день, угрожающе повел у Огюста перед носом своим пудовым кулаком. На берегу его ждали: Абу Сулейман собственной персоной. -Уж не собирается ли наш юный друг вплавь добраться до Франции? В следующий раз, если надумаете так поразвлечься, предупредите кого-нибудь. Вас сопроводят с лодкой, на случай, если вы устанете. - Он ехидно улыбнулся. - Милый мой, отсюда не убежишь. Ты же не птица, чтобы взлететь на утес, а со скал тебе никто не сбросит веревку. "О чем он говорит? Веревка? А и в самом деле, если бы найти кого-нибудь, кто сбросил бы ему веревку! Если путь в море для него закрыт, остается путь наверх, на скалу. " Что бы он делал дальше, оказавшись наверху, представления он пока не имел, но, оброненная, якобы случайно, фраза будила воображение. Он по складу своего характера не мог находиться в бездействии. Капитан стал навещать его раз в два-три дня. Рассказывал, как будут счастливы его родители, узнав, что их сын жив, и как, чтобы только спасти его, станут продавать все, что у них есть. Но это еще не все. Основной выкуп - это его мать, Изабо. Только уйдя к нему, сможет она купить жизнь сыну. Хотя бы ценой одной ночи. И с каким удовольствием он, Абу -Сулейман, посмотрит, что будет делать после этого граф. Когда пират дошел до подробностей, терпение Огюста кончилось. Издав крик, больше похожий на рычание раненного льва, юноша прыгнул на своего мучителя. Не по детски сильные руки сомкнулись на горле ненавистного бандита. Тот захрипел, пытаясь оторвать от себя мальчишку, но это оказалось не просто. Огюст вцепился в его шею с силой, удесятеренной ненавистью и отчаянием. Оба свалились на пол и катались, опрокидывая все, что попадалось на пути. Но пират был все же сильнее. Ему удалось оторвать от своего горла руки юноши. Привлеченные шумом, в дом ворвались несколько человек. Огюста на этот раз связали так, что он не мог пошевелиться. Капитану помогли подняться. Он с трудом держался на ногах, к тому же почти лишился голоса. - Жаль, что тебе на роду написано не дожить до преклонных лет, мальчишка! А то бы из тебя вышел отличный воин во славу Аллаха! Только теперь я позабочусь, чтобы твоим родителям достался только твой труп. И за него они мне заплатят так же, как за живого. - И, толкнув сапогом в бок беспомощного пленника, Абу-Сулейман поспешно вышел из хижины. Рядом с пленником остались два стража, не доверяя ему, даже связанному по рукам и ногам. - Такое недоверие делает мне честь, - усмехнулся про себя юноша,- но не решает, как мне из всего этого выбраться. Похоже, он меня боится. Это мне льстит, но что делать дальше? Не ждать же просто так, когда за мной придут, чтобы отвести на казнь или что-нибудь подобное. Кто знает, на что он еще способен? Он поглощен мыслью о своем мщении. Знакомый голосок вывел его из раздумья. - Господин хочет пить? Я принесла вам воды. - Девочка склонилась над ним с кувшином. Поддержав голову, помогла ему напиться. Ее спутанные волосы коснулись его лица. - Он решил вас убить, господин. Он вернулся от вас такой злой! - Еще бы! - чуть улыбнулся юноша. - Я, кажется, неплохо намял ему бока. - Он еще не решил, как он это сделает, но, скорее всего, это будет завтра. Я постараюсь что-нибудь придумать, чтобы помочь вам. - - Ты? Но как? Ты ведь ребенок, и кажется, почти в моем положении пленника! - Я еще не знаю точно, как, но пока я просто подрежу ваши веревки, чтобы вам было легче освободиться, если что. . - Да у меня все тело так затекло, что я не могу двинуться. - Правда, я и не подумала. - Она задумалась. - Вы поможете мне, если я помогу вам? - Все, что в моих силах, я сделаю, Только боюсь, что толку от меня будет немного, - горько усмехнулся Огюст. - Я ничего не могу вам пообещать, мой господин, но если я успею, восход вы встретите уже не здесь. - Она решительно встала. - Ты говоришь серьезно? Ты поможешь мне убежать из этой ловушки? - Если Аллах нам поможет.
Стелла: Глава 7. БЕГЛЕЦЫ. Если быть до конца откровенным, то Огюст не слишком полагался в таких делах на Бога. Куда более, он рассчитывал на самого себя. Но положение, в котором он находился, не давало ему повода для оптимизма. Дома его не раз укоряли, что он не от мира сего. Крыльев притом у него замечено не было. А иного способа оказаться на свободе, как взлететь при помощи крыльев, уподобившись Дедалу, он не видел. Окружающее безлюдье его больше не обманывало. Оно было только кажущимся. Пять раз в день доносилось завывание муэдзина, созывавшего правоверных на молитву, а по вечерам - гортанное пение под перестук барабанов, отблески огней на воде, рев верблюдов, а иногда и лошадиное ржание, напоминали, что рядом, совсем рядом с ним, бурлит жизнь. А он сидел здесь в полной изоляции, не представляя, что происходит вокруг. Звук приглушенного падения, слабый вскрик - и снова тишина. Внезапно он ощутил чье-то присутствие, и ему на голову набросили мешок. Он еще почувствовал, как его закатывают во что-то плотное. Стало трудно дышать. Он судорожно пытался освободиться, не пытаясь закричать - это ему бы не помогло. Потом его куда-то понесли. Огюст еще успел понять, что его к чему-то привязывают: широкие ремни больно перехватили тело, невзирая на толстую ткань, в которую его замотали. «Матушка! Изабо!» - пронеслась последняя мысль. Над ним раскинулось небо. Кто-то легко похлопывал его по щекам, пытаясь привести в чувство. Потом на лицо тоненькой струйкой потекла вода, и он жадно стал хватать ее пересохшими, до крови растрескавшимися губами. - Живой! Ну, слава Всевышнему! - говорили на итальянском. - А я уже начал опасаться, что синьор не переживет этот переход. - Какой переход? - губы его шевелились, но голоса слышно не было. - Встать сможете, синьор? - Огюст попытался пошевелиться. Сильная слабость, голова кружится, но все не так уж и плохо. Главное: он жив. Солнце довольно высоко над горизонтом. Рассвет в этих широтах наступает быстро. Небо уже кажется шатром линялого голубого цвета, - словно солнечный свет приглушил его голубизну. Зато пески сверкают всеми оттенками меди так, что глазам больно. Он приподнялся, опираясь на локти. - Где я? - На свободе, мой милый. - А что это там, вдали? Это мираж? И как я здесь оказался? - Не много ли вопросов за один раз? Вдали не мираж - это уже оазис. Потерпите немного, и ваше любопытство будет удовлетворено. Вам все расскажут, синьор. Ну как, вам уже лучше, мой друг? - на него с улыбкой смотрел незнакомый человек, одетый так, как одеваются купцы на Востоке. - Кто вы, и как я все это должен понимать? - Экий, нетерпеливый юноша! Если я вам все расскажу сейчас, что мы с вами будем делать, отдыхая у источника и попивая кофе? Все в свое время! А пока -радуйтесь жизни и свободе. - Но мне все же позволительно будет узнать, куда мы направляемся? - Огюст упорно старался выудить хоть крупицу информации. Знать хоть что-то сейчас, а не потом, через часы! - А не все ли вам равно, юноша, если вы свободны, а дорогу выбираем все равно мы? - Кто вы? - Мы - купцы, идущие с караваном в Святой город Иерусалим. - Но мне надо не в Иерусалим, а во Францию! - Каждый истинный христианин (а вы, надеюсь, верите в нашего Спасителя ) должен не отказываться от мысли побывать там, где находится Гроб Господень. - Но до него же год пути! Боже мой, что будут думать мои родители? Я буду путешествовать, а тем временем ...- Он осекся на полуслове. - А они, тем временем, будут вас оплакивать? Ничего не поделаешь! Милый юноша, вам бы не мешало знать, что для вас сейчас кратчайший путь домой - через эти края. Но довольно об этом! Вы в состоянии встать?.. Сумеете сесть в седло? - Да, конечно! Но я не вижу коня! - При чем тут конь, синьор! Верхом на верблюда. «Господи, ты смеешься надо мной? - подумал он про себя. - Только этого мне и не хватало!» Тащиться через пустыню на верблюде, когда душа так тоскует по бешенной скачке! Заметив промелькнувшее на лице юноши разочарование, купец только усмехнулся в бороду. Ребенок, попавший в непростую, даже для бывалого воина, историю. Если все кончится благополучно, мальчик еще будет с удовольствием вспоминать об этом путешествии. Против всякого ожидания, верблюды оказались медлительными только с виду. Час за часом размеренной поступью двигались они, подчиняясь бедуинам - проводникам. С высоты верблюжьего горба отлично просматривались окрестности. Если бы не иссушающий жар, исходящий от бесконечных дюн, то красных, то черных, в глубине теней приобретающих причудливый фиолетовый оттенок, он бы даже счел это путешествие привлекательным. Даже пустыня может быть красива. А для бедуинов, рождающихся и умирающих в песках, она была домом родным, мерилом красоты. И, говоря о красоте женщины, они сравнивали ее то с верблюдицей, то с пустыней весною, когда пески покрывают удивительные цветы. Огюста обрядили в черный бурнус, лицо заставили закутать до самых глаз, чтобы не сжечь нежную кожу под солнцем, и только пронзительно-голубые глаза выдавали в нем теперь европейца. Караван расположился на ночлег в оазисе. Выставили стражу: скорее от диких зверей, чем от людей. Все переходы по пустыне совершались от источника к источнику. Сидя у костра и попивая крепчайший, сваренный бедуинами кофе, француз слушал рассказ о невероятной удаче, давшей ему свободу и избавившей от преследователей. Английский бриг, попавший в руки Абу-Сулеймана, и слух о захваченном в плен юноше из знатной семьи, суливший немалый выкуп капитану, оказали огромное впечатление на его собратьев по ремеслу. У подельников быстро созрел план, как перехватить и разделить добычу; тут уж не до церемоний. Игра в кости, где ставкой стали корабль и пленник, бутылка рома, чтобы разогреть игроков, последующая, умело спровоцированная ссора, удар кинжалом и вслед за ним быстрый взмах сабли: и голова Абу -Сулеймана покатилась по песку, обдав собравшихся кровавым фонтаном. Труп убрали, но игра не прекратилась. Спор быстро перерос в новую ссору, за ним последовала новая драка; о пленнике все забыли. Пока пираты разрешали кулаками и ножами, кто прав и кому что причитается, несколько человек проскользнули в хижину. Быстро закатав пленника в ковер, его вынесли наружу, взвалили на лежавшего неподалеку верблюда и вывели за утес. Там их ждал караван. Верблюда поставили в середину растянувшихся цепью животных. Подать, уплаченная купцами, позволяла им беспрепятственно покинуть Джиджелли. Теперь дело было только в умении и знаниях проводников. Если им повезет, к лету они будут в Иерусалиме. По дороге им еще предстояло пройти через Газу и пиратскую крепость Ашдод, но последняя представляла серьезную опасность в основном для судов. Если что, у купцов было чем откупиться. Зато из Хайфы, на севере, лежал путь в Европу, домой. Только время и удача требовались Огюсту. Он узнал еще кое-что. Айялла - так звали девочку - его не обманула. Это она нашла готовый к отправлению караван и уговорила забрать их с собой. Стремительность событий несколько озадачивала Огюста. Привыкший все анализировать, он не слишком задумывался, что повлечет за собой то или иное событие. Время, в которое он жил, не слишком располагало к выводам. Жили сегодняшним днем: что могло случиться, то и случалось. Война была нормой жизни и люди привыкли не слишком ценить свое земное существование. Больше думали о душе, уповая на Божье милосердие и всепрощение. Природа богато одарила этого юношу. А жажда новых впечатлений никогда не оставляла его. Он получил великолепное образование и использовал любую возможность пополнить свои знания. Если бы не мучавшее его чувство вины, тоска по дому и страх за родителей, он рассматривал бы это паломничество поневоле, как очень интересное и познавательное путешествие. События, произошедшие на корабле, и дни плена не то чтобы изгладились из его памяти; он просто загнал все эти мысли в подсознание. Иногда прошлое возвращалось в снах, и он снова дрался с Абу - Сулейманом или задыхался под ковром, но молодость брала свое: все реже посещали его такие кошмары. Пройдут годы, и эти ночные видения дополнятся новыми, еще более страшными. И снова он будет вскакивать весь в холодном поту, задыхаясь от боли и ужаса. Мерное покачивание верблюда убаюкивало; он даже приспособился дремать на ходу. Долгие переходы прерывались дождями, караван спешил добраться до берегов Синая до наступления лета. Когда начинался дождь, словно разверзались хляби небесные. Приходилось срочно взбираться на ближайший бархан, иначе их просто бы смыли потоки воды. Синай был на этом пути вехой. Оттуда уже рукой подать до Газы, а оттуда уже и относительно недалеко до Иерусалима. Потом Яффа, Кейсария, портовая Хайфа, и открытый путь в Средиземное море. Домой, во Францию. Покачиваясь в седле, он все время думал о доме. Отсюда, с перекатывающихся под ветром барханов, Франция виделась ему Эдемом. Он был в душе очень домашний мальчик. Только воля отца и обстоятельства бросили его в водоворот событий. Если бы хоть кто-то спросил у него, какой бы жизни желал он для себя сам, он бы должен был признать, что всему предпочел бы книги. Но у него никто никогда не спрашивал, что бы он хотел. Он всегда был должен: роду, родителям, друзьям, королю, наконец. Служба королевскому дому не подлежала обсуждению. По дороге встречались деревушки, сложенные из необожженного кирпича. Такие же рыжие, как и окружающие их пески. Чаще попадались кочевые палатки бедуинов. Караван редко приближался к чужому жилью: помощи от них не ждали, а вот опасность они могли представлять реальную; караван был богатый, а местные племена постоянно враждовали друг с другом. Пока они шли по Синаю, Огюст жадно разглядывал местность. Когда-то, тысячи лет назад, здесь проходил Моисей со своими соплеменниками. А впереди и позади его Бог пустил два столба пламени ночью и дыма - днем. Иногда юноше даже казалось, что он их видит. Но это могли быть далекие самумы - песчаные бури. Как-то незаметно подошел конец караванного пути. Уже в Газе, он сменил верблюда на коня. Для отличного наездника, каким был Огюст, невзирая на юный возраст, возможность испытать новую для него породу лошадей было истинным наслаждением. Купцы только усмехались, оглаживая бороды и наблюдая, как их француз лихо управляется с норовистым арабчонком. Конь, купленный в Газе, предназначен был на продажу в Европе. Он был непривычен к седлу и Огюст взялся его подготовить. Хорошо объезженный конь только выиграет от этого в цене. Так он, хоть как-то, расплатится с купцами. А уроки, полученные в парижской школе Плювенеля, пойдут и ему впрок: давно он не занимался верховой ездой. Бедуины-проводники только хлопали себя по коленям, наблюдая, как неугомонный француз носится вдоль каравана в развевающемся по ветру бурнусе, резко выделяясь своей свободной и гордой посадкой бывалого кавалериста. За каждым курбетом коня неотступно следили огромные черные глаза, спрятанные под темным покрывалом. Только выбившиеся из-под него колечки черных волос выдавали девочку. Айялла не упускала его ни на минуту, следовала за ним по пятам и смотрела на него как на божество. Временами это его раздражало, но чувство признательности, и, непонятно почему возникшей ответственности за ее судьбу, удерживало от готовой сорваться с губ шутки или резкости. Понемногу они разговорились. Огюст не любил о самом себе рассказывать. Больше говорил о своей семье, о древнем роде, корни которого уходили в глубь веков, к первым французским королям. Она слушала его, раскрыв глаза, полуоткрыв губы. Это были чудесные сказки для ребенка, рассказанные сказочным принцем. Ей, не знавшей толком, как она очутилась среди пиратов, чужая жизнь в далекой стране казалась сном. Воспитанная в нормах ислама, где женщина вела рабское существование, она и помыслить не могла, что где-то существуют прекрасные женщины, за любовь которых надо сражаться с оружием в руках. Огюст, увлекаясь, и сам не замечал, что уже не различает, где кончается легенда о рыцарях и начинается реальная жизнь. Дети незаметно привязывались друг к другу благодаря тесному общению и длительному безделью. К моменту прибытия в Палестину они уже не могли провести друг без друга и дня. Караван, частично разгруженный в Газе и изрядно укоротившийся за счет оставленных там на отдых верблюдов, расположился в караван-сарае у самого начала пути, который их должен был привести в Святой город. Мягкие очертания гор, сложенных из древних пород, поросли травой и оливковыми рощами. Повсюду бродили стада овец. Дорога довольно круто забирала в гору. Именно отсюда начинался путь в Иерусалим. И отсюда начиналась его долгая дорога домой.
Стелла: Глава 8. ДОРОГА НА ИЕРУСАЛИМ. За тысячи лет дорога на Иерусалим, протоптанная бесчисленными паломниками, верблюжьими ногами и копытами стад и караванов, бредущих вверх, в горы, к желанной цели, превратилась в настоящий тракт из плотной слежавшейся земли, которую еще римляне, так любящие порядок во всем, постарались сделать удобным для всех восходящих в Святой град. Ибо, еще с библейских времен, в Иерусалим не просто поднимались, а ВОСХОДИЛИ. Потом этот путь стал притягивать к себе паломников всех трех религий. Каждый находил здесь для себя и своей души святой уголок. Когда-то, во времена царей Израилевых, в дни главных праздников и славы, бесчисленные толпы со всех сторон немалого государства несли в Храм свои дары. Потом город и Храм разрушали, восстанавливали и опять разрушали: то во славу Иисуса, то во имя Аллаха. И купола на Храмовой горе то горели синими изразцами под лучами огненного солнца юга, то скрывались в копоти очередного пожарища. Но паломники все равно шли туда, где сокрыта была тайна Единого Бога. Как-то смирившись с тем, что ему не попасть на родину так быстро, как хотелось бы, Огюст решил извлечь максимум пользы из пребывания на Востоке. А тому, кто стремится в чем-либо преуспеть, везет всегда. Чтобы хоть как-то уберечь путешественников от набегов разбойничьих шаек, по всему пути выстроены были сторожевые посты. И сами путешественники тоже были вооружены неплохо для купцов. Впрочем, в те времена, никто не стал бы путешествовать, не владея оружием и не имея охраны. Еще в самом начале подъема, к ним присоединилась группа паломников из Франции. Среди купцов у них оказались знакомые, и решено было продвигаться дальше вместе. Не составило труда, глядя на лица и облик этих людей, определить, к какому они принадлежат племени. Вот только осанка и чувство уверенности, скользившие в каждом жесте, резко отличались от тех, что наблюдались за ними во Франции. Они были дома. Они только выезжали из караван-сарая, где пробыли ночь, когда Огюст заметил новые лица. Перехватив его удивленный взгляд, купец улыбнулся. - А ведь это ваши соотечественники, синьор. - Эти? Это - французы? Быть этого не может! - И, тем не менее, это так! Это группа иудеев, они приехали сюда, чтобы поселиться в Иерусалиме. Если их здесь примут, потом они намерены забрать и свои семьи. Это достойные люди, мой господин, не сомневайтесь. Наверное, будь это в любом другом месте, знатный юноша никогда бы не снизошел до беседы с представителями иудейского племени. Ведь знать обращалась к ним только, когда нуждалась в деньгах, не скрывая при этом своего презрения. Но Огюст был еще слишком молод, чтоб поддаться этому чувству. Ему стало любопытно; эти евреи не выглядели несчастными и запуганными. Тем временем, мужчины встали для утренней молитвы. Повернувшись на Восток, в сторону скрытого за горами города, покрыв головы полосатыми талитами, они мерно раскачивались в такт словам, произносимым старшим из них. Юноша прислушался, с удивлением отметив, что понимает почти все слова молитвы: уроки, полученные в Колледже, не прошли даром. Некоторые места из молитвы показались ему настолько интересными, что он решился задать вопрос. Старик, к которому почтительно обращались "рабби" видимо и был у них за старшего. Седая борода, внимательный, доброжелательный взгляд и спокойная речь располагали к нему. Мудрость и уверенность, словно надежным щитом, окружали его. Старик едва заметно растерялся, когда к нему приблизился красивый юноша, одетый по-восточному и, вежливо представившись, попросил, на чистом французском, разрешения задать несколько вопросов. Достаточно поживший на этом свете, знавших по роду занятий многих представителей знатнейших дворянских семейств Франции, он не встречал среди них особенных доброжелателей. Поэтому он был поражен уже тем, что, обратившись к нему, молодой человек назвал свое имя, очень громкое имя. Пусть это только вежливость младшего по отношению к старшему и сделал он это вдали от своего обычного окружения, но! - он спрятал свою спесь знатного мальчишки ради того, чтобы задать вопросы, и какие вопросы! Это была не просто беседа. Это был для Огюста поиск истины. Конечно, его мировосприятие не могло от этого измениться: воспитанный в христианской стране, в нормах католической морали, он принимал Бога так, как его учили. Но это не значило, что ему не были интересны некоторые аспекты веры, ставшей прародительницей христианства и ислама. Путешествовать вместе оказалось интересно. В Иерусалим иудеи шли с намерением расширить колонию еврейских поселенцев. Сейчас ишув не насчитывал и тысячи человек. И основу его составляли выходцы из стран Востока - Марокко, Туниса, Алжира, Ирана, Йемена. Кто только не населял Древний город! Византийцы, христиане всех мастей и конфессий, копты, эфиопы, выходцы из Грузии, из Италии, турки, арабы, - вся эта масса народу жила в основном дружно, но бывали и плохие дни: тогда начиналась резня и город оглашали вопли жертв. Восточные евреи заправляли в общине, поскольку у них издавна были налажены тесные торговые и политические связи с турками. Старый Мордехай считал, что пришло и их время. Тех, кого неудержимо тянуло на землю предков, и кто готов был рискнуть ради этой цели всем, что имел. Они шли сюда с надеждой обосноваться на века, расширить свое влияние и постараться заложить базу для жизни тех, кого гонения в Европе заставляли искать пристанища в местах, откуда, полторы тысячи лет назад, бежали их предки. Караван двигался не спеша. За беседой неспешно уходила вниз дорога. Раз в три-четыре часа останавливались на привал: дать передохнуть животным, поесть, попить кофе. Уже недалеко был и знаменитый Абу-Гош. Место, где поселились разбойники, пропускавшие только тех, кто платил им установленный выкуп. Огюст поражался про себя: сколько проходимцев и бездельников живут только с того, что грабят путешественников! Тропы в этих местах вились подобно змеям, оплетая горы от подножия до вершин, уходя в распадки, скрываясь за валунами и неожиданно выныривая из - под оливковых рощ. Места, прекрасные в своей первозданной красоте, с утра погрузились в густой туман. Было зябко, и промозглая сырость от близких облаков заставляла ежиться путешественников. С восходом солнца стало теплее, но туман оно не разогнало. Клочья его скопились в низинных местах, и караван пропадал в них - только головы верблюдов плыли над молочной рекой, создавая сказочную, нереальную картину. Огюсту не просто было удержать своего жеребца в рамках неспешной поступи каравана. Старый Мордехай, неторопливо, в такт шагам своего мула, покачиваясь в седле, вел беседу со своим юным спутником. Тот, как повелось, задавал вопросы - старик отвечал. Беседу вели на французском, но оба то и дело сбивались либо на латынь, либо на древнееврейский. Часто, сам того не замечая, цитируя Вавилонский Талмуд, старик переходил на арамейский: тут уж ему приходилось переводить на французский. Этот язык Огюст не знал, хотя проскальзывали отдельные, узнаваемые им, слова. Интересно было обоим; они порой так увлекались, что не замечали, что намечена очередная стоянка. Старый еврей, поживший и повидавший в жизни немало страшного, только покачивал головой, слушая рассуждения этого юноши. И угораздило же Его Сиятельство отправить на морскую службу этого мальчугана! Из него вышел бы ученый человек, книгочей, каких мало. Но графу понадобилось пристроить сына к какому-нибудь делу, достойному дворянина. А к чему еще, кроме как к войне, можно пристроить графского сына? Вот и отправил он его на свою и на его голову. И сам теперь, наверное, не рад такому решению. Наверное, с ума сходит, считает сына погибшим. - А знаете ли вы, господин мой, что по этой дороге проходили ваш предок? - не удержался старик от вопроса. - Да, мне это известно. Сир Тома де Куси и де Марль. - Следы его пребывания можно найти и в самом Иерусалиме. - Вы не шутите, рабби? Вы в этом уверены? - Конечно, иначе зачем мне говорить Вам об этом. С его пребыванием здесь связана и еще одна легенда. - Старик испытующе посмотрел на своего юного собеседника. - Легенда? - У Огюста глаза загорелись: он давно искал все, что связывало его род с рыцарскими подвигами из истории Крестовых походов. - Я, мой милый юноша, не намерен пересказывать вам то, что вы можете прочитать в исторических хрониках и тех документах, что хранятся в библиотеке вашего отца. Я вам хочу рассказать историю, которую вы больше ни от кого не услышите. - Старик улыбнулся, глядя на юношу. Тот даже в седле привстал, не в силах сдержать нетерпение. - Две с половиной тысячи лет назад, жил в этих местах мудрый царь. Звали его Шломо. - Соломон? - Да, так его называют в христианском мире. Вы, безусловно, отлично знакомы со Священным Писанием, и многое может показаться вам в моем рассказе не новым. - Не важно. Продолжайте, прошу вас. - Много чудесного рассказывают про этого царя. Многое из рассказанного - правда. И это записано и в священных наших книгах. Но есть и то, что донесли до нас, пересказывая эти события из уст в уста. Вот что гласит легенда. Однажды пришел царь к знаменитому мудрецу и пророку и посетовал, что не всегда может обуздать свой гнев и свои желания. Для мудрого правителя всегда важно иметь незамутненный гневом разум, чтобы выносить верные решения. И дал ему мудрец простое кольцо, по ободку которого выгравированы были три первые буквы фразы: "ПРОЙДЕТ И ЭТО ".-"גם זו יבור " Долго служило кольцо царю, успокаивая его в минуты гнева или горя: смотрел он на надпись и понимал, что все в этом мире преходяще. Но однажды не сумел он совладать с собою, и в порыве досады сорвал с пальца заветное кольцо. Отбросил он его в сторону, и вдруг увидел, что на внутренней поверхности его проступила надпись "И ЭТО ТОЖЕ ПРОЙДЕТ." И понял царь: что бы не случилось, кольцо всегда приведет его к покою, потому что в этом мире под Луной нет ничего постоянного. А еще говорят, что кольцо это могло вызывать демонов, что давало власть над миром и помогало Шломо понимать язык рыб и растений. - А что с ним случилось потом, с этим кольцом? Оно перешло к потомкам царя? - Вот тут-то и начинается самое важное, юноша. У царя не было, достойного его, потомка. Кольцо также не нашло себе достойного владельца. Но куда оно подевалось - никому не ведомо. В день, когда хоронили Шломо, кольца на нем не было. Прошли сотни лет, но поиски волшебного кольца не прекращались. Дважды сжигали пришельцы Дом Бога в Иерусалиме, и каждый раз, роясь на пепелище, пытались найти сокровища царя. Но и среди несметных богатств, вывезенных завоевателями, кольца не нашлось. А так как никто не знает, где могила царя, искали кольцо по всей стране. И вот что гласит легенда: " Когда храбрый рыцарь Тома де Куси пришел с крестоносцами в святой город, стал искать он сокровища в долине Кедрона, что у подножия Храмовой горы. В долине с незапамятных времен хоронили царей и пророков, ибо в стенах города запрещено было хоронить людей, дабы не осквернять его прахом. И увидел рыцарь среди камней и скал девушку, чья красота затмила для него всех женщин, что знал он до того дня. И увел он ее с собой, и полюбил ее так, как не любил ни одну красавицу в мире. Все время, что провел он на этой земле, не расставался он со своей возлюбленной, а когда подошел срок возвращаться во Францию, вознамерился забрать ее с собой. Так поступали многие рыцари: привозили на родину здешних девиц, крестили их, а некоторые даже и женились на своих наложницах. Только не всегда эти браки были счастливыми. Но красавица взмолилась не увозить ее с родины и пообещала, что, если рыцарь отпустит ее домой, наградить его так, как ни одна смертная не сумеет. Обещала она ему награду невиданную: власть над миром. Сир де Куси вначале и слышать не хотел, что уехать ему придется без своей ненаглядной. Но потом, глядя на нее, понял, что если увезет ее домой, то не долго проживет этот южный цветок в холодной Пикардии. И с тяжелым сердцем отпустил ее. Взамен на свою свободу, надела она ему на палец простенькое колечко с тремя буквами древнееврейского алфавита: йуд, заин, гимель. Три заветных слова скрыты под ними и смысл их велик, как и сам мир: ПРОЙДЕТ И ЭТО… Вот только не сказала она возлюбленному, откуда у нее это кольцо и от кого досталось ей оно. Отдала в чужие руки то, что, по большому счету, принадлежало не ей, а всему народу Израиля. Значит, любила его больше жизни..." - Но меньше своей Родины, раз не поехала за ним! - задумчиво вставил Огюст. - Это было кольцо Соломона? - Да, юноша. И с той поры никто не знает, куда оно подевалось. Но, сами понимаете, молва о нем последовала за сиром Тома во Францию. Род его был велик и могущественен. Де Куси на королей смотрели, да и теперь смотрят, свысока. Они в родстве с Плантагенетами! Да что далеко ходить за примером! Батюшка ваш, он-то в своих владениях не то, что король - царь и бог! Власть и право Нижнего и Верхнего суда - казнить и миловать в его руках. - Я знаю. Отец не раз требовал, чтобы я присутствовал на суде. - И что вы скажете? - Это был суд Соломона: справедливый и строгий. - А вы, вы смогли бы быть таким судьей? - Старый рабби даже прищурился, вглядываясь в лицо Огюста. - Думаю, что если бы долг требовал от меня этого - без сомнения. Но этот разговор лишен смысла; я - младший сын, а передо мной - два старших брата. На мою долю достались только шпага и честь рода. - Никто не знает будущего, мой мальчик. Никто! Но его можно почувствовать. И мне почему-то кажется, что ваша судьба будет не совсем обычной. Вы еще будете вспоминать нашу встречу, эту дорогу в Город и старого Мордехая. Но вернемся к нашей легенде. Я не договорил, что, кроме кольца, сир Тома получил еще и свиток с описанием, кто, когда и как сделал царское кольцо. Там же написано, что сумеет сделать с его помощью владелец этого кольца, и, самое главное: какие заклинания надо произнести, чтобы вызвать демонов, дающих власть над миром и, какие слова нужны, чтоб заставить их уйти с миром. - И это все исчезло? - Бесследно. Единственное, что известно наверняка, это то, что и свиток и кольцо добрались до Франции. Дальше следы их затерялись. - И вы думаете, что?.. - Огюст так резко натянул повод, что конь под ним заплясал. - Я думаю, что придет день, когда вы станете полновластным хозяином в замке, и тогда вы сможете заняться поисками. - И потому именно мне и сейчас вы рассказываете эту историю. - Именно вам и именно сейчас! Завтра мы будем в Иерусалиме. Там мы расстанемся, и судьба вряд ли сведет нас вновь. Но я благодарен ей за эту нашу встречу. - Вы благодарны? А почему, могу я узнать? - Вы очень молоды, вы полны надежд и иллюзий, а помыслы ваши -благородны и честны .Я верю в вас. Я очень надеюсь, что Кольцо попадет в достойные руки. - Вы так уверены, что я его буду искать? - Не сомневаюсь, господин мой. – Рабби склонился к самой шее своего мула.- Но посмотрите, вас ищет эта девочка, Айялла? - Да, ее так зовут. - Она любит вас и хотела бы поехать за вами. - Но я не имею права делать это. Я ведь себе не хозяин. Отец мне такое не простит. - Конечно. Он вам, безусловно, будет искать невесту, стоящую высоко. Эта девочка скорей сошла бы за военный трофей. - Такое я себе никогда не позволю! - от негодования лицо Огюста стало белым. - Вот в том то и дело. Это и отличает вас от других рыцарей, юноша. Но взгляните вперед: мы почти у цели. Юноша привстал на стременах, чтобы лучше видеть, и глазам его предстало зрелище из сказки. Небо, ослепительно голубое в зените, с востока нежно розовело. Постепенно розовый наливался золотом. Из-за гор, там, откуда ожидалось появление дневного светила, подобно гигантскому павлиньему хвосту, по небу распустились мельчайшие, как перышки, облака. Они причудливо закручивались, образуя промежутки на небосводе, в которые вписывались огромные перья тончайших, как тени, длинных, невероятно похожих на перья цапли, облаков. Каждое облачко горело и переливалось в свете невидимого пока солнца, как драгоценность. Внезапно из-за горизонта ударили лучи солнца - точно грянули невидимые трубы. Небесная музыка рассвета заставила умолкнуть всех. Вспыхнули огнем мощные стены, воздвигнутые Сулейманом Великолепным на развалинах старых городских укреплений. А над ними величаво горели синим огнем купола мечетей Аль-Акса и Омара. - Вот он, Святой Иерусалим,- произнес рабби Мордехай дрожащим голосом. - Отсюда мы бежали, теперь мы возвращаемся. Все, как определяло Кольцо -ПРОЙДЕТ И ЭТО... Мы снова дома.
