Форум » Наше творчество » Хозяйка с улицы Феру » Ответить
Хозяйка с улицы Феру
Viksa Vita: UPD: Отредактированный и несколько измененный текст в удобном виде можно читать здесь: https://litnet.com/account/books/view?id=49309 Здрасьте. В общем я... это самое... десять лет спустя от сотворения Дюмании решила написать фанфик. Точнее, ничего я не решала, он сам пришел, как это обычно и бывает. За сим во всем прошу винить, как водится, графа де Ла Фер. Выложить текст здесь - для меня большая и страшная ответственность, тем не менее я это сделаю, потому что где же ему еще быть, как не у себя дома. Предупреждаю, что в данном тексте есть некоторые хронологические неточтности, как и несостыковки с первоисточником. Они тут неспроста. Пишите, дорогие дюманы, если найдете иные ляпы и неувязки, в матчасти я не очень сильна. На данный момент выкладываю готовую первую часть, остальное в процессе. Специальные спасибы милостивым государыням Стелле и Натали за моральную поддержку и дельные замечания. Уф. Сели на дорожку. Поехали.
Viksa Vita: К слову, Бальзак жил в Ангулеме, как и герой его романа "Утраченные иллюзии". Так что отец Оноре не случайно оказался в городе, тоже работал, видать:)
Стелла: Ну, и кто же теперь будет откачивать графа? Гримо ведь сам пострадал не на шутку.
Viksa Vita: Стелла пишет: Ну, и кто же теперь будет откачивать графа? *показывая язык* А кто откачивал миледи в лесу? *обиженно* А хозяйка не в счет?
Стелла: Ну, если вдова возьмется за лечение, графу придется нелегко. С его характером и отношением к женщинам!
Констанс1: И , вообще, тогда граф вынужден будет заметить , что она существует, ну не просто как тень на заднем плане , а Существует. А он ее не видит в упор.
Viksa Vita: Глава семнадцатая, в которой хозяйка задается вопросами о вечном Я проснулась от стука в дверь. От длительной качки в экипаже ломило все кости, а сон на соломенном тюфяке не принес облегчения, но пришлось встать, умыть лицо, одеться, собрать волосы и спуститься вниз. Быстро перекусив, мы снова отправились в путь. Дорога на Блуа лежала через виноградники, за которыми петляла, то появляясь, то исчезая, лента реки Луары. Погода успокоилась и была благосклонна к нам, а последние солнечные дни озаряли дорогу смутной надеждой. Все страхи мои улетучились, и я радовалась тому, что ждет впереди, каким бы оно ни было. Мне представилась необыкновенная возможность попутешествовать, и за нее я была навеки благодарна брату Огюсту. Я даже попросилась пересесть к нему на козлы, предполагая, что в компании ему будет менее одиноко. Он мало говорил, лишь изредка упоминая названия замков, которые мы проезжали, и имена семей, ими обладавших. Трудно было представить, как он помнит все эти фамилии, но я прониклась глубоким уважением к учености этого человека. Изредка он приостанавливал экипаж и интересовался у проезжих крестьян, не видели ли они господина Атоса. Семинарист детально описывал андалузского скакуна, мрачного слугу, и даже показывал срисованный портрет, на который с интересом взирали эти люди, а особенно их жены. Так нам удалось узнать, что господина Атоса чем-то заинтересовал замок под названием Бражелон. Один возница телеги сообщил нам, что видел двух всадников, остановившихся у стен этого замка. Господин с портрета, сказал он, некоторое время стоял у ворот, будто не решаясь войти. Крестьянин как раз проезжал мимо, и господин с портрета окликнул его, спросив, жив ли еще хозяин замка, на что тот ответил, что жив и пребывает в добром здравии, и не угодно ли господину с портрета навестить его, крестьянин может указать ему дорогу к подъезду. Господин же с портрета лишь хлестнул коня посильнее и был таков. Я спросила у брата Огюста, что это за замок, на что тот ответил, что мы узнаем об этом в монастыре. - Это женский монастырь? - спросила я с надеждой. - Нет, это обитель францисканских монахов мужского пола, - я в ужасе перекрестилась. - Куда же вы денете меня? - Вы пойдете со мной, - как ни в чем не бывало отвечал брат Огюст. - Скажем, дескать, вы, обнищавшая вдова, собираетесь в послушницы в Авиньон, а я, ваш кузен, сопровождаю вас к алтарю, где вы станете невестой Христа. Неслыханное дело! - Вы станете лгать братьям вашим во Христе?! Введете их в грех, заставляя под ложным предлогом пустить в священную обитель женщину, оскверняющую их дом? Брат Огюст пожал плечами. - А вы ханжа, мадам. Отправиться в путь за каким-то неизвестным никому мушкетером в сопровождении семинариста вы не прочь, но в мужской монастырь ни ногой. Оповестите меня заранее, где именно проходят границы вашей добродетели, дабы мы оба могли избежать недоразумений. Пока я искала подходящие слова, брат Огюст сказал: - Впрочем, чтобы никого не вводить в грех, можете оставаться в экипаже за воротами, воля ваша. Мне ничего не оставалось делать, кроме как прятать глаза, пока брат Огюст лгал привратнику, а затем и послушнику, который провел меня в пустую отдаленную келью рядом с кухней. Я никогда прежде не бывала в монастырях. Внешний облик здания был величествен и изящен, а внутри царили скромность и бережливость. В келье были лишь железная кровать, стул, да на стене деревянный крест и вериги. Подойдя к ним ближе, я увидела на веревке пятна засохшей крови, и мне стало не по себе. Должно быть, совсем недавно кто-то в этой самой келье истязал свою плоть, замаливая грехи. В чем были его грехи? - пыталась я представить себе, сидя на стуле, покуда брат Огюст ужинал с отцом настоятелем. Может быть, грешник поддался соблазну покинуть стены монастыря, помышляя о том, как бы украсть священные сосуды и удрать за вырученные деньги в Новый Свет, a потом раскаялся? Быть может, искушение в виде женщины, проезжавшей мимо и попросившей ночлега, не минуло монаха, и он грезил о ней всю ночь, пытаясь избавиться плетью от наваждения? Или могло быть и так, что какой-то дворянин, чья честь была запятнана дурным поступком, решил удалиться от мирской суеты за стены монастыря, где предавался наказанию денно и нощно, пытаясь смыть с себя позор кровью и болью. Подумав так, я опустилась на колени перед пятикрестием, висевшим на стене. - Господи милосердный! - взмолилась я. - Убереги его, сохрани и помилуй! Одари его неприкосновенностью, помоги ему, и не множь его страданий! Произнеся эти фразы и представив себя в глазах Господа, наблюдавшего за мной, я показалась себе смешной и нелепой, полной неискреннего пафоса. Людей определяют дела, а не пустые слова, брошенные даже с самым лучшим намерением. Я отправилась в этот путь, чтобы что-нибудь сделать, хоть с меня и взяли странное обещание не делать ничего. Мне бы очень хотелось, чтобы господа Портос и Арамис оказались где-то рядом, они бы точно знали, как поступить, но они были далеко. Но что же я могла в самом деле совершить? И тогда я решила, что если вернусь живой на улицу Феру, то все, что я слышала и видела за последний год, я обращу в письменные слова. И пусть мои слова грубы и корявы, все одно таким образом господин Атос, какие опасности бы ему не грозили, останется увековеченным на бумаге в словах человека, которому он был дорог. Мысль эта показалась мне настолько верной, словно кто-то направил ее ко мне намеренной рукою. Странное и безумное подозрение охватило меня: уж не за этим ли самым отец Сандро отправил меня в это со всех сторон бессмысленное путешествие? Я тут же отказалась от сего подозрения по причине его бестолковости. Но само решение очень ободрило меня и придало сил, потому что позволило мне поверить, что я более не бездействующий персонаж событий, в которые впуталась, что я могу что-то сделать для господина Атоса, и уж конечно, для самой себя. Решив так, я стала дожидаться брата Огюста со спокойной душой, а моя жизнь словно обрела новое значение. Брат Огюст вернулся с крынкой молока и буханкой хлеба. - Я кое-что разузнал о вашем графе, - сказал он. Я встрепенулась, а он продолжал самым обыденным тоном: - Граф по дурости женился на девушке, которая оказалась беглой каторжницей, а потом пропали оба. Я совсем остолбенела. - Но как такое возможно? Как может граф жениться на преступнице? - брат Огюст пожал плечами, лениво отламывая кусок хлеба. - А я не знаю. Влюбленные - самые безответственные люди на свете. Хотя, судя по его поведению, граф до сих пор так и не излечился от любви, потому что все еще не научился ответственности. - Почему вы так говорите? - с негодованием спросила я, силясь придать смысл услышанному. Мысли, образы и обрывки истории роились в голове шумно и беспорядочно. - Человек, везущий важное письмо, не станет ввязываться в драку в придорожном трактире, если преследует цель довезти письмо. - Но он же защищался! К тому же эта особа, усевшаяся к нему на колени... - Существует много разных способов уладить размолвки, не обязательно применять силу. Мне захотелось ударить брата Огюста. - Куда же делась жена? - По логике вещей, граф, прознав о своей прискорбной ненаблюдательности, лишил ее жизни. - О, небо! - вскричала я. - Этого не может быть! Вы все придумываете! У вас нет точных сведений! - Ну, знаете, - брат Огюст недовольно на меня поглядел, - можно, конечно, предположить, что он отпустил жену с миром, взяв с нее клятву исчезнуть навсегда, но вы же сами видели, как реагирует он на помехи, появляющиеся на его пути. - Нет, этого не может быть! - продолжала я отрицать слова брата Огюста. - Вы клевещете! Все было совсем не так! Граф не мог убить женщину! - Не мог? - брат Огюст изогнул тонкую черную бровь - Что же, по вашему, произошло? Я воскресила в памяти тот случай, когда граф напился до полусмерти и бросился на меня. Потом вспомнила вчерашнюю служанку. И все равно отказывалась смириться с обвинениями семинариста. Все было по-другому, иначе, совсем-совсем не так. Господин Атос не мог, не мог и все тут. - Эта женщина, это исчадие ада, эта преступница, должно быть, она убила отца графа, который был против их помолвки, и невесту графа, мадмуазель де Ла Люсе, да, да, она убила ее тоже! Бедная девушка долго мучилась в агонии, и врачи не могли ничем помочь ей. Она отравила их, и самого графа хотела убить, чтобы заполучить в наследство его имущество. Именно так, она хотела убить его, а он... защищался! - Как вы экзальтированны, мадам Лажар, я и не ожидал подобного от скромной вдовушки, - поморщился брат Огюст. - Впрочем, чего же я, собственно, ожидал? Вы рассуждаете как женщина. Tолько женщины питают страсть к подобным кровавым балладам, в которых, тем не менее, они не оставляют благородным рыцарям права на жестокость. Не усложняйте же фактов. Граф оказался в весьма плачевной ситуации, потому что был опозорен, и никем иным, как самим собой. Чтобы смыть с себя пятно позора, он расправился с женой. Ему же оставалось два противоположных выхода. Наложить на себя руки или... - семинарист красноречиво кивнул на стены кельи. - Но граф поступил как трус, и выбрал третий путь, средний путь, путь компромисса. Он отказался от собственного имени и подался в бега. Как и его женушка, до того как стала женушкой. Слова эти хлестали меня похуже вериг, причиняя такую боль, словно семинарист затаптывал ногами мое собственное достоинствo. Если он прав, и я смогла столь глубоко проникнуться подобным противным человеком, что же это говорило обо мне? - Вы, должно быть, несчастливый человек, брат