Форум » Наше творчество » Хозяйка с улицы Феру (продолжение) » Ответить
Хозяйка с улицы Феру (продолжение)
Viksa Vita: UPD: Отредактированный и несколько измененный текст в удобном виде можно читать здесь: https://litnet.com/account/books/view?id=49309 Здрасьте. В общем я... это самое... десять лет спустя от сотворения Дюмании решила написать фанфик. Точнее, ничего я не решала, он сам пришел, как это обычно и бывает. За сим во всем прошу винить, как водится, графа де Ла Фер. Выложить текст здесь - для меня большая и страшная ответственность, тем не менее я это сделаю, потому что где же ему еще быть, как не у себя дома. Предупреждаю, что в данном тексте есть некоторые хронологические неточтности, как и несостыковки с первоисточником. Они тут неспроста. Пишите, дорогие дюманы, если найдете иные ляпы и неувязки, в матчасти я не очень сильна. На данный момент выкладываю готовую первую часть, остальное в процессе. Специальные спасибы милостивым государыням Стелле и Натали за моральную поддержку и дельные замечания. Уф. Сели на дорожку. Поехали.
Орхидея: "10 лет спали рядом" вполне может быть округлением. Я больше верю, что 7 лет. Тогда в 1624 Атосу 25. К началу действия романа 27, есть принять 1626 год.
Констанс1: Athos, notre Athos, qui était vertueux comme Scipion ? l'avez-vous revu ? - Non. - Eh bien ! j'irai demain lui porter de vos nouvelles. J'ai peur, entre nous, que son penchant pour le vin ne l'ait fort vieilli et dégradé. - Oui, dit Porthos, c'est vrai, il buvait beaucoup. - Puis c'était notre aîné à tous, dit d'Artagnan. - De quelques années seulement, reprit Porthos ; son air grave le vieillissait beaucoup. Перевод: Атос, наш Атос, который был добродетелен как Сципион? Вы с ним виделись? ( если точно по оригиналу «» виделись вновь«». После чего, может после той охоты на которой Д Арт не был?_ -Нет - Ну хорошо! Завтра я поеду сообщить ему новости о Вас. Между нами, я боюсь, что его склонность к вину слишком состарила и ослабила его. -Да, сказал Портос, он много пил. -Затем он был самым старшим из всех нас., сказал д Артаньян. -Всего на несколько лет, вступился Портос. Его серьезный вид сильно его старил. Итак на момент начала действия «» ДЛС«» Д Артаньяну ровно 40 лет.Одна из глав романа называется «» Д Артаньян в 40 лет«» В беседе с Арамисом, который заявляет , что ему 37 лет, ДАрт предлагает на будущее договорится о возрасте. Т.к. он Д Арт на 2-3 года младше Арамиса , а ему уже полных 40 лет. Значит Арамису 42-43 года. Атос старше на несколько лет, не точно, но явно не на 10.
Орхидея: Атос на 9 лет старше д'Артаньяна. Гасконцу 40. Про графа говориться, что ему 49-50. А скорей 49. Если в 1624 году Атосу 25, то в 1626 - 27 лет, в 1628 должно быть 29 (в этом году кончается первый роман). Плюс 20, того 49 лет. Д'Артаньяну было 18 лет в 1626 году, в 1628 выходит 20. 20+20, как раз, ровно 40. А вот Арамису в "Длс" должно быть 44-45, скорее 45. Дюма пишет, что на начало "ТМ" ему 22-23. Всё сойдется, если считать, что 23 ему исполняется в текущем году. Тогда в 1628 Арамису 25 лет. Прибавляем 20, выходит 45 лет. Причём это возраст соответствует "ВдБ". Год идет действие сюжета второго романа, с 1648 по 1649 гг. "ВдБ" начинается в 1660 году. Значит прошло не 10, а 11 лет. 45+1+11, получаем нужные 57. Именно этот возраст епископ Ваннский называет д'Артаньяну. Короче, скинул гасконец аббату в Нуази пару годиков, чтоб совсем не расстраивать.)) В действительности Арамис старше на 5 лет.) Возраст Атоса при этих данных тоже сойдется. 49+1+11=61 Значит на начало "ВдБ" графу де Ла Фер 61 год, к концу в 1661 будет 62 году, которые тоже упоминаются в тексте.