Стелла: Глава 9. ГОРОД. Желтые камни мостовых, желтые стены плотно прижавшихся друг к другу домов с бесчисленными лавками, стертые ступени, по которым звонко цокают копыта ослов и стучат деревянные подошвы паломников, разноязыкий гомон и крики зазывал, и над всем этим - пять раз в день призывные крики муэдзина, сзывающего правоверных на молитву. Чего только не найдешь в этих лавках: роскошные ковры, дамасские шелка, драгоценное оружие, посуда и вазы с инкрустацией и насечкой. А лавки ювелиров! Глаза разбегаются от бесценных сокровищ, созданных умелыми руками. Здесь можно найти все, с чем приходят караваны. И отсюда же увозят они изделия местных искусников: иерусалимское стекло, драгоценные камни из Тимны, разноцветный перламутр из раковин Красного моря, всевозможные пряности. Горы невиданных фруктов, разложенных на земле, сладости, восхитительные запахи корицы, ванили и еще чего-то неведомого, от чего сладко сжимается сердце. Иногда из глубины лавки сверкнет огненный взгляд черных очей, легкое позвякивание браслетов выдаст присутствие женщины - и снова все скроет прохладный полумрак. Огюст и купцы шагают по улочкам Иерусалима. Идут, стараясь, не терять друг друга из виду. Потеряться здесь, в этом переплетении улиц и переулков, ничего не стоит. А выбраться потом не просто. Хуже того: попадешь в какую-нибудь ловушку. И тогда никто тебе не поможет. Вызволить пленника из такой западни - затея почти безнадежная. Придется, чтобы за тебя хлопотала твоя община, а найдутся ли у нее нужные связи, деньги и желание заниматься таким пленником - тоже вопрос. Соблазнов вокруг хватает. Продавцы-зазывалы хватают прохожих за руки, предлагая свой товар. Юноша впервые пожалел, что у него нет ни гроша. Так хотелось привезти хоть какие-нибудь подарки матери и братьям, пусть безделицу, но это была бы память о том, что он был на Святой земле. Старший из купцов перехватил его взгляд, рука потянулась, было к кошельку, но, заметив, с каким холодным и неприступным видом отвернулся молодой человек от соблазнительной лавки, понял его. Предложить мальчику деньги - значит оскорбить его. Он не знает, как и когда попадет домой, а не в его привычках ходить в должниках кому-либо. Купцы не спешат: у них свои, четкие, цели и адреса, куда они должны пойти. Ни один из здравомыслящих путешественников не направит свои стопы в незнакомую лавку, не станет покупать то, что ему предлагают, не имея надежных рекомендаций. У синьора Манцони есть еще одно важное дело: необходимо пристроить их подопечного, обеспечить ему быстрый и надежный путь домой. Итальянцы об оплате не тревожатся: то, что они вложат сейчас в дело возвращения юного француза, вернется к ним с процентами. Спасение этого юноши даст им дополнительные связи во Франции. Старик Мордехай, а он знает, о чем говорит, убежден, что, помогая мальчишке, они совершают богоугодное дело. Они ныряют под какую-то арку, поднимаются на несколько ступеней, и упираются в деревянную, обитую медными бляхами дверь. На стук открывается окошечко в двери. Увидев условный знак, перед ними, наконец, распахивают двери. Шаг через высокий порог - и за глухой стеной их взгляду открывается зрелище, от которого юноша замирает в немом восторге. Они попали в сад. Посреди двора небольшой, выложенный мозаикой бассейн, а в нем плещутся несколько лебедей. По двору разгуливает пара павлинов, оглашая своими резкими криками не только сад, но и окрестные дома. Вдоль стен - живая изгородь из кустов, украшенных гроздьями красных, белых и оранжевых цветов. Запах неведомых благовоний, тихое журчание невидимого фонтана, прекрасные цветы в вазах и неожиданная прохлада в густой тени. Настоящий патио. В глубине двора, под резным навесом, среди низких диванов и груды подушек, перед богато инкрустированным перламутром столиком на низких ножках, восседает сухой, суровый старик, одетый так, как одевались в Италии лет пятьдесят назад. Старик жестом указал гостям на подушки вокруг стола, приглашая присесть. Слуги тут же внесли угощенья: фрукты, напитки, восточные сладости. Все это быстро и бесшумно расставили на принесенных, таких же низких, столах и исчезли, словно растворились в полумраке дома. Огюст посмотрел на хозяина дома. Ответом ему послужил быстрый взгляд маленьких черных глаз, пронзительный и недобрый. Густые, неожиданно черные брови, прямой длинный нос, сухие, крепко сжатые губы. И неожиданно - холеные, белые руки аристократа. Портрет дополняли почти седые бородка и усы по моде Борджа. - Это тот юноша, о котором вы мне писали, Манцони? - Да, Ваша Милость, он самый. - Ваше имя, молодой человек? Огюст замялся. Называть свое имя человеку, который вызывал у него безотчетное чувство неприязни, не хотелось, но законы вежливости обязывали; к тому же, если о нем писали, значит, и имя его было упомянуто в письме. -Шевалье де Ла Фер, сударь. -На каком языке вам будет проще говорить, юноша? Французский, итальянский? -Как вам будет угодно. Я говорю, кроме итальянского, на немецком, английском, испанском. -А также на латыни и на древнегреческом, - ввернул Манцони. - Не отнекивайтесь - я сам слышал. Огюст только пожал плечами. -Вы чисто говорите на итальянском, а это мой родной язык. На нем и продолжим наш разговор. Эти господа просят меня помочь вам переправиться во Францию. Я нахожусь здесь не только, как глава купеческой гильдии, но и как представитель Римской Курии. Я надеюсь, вы понимаете, как непрост будет ваш путь домой. Может быть, - старик посмотрел на него, пронизывая взглядом до костей, - может быть, вам имеет смысл остаться здесь, на Востоке. Вы могли бы достойно послужить здесь делу Церкви, а ваше знание языков очень бы пригодилось нам. Вы кажетесь мне очень неглупым юношей. Из вас получился бы неплохой дипломат. У Огюста упало сердце. Путь домой снова грозил растянуться на годы. - Вы предлагаете мне остаться здесь? Но меня ждут. У меня не было возможности даже сообщить родителям, что я жив. -Молодой человек, я слышал, что за вас требовали огромный выкуп. К тому же, насколько я понял, вы - последний из сыновей. Вы наивны, если думаете, что родители пойдут на условия, которые им поставили за ваше освобождение. Никогда ваш отец не станет жертвовать тем, что принадлежит наследнику, ради младшего сына. Подумайте над моими словами, и вам станет ясно, что я предлагаю вам будущее. Ваши родители для себя давно вас похоронили. -Я не верю ни единому вашему слову, Ваше Превосходительство. -Хорошо, тогда поговорим о другом. Наша община и Святая Церковь могут рассчитывать на содействие вашего отца, если мы захотим прибегнуть к его помощи? Француз опустил глаза. Когда он вновь поднял взгляд на хозяина, в нем читалась непреклонная решимость. - Я не могу вам отвечать за решение графа де Ла Фер, тем более, не зная, что вам от него будет нужно. Если такова цена моего пути на родину, я не приму такого. Поступайте, как сочтете нужным. Я, в конце концов, найду способ добраться до Франции. Но ставить отца в двусмысленное положение - на это я не пойду никогда. Он стоял, гордо вскинув голову. Красивый, не по возрасту серьезный юноша, Спокойный взгляд удивительных лазурных глаз, смелая осанка - это произвело впечатление на окружающих. Он не просил - его гордость и достоинство дворянина не позволяли ему унизиться до просьбы. Но и смириться с отказом он тоже не был готов. "Поступайте, как знаете, не сможете или не захотите - это ваше право. Но у меня есть цель, и я ее добьюсь". Воцарилось молчание, которое никто не хотел нарушать. Купцы мялись, Манцони не находил себе места. Суровый хозяин тем временем делал вид, что не замечает затянувшейся паузы. Он разглядывал свои пальцы, не спеша перебиравшие агатовые четки, и размышлял. Плескались в фонтане лебеди. Где-то неподалеку тихо играли на лютне. Огюст стоял, по-прежнему откинув голову, держа руку на рукоятке кинжала. Глаз он не опустил, только чуть щурился от яркого света. -Садитесь же, наконец! - резкий голос хозяина вывел всех из полусонного ожидания.- Хорошо. Сделаем так. Вы приведете, Манцони, этого юношу ко мне завтра на закате. Пусть захватит с собой все свои вещи. Завтра отправляется посольство. Они едут через Хайфу. Вы поплывете во Францию с ними, молодой человек. - Благодарю вас, ваше превосходительство. -Погодите благодарить! Вы до плена где-то служили? -Да, мессир, я служил на английском бриге. -Кем? Офицером? -Нет, лорд Оксфорд ходатайствовал перед его величеством королем Яковом I, и меня определили в обучение к капитану брига. Это было мое первое большое плавание. -Которое закончилось для вас весьма неудачно. А как вообще вы оказались на Английском флоте? -Это была воля моего отца. Он пожелал, чтобы я в будущем стал морским офицером. -Так вы не наследник? -У меня два старших брата, ваше превосходительство. -Вот как! Это весьма усложняет дело. Понятно, теперь, почему вы не уверены в ответе вашего отца, юноша. Значит, придется вам самому доказывать окружающим, на что вы годны. Может, это и к лучшему. Если вы, молодой человек, сумеете попасть домой только благодаря своим личным достоинствам, вам гарантировано уважение общества. Сколько вам лет? Ох, как же он не любил эти вопросы! -Скоро шестнадцать. -Да, юноша, вам выпала незавидная участь. Скажите, а вы еще помните, как найти Полярную звезду и определить стороны света? -Однако же, мессир, вы задаете мне странные вопросы. -Нисколько. Когда вы доберетесь до Хайфы и поднимитесь на борт корабля, вам придется отрабатывать свое пребывание на нем. -Я не понимаю смысла ваших слов. Я дворянин, сударь! -Никто не собирается вас лишать вашего дворянского достоинства. Вы полагаете, что стоять на вахте рядом с рулевым - позор для дворянина? Или помочь капитану прокладывать курс на карте - это недостойно вас? -Упаси меня бог думать так. Простите мне мою горячность, но я подумал было ... -Что вас заставят драить палубу вместе с матросами? А если бы и так? -Никто и никогда не заставит меня делать то, что противоречит чести моего сословия, монсеньор! -Экий гордец! Идите и приходите завтра к назначенному часу. Да, вот еще: прихватите с собой эту девчонку. Я, кажется, нашел, куда ее пристроить. -Куда, позвольте вас спросить? -Успокойтесь, в наложницы ей еще рано. Вам, юноша, ее все равно с собой не забрать, а вот мне нужны ловкие руки служанки в моем загородном доме. Я жду вас завтра всех троих, Манцони. Когда все откланялись, хозяин позвонил в колокольчик, стоявший на столе. Появился слуга. -Предупреди синьора Гвидо, что завтра к вечеру он получит эту девчонку. И чтоб немедленно, в ту же минуту, уезжал из Иерусалима. Понял? -Да, хозяин. -Иди, и постарайся не столкнуться с Манцони и его компанией. - Старик откинулся на подушки с видом человека, провернувшего выгодное дельце. - "Странный юноша. Кажется, он мне так и не поверил, что девочку я оставлю в служанках."
Стелла: Глава 10. ЛА ФЕР. -Господин граф! - слуга склонился едва не до земли. -Чего тебе? Что-то срочное? Я же приказал меня не беспокоить. -Ваше Сиятельство, к вам гонец от юного господина. -От кого? -От шевалье де Ла Фер.- из двери выступила тень. -Кто вы и что вам угодно? -Нам необходимо поговорить, господин граф. У меня письмо от вашего сына. -От Оливье? -Да. Ангерран де Ла Фер ощутил, как дернулось и бешено забилось сердце. -Что с ним? -Пока ничего страшного, но время не терпит. - Посыльный достал из-за пазухи конверт. -Это почерк не моего сына. -Писал не он. Но то, что в письме, непосредственно касается его судьбы. Читайте, ваше сиятельство. На тыльной стороне сложенного листа было написано несколько строчек. "Податель сего письма будет ждать вашего решения, господин граф. Если в течение недели условия, изложенные в письме, не будут выполнены, он должен вернуться целым и невредимым к тому, кто его послал, независимо от вашего решения." Ангерран сорвал печать. Руки дрожали, и он с этим ничего не мог поделать. " -Дорогой граф! Я счастлив сообщить тебе, что твой сын в моих руках. Господь или Дьявол дал мне, наконец, шанс поквитаться с тобой. Твой мальчик у меня, и я надеюсь, ты понимаешь, что так просто я его не отпущу. Он у меня, в Джиджелли (ты должен знать, что это значит!), и, если ты хочешь получить его живым и невредимым, тебе придется за него заплатить цену, которую я уплатил некогда тебе. Верни мне Изабо, а в приданое к ней - свою недвижимость. Титул мне ни к чему: я и сам не безродный. Если твоя супруга откажется... Впрочем, я думаю, что жизнь сына для нее важнее. Твой малыш обмолвился, что он не является наследником, но для отца с матерью это не играет роли. Де Бри. P.S. Человек, приехавший с этим письмом, должен получить подробные инструкции, где и как ты мне передашь все бумаги, вводящие меня в права владения. Изабо должна выехать с ним. Она должна лично удостовериться, что с мальчиком все в порядке. После этого я решу, вернется он один или я отпущу их обоих. Не вздумай что-либо предпринимать: это плохо закончится для твоей семьи." -Идите! Я сообщу вам о своем решении. Где вы остановились? -В вашем замке, господин граф, - ухмыльнулся посланец. -Это вы так думаете. Чтоб духу вашего здесь не было! Меня не интересует, где и как вы проведете эту неделю, но - не в моем доме! Сегодня у нас понедельник. Я жду вас в это же время в следующий понедельник. - Граф встал и повернулся к собеседнику спиной, давая понять, что разговор окончен. Как только дверь за ушедшим захлопнулась, он упал в кресло. Рука его судорожно скомкала письмо. «Это ловушка!» - подумал он. Нужно было привести в порядок мысли, но ничего не получалось. Страх парализовал его. Хорошо, что он наедине с собой: Изабо в Париже, у королевы. Что предпринять, как быть? Самое ужасное, что он своей рукой направил сына на путь, на котором его подстерегал такой ужасный финал. Постепенно граф взял себя в руки, заставил рассуждать. Графиня ни о чем не догадывается, считает, что сын по-прежнему в Англии. Пусть и остается пока в неведении! Он не имеет права отдавать наследство своего рода. Пока он жив, он обязан беречь то, что еще осталось: земли, замок. Все это перейдет к наследнику рода. В создавшемся положении он ничего, ровным счетом ничего, не волен делать. Любые его попытки спасти младшего приведут к катастрофе семьи, рода, лишат старших всех прав. Пусть это ляжет страшным грехом на его душу, но он не имеет права ради шевалье лишать семью ее положения. Это судьба! Если Богу угодно, если он будет милостив к их сыну, он поможет младшему избежать страшной участи. Граф отстраненно подумал, что его постигла судьба библейского праотца Авраама: он тоже должен принести в жертву сына. "Бедный мой мальчик, мой Огюст, - он не заметил, что назвал его в первый раз так, как называла его сына теща. - Прости меня, если сможешь!" Он зажег свечу, поднес к пламени письмо. Плотная бумага горела неохотно. Граф не выпустил лист из пальцев, пока не убедился, что от него остался один пепел. Теперь оставался еще человек, приехавший с этим письмом. Совесть Ангеррана не мучила: жизнь и спокойствие семьи важнее неизвестного проходимца. Он позвонил. Вошел лакей. -Ты видел человека, который вышел из моего кабинета? -Да, ваше сиятельство. -Проследи за ним. Мне надо знать, где он остановился. -Будет исполнено, господин граф. Будут еще указания? -Нет, меня интересует пока только это. Когда граф остался один, ледяное спокойствие и уверенность покинули его. Как затравленный зверь, метался он по комнате, натыкаясь на мебель и сыпля проклятия. Слишком тяжело было приносить в жертву своего сына. Если бы ситуация позволила ему, он сам бросился бы вызволять мальчика из Джиджелли, чтобы только покончить с этой проклятой, давней враждой. Но, словно назло, он был связан по рукам и ногам взятыми на себя обязательствами, словом. Дело, в которое его вовлекли, оказалось важнее судьбы сына.
Стелла: Глава 11. ХАЙФА. Все же итальянцу не удалось успокоить Огюста. Осталось ощущение неискренности, какой-то недосказанности. У старика что-то было на уме. Несмотря на свою молодость, юноша очень тонко чувствовал людей. То ли вследствие долгого пребывания на Востоке, то ли из-за тесного общения с представителями Ватикана, но неуловимый налет двуличия, отпечатавшийся на лице старика, заставил Огюста настороженно воспринимать происходящее. Занятый анализом своих впечатлений и ощущений, он не сразу заметил, как они пришли. Дверь открыли мгновенно, словно за ней их поджидали. На этот раз их провели прямо в дом и он, краем глаза, заметил, как догорает закат в горах. Комнаты, богато убранные в стиле Ренессанса, освещались высокими, почти в рост человека, канделябрами. Манцони, не желая возвращаться по темным улицам, получил двух сопровождающих с факелами и почти сразу ушел. Попрощались они заранее, и итальянец старался не смотреть им в глаза. Опытный и пронырливый купец догадывался, какова цена, которую придется заплатить его подопечным. Ему было жаль молодых людей, но ссориться из-за них с могущественной Курией он не хотел. В его делах нередко все висело на волоске, и рубить сук, на котором он сидел, было неразумно. Огюста пригласили присесть за стол, девочку сразу же увели на женскую половину. Ее с трудом оторвали от француза: она плакала, что-то говорила на арабском, захлебываясь от слез. Из соседней комнаты вышла закутанная с головы до ног в покрывало женщина, негромко сказала Айялле несколько слов на том же языке и, полуобняв за плечи, тут же увела с собой. Юноша, растерянный, ощущая себя виновным в том, что не сумел помочь той, кому обязан своим спасением, не замечал, что его пристально разглядывают из-за тяжелых занавесей. Хозяин дома и неслышно вошедший мужчина обменялись взглядами. Они могли быть довольны: провернули выгодное дельце, продав девочку в гарем к султану. Теперь неплохо было бы соответственно обставить путешествие этого французского юноши. Если не удастся из него извлечь максимальные дивиденды, они будут выглядеть, как неопытные школяры. Шевалье наконец-то очнулся от своих мыслей и оглянулся вокруг. Он был уже не один, а хозяин и какой-то незнакомец, сидя в креслах, открыто рассматривали его. Такое "внимание" задело Оливье.- Господа, могу я узнать, кому имею честь быть представленным? -Капитан Гвидо Ранти. Ваш капитан на корабле. -Шевалье де Ла Фер, к вашим услугам! Взаимные поклоны, быстрый обмен взглядами. Ближайшие месяцы они проведут бок о бок, тесно общаясь. Капитан, не скрывая своего интереса, внимательно рассматривал своего будущего подчиненного. Довольно высок для своих лет. Великолепно сложен. Движения легкие, непринужденные: отличный танцор и фехтовальщик, скорее всего. Лицо сильно загорело, не поймешь, какой цвет на самом деле. Но загар только подчеркивает необычный цвет глаз: чистая лазурь. Черные локоны длиннее, чем принято - отросли в дороге. А вот губы, хоть и сердито сжаты, хранят еще детскую припухлость. Да, с таким красавцем на борту хлопот не оберешься. Впрочем - это не его забота. Он только представился капитаном; истинный капитан найдет, как разобраться с этим Апполоном. А на корабле должны быть несколько женщин - пассажирки из Хайфы. Да, скучать капитану не придется. -Шевалье, мне известно, что у вас имеется некоторый опыт в ориентировании на море, и вы даже знаете, что такое морская долгота и широта? -Вам сказали правду, синьор капитан. Я не думаю, что буду балластом на корабле. Все, что вы сочтете необходимым мне поручить, будет исполнено по мере моих сил и знаний. -Ну, это мы выясним в море. А пока, шевалье, идите. Вам покажут вашу комнату. Вам не мешает хорошенько отдохнуть: мы выступаем на рассвете. Вас разбудят. До завтра. Огюста провели в комнату. Он лег в постель, но сон не шел к нему: слишком много событий, мыслей, сомнений кружились в голове. Что-то ему не давало покоя, какая-то мысль вертелась в подсознании, но всякий раз, когда он пытался сосредоточиться, и поймать ускользающую мысль, она, подобно рыбешке, уходила вглубь, вильнув на прощанье хвостом почти пойманного воспоминания. Он сдался, и возраст взял свое. Нельзя от усталого мальчишки, после целого дня ярких впечатлений, требовать трезвости взрослого человека. Утро началось с воплей павлинов. Потом крик муэдзина призвал на молитву. Несколько минут юноша лежал, с трудом соображая, где он. Потом вскочил, быстро оделся. Он давно привык обходиться без слуг, а валяться в постели не входило в его привычки. Когда за ним пришли, он был полностью готов. В дорогу ему сунули пару лепешек, но он, поглощенный мыслями о предстоящем путешествии, не заметил этой заботы. Капитан Ранти спешил. Они так быстро миновали сплетения улиц, что Огюст не уловил, как они очутились за чертой города. Их ждали с десяток всадников и две оседланные лошади. Ранти даже не поинтересовался, умеет ли француз ездить верхом: это само собой разумелось. Не мог дворянский сын быть неопытен в таких делах, как верховая езда, фехтование и танцы. А вот то, что сам Ранти оказался отличным кавалеристом – это заставило юношу повнимательнее приглядеться к спутнику. Кажется, ему привычнее было седло и шпоры, чем палуба корабля. Что до самого шевалье, то он только наслаждался скоростью, когда участки дороги позволяли пустить коня вскачь. Спуск с гор занял много меньше времени, чем восхождение в Иерусалим. Уже на следующий день они добрались до подножия гор. Дорога была незнакома для юноши. Он пытался было расспросить, через какие места лежит их путь, но ответа не получил. Отдохнувшие за ночь кони резво бежали по дороге вдоль оливковых рощ и виноградников. Неожиданно Ранти придержал коня. - Если вам интересно, молодой человек, именно здесь, как гласит предание, проданный братьями Иосиф прощался с родиной. Огюст вздрогнул: странные интонации Ранти заставили его задуматься. Но виду он не подал; скрыл свое беспокойство за фразой, выражавшей только восхищение страной, где каждый клочок земли так тесно связан с историей мира. К следующему дню они выехали на дорогу, которая шла вдоль дюн, почти у морского прибоя. -Теперь до самой Хайфы будем двигаться вдоль моря. Сегодня заночуем в Яффе, а оттуда мимо Кейсарии – до самой горы Кармель. Дорога заняла несколько дней. За эти дни он убедился, что один плен сменил на другой. Его стерегли. Ненавязчиво, но глаз с него не спускали. Как-то вечером он решил пройтись по берегу. Но, не успел он пройти и ста шагов, как рядом возник рослый детина и жестом преградил ему дорогу. При ярком свете луны, Огюст различил, что он улыбается самым приветливым образом. -Господин Ранти не велел вам уходить из лагеря. Извольте вернуться. Ему не осталось ничего другого, как покорно вернуться к палаткам. Они миновали Кейсарию. В другое время он приложил бы все силы, чтобы осмотреть эти места, где так любили отдыхать римляне. Теперь же ему стало все безразлично. В груди разрастался ком тревоги. Она душила его, заставляла не замечать ни дороги, становившейся все более живописной, ни пристального внимания охраны. Огюст полностью ушел в себя, и его постоянно приходилось окликать и подгонять, чтобы он не отставал. Наконец, наступил момент, когда, подняв голову, он увидел горную гряду, постепенно повышающуюся к северу. -Где мы? – Огюст вышел из состояния своей отрешенности. -Это Кармель, господин. Мы почти у цели. Завтра будем уже в море. Конец пути! Сейчас для него корабельная палуба - самое желанное место. Видеть, как из-за горизонта встает солнце, чувствовать соленые брызги на губах, подставлять лицо ветру! Ах, как это будет прекрасно! Ему до смерти надоели пески, верблюды, жалкая растительность, растрескавшаяся от жара красная земля, редкие пальмы оазисов: все то, что зовется Северной Африкой и Аравией. Он мечтает о дожде, о снеге. И все эти мечты надежно упрятаны под панцирем напускного равнодушия. Инстинкт подсказывал, что эта линия поведения самая правильная, только так он и должен себя вести. Юноша устал, и ему уже все равно, что с ним будет. Пусть они думают, что он смирился. Только бы ступить на французский берег, а там он найдет, как ускользнуть: родные берега помогут ему. А между тем красавица Хайфа достойна была внимания. Портовый город шумел и бурлил, сохраняя своеобразие, присущее всем южным городам, в особенности, если это приморские города. Отсюда уходили в плавание суда, увозя домой осчастливленных посещением Святой земли паломников. Рассказов и впечатлений об этом путешествии хватит на десятки лет. И даже их потомки, сидя в рождественскую ночь у каминов, будут в очередной раз пересказывать семейное предание о походе предков в Святой город Иерусалим, к Святым местам. А в еврейских семьях будут хранить, как чудо, бесценный неувядающий этрог- цитрус, способный лежать годами, сохраняя свой цвет и запах: плод земли Израиля. Сказочно красивая, поросшая густыми лесами, гора Кармель казалась островом среди песчаных волн. Местами подступа к ней пересекали полуразвалившиеся виадуки, возведенные еще во времена Римского владычества. Во многих местах на склонах темнели входы в пещеры: память о проживавших здесь древних племенах. Рассмотреть город Огюсту не дали. Под предлогом, что его присутствие необходимо на борту, его тут же отправили на борт судна. Как не крутил он головой в поисках Ранти, итальянца нигде не было видно. Это только укрепило подозрения шевалье: что это за капитан, если корабль готов к отплытию, а шкипер растворился в толпе, исчез без следа? Появились и пассажиры. Три дамы средних лет, молоденькая девушка с братом лет пяти, и группа мужчин: все в черном, важные и напыщенные. Настоящие испанские гранды. По нескольким, долетевшим до него словам, Огюст понял, что на борту действительно испанские вельможи. Дамы оказались фламандками, относительно же молоденькой путешественницы с мальчиком он ничего сказать не мог. Он поймал на себе пристальный, тяжелый взгляд одного из пассажиров. Человек разглядывал его с таким видом, словно хотел сопоставить собственные наблюдения с тем, что уже слышал. Матрос показал ему крошечную каюту, которую ему предстояло делить еще с двумя: боцманом и каким-то странным не то матросом, не то наемником. Счастье, что он успел в дороге переодеться, сбросив с себя, наконец, личину бедуина. Ранти не показывался, зато вошел моряк средних лет, коренастый, широкоплечий, в лихо сдвинутой на затылок широкополой шляпе. Одного взгляда на эту фигуру было достаточно, чтобы понять, кто истинный хозяин на борту. Огюст успел достаточно ознакомиться с такими типажами, чтобы не задавать лишних вопросов. Сам капитан насмешливо, не таясь, рассматривал нового члена экипажа. Его предупредили о новичке, с которого глаз нельзя спускать, и он теперь сравнивал полученные сведения с собственным впечатлением. Он, кажется, немного сведущ в навигации, этот юноша. Голова его почему-то очень ценна для господ Ранти и испанцев. Юноша знатного рода, неглуп. Капитана предупредили, что он силен не по годам и способен на самые отчаянные выходки. Для начала – это все; с остальным он разберется в плавании. Море лучше всего выявляет характер человека. -Молодой человек, у вас есть ко мне вопросы? – обратился он к юноше. -Да, есть. Господин Гвидо Ранти был еще в Иерусалиме представлен мне, как капитан корабля, но, видимо, в вашем лице я вижу настоящего хозяина судна? "Мальчишка не промах, разобрался. А надменности хватает. Ишь ты: мне был представлен! Небось, самого представили, а предпочитает так повернуть дело. Спесив!"- Не тот вы мне вопрос задали, шевалье, что положено задавать капитану. Не мешало бы вам знать, если вы бывали в море, что так не следует говорить с капитаном. Я – наместник Бога на корабле. -Я знаю и понимаю, что значит капитан на корабле, но извольте предоставить мне доказательства, что вы таковым и являетесь!- Огюст понимал, что претензии не к месту, но взыграла та самая спесь, которую отметил про себя капитан. Какой-то неизвестный будет ему указывать! -Мальчишка! Или ты прекратишь вести себя так, словно ты у себя в замке и перед тобой толпа слуг, или ты у меня узнаешь, какова морская служба у матроса!- прогремел морской волк. -Если мы с вами начнем демонстрировать друг другу, на что способны в минуту гнева, я не думаю, что нам удастся прийти к единому мнению, какие у меня обязанности на вашем корабле. Если же вас не устраивает мое присутствие, вы можете меня отправить на берег. -Я бы с радостью сделал это, не сомневайтесь!- ответил капитан. -Так за чем же дело стало? -У мессира Гвидо свои соображения на твой счет, щенок! - пробурчал себе под нос капитан. Предчувствия не обманули юношу: он пленник на корабле. Очередная нелепость судьбы. Разве он еще кому-то нужен? Родители отчаялись ждать его, уже и не чают увидеть живым, а его все еще считают ставкой в чьей-то игре? Истинный этот капитан Огюсту чем-то даже симпатичен; такие люди не умеют притворяться. Он сам терпеть не может двойной игры, и если он поладит с этим морским волком… -Ваше сиятельство!- капитан отвесил ему шутовской поклон.- Попрошу на палубу. Ваше место - рядом с рулевым. До моих особых распоряжений. Мы выходим в море. Огюст, не ответив, повернулся, чтобы выйти из каюты. Капитан придержал его за плечо. - Вот что, парень! Я тебя по–хорошему предупреждаю: без фокусов. Я тебя вижу насквозь. Не вздумай устраивать себе побег – это может плохо кончиться. – И, увидев, что юноша гордо вздернул подбородок, добавил почти неслышно: - Не для тебя, дурачок: для твоего отца.
Стелла: Глава 12. ПУТЕШЕСТВЕННИКИ. Обед, по случаю отплытия, назначили в капитанской каюте. Огюст представлял на нем Францию. Впрочем, это его не слишком занимало. Он с ранней юности привык к тому, как держать себя на людях, а тем более за столом, где собирался цвет французской знати. Светские приемы, которые устраивали бабка, а затем и родители, не шли ни в какое сравнение со скромным обедом, пусть и в присутствии довольно высокопоставленных, как он мог понять, испанцев. Старая графиня, вопреки обычаям времени, очень рано стала выводить его в свет. Беррийская родня, многочисленная, родовитая и заносчивая, посмеивалась за спиной старой дамы, однако, видя, что мальчуган держится непринужденно и с легкостью поддерживает беседы взрослых, в особенности, если беседы эти были о старинных турнирах или о рыцарях Круглого Стола, перестала ехидничать на тему неуемной любви Ее сиятельства к внуку. Когда же он стал приезжать на каникулы и вовсе заинтересовались: что нового в столице, что слышно при дворе? Но бабушкин любимец, с охотой отвечая на вопросы, никогда не скатывался до пересказа пошлых историй, столь обильно поставляемых двором. Мальчик обладал тем врожденным чувством такта и меры, что делало его общество не только приятным и ненавязчивым, но и привлекало к нему сердца чопорных вельмож. Огюст, незаметно для самого себя, стал центром маленького разноязыкого общества. Собравшимся за столом гостям интересно было послушать, как он попал в плен, узнать, как добирался он в Иерусалим. Он охотно рассказывал о своих впечатлениях, с юмором вспоминал превратности караванного пути. Но, инстинктивно, избегал упоминать людей, помогавших ему или вызывавших его симпатию. Он замечал многозначительные взгляды, которыми украдкой обменивались между собой испанцы. Разговор все время шел на родном их языке, что вызвало вполне понятный вопрос: -"Откуда у молодого человека такое свободное владение испанским ?" Пришлось объяснить, что языки ему даются легко и у него были прекрасные учителя. А испанский он слышал с детства. Этот ответ вызвал следующий вопрос: - " А не из Пикардии ли он родом? " Его представили как виконта де Ла Фер. Но Огюст, не без легкого злорадства, сообщил собравшимся, что к величайшему счастью, он всего лишь шевалье. -А я рискну предположить, г-н шевалье, что у Вас еще все впереди. Скоро, очень скоро, скорее, чем Вам, наверное, самому бы хотелось, станете вы наследником. - испанец произнес эту фразу без тени улыбки. -Сударь, мне бы не хотелось начинать наше совместное плавание на этом судне с ссоры! - шевалье почувствовал, как сводит судорогой щеку. Он, видимо, настолько изменился в лице, что испанский дворянин опустил глаза. -Я не намерен с вами ссориться, молодой человек, но время докажет вам правоту моих слов. Пока же могу сказать: вы достойны своего отца! Господин граф тоже не желает слушать и слышать любого, кто говорит ему что-нибудь, что ему не по душе. -Вы настолько хорошо знаете моего отца, что берете на себя смелость судить о его поступках? -Я действительно давно и хорошо знаю вашего батюшку. Еще со времен осады Ла Фера. -Мир тесен, но неужто настолько, чтобы мы с вами, Ваше сиятельство, встретились здесь? -Шевалье, я знавал Вашего отца и Вашу матушку задолго до Вашего рождения. И, должен вам сказать, господин граф немало посодействовал нам на переговорах по случаю осады Ла Фера. -Я вынужден буду вас прервать, г-н граф. Все, что я могу узнать о тех событиях, я предпочитаю узнать непосредственно от своего отца. Слишком много слухов и сомнительных историй ходит вокруг этих событий. Я же верю только своему отцу. Во избежание всяких недоразумений - окажите мне любезность, г-н граф, оставим эту тему! Испанец, явно недовольный тем, что ему не дали высказать все, что он намеревался изложить, и сделали это безупречно вежливо, склонил голову, выразив согласие не продолжать взрывоопасной темы. Обед закончился в некотором напряжении. На такую реакцию шевалье они не рассчитывали. Но надежды найти повод продолжить разговор в нужном им русле не теряли. Главное, пусть г-н граф не думает, что ему удастся по-прежнему делать вид, что он не при чем. Его действия в этой истории не подлежат сомнению. Участие Его Сиятельства во всех перипетиях последних лет осады Ла Фера, не смотря на их, якобы секретность, могло открыть для его сына такие детали в личной жизни отца, которые изрядно подпортили бы непогрешимую репутацию графа в глазах его юного сына. Правда грозила низринуть все идеалы Огюста. Но эта правда могла быть и козырем в игре против старого графа. Чтобы скрыть ее он может пойти на многое. Шантаж и угрозы еще в политике никто не отменил. Ради Великой цели можно пойти на многое. Расчет немудрен: что, любящий отец не пойдет ради поддержания уважения и любви к родителям сына на незначительную помощь Его Католическому величеству? Не он ли сыграл определенную роль в годы осады? Если бы не его участие, пусть и косвенное, еще не известно, чем бы все закончилось! И если Его сиятельство думает, что все забыто, он очень сильно ошибается. Святая Инквизиция никогда не допустит, чтобы ее влияние ослабело в пределах Франции. Проблемы, возникшие у юного отпрыска, ни в коей мере не должны влиять на действия заинтересованных в этом деле лиц. Сети расставлены и из них не уйдет никто, а этот самонадеянный мальчуган – тем более. Огюст стал едва ли не главной ставкой в этой игре. Он понимал, что столь пристальное внимание к его особе проявляется неспроста. Но, догадываться куда протягивают руки его недруги, конечно, знать не мог. Личный архив рода де Ла Фер – вот что интересовало всех: Инквизицию, короля Испании и Святой престол. Туда вел след, по которому без малого триста лет шли Святые отцы. Они знали, что ищут, но не знали, куда выведет их нить, в конце которой ждали их сокровища Иудейского царя. То же, что шевалье не желает их слушать, ему же и выйдет боком. Цена истины будет высока, когда падут его идеалы. Пока же, до прибытия во Францию, лучше оставить его в покое. Тогда они сделают так, что шевалье придется их выслушать. Следующий разговор будет совсем иным: таким, что у него не останется ни сомнений, ни желания отказаться им помочь. Время терпит: пусть мальчик наслаждается покоем после всех своих мытарств; потом легче будет ошеломить его нежданным выпадом. Ему приятно болтать с дамами, которые взялись его опекать. Прекрасно! Сделаем вид, что он нам не интересен. Однако инструкции, полученные через синьора Гвидо Ранти, требуют пристального внимания к его особе. У Папской Курии свои интересы во Франции и этот юный представитель знатнейшей фамилии попал в их число. Орден Игнасио Лойолы тоже заинтересован в тайнах, пылящихся на полках среди манускриптов. Однако шевалье был не так простодушен, как хотелось бы заинтересованным лицам. Он ощущал на себе пристальное, ни на минуту не ослабевающее внимание испанцев. Попытки навязать ему нежелательный разговор только заставляли его держаться настороже. Угроза не ему - родителям, делала его сдержанным и внимательным к каждому слову, к каждому взгляду; он следил не только за собой, но и за окружающими. Давалось это не легко: он терпеть не мог двуличия, неискренности, любой игры. Здесь же, скорее всего, от него требовалась выдержка и юноша пустил в ход свое умение сохранять хладнокровие в серьезных переделках. Эту черту он с годами развил до почти невероятной, для смертного человека, способности. Дамы, находившиеся на судне, приняли горячее участие в красивом юноше. Его приключения, столь необычные и тяжкие для столь юного создания, выражались в почти материнской заботе: то за обедом подложить ему на тарелку кусочек повкуснее, то участливо расспросить, не устал ли он после ночной вахты: он ведь еще так молод! Огюст был предельно вежлив, внимателен, но, постепенно, стал сторониться пассажиров. У него совсем не было уверенности, что это участие не продиктовано желанием заставить его проговориться. Единственно с кем он поддерживал не без удовольствия беседы была юная дама, полуфранцуженка –полуиспанка, путешествующая с младшим братом. Дочь богатого купца, по слухам – марана из Толедо, она возвращалась во Францию после смерти отца. Там у нее еще оставались близкие родственники, готовые принять ее с братом. Мать их умерла при родах сына и девушка заменила брату мать. Отец оставил им достаточно средств, чтобы они могли ни в чем не нуждаться. Выросшая на Востоке, впитавшая в себя его негу и таинственность, тихая, скромная, она казалась воплощением юности и искренности. Неторопливая ее речь, всегда опущенные глаза под длинными ресницами, ненавязчивая манера держаться в обществе, это все говорило, что девочку воспитывали как испанку, которых принято держать в строгости и на женской половине. Юноша часто ловил себя на мысли, как она будет жить дальше. Франция – не Восток и не Испания. Женщины на его родине зачастую ведут себя так, что бедняжке покажется, что она попала в Ад. Если ее родственники добропорядочные буржуа, ей ничего не грозит. Благодаря немалому приданому ее жизнь устроится. Но иногда он замечал странности в ее поведении: за столом они с братом ели не много и только фрукты и птицу. Она много и часто молилась: он видел, как шевелятся ее губы, но никогда она не осеняла себя крестным знамением. Взгляд ее в эти минуты был какой-то затравленный. Как-то раз разговор коснулся Святой Инквизиции, дым от костров которой еще стлался по Европе. И такая ненависть вспыхнула в ее, обычно кротких глазах, что слова замерли у него на устах: он понял, кто был ее отец. Тема стала запретной, а чувство опасности – реальным. История маранов- история изгнания и обращения целого народа; он был наслышан о ней от Мордехая. Теперь эта девушка предстала перед ним в ином свете. История народа- скитальца нашла свое воплощение в этом милом создании, чьи предки поколения назад были обращены в католичество, но так и остались изгоями в христианском мире. Вся его спесь католика и отпрыска древнего и знатного рода, требовала презрительного отношения к чужакам. Но чувство сострадания, простого человеческого участия и просто юношеская непосредственность заставляли забывать, что это: чужая. О ней хотелось позаботиться, помочь, охранять: они с братом были похожи на двух птичек в клетке: напуганные, трепещущие, ежеминутно готовые к опасности, которую, еще не видя, уже готовы были признать. И Огюст поневоле стал видеть в ней женщину, которая нуждалась в поддержке, даже если это крепкая рука во время качки на море. Она так испуганно поднимала на него взгляд, но от протянутой руки не отказывалась. Плавание подходило к концу и он все сильнее ощущал напряжение, охватившее пассажиров. Опасность стала почти осязаемой: он это видел по тому, как ведут себя испанцы. Предстоял разговор, которого он боялся. Были вещи, которые он просто не желал знать, но которые ему пытались навязать чуть ли не силой. В этот вечер он сидел у капитана, прокладывая под его руководством курс на карте. Неожиданно старик встал и запер дверь. Огюст поднял голову и с изумлением уставился на капитана. -Вот что, сынок!- когда их никто не слышал, шкипер позволял себе фамильярничать со своим знатным подопечным.- Нам надо поговорить, а времени у тебя почти не осталось. Ты сумеешь догрести один на ялике до берега? -Конечно, но я не понимаю… -Тебе и понимать не надо, мальчик. Ты сейчас вылезешь через иллюминатор, спустишься по веревке в шлюпку, за которую она привязана к корме, и перережешь веревку. Подожди, пока мы скроемся из виду, и только тогда греби к берегу. Не вздумай ставить парус - тебя заметят. Плаваешь хорошо? -Как рыба, капитан! -Вот тебе кошелек. Тут немного, но добраться до твоего дома тебе должно тебе хватить. -Я не возьму у вас денег! -Бери, ты их честно заработал. Бери, бери,- старик улыбнулся.- Дай тебе Бог, чтобы это был твой первый и единственный заработок. Да, вот еще что: когда увидишь, что до берега ты точно доберешься вплавь - бросай лодку и плыви. Так тебе будет проще замести следы; лодку может отнести в море - здесь у берега сильное течение. А теперь - иди и да поможет тебе Бог. - он распахнул иллюминатор. - Беги!