Огюст, - бросила я ему в лицо, словно мои слова способны были перечеркнуть его. - Вы циничный, сухой и грубый, а ваше воображение уносит вас в безрадостные сферы. Вы не разбираетесь в людях совсем! Ума не приложу, чем вы полюбились отцу Сандро. - Карнавальным вечером, - непонятно буркнул брат Огюст, сердито жуя хлеб. - Безрадостные сферы! Каких слов набралась вдова, не у благородного графа ли? Послушайте, давайте окончим этот разговор. Останьтесь же вы при своем мнении, а мне позвольте сохранить мое, и пускай многоуважаемый отец Сандро нас рассудит. Теперь желаю вам покойной ночи, завтра рано вставать. Брат Огюст оставил меня с тяжелой головой и сердцем, будто налитым свинцом. Яро я отстаивала перед ним господина Атоса, но ведь сама не была уверена, что именно следует думать об этих слухах. Слова брата Огюста смутили меня, словно выбивая опору из-под ног. Сомнения коснулись меня липкими щупальцами. Обрывки сведений из разных источников складывались в целостную картину, на которой проступала горестная и мрачная судьба моего постояльца. Только вот с какого угла следовало рассматривать картину? Кто был прав в этой истории? Кто виноват? И можно ли отличить правых от виновных в столь мутных водах пруда, который называется "жизнью"? Впервые мне подумалось, что добро и зло, которые всегда казались мне простыми и непоколебимыми, заключают в себе путаницу и противоречивость, и что никогда невозможно знать наверняка, что от Бога, а что от лукавого. И что же является нам путеводной звездой в этом хаосе хорошего и плохого, если не мы сами, если не наше внутреннее око, способное узреть ту глубокую истину, что за видимостью вещей? Я обратила взор к кресту на стене, умоляя Всевышнего не вводить меня в заблуждения и вновь научить отличать добро от зла. Да, я не была знакома близко с господином Атосом, он не делился со мной своими секретами, я никогда не встречала его жены, а даже если бы и довелось поговорить с ними обоими, каждый рассказал бы свое изложение событий, и они были бы двумя разными летописями. Все это было сложным, и внезапно открывшаяся мне двойственность вещей замутняла взор и переворачивала с ног на голову все представления мои о верном и правильном. Я снова взглянула на крест, который на самом деле состоял из пяти крестов - одного большого и четырех маленьких. Будто загадка скрывалась во францисканском кресте: который из пяти - истинный? Ответ пришел ко мне сам по себе. Мне подумалось, что мудрые монахи создали этот образ мук Христовых не просто так, а в напоминание людям: истина одна, сколько бы лиц у нее не было. Да, я не знала господина Атоса так, как мне хотелось бы узнать его, и мне никогда не суждено было проникнуть в его душу, ибо никогда не стать мне тем человеком, кого он одарил бы ею, но разве кто-то из нас хоть когда-либо проникал в чужую душу, пусть даже она была бы душой самого близкого и самого родного существа? А слова, даже слова поэтов, способны лишь приоткрыть узкую бойницу в тот неприступный замок, коим является каждая душа. Как же понимаем мы друг друга? Как же знаем? Как узнаем? Близость не рождается в словах и намерениях, сделала я вывод. Тех, кто близки нам, мы узнаем бессловесно, постигаем их молчаливо, душа чувствует душу и во мраке хаоса идет на ее свет, далекий и недосягаемый, и в этом бесконечном безмолвии лишь внутренний голос шепчет: "О, душа, ты на правильном пути!". Мне показалось, что только что я совершила предательство, и что предала я не столько господина Атоса, сколько себя самое. Как могла я позволить брату Огюсту породить во мне сомнения в порядочности и честности моего постояльца? Как могла я позволить ввести себя в заблуждение? Нет, не было никаких заблуждений, не могло быть. Я знала, просто знала, и никто не мог сбить меня с толку. Я знала, что какие ужасные поступки не совершал бы граф де Ла Фер, господин Атос был из тех, кто сражался на стороне добра. Ночью в келье мужского монастыря вдову покойного Лажара постигло очередное прозрение. Ни один человек не был в силах лишить ее знания о природе добра и зла, ибо знание это не принадлежало никому, кроме как ей самой. Знание это находилось не снаружи, а внутри ее, а то, что находится внутри, не может быть оспорено, поругано и затоптано, ибо оно неприкосновенно. Совершенно не важно было, что на самом деле представлял из себя господин Атос, значение имело лишь то, что она о нем знала. Вдова покойного Лажара поняла в эту ночь, что единственной опорой в бескрайнем хаосе бытия является лишь внутренняя правда. А она всегда едина. Вдова покойного Лажарa поняла, что такое "честь".
Констанс1: Viksa Vita хорошо написано.
Стелла: Viksa Vita, я с вдовой Лажар. Согласна с ней всем сердцем.
Стелла: Ну, вот и цитату нашла! Mais l’honneur ? Qu’est-ce que l’honneur ? Une théorie que chacun comprend à sa façon. Mon père me disait : « L’honneur, c’est le respect de ce que l’on doit aux autres, et surtout de ce qu’on se doit à soi-même. » " Но честь? Что есть честь? Теория. которую каждый понимает на свой лад. Мой отец мне говорит: " Честь - это уважение, которое должно воздавать другим, но особенно должно воздавать самому себе." (" Виконт де Бражелон" гл. " О, несчастный!")
Viksa Vita: Стелла, Дюма глубоко прав :) Честь это внутреннее чувство справедливости и чем честнее человек, тем оно тверже и непоколибимее. Поэтому люди чести так в цене - они никогда не изменяют себе, оставаясь предсказуемыми и надежными в своих суждениях и поступках. Что бы ни стряслось вокрут, они остаются ориентиром, опорой и компасом для окружающих.
Констанс1: Viksa Vita , а вдова Лажар-это евангельская вдова Лазаря?
Viksa Vita: Констанс1 , если вам так видится, значит так и есть :)
Констанс1: Viksa Vita ,а Вам не бросилось в глаза, что граф снял квартиру на улице почти своего имени. Улица Феру( Железная улица) Граф de La Fere( происходит от испанского слова Fera- железное чудовище.
Viksa Vita: Констанс1, да, конечно, уверена, что Дюма не случайно создал такую аллитерацию. Говорящая улица :)
Viksa Vita: Глава восемнадцатая, в которой хозяйка узнает кое-что о свободе и равенстве По дороге на Пуатье я задремала в экипаже, а проснулась, когда уже наступал вечер и брат Огюст спрыгивал с козел у трактира "Две Дианы". Снова оставив меня в углу на этот раз довольно пустого помещения, он пошел наводить справки у трактирщика. Некоторое время спустя рядом с ним у стойки оказались двое людей в черных плащах, таких же, какой был на том человеке, что выслеживал меня в Париже. Мне стало не по себе, а страхи подтвердились докладом семинариста о том, что двое в черном интересовались тем же, кем и мы. - Это конец, - пробормотала я. - Как же вы любите драматизировать, - устало произнес брат Огюст. Но он опять был не прав. Я отнюдь не драматизировала. В этот момент не то накопленная усталость, не то потрясения заставили меня отчетливо увидеть конец. Призрачное видение не было ни устрашающим, ни пугающим, ни даже волнующим. Оно было неизбежным, и я тут же с ним смирилась. Словно чья-то рука провела кистью с багровой краской по столу, по брату Огюсту, по двум мужчинам, выходящим из двери трактира, и перечеркнула их. - Он умрет, - сказала я, поражаясь собственному спокойствию. - Они убьют его, я знаю. - Откуда вы знаете? - спросил брат Огюст, испытующе глядя на меня. - Оттуда же, откуда и вы, - сказала я, не отдавая себе отчета в том, что именно говорю. Я ощущала, что все вещи, предметы и люди вокруг отдаляются от меня, обретая искусственность, будто были всего лишь декорацией на сцене Бургундского Отеля. Единственным настоящим, выпуклым среди плоского, был сам брат Огюст. - Повторите, - попросил брат Огюст, заглядывая мне прямо в глаза с видом ученого лекаря. - Так правильно, иначе не может быть, он не жилец на этом свете, он пуст и выпотрошен, поэтому он должен умереть и он скоро умрет. - Итак, - сказал брат Огюст, - все ясно, вы начинаете путаться. Я посмотрела на него вопросительно. Он потер лоб большим пальцем, словно таким образом собирал мысли в стройные ряды. - Недуг автора от первого лица поразил вас, - сказал он. - Деперсонализация. Я предупреждал отца Сандро, что такое может случится, особенно со слабой женщиной, но он не пожелал ко мне прислушаться. А ведь это случается нередко и с самыми сильными из нас. Именно поэтому, чтобы избежать подобного недуга, оптимальнее всего выбирать всезнающее авторство. - Что же со мной случилось? - Неужели вы не заметили? Должно быть, это происходило с вами и прежде, лишь в более мягкой форме. Образы, сны, призрачные видения, словно приходящие к вам из будущего, иллюзия ясновидения? Я задумалась. И впрямь, нечто подобное стало происходить со мной с некоторых пор. Я кивнула. - Вы начинаете путаться в ролях персонажа и автора, приводящего сюжет в действие. В вашем случае вы - эти двое в одном. Следует уметь разделять две роли, не забывая при этом ни об одной из них, но и не смешивая их в одну, иначе вам грозит помешательство. Похоже, помешательство не грозило мне, а уже полностью вступило в свои права. - Что же делать? - тем не менее спросила я. Брат Огюст с нетерпением закатил глаза. - Вам повезло: ваш случай относительно прост. Оставайтесь самой собой, вдова Лажар, и действуйте в рамках сюжета, который за вас уже придумали. - Мне нет места в этом сюжете, - с глубокой грустью сказала я. - Так вы решили убить графа, чтобы занять это место? - сердито произнес брат Огюст. - Как вам не стыдно? - Нет! Нет! Что вы! - вскричала я, отмахиваясь. - Я ничего не решала, я просто увидела ee только что. Смерть. Брат Огюст снова задумался. - Честно говоря, - признался он, - я более не уверен, кому принадлежит этот сюжет. Наверное, нам не стоило отдаляться от отца Сандро. Лучше бы мы остались в Париже. - Ваша правда, - согласилась я. - Впрочем, - брат Огюст с философским видом погрыз перо, - сюжет никогда не принадлежит кому-либо из нас полностью. Будучи частью нас, он одновременно существует и сам по себе. Мы лишь путешественники по его дорогам, остается только наблюдать и записывать (избегая лишних метафор). Как в сновидениях. Кто их автор? Вы или не вы? Я или не я? Не успела я задуматься над этим вопросом, как далекие крики разбудили меня. Я тряслась в экипаже, прижавшись лбом к окну. Mимо проплывал пролесок. Было уже темно, но полная луна освещала дорогу, на обочине которой высветился раскидистый дуб. На его ветвях болтались четыре повешенных. Воронье кружило над деревом со зловещими криками, еще не решаясь опустится на добычу. Лицо одного мертвеца четко выступило прямо надо мной, обезображенное гримасой боли. Казалось, он до сих пор молил о помощи, и безмолвный вопль его пронзил меня пулей. Ледяной ужас охватил меня, ужас ребенка, впервые осознавшего, что он не вечен. Я не могла более оставаться одна в этом экипаже, катившемся по призрачной ночной пустыне, и закричала, стуча в перегородку. Брат Огюст внял моим воплям и, придержав коней, отворил дверцу кабинки. - Что случилось? - спросил он, светя фонарем мне в лицо. - Простите, что потревожила вас, господин Огюст, но мне приснился кошмар... и эта виселица... - мое дыхание сбивалось. - ... частый встречный на дорогах Франции, - невозмутимо отвечал брат Огюст. - Вы никогда мертвецов не видели? - усмехнулся он. - Видела, - отвечала я, внезапно понимая, что меня