Стелла: 1626 год будет соответствовато делу Шале. Дюма потом сдвинул в каком-то издании дату начала романа.
Viksa Vita: В любом случае мне хочется представлять, что Атос - ровесник 17 века. А поскольку с хронологией у Дюма полный кошмар, как бы мы это одеяло не натягивали, у меня достаточно степеней свободы, чтобы не подвергать сомнению это символическое предположение.
Стелла: Это дает нам разницу в год- полтора. Нетак уж и существенно для возраста героев, но существенно для того, что с ними происходило до того.
Armande: Viksa Vita, да плюньте Вы на эту хронологию! У Дюма самогО по этой части ошибка на ошибке. Не в том суть! Фанфик замечательный, а вдова Лажар просто великолепна!
Viksa Vita: Глава тридцать восьмая. Жена Атоса и диссертация Арамиса Атос беспрепятственно покинул дом на Королевской площади, и кроме косых взглядов служанки, выпроводившей его за дверь, ему ничего не угрожало. Свежий холодный воздух оказал на него благоприятное воздействие, несколько выветривая тот туман, что окутал его сознание в доме, который тяготил его. Атос прогулялся по площади, а, потом, сделав знак Гримо, чтобы следовал за ним, и по прилежащим улицам. Как он и предполагал, кроме тех троих разгильдяев, что показались ему подозрительными, когда он шел сюда, никакой иной опасности он не приметил. Двое простолюдинов, бредущих по своим делам, также не привлеки ничьего внимания. Отправив Гримо у Ратуши, Атос медленным шагом пошел дальше. Он покинул квартал Маре, прогоняя непрошенные мысли о зловонном болоте, влился в лабиринт грязных улочек и переулков, бросил мрачный взгляд на стены Бастилии, сереющие за его спиной, а потом не менее хмурый — на Шатле. Город выплеснул его на мост Менял. На набережной его привечала неприступная Консьержери. Париж был напичкан тюрьмами и, казалось, предлагал кандалы, цепи и пыточные камеры на любой вкус, подобно расхваливавшему товар торговцу. Даже собор Парижской Богоматери на фоне затянутого тучами неба казался узилищем, в котором навечно погребены человеческие надежды и молитвы. Горгульи и апостолы на фасаде были похожи на вестников Страшного Суда, а громады башен — на пристанища Люцифера и Асмодея. Атос ощутил себя узником этого города, пригвожденным к нему тяжелым свинцовым небом, скованным его стенами. Каменные громады нависали со всех сторон, отбрасывали на реку черные тени. Голые деревья будто обступали его самого, как плотные ряды войск — осажденную крепость. Атос плелся по городу, и с каждым шагом цепи его стягивались туже, а ступать было все труднее. И при этом было нечто на удивление успокаивающее в безличности. Никто не заговаривал с ним, не глядел на него, ничего не просил, не зазывал в кабаки и не предлагал купить цветов. В одежде подмастерья толпа приняла Атоса как своего, укутала серостью и безразличием, залила грязью, мокрым снегом, оглушила топотом копыт, окриками и шепотами. Прохожие неслись куда-то, кутаясь до носа в плащи, тащили скарб, носилки, портшезы; хлестали лошадей, своих жен и слуг; входили и выходили из подъездов, стучали в двери, наталкивались друг на друга, плевались и спешили дальше с таким нетерпением, будто впереди их ждала земля обетованная. Будто город выпустит их когда-нибудь из своих тисков. Город вынес его к Сорбонне, а затем и к Люксембургу. До ночного дежурства оставалось несколько часов, а Атос знал, что вернись он домой — упадет замертво и к караулу не проснется. Кроме того были дела поважнее, чем отдых. Поэтому вместо того, чтобы свернуть на Феру, бывший граф направился на улицу Кассет, возле которой в когда-то тенистом, а теперь — совершенно облетевшем саде находилась уютная обитель будущего аббата. Базен тоже не узнал его и уже собрался гнать взашей, но Атос снял шляпу. Слуга тут же вытянулся и принес господину Атосу тысячу извинений, пропуская вперед. В доме было тепло и он, к облегчению своему, нашел Арамиса, корпевшего над бумагами. Арамис поспешил накрыть листы толстым фолиантом и встал ему