Стелла: Глава 13. ПУТЬ ДОМОЙ. Огюст все же доплыл, хотя пару раз был страх: все, конец, сил больше не осталось! И каждый раз чувство почти детской обиды заставляло его отчаянно сопротивляться неизбежному. Течение было очень сильным: его сносило вдоль побережья. Море, на его счастье, было спокойным. Он ползком добрался до берега - сил подняться и брести по отмели не нашлось. Хорошо, что хотя бы прилив здесь, в районе Тулона, почти неощутим. Начинался рассвет, и следовало подумать о том, чтобы остаться незамеченным. Предпочтительнее всего, чтобы его сочли погибшим, утонувшим при попытке к бегству. Но рассчитывать на это не стоит: те, кто будут его искать, отнюдь не глупцы. Корабль зайдет в порт Тулона. Он сам помогал капитану прокладывать наиболее удачный курс. Он разделся, немного просушил одежду на начавшем припекать солнце и направился к видневшейся вдалеке не то почтовой станции, не то трактиру. Огюст перекусил в первом же попавшемся кабачке. Потом подсчитал свою наличность. Покупать коня не имело смысла: на те деньги, что у него были, хорошего не купишь. Он должен спешить, так что лучше гнать почтового коня от станции к станции; так и быстрее и дешевле. Путь – через всю Францию. Первый раз он путешествовал по дорогам Франции в одиночку, под личиной небогатого буржуа. Отсутствие оружия и скромная одежда не спасут; лицо, осанка, речь – все выдавало в нем дворянина. Он гнал коня, выискивая окольные дороги, меняя лошадей на станциях, расспрашивая окрестных крестьян о кратчайшем пути и поражаясь нищете и убожеству, господствующих в деревнях. Война ощущалась везде и во всем: в разоренных домах, в сгоревших церквях, в робких взглядах затравленных, несчастных людей. Раньше ему никогда не приходилось вот так, лицом к лицу, сталкиваться с реальной жизнью Франции. Мальчик из богатейшей семьи аристократов, чей род уходил разветвленными своими корнями по всей Европе, он просто не мог выехать куда- либо без сопровождения слуг. О том, чтобы вот так, в одиночестве, болтаться по дорогам, он даже в мыслях не мог себе представить. Реальность выглядела страшно и горько и не оставляла иллюзий. Францию живьем рвали на части испанцы, лотарингцы, князья и принцы всех рангов и мастей. Он старательно объезжал города и поэтому видел, что за жизнь на обочинах дорог. К концу пути он был полумертв от усталости и от всего пережитого за последние месяцы. Когда он пересек мост через ров, окружавший отцовский замок, под ним пал конь. Это был конь, купленный на последние, тщательно сэкономленные деньги. Пошатываясь, как пьяный, он пересек двор. Стража у ворот не хотела его впускать: то ли не признали в нем графского сына, то ли это были новые люди. Он сказал первое, что пришло ему в голову: гонец к Его сиятельству. У юноши еще хватило сил пройти через весь двор, к крыльцу, и тут все поплыло у него перед глазами. Судорожно вздохнув, он осел на вымощенную плитами землю. Уже окончательно проваливаясь в беспамятство, краем сознания он уловил отцовский крик: - Оливье! На полу плясали разноцветные пятна: дневной свет, проходя через стекла витражей в оконных переплетах, окрашивал мраморные плиты пола в причудливый калейдоскоп. Он лежал, наслаждаясь тишиной и покоем, еще не очнувшись толком от то ли сна, то ли обморока и не сознавая, что наконец-то он дома, в безопасности. Рядом кто-то вздохнул. Он скосил глаза: отец, постаревший, осунувшийся, сидел у его изголовья, не спуская с него глаз. И сразу пришел испуг: граф не знает, что вокруг него плетется заговор. Он опередил своих преследователей, но на какое время? -Отец!- говорить почему-то было трудно.- Отец, я должен Вам сказать… -Лежите спокойно, мой мальчик. Не волнуйтесь, все в порядке: вы приехали вовремя. Опоздай вы на день, и мне пришлось бы пойти на их условия. То, что вы сумели освободиться самостоятельно, лишило их всех преимуществ. -Они были у Вас, отец? Что им нужно от Вас? -Теперь это уже не важно, мой дорогой. Главное, что вы дома и в безопасности. Вы нас очень напугали, шевалье! -Чем же, граф? -Своим неожиданным появлением, а потом - своей болезнью. -Я болел, отец?- он с изумлением огляделся, пытаясь понять, что же все-таки произошло. -Мне доложили, что приехал гонец. Я решил, что это могло бы быть письмо от вас или хотя бы какие-то известия, где вы находитесь. Мы знали, что вы в плену, и уже не думали, что нам суждено увидеться. Во дворе стоял какой-то молодой человек. Я только подумал, что он мне знаком, но не успел сказать и слова, как тот упал без чувств. Тогда я понял, что это вы. Вы очень изменились, мой мальчик: выросли и стали совсем мужчиной! -И я долго пролежал здесь?- тихо спросил юноша. -Неделю. У вас была горячка, мой милый. Но теперь – все позади. Поправляйтесь, а потом поедете в Берри. Ваша бабушка ждет вас с нетерпением. -А матушка? - Ее сиятельство обязательно приедет повидаться с вами.
Стелла: Глава 14. КАНИКУЛЫ В БЕРРИ. Наверное, это были для него самые счастливые дни. Так спокойно, легко и привольно ему не было больше никогда в жизни. Были потом и счастье, и любовь, и власть и многое другое, но такой легкости и беззаботности не было больше никогда. Слухи о его приключениях просочились в общество окрестных дворян, но Огюст не распространялся о том, как провел последние годы. И, за недостатком сведений, история эта потихоньку стала обрастать фантастическими подробностями. А виновник всех этих слухов только улыбался и отмалчивался. Даже его близкие не были посвящены во все подробности путешествия. От отца же шевалье не утаил почти ничего. Все, что касалось пленения и самого графа, Огюст рассказал. Все, кроме того, что касалось его чувств, и рассказов рабби Мордехая. Он и сам не мог понять, что заставило его молчать об этой встрече, но молчать он умел. Отец его после рассказов об Иерусалиме задумался, что-то вспоминая. И, с явной неохотой, заметил, что один из их предков, еще во времена Третьего Крестового похода, навестил Святой город. История эта, записанная с его слов ученым монахом, хранится где-то в недрах библиотеки замка. - Наш род очень древний, мой сын, древнее, чем самые старые из родов нашего королевства, - обронил он между делом. - Если покопаться, как следует, можно многое найти о тех, самых первых рыцарях. Между нами и ними добрых тринадцать веков. Цифра эта ошеломила молодого человека. Машинально он бросил взгляд в висящее напротив зеркало. Веселый и беспечный юноша, чей взгляд он перехватил, никак не согласовывался с той бездной лет, о которой только что говорил господин граф. Но отец тему продолжать не стал. Перевел разговор в другое русло - разговор пошел о женитьбе шевалье. Тоном, не терпящим возражений, как о вопросе уже решенном, Его сиятельство поставил сына в известность, что к весне Огюст вернется в Англию. В его распоряжении остается несколько месяцев на отдых у бабушки, а затем он обязан подумать о дальнейшей карьере. Здесь, во Франции, ему ничего не светит. В стране Туманного Альбиона, где у них достаточно родни, он сможет сделать недурную партию и продолжить карьеру морского офицера. -Я обязан позаботиться о вас, дитя мое, пока жив. Ваши старшие братья заниматься вами и вашим будущим не станут: должен, к сожалению, признать, что не вижу с их стороны ни любви, ни интереса к вам. Так что, пока власть в моих руках, я постараюсь все сделать сам. Граф Оксфорд дает отличное приданое за одной из своих внучек. Огюст опустил голову. Как у всех! У него тоже все будет, как у всех: нелюбимая жена, куча связей на стороне, дети от опостылевшей жены, постоянные морские походы, во время которых его жена постарается не скучать… У каждого из детей - своя судьба. Братья - старшие в роду. Он должен быть благодарен отцу, что тот занялся его будущим. В знатных семьях младшие сыновья обделены по закону о наследовании. Себе самому он может признаться, что хотел бы совсем другой судьбы. Если уж жениться, то только на любимой. Иначе лучше остаться одиноким. Но отец так решил, и ему остается только опустить голову в согласном поклоне. Старая графиня – не шевалье. Голову опускать она не намерена. Эти двое не только хотят лишить ее общества внука, они вообще вознамерились услать его так далеко, чтобы он забыл дорогу в Берри. Скандал состоялся. И хотя, как и положено в благовоспитанных семьях, разговор шел не на повышенных тонах, сказано было все: от взаимных упреков до взаимных претензий. Только граф, как никто, умел добиться своего, не прибегая к крайним мерам. Каждый сделал свои выводы из этой беседы. Графиня решила, что должна, со своей стороны, обеспечить внуку достойное существование и, под этим предлогом, найти возможность занять Огюста серьезным делом. Изабелла решила, что сыну пора появляться почаще при дворе, пока она еще статс - дама и обладает властью. А граф, послушав все, что было сказано его дамами, сделал решительные выводы: мальчишку надо отослать, и как можно быстрее. Вот только самого шевалье никто не спросил, чего бы хотелось ему? Все было как и положено в знатной семье: родители решили - дети повинуются.
Стелла: Глава 15. СМЕРТЬ БРАТЬЕВ. Огюст не видел своих сводных братьев с той, памятной ему, казни браконьеров. И, чтобы быть честным перед собой, не испытывал не малейшего желания встречаться с ними. Слишком тяжелую память оставил о себе тогдашний визит в графство. Луи и Ренье теперь были взрослыми людьми. Но младшему казалось, что они и сегодня готовы на вздорную выходку, наподобие той, что устроили ему с отцовским жеребцом. Он, конечно же, не мог знать, что отец после его отъезда все же выяснил, как случилось, что сын взял его коня для прогулки. Граф был возмущен поведением сыновей, о чем и поставил их в известность. С того дня его отношение к младшему сыну начало меняться. И теперь, когда столько месяцев они жили в полной неизвестности, не чая увидеть сына живым, в голове у Ангеррана де Ла Фер не раз мелькала мысль, что судьба несправедлива к Оливье: он достоин лучшего будущего. Таких мыслей себе граф раньше не позволял. Рядом с братьями, уверенными, что им положено все, что они хозяева жизни, шевалье казался посланцем из другого мира, где все всех любят и не на что не претендуют. В ноябре 1616 года окрестная молодежь собралась поохотиться. Старший сын нужен был графу: предстояло несколько важных и серьезных визитов. Один их них к местному епископу; граф продолжал готовить сына к передаче властных полномочий. Одним из условий были определенные обязанности в делах, касательных Церкви. Граф предупредил сына, что опоздание недопустимо, у епископа день расписан по минутам, но Луи с хохотом объявил, что для матушки-церкви он готов на невозможное: вернуться с охоты вовремя. - Со щитом иль на щите! -Что за глупые выходки! - Ангерран поморщился: наследник становится невыносим. Было уже за полдень, но Луи еще не вернулся. Времени оставалось в обрез: аудиенция была назначена на пять вечера, а еще надо было переодеться. Время шло, а наследника не было. Граф был вне себя от гнева: он никогда не опаздывал и не склонен был прощать сыну его выходки. Вечерело, но от охотников не было никаких известий. Взбешенный граф вынужден был послать слугу к епископу с письмом, в котором приносил свои извинения за невозможность явиться и просьбой перенести визит. Стемнело окончательно. Теперь его сиятельство не просто злился: он места не находил себе от тревоги. Наконец, не в силах совладать со своим волнением, не находя объяснения такому безответственному поведению, он решился отправить людей на поиски. Раздавшиеся на дворе крики он принял за голоса собравшихся всадников. Однако вопли, женский плач заставили его спуститься во двор. При свете факелов он увидел, как шестеро людей медленно опустили на землю импровизированные носилки, на которых покоилось тело, прикрытое плащом. Луи!? Граф, еще не видя толком, но сердцем уже почувствовав, кто лежит там, прошел сквозь ряд расступившихся перед ним людей и склонился над телом того, кто еще утром воплощал в себе все его надежды. Луи вернулся "на щите". Отец встал, не промолвив ни слова, не покачнувшись, и с каменным, ничего не выражавшим лицом, вернулся к себе. Только наутро, когда уже все было готово к похоронам, он спустился в зал. На лице покойного Луи так и застыло выражение крайнего изумления, в котором и застала его смерть. Как погиб виконт, граф узнал от его приятелей. Смерть его была глупа и нелепа, если смерть можно назвать таковой. В том, что окружающие сочли трагической случайностью, отец покойного усмотрел руку Провидения. Луи получил пулю, предназначенную загнанному оленю. На охоте нередки трагические случайности, но на этот раз наследник попал под выстрел браконьера. Просто ли браконьера? Через неделю после похорон граф самолично допросил того. Виллан мстил за смерть брата, повешенного по приказу Его сиятельства несколько лет назад лишь за то, что осмелился поставить силки в графском лесу. Смерть старшего из сыновей поставила вопрос о наследнике с необычайной остротой. Все, к чему не один год готовили Луи, теперь предстояло в кратчайшие сроки усвоить второму, Ренье. А он, привыкший к мысли, что его карьера рано или поздно закончится церковным облачением, никогда всерьез не готовил себя к роли владетеля. Фанфарон, гуляка, любитель дам, он спешил насладиться свободой, пока есть время и силы. Смерть старшего брата не оставила ему времени на размышления. Отец категорически потребовал отказаться от его образа жизни и заняться неотложными делами. Для Ренье наступили черные дни. Граф не давал ему ни минуты отдыха, вдалбливая в не привыкшего к самодисциплине и серьезным занятиям сына все премудрости управления. Все чаще у графа появлялись мысли, что не плохо было бы и младшего привлечь к этим занятиям. Вопрос о его женитьбе отпал сам по себе: теперь ему предстояло посвятить себя Церкви. Жаль мальчика, но он с детства любил учиться. Ему не сложно будет пойти по этой стезе. Компания Ренье, узнав о переменах в жизни их приятеля и сотрапезника, не смогла не острить на тему его нового положения. Шуткам не было конца, но новый наследник, приобретя такой важный статус, начисто утратил чувство юмора. Любую шутку он начал встречать сначала ударом кулака, а потом – и шпаги. Репутация бретера, прочно установившаяся за ним, а потом и ряд дуэлей с тяжелыми последствиями для шутников, понемногу охладила желание посмеяться у окружающих. Вокруг Ренье образовалась пустота, и нашлось не много желающих пить вместе с ним. В трактире было шумно. Ренье, зашедший промочить горло с дороги, оставив своего слугу у коновязи, остановился в дверях, высматривая свободное место. Скамья нашлась у окна. Он уселся как барин: заняв все свободное пространство. Сидевший с самого края, на углу, ничем не приметный господин, поднял голову. Ренье скользнул по нему взглядом - не здешний. Похож на испанца: этих господ он за годы войны навидался достаточно. Господин же, увидев рядом с собой молодого человека, заинтересованно уставился на него. - Шевалье де Ла Фер? -Виконт. Что вам угодно, сударь? -Рад, что не ошибся, господин виконт. Вы похожи на отца. -Было бы удивительно, если бы я не был похож на него. Могу я узнать, с кем имею честь говорить? - запоздало поинтересовался виконт. -Дон Диего де Кальвадоса, - чуть приподнял шляпу в знак приветствия испанский дворянин. - Очень рад нашей встрече. -Вот как? А я, признаться, не знаю, радоваться ли мне тому, что у испанца появилась возможность представиться мне посреди трактира так, как будто мы- не враги. -Господин виконт, если бы вы знали, сколько приятных воспоминаний осталось у нашего государя от общения с вашим батюшкой, вы бы ничему не удивлялись. -У графа были дела с Испанией, хотите вы сказать?- удивился виконт. -Почему бы и нет? И за ним остался кой-какой должок. -За отцом - долг? Вам? Ни за что не поверю! Это ложь: граф не так глуп, чтобы связаться с подданными короля Филиппа. - А граф Колас? -Ну, вспомнили! – протянул насмешливо Ренье. -Вы же тогда были в Ла Фере! Вы сами все видели! -Вы что, и вправду думаете, что я могу что-то помнить?- возмутился виконт. Я был тогда ребенком. И потом, сын за отца не отвечает. -Вот тут вы ошибаетесь, виконт. Долги надо платить, в особенности – наследникам. - А я не желаю знать ничего о долгах графа!- виконт вскочил из-за стола. -В моем лице вы сейчас оскорбили личного посланника Его Католического Величества короля Филиппа, сударь!- испанец тоже встал. -Да вы что,- опешил Ренье, - ссоры ищите? -Именно, молодой человек, именно ее! И соблаговолите выйти со мной. -Вы хотите драться без секундантов, сударь? -А зачем они нам, дорогой друг? Мы с вами – люди чести, я надеюсь? -Про себя я могу это сказать, а вот кто вы, это еще надо выяснить, господин шпион!- воскликнул виконт. -Вот за это вы мне заплатите, виконт де Ла Фер,- воскликнул дон Диего, хватаясь за эфес.- Выйдем, здесь нам не дадут разобраться. -Вы надеетесь, что на дворе не будет свидетелей? Идемте! Дворяне не спеша вышли из кабачка. На улице было уже темно, только свет из окна чуть освещал дорогу. Противники встали в позицию. У Ренье промелькнула запоздалая мысль, что он поддался на уловку: предлог для дуэли был какой-то несерьезный, но испанец уже стал в позицию. Отступать было поздно, и он приготовился к бою. Идальго начал бой с атаки, и Ренье стало не до размышлений. Не прошло и минуты – и прямой удар в сердце виконта де Ла Фер еще раз перевел стрелку часов наследования в доме графа. Ренье даже не понял, что убит. То же выражение удивления запечатлела на его лице смерть, сделав его пугающе похожим на Луи. Испанец вложил шпагу в ножны. Потом вытащил из-за обшлага камзола письмо, запечатанное печатью черного воска, и положил его на труп. Затем он вывел из стойла своего коня, вскочил в седло и умчался, не обратив внимания на перепуганного, белого, как смерть, слугу виконта, который прятался за углом.
Стелла: Глава 16. РОДСТВЕННИКИ ИЗ БЕРРИ. Тоска и горе поселились в замке Ла Фер. Казалось, сама природа оплакивает утраты графа. Дожди шли непрерывно, делая передвижение по дорогам тяжким трудом. Наверное, это и было причиной, почему мадам Изабо не стала приезжать на похороны пасынка. Досиживала в их парижском доме последние дни своего пребывания при дворе королевы-матери. Кончини, который терпеть не мог Ла Феров, добился ее отстранения от должности. Не было в замке и Огюста. Виконт уехал в Берри на похороны бабушки. Графиня давно и тяжело болела, но ее поддерживало желание непременно дожить до встречи с внуком. Она категорически отказывалась верить в его смерть. Те месяцы, что прожил он в ее доме после возвращения, стали для нее праздником. Когда же произошло несчастье с Луи и Ренье, и Огюста срочно вызвал отец, старуха употребила остаток сил на то, чтобы перевести на имя внука все, что только смогла передать ему по закону. Виконту предстояло уладить кое-какие мелочи: ему по завещанию должно было достаться немного земли и приличный капитал. Это было то, чем покойная могла распоряжаться лично. Дом в Берри она отписала Изабелле. Вся остальная недвижимость, титулы, богатейшие плодородные земли, роскошный особняк в Париже - все это предназначалось сыну и младшей дочери старой дамы. Семнадцатилетний внук, подавленный смертью самого близкого для него существа, забился в угол, туда, где его не могли достать взгляды членов семейства, озабоченных предстоящим дележом. После того, как завещание было зачитано и стряпчий удалился, бывший кабинет графини превратился в кипящее страстями осиное гнездо. Благовоспитанные господа, забыв о чести и достоинстве, чуть не с кулаками наступали друг на друга. Взаимные упреки, оскорбления, старые обиды и не прощенные грехи - все вытащили на свет нерадивые родственники. Когда весь этот скандал достиг своего апогея, наследный принц рода де Ла Фер счел нужным вмешаться. Из угла, где он расположился, раздались редкие хлопки: виконт аплодировал услышанному концерту. Эта неприкрытая насмешка над обезумевшими от жадности родственниками, была подобна ушату воды, вылитому на раскаленную жаровню. Почтенные господа, оторопев, оборачивались на звук, не понимая, кто мог себе позволить такую наглость. Увидев, что его выходка остудила страсти, виконт не спеша встал. Он был один, против всего клана, единственный, кто сохранил чувство собственного достоинства и спокойствие среди всей этой корыстной толпы. Изабо почувствовала, как дрожь пробежала по телу: таким она никогда не видела сына. Перед ней стоял властитель, хозяин своей и чужих жизней, отвечающий за все и способный взять на себя груз любой ответственности. Весь его вид говорил: только я здесь достоин властвовать; только я могу навести здесь порядок и решить ваш спор. И Изабеллу посетила суеверная мысль: " Сама судьба устроила так, что, устранив тех двух, открыла ее сыну дорогу к титулу и власти." Покойная мать была права: их сын с Ангерраном продолжит род Ла Феров. Он создан для власти, он достоин принять на себя ее груз. В свои семнадцать лет, он держится среди всей этой неприступной и чванливой знати, как первый среди равных. Вот она, порода! А будущий глава рода свысока, не скрывая презрения, смотрел на семью матери, и те умолкали под его взглядом. Сам ненавистный Ангерран де Ла Фер стоял перед ними. Наконец, виконт соизволил заговорить. -Господа, вы отдаете себе отчет в своих действиях? Вы не испытываете стыда, что стали участниками этого позорного дележа? -А вам-то что, виконт? – взорвалась одна из многочисленных тетушек.- Вам что, Ла Фера мало, так вы еще руки и к владениям нашей покойной сестры тянете? И у вас еще хватает наглости нас попрекать. Ох, зря, зря баловала она вас! Нет в вас ни почтения, ни любви к нашему роду. -Если бы кто-то из вас действительно нуждался в куске хлеба, я, не задумываясь, отказался бы в его пользу от того, что завещала мне бабушка. Но никто из вас не находится в бедственном положении. Вам все мало! Мнение покойной для вас – ничто, хотя, пока она была жива, вы заискивали перед ней и угождали безмерно! -Молодой человек, вы берете на себя слишком много! – это уже дядюшка. - Не вам, юнцу, читать нам мораль. Потрудитесь избавить нас от своих речей. Тут вас пока никто не готов слушать. Огюст побледнел, как стена. – Я покину вас, господа, раз вам так неприятна правда, но позвольте мне вам указать, что по завещанию, это теперь дом моей матери и только она вправе приказывать здесь. Вы у нее в гостях. -Виконт, останьтесь, я прошу вас.- Изабо не поднимала заплаканных глаз. - Я прошу присутствующих учесть наше горе. Вы знаете, кем была для нас моя матушка. -Лучше бы вы позаботились, моя дорогая, чтобы ваш супруг поддержал вас в тяжелую минуту, а не этот ребенок. Это позор: не явиться на похороны тещи. Изабо успела схватить сына за руки. Еще секунда – и мальчик сотворил бы непоправимую ошибку. Самообладание покинуло его. Чтобы удержать Огюста, ей пришлось просто повиснуть на сыне; она чувствовала, как его буквально трясет от бешенства. Она совсем не знала своего сына. Вот он каков: невообразимая смесь гордости, величия, пылкости, честности, открытости - и умение мгновенно замкнуться в себе, отгородиться от внешнего мира несокрушимой стеной. Не слишком ли рано стали проявляться черты Ангеррана? Или это уже результат того, что муж готовит его к роли наследника? Ей стало не по себе. Этот не по годам зрелый юноша – ее будущий властелин? Он не стремится к власти, но, получив ее, ни с кем делиться ею не станет. Перед ним склонят головы все, кто находится от него в вассальной зависимости. И не приведи Бог оказать в чем- либо сопротивление этому юному владыке. -Оливье, прошу вас, оставьте все, как есть!- попросила она тихонько.- Их вы не переделаете. -Матушка,- он осторожно снял ее руки со своей шеи,- я прошу Вас в этих стенах называть меня тем именем, которым звала меня бабушка. В Ла Фере – я Оливье. А здесь - Огюст; окажите мне эту милость: это то немногое, что напоминает мне о моем детстве. Я не намерен здесь задерживаться. Хотите, вместе вернемся в Ла Фер? Так будет разумнее; мне не хотелось бы оставлять Вас здесь одну на растерзание вашей семьей. -Я поеду с вами, мой мальчик. Завтра мы покинем этот дом. Что-то подсказывает мне, что я сюда никогда не вернусь. Виконт ничего не ответил. Он знал, что ему предстоит еще не один визит в Берри: дело со вступлением в наследство обещало затянуться на годы.
Стелла: Глава 17. СМЕРТЬ.РОДИТЕЛЕЙ. Дорога до Ла Фера была долгой. К концу пути все были окончательно измотаны осенней распутицей, дождями и промозглой сыростью. Только чудом карета не развалилась по дороге. На каждом постоялом дворе надо было останавливаться и что-то чинить. Изабелла чувствовала, что силы ее уходят: она все время мерзла; не помогала ни жаровня, от которой было больше дыма, чем тепла, ни подогретое вино, ни меха, в которые она куталась. Виконт проклинал себя, что потащил мать в такую погоду в нелегкий путь, но повернуть назад графиня категорически отказалась. Домой она приехала совсем больная. Ангерран был страшно недоволен, что жена вынуждена была мотаться между Парижем, Берри и Ла Фером по такой мерзкой погоде. Приехавший врач осмотрел графиню, прописал положенные при сильной простуде лекарства. Прошло несколько дней, но лучше графине не становилось. По ночам ее мучил сильный жар; к утру температура падала и она лежала совсем обессиленная. Ангерран просиживал у постели жены дни и ночи, передав все дела сыну. Граф вдруг, с испугавшей его ясностью, понял, что, теряя жену, он теряет и всякое желание жить. Она была для него всем. Сын, единственная надежда и гордость, стал достаточно взрослым и вполне сможет управиться со всеми делами самостоятельно. Наступил день, когда графиня попросила позвать сына. Виконт не успел уехать и бросился в покои матери. Хотя он бывал у нее по утрам и вечером, перед отходом ко сну (на большее у него просто не оставалось времени), его поразило, как изменилась мать за те несколько часов, что он ее не видел. Выражение спокойствия, какого-то просветления, как предвестник близкого конца, освещало лицо. При виде сына она улыбнулась. Улыбка эта уже не принадлежала миру живых. Огюст понял это сразу. Не в силах вымолвить хотя бы слово, он опустился перед постелью на колени, прижавшись губами к материнской руке. Слезы хлынули из глаз; он ничего не мог с собой поделать. Изабо, все так же улыбаясь, следила за сыном. -Вам надо привыкать к потерям, мой мальчик. Мы живем в тяжкие времена, и смерть стережет нас. Видите, вот вы единственный из всех детей, кто остался у нас. Я прошу, я заклинаю Вас: сделайте все, чтобы быть счастливым. У Вас для этого есть все: красота, богатство, ум, знатность. Постарайтесь найти себе супругу, достойную Вас по знатности и богатству. И любящую Вас. Это очень важно, мой мальчик, когда ты любишь и любим. Нам с вашим отцом очень повезло: мы не могли жить друг без друга. Это наполняло нашу жизнь радостью, давало нам силы пережить любые невзгоды. - Она замолчала, утомившись. Говорить было трудно, дыхание сбивалось. На попытку сына остановить ее, она отрицательно покачала головой.- У меня мало времени, Огюст, а сказать надо было бы многое. Я непростительно мало времени уделяла вам, не понимала, какая радость была заключена в общении с детьми. -Я еще что-то хочу сказать вам, дитя мое,- она с трудом сняла кольцо с пальца.- Вот, теперь это Ваше. Это кольцо переходит в нашем роду от матери к дочери. Еще не было так, чтобы не осталось в роду женщины, которой можно его передать. Но Богу угодно, чтобы именно Вам досталась эта память. Дайте мне Вашу руку, Огюст, не сопротивляйтесь. Видите, оно точно по Вашей руке. Пальцы у Вас тонкие, как у девушки. Не снимайте его никогда! Слышите: никогда! И отдайте его Вашей старшей дочери, когда она станет взрослой. Это кольцо, пока оно у Вас, будет вашим охранным талисманом, напоминанием, что я всегда с Вами, мой милый. Поцелуйте меня. Вот так! - она откинулась на подушки. - А теперь – идите! Вас позовут, когда придет время. Его позвали вечером, когда он вернулся, уладив очередное срочное дело. Мать лежала, все так же улыбаясь, но это была улыбка Вечности. Он хотел подойти, но ноги отказались слушаться, и он просто остался стоять, ухватившись за дверной косяк. Кто-то, коленопреклоненный, прижимал к лицу руку покойной, гладил ее по лицу, беззвучно бормоча какие-то слова, не видя и не слыша ничего вокруг. «Отец…» - отстраненно подумал виконт. Граф поднялся с колен сам, оттолкнув слуг. Повернулся к сыну - и Огюст не узнал отца. Мать, лежа на смертном одре, выглядела более живой, чем он, застывшая маска скорби и боли. -Иди, попрощайся,- неожиданно обращаясь к сыну на ТЫ, выдавил граф и отступил в сторону, пропуская сына к кровати. Изабо похоронили в фамильном склепе, где всего несколько месяцев назад упокоились души Луи и Ренье. После похорон Ангерран несколько дней не выходил из своих покоев, не подпуская к себе никого, кроме камердинера, и отказываясь принимать даже сына. Виконт, чтобы хоть как-то избавиться от тоски и боли, полностью ушел в дела графства. Наконец, граф вышел из своего добровольного заточения: сильно поседевший, суровый и непроницаемый. Словно ничего не произошло, потребовал он отчета во всех делах и незамедлительно получил ответ: все было решено быстро, четко, в срок и в соответствии с законом. И он впервые, по-настоящему внимательно, как на равного себе, посмотрел на своего наследника. Если виконт в таком горе способен четко решить запутанные дела, то на что он способен в нормальном состоянии души? Граф понял, что пришло время рассказать сыну кое-какие моменты из истории осады Ла Фера. Виконт должен знать, на что способны люди Филиппа. И он посвятил его в содержание письма, оставленного на теле Ренье. Дал ему добро на поиски документов, за которые и этот сын мог поплатиться головой. Но пусть он знает, чего опасаться. Отец рассказывал, а перед сыном воскресали страницы не такой и давней истории. Времени, когда замок, осажденный войсками короля Генриха, был оплотом верного рыцаря католической веры графа Коласа. Человека, столь преданного делу Святой Церкви, что, не желая служить королю-гугеноту, отдал все свои способности, всю свою преданность не королю Франции, а принципу власти католической веры, воплощенной для него в испанской короне. Его уважали не только друзья, но и враги. Он был бескомпромиссен в своей вере и видел в служении Святому Престолу обязанность и долг любого христианина, отметая любую ересь, к каковой причислял и протестантизм. Этому человеку, глубоко уважая его за личные качества, невзирая на то, что Ангерран был дружен с Генрихом, граф помогал решать тонкости, связанные с заключением мира. Мира, в результате которого Генрих получил сдачу Ла Фера и власть над Пикардией. Виконт получил все ключи от домашнего архива. С этого дня все дела по управлению графством легли на его плечи. Граф, оставаясь правителем номинально, переложил всю тяжесть власти на семнадцатилетнего сына. У молодого человека не оставалось времени на то, чтобы предаваться горю: у него не оставалось времени на сон. После смерти Изабо все ее наследство отошло к сыну, а его было не мало: роскошный дом, мебель, картины, драгоценности: все досталось Огюсту. Это вызвало бурю в стане родни, но все было в соответствии с законами о наследстве. Даже старая сплетня о связи Изабо и Генриха 4 была бессильна; виконт был копией Ангеррана. Теперь все время виконт был в дороге: Берри, Ла Фер, окрестные деревни, Париж. Ангерран де Ла Фер не щадил сына, вводя его в дела. Огюст присутствовал на судах, которые пока еще вершил граф, он учился входить во все тонкости прав землевладельца, которыми ему предстояло обладать. Для него открылась вся мера чудовищной ответственности и власти, которыми обладал судья Нижнего и Верхнего суда. Наместник Бога и короля на принадлежащих ему землях, где уже сотни лет не стихает гром сражений, где все вокруг разорено и только островком благополучия держится замок и несколько прилегающих к нему деревень. И это благодаря неусыпным заботам рачительного хозяина. Господь, видимо, все же внял его молитвам: теперь графу есть кому помочь и заменить его, буде в этом нужда. Уже вся округа с восторгом говорит о виконте: наконец-то судьба наградила графа достойным преемником; еще мальчишка, но уже показал себя хозяином. Нет такой мелочи, в которую бы он не вник. И с таким не станешь плутовать: как глянет на тебя пристально, точно до костей проберет. Сразу понятно: с господином виконтом, как и с батюшкой его, только правду надо говорить, иначе все равно он до нее доберется. Старый граф спешил. Он не хотел, чтобы сын видел, как уходит его время. На людях граф держался, но с каждым днем ему все тяжелее было вставать по утрам. Он стал избегать ездить верхом, старался больше времени оставаться дома, под предлогом неотложных дел с оформлением наследования. Просматривал старые документы, отбирая то, что могло понадобиться Огюсту в первую очередь. Он не щадил ни себя, ни сына. И все чаще думал о том, что мальчика надо бы поскорее обручить. Пока он жив, надо позаботиться об этом. Вариант с внучкой Оксфорда остался в прошлом; теперь надо было думать о родовой знати Франции. Нужна невеста, чья знатность не вызывает сомнений, и за которой дадут достойное приданое. Он писал, сверялся с генеалогическим древом всех, кто казался ему достоин этого союза, выяснял, имеются ли девицы на выданье. Невеста должна быть в брачном возрасте (парень уже пошаливает). С этим делом тянуть нельзя: пока он жив, виконт примет его выбор. После же Оливье, с его романтическими взглядами на любовь, может совершить любую глупость. Его понятия о долге и чести, столь уместные в делах, могут оказаться роковыми, если дело дойдет до любовных приключений. Мальчик способен, упаси его Бог, жениться на первой, в кого влюбится всерьез. Ответы на его запросы начали приходить в конце зимы. Но, прежде чем сообщать о своем решении сыну, Ангерран хотел сам увидеть потенциальную невесту. Не хотелось бы, чтобы девушка была уродиной при деньгах. Конечно, Оливье понимает, в чем его долг, но и самому графу не безразлично, какие внуки родятся от этого брака. Граф все же собрался выбраться из дому. Для начала он решился на небольшую прогулку: он слишком засиделся дома и отвык от седла. Ехать сам он не решился; у него есть конюший, не зря же он платит ему жалование. Погода прекрасная, весна вот-вот наступит, воздух напоен восхитительным ароматом пробуждающейся природы. Хочется дышать, жить… Граф погнал коня: впереди лужайка, полная подснежников. Они с Изабо всегда приезжали сюда ранней весной. Вот и сейчас она ждет его с руками, полными цветов. Непонятно, когда она успела их собрать? Удивительно, даже подол амазонки не успел намокнуть! Он соскочил с коня, словно ему было двадцать лет. И побежал к ней навстречу, не замечая, что ноги тонут в снегу. А она, смеясь, кинула в него весь этот, пронзительно пахнущий весенней талой водой, букет, и протянула к нему руки. Цветы или снег посыпались на него, он не успел понять. Конюший графа видел, как тот, соскочив с коня, пошел вперед, счастливо улыбаясь и повторяя имя жены. Его протянутые руки встретили пустоту и он, как подкошенный, упал лицом в снег. Когда слуга подбежал и перевернул его на спину, Ангерран де Ла Фер был уже мертв.