так встревожило. - Мой покойный супруг, пусть земля ему будет пухом... когда его принесла стража, он был уже мертв и у него было похожее выражение лица. Я не могла смотреть и малодушно отвернулась. До утра мертвец лежал в моих комнатах, а я укрылась на верхнем этаже и так и не смогла ни взглянуть в лицо мужа, ни прикоснуться к нему. Когда монахи вынесли его утром, я тоже не смотрела. Я долго корила себя за это в дальнейшем, ведь не глядеть не помогло. Теперь я не помню его лица, каким оно было прежде, только эту посмертную гримасу. - Должно быть, какой-то местный сеньор повесил браконьеров, посмевших охотиться без лицензии на его землях, - рассудил брат Огюст, словно не расслышав ни единого из моих слов. - Жестокость этих дворян не знает границ, я говорил вам. Вы готовы продолжать путь? - Господин Огюст, позвольте мне спросить вас, существует ли в самом деле дар ясновиденья? - брат Огюст посмотрел на меня как на умалишенную. - Нет, это примитивные россказни толпы, желающей верить в сказки. Он захлопнул дверцу и взялся за поводья. Экипаж снова тронулся. Луна освещала лесную дорогу, утратившую все цвета, кроме черного и белого. Эти цвета казались мне зловещими, они не сулили ничего хорошего. В душе моей поселилась та сверлящая тревога, которая унимается лишь только тогда, когда будущее становится настоящим. Через некоторое время экипаж снова остановился, на этот раз неприятно дернувшись и заскрипев. Кони заржали. Я не выдержала и выскочила наружу. Брат Огюст светил фонарем на очередное тело, на этот раз валявшееся посреди дороги. Это был один из людей, разыскивающих господина Атоса в трактире. - Похоже, пуля попала в легкое, - сухо отметил брат Огюст. - Стреляли метко, он мертв. Вам придется помочь мне оттащить его к обочине. Мне захотелось воспротивиться, но я собрала волю в кулак и взяла труп за ноги. Хоть какой-то прок ведь должен быть от меня. Напряжение тела несколько избавило меня от гнетущих мыслей и чувств. У обочины дороги обнаружился второй труп, подле руки которого валялся пистолет. Неподалеку лошадь щипала остатки травы. Брат Огюст поднял пистолет, осмотрел его и понюхал дуло. - Из этого оружия недавно стреляли, - сказал он, - и трупы еще теплые, стычка произошла не так давно. - Их не может быть только двое, - обратилась я к нему, - должно быть, остальные где-то рядом. - Уж точно не рядом, а отправились дальше или устроили засаду на пути, кто их знает, - все так же безразлично проговорил брат Огюст. - Это все из-за меня, - сказала я, отряхивая руки и ощущая себя все хуже. - Из-за моей опрометчивости и неосторожности двое людей погибли, и кто знает, что остальные сделают с господином Атосом. - Или он с ними, - поправил меня семинарист. - Неужели вам все равно? - с чувством проговорила я. - Речь идет о живых людях! - Все мы однажды будем неживыми, ничего необычного в этом нет. Совсем лишившись сил от равнодушия брата Огюста, я опустилась на землю. - Почему они преследуют господина Атоса, а не меня? - спросила я. - Это же я служила посыльной герцогини. - Вы слишком мелкая сошка, - отвечал семинарист. - Даже дураку понятно, что вам потребуется посыльный, а ваш постоялец - самый подходящий на эту роль субъект. - Я не могу больше, - сказала я. - Мне не нужно было ехать с вами, не нужно было потакать господину Арамису в его связи с этой проклятой герцогиней, не следовало пускать под свою крышу господина Атоса. Я приношу одни несчастья! - О, господи! - нетерпеливо воскликнул семинарист, окончательно потеряв терпение. - Перестанете ли вы когда-нибудь молоть чепуху? Мне надоело это слышать. Знайте же, что огромная разница существует между виной и ответственностью. Повинную голову меч не сечет. Обвиняя себя, стуча кулаком в грудь, вы тем самым избавляете себя от необходимости брать ответственность за свои поступки. - Что же я должна делать, если мне запретили действовать? - Запретили? - с иронией произнес брат Огюст. - Кто? Господин кюре? А вы настолько послушны? Делайте, что хотите, только потом не пеняйте себе, пытаясь вымолить искупление, а несите ответственность как свой крест. Выбор за вами. Теперь вставайте и поедем же дальше. В этом человеке не было ни капли жалости, ни самой малой доли сочувствия. Он был холоден и сух, как осенняя земля. При этом его рассудительность и прямота действовали отрезвляюще. Я не захотела бы назвать его своим другом, но на роль дельного советчика он идеально подходил. Устало я поднялась с земли, a он даже руки не подал мне и смотрел как на врага. - Трогайте, господин семинарист, трогайте, я больше не побеспокою вас, обещаю. Я сдержала свое слово, но спустя еще некоторое время экипаж опять совершил остановку. Мы находились на окраине маленькой захолустной деревушки с покосившимися деревянными домишками и невысоким церковным шпилем, пронзающим лунное небо. Рядом виднелась мельница. - Я подыщу нам места для ночлега, - все же счел нужным оповестить меня брат Огюст. Под крышу нас впустили мельник и его жена, которая при виде меня всплеснула руками, зажгла лучину и бросилась наливать вино в кружку. Должно быть, я выглядела плачевно. Брат Огюст поведал и им байку о том, что мы направляемся в монастырь. Люди эти оказались очень добрыми, лишних вопросов не задавали, поверив в наше благочестие. Наверное, гости в этом селении были редкими, и каждый путник казался жителям диковинкой. Услышав, что мы держим путь из Парижа, мельничиха мечтательно прижала руки к груди и сообщила, что она всегда мечтала увидеть воочию короля Генриха. - Король Генрих умер десять лет назад, - сказал брат Огюст. И добавил в усы: - Да здравствует король. Мельничиха покраснела, а муж отвесил ей легкий подзатыльник. - Вести поздно доходят до нас, - извиняющимся тоном сказала она и поспешила исправить свою репутацию. - Зато я знаю одну историю со времен царствования короля Франциска. Наложница великого короля, прекрасная Диана, была из наших краев. - Она произнесла это с такой гордостью, словно сама представила прекрасную Диану королю Франциску. Я заслушалась душераздирающим рассказом о любви дочери короля и прекрасной Дианы к юноше Габриэлю, которого она считала своим кровным братом. Дочь тоже звали Дианой, и поэтому за рассказом было не просто уследить. Им не суждено было быть вместе из-за козней Дианы-старшей, и в конце концов юноша убил на турнире короля Франциска, попав ему копьем в глаз. - Это был король Генрих второй, - лениво поправил брат Огюст. - Но история примечательная. - До чего ужасно - влюбиться в собственного брата, - сказала я. - Есть вещи и похуже, - не согласился брат Огюст. - Вот, например, роман Абеляра и Элоизы гораздо плачевнее. И брат Огюст принялся рассказывать эту любовную историю, подробно расписывая церковные нравы прошедших веков и описывая монастырские строения, что несколько утяжеляло повествование. К концу его рассказа мельничиха проливала слезы, а мельник прикрывал руками чресла. Чтобы не упасть лицом в грязь, я тоже решила внести свою лепту в сокровищницу любовных историй. - На мой взгляд, милостивые господа, - сказала я, - нет ничего плачевнее любви супруги Потифара к прекрасному Иосифу. Эта женщина жила в достатке и имела все, что могла пожелать, но жила она в золотой клетке с нелюбимым мужем, и поэтому никакие мирские блага не радовали ее. Когда под крышей ее дома появился Иосиф, она не смогла укротить свою страсть, потому что перед прекрасным Иосифом никакое сердце не могло устоять, тем более сердце женщины одинокой и нелюбимой. Она любила его так пламенно, что готова была всем поступиться ради юноши, но тот не обращал на нее никакого внимания. Его благочестие, разумеется, достойно всяких похвал, но, согласитесь, отвергнутая любовь есть пытка каленым железом. Находиться рядом с тем, кого любишь, когда он дразнит вас своим присутствием, настолько близкий, что можно дотянуться рукой, и настолько далекий, что вас с ним будто разделяют реки и горы, и натыкаться каждый раз на стену его безразличия, что может быть плачевнее? Супруге Потифара священное писание отдало незавидную роль искусительницы, но на самом деле она была очень несчастной женщиной, не выдержавшей натиска любви. Да, ее любовь перетекла в ненависть, но разве не заслуживает она хотя бы понимания? Мельник с мельничихой перекрестились, а во взоре брата Огюста сквозило холодное порицание. Он подвел итог: - Все это учит нас тому, что любовь - это такая лотерея, в которой все игроки остаются в проигрыше, а приз достается тому, кто отказывается участвовать в этой дурацкой игре. Не любите, милейшие, не влюбляйтесь и не теряйте головы. Жизнь и так полна воодушевляющего и вдохновляющего. Отправлюсь-ка я на покой. Брат Огюст преспокойно ушел на сеновал, оставив мне место в углу общей комнаты, где расстелила тюфяк мельничиха. Сморенная усталостью, я проснулась позже всех. Мельник уже трудился на мельнице, его жена мела пол комнаты, а брат Огюст, свежий и опрятный, с приглаженными волосами, будто спал не на сеновале, а на перине, вернулся из очередной разведки. По его лицу невозможно было понять, что за вести он принес, но видно было, что он никуда не спешит. Он дождался, пока мельничиха вышла во двор, и сказал: - Итак, этой ночью граф останавливался у нас под боком, в доме священника, - он кивнул на шпиль церкви, виднеющийся через открытую дверь. - Он легко ранен, а слуга - тяжелее. Обработав рану вином, граф продолжил путь ночью же, а слуга остался долечиваться. - Святые угодники! - интонация слов брата Огюста была столь обыденной, что прошло несколько мгновений, пока их смысл дошел до меня. - Он ранен! Я так и знала! - Похвально, что вы знали, но это обстоятельство облегчает нам задачу - граф будет медленнее перемещаться по местности. - Брат Огюст, - я порывисто схватила его за рукав, и страшная мысль осенила меня, - какова наша истинная задача? Шпионить? Удостовериться, что господин Атос довезет письмо? Уж не являетесь ли вы с отцом Сандро пособниками герцогини Неверской?! Семинарист расхохотался, но смех его был ненатуральным. - Вы с ума сошли! Что вы такое придумали? Вы с вашим воспаленным воображением! Не беспокойтесь, раз граф сумел сесть в седло, ему не грозит ужасающая смерть, которая вам кругом мерещится. - Тогда зачем мы здесь? - настаивала я. - Как же вы надоедливы, милейшая! Мы здесь, потому что вы возжелали отправиться за графом, чувствуя непреодолимую потребность сопровождать его в миссии, которая оказалась его миссией по чистой случайности или по чистому сумасбродству. Я отказывалась в это верить и помнила последние напутственные слова господина кюре. - Отец Сандро не отправил бы вас со мной, не преследуй он своих корыстных целей. - Послушайте, чего вы от меня хотите? - брат Огюст с раздражением встал. - Правды! - Хорошо. Я скажу вам правду. Отец Сандро - человек обстоятельный и весьма ответственный, хотя многие не считают его таковым. За маской простака, добряка и любителя покутить прячется серьезная натура серьезная и философский склад ума, характер истинного мастера. Он никогда не стал бы полагаться на единственный источник, даже самый достоверный. Два источника всегда лучше одного, тем более, если один из источников - современник интересующего его субъекта. При этом второй источник не объективен и вовлечен, а первый - на его взгляд, слишком рационален и