навстречу. — Друг мой! Что с вами? Почему вы так одеты? Да вы словно привидение увидели! — Можно и так сказать, — промолвил Атос. — Вы заняты? — Не настолько, чтобы не обрадоваться вам. Садитесь! Но знайте, что весь аванс я потратил на бумагу и книги, необходимые мне для диссертации. Лавочник содрал с меня в три дорога, но я наконец приобрел «Сумму против язычников» Фомы Аквинского. Ведь ее так трудно раздобыть, и все как один книготорговцы, когда речь заходит о «Сумме», пытаются всучить мне «Сумму теологии». И вот только у этого торговца, представьте, именно у этого подле аббатства Святой Женевьевы, я нашел как раз то, что искал. Но по этой радующей мой разум, но печалящей мое тело причине, мне, к сожалению, нечем накормить вас, милый Атос, и я, подобно отшельнику, могу предложить вам лишь воду и хлеб. А еще бутылку отличного анжуйского, которую мне подарил один мой знакомый. — Подарил? — Подарил или одолжил, какая разница? — Если он одолжил вам ее, обещаю — он не получит ее обратно. Базен принес вино, друзья выпили и Атосу полегчало. В компании Арамиса ему всегда становилось легче дышать. Арамис был человеком тонким, легким, невесомым — как сама весна. Несмотря на непростую натуру, было в нем нечто эфемерное — он не занимал собою пространства, не давил, не угнетал и не усложнял беседу. Несостоявшийся аббат ничего лишнего не спрашивал, не донимал любопытством и многое понимал с полуслова. Кроме того, одно из лучших качеств Арамиса заключалось в том, что он умел хранить тайны — как свои, так и чужие. В его обществе Атос чувствовал себя непринужденно, и мог говорить и делать ровно столько, сколько ему хотелось в данный момент. Когда молчал Атос, Арамис тоже не испытывал надобности говорить, и им обоим было приятно сохранять одну тишину на двоих, хоть каждый из них молчал по разному. В этот же раз сложность беседы была за Атосом. Однако ему не хотелось нарушать благостную тишину, поэтому он лишь достал из кармана переписку, отобранную у мадам Лажар и положил на стол. Арамис в недоумении посмотрел на знакомые бумаги, потом на Атоса, потом опять на бумаги и оказался первым, кто нарушил молчание, сперва покраснев, будто на всякий случай. — Откуда у вас эти письма?! — Я нашел ее. — Вашу домовладелицу?! Атос кивнул. — Каким образом? — все же не удержался от вопроса Арамис. Атосу пришлось рассказать про портного, платье и сообщить некоторые детали из утомительного разговора со вдовой, что заодно пролило свет и на его нынешний внешний вид. По ходу лаконичного, но от этого еще более обескураживающего рассказа, лицо Арамиса несколько раз менялось, так как внешняя экспрессивность, несмотря на относительную внутреннюю уравновешенность, была еще одним значимым качеством его характера. Когда речь зашла об элементах одежды, Арамис захлопал в ладоши, звонко смеясь, но когда рассказ привел Атоса к герцогам Гонзага, его друг сделался невероятно серьезным и сосредоточенным. Черные глаза его заблестели — сперва восторженно, далее зло, следом разочарованно, а потом в полном недоумении. Все это лишило его последних остатков таинственности. — Мари не узнала мадам Лажар? Но это невозможно! Они столько раз виделись, а она блестящего ума женщина! Арамис, пребывая в огромном волнении, принялся теребить мочку уха. Атосу было невероятно жаль его, но он еще не сказал самого главного. — Женщины в первую очередь смотрят на платье и лишь потом на лицо, — вздохнул Атос. — Даже самые умные. Если платье не привлечет их внимания, они не поднимут глаз выше воротника. Неужели вам это не известно, милый друг? Арамис снова покраснел. Ему это было прекрасно известно, и именно по этой причине он сам уделял немало внимания своему тщательно продуманному туалету. — Друг мой, — сказал Атос, собираясь с духом, и слегка придвинулся к Арамису, — я должен сообщить вам о том, о чем говорить не желаю, потому что не хочу разбивать ваше сердце, но я не смею скрывать от вас правды. Обещайте, что вы сперва выслушаете меня, и