Стелла: Глава 18. БИБЛИОТЕКА. Он - граф. Граф де Ла Фер. Это теперь его титул. Только он этому титулу не рад. Он остался совсем один. Никого из близких, из семьи. Куча родни - но никого, с кем можно поговорить, почувствовать душевную теплоту. Нет, он не прав; есть все же один- граф Бражелон. Они переписываются, он приезжал на похороны отца, но путь от Блуа до Берри для родственника не близок. Три смерти подряд оказалось много даже для такого жизнелюба, как Огюст. На юного вельможу лег тяжкий груз правления. Для человека, воспринимающего данную ему власть так, как понимал это граф, само это правление могло отравить радость жизни. Полный хозяин в своих владениях, властитель чужих душ и жизней: от этого немудрено потерять чувство меры, особенно, если тебе семнадцать лет, ты красив, как юный бог, богат и желанный гость в любом доме. Только никто не знает, как подчас страшно и одиноко этому всесильному графу! Как хочется ему все бросить и уехать подальше от мрачного замка. Куда? Да хотя бы в Париж, который несколько лет был для него родным. У Ла Феров там свой особняк, который он ни за что не продаст: там ему было так уютно! Это часть его наследства, и немалая; недвижимость в Париже растет в цене. Неплохо поинтересоваться, что там еще ему принадлежит, но всеми этими мелочами он займется попозже: сейчас просто противно вникать во все это крючкотворство. Он обещал писать Бражелону: дядюшка за него волнуется. Мысль о дяде потянула за собой еще одну; когда-то они сильно поспорили о Крестовых походах. Ему сейчас не уснуть: так не лучше ли пойти в библиотеку? Там, среди старых фолиантов, может оказаться и ответ на их старый спор. Кажется, говорили они о сьере Тома де Марль… Не о том ли Тома, что упоминал в легенде старик Мордехай? Граф, взяв подсвечник, тихонько вышел из спальни. Пройти незамеченным не удалось. Гийом, управляющий старого графа, оставленный в этой должности и новым хозяином, неожиданно возник в коридоре. – Вот старый черт, не спит! Сторожит хозяина! Гийом бросился навстречу: - Что угодно Вашему сиятельству? Огюст остановил его взглядом:- Все хорошо! -Иди спать, Гийом! Я буду в библиотеке. Мне ничего не нужно. Иди, мне надо поработать. Да не волнуйся, ничего со мной не случится, мне, пока еще, не сто лет. Гийом исчез, растаял в полумраке коридора, как привидение, но привидение, бормочущее себе под нос насчет юнцов, зря растрачивающих свои силы. В библиотеке было холодно, и граф пожалел, что отослал управляющего. Тут не мешало бы хорошенько протопить. Он поставил подсвечник на стол: колеблющийся свет свечей углубил тени в немалой зале, с пола до потолка заставленной книгами. О, если бы можно было, отбросив все дела, сидеть здесь день и ночь, роясь в старинных фолиантах! Немыслимо!.. Лежащие на нем обязанности заставляют все время отдавать делам. Он тяжело вздохнул, представив себе это счастье: любимые книги, тишина, солнце в окнах и – никого! В библиотеку ему теперь удастся забираться только к ночи; день с раннего утра и до позднего вечера занят всей этой деловой и светской суетой. Тот месяц траура, что он еще может не появляться в свете, надо использовать для книг. Камердинер графа нашел его наутро в библиотеке. Огюст сладко спал, свернувшись на диване, как усталый кот. Рядом с ним, на ковре, лежала оброненная книга. На раскрытых страницах ее слуга увидел непонятные буквы. Камердинер тихо попятился и закрыл за собой дверь: пусть поспит, бедный мальчик. Лишний час сна ему не помешает, ему и так достается. А юный граф, действительно уставший от ночного бдения, видел во сне, как встает солнце над далеким городом и заря расцвечивает старые стены Иерусалима. Уже первая же попытка найти следы пребывания сьера Тома увенчалась успехом. В дальнем углу, на самой верхней полке, кучей громоздились какие-то фолианты немыслимой древности. Вытащить все это самому, без помощи слуг, было нереально. Именно из-за своих размеров и труднодоступности и были они так долго никому не нужны. Он потянул к себе те футляры, что поближе ( и как только полки не подломились под этой тяжестью?) и из кучи неожиданно вывалилась книга в кожаном переплете. За ней посыпались на пол несколько свитков. Для начала - подойдет! Внизу он поднес книгу к свету - и оторопел: " Иудейские древности Флавия!" Манускрипт, написанный на коже. Невероятная древность! Знал ли отец, что у них в библиотеке? Последние годы он редко позволял себе посидеть с книгой. Сколько пыли; сюда столетия никто не заглядывал. В книгу был вложен лист плотной, ломкой от времени, бумаги. Письмо было адресовано мессиру Тома де Мерль и де Ла Фер.. " Милостивый государь, Ваше сиятельство, господин наш. Соблаговолите принять в дар от верных псов Ваших сию рукописную книгу, в коей описаны история и чудеса Святой земли, кои могли вы лицезреть сами. Почтительнейше припадаем к стопам Вашим. Каноник …." Имя и подпись стерли время и влага. В последующие дни слуги перетащили содержимое полки вниз. Все книги были манускрипты, что говорило не только о древности находки, но и об их баснословной ценности. Некоторые сильно обгорели, многие полусгнили и их страницы расползались под пальцами. Многие свитки невозможно было извлечь: сырость и время спаяли их с футляром в один сплошной монолит. Тайны, заключенные в них, исчезли навсегда. Граф, самолично, проследил, чтобы никто из слуг не читал книг. Понимал, что пронюхай Святая Инквизиция, что нашел у себя в библиотеке граф, ему не поздоровиться. Тут сосредоточено столько ереси, что ее хватит не на один костер. И не спасет его ни его положение, ни титул. Он велел притащить старый сундук и каждую просмотренную книгу, представляющую хоть какую-то опасность, отправлял туда. Он был достаточно благоразумным юношей, чтобы не искушать судьбу зря. В эту ночь у него впервые зародилась мысль, почему руки Испании тянулись именно к их дому. Что-то отец скрывал, и это" что-то" было таким важным и опасным, что он ничего не рассказал сыну: есть тайны, которые убивают. Как-то утром Огюст полез посмотреть, не осталось ли на полке что-нибудь незамеченным. Проведя рукой вдоль стены, он задел какой-то выступ. Запела невидимая пружина и с тихим щелчком отошла пластина, прикрывавшая небольшую нишу. От неожиданности граф отдернул руку. Но ничего не произошло. Тогда он поднялся на еще одну ступеньку и, почти упираясь затылком в потолок, увидел в стене отверстие, скрытое до того каменной пластиной, которая вместе с приваленными книгами надежно прикрывали тайник В глубине лежал деревянный цилиндр, и стояла небольшая, бронзовая шкатулка. Огюст сам не мог бы определить, откуда эта уверенность - он на пороге тайны, за которой идет охота. Прижимая к себе находку, юноша поспешно спустился вниз. Потом тщательно запер дверь; его никто не должен беспокоить, все остальное - подождет. Сначала - шкатулка. Удивительно, но она не была заперта. В середине находились какие-то бумаги. Написано на латыни. Это он прочтет без труда. Он вынул бумаги и потряс шкатулку: а вдруг он чего-то не заметил? Неожиданно что-то звякнуло и из ее недр выпало и покатилось по ковру кольцо. Граф наступил на него, не давая закатиться под стол. Поднял и поднес к глазам. Три буквы древнееврейского алфавита: те самые… Все еще не веря, но сердцем уже приняв догадку, Огюст сел прямо на пол: Кольцо Соломона! Так это не легенда! Кольцо, дающее власть над миром, все эти века спало в их замке, в тайнике среди книг! Кажется, даже отец не знал об этом, или знал, но предпочитал не ворошить тайны? Граф осторожно вернул кольцо на место в шкатулку, борясь с желанием его примерить. - Посмотрим, что в футляре.- в футляре оказался свиток, написанный стилом. Текст был на древнееврейском. Буквы выглядели непривычно, и он потратил полдня? ,переписывая и копируя его. Потом все вернул на место, в нишу. Текстом он займется попозже, на досуге. Остальные книги, оказавшиеся богословскими трактатами, Огюст водрузил на место, на полку. Потом, спрятав копию в потайной ящик стола, позвал Гийома и приказал отнести сундук в подвал. Самое умное было бы сжечь его со всем содержимым, но жечь книги было для графа невыносимо. Управляющий без слов понял, что он должен сделать. Когда граф вечером вернулся в библиотеку, ничто не напоминало о том разгроме, который учинил семейному архиву глава рода. Расшифровка заняла немало драгоценного времени, которого Огюсту и так не хватало. Это было то Кольцо и тот Свиток, о которых рассказывали легенды. Граф прочитал все, что было в пергаменте: этого в избытке хватило, чтобы понять, какую власть получает тот, кто владеет кольцом. Копию он сжег; он в ней более не нуждался. Каждое слово врезалось ему в память так, как врезаны были в Скрижали Завета Десять Заповедей Господа. Этот, по сути, еще ребенок, понял и решил для себя то, что не хотели понять и принять Властители на протяжении двух с половиной тысяч лет: такая власть уродует человеческую душу, если она не способна себя контролировать. Отныне никто и никогда не узнает, что прячет в стене гордый потомок сьерра Тома де Куси.
Стелла: ЧАСТЬ ВТОРАЯ. (Небольшое дополнения. совпадения с именами и событиями, описанными у Lys не случайны. Я сознательно оставила кусочки описанного ею пространства. Автор не возражала. ) Глава1. ВОСПОМИНАНИЯ. Граф де Ла Фер сидел в библиотеке уже не один час. Сидел и никак не мог решить для себя, стоит ли ворошить прошлое, которое за прошедшие годы вновь скрылось под густым слоем пыли. Время от времени он обращал взгляд к углу, где горой громоздились фолианты. Высоко! Лезть наверх было неохота, но!.. Его не шкатулка интересует, он тогда, в юности, так и не удосужился посмотреть, какие же книги были еще на полках. Его тогда в первую очередь интересовала шкатулка. Если быть честным с собой до конца, ему хочется удостовериться, что она по-прежнему на месте и что никто после него в тайник не лазил. За годы, прошедшие после смерти близких, он не раз наезжал сюда, но стоило ему зайти под своды старого замка, как сердце сжимало тоской. Теперь каждый уголок громадного здания воскрешал картины прошлого. Вот старый готический зал. Мощные колонны, арки сводов. Он стоит перед отцом. Сколько ему тогда было - лет шестнадцать? Отец прячется в тени колонны. Он же, напротив, весь на свету - луч солнца бьет из стрельчатого окна по косой. В зале они вдвоем: слуги, повинуясь движению графской руки, удалились. Голос Ангеррана, ровный, звучный, привыкший повелевать, давит на Огюста. Молодой человек позволил себе опоздать: немыслимое прегрешение в глазах графа. Он проспал! - и этому нет оправдания. Отец наверняка догадался, где всю ночь пропадал сын, но для графа это не играет роли. - Вы должны помнить, Оливье: долг - прежде всего. Вы не имеете права ни перед другими, ни перед самим собой пренебрегать своими обязанностями. Ваши обязательства по отношению к окружающим и нашему роду должны быть превыше всего. Я понимаю,- отец слегка кашлянул, - я понимаю, вы молоды, но ваши желания не должны возобладать над вашими обязанностями. Сын молчит. Что он может возразить отцу - что в объятиях местной красотки забыл о времени? Что, когда опомнился, солнце уже подбиралось к зениту, и когда он влетел на взмыленном коне во двор, Гийом на его вопрос: " Где граф?" только покачал головой? Что он шел в этот зал, цепенея от стыда, и ни за какие блага не готов был оправдывать себя в отцовских глазах? Сейчас он готов был выдержать все, что угодно, только бы отец был рядом. Они так мало общались! Граф учил, наставлял, иногда выговаривал сыну. А вот простого, человеческого общения у них так и не получилось. Иногда Огюсту казалось: сейчас отец подойдет, обнимет его, и они просто молча посидят рядом. Но Ангерран де Ла Фер не допускал близости даже с собственным сыном. В первую очередь юноша чувствовал в нем владетеля, сеньора, хозяина всех и вся в графстве. Уже будучи сам отцом почти взрослого сына, Огюст понял, что мешало его отцу: Ангерран просто не умел, не знал, как проявить свою любовь. Только с Изабеллой, своей любимой женщиной, он мог быть и искренним, и нежным и ребячливым. Но это было их тайной. Для всех остальных Его сиятельство был непроницаем и лишен простых человеческих чувств и недостатков. А между тем, эта его отстраненность и была его основным недостатком. Огюст плохо помнил дни после смерти отца. Он заставлял себя отдавать распоряжения, писать письма, извещая родственников и знакомых, принимать бесконечные соболезнования, большая часть которых была неискренна: графа боялись и завидовали ему. В церкви, когда отпевали покойного, он стоял, как каменный, ничего не видя перед собой. Так же, словно во сне, он провел гроб с покойным в родовой склеп. Он держался так прямо и неприступно, что никто не решился даже пожалеть его. Пришел в себя он только утром, увидев рядом с собой Бражелона. Потом наступило состояние внутреннего оцепенения - из него он вышел не скоро. Молодость лечит все; боль постепенно уходит, остается только тоска, но и она со временем затаивается глубоко в душе. Сила воли и тонкость восприятия делали молодого графа человеком неординарным. А груз власти, доверенной королевским указом, заставлял все свои переживания держать в себе, олицетворяя для окружающих только сам символ, беспристрастный и справедливый. По истечении срока траура он вернулся к светской жизни. Но, наезжая в Ла Фер хотя бы раз в полгода, он, не заходя в дом, шел в семейный склеп, где, простаивая перед могилами, никем не видимый, разрешал себе воспоминания. Он старательно гнал от себя те из них, что могли быть не слишком приятны. Однажды, разбирая архив, он нашел стопки писем, небрежно перехваченные лентой. Достаточно было беглого взгляда, чтобы признать в них свои детские письма. Еще не устоявшимся почерком, пропуская буквы от спешки и желания пересказать все новости, ставя кляксы, писал мальчик матери. А как радовался ее редким ответным письмам! Вспомнил он и то, как заставляли его сидеть спокойно, пока художник писал его портрет. Огюст, конечно, понятия не имел, что бабка затеяла это, только чтобы доказать зятю, что его подозрения безосновательны. После пришло письмо от отца, где он впервые поинтересовался, как растет его сын. Помнил он и то, как больно поразили его эти стопки писем с нетронутыми печатями. Он успокаивал себя тем, что у графини не было времени: обязанности статс-дамы требовали ее пребывания при королеве. Однако чувство обиды осталось, как маленькая, но болезненная заноза; он по- настоящему никому, кроме бабушки, не был нужен. Юноша пока сам не сознавал, что обладал редким достоинством - быть нужным. Пока он был молод, это выглядело как забота о вверенных ему землях и вассалах. Пока он желанен везде: в лучших домах Пикардии, Берри. Парижа. Его везде встречают как самого дорогого гостя, как равного среди равных, как друга, с которым можно и повеселиться и поохотиться. Многие семьи видят в нем желанного зятя. Граф не чуждается никаких земных радостей, он исполняет и свои христианские обязанности как добрый католик, но только с одной из обязанностей знатного вельможи он не спешит: он не спешит жениться. Его час еще не пришел - он ждет любви. Теперь его уже некому заставить идти к венцу только из одних матримониальных соображений. И он отчаянно, но не теряя при этом чувства юмора, отражает атаки всей своей бесчисленной родни, мечтающей о том, как бы подсунуть ему одну из своих невест. К чему ему спешить? Чтобы создать еще одну видимость семьи? Нет, если он женится, то только на женщине, в которой красота, ум и благородство души будут сочетаться так гармонично, что она будет для него небесным ангелом на земле. Он, почему-то уверен, что это произойдет. Надо только подождать, Бог и время ему помогут.
Стелла: Глава 2. ДУЭЛЬ. Атос с трудом открыл глаза. " Где я? Ах, да, дома. Бражелон. Интересно, который час? Что-то я разоспался. Дел и так невпроворот." - Он резко потянулся, сгоняя остатки сна - и едва не потерял сознание от резкой боли, полоснувшей бок. - Лежите, не двигайтесь,- послышался незнакомый голос, и его прижали за плечи к подушке. - Что за черт, да что же случилось? - Молчите, Ваше сиятельство, вам силы надо поберечь. - Да что произошло, дьявол меня побери! Может мне кто-нибудь толком объяснить, что случилось? - у Атоса, в миру все еще графа де Ла Фер, было достаточно воли потребовать объяснений таким тоном, что у окружающих сами собой развязывались языки. - Ваше сиятельство дрались на дуэли. - Что? На какой дуэли? – он решительно ничего не помнил.- Когда? С кем? - Три дня назад,- это Гримо. Управляющий сделал всем знак удалиться. Ему необходимо поговорить с господином графом наедине. Наконец, они остались вдвоем. Атос осмотрел комнату, в которой лежал: это не Бражелон. На безмолвный вопрос хозяина Гримо ответил одним словом: "Ла Фер." Потом, помолчав, добавил: "Павильон". Вот оно что. Тут все изменили: убрали зеркала, сменили балдахин над кроватью, да и саму кровать, похоже, тоже. Это покойный Гийом позаботился, хотел, чтобы у хозяина ненужных воспоминаний не возникало, когда он приезжает. - Гримо, я что, дрался на дуэли?- говорить тяжело, но возможно. Гримо кивнул утвердительно.- И был ранен? - Атос коснулся рукой повязки. Гримо жестом изобразил стреляющего человека. - Это была дуэль не на шпагах? "На шпагах",- показал жестом слуга. - Ничего не понимаю! Говори, я ничего не могу вспомнить! - Вы дрались на шпагах, господин. Убили своего противника. Потом в Вас стреляли. Граф прикрыл глаза. "Час от часу не легче!" – он абсолютно ничего не помнит. Ни с кем он дрался, ни из-за чего, и в конце концов: была ли сама дуэль. Но боль от раны была, и она напомнила о себе с новой силой. Он прикрыл глаза, пережидая приступ. Потом, когда боль немного отступила, он увидел над собой обеспокоенного Гримо. - Врача не надо. Все хорошо. Ты говоришь, это было три дня назад? И все это время я… - Вы были без памяти, Ваше сиятельство. Мы уже и не знали, что делать. "Рауль!"- Мысль обожгла огнем. Случись что с Атосом, и ребенок останется один на всем свете, и абсолютно незащищенным. - "Идиот, какое он право имел ввязаться в дуэль, когда дела с опекунством далеки от завершения.?" Вот теперь ему по-настоящему стало плохо. Комната поплыла перед глазами. Он все время забывает, что у него теперь новая и самая главная обязанность – быть отцом. - С кем я дрался, Гримо? И почему? Гримо собрался ответить. Но увидев, как побелел хозяин, счел нужным промолчать. Потом. Лучше он расскажет все позднее. Пусть хоть немного в себя придет. Три дня они не знали, что будет с графом; врач только руками разводил: рана тяжелая, еле пулю удалось извлечь. "Найду стрелявшего, своими руками удавлю"- подумал про себя Гримо. То, что этого человека он найдет, достойный управляющий ни минуты не сомневался. Это был очередной визит в Ла Фер. Один из тех редких визитов, число которых Атос всей душой стремился сократить до минимума. Порядок, заведенный там, тем не менее и в отсутствие хозяина поддерживался неукоснительно. После смерти Гийома граф нашел на его место нового управляющего и вел с ним активную переписку, изобретая при этом любой предлог, чтобы только не приезжать самому. Но раз в полгода он все же объявлялся в этих краях, вызывая переполох в замке и окрестностях. Атос замок не любил, хотя старался этого не показывать. И, тем не менее, мысль продать родовое гнездо у него никогда не возникала; это было место упокоения его родителей, его бесчисленных предков. Теперь появился и новый повод его сохранить - для Рауля. В этот раз он сделал то, что давно уже задумал: вновь достал Кольцо. Долго в задумчивости крутил его в руках, но так и не решился надеть на палец. Надеть - это стать его новым хозяином; это не его вещь и права у него на нее нет. Хотя очень хотелось бы, надев его, пожелать, чтобы у сына все было хорошо и чтобы он был счастлив. Огюст теперь постоянно обращался мыслями к ребенку: как узаконить мальчика в правах, как дать ему все то, что положено человеку его знатности и достоинства. Невыносимо было думать, что мальчик, принадлежавший к двум знатнейшим фамилиям, может остаться просто бастардом; человеком вне общества. Атос мучился, и мучился жестоко от всех этих мыслей и сомнений. Он готов был вызвать на дуэль весь свет, как в былые времена готов был драться с любым, кто подверг бы сомнению чистоту помыслов Анны де Брей. Но пока что граф оформляет официальное опекунство, а ребенка почти никто из соседей не успел увидеть. Слуги же в доме графа не из болтливых. Они приехали с Гримо на несколько дней: решить самые необходимые дела и отобрать ту мебель и посуду, которую граф увезет в Бражелон. Старинный сервиз, серебро работы Челлини - все эти вещи напоминают о родителях, это дорогая для него память. Проданный парижский дом помог ему и его друзьям продержаться все эти годы мушкетерства. Разумеется, они и понятия не имели, откуда у Атоса периодически появлялись суммы на проживание и на выплату карточных и прочих долгов. Об этом он никогда не жалел. Но раз он осел в Бражелоне, надо обустраивать дом: ребенок не должен расти в мрачной норе. Места вокруг поместья спокойные, дивная природа. Если он приведет замок в порядок, (а если заняться им по-настоящему, это может получиться прелестный уголок), то он уверен: из поместья можно будет получить неплохой доход. Лес, пруды, виноградники… Мальчику понадобятся учителя, охота, лошади... Граф увлекся планами на будущее. - Граф де ла Фер?- какой-то господин, верхом на отличной лошади, одетый по-дорожному, обратился к нему, приподняв шляпу в знак приветствия. - Да, сударь. Что вам угодно?- граф придержал коня. - У меня для вас письмо. - Письмо? Мне? - Атос удивился. Потом ему пришло на ум, что это могут быть вести от Арамиса. Но аббат всю корреспонденцию посылал на Блуа, в известный домик на окраине города.- Могу я узнать, от кого? - Я вам все объясню, господин граф. - В таком случае, будет уместнее остановиться в ближайшей таверне. Там неплохое вино, и нашей беседе никто не помешает. Атосу показалось, что неизвестный всадник не в большом восторге от предложения переговорить в придорожном трактире. Но граф не испытывал желания звать его в замок. Он затруднился бы объяснить свою неприязнь, но что-то подсказывало ему, что не стоит вводить в дом этого господина. Они спешились перед дверями трактира. Нашлась для графа и отдельная комната, где можно было поговорить, не рискуя быть подслушанными. Трактирщик принес вино и обед. Атос разлил божанси по стаканам. - Ваше здоровье, господин граф! - улыбнулся неизвестный господин. - Отличное вино для такого трактира! Его сиятельство криво улыбнулся: что-то решительно не нравилось ему в этом человеке. – Так где же ваше письмо? "Странно,- подумал он, беря увесистый пакет,- странно, но этот человек знаком мне. Где-то мы с ним уже встречались." - Господин граф, я бы хотел, чтобы вы, не медля, ознакомились с содержанием этого послания, - между двумя глотками вина попросил посланец. Он соблюдал инкогнито и упорно держал дистанцию, обращаясь к графу, хотя Атос не сомневался, что говорит с равным. - Что за срочность? - Прочтите, прошу Вас, я хочу быть уверен, что письмо прочитано вами! - Другими словами, вы хотите увидеть мою реакцию на его содержание! – Атос пожал плечами и сломал печать. Бумаги были на испанском. Яркая вспышка перед глазами - и он вспомнил: судно, идущее из Хайфского порта во Францию, обед у капитана, сидящих за столом чопорных идальго. Сколько лет прошло, но они все же добрались до него. Атос опустил письмо на стол. - Как вы нашли меня? - Слухами земля полнится, граф. Вы - достаточно заметная фигура в этих краях. - Что вам угодно, в конце концов? - Вы же воспитанный человек! Прочтите, для начала, что в письме. Потом будем обсуждать. И ешьте, ешьте, Вам силы понадобятся! - испанец уже не скрывал улыбки. Атос взял себя в руки. Опасность заставила собраться. "Что им надо от меня? Что они ищут?" Письмо содержало в себе предложение о сотрудничестве с Орденом. Во благо Испанской короны и его собственное. Ему снова намекали на роль его отца в осаде почти сорокалетней давности. Атос опустил бумагу на стол. - Это все, что вы от меня хотите? - Мы знаем, господин граф, что вы в данный момент стеснены в средствах. Краска бросилась графу в лицо. Он встал. - Дон… не имею чести знать ваше имя, да и не желаю! Вы позволили себе сейчас столько, что и за меньшее я бы готов был вас отправить в преисподнюю. Извольте выйти, и мы продолжим этот разговор в более подходящем для таких целей месте! - Вы излишне горячи, ваше сиятельство!- испанец тоже встал.- Вы не боитесь, что оставите Вашего воспитанника совсем одного, без всякой помощи и поддержки в этом мире? А ведь мы бы могли вам очень помочь с сыном. - Вы отказываетесь драться? - Боже упаси, я только хотел вас предупредить, и просить не совершать опрометчивых поступков. И не забывать еще об одном: нам известно, что вы прячете у себя в замке. Вот оно, то, что Атос ощущал всем своим существом: они знают, уверены, что Кольцо у него. - Мы вас предупреждаем; если понадобится, мы разнесем ваш замок по камешкам, но найдем то, что нам нужно. Лучше для вас будет, если вы отдадите нам это добровольно. Тогда мы, может быть, забудем, что вы нам нужны. Вместо ответа граф распахнул двери. - Идемте, разговор мы закончим в другом месте. Гримо, ждавший барина в общей зале, увидев, что Атос с незнакомцем вышли из трактира, быстро рассчитался с трактирщиком и поспешил за ними. Граф, отойдя на приличное расстояние и убедившись, что за ними никто не наблюдает, обнажил шпагу. Пока они шли, он полностью овладел собой. Сознание страшной угрозы, нависшей над сыном, привело его в то опасное для противника состояние, в котором желание убить уравновешивается пронзительной ясностью сознания. Перед таким Атосом не мог устоять ни один противник. - Начнем? - он встал в позицию. - Начнем, - ухмыльнулся испанец. – Но не надейтесь уйти живым. - Вы рассчитываете на то, чего у меня нет, господин посланник. Я, признаться, даже не понимаю, что вы у меня требуете. Секреты отца мне неведомы, он не делился со мной своими тайнами. Но вы посмели оскорбить его память, вы оскорбили и меня своими недостойными предложениями. Вы угрожали мне - и этого достаточно, чтобы я обеспечил вам вечный покой на этом самом месте. - А вы, граф, не представляете себе всей силы, которая будет направлена против вас. Даже моя смерть ничего для вас не изменит. Из своего укрытия Гримо видел, как противники скрестили шпаги. Бой не продлился долго. Хоть испанец и был прекрасным фехтовальщиком, ему достаточно было небольшого промаха, чтобы граф уложил его одним ударом. Укол пришелся прямо в сердце - тот и охнуть не успел. Огюст медленно вытер шпагу полой плаща и вложил в ножны. Потом оглянулся, ища кого-то. Гримо счел для себя возможным выступить из-за кустов. Атос чуть улыбнулся: дикое нервное напряжение, в котором он находился, начало его отпускать - дуэль не была рядовой. - Лошади где? Управляющий знаком показал, что у коновязи. - Пойдем! - А этот? - Трактирщик позаботится. - Граф нагнулся над трупом, проверяя, убит ли его противник, и вдруг увидел еще один конверт: точно такой, какой оставили на трупе Ренье. Этот, наверное, предназначался для него. Несколько секунд Огюст смотрел, решая: оставить его покойному или забрать с собой. Потом все же взял двумя пальцами, брезгливо кривясь, и передал Гримо.- Сохрани. Может пригодиться. Гримо спрятал письмо в карман. - Пойдем, у нас осталось мало времени,- граф выпрямился, проведя рукой по лбу, и в эту секунду прозвучал выстрел. Гримо увидел, как граф, с выражением безмерного удивления на лице, поворачивается в сторону выстрела и медленно, как во сне, опускается на землю. Когда Гримо появился в трактире, неся на руках окровавленного хозяина, начался переполох. Атоса перенесли в ту самую комнату, откуда противники вышли всего полчаса назад. Трактирщик послал за врачом. Гримо, не теряя времени, стал раздевать графа. Помочь он не мог, тут действительно нужен был хирург: пуля засела глубоко. На минуту Атос пришел в себя - от боли, но потом снова потерял сознание: кровь лилась ручьем. Хорошо, что врач оказался дома: это был новый в этих местах, молодой еще человек. В клиенты к нему сразу попал местный сеньор. Если ему удастся спасти раненного, карьера ему обеспечена: репутация умелого и знающего хирурга даст ему клиентуру. Но, не будь его пациент так крепок физически, не помог бы доктору и весь его медицинский арсенал. Пулю он извлек с большим трудом, и следовало признать, что только чудо помогло раненому: она засела в ребре так плотно, что врач потратил немало усилий, пока ему удалось ее вытащить. Хорошо, что раненый во время этой операции так и не пришел в себя, потому что иного обезболивания, кроме как зверской доли спиртного, под рукой не нашлось. Двигать графа с места врач запретил, и только через два дня Атоса, с массой предосторожностей, на носилках перенесли в замок. Очнулся он только на четвертые сутки. Ему пришлось расплатиться собственной кровью за чужие ошибки и интриги. Но если он остался жив, значит, его жизнь еще на что-то пригодится! Это давало надежду на будущее. - Мы еще поборемся, Ваше Католическое величество,- прошептал он едва слышно, но Гримо, привыкший читать по губам малейшее желание господина, понял его.
Стелла: Глава 3. О ВРЕДЕ ПИСЕМ. Выздоровление затянулось. Именно потому, что Атос так стремился назад, в Бражелон, снедаемый тревогой за Рауля, попасть домой получилось не скоро. Все заботы, все напряжение последних лет, его привычка не считаться ни со своими силами, ни со временем - все это вылилось в жесточайшую горячку. Был момент, когда Гримо подумал, что пора графу исповедаться. Потому что предстать перед Богом с тем, что было за плечами у Атоса, представлялось достойному человеку немыслимым. Пуще всего Гримо боялся, что хозяин будет обречен на адские муки. Не знай он многое из того, что перенес граф, он бы ужаснулся, слушая, что говорит в бреду бывший мушкетер. Как всех нервных и впечатлительных людей, даже от легкого жара Атоса начинало лихорадить не на шутку. А теперь страх за сына, неспособность предугадать события, вынужденное бессилие и невозможность взять ситуацию в свои руки, и, наконец, воспалившаяся рана - все это свалило этого совершенно неутомимого человека. Гримо, и сам выжатый, как лимон, почти не спавший эти дни, не спускал глаз с врача. Тот молча отвернулся от изголовья. Лицо его было мрачно. На безмолвный вопрос он развел руками: - Остается уповать на власть господа! Все в его руках. Кризиса можно ждать в ближайшие часы. Гримо подошел к постели и, опустившись на колени, взял руку хозяина. Атос не шевельнулся. Дыхание его, тяжелое и частое, только одно и слышалось в комнате. Неожиданно он открыл глаза. Взгляд был устремлен в глубь спальни. Там был кто-то или что-то, чего он боялся. Гримо это почувствовал. - Матушка, прошу Вас, прогоните эту женщину! – неожиданно четко и ясно произнес граф. - Только вы можете заставить ЕЕ уйти. - И потом, с невыразимым облегчением, добавил: - Благодарю! Глаза его закрылись. Холодея от страха, Гримо прижал ухо к его груди: сердце билось ровно и спокойно, жар спадал на глазах. Утром Атос проснулся с восходом солнца. Лежал, просто наслаждаясь тишиной и покоем, без единой мысли в голове, от слабости не способный даже позвать Гримо, но тот почувствовал сквозь сон, что хозяин очнулся. - Слава Богу, Ваше сиятельство, - от радости, что графу стало лучше, управляющий заговорил. - Ты на меня так смотришь, словно я с того света вернулся. - Голос чуть шелестел, растрескавшиеся от жара губы плохо слушались. - Не разговаривайте, господин граф, не надо. - Надо! Сколько времени я здесь валяюсь, Гримо? - Почти две недели. - Две недели! - Атос застонал от бессилия.- Что в Бражелоне? Кого–нибудь посылали узнать? - Было письмо от Шарло. У них все в порядке. Шарло пишет, чтобы вы не тревожились, господин граф. Господин Рауль здоров и у него все хорошо. - Давай письмо сюда, - приказал граф. Но читать не смог: сил не было удержать перед глазами лист бумаги. Гримо прочитал ему письмо сам, причем от этой процедуры чтения вслух устал не меньше графа. - Пора возвращаться домой, Гримо. Мы здесь засиделись. Это оказалось проще сказать, чем сделать. Если граф рассчитывал, что через день они выедут в Блуа, он жестоко ошибся. Прошла еще неделя, пока он смог встать с постели. Рана зарубцевалась, хотя и причиняла боль, как и давало себя знать поврежденное пулей ребро. Заставить себя двигаться оказалось не просто: сил не осталось, он стал похож на тень самого себя. К собственному изумлению, он убедился, что в Ла Фере его любят и почитают. Следующую неделю Атос занимался тем, что заново приучал себя к седлу. Потом принялся восстанавливать боевую форму; тут дело было похуже. После нескольких, весьма болезненных попыток, он отказался от занятий в фехтовальном зале. Наконец, после почти двухмесячного пребывания в Ла Фере, они собрались в обратный путь. Атос, решивший, что теперь-то он наверстает упущенное время, ощутил, что взятый им темп пока ему не по силам. И путешествие до Блуа затянулось. Времени ушло втрое больше, чем обычно: для Атоса лишний повод быть недовольным собой. Он ненавидел себя: за слабость, за дуэль, за невозможность держать события под своим контролем. Он так измотал себя за время пути, что Гримо не на шутку опасался, что граф свалится в дороге от очередного приступа лихорадки. Но желание увидеть сына оказалось самым сильным. Когда они, наконец, въехали во двор Бражелона, его сиятельство граф де Ла Фер и де Бражелон понял, что нет у него на свете уголка дороже его истинного и настоящего дома. Граф разбирал бумаги, пересланные из Ла Фера. Письмо, запечатанное печатью черного воска (то самое, что он нашел у убитого испанца), показалось знакомым. Где-то он уже видел эту печать, но только при каких обстоятельствах? О том, что он сам его передал Гримо за секунду до выстрела, он так и не вспомнил. Некоторое время он пытался понять, откуда у него это ощущение, потом махнул рукой: бесполезно рыться в памяти, он вспомнит тогда, когда не будет об этом думать. Он вздохнул, глядя на портрет отца. Граф покинул этот мир, не успев многого сказать и рассказать своему наследнику. Не рассказал он, и что было в письме, оставленном на теле Ренье. Показал его, но не сказал… Огюст даже подскочил в кресле: так вот где он видел эту печать! Граф читал, холодея от страха; не за себя – за сына. Ему угрожали, как угрожали, наверное, и его отцу: цинично, спокойно перечисляли все, что отец сделал на переговорах, куда ходил, с кем говорил, что кому передавал: каждый его шаг отслеживался клевретами короля Филиппа. Ему не раз предлагали пересмотреть архив и найти то, что интересовало Испанский престол. Видимо, граф ответил категорическим отказом. Тогда в ход пошли угрозы. Ренье был первым, кто открыл этот мартиролог. Он должен был быть следующим, но ему пока везет - он остался жив. И ему есть за кого бояться. И, тем не менее, Кольцо он не отдаст никому: никто из ныне живущих не имеет на него права. Если оно попадет в руки корыстолюбцев, жаждущих власти над миром, кто знает, чем это все кончится? Самое разумное - это вернуть кольцо туда, откуда оно попало в Европу, на развалины того, что было когда-то домом Бога. Он себе пока это путешествие позволить не может. Может быть, придет час, когда он сумеет это сделать - и тогда прекратится эта безумная охота за владычеством над миром. Гримо не сказал графу то, что он уже не один день пытался выяснить - кто же все-таки стрелял в графа. Гримо достаточно насмотрелся в жизни, служа у мушкетера Атоса, чтобы понимать, что его хозяина в покое не оставят. Если его замыслили убить, то найти его для этих людей - только вопрос времени. Беда в том, что и Гримо не видел стрелявшего. Он сразу бросился к упавшему графу и, удостоверившись, что тот дышит, подхватил его на руки и понес в таверну. Что и он сам в этот момент представлял собой отличную мишень, Гримо не думал. Только через несколько дней он вспомнил о письме, которое Атос велел ему сохранить. Но давать хозяину его не стал - неизвестно, что в том письме было, а графу и без того на тот момент было очень плохо. Так получилось, что про письмо Атос вспомнил, только увидев его среди всех присланных бумаг, куда его и положил управляющий. Теперь хозяин, конечно, переживает, потому что под такой печатью не может быть ничего хорошего. Сам господин управляющий знает все, что делается не только в замке и владениях господина графа; он осведомлен, что происходит и в окрестностях. На то он и управляющий. Окрестные земледельцы посматривают по сторонам, не появился ли случайно кто-то из приезжих, неизвестных в округе. Гримо знают и уважают, а графа так просто боготворят. Стоило только намекнуть, что если появится кто-то новый, кто будет интересоваться хозяином, то господин управляющий должен знать об этом незамедлительно… короче: графу знать об этом не за чем, у него забот и так выше головы, и он не совсем еще пришел в себя после болезни. Зря его беспокоить ни к чему. Он и так, если приходится из дому уехать хоть на день, места себе не находит, беспокоится, как там его воспитанник. Гримо давно уже понял, что мальчик не случайно подобранный ребенок; он видел в Ла Фере один портрет: графу там года четыре. Гримо даже подумал сначала - не Рауль ли это? Потом понял - мальчик на портрете чуть постарше, и одет иначе. Но сходство просто потрясающее. А ведь сыновья чаще на мать похожи. Видно, у господина графа в роду все мужчины друг на друга сильно похожи. Вот и сам хозяин от матери унаследовал разве что глаза - но какие! Голубые, как небо. И такие же переменчивые. Гийом немало рассказывал о старом графе Ангерране. И выходило, что того больше боялись и уважали, чем любили. Характером Огюст де Ла Фер был совсем не такой, хоть и напускал на себя суровость. Гримо знал совсем другого Атоса: впечатлительного, ласкового, способного на преданную дружбу, искреннего во всех своих действиях. Человека, к которому его друзья тянулись и в радости и в горе. Но в те времена мысли о миледи отравляли ему жизнь. Теперь же, когда казалось, что все наладилось и жизнь снова приобрела смысл для Атоса, появились эти гости из прошлого. Гримо никогда не позволил бы себе читать письма, полученные хозяином. Он был бы рад не отдавать хозяину и это письмо, но ослушаться заведенного порядка не посмел. И положил его ко всей корреспонденции, полученной на имя графа. После этого письма граф потерял покой: это для окружающих он был по-прежнему внимателен и спокоен. На самом же деле, отлучаясь из дому, он сто раз оглядывался, останавливал коня, и если бы мог, тут же повернул бы назад. Зато домой он летел галопом, не заботясь, поспевает ли за ним конюший. Гримо во время таких поездок оставался дома: Атос больше не хотел рисковать. Только когда Рауль был под присмотром Гримо, он мог быть более ни менее спокоен: Гримо скорее даст убить себя, чем позволит притронуться к мальчику. Так прошло несколько месяцев. На день ангела Рауль, которому исполнилось три года, получил необычный подарок - огромного пса. Если быть точными, пес сам себя подарил ребенку. Это был крупный черный пудель, который, невесть откуда, забрел в графские владения. Заросший так, как это может быть только с неухоженной собакой, весь в репьях и пыли, он забежал во двор, когда там играл Рауль. Кормилица, присматривавшая за малышом, с воплем бросилась в сторону. Граф, только вернувшийся из Блуа, успел соскочить на землю, когда раздался этот крик: ему этого было достаточно. Конюх, принявший у него коня, только глазами захлопал: хозяин только что был здесь - и вот он уже рядом с ребенком… Атос подбежал к сыну и облегченно вздохнул; Рауль восседал верхом на страшном псе, который улыбался так, как это умеют делать только собаки. С этого дня они были неразлучны. Арно, так назвали собаку, это было имя, на которое он начал отзываться почти сразу, отмыли и расчесали. Теперь это был огромный, как не стриженная овца, шар кудрявой шерсти, из которого задорно блестели миндалины черных глаз и торчал черный кожаный нос. Пес ни на шаг не отходил от ребенка: он спал на коврике у его кроватки, сидел рядом с ним, когда мальчик ел, и участвовал во всех его играх и шалостях. И не давал к нему приблизиться никому постороннему. Атос был в восторге не меньше, чем сын. Знаток псовой охоты, он по достоинству оценил собаку. Пудель - порода универсальная; он и охотник, и сторож, и пастух. С такой собакой можно спокойно оставить ребенка: не каждый захочет испробовать на себе такие клыки. Пудели - одна из умнейших пород и, если они этого хотят - необыкновенно ласковы и послушны. Словом, с таким стражем мальчик был под надежной защитой. Конечно, собаку будут искать; такой пудель стоит немалых денег, но граф готов был уплатить любую сумму, лишь бы Арно оставался у сына. Забавно было наблюдать, как они прогуливались по саду: оба с одинаковым интересом разглядывали цветы, камушки на дорожке, улиток, муравьев и прочую живность, летающую, ползающую и скачущую среди зелени. Иногда Арно делал вид, что ловит голубей, и прыгал при этом так высоко, что однажды даже выдрал хвост у птицы. Задорный лай и звонкий детский хохот были музыкой для графа. Наблюдая детские игры сына, он забывал обо всех делах.. Память возвращала его к собственному детству. Матери лет до шести он почти не знал. У Изабо хватало времени только на письма, в которых она выясняла у своей матери, здоровы ли их дети. Сестры никогда не брали его в свои игры - он был самым младшим и бабушкиным любимцем. Девочки были красивы, но все обращали внимание только на их братца. Рассматривали его так пристально, так внимательно. А бабушка всегда очень сердилась из-за этого и говорила, что они видят в малыше не то, что есть, а то, что им бы хотелось видеть... Повинуясь какому-то внутреннему побуждению, Атос открыл бюро и достал пачку писем. Это не его детские. Это переписка матери и бабки. Если они сохранились, значит они были кому-то важны. Это часть архива из Ла Фера. Первое письмо было датировано 1600 годом. Ему был год. Писала старая графиня. " Изабо, дочь моя! Позвольте заметить Вам, моя милая, что я неприятно поражена Вашим невниманием к нашему мальчику. Неужели у вас не найдется нескольких дней, чтобы съездить в Берри и взглянуть. какой красавчик растет у Вас с вашим супругом?» Cледующее письмо было от матери. "Вы напрасно упрекаете меня, матушка, за отсутствие внимания к моим детям, и в частности – к Оливье. Вам известно, что моего мужа никогда не тянуло в Берри, дети от нашего с ним брака для него второстепенны, а то, что вы называете нашего сына Огюстом, злит его безмерно. Вы знаете, в чем причина этого недовольства. К сожалению, слухи, которые распускают мои недоброжелатели, дошли и до моего супруга. Наши отношения не столь искренни на данный момент, чтобы я могла пренебречь своими супружескими обязанностями и покинула графа. Заверяю вас, что как только это будет возможно, я обязательно приеду повидать детей. Ваша Изабелла." Потом был интервал в полтора года. Он не знал, не помнил, приезжала ли его мать в это время. Следующее письмо заставило его напрячься. Оно было от матери, и из него стало ясно, что она все же побывала в Берри. "Матушка, Я с радостью убедилась, что Ваши слова не были пустым утешением. Мальчик уже сейчас очень похож на Ангеррана. Это сходство-залог нашего с мужем примирения. Я люблю своего супруга безумно (Вам это известно) и мне горько думать, что пустые сплетни могут разрушить нашу любовь. Я не теряю надежды, что мне удастся привезти графа к Вам, чтобы он, наконец-то, смог своими глазами увидеть Оливье. Признательная вам дочь." Атос судорожно рванул крючки камзола. Перед глазами плавали какие-то круги, кровь билась в висках. Его, как в дни болезни, бросало то в жар, то в холод. Его, его отец считал не родным! Но почему? Только из-за того, что кто-то посмел сомневаться в порядочности его матери. Боже великий, Боже правый! Он не хочет всего этого знать, но жизнь все время подкидывает ему какие-то письма, намеки, гадкие сплетни. Словно специально, словно хотят доказать ему то, чего он предпочитает не знать, не видеть: в отношениях его родителей далеко не все было гладко. Но именно та легенда, которую он сам себе создал, и помогла ему жить и дала ему те принципы в жизни, благодаря которым он выжил несмотря на миледи и весь кошмар прошлого. А теперь, когда все пришло в норму, потерять нравственную опору? Трясущимися пальцами он развернул еще одно письмо. «Матушка, дорогая! Я безмерно счастлива! Портрет сына, который вы нам прислали, перевернул все представления Ангеррана о происшедшем.Он больше не сторонится меня, он просто счастлив! Повесил портрет у себя в кабинете и все время смотрит на него. Со мной он давно не был так нежен. Теперь он уверен во мне. Все то, что говорили обо мне мои недоброжелатели и завистники, развеялось, как дым, от этого портрета. Тут ничего и говорить не надо: малыш уже теперь одно лицо с мужем. В нем уже можно рассмотреть все черты Ла Феров. Я знаю, Ангерран Вас благодарил за портрет. Теперь, я надеюсь, мы приедем скоро. Я очень хочу видеть Вас и детей. Изабо. Всегда любящая Вас дочь." Атос позвонил, вызывая слуг. Приказал растопить камин. Шарло, пришедший на зов, с беспокойством посмотрел на хозяина: топить камин летом? Уж не лихорадит ли графа? Но, увидев лицо Атоса, бросился исполнять приказание. Когда жарко запылали дрова, Атос, не глядя, собрал все письма, которые были в бюро, и бросил их в огонь. Так он будет уверен, что никому не придет в голову когда-нибудь читать всю эту грязь. У Рауля не должно быть сомнений, что его предки были безупречны.