отстранен, - тут брат Огюст прервал свою научную тираду, недовольно скривившись. - Две памяти полезнее одной. - Неужели я опять сплю? - спросила я беспомощно, чувствуя, что брат Огюст заговаривает мне зубы, нарочно уходя от ответа. - Не думаю, но утверждать не стану, - ответил семинарист. - Можете позавтракать не торопясь, нам некуда спешить. - Я пойду поговорю с Гримо, - сказала я. - Нет, - отрезал брат Огюст, - не велено. - Глупости, - бросила я, тоже вставая. - Я никому ничего дурного не сделала и мне незачем скрываться. Я до сих пор с ним разговаривала, и, надеюсь, и впредь стану говорить. - Говорить? С этим слугой? - Да, и вы мне не указ, это моя ответственность. Брат Огюст покачал головой. - Вот к чему приводят свобода и равенство в руках глупцов! - произнес он в пространство. - Помните, что я запретил вам разговаривать с этим слугой. - Уж запомню, не беспокойтесь, - обещала я и вышла. Солнце все еще светило, когда я вышла из дома мельника. К церкви вела единственная деревенская улица. Местный люд, занятый своими делами, грязная детвора, игравшая на дороге, и даже бродячие собаки смотрели на меня с нескрываемым любопытством. Я постучалась в пристройку возле церкви, и мне открыл тощий лысеющий священник. Представившись, я тут же перешла к делу, спросив о Гримо. Священник несколько подозрительно оглядел меня, заметив, что я не первая у кого двое вчерашних всадников вызывают интерес. Я заверила его, что брат Огюст и я преследуем ту же цель, а именно помочь господину в его миссии. Экю, пожертвованное его приходу, поспособствовало его доверчивости. Гримо лежал на скамье в единственной комнате в этой хибарке. Он был укрыт собственным плащом, из-под которого проглядывала повязка на левом плече. Раненый был в сознании и отрешенным взглядом смотрел на щели в стене. - Гримо, - позвала я тихо, не желая его пугать. Слуга господина Атоса повернул голову в мою сторону. На его лице проступило сильное изумление, но он тут же заставил себя упрятать волнение поглубже и водворил на физиономии постное выражение. Все эти мужчины, столько сил тратящие на показное безразличие, играющие в прятки со своими истинными чувствами вызывали у меня огромное недоумение, если не сказать больше. Смеющийся лик господина Портоса возник в моей памяти, и я с удивлением поняла, что соскучилась по нему. - Гримо, - повторила я, приближаясь, - как вы себя чувствуете? Как ваш господин? - Уехал. Трус, подлец, - сказал Гримо. - Кто? Господин Атос? - Я. - Вы трус и подлец? Но почему? - Гримо окинул себя взглядом, как бы показывая, что он лежачий больной. - Да, да, я поняла. Господин уехал, оставив вас здесь, запретив вставать? Гримо кивнул. Потом посмотрел на меня вопросительно. - Вы хотите знать, что я здесь делаю? - слуга снова кивнул. Вопрос был хорошим. Но если слуга позволял себе ничего не говорить, я тоже решила сохранить за собой право безмолвствовать. - Послушайте, вам очень худо? Гримо сдвинул голову из стороны в сторону. - Вы можете встать? - Да, - сказал он, и в его тоне мне послышалась тоска. - Так что вы продолжаете валяться? - не выдержала я. - Господин, - красноречиво объяснил Гримо. - Много крови потерял. - Господин Атос потерял много крови? - Я. - Гримо, - силилась я понять, - господин Атос приказал вам не вставать, потому что вы потеряли много крови, и вы не встаете, потому что не хотите нарушить его приказ? Гримо кивнул. - А как же вам станет известно, когда вам можно вставать? Гримо задумался. - Вы собираетесь лежать тут, пока господин не вернется и не перерешит? - Да. - Отлично, - сказала я. - Восхитительно. Вот к чему приводит отсутствие у глупцов свободы и равенства. Гримо молчал, сохраняя задумчивость. - Ваш господин самодур, вот что. - Нет, - вдруг сказал Гримо. - Мудр и справедлив. - Оставайтесь отлеживаться, это наилучший способ лишиться мудрого и справедливого господина. Гримо жалостливо посмотрел на меня. - Вашего господина преследуют головорезы, которые хотят перехватить письмо. Кто знает, сколько их и где? Неужели вы думаете, что он справится один? - Да, - отвечал слуга. - Зря, - возразила я. - Нет, - парировал раненый. - Боже мой, Гримо, да вы переоцениваете возможности вашего доброго господина! Вы думаете, что он бог какой нибудь, а не человек, а он такой же человек, как и все люди, и он тоже подвержен опасности. - Да, - согласился наконец Гримо, и я атаковала брешь, появившуюся в его безоговорочном подчинении. - Ваш господин подумал о вас, а не о себе. Он вообще о себе не думает, знай себе скачет в пекло, где погорячее. А вы бессовестно отлеживаетесь под предлогом повиновения. Берите ответственность в свои руки, чтобы потом не мучиться от чувства вины! - заявила я. На лице Гримо что-то неуловимо сдвинулось: не то челюсть, не то бровь. Потом он стал медленно подниматься с кровати. Несмотря на бледность и повисшую плетью левую руку, мне показалось, что он вполне твердо держится на ногах. Одной действующей рукой он тщетно пытался застегнуть крючки рубашки, и я решилаcь ему помочь. - Благодарю, - произнес Гримо слово, которое вовсе не было необходимым, и мне подумалось, что благодарит он вовсе не за крючки. Проводив взглядом удаляющегося всадника, я с легким сердцем вернулась к мельнице. Брат Огюст, ничего не спросив, направился к экипажу.
Констанс1: Viksa Vita , мельник с мельничихой очаровательны.Доверчивы, гостеприимны и их последние новости имеют 10 лет от роду.
Стелла: Мне нравится. как вы фиком отвечаете на все наши прения!
Viksa Vita: Стелла, я отвечаю и на свои собственные прения :) Иногда даже нахожу из них выход :)
Viksa Vita: Глава девятнадцатая: О смерти и любви На четвертый день путешествия брат Огюст пожелал остановиться в селении Сен-Бенуа, дабы понаблюдать за процессом производства сыра, после того как молочница сообщила ему о полумертвом всаднике, который едва держался в седле. От очередного проявления бесчувственности семинариста у меня волосы встали на голове дыбом. - Не полумертвый, а еле живой, - поправил меня он, нехотя возвращая сосуд с жирным молоком приветливой розовощекой молочнице. Подлинные намерения брата Огюста не укрылись от меня, но он еще смел меня упрекать: - Вы плохо запоминаете факты, окрашивая их своими сантиментами. Но все же он прислушался к доводам разума и стегнул коней. Всадник в скором времени показался на склоне холма приблизительно в полулье от экипажа. Конь в самом деле ступал довольно медленно. У меня защемило сердце. Он был один, а из этого следовало, что Гримо его еще не догнал, если, конечно, сам удержался в седле. Я снова почувствовала укол вины. Как ни вертись, а в положительном свете из этой истории мне выйти не удавалось. Брат Огюст вел лошадей, следуя темпу всадника, который то ускорял своего скакуна, то придерживал его. Из-за неровной езды карета качалась и вздрагивала. Всадник при этом ни разу не оглянулся, хотя, несомненно, знал, что его могут преследовать. Все это свидетельствовало о серьезности его ранения. - Господин Огюст! - понимая, что до Ангулема осталось недолго и господин Атос никуда от нас не денется, я снова застучала в перегородку. Позволив мне промучиться некоторое время и, наверное, не без намерения, брат Огюст, а, точнее, его голова, появилась в окошке экипажа. - Чего изволите на этот раз? - со злой иронией поинтересовался он. - Неужели вы не видите? Он не доедет до Ангулема! Нам нужно немедленно остановить его! - Кто же довезет письмо? Неужели вы постучитесь в покои королевы-матери и скажете: "Здравствуйте, Ваше величество, я от герцогини Неверской, принесла вам записочку"? - Письмо может подождать, покуда господин Атос оправится, - брат Огюст сжал кулаки так крепко, что суставы его пальцев издали хруст. - В сотый раз повторяю вам: мы не должны вмешиваться в ход событий. - Знаете что, - злобно сказала я, - такое впечатление, что вы хотите смерти этого человека. - Вы ошибаетесь, приписывая мне какие бы то ни было желания касательно его персоны. Мне просто абсолютно все равно, суждено ему жить или умереть. - Но как вы можете! - недоумевала я. - Неужели у вас совсем нет сердца? Неужели, на ваш взгляд, этот человек не достаточно настрадался? - Достаточно или нет - не мне решать, и не вам. Вы и так попортили мне немало крови, и если вы не прекратите причитания, то, даю вам слово, однажды я вам отомщу. И, поверьте, тогда сожалеть о содеянном действительно будет поздно. Наглость трех мушкетеров вместе взятых была не в силах перещеголять бессовестность почтенного семинариста. Я совершенно онемела. - Вот и хорошо, сидите тихо и впредь. Я сидела тихо. Я сидела тихо, а сердце мое обливалось кровью, когда за очередным поворотом моему взору открывалась шатающаяся фигура на сноровистом вороном скакуне, рвущемся в галоп. Мне хотелось подбежать к нему, схватить его, остановить его, усадить его в экипаж, чтобы он отдохнул и набрался сил. Я имела в виду всадника, а не скакуна. Но что-то останавливало меня, и я не могла ответить с уверенностью, было ли это вызвано наказом отца Сандро, моей собственной робостью перед господином Атосом, который, несомненно, сам посчитал бы меня раздражающей помехой, мешающей в лучшем случае выручать господина Арамиса, или, в худшем, мешающей свершиться тому, чего он сам не вправе был над собою совершить. Но все же то, что останавливало меня, не являлось запретом внешним, а преградой внутренней. Я не могла найти подходящих слов, чтобы определить эту преграду, но ощущения мои были похожи на то оцепенение, с каким мы завороженно смотрим на вертящиеся лопасти мельницы. И кажется нам, что мы можем различить среди этого кружения каждую из лопастей, но вдруг все четверо сливаются в одну, и происходит это неуловимо, как чудо, которое творит с нами наше же зрение. И уже невозможно остановить крутящееся цельное колесо, ухватившись за одну из лопастей, потому что нет больше лопастей и нет больше колеса, только вечное движение. Если бы отец Сандро помешал мне отправиться в этот путь, была бы я ему за это благодарна? Почему же я должна препятствовать пути господина Атоса? У каждого из нас свой путь, и даже если он ведет нас к краю пропасти, пропасть эта - наше достояние. Долгое время я размышляла так, и разум охлаждал мои чувства, утихомиривал их и притуплял. И даже сам господин Атос, человек, порождавший во мне столь много эмоций, казался мне сейчас далеким и туманным, будто не был более реальным человеком, которого я знавала, а образом, привидевшимся мне во сне. Печальным и прекрасным образом из рыцарских баллад, которые распевали бродячие артисты с лютнями и виолами на парижских площадях. Героев таких песен он сейчас особенно напоминал, взбираясь по отвесным улицам города с понурой головой. Город. Предаваясь размышлениям, я и не заметила, как мы очутились на его улицах, устремляющихся ввысь. Я не видела города, не видела его величественных стен, соборов и дворцов, я видела лишь всадника, который брел к самому краю пропасти, не замечая его. Как не замечала я заката, залившего камни темным золотом, как не замечала серебряной реки, опоясывающей неприступный холм, на котором вырос древний город, как не замечала времени, застывшего в этих камнях, башнях и воротах. Я осязала этого всадника своей кожей, и слышала его так, словно спина его говорила со мной. "Я устал", - говорила согбенная фигура. "Мне