Стелла: Глава 4. "ВИНОТОРГОВЕЦ" ИЗ ИСПАНИИ. Этот человек появился в Блуа впервые. Но испанские вина, которые он предлагал у него купить, были великолепны. В особенности херес, столь ценимый графом. Атос, решительно и категорически отказавшись от вина, пару глотков хереса себе иногда позволял; скорее из приличия, находясь в обществе, чем из любви к вину. Гримо, прознав о новом виноторговце, решил лично взглянуть на него. Во-первых, он посчитал необходимым выяснить, что это за человек. Во-вторых, узнать, что за вина он продает, и если они того стоят, купить партию; если хозяин не пьет, это еще не причина, чтобы в доме не держать приличного вина. Но в замок он его предусмотрительно звать не стал: неизвестно, что это еще за птица. Поэтому господин управляющий, которому доложили, где приезжий находится (вот когда пригодились местные крестьяне), попросту заехал в местный кабачок, где этот самый торговец на данную минуту и расхваливал свой товар. Сидя и попивая местный сидр, Гримо имел возможность хорошо разглядеть этого человека. Ничем не примечателен; ни рост, ни фигура, ни черты лица не задерживали взгляда. С такой внешностью не выделяешься в толпе, зато удобно, не привлекая к себе внимания, следить за всем, что происходит. Слушая, как он нахваливает свое вино, управляющий отметил легкий, едва уловимый акцент. Где-то он уже слышал похожий выговор. А, вот оно: точно так прищелкивал языком господин д’Артаньян, когда начинал волноваться. Характерный выговор южанина, уроженца пограничных районов, а может и самой Кастилии - тут уже не разберешь, он едва знает несколько слов по-испански. Не это сейчас важно. - А с каких виноградников ваше вино, торговец? - спросил Гримо. Тот живо обернулся к новому собеседнику, почуяв клиента. Гримо готов был побиться об заклад, что человек его узнал: брови у него полезли было вверх, рот полуоткрылся; впрочем, он тут же овладел собой. - Из Педро-Хименес, господин! Гримо часто слышал, как Атос, великий знаток испанских вин, рассказывал друзьям, как и где выращивают особенно ценные сорта винограда, которые потом дают столь тонкие и ароматные вина. Слышал он, что прекрасные вина получаются из лозы, которая растет на почвах, богатых мелом. - А из Альбариза? - Есть несколько бутылок из Сан-Лукар де Барромеда, - уточнил испанец. – Синьор действительно любит наши вина? - Он был в восторге, или делал вид, что его восхитили познания собеседника. Теперь он, не таясь, рассматривал Гримо. – Я мог бы многое рассказать о своих винах, но не в корчме же этим заниматься, синьор. Этак корчмарь, еще чего доброго, решит, что я ему конкурент. - А что вы можете мне предложить? - Я остановился тут неподалеку, на квартире у одного моего старого приятеля. Может, вам стоит зайти ко мне, чтобы испробовать и посмотреть все на месте? "Он явно ищет повод, чтобы заманить меня к себе, - подумал Гримо. - Будем осторожны!" - Сегодня никак не получится: у меня встреча. Вот завтра… Скажите, где вы остановились, я завтра подъеду к полудню. - Договорились! – испанец довольно прихлопнул ладонью по столу. Гримо знаком подозвал трактирщика, чтобы расплатиться за свой сидр. Принимая деньги, тот глазами показал на торговца. Гримо понял, что хитрый трактирщик тоже присматривается к приезжему. Не успел графский управляющий отъехать от трактира, как торговец пристал к его хозяину. - Послушайте, хозяин, вы здесь всех и все знаете. Так не скажете ли мне, что это за господин? Он, кажется, не прочь купить у меня партию товара, но почему-то не пожелал представиться. Я хотя бы могу быть уверен, что заключу сделку с приличным человеком? Он меня не обманет? - Говорите, он вам не представился? Ну, значит, не пришло еще время называть себя. Вот приедет заключать договор, тогда и назовет себя. С чего бы я стал это делать за него? А человек он честный, не сомневайтесь. - Так вы давно его знаете, хозяин? - Достаточно, чтобы говорить так. - Трактирщик повернулся спиной к собеседнику и принялся протирать кружки, давая понять, что дальнейшие вопросы ни к чему. Но от него не ускользнуло, что по лицу виноторговца промелькнула тень разочарования. Гримо возвращался в замок, погоняя коня. По дороге он обдумывал, стоит ли говорить графу, что в окрестностях появился человек, который то ли вином торгует, то ли, прикрываясь этой личиной, собирает какие-то сведения. Рассказать его сиятельству или не стоит беспокоить его на основании только одних, возникших у Гримо подозрений? Сказать - значит дать повод для беспокойства Атосу, душевный покой которого был для Гримо не безразличен. Не говорить ни слова - незнание опасности может поставить под угрозу жизнь графа и его воспитанника. По зрелому размышлению, Гримо все же решил предупредить Атоса. Если он завтра поедет на эту встречу, он должен поставить графа в известность. Жаль, но, кажется, нескольким месяцам покоя пришел конец. Атос встретил новость спокойно: напряженное ожидание, в котором он находился все это время, сменилось внутренней собранностью. Как всегда в минуты опасности, он становился спокойным и сосредоточенным. Состояние готовности к любой неожиданности было для него предпочтительнее состояния неопределенности. Он всегда и во всем оставался воином, готовым принять бой. От неразговорчивого и в обычное время графа теперь вообще редко можно было дождаться слова. Казалось, он боялся растерять за словами это состояние взведенной пружины, которая в любой момент готова была его бросить в бой. Только с Раулем он оставался прежним. С каждым днем у графа крепла уверенность, что Кольцо надо вернуть туда, откуда оно попало в руки его предка. Оно несет погибель всем, кто к нему прикасается. Не родился пока в мире человек, достойный им владеть. И пока появится (если появится вообще), лучше ему дожидаться своего владельца подальше от алчных рук власть предержащих. Ренье и отец уже заплатили за него жизнью; Огюст должен был быть третьим. Чудо спасло его, и он не намерен рисковать дальше: у него сын. Он не знает, кто еще, кроме них, приносился на алтарь жертв чужого символа в былые времена, но твердо намерен закрыть этот список! Гримо на встречу он не пустил: если ищут графа, его рано или поздно найдут и без этой встречи. Скорее рано, чем поздно. Прятаться он не намерен. Граф оказался прав. На следующий день, прождав Гримо зря, торговец понял, что что-то или, скорее, кто-то помешал его клиенту приехать на встречу. Человек, для которого он, видимо, и собирался совершить эту сделку, по каким-то причинам решил отказаться от нее. Оставалось выяснить, кто в этих краях достаточно крупный помещик. Любой ребенок, пасущий коз на полянке, за сахарного петушка расскажет ему все, что знает об окрестных сеньорах. И испанец начал поиски. Первым ему попался маркиз Лавальер. Жена его ждала ребенка, и отличное вино к столу гостей на крестины было бы в самый раз. Маркиз, распробовав херес, пришел в восторг и тут же вспомнил, что его обожает его сосед; не одну бутылку они распили в былые времена. Он был так любезен, что даже дал обходительному испанцу провожатого, чтобы он зря не терял времени, блуждая по окрестностям со своей тележкой. Атос в очередной раз не ошибся, ожидая скорого визита; он не зря сиднем сидел дома в последние дни. Когда ему, наконец, доложили, что его хочет видеть какой-то человек, который явился к тому же не один, а в сопровождении слуги из замка Лавальер, граф понял - это тот, кого он ждал. Вот только проводник был некстати, но тут оставалось только чертыхнуться: свидетель от не в меру любопытных соседей был явно не к месту. Тем более, что он и не собирался уходить."Каков хозяин- таков и слуга". Торговец, сняв свою шапку, приблизился к вышедшему на крыльцо графу. Звать этого человека в дом граф был не намерен. Однако, когда взгляды их встретились, что-то дрогнуло в лице Его сиятельства. Он сразу распознал под неброской личиной торговца кого-то более значительного, нежели простой купец. Не говоря ни слова, граф посторонился, пропуская в дверь человека, которого минуту назад не готов был пустить дальше двора. Так же, молча, он провел его к себе в кабинет, жестом указал на стул и, по-прежнему не промолвив ни слова, уселся напротив, откинувшись на спинку кресла. Он был спокоен, абсолютно спокоен, и, глядя на него, никто бы не сказал, что это спокойствие стоило ему немалых усилий. Наглость его врагов, их цинизм и настойчивость выводили Атоса из себя. Противопоставить им он мог только полное владение собой. Собеседники молчали, рассматривая друг друга. Ни тот, ни другой не спешили начать разговор, слишком важный, чтобы начинать его ничего не значащими словами. Наконец граф чуть приподнял брови, приглашая незваного гостя начать первым. - Итак, господин граф, я довольно быстро нашел вас. Атос продолжал хранить молчание. Видя, что он не спешит поддержать разговор, испанец чуть улыбнулся. - Вы не слишком рады моему визиту, не так ли? И вы совершенно правы. Я был весьма удивлен, когда узнал, что вы все-таки выжили, господин граф, после того выстрела, но, может, это и к лучшему не только для вас, но и для нашего с вами дела. О, вы даже не спрашиваете кто это "МЫ"! Прекрасно! Это ускорит беседу и упростит дело. Поэтому перейдем сразу к цели моего визита: Вы ведь не поверили, что я здесь разыгрываю битую неделю роль виноторговца только для того, чтобы побаловать вас отличным хересом? Атос не произнес ни слова, бровью не повел. Он хранил неподвижность мраморной статуи. - Да, мне говорили, что человек вы незаурядный, господин граф, и я рад убедиться, что отзывы о вас соответствуют моему впечатлению. Так вот, на чем же мы остановились? Ах, да - на хересе. Путешествуя по Франции, я убедился воочию, что страна ваша не слишком процветает, и большинство ее населения не может похвастаться благополучием. И вы, ваше сиятельство - тоже, к моему величайшему сожалению. Вы растранжирили все ваши богатства за годы мушкетерства? -Может быть, мы перейдем к цели визита? - голос графа утратил свою глубину и благозвучность; слова звучали сухо и резко. - Да, да, безусловно! Так вот, Ваше сиятельство, - тут испанец резко подался вперед, сразу утратив свою безликость. Перед Атосом сидел сильный и властный человек, хищник, почуявший, что добыча рядом, и сверлящий собеседника пронизывающим взглядом. – Кольцо царя у вас, и пока вы его нам не отдадите, не рассчитывайте на пощаду: ни вы, ни ваш ребенок, который там сейчас, в парке, гуляет с собакой. Атос подавил дикое желание броситься на незваного визитера. Пальцы его впились в подлокотники кресла так, что дерево хрустнуло, но он не шевельнулся. "Господи!- подумал он,- Прости мне мою ложь, но это будет ложь во спасение!" Он вздохнул, из последних сил сохраняя спокойствие. - Синьор, я даже не пожелал узнать, с кем я говорю. Для меня это не играет роли, поскольку я знаю, от имени кого вы явились, и этого мне достаточно. Так вот, я заявляю вам и вашим хозяевам: Кольца у меня нет! Я не стану утверждать, что не знаю, о чем идет речь. Отнюдь: отец мне о нем рассказал и рассказал не только это. Вам не безинтересно будет узнать, что после гибели моего брата Ренье на этой странной дуэли отец, не желая подвергать опасности никого из семьи, отправил это Кольцо назад, в Палестину. - Вы лжете, этого быть не может! - Вы обвиняете меня во лжи – этого довольно, чтобы мы вышли отсюда со шпагами в руках. Но я не спешу обнажать шпагу - это ничего не докажет! Я не сказал, что отец уничтожил Кольцо. Я сказал, что он его отправил туда, где ему и надлежит быть, и откуда оно попало в наши края: в усыпальницы царей Иудейских или на развалины Храма. - Ваш отец не был сумасшедшим! Он отлично знал цену Кольца! - Значит, он посчитал, что эта цена для него слишком велика. Вы можете мне не верить, но это именно так. Так и передайте тем, кто послал вас с этим маскарадом. Если пожелают, они могут отправить туда своих клевретов под видом паломников. Их ищейки наверняка возьмут след. Ни мне, ни моим потомкам такие реликвии не нужны. Эта корона - не для нас! – усмехнулся Атос. - Я Вам не верю! - Ну, это уже ваше дело: верить или не верить! А мне спокойней знать, что у меня в доме нет такой пороховой бочки. Испанец встал. - Я не столь легковерен, господин граф, и у меня есть серьезные основания подозревать, что вы не настолько правдивы, как пытаетесь меня уверить. Но мы проверим ваши слова. Атос пожал плечами: - Да ради бога, проверяйте, сколько хотите! Я сказал правду, лгать не в моих правилах! - Если вы нас обманули, господин де Ла Фер, месть наша будет ужасна, вы должны это понимать. И понимать, что от нас вам никуда не скрыться. - Вы всегда найдете меня здесь. Гость встал, коротко кивнул на прощание и вышел. Атос по-прежнему не шевелился. Он только чувствовал, что лицо у него начало гореть от стыда. Так беззастенчиво и нагло лгать ему в жизни еще не приходилось. В дверь постучали, и на пороге появился Гримо. Он остолбенел, увидев лицо хозяина. Слуга сделал первое, что пришло ему в голову: налил полный бокал вина и подал Атосу. Граф залпом выпил вино, но так и не произнес ни слова. Наконец он с трудом вымолвил: - Где Рауль? - В парке, с Арно. - Гримо заговорил в виду чрезвычайности ситуации. Атос вскочил, словно его подбросила пружина. Гримо и ахнуть не успел, а граф уже был внизу, во дворе. Мальчика там не оказалось. Атос бросился в парк. Слуги, ничего не понимая, только смотрели, как их, всегда спокойно шествующий хозяин, несется по дорожке словно школьник, удирающий от порки. И, только увидев, как из-за поворота показалась неспешно идущая неразлучная парочка, за которой на почтительном расстоянии плелась нянька, без сил опустился на подвернувшуюся вблизи скамью. - Гримо, с этой минуты Рауль не должен выходить без кого-то из вооруженных слуг. Позаботься об этом. Дважды я повторять не намерен: положение слишком серьезно. Прошла неделя, и посланец явился вновь. У Атоса было горячее желание спустить его с лестницы, но это было бы неразумно, а главное - ничего бы не изменило. Дело бы кончилось дуэлью, смертью одного из дуэлянтов, а рисковать собой по такому поводу он не имел теперь права. Как бы не бурлила кровь - прежде всего он думал о сыне. - Посланные люди проверят все, что вы сказали, граф. - Я в этом не сомневаюсь. - Внезапно Атоса осенило: отец в самом начале, когда он попал в плен, кого-то посылал на переговоры. Какие-то следы графских посланцев могли сохраниться, но людей, которые туда ездили, в живых могло и не остаться. Поиски могут пойти по ложному следу. - Если все, что вы мне сказали - правда, мы ограничимся просто знакомством с вами. Если нет!.. - Может быть, достаточно угроз? Вы утомили меня сверх меры, сударь. Сделайте милость, пока вы все выясните - оставьте меня, Бога ради, в покое. - Постараемся не смущать вашего покоя, дорогой граф. Вот, только последняя деталь,- и испанец вытащил из-за обшлага куртки письмо. - Это то, что вам нужно знать. Я не стану вас просить подписать что-либо; с вами это не имеет смысла - вы человек чести, но прочитать это вы обязаны.- Он положил письмо на стол, поклонился и вышел, пятясь, как выходят от короля. Атос подождал, пока стук копыт его лошади не затих вдали, и осторожно, кончиками пальцев, взял письмо. Взломал печать. Письмо было адресовано его отцу. Милостивый государь! Вы решительно отказываетесь от встреч с нами. Остается только чрезвычайно сожалеть об этом. Вы не желаете задуматься о последствиях своего отказа. Вы сделали так много для Испанской короны и теперь не хотите принять нашей благодарности? И тем не менее, примите наше восхищение той комедией, которую Вы устроили из Вашей женитьбы. Вы могли ввести в заблуждение всю Вашу семью, но не нас. Вы сумели выставить Вашу супругу образцом верности и целомудрия, когда всем известно о вашей связи, которая длится больше трех лет! Как видите, мы осведомлены о многих деталях вашей личной жизни. Если вы по-прежнему будете избегать встреч с нашими людьми, мы вынуждены будем подумать о небольшом, но весьма остроумном повествовании в стиле Боккаччо, в котором Вы без труда узнаете своих друзей и близких. Письмо было без подписи, но авторы были известны. Какая мерзость! Он закрыл лицо руками. Мерзость, мерзость! Он думал, что с этой сплетней покончено, что он сделал все, чтобы уничтожить ее, но они нашли все же, как заставить его узнать все. Атос понимал, что письмо это – не просто грязный навет на доброе имя родителей. То, что написано в нем - правда. Но это была та правда, которую он знать НЕ ЖЕЛАЛ! Это было для него страшным ударом, перечеркивавшим все, что он создал для себя в душе: символ чистой и преданной любви. Это поддержало его, когда он думал о смерти после Анны. Все, никаких воспоминаний! Отныне - и навсегда: только Рауль и больше ничего в жизни! Пронзительные крики и бешеное рычание, сменившееся визгом, вырвали его из оцепенения. Огюст не помнил, как он добежал, но то, что он увидел, повергло графа в шок: на дорожке лежал человек, в горло которого вцепился Арно. И собака и человек были мертвы; в груди пса торчал нож. Рядом, немой от испуга, сидел на земле Рауль, и только крупная дрожь сотрясала ребенка. Атос схватил мальчика на руки, и, убедившись, что ребенок невредим, хотел передать на руки подбежавшему Гримо, но малыш, вцепившись в него изо всех силенок, не желал его отпускать. Граф отнес его в дом, ребенка уложили в постель. Позвали врача. Только когда мальчик уснул, все еще вздрагивая и бормоча что-то во сне, граф позволил себе спуститься во двор. Собаку и мертвеца унесли на конюшню. Атос нагнулся, отбросив мешковину, прикрывавшую лицо неизвестного мужчины. Горло его было разорвано, запекшаяся кровь покрывала густую бороду и грудь. Граф, словно наяву, опять увидел вспышку выстрела и в свете ее – это самое лицо. Это был человек, стрелявший в него в Ла Фере. Граф резко выпрямился. - Уберите его,- приказал он хрипло. Потом повернулся и, встретив взгляд Гримо, опустил глаза. - Гримо, это он. Я узнал его. Похороните его, как убийцу. – И потом, чуть помолчав, добавил: - А Арно - как праведника. Собака спасла мне сына.
Стелла: Глава 5. РОДОСЛОВНАЯ. Все, что мало-мальски касалось семейного архива, уже давно находилось у Атоса под рукой, в Бражелоне. Наиболее важные и ценные документы хранились здесь. В старом замке осталось то, что не представляло интереса с точки зрения прав на наследование. Все остальное: дворянские грамоты, патенты на ордена, которыми владели его предки, выписки из записей в церковных книгах, удостоверявшие рождения, смерти и браки его предков и его самого; длинная череда имен, фамилий… Все это, он надеялся, должно было ему помочь с легализацией сына. Граф был достаточно искушен в законах королевства, чтобы понимать: то, что он затеял - предприятие практически безнадежное. Найти ход наверх, к королю, при его родственных связях не стоило особого труда; надо только начать бывать в свете. Основная трудность представлялась в другом. Он-то хоть сейчас готов признать свое отцовство. Вопрос в матери мальчика: только она может подтвердить, что именно она произвела на свет этого ребенка. Сделать это пока невозможно: она в изгнании. А захочет ли пойти на такое признание замужняя дама, герцогиня де Шеврез? Атос покрывался холодным потом от одной только мысли, что ему может помешать либо его смерть, либо смерть или отказ от такого признания самой Мари. Когда-то давно, так давно, что он сам не верил, что такое могло быть, его занимали совсем другие вопросы. Он жадно разыскивал все, что касалось его семьи. Рылся в библиотеках и книжных лавках. Эти поиски как-то незаметно привели к тому, что он стал крупнейшим знатоком в королевстве во всем, что касалось геральдики и генеалогии. Род Ла Феров был связан со знатнейшими семьями Франции и Европы. Родство же с де Куси давало им основания смотреть на королей, как на равных. Ла Феры признавали только сам принцип королевской власти; они знали, что значит - править. Во всем остальном они считали себя не ниже, а то и выше того, кто сидел на троне. Древняя легенда гласила, что род ведет свое начало от одного из сводных братьев Иисуса. Конечно, это могла быть всего лишь легенда, но де Куси очень ревниво относились к малейшей попытке оспорить это утверждение. Однако именно она и могла объяснить, почему иерусалимская возлюбленная из легенды Мордехая отдала Кольцо Тома де Мерлю. Иисус был из рода Давидова, а Давид был отцом царя Соломона. И, по преданию, Мессия должен быть из того же рода. На что она надеялась, о чем думала, вручая рыцарю-крестоносцу такую власть? Ангерран де Бовэ, граф Амьенский, стал им в 1079 году. Так гласят хроники. А после женитьбы на Ад де Марль он получил еще и титулы сира де Куси и де Марль, прибавив е ним и фьев де Ла Фер, который ему принес повторный брак с графиней Порсиан. Из-за этой графини и разразилась у него жестокая война с графом де Намюр. Его сын от первого брака Тома тем временем сражался за Гроб Господень. Он прославился в Иерусалиме и именно оттуда и привез фамильные гербы. После своего возвращения он женился на леди Монтегю, которая в приданое дала ему земли, носившие то же имя. Тома же, вернувшись из Крестового похода домой, точно взбесился. Не было ни одной драки, в которую бы он не ввязался, его имя связывали с самым гнусным разбоем и с самыми одиозными любовными приключениями. Он приобретал и терял земли и в конце концов нашел свою смерть в одной из стычек. Умер он, не успев получить отпущения грехов. Из этого длинного ряда выделялся сын Рауля 1, известный как Ангерран 3, сир де Куси, Марль, Ла Фер, Вервен, Креси, Пинон и прочая... граф де Руси и дю Перш. Человек, обладавший такой властью, что мог сказать о себе" Я не король, не принц, не герцог, не граф - а сир де Куси." Слова, ставшие девизом семьи. Те слова, которые когда-то дали Атосу основание осадить кардинала Ришелье с тем высокомерием, которое давало ему превосходство его происхождения над бывшим Люсонским епископом. Наиболее значителен был в этом ряду Ангерран 7, тот, что служил образцом рыцарской чести, помогал королям в переговорах и, плененный султаном Баязетом после тяжелого ранения, скончался в плену. Все эти переплетения родственных связей, все эти гербы были для графа де Ла Фер открытой книгой, жизнеописанием его предков. Он с легкостью ориентировался там, где неискушенный в тонкостях этой науки человек, в отчаянии от собственного непонимания, опустил бы руки. Атосу же все эти хитросплетения браков, наследований и опал говорили многое. Глядя на свой герб, где на щите изображен был вепрь на фоне яблони - символы древности рода, его благородства и неустрашимости, Атос видел зримое воплощение достоинств и непогрешимых ценностей своего рода. В тот день, когда он официально был принят, как наследник, отец, вручая ему свою боевую шпагу, заставил его поклясться в Амьенском соборе, что он будет свято соблюдать верность королевской власти. Королем уже тогда был Луи 13. Атос никогда не путал эту власть с властью временщика. В те времена, когда он так сопротивлялся вместе с друзьями власти кардинала, Ришелье казался ему не оплотом этой самой власти, а выскочкой, крадущим эту власть у короля. Они неплохо тогда потрудились, заставив побегать клевретов кардинала за ними по всей Франции! Какие же они были все-таки дети! Но теперь он остыл: все это перестало его занимать на фоне его новой привязанности. И хотя его по-прежнему звали, он дал ясно понять: ему это ни к чему. Ему не нужны ни земли, ни почести, ни деньги такой ценой. Риск осиротить Рауля был для него теперь страшней эшафотов и тюрем. Но знакомств он не прерывал. Удивительное дело: его не сторонились, не перестали принимать в домах вельмож. Видимо, всю эту вздорную, алчущую почестей и денег знать все же влекло к себе его доброжелательное спокойствие, его чувство юмора, его утонченность и образованность. Атос умел, если хотел этого, быть центром самого изысканного общества. А то, что знатность давала ему право говорить на равных со всей местной знатью, привлекало к нему взоры местного дворянства. Он взял себя в руки, отбросив последние проявления сумасбродства, которыми так изобиловала его парижская жизнь. Рядом с ним постоянно находился ребенок, и Атос пуще всего боялся теперь, что у сына в памяти могут остаться какие-то, недостойные подражания, выходки опекуна. То, что Его сиятельство так серьезно возьмется за воспитание мальчика, не ожидал никто, и сам Атос меньше всех думал, что ему так мила будет роль наставника. Когда он был чуть постарше Рауля, его отвезли в Париж, в Наваррский колледж. Он был почти на два года младше самых юных из его воспитанников. Бабка отвезла его туда самолично. Ректор же, увидев мальчика, попытался убедить графиню, что стоит подождать годик-другой с учением у них, пусть юный шевалье подрастет немного, но графиня настояла на том, чтобы проэкзаменовать внука. Удостоверившись, что дитя говорит и читает на латыни едва ли не лучше, чем на французском, Огюста оставили учиться в колледже. Ректор, правда, оговорил при этом, что если мальчику будет трудно, его заберут. Ему было очень трудно, но он не жаловался. Трудно было не в учении: он легко опережал всех. Он был еще очень мал, чтобы жить одному, без близких людей. Старшие ученики его не обижали: он умел постоять за себя словом. Но и сам был готов помочь: языки давались ему легко; он будто не учил их, а просто вспоминал, что подзабыл. Изредка его забирала к себе мать. Но это бывало крайне редко; Мария Медичи не любила своих детей, а чужих и подавно. Огюсту постоянно не хватало ласки, дома. Он так тосковал по этому всю жизнь - а сейчас вдруг обрел все это в сыне. Чем больше всматривался граф в черты своего ребенка, тем яснее видел цепь своих и герцогини предков, черты Роанов, которые достались Раулю от матери, чье сумасбродство и распущенность, вопреки всему, сотворили чудо: вернули графу желание жить, подарив сына. Это чудо уже сейчас виделось ему совершенным человеком. И Атос ощущал себя Пигмалионом, способным воплотить мечту, но не превращая мрамор в живую плоть, а создавая из растущего и меняющегося на глазах маленького существа совершенное творение, воплощенный идеал. Это было так чудесно: растить ребенка. В этом он нашел смысл всей своей жизни. Бог услышал его молитву.
Стелла: Глава 6. СТАРЫЕ-НОВЫЕ СВЯЗИ. - Я не буду это делать, Жоржетта, не буду, и не заставляй меня, слышишь! Не хочу и не буду! - голос мальчика звенел в тишине. Что ответила ему кухарка, Атос не услышал; она говорила тихо, видимо, увещевала ребенка. Граф замер, так и не коснувшись дверной ручки. Снова послышался голос Рауля: "Жоржетта, но я не слуга, чтобы убирать за собой!" - Мы все здесь слуги господина графа, господин Рауль, и вы должны понять это. Вы так же зависите от его милости, как и мы все. Господин Рауль, вы же не хотите сердить Его сиятельство? -Но почему, Жоржетта, почему? - Да потому, господин Рауль, что Его сиятельство подобрал вас у священника из жалости, и вы ему обязаны всем! - Довольно! – Атос возник на пороге так внезапно, что кухарка схватилась за сердце. - Жоржетта, оставьте нас. - Бедная женщина, не на шутку перепуганная видом хозяина, бросилась из комнаты вон. Граф остался наедине с мальчиком. Он стоял, глядя на сына, ожидая объяснений, но Рауль молчал, опустив глаза. - Рауль, что здесь произошло? О чем вы спорили с Жоржеттой? – Атос смотрел на сына странным взглядом. Мальчик пока не в силах был понять, что скрывалось за ним и почему в его строгости читалось еще что-то, какая-то невысказанная боль. - Вы молчите? Вы хотите, чтобы я позвал кухарку и она,- он чуть подчеркнул это слово, - мне все рассказала? Вы считаете, что так будет приличней? Ребенок молчал: в словах опекуна, как и в его взгляде, было нечто, что смутило мальчика больше, чем неожиданное появление графа. Там был какой-то намек, предупреждение. - Я … Я не хотел прибрать свои игрушки. - Но почему? Вам не нравится, когда у вас в комнате порядок? Вам лень самому положить все игрушки на место? Вы думаете, ей проще, чем вам, ползать на коленях, собирая с пола ваших солдатиков? - Я подумал… - Что? - Что Адель… Она ведь все равно убирает у меня. Она может собрать мои игрушки. Атос помолчал. – Рауль, порядок в своих делах и уроках, как и в игрушках - это то, что вы обязаны делать сами. Для всего остального есть слуги. - А Жоржетта сказала, что я такой же слуга, как и она! Это правда, господин граф? Атос побелел. - Я слышал, что она сказала; вы поняли ее не совсем правильно, друг мой. Мы еще поговорим на эту тему. Позднее… А пока, будьте добры, наведите порядок в своих игрушках! - граф едва сдерживал себя. "Вот оно! Началось!" – он стремительно влетел к себе в кабинет. Бросился в кресло, пытаясь хоть как-то взять себя в руки. Не получилось! Он метался по комнате, сжимая кулаки, но ярость и боль не утихали. Слуги, слуги осмеливаются ставить знак равенства между положением его сына в замке и своим положением! И все это оттого, что ему до сих пор не удается оформить должным образом все бумаги на Рауля. Ему не с кем говорить: Мари-Эме все еще в ссылке. Опекунство он оформил еще в первые годы, но этого недостаточно! Теперь ему надо было совершить очередной шаг: закрепить за сыном Бражелон. И только после этого, ближе к совершеннолетию, можно было искать пути, как сделать его наследником Ла Феров. Но и одного введения его в наследование Бражелона заставило бы слуг относиться к Раулю, как к своему будущему барину, а не как к бедному сироте, которого пригрели из милости. Надо было возобновить все старые связи, знакомства. Начать регулярно появляться в свете - хотя бы в Орлеаннэ. Граф подошел к окну - Гримо, коня! Он одним движением взлетел в седло и понесся, не разбирая дороги. Обычно это помогало успокоиться, привести мысли в порядок. Обычно, но не сегодня. Он едва не загнал коня, привел себя в состояние полного смятения, потому что так и не нашел выхода из создавшегося положения. Собственное бессилие выводило его из равновесия. Домой он вернулся затемно, измотанный не столь физически, сколь морально. Едва притронулся к ужину: есть не хотелось. Он взялся просматривать почту, но быстро понял, что не вполне ухватывает смысл читаемых писем и документов. Наконец, убедившись, что толку от него сегодня не будет, он лег в постель. Но сон не шел; перевозбужденный мозг настойчиво возвращался к больному для него вопросу: как это сделать? На какую-то долю мгновения пронеслась мысль: стакан шамбертена мог бы помочь! - но он тут же с негодованием отбросил ее. С этим он покончил навсегда! Огюст с досадой ударил кулаком по подушке. Раз, другой!.. Странно, но это подействовало; ему стало вдруг смешно. Он со стороны увидел себя, мечущегося в поисках решения, и, упав лицом в подушки, рассмеялся . Хорошо, что в подушки: так его никто не услышит, даже Гримо, который наверняка оставил дверь приоткрытой, волнуясь за хозяина. Нет, надо спать… не зря говорят: " Утро вечера мудренее". Однако утро, вопреки пословице, не принесло решения. Но Атос как-то успокоился, поняв, что выход обязательно найдется, надо только набраться терпения. Его былой философский подход к жизни разлетался в прах, когда речь шла о сыне. Да, надо подождать… И, вопреки логике, в нем крепла эта уверенность: все устроится наилучшим образом. За чередой дел и забот время летело незаметно. Атос самым тщательным образом занялся хозяйством, находя в этом давно забытое удовлетворение. Он и вправду стал настоящим сельским помещиком: рачительным хозяином, деловым и предприимчивым, вникающим в любую деталь. Помощь Гримо была неоценима: он давно уже показал себя достойным управляющим; граф мог самому себе признаться втихомолку, что без Гримо он бы не управился. Теперь господина графа постоянно звали в гости: местная знать почитала за честь принимать у себя соседа. Но Атос сошелся близко только с герцогом де Барбье. Старик знал о графе больше, чем хотелось бы Его сиятельству, но никогда ни словом, ни намеком не позволял себе показать, что хоть как-то в курсе былых обстоятельств его жизни. Общество теперешнего графа де Ла Фер устраивало его больше, чем любое другое. Но герцог, сам будучи вхож в самые знатные дома Франции, никак не мог взять в толк, почему Атос всячески избегал визитов к герцогу Орлеанскому, который был тут же, под боком, и, пожелай он этого, одним росчерком пера мог бы помочь графу. Барбье был единственный, с кем Атос поделился своими трудностями. И, тем не менее, Его Светлость не понимал, почему граф не хочет прибегнуть к помощи Месье. Атос же брезговал принять помощь от Гастона. Все, что он знал об этом принце, внушало ему непреодолимое отвращение. Из его рук он никакой помощи принимать не намерен. Оставался еще Арамис. Арамис, который находился непонятно где. Писал он относительно регулярно. Но письма приходили всегда с оказией, так, что Атос не представлял, где друг обретается в настоящий момент. Свои ответы он отправлял, как правило, с тем же человеком, что привозил ему письма от аббата. Арамис никогда не спрашивал о Рауле: казалось, сами мысли о ребенке были ему неприятны. Атос, как никто умевший чувствовать другого человека, никогда не упоминал о сыне. Но Арамис был единственным человеком, кто мог бы ему подсказать, где скрывается де Шеврез. Однако, Атос не решался об этом спрашивать. Его что-то останавливало. Быть может, боязнь, что он может смутить покой друга, что тот может усмотреть в желании увидеть Мари нечто, что наведет его на ненужные мысли. За свою деликатность и чувствительность к другим он всегда расплачивался собственными нервами. Если ничего не изменится, придется самому наведаться в Париж. Насколько он хотел бы повидаться с д’Артаньяном, настолько ему не хотелось оставлять Бражелон и вновь окунуться в суету и грязь столицы. Он почти уже решился на поездку, но тут в их краях появилась его давняя знакомая -герцогиня де Вандом. Женщина набожная, скромная и отзывчивая и с нужными связями: вот тот человек, который ему может помочь. Когда доложили о графе де Ла Фер, она вспыхнула, сама не зная, почему. Наверное, потому, что приятно было увидеть старого знакомого… Не виделись они давно - лет пять-шесть. Она всегда украдкой любовалась этим человеком, а сейчас просто растерялась: ей даже почудилось, что это кто-то, ей не знакомый. Никто и никогда не дал бы графу его сорока лет. Перед герцогиней предстал еще молодой человек, с гибкой и стройной фигурой античного атлета, с сияющим взглядом лазурных глаз в оправе таких ресниц, какие увидишь разве что у жителей Магриба, с движениями легкими и непринужденными; ничто в нем не напоминало об уставшем от жизни, пресыщенном аристократе, с которым она была знакома прежде. " Влюбился! И любим! И нет другого объяснения для этой перемены!" - подумала герцогиня с чувством легкой досады. - Я очень рада вас видеть, граф. Приятно убедиться, что вы не забываете старых знакомых. - Она протянула ему руку, над которой он склонился в поцелуе. - Право, ваша светлость, вы пытаетесь обвинить меня в неблагодарности? - Упаси меня Бог от этого, граф! Но все же, что вас привело ко мне? Только ли простая вежливость? - Она чуть лукаво, из-под веера, взглянула на Атоса. Тот побледнел. - Мадам, это было бы недостойной ложью - объяснить мой визит только желанием засвидетельствовать вам свое почтение. Но разрешите мне объяснить вам все по порядку. Постараюсь вас не слишком утомить своей просьбой. - Вы не утомите меня, уверяю вас. Хотя бы потому, что я знаю вас как прекрасного рассказчика. Но как вы изменились, милый граф! Словно и не было этих лет! - О, у меня появились причины не замечать прошедших лет, - улыбнулся Атос.- Но позвольте, я начну. Он замолчал. "Я права. Он действительно любит и не знает, как об этом начать говорить."- решила Франсуаза. - Граф, Вы пришли ко мне и не решаетесь сказать, чему я обязана удовольствием видеть вас вновь? Не уверены, что я пойму вас? Я вас не узнаю. - Госпожа де Вандом не знала, как принять молчание Атоса. Как всякой женщине, ей, конечно, было бы интересно узнать, что же все-таки происходит с ее знакомым. Такой сияющий вид и вдруг - нерешительность! - Ну, что же Вы, мой дорогой граф? - Она сама не заметила, как с ее губ сорвалось это немного фамильярное "мой дорогой граф". - Я слушаю вас со всем вниманием. Атос сделал глубокий вдох, как ныряльщик перед прыжком в воду. Но отступать было поздно. - Мадам, то, что я хочу вам рассказать, касается меня только частично. - "Господи, прости меня, но я вынужден лгать!" - И, тем не менее вы пришли, чтобы мне это рассказать! - Да, потому что я не знаю никого, кроме вас, кто бы мог помочь моему другу в таком тонком и деликатном деле. - Рассказывайте, граф! Раз уж вы пришли, говорите все. Я постараюсь помочь вашему другу, если это только будет в моих силах. Говорите же! - Один из моих близких друзей, будучи проездом в маленькой деревушке, остановился у местного священника. Тот находился в чрезвычайно затруднительном положении: накануне ему подкинули младенца. Кроме денег и… - Атос чуть запнулся, - и записки в колыбели не было ничего. Мой друг, человек абсолютно одинокий, подумал, что ребенок мог бы скрасить ему жизнь, дать ему хоть какой-то смысл к существованию, и… - Атос замолчал, чувствуя, как пылает лицо; ну не мог он лгать, не умел даже ради сына. Герцогиня смотрела на его терзания с вполне понятным сочувствием, не лишенным толики любопытства. Если бы его в эту минуту увидели друзья, они точно не узнали бы Атоса. Потому что от его невозмутимости не осталось и следа. Он, точно школьник, пойманный на вранье, не знал, куда деваться от пристального взгляда дамы. Неожиданно он встал. - Прошу простить меня, ваша светлость. Я понял, что взял на себя непосильную миссию. Я приношу свои извинения, что отнял у вас столько драгоценного времени и… - Сядьте, граф! – Франсуаза вспомнила, что она принцесса и ее приказа не посмеют ослушаться. - Сядьте и продолжайте! И не затрудняйте себя …тем, что не хотели бы говорить. Он поднял на герцогиню потемневшие глаза. - Я не могу рассказывать, как это было на самом деле, мадам: это не только моя тайна. - Я поняла ваши слова так, что этот ребенок от знатной дамы? - От очень знатной дамы, ваша светлость. - И что бы ваш друг хотел сделать для этого ребенка? Это мальчик или девочка? - Это мальчик, мадам. - Это усложнит любой вопрос. Вы это знаете? - Да, и потому хочу помочь моему другу. У него есть поместье. Графского достоинства. Вы позволите мне не называть его? - Сейчас это не имеет значения. Ваш друг хотел бы закрепить его за ребенком? - Да, герцогиня, вы правильно поняли. Теперь молчали оба. Франсуаза украдкой бросала взгляды на собеседника, который стремительно бледнел. Он пугал ее этой бледностью: казалось, еще секунда - и он лишится чувств. - Я постараюсь вам помочь, друг мой. Я человек неискушенный в таких делах, но я обязательно посоветуюсь с людьми знающими. Атос, решив, что аудиенция закончена, встал. - Я прошу прощения, ваша светлость, если чем-то задел вас или вам была неприятна моя просьба. Не смею более отнимать ваше время. - Он поклонился. - Граф, вам никто не говорил, что вы можете быть невыносимы? - Говорили, и не раз! - чуть улыбнулся Атос. - Ваш визит не был мне в тягость, наоборот, я благодарна вам, что смогу совершить богоугодное дело. Садитесь, прошу вас, и расскажите мне лучше о мальчике. Сколько ему лет? Глаза графа потеплели: для него любой разговор о сыне был наслаждением. Франсуаза слушала, не перебивая. Она давно поняла, кто этот близкий графу друг, и только поглядывала украдкой на собеседника. Атос увлекся. Его маленькое божество было для него центром мироздания. А у герцогини появилась шальная мысль, которую она тут же загнала поглубже: "Как же он умеет любить! И как любил он мать этого мальчика, если так любит этого ребенка?" Она ощутила, и не в первый раз за время их знакомства, нечто, похожее на укол ревности. Что-то, сродни досаде. А еще возник страх, что она, замужняя женщина, набожная и целомудренная, обратила внимание на чужого мужчину. Свое смущение она спрятала за веером. Но Атос заметил, что его слушательница стала рассеянна. Она или утомлена или чем-то недовольна. Он тут же откланялся, и на этот раз она не стала его удерживать. Едва затихли шаги графа за дверью, как она бросилась в домашнюю молельню. Испуг ее был велик: перед глазами стоял только этот красавец, и даже самая отчаянная молитва не могла ей помочь. Добродетельная супруга и мать не могла справиться с собой. Впервые в жизни она ощутила, что близка если не к любви, то к влюбленности. Атоса не ввели в заблуждение обещания принцессы. Он понял, что она, верная данному слову, постарается помочь ему, но вряд ли у нее найдется повод, как объяснить столь деятельное участие в судьбе никому не известного подкидыша. Он был зол на самого себя. Этот визит был большой ошибкой. И граф гнал коня, пытаясь привести свои изрядно растрепанные чувства хоть в какой-то порядок. Просвета в своем деле он пока не видел.
Стелла: Глава 7. ЗЕМЛЯНИКА, Лето 1641 года выдалось теплым. Вся окрестная детвора пропадала в лесах и лугах. Поспевшая земляника - самый лучший предлог проводить время на свободе. Рауль же изнывал в стенах замка. Атос и Гримо с утра и до вечера пропадали в разъездах. Возвращались измотанные - у графа порой сил хватало только на то, чтобы зайти к мальчику благословить его перед сном. Потом он валился в постель, а утром, чуть свет, они вновь были в седле. У Рауля были каникулы. Весь год он прилежно и с успехом занимался с учителями и отдых заслужил. Атос особо не сопротивлялся, только напомнил, что то, что он оставлял ему, как домашнее задание, должно быть выполнено. Граф сам был человеком обязательным и того же добивался от сына. Он начал с ним заниматься фехтованием. Гибкий и сильный мальчуган легко схватывал азы, но занятия должны быть регулярными, а граф дома почти не бывал. Последний раз они выезжали с Раулем в лес в конце весны. Рауль уже отлично держался в седле. Пони у него был крупный и резвый, но они отлично ладили между собой. Атос даже разрешил сыну взять с собой шпагу - самую настоящую, с острым клинком. Граф специально заказал такую в Блуа - Рауль должен привыкать к настоящему оружию. Солнце грело почти по-летнему, и они, спешившись, привязали коней. Атос расстелил на пригорке плащ и прилег, наблюдая из-под полуопущенных век, как Рауль охотится на бабочек. Полузабытое воспоминание, подобное аромату старых надушенных писем, возникло в сознании. Когда-то он уже видел такого мальчишку, бегающего по лугу. И бархатный костюмчик, испорченный играми в росистой траве, был ему до странности знаком. Это было в отцовском замке, когда у них гостил Генрих с дофином. Он не успел углубиться в воспоминания, потому что раздался детский крик, полный такого ужаса, что Атос мгновенно оказался рядом с сыном. Рауль больше не кричал. Он стоял, и только, не в силах издать хоть какой-то звук, указывал пальцем на приподнявшую голову гадюку. Черт, ну как же он мог забыть: весной змеи очень агрессивны! Он ничего не объяснил, не рассказал ребенку и потащил его в лес! - Ну, что же вы, Рауль?! За шпагу! - спокойный голос опекуна вывел Рауля из состояния ступора. Он осторожно, не спуская глаз со змеи, вытащил шпагу из ножен и, прежде чем она успела прыгнуть, снес ей голову одним взмахом клинка. - Отлично, друг мой! Прекрасный удар! - воскликнул граф. Ребенок зарделся от радости: получить похвалу из уст графа было не просто, Атос не разбрасывался комплиментами без причины. Он смотрел на своего обожаемого наставника такими сияющими глазами, что у Огюста в душе все перевернулось, и комок подступил к горлу. Ребенок верит ему, смотрит на него, как на божество, а это "божество" не в силах дать ему ту малость уважения, что полагается мальчику по рождению… Последние два года Атос видел, как растет сходство между ним и сыном; наследственные черты графов де Ла Фер проявлялись в ребенке все сильней. Античная правильность черт, разрез глаз, форма головы, даже осанка, даже манера откидывать голову, походка. Даже то, как он пожимал плечами, изобличало в нем породу графов. Это было приятно сознавать, но глаза были не только у него. Сходство это замечали и слуги, и немногочисленные гости и соседи, бывавшие в замке. Прятать ребенка от посторонних глаз он не собирался. Граф держал себя в руках, делая вид, что не замечает многозначительных взглядов, но с каждым днем ему становилось все труднее соблюдать это равнодушие. Теперь и домашняя челядь начала недоумевать: если мальчонка – родственник графа, если он учит его, как учат знатного дворянина, то почему у него нет хоть какого-нибудь завалящего титула? Ну, не графа, так барона! Или просто, почему не говорить ему –господин шевалье? Атос приказал забрать из Ла Фера все картины и портреты предков, но повесить велел пока только три: родителей и бабки. Полотен было много, и среди них - немало принадлежавших кисти великих мастеров прошлого. Пока все это богатство хранилось в отдельной комнате, дожидаясь того великого для графа момента, когда он сможет, приведя сына в галерею, сказать ему с гордостью: "Смотрите, это и Ваши предки, виконт!" Граф задумчиво рассматривал портрет, на котором был изображен он сам незадолго до своей отставки. Странное знакомство с художником состоялось в трактире. Атос никогда бы не стал общаться с каким-то простолюдином, ищущим места, где можно погреться. Но голодный блеск глаз и сдержанность манер обратили его внимание на молодого человека. Тот кутался в видавший виды плащ и время от времени кашлял тем кашлем, который часто бывает предвестником смертельной болезни. Ни слова не говоря, Атос налил ему вина и пододвинул ужин, к которому сам так и не притронулся. Незнакомец бросил на него затравленный взгляд, но, получив утвердительный кивок, принялся за еду. Атос спокойно ждал, пока он насытится. Только потом позвал трактирщика и рассчитался. Уже выходя, он что-то негромко сказал хозяину. - Кто этот господин? - решился расспросить трактирщика незнакомец. - Этот? Что уплатил за ужин, который съели вы? - Да. - Мушкетер Его Величества, как вы могли заметить. Он, кстати, велел оплатить и ваш ночлег у меня. - Он большой вельможа? - Кто ж его знает! Но он - человек слова и я знаю его лет семь – восемь. Трактирщик, конечно, не знал, кто такой Атос, да это его и не волновало: главное, что расплачивался господин мушкетер всегда. Но не знал он и того, что нищий голодранец, ночевавший у него в трактире – флорентийский художник, приехавший в Париж делать карьеру. И решивший расплатиться за доброту способом, достойным художника -портретом своего благодетеля. Ему пришлось долго уламывать Атоса. То у того не было времени, то настроения. Но молодой человек был настойчив. Он по-прежнему обретался в том же трактире, где за стол и комнатку рисовал хозяину вывески. В день, когда новую вывеску водрузили на место, в трактир наведался Атос. Против своего обыкновения, он задержался перед входом, чтобы рассмотреть то, что висит над дверями. И тихонько присвистнул: эта вывеска, что называется, была ни к месту. Автор скромно восседал в углу трактира. Завидев мушкетера, он встал. И совсем удивился, когда тот поманил его к себе. - Это ты рисовал вывеску? – художник отметил, что господин не употребил уничижительного "малевал". - Да, господин. - У тебя есть заказы посерьезнее, чем эта вывеска? - Увы, господин Атос, у меня нет ни знакомств, ни связей. Я в Париже человек пришлый. - Ты хотел, чтобы я позволил тебе написать свой портрет. – Атос замолчал на мгновение. - Сделаем так: если портрет будет удачен, я оплачу его и найду тебе клиентов. Только одно условие - работать быстро. Не вздумай растягивать на десятки сеансов. Бедняга от радости только мог кивнуть, не смея поверить своему счастью. Время у Атоса было. Но он не хотел, чтобы д’Артаньян застал его позирующим для портрета. Поэтому он велел говорить Гримо, что его нет дома. Это всегда означало для друзей и знакомых, что у него долгий разговор с бутылкой и новых собеседников ему не требуется. Портрет не просто удался. Благодаря недостатку времени, а может, и особому вдохновению художника, он, написанный в манере el primo, поражал своей легкостью, стремительным бегом кисти по холсту. Это было новым, неожиданным, но, несомненно, талантливым произведением. Опережающим свое время. На Атоса смотрел еще молодой человек, в сером бархатном камзоле, в серой шляпе с белым пером. Он стоял, небрежно опершись на остатки каменной ограды, за которой, в жемчужно-сером мареве, угадывались остатки каких-то строений. Мягкий свет, лившийся откуда-то сбоку, осторожно лепил повернутое к зрителю лицо и руки, играл тончайшими переливами серого, зеленоватого, розового, тонул в бархате костюма, трепетал на драгоценных кружевах воротника и манжет и окутывал ореолом волосы и затененное полями шляпы лицо. Легкая улыбка - смесь печали и иронии, витала на губах этого Атоса. Необычная, серебристая гамма красок придавала поэтичность образу. Тщательно прописаны были только лицо и руки. Все остальное писалось быстрыми, неистовыми мазками. Но художник сумел ухватить и тревогу, снедавшую Огюста в то время, и печаль расставания, и легкую насмешку над самим собой. Портрет Атосу понравился, и он щедро расплатился с художником. Как и обещал, он нашел ему заказчиков, но Судьбе было угодно решить по-своему. Спустя несколько месяцев художник скончался от чахотки, которую подхватил в холодном Париже. Но портрет, память о сгинувшем таланте, остался, напоминая графу о годах боли и сомнений. Он осторожно прикрыл портрет куском ткани и поставил его на место у стены. В коридоре его остановила Адель. Она так и не вернулась в Рош-Лабейль и осталась в замке приглядывать за Раулем и помогать по хозяйству. - Господин граф, господин Рауль просится в лес за земляникой с крестьянскими детьми. Можно ему пойти? Атос подумал секунду. - Хорошо, но пусть идет с Блезуа. Одному я не разрешаю. Женщина поклонилась и умчалась передать слова графа. Через секунду со двора раздался ее голос: - Господин Рауль, Блезуа! Господин граф разрешил вам идти! "Вот как, значит Блезуа сам подумал, что не стоит Рауля отпускать одного с деревенскими. Отлично! В лесу от этого дуралея толку будет больше, чем в доме."- Атос через окно наблюдал, как парочка, с корзинками для ягод (у Рауля поменьше, у Блезуа побольше) отправилась по аллее, ведущей к Блуа. Блезуа тащил в своей корзине еще и пироги, которыми его щедро снабдила Жоржетта. Вернулись дети, когда солнце еще было высоко. Корзины были полны ягод, но особой радости по этому поводу не наблюдалось. В особенности расстроенным выглядел Блезуа. Синяки были у обоих. Жоржетта, принимая у мальчишек собранный урожай, сразу заметила и следы сражения, и красные глаза у Рауля. Но Рауль сразу убежал к себе, и ей достался только Блезуа. - Ну-ка, парень, что-то ты не веселый, как я погляжу. Выкладывай, что там у вас приключилось?- приступила она к допросу - Жоржетта! - Блезуа оглянулся, не слушают ли их. - Жоржетта, беда! - Что еще стряслось, говори, бездельник! - Я не знаю, как господину графу об этом сказать, он ведь все равно спросит. Он сердиться сильно будет, еще и накажет за это, но вот знать ему все равно полагается… - Да что знать? - Про господина Рауля! Про то, что про него и про графа говорят вокруг! Жоржета нахмурилась. - А что говорят вокруг? - Что господин Рауль вовсе никакой не приемыш у господина графа, а самый, что ни на есть настоящий сын господина графа! - выпалил Блезуа одним духом. Кухарка охнула, прижав передник ко рту. - Господи, да кто ж такое осмеливается говорить? - Крестьянские дети, вот кто. А и вправду, - он совсем понизил голос, - Жоржетта, ведь и вправду, они так похожи стали, просто жуть берет! - Значит так, парень! - старуха подбоченилась. - Ты ничего не слыхал, понял? - Что он должен понять, Жоржетта? Что ты не слыхал, Блезуа? - Атос, который никогда не удостаивал своим посещением кухню, неожиданно возник на пороге. Последние слова кухарки он услышать успел. Возникло замешательство. Блезуа и Жоржетта переглядывались, не рискуя отвечать. Атос, которого что-то и так изрядно вывело из себя, начал терять терпение. Он не выдержал первый. - Блезуа, иди за мной!" Блезуа, торопливо осенив себя крестным знамением, побежал за барином. Атос прошел прямо в кабинет. Он сам закрыл за Блезуа дверь, удостоверившись предварительно, что в коридоре не маячит никто из слуг. Потом он уселся в кресло и сделал Блезуа знак приблизиться. Блезуа, бледный, перепуганный таким началом разговора, стоял перед ним навытяжку. - Так что у вас произошло? - словно невзначай поинтересовался Атос. – Отвечай и не вздумай увиливать от вопроса. От Рауля я ничего не добился: он только расплакался. Ты уже не ребенок и способен ответить вразумительно. Так что же все-таки произошло во время вашей прогулки? - Ну, мы собирали землянику, - начал Блезуа. - А потом, когда проголодались, сели на пригорке и решили подкрепиться. А потом… - Вот это "потом" меня и интересует. С этого места, пожалуйста, поточнее. - Ну, мы решили, что земляники собрали вдоволь и ничего не произойдет, если мы немножко и сами поедим. - На здоровье!- не моргнув глазом, серьезно вымолвил граф. - А господин Рауль сказал, что он есть не будет, а лучше вам отнесет, потому что вы любите землянику. - Очень мило с его стороны. А потом? - А потом Жако - это сын нашего кузнеца, сказал, что так и положено, потому что господин Рауль сын господина графа и правильно, что он заботится о своем о…. Господин граф, что с вами? - Довольно, я все понял! Иди! - Атос рванул воротник с такой силой, что полетели крючки. Сил выслушивать, что там было дальше, у него уже не было. Ясно, как божий день, что дети говорили то, что слышали дома от взрослых. Бедный мальчик, конечно, выслушал все, что ему знать не следовало: в простых семьях не церемонятся в выражениях. Атос чувствовал, что задыхается. Себя он не видел, но Гримо, влетевший в кабинет по крику перепуганного Блезуа, пришел в ужас. По комнате метался разъяренный тигр, не видящий ничего и никого перед собой. В такой ярости он не видел хозяина ни разу. Наверное, и сам Атос смог бы припомнить не много случаев, когда его доводили до такого состояния. Гримо трясущейся рукой налил хозяину воды, но стакан полетел в камин. Перепуганный управляющий попятился за дверь, прикрыл ее за собой и только тогда осмелился перевести дух. - Что? Что ты ему сказал? - наконец выдавил он из себя, обращаясь к Блезуа, который трясся и крестился рядом. - Да только то, что вокруг говорят. - Что? - Что господин граф и господин Рауль похожи, как отец с сыном и не гоже, чтоб мальчик рос без титула, словно лакейский сын. Гримо только схватился за голову. - Ты это все сказал? - Нет, про лакейского сына не успел. - Блезуа замолчал, испуганно глядя на управляющего. Тот раскачивался, как от зубной боли. – Ты хоть понял, что натворил? - необходимость сделала Гримо разговорчивым. - Я что? Я только передал ему, что говорят. И не все. Все - не успел. Он меня выгнал. - Об остальном он сам догадался. Из-за двери раздался грохот падающей мебели. Вслед ему полетели проклятия. Настоящие. Из мушкетерского лексикона. - Ну, вот что, - Жоржетта, которая тоже уже была в коридоре, посмотрела на обоих. - Кому-то надо его угомонить. На женщину, да еще на старуху, он руку не подымет. - Ты с ума сошла, старая, - у Гримо не было уверенности кухарки, он схватил ее за руку.- Тут только господин Портос, или, на худой конец, господин д’Артаньян, и помогли бы. Он страшный, когда его так доведут! Но кухарка не знала, кто такие Портос и д’Артаньян. Зато она отлично представляла, чем это может кончиться не только для нее и окружающих, но и для самого хозяина. Жоржетта перекрестилась недрогнувшей рукой и решительно потянула дверь на себя. За дверью было подозрительно тихо. Хозяин, без кровинки в лице, всклоченный, в разодранной у ворота рубашке, в расстегнутом камзоле, сидел на подоконнике, откинув голову на полуоткрытую створку окна. Жоржетты он, скорее всего, не заметил. Он выдохся полностью, и об этой дикой вспышке свидетельствовали только тяжелое дыхание и капли пота на лбу. В кабинете тоже все было на своих местах. Жоржета сделала то, что не удалось Гримо: заставила хозяина выпить воды. Атос открыл глаза и увидел у своего лица старую, жилистую руку, держащую стакан. - Господин граф, не извольте сердиться на меня, старую, но вам бы лечь надо было, нельзя так! - Ты что, командовать у меня вознамерилась? - Атос, не веря, что кто-то может себе позволить такую вольность обращения с ним, выпрямился. - Да упаси меня Бог от такого! Где уж мне, старой кухарке, учить такого важного господина! Я только хотела сказать, что, если вы, упаси Бог, разболеетесь, кто за господином Раулем присмотрит? Не себя – его пожалейте! Граф провел рукой по лбу. "А ведь старуха права. Я распустился. Ничего хорошего из таких выходок не выйдет. Злишься на самого себя, что сделать ничего не можешь? Значит, надо ехать в Париж, искать там связи и ходы." Жоржетта, между тем, вела свое. - Поздно уже, ваше сиятельство. Я вам ужин принесу, поешьте да ложитесь в постель. Вот и господина Рауля Адель уже спать уложила. Он, бедненький, все ждал, что вы к нему зайдете, да так и уснул. А землянику он вам всю оставил, сказал, что в лесу наелся, пока собирал. - Ужинать я не буду, пожалуй, только землянику и принеси. - Ну, вот и отлично, - обрадовалась Жоржета. - Мальчик будет доволен, что не зря старался для вас, господин граф. - Занесешь мне сюда. Я пока к Раулю зайду. Атос прошел в детскую. Мальчик спал, вздрагивая во сне. Под глазами у него залегли тени: то ли от пушистых ресниц, то ли от пролитых слез. Атос наклонился над изголовьем, жадно вглядываясь в лицо сына: сходство было несомненным. Если у него, глубоко в душе, и появлялись неправедные мысли, то это сходство было ему доказательством. Ждать нельзя, надо спешить с определением положения сына. Если уже всякий крестьянин у себя в своей лачуге может рассуждать, почему графский сын живет в замке, как приемыш, как слуга, медлить нельзя. Атос с ума сходил от этих мыслей. Но никогда не возникало у него мысли, что он совершил глупость, забрав ребенка. Он дал жизнь этому человечку, и он обязан дать ему достойное будущее.
Стелла: Глава 8. АББАТ ДЭРБЛЕ.( А здесь уже ассоциации с ЖИТИЕМ... ) Когда Анна-Женевьева, а следом за ней и Арамис уехали, наконец, из замка, Атос еще добрую неделю не мог прийти в себя. Хоть он и простил друга, но принять выходку господина аббата и принцессы так и не смог. Остались недоумение, боль и непонимание происшедшего. Человек щепетильный, превыше всего ставящий вопросы чести, граф отказывался сердцем принять то, что произошло у него в доме. И никакие доводы рассудка, приведенные Арамисом о том, что чувства его и Анны были давними, что принцесса была просто продана герцогу де Лонгвилю в счет погашения долгов отца, что Лонгвиль не достоин такой жены, что он подлец, трус и негодяй - ничто не помогало. И пусть сам Атос презирал герцога так, что никогда не подал бы ему руки: все равно в содеянном он видел, прежде всего, преступление против основ морали и порядочности. Это было больно и горько, и боль эта, затаившись в сердце, грызла его. Особенно тяжело это становилось по ночам, когда его одолевали мысли и воспоминания. Может быть, найдись в целом мире хотя бы один человек, которому он мог бы поведать все, что мучило и тяготило его, боль бы уменьшилась. Но Атос был горд, и никто и ничто теперь уже не могло заставить его раскрыть свое сердце. Когда-то, в состоянии крайнего опьянения, он мимо воли рассказал д’Артаньяну кое-что о себе. Арамис тоже знал немного - то, что лежало на поверхности. Историю рождения Рауля Ренэ узнал от самой Шевретты: Атос только признался в своем отцовстве. Огюст всегда оставался наедине со своими переживаниями. Друзья бежали к нему, зная, что он всегда поможет советом, деньгами, делом, шпагой, наконец. Ему можно было раскрыть душу, выплакаться у него на плече. Он всегда мог понять, умел утешить, но никому из его друзей не приходило в голову, что Атос не менее их нуждается в том, чтобы его выслушали. Не помогли, нет: просто выслушали, что у него на душе. Его гордость и неприятие помощи сыграли с ним горькую шутку: он остался один наедине с собой, отгороженный от всех стеной собственной гордости. Никогда и ни за что на свете не согласился бы он, что умная, ненавязчивая женщина, как никто, смогла бы поддержать и утешить его. Может быть, именно женская ласка и была тем, в чем он так остро нуждался. У него были женщины и до и после встречи в Рош-Лабейле, но это были либо мимолетные связи, либо совсем уж случайные встречи: он был все еще молод, по-прежнему на редкость красив, на него постоянно обращались женские взоры, и природа брала свое. Но душевной близости с женщиной он не позволял себе никогда. Они всегда от него ждали чего-то: денег, внимания, любви. Последнее он точно не собирался им давать. Анна получила все – повторять он не собирался. У него были основания не доверять прекрасному полу: он не нашел в женщинах, встреченных на своем пути, ничего достойного и имел повод презирать их. Судьба, жестоко покалечив ему душу, в конце концов сделала подарок, наградив его сыном. Прелестным, удивительным мальчиком, давшем ему ощущение счастья. И тут же изыскала способ не дать ему возгордиться: общество не примет его сына, как равного. Он навсегда обречен носить клеймо бастарда. Что с того, что он опекун. Опекун родного сына! Это - сказка для всех! Он пошел на эту меру, как на отсрочку. Теперь подошло время для следующего шага: он должен закрепить за Раулем Бражелон и земли, принадлежащие графству. И самое главное: титул графа. То, что без особых хлопот проделал старый Бражелон, завещая Атосу свой титул со всеми правами, ни у кого не вызвало протеста: родство было хоть и дальним, но несомненным. В случае же с Раулем от него требовалось доказать, что сын - дворянин, как со стороны отца, так и матери. Герцогиня де Вандом не смогла помочь ему. Атос подозревал, что она обращалась к духовнику королевы, а господин де Поль не захотел хлопотать за ребенка, мать которого неизвестна. Такой ревнитель нравственности и добродетели, как господин Венсан де Поль, просто посчитал недостойным вознаградить дитя греха. Вот эта проблема мучила Атоса не первый год, и он не видел выхода. Дело было настолько щекотливым, что подступиться с ним можно было только к королеве. Только она могла бы понять старую подругу, пожелай та раскрыться перед Анной. А в общем, если не сводить все к этой, очень болезненной для Атоса, проблеме, все складывалось просто отлично. От общения с сыном граф получал огромное удовлетворение. Мальчик радовал его своими успехами. Атос выгадывал для него время в своем, более чем насыщенном заботами, дне. Занимался с ним фехтованием, верховой ездой, учил плавать. И рассказывал, очень много рассказывал. Старался беседовать с Раулем обо всем. Казалось, не было тем, на которые невозможно было бы поговорить с Атосом. Человек огромной эрудиции, он оказался и отличным учителем; просто и доходчиво умел объяснить любую неясность в книге, любую, сделанную в латыни или греческом, ошибку. Они старался почаще выезжать с мальчиком, которому сменили пони на "взрослого" коня. Рауль уверенно держался в седле. Почти всегда их сопровождал Гримо. Более того, граф стал брать с собой воспитанника и в деловые поездки. Он сызмальства приучал Рауля к делам, хотя и думал о военной карьере для сына. Теперь Рауль мог сам видеть, как опекун решает дела по хозяйству, как разговаривает с арендаторами, словно между делом приучая их к тому, что этот мальчик - их будущий хозяин. Когда-то его собственная бабка поступала также, заставляя маленького Огюста сидеть на ее деловых встречах. А она умела вести дела! Они собирались в очередную поездку, когда неожиданно появился д’Эрбле. Помня его просьбы, что он не хотел бы встречаться с Раулем, Атос отправил мальчика с Гримо. С Арамисом он не увиделся. Атос устроил так, что они разминулись. Поездка, намеченная на этот день, не требовала, чтобы Атос ехал с ними в деревню, но граф ощутил легкую досаду - этот день он уже не посвятит сыну. При том, что он обрадовался Арамису совершенно искренне, Огюст понял, что нынешний визит друга не просто ради удовольствия повидаться. После последней встречи прошло не так много времени, д’Эрбле человек занятой, и если он приехал, значит, у него очень веские причины для такого визита. Наверное, Атос ему очень нужен. Арамис сам предупредил вопрос, который он прочитал во взгляде друга (они умели обходиться без лишних слов): он по делу. После завтрака друзья перебрались в кабинет к графу. Аббат, обдумывая, как начать разговор, разглядывал на свет бокал с вином, любуясь игрой золотистых тонов напитка. Атос, боком сидя на подоконнике, наблюдал из-за портьеры, как в саду копается в цветах престарелый, еще со времен прежнего хозяина, садовник. Оба молчали, занятые своими мыслями. Наконец, Арамис решился заговорить о деле, которое его привело в Бражелон. - Я к вам, граф, по личной просьбе принцессы Конде. Атос, не скрывая изумления, развернулся лицом к Арамису. - У принцессы Конде есть просьба ко мне? Какая? - Она хочет встретиться с вами. Вы понимаете, что для нее, пусть даже и инкогнито, наносить вам визит… - Арамис вдруг залился краской, как мальчишка. - Об этом даже и речи не может быть. Конечно, я поеду к ней. - Атос замолчал, пристально вглядываясь в лицо друга. - Но скажите мне правду, Арамис, что же послужило поводом к этому пожеланию? Вы наверняка знаете, в чем дело? Чего мне ждать от этого визита? - Атос, я вас не узнаю, друг мой! - рассмеялся аббат. - Вы стали любопытны? - Я точен, Арамис. Я не люблю сюрпризов в беседах с дамами! - Я и сам толком ничего не знаю, граф. Но она просила передать вам, что была бы признательна, если бы вы согласились встретиться с ней. Да, вот еще что: она сказала, что хочет, чтобы это был визит к Шарлотте де Монморанси, а не к принцессе Конде. Атос нахмурился. На что она намекает: что они- родня? Он бы очень хотел понять, что скрывается за этим пожеланием. - Вот я еще о чем подумал, Атос, - прервал его мысль друг. - Может, вам стоит поговорить с принцессой о Рауле? Шарлотта сейчас очень сблизилась с королевой. Лучшего момента не найти! - Вы уверены в своих словах, Арамис? - Граф недоверчиво посмотрел на старого друга. - Я просто знаю обстановку при дворе. Поверьте мне, Атос: принцесса может добиться многого. Вы знаете, что больше всего объединяет сейчас ее и королеву? - Откуда же мне это знать, Арамис? Я далек от дворцовых сплетен и интриг. Арамис расхохотался: - Да, я знаю. Но они сами вас находят, дружище. - Увидев, как нахмурился граф, аббат взял его за руку. - Атос, друг мой, не надо! Я знаю, я чувствую, что в сердце своем вы не забыли обиду. Но вы знаете также, что я отдам за вас жизнь, если это потребуется. И вот сейчас я чувствую, что могу быть полезен, не только отдавая свою плоть и кровь. Сейчас реально можно устроить судьбу вашего мальчика. Вы упомянули, что пытались уже это сделать – и безуспешно. - Я сказал вам не много. Как вы догадались, д’Эрбле? - Я давно знаю вас, Атос: ваше спокойствие меня не обманывает; Вас что-то грызет изнутри? - Я действительно отвык от света, если не могу скрыть свои заботы от посторонних. - Я не посторонний, Атос, и я знаю, что вам не просто с ребенком. Атос молчал, не зная, что ответить. Арамис не любил Рауля. Он в душе не смирился с тем, что произошло. Мальчик вызывал у него не самые лучшие в жизни аббата воспоминания. Последнее время, может быть потому, что в сердце у него было новое, сильное чувство, он мог думать о той истории без прежней боли. Привязанность Атоса к ребенку Арамис не совсем понимал. Он рос вдали от дома, от материнской ласки, и всякий раз, когда Атос ненароком упоминал о сыне, в душе Ренэ возникало что-то, похожее на ревность. Атосу доставляло радость говорить о сыне, а Арамису не хотелось разделять с ним это чувство. Но именно о Рауле и подумал он, когда услышал просьбу мадам де Конде. У нее, кажется, есть просьба к графу. Наверное, что-то деликатного свойства. Так почему бы Атосу не попросить и ее помочь с ребенком? Вот только решится ли граф просить принцессу? Разговор был третьего дня. Зачем ей мог понадобиться Атос? Нечистая совесть подсказывала, что речь могла идти об Анне-Женевьеве. Он был уверен, что граф не выдаст его, но ему было не по себе от предстоящего визита. Бедный Атос! Он поставил его в невыносимую ситуацию. Лгать для Атоса невыносимо. Актер он никудышный - притвориться, что ничего не знает, не только не сумеет: сочтет это ниже своего достоинства. Остается только надеяться, что все это связано не с Анной-Женевьевой. Атос был достаточно родовит, чтобы, пожелай он этого, отклонить под каким-то благовидным предлогом просьбу принцессы. Она бы сочла его отказ верхом невежливости, прихотью вельможи. Но… Атос был прекрасно воспитан, и у него не было оснований отказывать Шарлотте. Она не сомневалась в его положительном ответе, иначе никогда бы не стала просить. - Она сейчас в Париже? - Нет, в Шантийи. Если вы хотите, мы можем выехать вместе. Часть пути я проеду с вами. - Не вижу причины откладывать этот визит. Неприлично заставлять даму ждать, в особенности, если дама - принцесса. Они выехали через два часа. Арамис украдкой поглядывал на графа - ему хотелось затронуть тему предстоящего тому визита, но Атос сосредоточенно молчал. Он замкнулся в себе, и Арамис знал, что из такого состояния его очень трудно вывести. Он наверняка, думал о том же, что и Арамис: что собирается ему сказать принцесса Конде? Для визита граф оделся соответственно: темно-вишневый бархат камзола, шитое золотой нитью кружево воротника и манжет, серые перчатки, шляпа и сапоги, серый, в тон, бархатный плащ. Атос, если хотел, мог подать себя так, что ни одна дама не могла остаться равнодушной. Для этого визита он постарался. Повод у него был: старинное, еще детское знакомство с Шарлоттой де Монморанси. Как же это было давно! Детский полусон – полуявь... Мальчик и девочка в огромном, старинном зале: две детские фигурки теряются в тени мощных колонн. Девочка совсем мала - лет пяти. И очень гордится своим новым, взрослым платьем со шлейфом. Она похожа на дивную живую куклу: огромные глаза и длинные белокурые волосы, волной ниспадающие из-под чепчика. Мальчик - старше. И он совсем не рад своей гостье. Он должен ее развлекать, а его ждет книга о рыцарях с удивительной красоты гравюрами! Он должен тратить время, оставшееся от каникул, на эту куклу, когда в отцовской библиотеке столько непрочитанных книг! Мальчик морщится недовольно, но церемонно предлагает гостье руку и ведет ее в сад. Оба очень старательно изображают взрослых даму и кавалера. Сколько лет прошло с той встречи! Вряд ли у принцессы сохранилось воспоминание о том дне. Атос улыбнулся, забыв о том, что аббат рядом. - Атос, вы улыбаетесь? Нескромным будет спросить: почему? - Я подумал, господин аббат, что благодаря знакомству с вами возобновляю старое, очень старое знакомство. - Вы знакомы с Ее Высочеством, граф? - Если детское знакомство можно считать таковым. Ее отец близко знал моего. Родство не слишком близкое, но у них было много общего. - Атос, дорогой мой, скажите лучше, что у вас в родственниках вся знать Франции. Атос расхохотался. - Вы правы! Ла Феры в родстве с половиной Европы. - Вы могли бы жить совсем не так, Атос! - Не будем об этом, аббат! - граф нахмурился.- Пока что, я оказался не в состоянии устроить судьбу собственного сына. На развилке они расстались. О том, какой разговор состоялся у Шарлоты с Атосом, Арамис не узнал. Но при первой же встрече с духовником дочери принцесса заговорила о графе. - Я вам благодарна, отец Ренэ, что вы помогли мне встретиться с господином графом. Наверное, было не просто убедить его, что этот визит был очень важен для меня? - Что вы, - удивился Арамис.- Граф был польщен, что ваше высочество пригласили его. - Вот как! – Шарлота задумчиво смотрела куда-то мимо Арамиса. - Он очень не простой человек - ваш друг. И – очень одинокий - Это правда, мадам. Но теперь он не так одинок, как вам могло показаться. У него прелестный воспитанник. - Он упомянул о нем в нашей беседе. Я думаю, что смогу быть ему полезна. Я помню, что когда-то, еще детьми, мы гуляли в его замке. Она честно пыталась ему помочь. Но каждый раз что-то вставало на пути: то болезнь и смерть короля, то увлечение королевы кардиналом Мазарини, то заговоры… Наконец, улучив момент, она все же раздобыла у Анны Австрийской грамоту, дающую Раулю право называться виконтом де Бражелоном. После смерти Атоса он будет графом. Больше никто не посмеет считать мальчика безродным.