незачем жить, и я утратил всякую волю к жизни. Что бы ни случилось со мной, я не стану сопротивляться, ибо противиться року бессмысленно. В седле меня держит письмо, которое я должен довезти, потому что это поможет моему другу. Но что же будет держать меня после? Кто поручит мне занятие, в котором будет хоть какой-то смысл?". Так же, как всадника, оцепенение охватило и меня. Смысл. Какой смысл был в моей жизни до появления в ней этого всадника? И какой смысл останется после его исчезновения из нее? Если его держало письмо, то неужели меня держал он сам? И впрямь, что интересовало меня всего лишь год назад? Чем жила я? Что любила? Что пробуждало меня к жизни? Я силилась вспомнить события своей жизни со смерти господина Лажара, но ничего не воскресало в памяти, кроме запаха очага, на котором дымился котелок. Была ли я жива тогда? Была ли я человеком или всего лишь растением? И куда было упрятано все то во мне, что открылось в этот год? Мне почудилось, что я совершила страшный грех перед лицом господа, и что грехом этим на этот раз был отказ от того, что называется человеческой жизнью. Да, мое существование было добродетельным, я никому не причиняла зла и никого не гневила, у меня не было врагов, но и друзей не было, не было никого, кто заставлял бы мое сердце биться чаще, и никого, чье спокойствие возмущала бы я своим присутствием. Самоубийство есть страшный грех, но разве отказ от жизни не является им же самым? На улице Феру я жила сама по себе, подобнo плющу, обвивающему стены, не возлюбив ни себя, ни ближнего. Любила ли я господина Атоса? Этот вопрос я впервые задала себе и не знала, как на него ответить. Я восхищалась им, робела пред ним, меня тянуло к нему и отталкивало, я желала ему добра и беспокоилась за него, но значило ли все это, что я любила его? В этот миг я видела в господине Атосе своего спасителя, человека, благодаря которому во мне пробудился вкус к жизни, и пусть жизнь эта оказалась странной, сложной и возмутительно непредсказуемой, я не была готова от нее отказываться. Если любовь означает желание жить до дна, пусть на краю пропасти, если любить означает обрести цену собственной жизни, значит, я его любила. Оповещая о шести часах вечера, звон колоколов поплыл над городом, отдаваясь эхом от стен колодцев, дворцов, башен и домов. Гул заполнил экипаж, переулок, по которому он проезжал, изящную площадь впереди, дворы, сады, обрывы и долину внизу. Звон будто предупреждал, пробуждал, призывал к вниманию. "Помните о времени!" - вещали колокола. "Помните о времени, вам отпущенном!". Но господин Атос не слышал колоколов и не внял их предостережению, как не слышал он и моего крика, от которого я сама оглохла. Он не видел людей в черном, скрывавшихся в подъездах особняков и среди облетевших кустов шиповника, должно быть, очень красивых летом. Сколько их было? Десять? Пятнадцать? Удивительное дело: стоило им окружить лошадь, как оцепенение слетело сo всадника, и в нем проснулась жизнь, бурлящая и кипящая настолько, насколько она может быть в своем самом чистом проявлении. Неужели к жизни пробуждает не любовь, а смерть? В лице Атоса не было ни страха, ни удивления, такое было впечатление, что он готов был к сражению заранее, лишь я обманывалась его отсутствием бдительности. Он сперва выстрелил из двух пистолетов, уложив двоих убийц, потом стремительно сорвал с себя плащ и намотал его на левую руку. Выдернув шпагу из ножен, он нанес несколько метких колющих ударов, пользуясь преимуществом высоты. Затем стреляли в него. Закрываясь, он поднял лошадь на дыбы, и пули пронзили коня. Всадник успел выскочить из седла прежде, чем конь упал, издавая режущее душу предсмертное ржание, сливающееся со звоном колоколов. Все это длилось считанные мгновения. Я не помнила, когда открыла дверцу и выпрыгнула из кареты, все еще находящейся в движении, но помнила удар по коленям, которым земля наградила меня. Молниеносная шпага Атоса, будто вертящиеся лопасти мельницы, наносила смертельные удары, со свистом рассекая воздух, звон, время и тела противников. Казалось шпага была не одна, их было две, три, четыре, но противников было значительно больше, и у него не было никаких шансов. Он отступил к стене ближайшего дома и прижался к ней спиной. Шпага защищала его, не позволяя противникам приблизиться. Один из них бросил кинжал, который попал Атосу в бедро, засев там. Еще более оживленный этим ударом, мушкетер перешел из обороны в атаку, и, наступая, обезвредил двоих, отрезав одному ухо, а другому проткнув живот. Шпага одного из бретеров задела ключицу мушкетера. Кровь проступила на камзоле Атоса. - Дьявол и преисподняя! - он пошатнулся, впервые за все это время подавая голос. Его возглас не был призывом о помощи, лишь выражением досады, но этот голос сотворил со мной что-то. Господин Атос более не был бесплотным образом из снов, а Атосом, молодым человеком, чья жизнь только начиналась, и сколько бы потерь в ней не было, впереди его ждали приобретения, о которых он просто не мог подозревать, готовый отказаться от них, потому что на дне отчаяния не видно света, даже если фонарь находится перед самым вашим носом. Он думал, что разучился любить, но я сама видела, как любил он, как любил Арамиса и Портоса, что готов был для них сделать, и как озарялось его лицо при встрече с ними. Глупец, болван, осел! Дьявол и преисподняя! Я разозлилась несказанно. Колокола разом умолкли, и я поняла, что на моих глазах совершается убийство. Я не могла этого допустить и не могла понять, почему я до сих пор стою на коленях посреди улицы, и почему брат Огюст восседает на козлах как ни в чем не бывало. Что это? Как такое может быть? Путы паралича отпустили меня, люди на площади обрели реальность, и она не предвещала ничего хорошего. - Огюст! - закричала я. - Сделайте что-нибудь! Стреляйте! Стреляйте же! Но семинарист лишь угрюмо продолжал наблюдать за кровавой резней, качая головой. Не помня себя, не соображая более ничего, я бросилась бежать вверх по улице, спотыкаясь и путаясь в юбках, и единственная мысль гнала меня: "У него все еще впереди! Этого нельзя допустить!". Я знала, что ничего не смогу для него сделать, у меня не было ни сил, ни умений, я была всего лишь слабой женщиной и могла только кричать и звать на помощь, но в моем распоряжении были ногти, зубы и блаженное безумие, которое, к счастью, лишило меня способности мыслить. Та жизнь, которой я только что так дорожила, более не была мне дорога, она не имела никакого значения перед угрозой смерти этого человека. Если любить означает утратить цену собственной жизни, значит, я любила его. Я оказалась в самой гуще драки, теряя равновесие, и не понимая, кто где. Ничего глупее я не совершала никогда в жизни. Чьи-то руки вцепились в меня и отбросили в сторону. Я упала на коновязь, сильно ударившись ребрами о камень. Дыхание покинуло меня, черные круги поплыли перед глазами, небо и земля смешались в одно целое и наступил хаос. Мне не было жаль собственной жизни, сама по себе она ничего не стоила, одна из многих и многих жизней, и я готова была расстаться с нею, если так было угодно господу, но я не могла умереть просто так, отдав этого человека убийцам. Я должна была жить, чтобы сохранить его жизнь. Если любить означает возлюбить себя, чтобы сохранить жизнь другого, значит, я любила его. Голова закружилась. Атос упал на одно колено, и лицо его исказила ухмылка, как на лице висельника, как на лице моего покойного мужа. - Неужели все? - прошептал он, но я услышала. Я услышала, что он не хотел умирать, что, несмотря на все его несчастья и потери, несмотря на поруганную честь и разбитую любовь, он хотел жить, хотел страстно, ненасытно и бесспорно, а его волеизъявления были для меня законом. Но что я могла сделать? У меня не было ни шпаги, ни кинжала, ни пистолета. А если бы и были, я не умела ими пользоваться. Атос попытался встать, упираясь кулаком в землю, рука его дрожала, шпага стала слишком тяжела для него, и он готов был выронить ее. Но он не был готов умирать на коленях. Лицо отца Сандро поплыло передо мной, проступая на багровеющем небе. "Иногда перо и бумага значат больше, чем шпага и рука", - услышала я. Он улыбался мне, словно поощряя и давая позволение. Ежели это был мой сюжет, я могла стать его полноправной хозяйкой. Я понесу за него ответственность, чего бы она ни стоила. С противоположной стороны площади появились трое всадников. Я узнала их. Впереди скакал Гримо, а за ним, отставая на шаг - Портос и Арамис. Гримо выстрелил дважды. Двое других соскочили с коней на скаку и, выхватывая шпаги, бросились к Атосу. Портос, закрывая Атоса своей могучей фигурой, издал страшный рык, а Арамис, бледный и злой, как сам дьявол, забегая с другой стороны, набросился на двух бретеров сразу с такой быстротой и ловкостью, которых я никогда не подозревала за его ленивой грацией. Атос оказался между спинами своих друзей, и не было стен надежнее этих. Их было лишь двое, но казалось, что их было семеро. Гримо перезаряжал пистолеты. - Друзья, - прошептал Атос обескровленными губами, - друзья мои. - Вы еще живы, дорогой Атос? - успел спросить Арамис, протыкая кого-то шпагой и тут же выхватывая ее обратно. - Мы с вами! Нам никогда более не следует расставаться! - Держитесь, Атос! Подонки! - ревел Портос, размахивая огромной шпагой, как дубиной, и помогая ей левым кулаком. - Мерзавцы! И где же вы потеряли хорошие манеры? - Сейчас мы поможем этим господам обрести их заново, - шипел Арамис, двигаясь, как танцор на бальной площадке. - Нападать скопом на одного? Вы будете гореть в преисподней, канальи! - Господь простит вас, - приговаривал Арамис, парируя, извиваясь и делая такие красивые выпады, словно в его воображении на площади собралась несметная толпа, готовая оценить его гибкость, изящество и искусность. Портос же брал свое силой и напором, громя противников тяжеленными рубящими ударами, от которых ломались кости, при этом в драке он не терял бдительности и подмечал все, что творилось в поле его зрения. Эти двое дрались так слажено и гармонично, синхронно передвигаясь по кругу, помогая друг другу и отводя друг от друга удары, одновременно прикрывая собою слабое звено, будто были одним целым многоруким и многоногим существом. Их движения завораживали и умиляли одновременно. Оставалось только гадать, что могли они совершить в бою, когда и третий был способен в нем участвовать. В их кровавом танце было столько непоколебимой уверенности в себе, что она передалась и мне. Мне казалось, что теперь, когда они вместе, с ними ничего плохого больше не могло произойти. Противники дрогнули, это было видно по их отчаянным и необдуманным выпадам, и слышно по попыткам одного из них, видимо, предводителя, уговорить господ мушкетеров (??) прийти к соглашению. Эти просьбы пролетали мимо ушей мушкетеров, уже дравшихся ради самой драки. Нападающие скоро превратились в защищающихся. - Слева, Арамис! - предупредил Портос, свободной рукой поддерживая вновь покачнувшегося Атоса, привалившегося к его плечу. - Гримо, сюда! - позвал будущий аббат. - Помоги господину отойти в сторону! Пока Арамис и Портос разделывались с оставшейся на ногах четверкой противников, Гримо, перекинув руку Атосa через свое плечо, бережно довел его до стены дома. Там слуга опустил его на землю и принялся осторожно