Стелла: Глава 9. РАЗРЫВ С ШЕВРЕТТОЙ. Атос возвращался домой не спеша. Тополиная аллея, ведущая к замку, разрослась так, что дорога временами превращалась в зеленый туннель. Прошло двадцать пять лет с того дня, как он перешагнул порог этого дома. Всякое бывало за эти годы, но все же хорошего было неизмеримо больше, чем плохого. Здесь вырос его сын. И сам Огюст нашел здесь свой настоящий дом. Деревья, когда он впервые увидел эту аллею, кто-то спилил так, что торчали одни стволы. Теперь лето превращается в снежную зиму, когда тополиный пух покрывает толстым слоем дорогу и путается в ногах лошадей и путников. Время не повернуть вспять. Вот и еще одна страница жизни перевернута. Он возвращался после последней (теперь он в этом уверен) встречи с де Шеврез. Окончательно и бесповоротно сказав "Прощай!". Как хорошо, что она уедет из Франции. Навсегда! Наконец он понял, что их не связывал даже сын. Что, под когда-то обворожительной внешностью, скрывается эгоистичная, умная, хитрая женщина, лишенная каких-либо моральных устоев, похотливая, эгоистичная самка, готовая отдаться любому, кто ей приглянется: будь то король, министр или жалкий деревенский кюре. Она не способна любить своих детей: где тут говорить о верности и чувствах! Разве он ждал от нее чего-то? Ну, положа руку на сердце - да, ждал. Думал, что любовь к сыну - это то, что их связывает больше, чем сердечная привязанность. Что годы заставят ее искать в их связи нечто большее, чем просто близость; надеялся, что их встречи породят и близость душевную. Вечный фантазер! Как был мальчишкой в двадцать лет, так и остался им в пятьдесят. Кроме сумасбродств, он не увидел за эти семь лет ничего. Единственно, что она проделывала с завидным постоянством - это пыталась афишировать их связь. Как только ее терпел столько лет бедный Арамис? После нескольких особенно одиозных выходок мадам он старался держаться от нее на расстоянии. Мари сразу почуяла, что близкий друг удаляется от нее. И прибегла к испытанному в данной ситуации средству: Рауль. Именно ради него Атос уходил от ссор. Ему казалось, что герцогиня так привязана к сыну! Она же давно пресытилась ролью покровительницы, трогательно опекающей юного воина. Рауль почувствовал это раньше отца, но не спешил делиться с ним: не хотелось огорчать графа. Атоса всегда радовало, что герцогиня так мила с сыном. Молодому человеку никогда не приходило в голову, что двух этих людей связывает нечто большее, чем дружеские отношения. Заслуга графа была в том, что Рауль так ничего и не понял. Да, Шевретты надолго не хватило. Она так стремилась к огласке, так хотела, чтобы ее связь с графом знали все вокруг! Она каждый свой роман рассматривала, как очередное приключение, которое можно подать в обществе в качестве пикантного анекдота. Атос категорически не желал быть в одном списке с Бэкингэмом, Холландом, Шатонефом и прочими. Свое отношение к ее болтливости и бестактности он высказал резко и категорично. И так, что мадам поняла: тут даже проливаемые слезы не помогут удержать любовника. Этот не станет молить о пощаде. Атоса, довольно долго не решавшегося начать этот разговор, подтолкнула беседа с сыном. Рауль зашел к отцу после визита к мадам де Шеврез. Он никогда не упускал случая засвидетельствовать ей свое почтение, когда бывал в Париже в то же время, что и герцогиня. Шевретта неизменно была внимательна к юноше, расспрашивала его о походах, мило шутила на тему его привязанности к мадемуазель де Лавальер и всячески поощряла в высказывании ей признательности и почтения. В особенности, пока он был очень юн. В один из последних визитов его неприятно поразило, что она, едва отдав долг вежливости, стала проявлять нетерпение, потом раздражение и, когда он поспешил откланяться, она не сумела скрыть чувство облегчения, что его визит не затянулся. Сегодня же она просто не приняла его. Он знал, знал точно, что она дома. Но откуда ему было знать, что эта опала вызвана визитом отца и их последней ссорой? Атос твердо решил, что пора прекращать всякие отношения, если они стали в тягость обоим. Мари, естественно, считала, что она не совершает ничего предосудительного: что плохого в том, что они, двое свободных людей, неплохо проводят время и почему это должно быть тайной для окружающих? В высшем свете не принято прятаться в таких делах. О, заподозри Атос сразу, что это всего лишь видимость любви и заботы о сыне! Что Мари просто приятно, что такой обворожительный молодой человек постоянно посещает ее дом, так почтителен, нежен и делится с ней своими маленькими тайнами… Что во всем этом - только тщеславие стареющей кокетки… что материнскими чувствами она не обладает и не хочет обладать. Что весь этот спектакль разыгрывался только для того, чтобы удержать его у своей юбки! О, вот этого он ей никогда не простит! Этот театр не для него! Ложь он не желает терпеть. Если она решила, что разрыв с ним – это и разрыв с сыном, она просто бессердечная тварь! Он тысячу раз был прав, что не верил женщинам. Ему было мало миледи? Он получил пощечину еще раз, но в этот раз это удар по его отцовским чувствам. Какая же Шевретта дрянь! Рауль, не утаивший от отца, как приняла его герцогиня, растерянно смотрел на графа. Он не ожидал, что его рассказ так подействует: Атос побелел, губы презрительно сжались, гнев тут же сменился выражением ледяного презрения. Такой реакции на рассказ о герцогине он не разу не видел: Атос всегда очень положительно относился к его визитам к мадам. Рауль уже пожалел, что поделился с графом. - Виконт! - голос отца звенел металлом. - Я думаю, что с этого дня вам стоит прекратить навещать мадам де Шеврез. Визиты эти могут повредить вам в глазах короля и света. - Я не понимаю причины вашего запрета, граф? - Рауль, не скрывая тревоги, всматривался в отца. - Я ничего не делаю зря, вам это известно! Я был бы очень рад, виконт, если бы вы прислушались к моим словам. - Ваши слова для меня приказ, отец. - Я не хотел бы думать, мой друг, что вы мои советы воспринимаете таким образом, но в данном случае: это приказ! Рауль понял, что отец больше не хочет говорить на эту тему. Без причины он никогда не стал бы с ним говорить в таком тоне. Сейчас его лучше оставить одного. После ухода сына Атос так и остался сидеть на своем месте. Он не шевельнулся; так и сидел, откинув голову на спинку кресла. Только вздрагивали тонкие пальцы рук, лежащие на подлокотниках. Только это и выдавало бурю в его душе. Он далеко не молод - пятьдесят семь. Кровь у него кипит, как в молодости. Самое горячее желание сейчас: бросить в лицо вздорной кукушке все, что накипело на душе за эти годы. Вот этого он не сделает никогда! Он все проговорит здесь, у себя и про себя! Дальше стен этой комнаты сей монолог не выйдет. Пусть поскорее убирается из Парижа, из Франции, из их жизни. Он опять выступил в роли наивного дурака - и это, прожив такую жизнь! "Бедный мой мальчик! А я понадеялся, что ты получишь хоть немного любви от матери! Какое счастье, что ты так и остался в неведении…" Нет, сидеть дома он не в силах. Атос не стал звать Гримо. Зашел на конюшню, сам оседлал и взнуздал коня, жестом остановив конюха, бросившегося ему помогать. Глядя, как хозяин легко, словно молодой, вскочил в седло, конюх только головой покачал ему вослед: " Что-то с барином не так!" Атос погнал коня по улицам города, потом в поле, лес. Только на узкой тропинке, петлявшей среди деревьев, он придержал лошадь: кусты и стволы стояли здесь стеной. Неожиданно на дорогу выскочила лань. Остановилась, чутко поводя ушами, и глядя прямо на человека. Она была так близко, что он различал ресницы; странно, но она не выказывала страха. Потом чутко вскинула голову и одним прыжком, легко, как во сне, перелетела через заросли. На том месте, где она стояла секунду назад, осталось пятно света от пробившегося сквозь заросли луча солнца. Атос глубоко вздохнул, провел рукой по глазам. Город близко, но, видно, здесь не часто охотятся теперь. К черту Париж! Он возвращается к себе, в Блуа, в Бражелон. И вдруг вспомнил: Кольцо царя! Может, сейчас самое время исполнить задуманное? Он свободен, Рауль взрослый, если что и случится с ним, сын, слава Богу, узаконен в правах. Атос в его возрасте уже давно вершил суд в Ла Фере, будучи полновластным его хозяином. Первый раз Огюст попал на Восток не по доброй воле. Почему бы ему не повторить этот путь еще раз, но уже по собственному желанию? В этой мысли, несомненно, что-то было! Он вернется в Бражелон, уладит все дела. Потом съездит в Ла Фер за шкатулкой. А оттуда - прямиком на Тулон. Атос рассмеялся с облегчением. Будем мерить дороги Франции, как во времена незабвенного мушкетерства. Не сидится ему дома. Ну, так что же: пока есть силы, надо путешествовать. Будет о чем рассказывать внукам в зимние вечера.
Стелла: Глава 10. КЕДРОН, Родовой замок встретил его странной тишиной. В этой молчании угадывалось что-то непонятное, какой то угрозой веяло из-за старых стен. Давно не было в живых ни рыжего конюха, ни Гийома. Новая челядь и новый управляющий работали в замке, но сейчас не было никого. Ни живой души! И, что самое непонятное - никто не вышел им навстречу. - Странно! - граф спешился, бросив повод сопровождавшему его Гримо. - Подожди меня здесь. Нет, нет, Гримо, - остановил он старика, увидев, что тот привстал на стременах, - в этот раз я сам пойду все узнать. Надо выяснить, куда все подевались. Не переживай, пистолеты и шпага при мне. Атос сделал уже с десяток шагов по двору, когда до него донеслись чьи-то причитания. Плакала женщина. Гримо, не дожидаясь знака хозяина, соскочил на землю и пошел за графом, держа коней в поводу. Они завернули за угол охотничьего домика и тут увидели толпу. Люди стояли молча, и только женский плач и редкие вздохи нарушали тишину. Заслышав цокот копыт по камням, они обернулись. - Ох, господин граф! Горе-то какое! Нашего кюре убили! - Кто посмел? - Слуги расступились, пропуская графа к телу. - Напасть на священника! Негодяи! - Атос опустился на колени перед трупом. Кюре был в этих краях человек новый. Назначенный в эти места взамен умершего старого священника, служившего здесь едва ли не со времен Ангеррана де Ла Фер, он сумел за короткий срок заслужить любовь и доверие прихожан. Молодой, энергичный, отзывчивый, он поспевал везде. Если было необходимо, он мог и с оружием в руках постоять за себя и за свою паству. - Что произошло? - граф справился с гневом, душившим его.- Кто-нибудь видел, как это случилось? Времени прошло не много: тело еще не остыло! - К нему люди в церковь зашли. Расспрашивали о чем-то. Тихо говорили, я не расслышал о чем. - Мальчишка-служка осторожно просунул голову между взрослых, окружавших тело кюре. - Ты что, в церкви тогда был? - удивился Атос.- Как же они тебя не заметили? - А я под лавку залез. Наш кюре сначала тихо им так отвечал, а потом велел им убираться. Тогда они его схватили, сюда притащили: тут и закололи. Потом кинжал вытащили, какое-то письмо на него положили и убежали. Их, видно, кони за стеной ждали: я слышал, как они ускакали. - Сколько их было? - Трое. - Ты их запомнил? Узнать сможешь, если что? - Испанцы это были, господин. - Испанцы? – Атос побледнел.- Ты уверен? - Да что я, ваше сиятельство, испанцев не видал, что ли? И говорили они так, как испанцы на французском говорят. - Хорошо, А где письмо? На теле его нет. - Да вот оно, господин граф. - Управляющий протянул ему письмо, запечатанное такой знакомой печатью черного воска. - На нем ваше имя стоит, мы не осмелились печать сломать. Атос взял письмо дрогнувшими пальцами. Значит, счет не закрыт? Кого они возьмут следующим? Он бросился в библиотеку. Так и есть: в книгах рылись основательно. Хорошо, что у них не было времени, а кюре и сам не знал ничего. В такой огромной библиотеке книгу найти можно, только зная, где что лежит. Святые отцы не деликатничали; книги и свитки валялись на полу грудой. Будьте вы прокляты, пособники дьявола! Добрались все же до цели! Если ему каждый раз приходится платить жизнями близких людей, он найдет способ избавиться от этого сокровища, вернув его туда, откуда его привезли. Кольцо было на месте. И свиток – тоже. Он его сжег, растопив камин. И без сожаления смотрел, как медленно тлеет, превращаясь в горку пепла, кожа, которую не сумели уничтожить ни века, ни сырость, ни человеческие страсти. Без этого куска пергамента Кольцо для непосвященного стало металлическим ободком с тремя простыми буквами древнего алфавита. Атос поставил шкатулку на место. Кольцо вложил в крохотный ларчик, в котором когда-то хранилось кольцо с сапфиром в оправе из алмазов. То самое, которое он надел на палец Анне. Теперь он должен сохранить его, как самое свое большое сокровище. До той минуты, пока не запрячет его среди камней где-то в Кедроне. Гримо и управляющий ждали его в коридоре. На немой вопрос старого слуги граф кивнул головой. - Гримо, мы уезжаем прямо сейчас. У нас мало времени. Готье, пошлите в Амьен, необходимо организовать розыск. Шансов не много, но попытаться найти убийц надо. Люди должны чувствовать, что у них есть защита. - А вы, Ваше сиятельство? Опасно вдвоем, возьмите с собой подмогу. - Бог нас убережет, как берег доныне. Лишние люди - это уже заметно. Мы должны спешить, времени у нас в обрез. Промедлим - могут быть новые жертвы. Атос не стал говорить того, что думал: что в замок больше не придут, а будут охотиться за ним. Потому что поняли: кроме него, никто не знает, где спрятано Кольцо. Поездка в Ла Фер не задалась. Не так хотелось ему провести время в родительском доме. А сейчас он, как вор, должен, ухватив эту семейную реликвию, окольными путями пробираться к своей дальней цели. Он сам у себя должен красть! Кажется, теперь он положит конец этой затянувшейся истории с кровавыми страницами. Конечно, теперь они будут пытаться добраться до Рауля… От этой мысли вся кровь бросилась ему в голову. Сына они не получат! В Бражелон они не поедут: Рауль в армии. Атос не сомневался, что о сыне и нем знают все; у Его Святейшества осведомители работают на совесть. Теперь все зависит от того, как быстро сумеет он попасть в Иерусалим. Если он успеет спрятать Кольцо до того, как его поймают, они останутся ни с чем. С этой минуты он не давал себе ни минуты поблажки. Забыл, сколько ему лет. И Гримо заставил забыть. Они мчались на почтовых, меняя лошадей, со скоростью, достойной времен их мушкетерства. И только тогда, когда корабль, везший очередную группу паломников, отчалил, наконец от берегов Франции, Атос позволил им расслабиться. Отдых требовался обоим. Гримо никогда не задавал вопросов, а Атос не считал нужным объяснять свои действия, но сказать, куда они направляются, он все-таки в этот раз счел нужным. Гримо не возражал. Он настолько привык повиноваться графу, что любое его приказание, любое действие принимал на веру, как принимал на веру деяния Господни. И если и бывали у него сомнения, то Атос о них не знал. Объяснение, что их ждут в Иерусалиме, верный слуга принял, как нечто само собой разумеющееся: у его ученого хозяина могут быть дела и на краю света. За годы службы у Атоса он привык ко всякому. И потрясение испытал только однажды: когда понял, что господин Рауль - сын графа. С дороги Атос умудрился отправить подробные инструкции в Ла Фер и Бражелон. Рауля он беспокоить не стал: виконт, терзаемый тревогой за отца, способен был выпросить отпуск и отправиться за ними. Пусть лучше остается в армии. Там, как ни парадоксально это звучит, ему безопаснее всего. Это плавание, в отличие от предыдущего, прошло спокойно. Им везло. Везло на суше, везло и в море. Бог милостиво взирал на двух немолодых людей, стремящихся к Гробу Господню. И, несомненно, от него не укрылось, какие помыслы ведут графа в Святые места. А чем еще, как не Его покровительством, можно было объяснить, что с ними до этой минуты ничего не случилось дурного, хотя, по слухам, и до них, и после паломники подверглись нападениям разбойников. В представший ему вновь мир Атос всматривался глазами того мальчишки, каким был сорок лет назад. Эти пески, скалы, море не тронуло время. Все так же шумел прибой, все так же плавился под солнцем песок и плавали в мареве миражей скалы. Вот только дорога теперь переносилась не в пример прошлому тяжелее. Арабские скакуны, выведенные специально для этих мест, легко ступали по барханам. Путешествовать на верблюдах Атос отказался наотрез. И теперь, закутавшись в бурнус и прикрыв лицо до самых глаз галабией, они с Гримо ощущали себя настоящими бедуинами. Да и кто бы определил, что этот всадник, так гордо и непринужденно державшийся в седле и бросавший из-под юношеских ресниц пронзительные взгляды по сторонам, давно перешагнул порог зрелости! Когда на пути, наконец, появился первый перед подъемом в Иерусалим караван-сарай, тот самый, где повстречал он рабби Мордехая, Огюст почувствовал, как его затопил поток воспоминаний. Снова звучал в ушах голос старика, повествующий о красотах Святого города. И снова слышал он повесть о Кольце Соломона, и едва сдерживал желание достать его на свет божий из заветной шкатулки. Два дня пути - и они у цели! Потом он позволит себе отдых, позволит осмотреть город, Посмотреть, что же осталось от столицы древнего царства. Но уже и сейчас видно, что город оживает. Дорога стала оживленней, и по ней все время снуют всадники. Верблюды, груженные товаром, какие-то повозки, неутомимые ослики, которых можно признать только по торчащим меж корзин и тюков ушам. Все это мычит, ржет, обменивается многоязыкими воплями и воплощает в себе многоликий Восток. Атос решил, если у него получится, посетить квартал, в котором в свое время предполагал расположиться Мордехай. Квартал разросся, и в нем сосредоточился один из центров торговли с Европой. Они добрались до города на рассвете третьего дня. Гримо, совершенно ошалевший от шума и гама, только головой крутил, пытаясь запомнить дорогу. Куда только не заносила его судьба на службе у графа, он привык ко всему, но как вести себя в этом балагане - не знал. А Атос, руководствуясь своей великолепной памятью, уверенно, словно всегда здесь жил, продвигался по лабиринту улиц. Граф остановился перед какой-то дверью. На стук вышел человек, с которым они обменялись несколькими словами; хозяин с поклоном посторонился, и они зашли в дом. Как и во всех домах этого края, за дверью оказался небольшой дворик-патио. В самом доме, несмотря на жару, царила прохлада. Их провели в небольшую комнату, где можно было переодеться. Хозяин принес Атосу наряд паломника, и граф сразу стал неотличим от множества людей в подобиях ряс с капюшоном, защищающим голову от палящего солнца и скрывающего лицо от нескромных взглядов. Под одежду француз спрятал кинжал. На беспокойные взгляды своего слуги он успокаивающе положил ему на плечо руку. - Гримо, я уже бывал в этих краях в молодости. Не бойся, к вечеру я вернусь. Никуда не уходи, жди меня в доме. Если, вдруг, - он запнулся, потом продолжил, как будто речь шла о чем-то, само собой разумеющемся, - если я не вернусь через день – возвращайся во Францию. И поскорее. Обо мне не тревожься: я сумею добраться потом. Искать меня не надо - это будет бесполезно. Раулю передашь это. - Он протянул Гримо объемистый пакет. – Это важные бумаги для виконта. Больше ни для кого они ценности не представляют. А вот это для тебя, если тебя остановят. - Это было письмо, запечатанное графской печатью. - Идти за мной не смей: это приказ. Прежде, чем Гримо успел сообразить, что к чему, сделать хоть одно движение, Атос стремительно покинул дом, оставив старика в полной растерянности. Несколько слов, которыми он обменялся с местными жителями, подсказали графу дорогу. Он спустился тропинкой в долину Кедрона. Множество людей шли по той же дороге; именно этим путем, по легенде, должен был пройти Мессия, прежде чем вступит на Храмовую гору. Каждый новоприбывший считал своим долгом прийти к месту упокоения царей Израилиевых. И в той легенде, что хранилась в его памяти смолоду, именно из-за этих гробниц вышла неведомая красавица, так прельстившая взор сира де Куси. Атос остановился, осматриваясь по сторонам, прикидывая, какое из пристанищ надежнее всего скроет его опасное сокровище. Спрятать ларчик надо так, чтобы никому в голову не пришло, где его искать. Древние скалы дышали зноем: солнце стояло почти в зените. Огюст устал, но сдаваться не собирался; несколько глотков воды из припасенной фляги вернули ему силы, и он с удвоенным интересом принялся осматривать окрестности. Одна из гробниц, увенчанная пирамидальной крышей, с глухими, словно вырубленными в скале стенами, привлекла его внимание. Он обошел ее, внимательно вглядываясь в каждую трещину. Задняя стена вплотную примыкала к скале. Похоже, она и впрямь когда-то была с ней единым камнем. Здесь, в глубокой тени, образованной нависающим валунами, было прохладнее. Скала может осыпаться под действием резкой смены жары и холода, но сама гробница не выглядит особенно пострадавшей от времени. Сколько столетий прошло с того дня, как она приняла в свои стены прах древнего царя? Он еще раз внимательно осмотрелся. Ни живой души поблизости. Бросил взгляд наверх, на вершину нависшей скалы - тоже никого. Один из камней, изображавший кладку стены, показался ему подозрительным, не прочно сидящим в ряду.. Несколько движений лезвием кинжала - и он неожиданно легко поддался и вышел из стены. Атос всмотрелся повнимательнее еще раз: камни во многих местах чуть выступали вперед. Это было отлично: никто не заподозрит, что именно этот чем-то отличается от остальных. На месте вытащенного темнела небольшая ниша - лучшего места и не придумаешь! Атосу показалось, что он слышит чьи-то шаги. Он быстро вложил шкатулку в отверстие и вернул камень на место. Потом аккуратно затер оставшийся паз. Теперь ничто не напоминало, что здесь тайник. Он выждал еще несколько минут: никого… Когда он вышел из тени, вблизи не оказалось даже тех паломников, с которыми они сюда спускались. Группка нашлась на тропе на подъеме к Храмовой горе. Граф еще какое-то время бродил среди бесчисленных надгробий; удивительно, как много желающих хотят быть поближе к Мессии, когда он придет вершить суд и мертвецы начнут вставать из могил! Он не хотел бы найти здесь свою смерть. Своим последним пристанищем он выбрал отличное место: на границе своих владений в Бражелоне. Он не спеша подымался в гору, чувствуя, как усталость все сильнее овладевает телом. Нервное напряжение понемногу спадало, оставляя после себя что-то похожее на оцепенение. Тем ни менее, он сумел исполнить самое главное из задуманного: избавиться от Кольца именно там, где оно попало в руки его предку. И сделать это достойным способом… - Что с тобой, господин? Ты нездоров? - Тихий, мелодичный голос. Но рука, придерживающая покрывало у глаз, сморщена от старости, покрыта, как коростой, коричневыми пятнами. Он поднял голову: женщина сказала правду - ему нехорошо, воды во фляжке не осталось, а путь по жаре еще не близкий. Глаза их встретились. Атос сдвинул капюшон, и женщина глухо охнула, разглядев его глаза. - Синьор Огюст? – прошептала она, прижав пальцы к скрытым под покрывалом губам. - Кто ты? - он отпрянул, но она успела ухватить его за край одежды. - Синьор Огюст! Сколько лет прошло, а вы все равно молоды и красивы! Я ваши глаза ни с чьими не спутаю, мой господин! - Кто вы? Мы знакомы? - О! Меня вам не признать, мой господин! Я Айялла, помните, та девочка, с которой вы…. - С которой мы бежали из Джиджелли! – закончил Атос потрясенно. В голове пронеслось: "Она вышла мне навстречу, как та, из легенды!" Огромные черные глаза с редкими ресницами - вот все, что осталось от былой красоты на этом, иссушенном временем и жарой лице. Такие лица характерны для восточных женщин, чья жизнь проходит в рождении детей и тяжкой работе по дому… Он смотрел на нее, все еще не веря, что с ней такое сотворили годы, а женщина решилась и, протянув руку, отбросила его капюшон. Атос ощутил, как краска стыда покрывает его лицо: стыда за то, что он, поверив негодяю, не сделал тогда ничего, что могло бы спасти девочку. - Ты не изменился, господин. Все еще молодой и такой же красивый. Годы тебя пощадили. А вот я… - она горько улыбнулась. - Не осталось у меня под конец никого: ни мужа, ни семьи, ни детей. А ты? - Сын. У меня есть сын. - Губы не слушались. - Взрослый? - Двадцать три года. - Красивый, наверное? - Как юный бог. - Похож на тебя или на мать? Атос раскрыл медальон с миниатюрным портретом сына. – Взгляни и суди сама, на кого он похож. - Это ты в юности. Одно лицо! - грустная улыбка, за которой стояло так много, сказала ему больше, чем сотни слов и признаний. Айялла встала с камня, на который присела. Тихо звякнули браслеты, когда она вновь прикрыла лицо. - Пойдемте, синьор, я провожу вас. Вы, наверное, уже не помните дорогу. Атос подал ей руку, но она, все так же улыбаясь, покачала головой. - Нет, мы не у тебя на родине, не в твоей Франции. Видишь, я все еще помню твои рассказы об обычаях твоей страны и о том, что ваши женщины могут позволить себе опереться на руку мужчины. Они шли молча, и Атос, впервые в жизни, ощущал себя стариком. Айялла привела его к дому, где его ждал Гримо . - Я не знаю, какое решение привело тебя к нам, мой господин. Но я уверена: это было правильное решение. Атос не смотрел на свою спутницу: чувство стыда и бессилия было нестерпимым. Она догадалась, что его мучит: - Не вините себя, синьор. Вы тогда ничего не могли сделать, а я… я рабыней родилась и рабыней умру. Но и у меня была радость в жизни: я всегда тебя помнила и умру, благословляя тебя. Веришь мне? Атос, не зная, как ответить на это признание, только прижал ее руку к своим губам. - Ну вот, теперь и я почувствовала, каково это: быть дамой из Франции. - Она поплотнее запахнула свое покрывало и поспешно скрылась за поворотом улочки. Что это было? Прощание с прошлым? Он чувствовал, что вступил на новый путь, неведомый и не сулящий счастья. Но путь, который раз избрав, он обязан был пройти до конца.
Стелла: Глава 11. ИЕЗУИТЫ. Покидать город, не побывав в знакомых местах, Атосу не хотелось. Пусть его первое пребывание в Иерусалиме было совсем кратким, но в память врезались увиденные улицы, старые церкви и Западная Стена, а под ней, припавшие к гигантским камням, люди. Плачущие, молящиеся и взирающие на нее, как на последнюю надежду. Два последующих дня граф посвятил тому, что в сопровождении Гримо неспешно прогуливался по шумным и кривым улочкам Старого города, пока ноги сами собой не принесли его в места, где обитали соплеменники Мордехая. До него доносилось бормотание молитв, проговариваемое на странной смеси немецкого и искаженного местного языка, напевные звуки ладино, мерный стук молоточков по металлу и аромат незнакомых трав. Атос, сам не ведая, зачем он это делает, открыл лицо. Его внешность сразу привлекла внимание - европейцы не были здесь редкостью, но их появление сулило заказы. - Господину что-то угодно? Или он ищет, быть может, кого-то? - Человек, стоявший в дверях своей лавки, не отрывая черных, как вишни, глаз, следил за чужестранцем. Звучный испанский не казался в его устах чем-то чужеродным. - Да. - Атос ответил на том же языке. У него создалось впечатление, что в этом новом Вавилоне говорят на всех наречиях Земли. - Да, я хотел бы узнать о судьбе одного человека, который должен был жить в этих местах. - Не побрезгуйте зайти в мой дом? - Вы здесь хозяин, а я – человек пришлый. - Негоже хозяину оставлять гостя на пороге. Не принято так в наших краях. Но вы - христианин, и наверняка – дворянин. А я – иудей. - Да, все это так, но все мы – люди а глазах Его. - И граф, склонив голову под низкой дверной притолокой, прошел в дом. Гримо проследовал за ним. В прихожей, где царили обычный полумрак и прохлада, их встретила женщина, которая сразу же пригласила Гримо идти за ней. Старик растерянно оглянулся на хозяина, но тот кивнул утвердительно и неожиданно весело улыбнулся. - Иди, Гримо. Все в порядке. Заслышав французскую речь, хозяин бросил на гостя внимательный взгляд. Та же дама, да именно дама, одетая так, как одевались женщины на родине графа, только наряд ее был скромен: платье закрыто до самого горла, волосы упрятаны под плотный чепец - принесла вино, фрукты. Бросила на гостя быстрый, внимательный взгляд из-под дивных ресниц и исчезла так же бесшумно, как и появилась: словно дуновение ветерка. А в воздухе остался аромат мяты. - Вы сказали, мой господин, что хотели бы получить сведения о каком-то человеке? Буду рад вам помочь, если это в моей власти. - Видите ли, - Атос пригубил вино, удивленно вздернул бровь. - Это местное, господин, с наших виноградников. - Отличное вино! Так вот, лет сорок тому, когда я был еще мальчишкой, мне привелось бывать в этих краях. Судьба свела меня с необычным человеком из вашего народа, хозяин. Он прибыл в Иерусалим только для того, чтобы осесть на этой земле, возродить здесь общину иудеев из Франции и Германских княжеств. Если бы все сложилось удачно, он намеревался забрать сюда и свою семью. С ним было еще человек десять, таких же, как он, готовых на трудности и опасности. По тому, что я увидел, пока шел сюда, похоже, у него многое из задуманного ему удалось. - Когда это было, господин? - Где-то в году пятнадцатом. Я оказался в этих краях помимо своей воли: попал в плен в Джиджелли, мне помогли бежать, и на родину я вынужден был добираться кружным путем: через Иерусалим, Хайфу и… - Атос замолк, смущенный реакцией собеседника на свои слова. Тот испытывал, казалось, сильное волнение. - Как звали того человека, что вы разыскиваете? - Рабби Мордехай. - А я – его сын, Йосеф Бен Мордехай, мой господин. И я знаю, кто вы. - Вы знаете кто я? Но это невозможно! Мы с вами никогда не встречались. Наши пути не могли пересечься. - И тем не менее я знаю, кто вы. Вы - сеньер де Ла Фер. Атос выпрямился в своем кресле; ему показалось, что он слышит, как за ним захлопнулась дверь ловушки. И, что хуже всего: попал он в нее заодно с Гримо. Как ни хорошо он владел собой, но хозяин дома почувствовал его опасения. - Я счастлив, что вы нашли меня, Ваше превосходительство. И ваши подозрения не имеют под собой оснований, поверьте мне. Уже одно то, что мы с вами встретились, это - чудо Господне. Ведь не просто так совершили вы этот нелегкий путь. И неспроста хотите узнать, что стало с нашим учителем и моим отцом. О вашей с ним встрече хранится в нашей семье необычное предание. Вы позволите мне рассказать вам его? Атос молча кивнул. Он не скрывал, что растерян. - Рабби Мордехай, да благословит Господь имя его, рассказывал мне много раз, что, восходя в наш священный город Иерусалим, встретил в пути юношу из знатного рода, француза, которого похитили с корабля англичан и удерживали в своем плену алжирские пираты. Они рассчитывали получить за него богатый выкуп, но ему помогли бежать какая-то девочка-рабыня и итальянские купцы. - Это правда. - Отец завещал мне хранить в памяти имя этого юноши, который не только поразил его своими познаниями. Этот француз, по глубокому убеждению моего отца, должен был совершить нечто, очень важное для моего народа. Граф молчал. Замолчал и хозяин, но не спускал глаз со своего знатного гостя. Атос, безмятежно потягивая вино, клял себя в душе на чем свет стоит. Вот к чему приводит самонадеянность! - Отец говорил, что он рассказывал вам легенду об одном знаменитом крестоносце. Из вашего рода, господин. - Да, Я помню. - Терять было нечего, и Атос посмотрел прямо в глаза Йосефу. Тот спрятал улыбку в густой бороде: француз не мастак лукавить. - Так что бы вы хотели узнать? Говорите прямо, у меня не так много времени. Меня ждет слуга и мне пора подумать об отъезде. "О, как он уверен в себе! Понимает, что захоти мы, и никто никогда не узнает, куда и как он исчез, а держит себя так, словно он здесь хозяин..." - Тогда не будем делать вид, что не понимаем друг друга. В вашей семье уже не одно столетие хранится вещь, священная для каждого иудея. То, что попало к вам по недомыслию одной из наших дочерей, должно вернуться к нам! Навсегда! Граф откинулся назад. Он размышлял, но за опущенными ресницами нельзя было понять, что скрывает его взгляд. - А если я вам скажу, что то, о чем вы говорите, уже находится на этой земле, и не так далеко от вас? - Оно у вас? - иудей стал белее стены. - Нет, его со мной нет. Мне оно ни к чему: слишком много горя принесло оно моей семье. Я решил избавиться от него. - Господин мой, вы приняли правильное решение, но где оно? Умоляю вас - ответьте мне! - Куда я его спрятал - это останется моей тайной. Не пришло для него пока время. Люди не готовы к такому дару. В мире хватает горя и бед: не следует их умножать, давая в руки честолюбцам такую власть. Я вернул его туда, откуда оно пришло в мою семью. - Вы спрятали его? Как вы посмели?! - Ты забываешь, с кем говоришь! - Атос резко встал. Он сильно побледнел от гнева. - Я мог оставить его там, где оно находилось все это время: в тайнике моего замка. Я же рассудил, что ему место здесь - на этой земле. А ты еще смеешь мне угрожать? – он направился к дверям, не глядя ни на кого. Потом, уже держась за ручку двери, сказал: - Я спрятал его в долине Кедрона. Ищите – и да обрящете. Свиток я сжег. Без него вся сила Кольца не стоит ломаного гроша. Когда придет Спаситель, он будет знать, что говорить. А до той поры – оно мертво! Атос покинул дом таким твердым и уверенным шагом, что никто не посмел остановить его. По пути он сделал знак Гримо следовать за ним. Не успели они скрыться за поворотом, как на пороге появились трое монахов-госпитальеров. В городе соблюдали какое-то подобие статус-кво для различных конфессий. Представители всех трех религий жили довольно мирно, стараясь соприкасаться только в силу житейских надобностей. Поэтому вторжение монахов могло быть истолковано, как призыв к очередной резне. Пришельцы чувствовали себя в чужом доме, как на своей территории. С хозяином дома не церемонились, а просто бросили его себе под ноги, как ненужную вещь. - Где тот человек, что только ушел от тебя? Куда он пошел? - Я не знаю, куда он пошел. – Йосеф Бен Мордехай говорил с трудом. - Он ушел очень недовольный. - Его настроение нам не важно. Лучше для тебя и твоих соплеменников будет, если ты нам скажешь все, что тебе известно. Говори, куда он направился! О чем вы с ним договаривались? - Господа, вы думаете, что с таким человеком можно о чем-то договориться? –иудей тянул время, сам не зная, на чью помощь рассчитывать. Но отвечать придется, и отвечать правду. Хорошо, что француз не сказал ему всего, не рассказал, куда спрятал Кольцо: под умелой пыткой заговорит любой. - Что вам нужно, господа? - Знать, что он тебе сказал. Йосеф горько улыбнулся. - Вы хотите знать, где Кольцо? Он его спрятал где-то посреди Кедрона. Да если бы и сказал - где, это уже не важно! - Не тебе, подлому псу, решать, что важно! - Эх, господа! Это решать и не вам. Он все уже решил, этот вельможа. И за вас… и за нас решил. Кольцо-то он спрятал, а вот Священный текст- сжег. - Как это - сжег?. Как он посмел? – растерянность и страх на лице монахов ясно говорили, что те, кто их послал, спросят и с них со всей строгостью их Ордена. - Но ведь без него Кольцо стало просто металлом. - От ужаса перед наказанием они забыли, что язык держать надобно на замке. - Стало ничем, - охотно согласился сын Мордехая. – Потому-то француз и сжег свиток. Теперь до прихода Мошиаха никто им не сможет воспользоваться. Господа, это ужасно, но он нас всех оставил с носом: и вас и нас! - Он ответит за это! Такое Церковь и Святой Престол никому с рук не спустят. Монахи не сомневались, что иудей сказал правду: на лице его читалась безнадежность, отчаяние и покорность судьбе. - Он уже ответил за все. Жизнью своей. И жизнью близких ему людей. Лучше оставить его в покое. Господь сам рассудит, как ему с ним поступить. - Как с ним поступить, есть кому решать не дожидаясь Божьего суда. А ты - живи пока. Но помни: с вашего племени мы глаз не спустим. Удар под ребра тяжелым башмаком - и госпитальеры, или те, кто прикрывался их именем, исчезли так же внезапно, как и появились. Йосеф с трудом поднялся. Охи и ахи набежавших домочадцев не прибавили ему оптимизма. - А где француз? - Он пошел к Стене. Йосеф схватился за голову: - Верните его сюда, пока его не поймали эти пособники Дьявола. Дети, бегом, отыщите его, и если вокруг никого не будет, слышите, только если он один со своим слугой, зовите его сюда. Только, если вокруг никого! Иначе нам не жить! Сынишка Йосефа вернулся через четверть часа. Без графа, но в сопровождении белого, как стенка, Гримо. Ребенок не успел предупредить Атоса: того окружили несколько странных монахов. К удивлению Гримо, граф не стал сопротивляться. Жестом приказав слуге ждать его в доме, где они остановились, он не спеша проследовал за остановившими его людьми. Он был спокоен и холоден, как на приеме. С таким же холодным и неприступным видом граф вступил под своды Храма Господнего. Там, в части, принадлежавшей римской Курии, его ждали. Монах, одеяние которого ничего не говорило о принадлежности его к какому-либо ордену, внимательно осмотрел графа, потом знаком предложил сесть. Разговор предстоял долгий, а финал его не мог предположить ни граф, ни этот, судя по виду, немалый церковный чин. Атос под изучающим взглядом иезуита был спокоен. Он не сомневался, что перед ним человек, принадлежащий к тому же ордену, что и его давний друг. Но сейчас ему было почти все равно: задуманное он исполнил - а дальше, как сложится. Он был готов ко всему. Скрываться теперь бессмысленно, и он считал, что это ниже его достоинства. Этот бег наперегонки столько лет ему уже осточертел. Сейчас был шанс поставить точку в затянувшемся деле. Монах закончил свои наблюдения. Выводы для него были неутешительны: сидящий напротив человек не боялся никого и ничего. Он уничтожил власть того, что угрожало ему в жизни, и, что бы не делали с ним сейчас, это не могло изменить факта: Кольцо потеряно для всех! - Зачем вы уничтожили его? - негромко, сдерживая переполнявшую его ярость, спросил иезуит. - Позвольте вас поправить, - пожал Атос плечами. - Я его не уничтожал. Тот, кому эта власть будет по плечу, сумеет им воспользоваться. Я только исключил эту возможность для людей случайных, способных использовать его только в интересах своего честолюбия и жажды господства. - Да кто вы такой, в конце-концов, чтобы брать на себя такое решение! - взорвался монах. - Кто я? - Француз посмотрел на своего визави с такой надменностью, с такой издевкой во взгляде, что у любого, кто увидел бы эту сцену, сомнений бы не осталось: Франции графу не видать вовек! - Я просто человек, которому эта власть не нужна. И извольте соблюдать правила вежливости, говоря со мной. Я не сомневаюсь, что вам известно, кто я. А вот относительно ваших полномочий и права меня спрашивать я остаюсь в полном неведении. - Сударь, да вы просто наглец! - Отнюдь! - Вам известно, что и за меньшие прегрешения Святая Церковь карает таких нечестивцев, как вы! - А что такого неугодного ей я совершил, сударь? Всего лишь лишил ее возможности использовать то, что ей не принадлежит. Вернул на место реликвию, украденную триста лет назад! - Это не была кража! Это был дар, и вам это отлично известно. Но речь не о Кольце…. - Тогда о чем же мы спорим? - Речь о том свитке, что вы сожгли. Мы не настолько наивны, чтобы поверить в такое. Вы сожгли… копию. Атос, не удержавшись, опять пожал плечами. – Если вам это будет интересно, то копию я сжег в юности. А оригинал - перед отъездом в Палестину. Так мне спокойней. - Вы должны были запомнить его текст. - Вы с ума сошли! Я свободно говорю и читаю на многих языках, сударь, но не сумел понять то, что скопировал. Это не тот древнееврейский, на котором написан знакомый вам Ветхий Завет. Написание большинства букв мне не знакомо. Вы не хуже меня знаете, что в этом языке можно понять слово только тогда, когда вам известно его написание. Для меня это так и осталось сродни письменам китайцев или древних египтян. Граф говорил с таким спокойствием, с такой убежденностью в правильности содеянного, что не поверить ему было невозможно. Даже мысль, что он мог запомнить текст, не выглядела теперь достойной внимания. Что он мог заучить, если не смог понять, о чем речь в Свитке. Скорее всего, этот вельможа, раздосадованный тем, что не сумел постигнуть смысла послания, заключенного в тексте, решил избавиться от него назло всем. "Если не себе - то и никому!" Так проще понять, чего хотел этот француз для себя и не хотел для других. Тщеславие, и справедливость тут не при чем… Оба молчали, и молчание начало тяготить обоих: иезуита тем, что он понимал, что нет смысла убивать пленника; проще установить за ним слежку, оставив ему видимость покоя. Атоса же эта пауза начала злить: не пора ли все это закончить, либо прикончив его в каких-то застенках, либо отпустив, раз и навсегда закрыв этот вопрос. Он рассказал все: прямо и без утайки. Больше он не желает объясняться ни с кем. Верить ему или не верить - это уже их дело. Наконец иезуит нарушил тишину. - Вы можете возвращаться домой, господин граф. Завтра уходит наш караван. Для вас безопаснее, если вы вернетесь под охраной наших людей. - Иными словами, вы устанавливаете за мной слежку? - Вы вольны понимать мои слова, как вас заблагорассудится. Но мы не можем допустить, чтобы такой ценный для нас человек, каковым являетесь вы, ваше сиятельство, подвергался хотя бы малейшему риску. Будьте готовы к отъезду. Вас известят, когда уходит караван, и… - …не пытайтесь бежать! - ехидным тоном закончил фразу граф, отвешивая легкий поклон. Гримо, изнывая от тревоги, ждал хозяина в квартале итальянцев. Едва завидев знакомую фигуру, он бросился к графу и, забыв о почтительности, схватив его руку, прижавшись к ней губами. Атос не рассердился. Напротив, он только погладил свободной рукой склонившуюся перед ним седую голову. - Гримо, друг мой, мы возвращаемся домой. Все хорошо, что хорошо кончается.
Стелла: Глава 12. В ПАРИЖЕ. Снова волны расступаются перед килем корабля, а глаза ищут на горизонте родной берег. Почему ему так безразлично, что будет дальше? Откуда эта уверенность, что с Кольцом покончено? Может, он так стар и так устал, что безразличие к своей судьбе путает с безразличием к судьбе сына? Нет, Рауль по-прежнему остается средоточием его жизни. У него складывается все отлично: он бывалый воин, любимец Конде и Тюренна, в его послужном списке - только победы и ни одного поражения. Когда он дома, в отпуске, граф старается его посвятить в дела управления поместьем, подготовить к роли владетельного сеньора. Конечно, желательно делать это чаще и обстоятельнее. Но тут он не властен; служба забирает у Рауля все время. Атос много размышлял в плавании, проводя почти все время на палубе. То, что он стал объектом пристального внимания, его, казалось, совсем не занимало. Все попытки завязать с ним беседу у попутчиков успеха не имели. Огюст умел молчать. Годы, проведенные в тесном сообществе бутылки и своего опустошенного "я", научили его обходиться без других собеседников. Если у него бывало желание и настроение, он мог быть самым веселым рассказчиком, заводилой и душой любой компании; но в большинстве случаев он предпочитал свое общество любому другому. Исключение делалось только для сына и друзей. В остальное время ему было лучше оставаться наедине с собой. В особенности, если было над чем поразмыслить. Первые дни плавания они с Гримо отсыпались. Старик стал сильно уставать, хотя не желал признаваться в этом. И они позволяли себе то, что так долго не решались делать: спали одновременно, а не по очереди. Охранять было некого и нечего. И сон был крепок, как в молодости. Говорят, старость не спит из-за бессонницы. Это в молодости он не помнил, когда спал по-человечески. Боялся спать. Боялся, что во сне придут к нему его кошмары. Что и случалось, стоило ему уснуть покрепче. На сегодняшний день все, чего стоило бояться, было в прошлом. В порту, когда Гримо ушел справиться о лошадях, Атосу пришло в голову, что поедут они не в Бражелон, а в Париж. Атос понял, что ему необходимо видеть д’Артаньяна. Вот кто лучше всех сумеет поднять ему настроение. Неиссякаемый оптимизм друга всегда оказывал на него благотворное влияние. Они с Гримо ехали не спеша. Достаточно они побегали в своей жизни по дорогам Франции. Атос предвкушал встречу с другом, непродолжительный отдых - а потом , потом: домой, в Бражелон. Только там он чувствовал себя по-настоящему комфортно, дома. Ла Фер нагонял на него тоску, ненужные воспоминания. Он там и уснуть никогда не мог толком, старался побыстрее все уладить и уехать подальше от родового замка. Был и еще один долг, связанный с последней поездкой в Англию и завещанием казненного короля. Атос видел свою прямую обязанность в том, чтобы в нужный момент оказать помощь наследнику английского престола. События разворачивались в нужном русле, и присутствие Атоса во Франции было весьма своевременным. И только попав в свои покои в Париже, оказавшись, наконец, у себя в спальне в гостинице, Атос решил, что в этот день он никуда не пойдет. Он только известил д’Артаньяна и Рауля, что он у себя, и лег спать. На следующее утро он позволил себе то, чего не делал последние пятьдесят лет, не считая тех дней, когда просто не мог оторвать головы от подушки из-за раны или болезни: он попросту валялся в постели, но не читал и не спал. Мысли текли вялой, неторопливой чередой, когда его вдруг отвлек стук в дверь. Виконт! Молодой человек перепугался не на шутку: десять утра, а отец все еще в постели! Заболел? Вместо ответа Атос сжал сына в объятиях. Как же он соскучился! Они держали друг друга за руки, не говоря ни слова и не спуская глаз друг с друга, как никогда ощущая ту особую душевную близость, которая только и бывает у людей одного склада. - Отец, как можно было так рисковать! Отправиться одному в такое путешествие. Я с ума сходил, не знал где вы, что с вами. - Рисковать? О чем вы говорите? Я был не один – с Гримо, и ничего опасного в моей поездке не было. - Граф, - Рауль не выпускал руки отца, - вы подвергались страшной опасности где-то в Африке! - Рауль, - граф нахмурился, - вы говорите о путешествии, которое я проделал и о котором никому ничего не говорил так, словно точно знаете, где и почему я побывал? Откуда вам вообще все это известно? - Из письма, которое я получил, граф! - Письма? А оно у вас с собой? - Нет, я оставил его дома. Я не думал, что оно может быть вам интересно. - И что было в этом письме? - Атос откинулся на подушки, прикрыв глаза. Так вот как с ним решили рассчитаться: отстали от него, зато принялись смущать покой его сына. - Что вы уехали в Палестину к арабам, берберам и черт знает еще к кому! - Рауль, и вы поверили всему тому, что там написано? Молодой человек пожал плечами: - Пришлось поверить, граф. Тем более, что никто не знал, где вас с Гримо искать. - Так что же вы не поехали меня разыскивать, Рауль? - Принц меня не отпустил, сказал, что если я уеду, он рассмотрит мой отъезд, как неповиновение приказу и дезертирство с поля боя. И добавил, что вы не из тех людей, кто нуждается в опеке. - Рауль, мальчик мой, - Атос уже едва сдерживал смех, - принц меня знает едва ли не лучше, чем мой собственный сын. Но я надеюсь, что этот день вы сможете посвятить мне? Нам предстоит серьезный разговор, Рауль. - Отец, что-то случилось, - встревожился юноша. - И да и нет. Я вам все расскажу. Он уже понял, что молчать далее небезопасно. Кое-что виконту сказать придется - иначе он поставит его в положение, когда полное неведение может стать роковым. Но граф с рассказом не спешил. Они сначала позавтракали, и только потом Атос решил приступить к объяснениям. То, что рассказал ему отец, повергло Рауля в замешательство. - Граф, но вам совсем незачем было посвящать меня в эту историю!- возразил молодой человек, когда Атос закончил ему излагать все обстоятельства этой семейной истории. - Вы не правы, Рауль. Я думал, что, покончив с этой реликвией, избавившись от обузы, лежавшей на нашей семье как тяжкое бремя, я навсегда освободил и себя и свой род от преследований. Я ошибся. Боюсь, что, оставив в покое меня, они примутся за вас. - Но это же нелепо - требовать от меня каких-то сведений, когда я в глаза не видел ни этого Свитка, ни самого Кольца. Я понятия не имею, как они выглядели. -Я потому и не описал вам этих предметов, Рауль. И не стал говорить, что представляло из себя это Послание. - Граф, вы знали, что там… было написано? – фразу Рауль закончил почти неслышно, одними губами. Чувство, сродни священному трепету, заставило его смотреть на отца, как на человека, посвященного в страшную тайну Бытия. Атос склонил голову, избегая лишних слов. Потом, помолчав, добавил: - Вы ничего не видели, следовательно, вам не придется лгать, если вас начнут расспрашивать. Гримо вообще ничего не видел и, следовательно, ничего знать не может. Те, кто так заинтересован в этом проклятом Кольце, могут искать его еще тысячу лет! - А если они надумают вызвать вас на суд Инквизиции, граф? - Меня? На суд? – Атос грустно усмехнулся. – Это возможно, хотя маловероятно. Им для этого нужны очень серьезные основания, Рауль, а у них их нет. Они не сумеют выдвинуть мне официального обвинения. Для того, чтобы доказать, что я общался с Дьяволом, им придется сначала перерыть всю Палестину. А на их аргументы у меня есть свои контраргументы. Они просто ищут повод, чтобы нас спровоцировать и получить хоть какое-то направление поисков. Но хватит о грустном. Расскажите-ка мне лучше, какие новости в Париже, как наши друзья? - Ну, друзья сами еще могут рассказать о себе, граф! - Д’Артаньян! - Атос вскочил навстречу другу, который доложил о себе сам. - Милый граф, вы неугомонны! Где вы пропадали столько времени? Ни строчки! Это так на вас непохоже! - Я путешествовал, мой дорогой. Знаете ли, выдалась возможность побывать в очень интересных местах. - Да? – д’Артаньян, покручивая ус, обернулся к виконту, который ответил ему едва заметным пожатием плеч.- Так вы путешествовали… Это так не похоже на вас, Атос. - Видите ли, иногда и я вспоминаю дни нашей молодости, дружище. - Хотите побеседовать о былом, граф? - Для меня любое общение с вами, д’Артаньян,- это огромная радость. Рауль, поняв, что друзья хотели бы остаться наедине, тихонько покинул комнату. Граф и мушкетер остались вдвоем. Д’Артаньян первым нарушил молчание. - Атос, путешествие было опасным? - Почему вы так решили, д’Артаньян? -У вас очень усталый вид. - Я и вправду сильно устал, но это объясняется тем, что я много времени провел в седле и на жаре. - Атос, это не мое дело, - гасконец дернул себя за ус, - но ко мне приходили и интересовались, где вас можно найти. - И что же вы ответили, мой друг? - Что я ответил? Но, Атос, я не уполномочен отвечать незнакомым людям, где можно найти моего друга. На такие вопросы я отвечаю одинаково: я его отправил куда подальше! - И куда же? - Атос уже предвкушал реакцию гасконца. - В Святые места! На секунду Атос онемел. Вот это попал, так попал! Прямо, что называется, в яблочко! Потом он так расхохотался, что бедный лейтенант не знал, что и думать. - А чем я так вас развеселил, Атос? Я отправил его туда, куда бы вы точно никогда не отправились. Уж вам-то не нужно каяться. - Вы так в этом уверены? - Атос стал мрачен.- Уверены, что мне не в чем каяться перед Богом? - Атос, вы, право, невыносимы! Неужто эта история и по сей день не дает вам покоя? Вы отдали все долги, какие имели. Вы - последний из людей, кто нуждается в паломничестве. - Д’Артаньян, вы ошиблись. Я был в Палестине. - Вы шутите? - Нисколько, друг мой. Я был в Иерусалиме, и это было не первый раз. - Что вы там забыли, Атос? - Грехи моих предков, - попытался отшутиться граф.- Но это не мои тайны, д’Артаньян. К счастью, с этим покончено. Лучше расскажите, как вы, как наши друзья. Я страшно соскучился по нашей компании. - Ну, как я? Тяну лямку. Наверное, мне на роду написано не пойти дальше лейтенантского чина. Вы же знаете Мазарини. А что до остальных, так Портос благоденствует, а Арамис продвигается. - Вот как! - Он у нас уже викарий! Интересно, и кто же ему теперь покровительствует? - То есть, как это - кто? - не понял Атос. - А, вы же не в курсе, Атос. Вас не было в Париже столько времени! Герцогиня де Лонгвиль ушла в монастырь. - Вот как! А что же послужило поводом к такому шагу? - Не знаю, Атос. Но ушла она к янсенистам. Наш друг так долго наставлял ее в вопросах веры, что она в итоге обратилась к Богу. Атос нахмурился. – Не стоит об этом так говорить. Я не думаю, что Арамис одобрил ее выбор. Вряд ли ее решение доставило ему удовлетворение. - Такова жизнь, граф. Гоняясь за журавлем, теряешь синицу. - С таким выводом трудно не согласиться. Приятели помолчали, потом д’Артаньян поинтересовался: - Вы долго пробудите в Париже, Атос? - Думаю, что пару дней передохну здесь. А потом домой, в Блуа. Я соскучился по своему саду, по лесам Блуа. А потом съезжу в Ла Фер. Надо посмотреть, как там дела обстоят. Я там не частый гость. - Вы не любите там бывать? - Не люблю, вы правы, д’Артаньян. С этими местами у меня связаны далеко не лучшие воспоминания. Но у меня есть обязательства не только по отношению к нашему роду, но и к будущему графу. - Который, даст Бог, еще долгие годы будет виконтом. - Все в руках Божьих, д’Артаньян. Но я, пока жив и у меня хватает сил, обязан подумать обо всем. Пройдет еще некоторое время, и надо будет думать о женитьбе Рауля. - Невеста уже есть, - улыбнулся гасконец. – Это, наверное, та малышка, что я видел. Ваша соседка? Атос неожиданно поскучнел. - Вы имеете в виду Лавальер? Мне она не кажется подходящей парой для Рауля. Мушкетер удивленно посмотрел на друга; В тоне, в лице Атоса явно читалась неприязнь. Значит, вот как обстоят дела: его сиятельство не считает этот брак равным! По-видимому, у Атоса есть серьезные аргументы для этого. Мать Рауля – не из простых дворянок. Атос - человек непроницаемый. И если он так себя ведет, у него имеются бумаги, подтверждающие все права Рауля. Никогда д’Артаньян не делал попыток узнать у Атоса больше, чем тот ему открыл сам. Здесь его любопытство, натолкнувшись на трагедию, постигшую друга, заканчивалось. Личная жизнь друга была за семью печатями. Безусловно, у него были женщины, не ангел же он! Но Атос на эту тему никогда не распространялся, а друзья никогда не лезли к нему в душу. Не будь это Мари-Эме, Атосу было бы проще. Но имя герцогини де Шеврез было табу. И после всего, что было у них, он все еще уважал в ней мать своего сына, хотя и сделал все, чтобы упоминание о Шеврете не тревожило его покой. Мысль о женитьбе виконта и о Луизе де Лавальер только подстегнули его желание ехать в Блуа.
Стелла: Глава 13. ЛАВАЛЬЕР. Атос никогда не испытывал особой симпатии к семейству Лавальер. В свое время он находил в маркизе только собутыльника. Впоследствии, и то, только из-за настойчивых приглашений мадам де Лавальер, он удостаивал их визитами. Когда же Рауль познакомился с их дочерью, посещения замка стали достаточно частыми. Он не хотел отпускать Рауля с кем-то из слуг: иногда мальчика сопровождал Гримо. После смерти маркиза и повторного брака мадам с дворецким Гастона Орлеанского, визиты эти стали для Атоса пыткой. А вот госпожа де Сен-Реми делала все, чтобы привлечь Рауля в свой дом. Дети, по сути, росли вместе. Матушке Луизы очень улыбалась перспектива стать не просто соседкой по имениям с господином де Ла Фер. Знатность графа и его родственные связи действовали на нее самым неотразимым образом. А надежда породниться со знатным соседом заставила делать вид, что она не замечает холодность Его сиятельства. У Луизы практически не было приданого, а вот у Рауля предполагалось не менее пятнадцати тысяч годового дохода. Не говоря уже о том, что ему прочили блестящее будущее. Все эти уловки мадам де Сен-Реми Атос отлично видел. И удостаивал замок своим посещением исключительно ради сына, который был без ума от очаровательной девочки. Когда же Рауль подрос, визиты эти участились настолько, что Рауль стал проводить у них любую свободную минуту. Теперь же, став взрослым, он и вовсе не нуждался в разрешении отца, чтобы видеть свою любовь. Дело зашло слишком далеко, но Атос, щадя чувства молодых людей, старался намеком дать понять сыну, что так дальше продолжаться не может. Год назад он попросил виконта (зная Атоса и Рауля, можно понять, что "попросил" для сына было равноценно приказу) бывать у Лавальер только с его разрешения. Они уже не дети, и такие посещения ставят их обоих в двусмысленное положение. Пусть еще Луиза, невинное дитя, не видевшее мира дальше Блуа! Но Рауль, прошедший с армией пол-Европы! Атос, сам в прошлом человек военный, отлично знал, что такое армейский быт. Постоянство привязанности сына пугало его все больше, потому что он узнавал в характере сына собственные черты. Мадам де Сен-Реми не препятствовала встречам дочери с поклонником, и Атос не зря опасался этого. Он сильно подозревал, что хитрая и практичная женщина ищет только момента, чтобы подловить влюбленных и вынудить Рауля объявить помолвку. А если он даст слово, уже ничто не заставит его отказаться от следующего шага - женитьбы. Личная жизнь графа не удалась. Отравленный ядом миледи, он хоть и не чуждался женщин, но мнения о них был невысокого. Последняя связь с Мари-Эме не прибавила ему желания иметь дело со слабым полом. Атос, за исключением истории с женитьбой на Анне, умел так обставлять свои дела, что никто никогда не мог сказать что-то определенное об его любовных связях. Даже слуги ни о чем не догадывались, а ведь они всегда знают все. Что до Гримо, то он-то умел молчать. О визитах Рауля к мадемуазель знали слишком много людей: мадам постаралась. Вся эта история изрядно нервировала Атоса. Человек деликатный, он щадил чувства молодых людей, пытался сам себя успокоить, объяснить самому себе и себе же напомнить, что ощущал в их возрасте. Не получалось… В годы Рауля он уже беспробудно пил, пытаясь забыть происшедшее. Это сопоставление своей молодости и жизни сына пугало его до дрожи. Он боялся любви сына к этой девушке. Боялся постоянства его чувств. Боялся, что эта любовь лишит его будущего. Боялся, что сын, будучи в браке, не найдет больше времени для него. Он, в своей родовой спеси, хотел приумножить значительность положения сына, женив его на достойной его по знатности невесте. То, что он получил по праву рождения, Атос неосмотрительно пустил по ветру в молодости. Теперь он медленно, тщательно и по крупицам восстанавливал все это для своего сына. Он хотел для своего любимца того блеска, которым когда-то сиял сам. И не хотел, чтобы Рауль растратил все это ради своего ангела. Ангелам он не доверял особенно. В результате, первое, что граф сделал, приехав в Бражелон, осмотревшись и немного передохнув после дороги - это отправился с визитом к Лавальер. Но Луизы дома не оказалось. Она теперь числилась в качестве фрейлины в свите герцогини Орлеанской и постоянно находилась при дворе принцессы. Граф вернулся домой злой и удрученный. Он не рассчитывал откладывать этот разговор. Придется ехать в Блуа. Но поехать в город и не отдать визит Гастону он не мог. А граф принца терпеть не мог. Так что все это никак не улучшало его настроения. И Атос, скрепя сердце, отправился в Блуа. Аудиенцию он получил, но только после обеда, поскольку Его светлость почивали после охоты. Чтобы занять себя хоть чем-то и поднять настроение, Атос отправился осматривать книжные лавки. Деньги он прихватил не зря: за время его отсутствия прибыло немало новинок. И Блезуа, сопровождавшего графа в этой поездке, основательно загрузили книгами. Уже выходя из лавки, Атос столкнулся с двумя молодыми девушками в сопровождении лакея. Он извинился, девицы в свою очередь присели в поклоне. Атос признал в одной из дам Луизу. - Мадемуазель Лавальер? Здесь, в городе? Признаться, я надеялся увидеть вас у принца! - Господин граф! – Луиза зарделась. - Вы разрешите представить вам мою подругу, мадемуазель Ору де Монтале. - Граф де Ла Фер, мадемуазель. - Господин граф - отец моего друга детства, виконта де Бражелона, Ора. Граф - наш сосед. Монтале было что ответить, но умница Ора ограничилась только тем, что лишний раз присела в реверансе перед строгим вельможей. «А наша голубка - не промах»,- подумала она. Иметь такого свекра! Если сын похож на своего батюшку, Луиза вытянула козырную карту. Атос кое-что понял по лицу Монтале, и это наблюдение убедило его, что дело зашло слишком далеко. - Ваше сиятельство так долго отсутствовали. – Луиза не знала, как поддержать разговор; на лице Атоса застыло странное выражение, и причиной этого она ощущала себя. - Вы приехали за новыми книгами? Мы тоже пришли посмотреть, что нового привез издатель. - Так вы следите, что привозят из столицы, Луиза? - Стараемся, господин граф. Здесь мы еще и по поручению принцессы. Она просила нас выбрать что-нибудь новое для чтения ее Высочеству. - Луиза, - Атос кашлянул, затрудняясь начать разговор. - Я, собственно, приехал в Блуа из-за вас. - Из-за меня, господин граф? Но, право, мне так неловко, что вы себя утруждали. Вам достаточно было сообщить моей матери, и я тотчас приехала бы к вам. - Мадемуазель, у меня через полчаса аудиенция во дворце. Много времени это не займет; это скорее дань вежливости. Я не могу, находясь в Блуа, не отдать ему этот визит. Потом мне бы хотелось поговорить с вами. Где бы вам было удобно это сделать? Луиза побледнела, потом покраснела. Бросила растерянный взгляд на подругу. - Луиза, господин граф мог бы поговорить с вами у меня. - Но будет ли это прилично? - Господин граф – отец вашего друга, знает вас с рождения. Конечно, это прилично. - А моя мать? Если она вдруг зайдет? - Она станет свидетелем разговора, в котором не найдет ничего предосудительного, мадемуазель!- вмешался Атос. - Я проведу вас, господин граф, только… только это высоко. Моя комната на последнем этаже башни. Атос рассмеялся. - Вы и вправду считаете меня глубоким стариком, мадемуазель де Монтале? Ора, как и обещала, провела Атоса в свою комнату. И тут же ушла, оставив графа и Луизу наедине. Атос подождал, пока на лестнице затих шелест юбок и скрип старых деревянных ступенек, и сел в предложенное ему кресло. Луиза стояла перед ним, напуганная предстоящей беседой. Что-то, похожее на жалость, промелькнуло во взоре графа. Она уловила это выражение, как ни мимолетно оно было, и испугалась еще больше: граф не стал бы ее искать просто ради удовольствия посмотреть на нее; что-то произошло! Она сжала руки. - Ваше сиятельство удостоили меня такой чести! - Луиза, дитя мое, не надо! - Атос почти досадливо отмахнулся. - Я пришел поговорить с вами как отец, как человек, знающий вас с детства. Сядьте, ради Бога, и не смотрите на меня, как кролик на удава. У нас с вами действительно не простой разговор, но он не предполагает никаких суровых мер. - Я не понимаю Вас, господин граф. - Я объяснюсь. Садитесь же, наконец. Луиза подчинилась, сев перед Атосом как пансионерка: сложив руки на коленях и потупив взор. Атос провел рукой по лбу. Помолчал, собираясь с мыслями и начал неожиданно глухим голосом: - Луиза! Вы позволите так обращаться к вам?- утвердительный кивок позволил ему продолжать.- Вы знаете, что я всегда смотрел на вашу дружбу с Раулем, Луиза, как на детские шалости, которым подвержены дети, и никогда не высказывался против. Но годы идут, и то, что было невинными забавами, со временем стало приобретать черты сердечной склонности. Во всяком случае - со стороны виконта. Но теперь я вынужден говорить с вами, потому что ни ваша мать, ни ваш отчим не видят в этой дружбе ничего предосудительного. - А вы, Ваше сиятельство? – подняла она на Атоса свои невинные глаза ангела. - А я?.. Я вижу, Луиза. Я вижу, что вы еще очень молоды. Вы не знаете жизни, вы росли в Блуа, как оранжерейный цветок. Я хочу для своего сына будущего, достойного его происхождения. Я вижу, что он может сделать блестящую карьеру. Он уже делает ее. У него есть для этого молодость, красота, положение, репутация человека храброго и порядочного, знатность, наконец… - И вы не хотите, чтобы я, не знатная и не богатая, портила будущее вашего сына? - Вы умная девушка, мадемуазель, и вы правильно все поняли. Я не враг вам: вы еще так молоды и не понимаете, что эти ваши встречи компрометируют вас в глазах соседей и налагают на вас определенные обязательства. Я постараюсь поговорить с вашей матушкой… - Нет, господин граф, прошу вас! Этого не стоит делать! Я вас поняла. С этой минуты я сделаю все, чтобы наши с Раулем встречи проходили только с вашего ведома. – Слезы текли из глаз девушки, но она заставляла себя говорить. - Вот и хорошо, моя милая, - улыбнулся Атос. - Вы умная девочка, вы правильно все поняли. Когда-нибудь вы еще порадуетесь этому запрету. Атос встал. – Мне пора, мадемуазель. Я и так задержался в Блуа. Если вам кажется не обязательным говорить вашей матушке об этом разговоре, поступайте так, как вам лучше. Хотя, - добавил он, - я бы предпочел, чтобы она была в курсе нашей беседы. Не провожайте меня, прошу вас, это ни к чему. - Граф поклонился и вышел из комнаты. Внизу ждала Ора. Она бросила на гостя тревожный взгляд. Атос улыбнулся ничего не значащей улыбкой и, отвесив галантный поклон, направился к конюшням, где его ждал Блезуа. Всю дорогу до дома Атоса не оставляло неприятное чувство, словно он незаслуженно наказал ребенка.
Стелла: Глава 14. ЧТО ОСТАЕТСЯ В КОНЦЕ ПУТИ... Корабли эскадры растаяли на горизонте. Растворились между небом и землей. Ушли в никуда, унося с собой человеческие души. Душу его сына и его собственную. Атос остался один, абсолютно один. Сын, Портос, Арамис - куда загнала их судьба? Что их ждет? Что ждет д’Артаньяна? О себе он не думал – давно разучился… Все силы уходили на ожидание, на то, чтобы хотя бы мысленно быть рядом с сыном. Он не обращал внимания на боль в груди: то ли так напоминала о себе душа, то ли это ныло сердце. Он не замечал, что вместо Гримо рядом с ним Оливен. А тот, пряча радость, что старый Гримо взял на себя все тяготы похода вместо него, с удвоенным усердием старался предупредить все желания графа. Глядя на странное безразличие и апатию, в которые погрузился граф, Оливен со страхом думал, что если так будет продолжаться, Его сиятельство может и не добраться до дому. Страхи лакея оказались напрасными: Атос до дому доехал. И твердым шагом поднялся по лестнице. Первые дни по приезде он пытался заниматься делами, но быстро понял, что происходящее просто не воспринимает: мысли его были далеко. Дни ползли один за другим, а известий от Рауля не было никаких. Письма, написанные друзьям, остались без ответа. Как-то ночью, разбирая свой архив, он наткнулся на миниатюрный ларчик. Он смотрел на выцветший бархат, выстилавший дно ларца, силясь вспомнить, что же хранилось в нем? И как удар молота, пришло воспоминание: в нем хранилось Кольцо! Находка возродила в нем сомнения, которых он не знал доселе; не своими ли руками, пряча его в могильник, разрушил он единственную возможность сохранить сына? Не своими ли руками лишил его счастья? Не вельможная ли спесь отца загубила любовь Рауля? Не стал ли роковой ошибкой тот его разговор с Лавальер? Мысли эти, словно могильная плита, придавили его душу. Наверное, человек, не обладавший стойкостью Атоса, давно бы уже сломался, не имея возможности с кем-то поделиться своим горем, открыться перед кем-то в своем одиночестве. Атос все еще держался. Держал себя в узде из последних сил, понимая, что каждому новому дню он отдает новую частицу их. Почта не приходила, дни стали тягучими, безразмерными. Он еще заставлял себя выходить на аллею, двигаться, что-то делать, но бессмысленность всех его попыток поддерживать в себе жизнь становилась все очевидней. Ночами он не спал, пересматривал бумаги, проверил завещание. Делал все, прекрасно понимая: ничего не изменить, все уже решено там, наверху! Как-то, под утро, ему то ли приснилось, то ли померещилось, как маленький мальчик стоит в углу залы, зажимая руками уши и крепко зажмурившись: поскорее бы закончилась вся эта суматоха и он смог бы пойти к себе читать подаренную книгу о короле Артуре. На следующую ночь он увидел, наконец, Рауля; виконт передал ему весть о смерти Портоса. А несколько дней спустя д’Артаньян стоял у двух могильных холмиков, под которым нашли свой последний приют его друзья. Могло ли сложиться все иначе, оставь граф у себя Кольцо? Вряд ли. То, что предназначено Судьбой, не изменить никому. Род славных потомков де Куси и Ла Феров закончился на них с сыном. Осталась только легенда о Кольце Соломона.
Стелла: ЭПИЛОГ. Подземный толчок был так силен, что здание, стоявшее на фоне скалы и само казавшееся частью ее, не устояло. Среди поваленных могил бродили растерянные люди. Землетрясение было локальным. Город уцелел, но долина Кедрона, Храмовая и Масличная горы вползли в долину, словно гигантские куски сыра, испещренные бесчисленными дырами подземных ходов и пещер. Гнев Господень словно смешал воедино все, что тысячелетиями разделяло людей, порождая бессмысленную и кровавую вражду. Восстановление утраченных святынь заняло века, и уже никто не помнил и не думал, что где-то под разбитыми камнями, ставшими фундаментом новой, единой, религии, покоится Кольцо Соломона. И никому в голову не пришло, что восемьсот лет назад здесь прятал свое сокровище и свое проклятие подальше от жадных людских глаз, одинокий путник. Еще одна тайна, одна из многих, что хранит эта земля.
Констанс: Стелла
Констанс: Стелла как Вам написать в личку.?
Стелла: Констанс , Можно найти меня в Дюманах, там мой профиль "Стелла" и в нем - личное послание( в правом верхнем углу).
полная версия страницы