расстегивать камзол господина, чтобы осмотреть раны. В его движениях была такая нежность, что я поняла: дело не в слепом повиновении, а в слепой любви. - Последний - мой! - заорал Портос и нанес сокрушительный удар эфесом по голове самому стойкому из наемников герцога Неверского. Тишина опустилась на площадь, плотная, как бархат. Солнце почти совсем закатилось за реку, а в окнах домов зажглись свечи. Почему никто из жителей этих домов, слыша звон оружия и крики, не вышел за двери, чтобы не дать свершиться преступлению? Экипаж, стуча колесами, катился вниз по улице. Брат Огюст выбрал свой сюжет. Арамис утер рукавом пот со лба, выдернул шпагу из горла скорченного тела и отряхнул ее. Капли крови разбрызгались, оседая на белоснежном воротнике и рукавах будущего аббата. Оказалось, что он умеет быть не брезгливым. - Успели, - сказал он с облегчением, опираясь на шпагу с видом недовольным и переводя дух. - Успели? - переспросил Портос, поднимая с земли шляпу и поправляя пояс, а в голосе его звучала тревога. - Надеюсь, что не слишком поздно. Арамис направился туда, где Гримо склонился над Атосом. Портос хотел было пойти за ним, но тут приметил вдову покойного Лажара, распластавшуюся на земле возле коновязи. - Черт меня подери, - ударив себя кулаком в грудь, снова взревел Портос, нарушая священную тишину, - если это не наша хозяюшка! - Потише, Портос, умоляю вас, - мягко проговорил Арамис, опускаясь на корточки рядом с Гримо, и, видимо, тоже ощущая ту таинственную близость изнанки бытия, которая не терпит шума. Но Портос не обращал на него никакого внимания, пораженный до глубины своей широкой души, которая не терпела фальши, даже если ею являлось простое приличие. - Хозяюшка! - вскричал Портос, все быстрее направляясь к злополучной коновязи. - Да она, кажется, не дышит! Эй, хозяюшка! Арамис взял своего полумертвого друга за руку, должно быть, пытаясь нащупать пульс, или, может быть, таким образом проявляя свою любовь. Арамис был напуган, и он позволил себе ощутить этот страх только теперь, когда опасность была позади. Он сжал руку Атоса, и можно было сказать, что он схватился за нее как за последнюю надежду. Арамис почувствовал, что пальцы раненого сжали его пальцы, отвечая на рукопожатие. Атос открыл глаза и тень улыбки появилась на его лице. Но кто может с точностью сказать, что творилось в его душе? Кто, в самом деле, может прочертить ту грань, что проходит между любовью к ближнему и любовью к себе? Любим ли мы себя, отраженных в любящих глазах своих друзей, или друзей своих в себе мы любим, их прекрасные образы, заполняющие нас? Дрожа от страха перед потерей друга, страшимся ли мы за его угасшее будущее, или собственного одиночества страшимся, засухи и опустения собственной жизни, осиротевшей земли, по которой мы ходим? Близкие наши - разве можно отделить их от нас самих? Разве не становятся они неотделимой частью нас, членом собственного тела, органом собственной души? Они живут в нас, а умирая, умирают в нас, превращая души наши в кладбищенские дворы. А чувство вины - разве не является оно попыткой сохранить нашу власть над теми, кто посмел действовать отдельно от нас, проявляя собственную волю, ничем не связанную с нашей? Любовь к ближнему, если ближний этот в самом деле близок, является наивысшим проявлением любви к самому себе. Не зная точно, когда именно это случилось, Арамис понял, что возлюбил Атоса, и, пускай не было к тому никаких разумных причин, которые можно было бы определить рассудком, он осознал, что жизнь его отныне связана навеки с жизнью Атоса, связана кровью, виной и любовью, и что он не вынесет его смерти, ни теперь, ни когда-либо впредь. Дикий ужас обуял будущего аббата, ужас, которого он не знал никогда прежде, потому что никогда прежде у него не вырывали с мясом кусок души. Арамис устрашился собственного будущего, безрадостного и горького, преследующего его неизбывной потерей и ничем не искупляемой виной, того будущего, что наступит, когда Атос закроет глаза навсегда. - Арамис, дорогой друг мой, - сумел произнести Атос, словно проникнув в мысли Арамиса, - письмо герцогини у меня на груди, доставьте его адресату. - Не надо, Атос, молчите, молчите, вам нельзя говорить! - лицо Арамиса искривилось от внутренней муки. Бледный и неприкаянный, он желал, чтобы земля разверзлась и поглотила его, чтобы он оказался на месте Атоса, на том месте, где ему и полагалось быть. Он готов был стерпеть какую угодно телесную боль, лишь бы не знать никогда этого душевного терзания. Атос лишь крепче сжал пальцы друга, перевел дух и, собираясь с силами, продолжил, ласково глядя в глаза Арамису: - Что бы со мной ни случилось впредь, знайте, что это не ваша вина. Не упрекайте себя, вы ни в чем не виновны, ни передо мной, ни перед Богом. То, что я сделал, я сделал по своему желанию, свою волю изъявляя, совершив свой выбор. Я, никто иной. Помните об этом, больше я ни о чем не прошу. Даже умирая, Атос подумал не о себе, а о том, перед кем чувствовал ответственность. - Атос, Атос! - вскричал Арамис, остывая от пыла, вызванного схваткой, и словно внезапно осознавая всю подлинную серьезность положения. - Нет! Нет, не уходите! Лекаря! - вскричал он. - Лекаря, черт возьми! Портос! Кто-нибудь, помогите!
Стелла: Дальше! на такой ноте нельзя останавливаться.
Viksa Vita: Дайте отдышаться, я сейчас сама помру :)
Стелла: Не знаю, что дальше вы видите ( потому что такое надо уметь не только прочувствовать, но и увидеть), но я сразу думаю об Арамисе в конце жизненного пути. Один, утративший все связи в жизни с дорогими людьми, живущий только воспоминаниями и бредущий к своему концу)...
Viksa Vita: Стелла, Пытаясь сохранять внутреннюю логику канона, я вижу то же самое :)
NN: Viksa Vita пишет: то оцепенение, с каким мы завороженно смотрим на вертящиеся лопасти мельницы. И кажется нам, что мы можем различить среди этого кружения каждую из лопастей, но вдруг все четверо сливаются в одну, и происходит это неуловимо, как чудо, которое творит с нами наше же зрение. И уже невозможно остановить крутящееся цельное колесо, ухватившись за одну из лопастей, потому что нет больше лопастей и нет больше колеса, только вечное движение. Замечательный образ!
Констанс1: Viksa Vita здорово написано!
Диамант: Замечательный язык и мудрость рассуждений вдовы о жизни. Читать - одно удовольствие.
Viksa Vita: Главa двадцатая, в которой выясняется, что спасти мушкетера не так просто, как кажется с первого взгляда Луна взошла и посеребрила элегантную площадь Луваль в старинном городе Ангулеме, залитую кровью и усыпанную бездыханными телами. Селена смотрела на кровавое побоище равнодушным оком существа, которое зрело подобное сотни, тысячи, миллионы раз, и ничто более не могло вызвать ее потрясения. Но если бы случайный прохожий оказался на месте действия нашего повествования в это самое время, он смог бы с интересом отметить две похожие композиции, образовавшиеся на двух противоположных сторонах четырехугольника, и обе эти картины воплощали классический образ, известный читателю как Пьета. Арамис, уложив на колени голову Атоса и зажимая руками колотую рану на его груди, взвывал к глухим небесам. Пальцы его согревала теплая кровь Атоса. Портос же тряс вдову покойного Лажара, как тряпичную куклу. Он прижался ухом к ee груди, и осторожно стукнул по ней кулаком так, что грудная клетка ее, вполне вероятно, треснула. Зато воздух со свистом и хрипом проник в ее легкие. Вдова закашлялась и очнулась. Первым, о чем она вспомнила, придя в себя, был ее постоялец. - Экипаж... - прохрипела она. - Что? - переспросил Портос. - Экипаж... скорее... там, вниз по улице... догоните его... отвезите его к кюре... - Портос! - окликнул Арамис срывающимся голосом. - Лекаря! Немедленно! Мы потеряем его! Гримо же, обегая площадь, стучал в ворота и двери домов, но ни один ключ не повернулся в скважине. В этот поздний час жители Ангулема предпочитали оставаться слепыми и глухими к беспорядкам, столь часто творящимся на улицах и площадях города. Разрываясь между двумя просьбами, Портос решил внять словам вдовы, потому что ее слова хотя бы имели под собой твердую и дельную почву: он сам видел экипаж, трусливо отъезжающий от площади во время схватки. Будучи человеком конкретного действия, а не пространных слов, Портос вскочил в седло и поскакал вниз по улице. Он нагнал повозку несколько минут спустя, в нижней части города. На козлах сидел хмурый молодой семинарист в черной сутане. - Поворачивай! - рявкнул Портос, поравнявшись с экипажем. - И не подумаю, - отвечал возница. - Тогда спрыгивай, срочно нужна карета! - Портос сказал это тоном, не терпящим возражений, но семинарист не дрогнул. - Человек умирает, - на всякий случай добавил Портос, взывая к слабости человеческой, прежде чем пустить в ход силу. - Найдите себе другое средство для передвижения, сударь, - огрызнулся семинарист. Этого оказалось достаточно для того, чтобы Портос схватил его за шиворот и бросил оземь. - Вы пожалеете об этом! - закричал пострадавший, но Портос, не слыша его, схватил поводья и остановил лошадей. Привязав своего коня позади экипажа, Портос развернул карету и, хлеща поводьями что есть мочи, направил ее туда, откуда приехал. На площади ничего не изменилось, фигуры оставались в том же расположении, в каком Портос их покинул. Приблизившись к друзьям, Портос понял, что Арамис находится в состоянии едва ли менее плачевном, чем Атос. Вдова же, не вставая с земли, размерено раскачивалась взад-вперед так, как делают маленькие дети, пытаясь себя успокоить. Портос в который раз за свою жизнь подивился тому, насколько хрупко и слабо человеческое существо как телом, так и духом. Сам он был рожден под счастливой звездой, сделавшей его непоколебимым и непроницаемым для ветров судьбы, подобно морскому утесу, способному выстоять любое стихийное бедствие без видимых потерь. - Тысяча чертей! - вскричал Портос, нагибаясь и принимая Атоса из рук Арамиса. - Придите в себя, Арамис! Что вы, как барышня, разваливаетесь на куски? Ран никогда не видели? Эти слова привели Арамиса в чувство, и краска прилила к его щекам. Он вздрогнул, вскочил с земли и помог Портосу устроить Атоса в экипаже. Гримо, потерянный и беспомощный, придерживая свою поврежденную руку, смотрел на мушкетеров с невысказанной мольбой. - Залезай в карету к господину, - помог ему Арамис. - По коням! - приказал Портос, снова запрыгивая на место возницы. Арамис сел в седло. Лошадь Гримо топталась у экипажа. - Куда теперь? Где искать лекаря? Пока вопросы Портоса безответно провисали в ночи, он вспомнил кое-что еще и хлопнул себя по лбу. - Хозяйку забыли! - Какую хозяйку, Портос, вы бредите? – недоуменно переспросил Арамис. - Хозяйку с улицы Феру, мадам Лажар! - Портос снова соскочил с козел, устремляясь к вдове. Подхватив и ее, он вернулся к экипажу. - Господин кюре, - все приговаривала она. - Отец Сандро! – вдова то ли звала, то ли пыталась объяснить, где искать помощи. - Она не в себе, - заметил Портос, и, прибегая к своему излюбленному методу, отвесил вдове оплеуху, после чего в ее взгляде появилась осмысленность. - Почему она здесь?! - убедившись в трезвости рассудка Портоса, с огромным изумлением вопросил Арамис. - Я не знаю, - признался Портос. - И не знаю, куда ехать. - В собор, - предложил Арамис. - Туда нас, по крайней мере, впустят. - Хозяюшка, а вы ко мне, - сказал Портос почти ласково, затаскивая ее на козлы рядом с собой и придерживая левой рукой, обхватив за талию. Вдова, не сопротивляясь, приникла к плечу Портоса. Арамис взял под уздцы лошадь Гримо, и процессия устремилась к собору Святого Петра Ангулемского, чьи башни виднелись отовсюду в городе, мрачными пятнами затмевая звездное небо. Колокола загремели вновь, оповещая о том, что всего лишь час прошел после того, как всадник въехал на площадь. При этом звуке вдова покойного Лажара разрыдалась, орошая влагой рукав Портоса, словно колокола звонили по ней. - Как вы здесь оказались? - спросил Портос у вдовы. - Я... я... - вдова не знала, как объяснить свое появление, и ответила на вопрос вопросом: - Но как очутились здесь вы, господин Портос? - Счастливый случай, необъяснимый, как и все совпадения, - Портос оказался более разговорчив, чем вдова. - Епископ Люсонский по дороге в Париж пожелал сделать крюк и заехать в Ангулем. Свою свиту он оставил в Клермоне, а нам с Арамисом приказал сопровождать его. Арамис утверждал, что Его Преосвященство намерен тайно встретиться с королевой-матерью. Его предположения подтвердились: мы сопроводили епископа во дворец губернатора, старого герцога д’Эпернона. Здесь епископ настоял на своем желании остаться без охраны и отпустил нас. Мы отправились обедать в "Орлеанской деве", а бдительный Мушкетон, стоя у порога трактира, заметил Гримо, скачущего по улице. Он окликнул его. Гримо придержал коня и в двух словах успел сообщить моему радивому слуге, что его господин должен находиться сейчас на пути ко дворцу губернатора. Мушкетон вызвал нас с Арамисом, а мы, несказанно радуясь близкой встрече, оставили на произвол судьбы жирных каплунов, которым, к сожалению, не успели воздать должное, и недолго думая проследовали за Гримо обратно ко дворцу. По дороге до нашего слуха долетел звон шпаг, столь сладостный для наших ушей, что мы не решились обойти его стороной. Какого же было наше возмущение, когда мы поняли, что на самом деле происходило на этой проклятой площади! Тысяча чертей, еще несколько минут, и мы бы опоздали! - Невероятно, - произнесла вдова. - Вот и я так думаю, - согласился Портос, сияя от незримого, но ощутимого присутствия рока в его жизни, как бывает с каждым из нас, кто хоть когда-либо сталкивался с его направляющей дланью, когда она благосклонна к нему. - Судьбе было угодно, чтобы мы оставались верны нашей клятве, - сказал он с гордостью. - Судьбе было угодно..., - повторила вдова, всхлипнув. - Бросьте, - сказал Портос, угадав ее намерение вновь разрыдаться, - уверяю вас, что рок не прислал нас сюда за тем, чтобы мы проводили нашего друга Атоса в последний путь. Так как же оказались здесь вы? Вдова не успела ответить: стены собора выросли перед экипажем. Арамис, соскочив на землю, бросился к входу. Оказавшись на паперти под строгими взорами каменных святых, он застучал в церковные ворота, запирающиеся с приходом тьмы. Фасад храма, днем похожий на фламандское кружево, а ночью - на зловещую паутину, давил на него, будто пригибая к земле. Арамису казалось, что он утратил всю присущую ему легкость и никогда не сумеет приобрести ее заново. Арамис стучал, и стучал, и продолжал бы стучать целую ночь, сбивая в кровь кулаки, но засов заскрипел, створка ворот отворилась, и в проеме показался тучный священник, должно быть, аббат, с двойным подбородком и усами. Несмотря на тучность, его широкие плечи и торс излучали могущество и силу, присущие античным титанам. Он держал в руке тяжелый канделябр с зажженными свечами, и за его спиной отблески свечей плясали в нефе, казавшемся бесконечным туннелем, ведущим в преисподнюю. Своды собора терялись в не менее бескрайней пустоте. - Отец мой! - Арамис не выдержал тяжести собора и упал на колени. - Что с вами, сын мой? - спросил аббат, выходя за порог. - Помогите! - в отчаянии проговорил Арамис. - Встаньте с колен, здесь вам не откажут в помощи, - заверил его служитель церкви. - Шевалье д’Эрбле, - опомнившись, представился Арамис. - Я служу в королевской гвардии. Мой друг тяжело ранен. Мы чужие в этом городе, и нам не к кому обратиться. Нам срочно нужен лекарь, иначе мой друг… умрет. Аббат, открыв ворота пошире, оглядев площадку перед папертью, и, увидев кавалькаду, сделал приглашающий жест. Портос, забравшись в экипаж, вынес из него Атоса. Остальные также проследовали за аббатом по винтовой лестнице в левом крыле трансепта, уводящей в его комнаты, расположенные возле крипты. "Странный выбор жилья", подумал Портос, опуская Атоса на кровать. Аббат оглядел, а потом и ощупал бесчувственного мушкетера, а в его взгляде Арамису не увиделось ничего ободряющего. - Этот господин потерял много крови, а рана на бедре, кажется, задела артерию. Вы правильно сделали, что не выдернули из нее кинжал. - Дьявольщина! - выругался Портос. - Не ругайтесь в Божьем доме! - с негодованием воскликнул Арамис. - Вы ведете себя как последний мужлан! Прекратите немедленно! Прекратите орать! Вы сводите меня с ума! - Успокойтесь, сын мой, - примирительно сказал кюре. - Я и сам не образец прилежания. Бог простит. - Нет, не простит! - Арамис развернулся к Портосу, испепеляя его взглядом. - Бог не прощает нечестивцев! Вы грубиян! Невежа! Низкий вы человек! Арамис, тяжело дыша, дрожа от ярости и сжимая эфес шпаги, готов был наброситься на Портоса. Портос, замерев с открытым ртом, решал, как ему поступить. Будь на месте Арамиса кто-нибудь иной, Портос не стерпел бы ни одного из подобных оскорблений. Но перед ним стоял Арамис, человек, которого он считал своим братом. А Портос способен был отличить в своем брате проявление слабости от проявления жестокости. - Друг мой, - сказал Портос, опуская руку на плечо Арамиса и стискивая его. - Друг мой, вы очень расстроены и не владеете собой, но все уладится. Наш друг - человек сильный телом и духом, его не так просто прикончить, как вам кажется. Он дышит, посмотрите же? Видите, он дышит. - Портос развернул Арамиса к кровати, указывая пальцем на слабо вздымающуюся грудь Атоса. - Дышит! - В третий раз повторил Портос. Но тщетно. Оставив в покое Портоса, Арамис обратил взор на вдову покойного Лажара, сжавшуюся в дальнем углу комнаты. - Это вы! - вскричал он, набрасываясь на нее и хватая за горло. - Почему вы здесь? Из-за вас! Проклятая женщина! Из-за вашей глупости! Это вы не могли сдержать язык за зубами! Зачем вы рассказали ему? Зачем вы не дождались меня? Как вы смели выдать чужую тайну?! Вы заслуживаете смерти! Портос схватил Арамиса за запястья, пытаясь разнять железную хватку не человеческих пальцев, а клешней. - Опомнитесь! Отпустите бедную женщину! - заревел Портос. - Не берите грех на душу! Вы убьете ее в божьей обители! Да перестаньте же, черт вас возьми! Арамис, безумный в гневе, ищущем выхода, совершенно не в силах взять себя в руки, издал нечто среднее между стоном и яростным воплем, но вдову отпустил. Вдова, дрожащая, с побагровевшим лицом, не сопротивлялась Арамису и сама, казалось, была не прочь удовлетворить его ярость. Арамис отступил на шаг. Держась за горло, вдова покойного Лажара, обращаясь к Портосу, на всякий случай прикрывшему ее спиной, сказала, хрипя: - Он прав, он тысячу раз прав, я заслужила. Могучий аббат, наблюдавший за этой сценой с нахмуренными бровями, скрестил руки на груди. На его лице отражалась странная смесь отвращения с восхищением, будто проявление столь сильных чувств манило его и одновременно отталкивало, как все то пошлое, к чему нас страстно влечет в тайне от самих себя. - Как вы сказали? Шевалье д’Эрбле? – внезапно спросил священник. Услышав свое имя, Арамис вздрогнул. Аббат же словно силился вспомнить нечто, запрятанное далеко в уголках памяти. - Арамис, мое имя - Арамис. Арамис. - Произнеся свое имя трижды, Арамис будто вспомнил, кто он таков, и прикрыл рот рукой. В глазах Портоса он увидел свое отражение. Ужасаясь и ненавидя самое себя, он попятился к двери, собираясь выйти вон. - Постойте! - сказал аббат, приближаясь к Арамису и вглядываясь в его лицо, потом в лицо Портоса, а затем и Атоса. - А вас как зовут? - Портос. А раненый - наш друг Атос. Мы - мушкетеры Его Величества, - не без тщеславия представился он. - Боже праведный, - тихо проговорил аббат. - Нет, нет, это какая-то ошибка! Кто-то что-то напутал. Этого нельзя допустить! Ни в коем случае! - Нельзя допустить! - как греческий хор вторила ему вдова. - Конечно, нельзя! Он не может умереть... хотя, как знать... с другой стороны, как знать... - Брат Огюст, - подала голос вдова, - он, должно быть, еще в городе, может быть, он сумеет помочь? - Как вы сказали??? - переспросил аббат ошарашено. - Брат Огюст??? Аббат пристально посмотрел на вдову, потом снова на мушкетеров, и в его взоре было неописуемое изумление. - Пойдемте, - сказал он, обращаясь к вдове. - Дама мне подсобит, а вы ждите здесь, господа, я скоро вернусь с подмогой. Я найду вам лекаря. Надеюсь, еще не поздно. - Поспешите, святой отец, - попросил Портос. - Поспешите! - умоляюще повторил Арамис. А Гримо, все это время скорбно стоящий в изголовье господина, как ангел над надгробием, посмотрел на аббата взглядом совсем уж невыносимым. Аббат повел вдову покойного Лажара вверх по лестнице обратно в неф, и остановился у капеллы святого Иосифа, озаренной множеством свечей. - Вы сказали "брат Огюст", не так ли? - переспросил священник. Вдова кивнула. - Откуда знаком вам брат Огюст? Кто вы, женщина? И почему я с вами не знаком? - Его приставил ко мне местный кюре, отец Сандро, - отвечала вдова по порядку. - Я - вдова покойного Лажара, родом из города Парижа. Разве мы должны быть знакомы? - Смею надеяться, что я имею честь быть представленным всем членам нашего клана, даже брату Огюсту, - отвечал аббат с некоторым высокомерием, - но вас вижу впервые. Пронзенный внезапным подозрением, аббат взял вдову за подбородок и повернул ее голову к источникам света, заглядывая под чепец. - Сестра Аврора, уж не вы ли это, опять переодетая?! - Вовсе нет, - пробормотала вдова, - я - вдова покойного Лажара. - Нет, вы, действительно, не Аврора, - подтвердил аббат. - Кто же вы и почему принесли на мой порог чужого умирающего протагониста? - Я - вдова покойного Лажара, - повторила вдова. - Ну что вы заладили про этого покойника! - аббат не скрывал своего раздражения. - Имени у вас своего что-ли нету? - Отец мой, - вдова решила вернуться к делу. - Как же брат Огюст? Можно ли его разыскать? Сможет ли он помочь? - Нет, нет, - аббат рассеяно покачал головой. - Нет, брат Огюст заведует другими инстанциями, он не вмешивается в подобные события, ему не позволено. Хотя опять же... Впрочем... Раз вы здесь, с чем спорить невозможно, а мушкетер умирает, не успев дожить до третьей главы, что тоже неоспоримо, должно быть, кто-то нарушил закон. - Какой закон? - испуганно спросила вдова. - Единства времени и места, условности третьестепенных персонажей, сюжетной неприкосновенности первого лица. Один из этих. Такое случается достаточно редко, но иногда бывает. Некоторые утверждают, что наши коллеги из будущих времен станут нарушать эти законы сплошь и рядом и не будут платить за это ни гроша. Революционная мысль, в которую трудно поверить, но как бы там ни было, мы не имеем такого права. Вы понимаете, о чем я? Вдова покойного Лажара не все понимала, но слова аббата не шокировали ее теперь, как могли шокировать в иное время. Ей казалось, что ничто уже никогда не вызовет ее удивления. - Не совсем понимаю, отец мой, но это не имеет никакого значения, - ответила вдова, верная своей линии. - Спасите господина Атоса, умоляю вас! - Но могу ли я? - вопросил аббат образ святого Иосифа, будто забывая о присутствии вдовы. - Имею ли я право? Отец Сандро на этот момент выпустил двадцать шесть глав, неужели "Ле сьекль" не продается более? Читатель потерял интерес? Могу ли я предполагать, что он решил пустить историю на самотек, отказываясь от продолжения? И кто же, в конце концов, такая вы? - Я - вдова... - Но ни вдовы, ни Лажара нет на страницах повествования, а я внимательный читатель! - Господи! - взмолилась вдова. - Господи, сохрани мне рассудок! - Но нельзя, нельзя обрывать эту историю! Он не посмеет! Как безответственно! - продолжал восклицать аббат. - Мы зря тратим время, - сказала вдова, совсем отчаявшись. - Господин Атос при смерти, а вы обещали помочь. - Не беспокойтесь о времени, мы же с вами сейчас вне сюжета. В любом случае, прежде чем действовать, следует все выяснить, чтобы знать, где искать помощи. - Что выяснить? - Кто все это выдумал. - Выдумал? - нет, все же вдова не поспевала за мыслью священника. - Кто это написал? Брат Огюст? Или сам отец Сандро? Или кто-то другой? Если это авторский замысел, мы с вами ничего не можем поделать, но если это какая-то ошибка, ее можно исправить. Общими усилиями. - Позовите отца Сандро! - взмолилась вдова. - Он вам все объяснит! - Видимо, все дело в том, что он именно сейчас занят узником замка Иф, - заключил священник. - Пожалуй, это и послужило причиной недоразумения. Отвлекшись, пустив сюжет на самотек, он поспособствовал попиранию закона. Вспомните, что могло пойти не так? Вдова попыталась вспомнить, что ей было известно. - Он послал брата Огюста вместе со мной следом за господином Атосом. "Собирать рабочий материал", кажется, так он сказал. Он запретил нам что-либо предпринимать. - И? - И мы следовали за ним, пока не началась эта ужасная стычка на площади. Брат Огюст бездействовал, а я попыталась спасти господина Атоса, но, естественно, мне это не удалось. - А дальше? - Дальше появились Гримо и господа Портос и Арамис. - Откуда они появились? Они путешествовали вместе с Атосом? - Нет, они пребывали в Авиньоне. - Как же они могли оказаться в Ангулеме, будучи в Авиньоне? - Я всего лишь уговорила Гримо... - вдова осеклась. - Неужели это вы? - аббат сделал круглые глаза. - Черт-те что! Да это ваш сюжет! Кто вы?! - Вдова покойного Лажара, - в десятый раз сказала вдова покойного Лажара, - хозяйка квартиры на улице Феру в городе Париже, где проживает господин Атос. - Хозяйка с улицы Феру! – аббат прислонился к стене, сраженный осознанием. - Что же вы наделали? Последнее, что нужно было вдове покойного Лажара, это очередное обвинение. Словно она сама себя не загрызла от вины. Она ничего не сделала! Ровным счетом ничего! Она всего лишь хотела сохранить жизнь своему постояльцу, с каких пор это нарушает закон? - Мне надоело, - устало сказала она. - Как мне все это надоело! Что я такого наделала на этот раз? - Вы лишили мировую литературу истории о великой дружбе! - Я?! - Ну, почти. Это проделки отца Сандро, - решил успокоить ее аббат, утирая лоб от выступившего на нем пота. - А он гораздо больший экспериментатор, чем ему хочется казаться. Он говорил мне, что думает ввести в повествование Ларошфуко и Мольера, но как же незначительна эта шалость по сравнению с дерзостью, которую он позволил себе на этот раз! Такое смещение акцентов! Доверить сюжет простолюдинке, мелкой сошке, которая решительно никому не может быть интересна! Какая наглость! Какая смелость! О, отец Сандро! Шутник отец Сандро! - Послушайте же! - попробовала перебить его вдова, но тщетно. - А ведь он во многом прав, - сказал аббат. - На этом поприще, увы, нам более ничего не светит. Мы изжили самих себя. Черное и белое, выспренние речи, истерическая экзальтация чувств, накал страстей и сплошные дворяне. Обыкновенные люди так не действуют. Обыкновенные люди хотят узнавать самих себя и обыденные вещи, их окружающие. Простые вещи, нюансы, пища, вода, сон, пыль на полке, полуденная тень на полу, потертая вывеска над пансионом, надтреснутый бокал... Вот вы, например, - аббат, вынырнув из своих рассуждений, снова внимательно посмотрел на вдову, будто бы изучая строение ее носа. - Сколько вам лет? - Тридцать, - ответила вдова. - А ведь и впрямь, почему тридцатилетняя женщина менее интересна, чем три этих мушкетера? - вдова не знала, что ответить. B последнее время она сама не раз об этом задумывалась. - Это хорошо, - одобрил аббат ее молчание. - Вы вовремя попали ко мне, а то я уже подумывал покинуть клан. Но сюжет все равно надо спасать. Раз он ваш, действуйте! - Я отстраняюсь от этих дел, - сказала вдова с бесконечной усталостью и села на церковную скамью. - Где же автор? - воскликнул аббат, оглядываясь вокруг, будто этот самый автор мог прятаться под сиденьями или за готическими колоннами. - Кто же возьмет ответственность за дальнейшие события? И что же будет с д’Артаньяном? - Вот вы и берите, - произнесла вдова с обидой. - Я не знаю никакого д’Артаньяна. - Из-за вас никто не узнает! - бросил аббат, и этот упрек прозвучал гораздо хуже всех предыдущих. - При всем моем уважении к нему, до чего халатным бывает иногда отец Сандро. Я не могу взять сюжет в свои руки, это вне закона. Пусть отец Сандро потом сам разбирается с плодами своего творчества, вышедшими из-под контроля. Вот к чему приводит жажда гонораров. Эх! - аббат махнул рукой. - Ваши законы приведут к гибели господина Атоса! - вскричала вдова, чувствуя, как истерика охватывает все ее существо. Еще немного, и она забьется в конвульсиях. - Неужели в вашем священном клане нет ни единого лекаря? - Есть! - аббат аж подскочил от внезапного озарения. - Отец Альфред! Правда, он так и не закончил коллежа, будучи любителем бросать занятия на полпути, но, надеюсь, его умения все же превзойдут навыки любого местного врачевателя. Надо сказать, эпоха просвещения оставила неизгладимые следы и на худших из нас. - Зовите же его! - попросила вдова, хватаясь за ниточку надежды. - Он в Ангулеме? Нужно послать за ним? Говорите же! - Думаете, это так просто? - Я ничего не думаю, я не знаю ваших законов! - Раз уж вы влезли в не ваше дело, вам придется с ними ознакомиться. Каждому из нас для того, чтобы вызвать коллегу, необходимо вспомнить хотя бы один абзац из его творений. Вы думаете, это так легко, учитывая стихи отца Альфреда? А вы с ними, конечно, не знакомы, и отец Сандро, занимаясь произволом, не снабдил вас, разумеется, подобающим материалом. - Я знаю лишь один стих, мадригал, про супругу Потифара, - с отчаянной надеждой произнесла вдова. - Не подойдет, другого авторства. Пока аббат, остановив взор на колеблющемся свете свечей, напрягал память, пытаясь извлечь из нее хоть одну строфу из отца Альфреда, блестящая мысль осенила вдову. - Постойте, отец мой! Ежели достаточно вспомнить несколько строк из чьих‑либо творений, почему бы вам таким манером не позвать самого отца Сандро? Краска стыда залила щеки аббата. - Я, внимательный читатель, не помню наизусть ни единой строчки из Сандро, - тихо сказал он. - Ах, простите меня, вдова... Тут аббат снова подскочил, будто подкинутый пружиной. - Ага! Я вспомнил! Отщелкивая двумя пальцами ритм, священник принялся декламировать: Кто талией сумел бы узкой С моей сравниться андалузкой, С моей прелестною вдовой? Ведь это ангел! Это демон! А цвет ее ланиты? Чем он Не персика загар златой! О, вы бы только посмотрели, Какая гибкость в этом теле (Я ей дивлюсь порою сам), Когда она ужом завьется, То рвется прочь, то снова жмется Устами жадными к устам! Признаться ли, какой ценою Одержана победа мною? Вдова покойного Лажара густо покраснела, сжимаясь под вдохновенным взглядом аббата. - А? Каков отец Альфред? - подытожил аббат, очень довольный собой. Стук снова потревожил запертые врата церкви. - А вот и он, - аббат прошествовал к дверям, звеня связкой ключей, и впустил на порог молодого человека с бронзовой шевелюрой и окладистой рыжей бородой. Взгляд этого человека был туманным и несколько рассеянным, взглядом мечтателя и любителя смотреть на звезды. - Добрый вечер, отец Оноре, вы звали меня? - дружелюбно спросил молодой человек, не скрывающий своего удовольствия от того, что о нем вспомнили. - Чем могу быть вам полезным? Вы ищите интересного собеседника или внимательного слушателя? Того, кто открыл бы второе дыхание вашей музе, или вместе с вами разобрал бы рукопись, отлавливая неувязки непредвзятым взором? - Нет, нет, дорогой отец Альфред, - отвечал отец Оноре, шагая вместе со знакомым по нефу, - моя муза преспокойно дышит и собеседников мне нынче хватает по горло. Простите меня за беспокойство, но на этот раз я обратился к вам не как к коллеге, а как к человеку, обладающему дополнительными навыками, каких мы, простые пииты, служители одной лишь Мельпомены, напрочь лишены. Отец Альфред был падок на лесть, и слова отца Оноре озарили его лицо почти детской улыбкой, которую он поспешил спрятать за выражением беспокойства. Молодой человек всплеснул руками. - Неужели на вас подали иск? Кто? Bаш издатель? - Нет, нет, дорогой отец Альфред, я хотел обратиться не к вашему юридическому искусству, а к врачевательному. Молодой человек снова сделал жест, изображающий тревогу. - Что с вами, друг мой, что за недуг вас обуял? Вы слишком долго проводите в этой глуши, вам следовало бы отправиться в Испанию или Италию. - Отец Альфред, помощь нужна не мне, а одному нашему общему знакомому. - Кому же? - Прежде, чем вы станете задавать вопросы, давайте попробуем их избежать. Могу ли я на вас полагаться? - О, конечно! - С вашей помощью нам необходимо спасти детище отца Сандро. - Какое же? - с благоговением спросил отец Альфред. - Мушкетера Атоса. - О! - воскликнул отец Альфред. - О! - повторил он. - Отец мой, - вдова решительно встала им навстречу и обратилась к рыжему священнику, - не вспомните ли вы хотя бы одного абзаца из отца Сандро? Отец Альфред задумался, прижав указательный палец к щеке. - Постойте... мгновение... еще одно мгновение...я ведь совсем недавно ознакомился... О! “В первый понедельник апреля тысяча шестьсот двадцать пятого года автор "Романа о Розе"”... нет, не то... “Я дерусь, потому что мы поспорили из-за одного места у святого Амвросия”... Ах, нет же, нет! "У нее была походка королевы или богини, ее огромные изумрудные глаза, сияющие как два зеленых солнца на испанском песке ее выточенного очаровательного личика..." - Отец Альфред, как можно! - перебил его отец Оноре. - Не помню, - нехотя пришлось признаться молодому человеку. - В таком случае, воскрешайте ваши медицинские знания. Надеюсь, их вы помните тверже.
Стелла: Я так рада, что успела прочитать до того, как мне надо уходить! Ну, честная компания литературных титанов соберется для спасения Атоса! Viksa Vita , кажется до этого еще никто не додумался! Какие колоритные личности получаются. перед такой помощью и таким напором вдовы Атос обязан выжить.
Viksa Vita: Стелла У всего есть цена :)
NN: Какой замечательный постмодернизм ;)
полная версия страницы