лишь потом впадете в отчаяние. Это предисловие, разумеется, показалось Арамису зловещим и сердце его, в данную минуту еще не разбитое, бешено заколотилось от такого пророчества. Но ровный и спокойный голос Атоса мог смягчить любую ужасную весть. Поэтому Арамис возблагодарил судьбу за то, что правду он услышит именно от этого человека. — Я говорил вам однажды, но вы рассердились, а я обязан повторить: не доверяйте женщинам — как белошвейкам, так и герцогиням, как безмозглым, так и наделенным поэтическим умом, — сказал Атос, и когда Арамис готов был запротестовать, положил ему руку на плечо. — Не делайте той ошибки, которую совершил однажды один мой знакомый, и за которую расплатился такой ценой, которую я не пожелал бы даже врагу. — Какой знакомый? — удивился Арамис, который никогда не слышал ни о знакомых, ни о врагах Атоса, которых сам же не знал в лицо. — Один знатный и богатый вельможа, баловень судьбы, единственный наследник древнего рода, влюбился в очаровательную девушку. В тех местах никто не знал ее — она и священник, называвшийся ее братом, недавно прибыли в то далекое графство. Хозяин тех земель, слепец и гордец, увидел ее и потерял голову. Oн по глупости своей поверил в ее наивность и невинность и сделал своей женой, несмотря на протесты семьи, на слухи и сплетни, пускаемые о нем, и на то, что стал посмешищем. Однажды на охоте лошадь понесла графиню, та упала, и граф, чтобы вернуть ее к жизни, разорвал на ней платье и при свете дня увидел на плече ее королевскую лилию — клеймо палача. Не думая и ничего больше не чувствуя, кроме каленого стыда, что навечно заклеймил и его самого, муж повесил свою жену на дереве. Девушка оказалась преступницей, бежавшей из монастыря. Она соблазнила этого самого священника, который был ее любовником, и который венчал остолопа с той, которая недостойна была даже ступить на его псарню. Граф не мог позволить себе продолжать носить то имя, которое отныне и навеки запятнал, как не мог он наложить на себя руки, потому что едва ли подобный поступок смыл бы пятно с родовой чести. Отказавшись от всего, чем был наделен прихотью судьбы, несчастный покинул свое поместье, и, застряв навеки между прошлым и будущим в чистилище собственной совести, этот проклятый человек отправился в Париж и нанялся на службу простым солдатом. С тех пор он поклялся забыть и никогда не говорить об этой истории, придумывая себе иное прошлое, иную судьбу и пытаясь в них поверить. Даже на исповеди, находясь на пороге смерти, он не смог сказать правду священнику и солгал. Должно быть по этой причине господь разгневался на него и отказал ему в последней милости, вернув к жизни. Все тщетно, Арамис, воображение всегда проигрывает памяти. Сколько бы вы не убеждали себя в том, чего знать не хотите, вы все равно обречены на знание. Клеймо на душе не смывается волей мысли. Прошлое преследует его попятам как ангел мщения и в каждой женщине он теперь видит клейменную преступницу, ложь и подлог. Что-ж, никто не переубедит его. Атос умолк. Арамис молчал. В тишине двое молодых людей слышали лишь барабанную дробь града по окнам. Сумерки сгустились и в них едва ли можно было различить выражение лиц молчавших. — Как звали вашего друга? — почти шепотом наконец спросил Арамис. — Можете ли вы произнести его имя? Атос поднял на него глаза. Тени скрывали лицо Арамиса, но во взгляде друга Атос не прочел ни осуждения, ни отвращения, ни любопытства — лишь тревогу и бережную осторожность. — Граф де Ла Фер, — глухо ответил Атос. Арамис кивнул. Он уже слышал недавно это имя, и теперь окончательно понял, кому обязан своему освобождению из губернаторских подвалов в Ангулеме. Более того, Арамис осознал теперь, какова была цена их с Портосом освобождения. И даже та жертва, которую принес Атос на площади Луваль ради их дружбы, даже его готовность стать курьером герцогини вместо него самого, все это показалось ему никчемным по сравнению с этим поступком. Арамис не нуждался в доказательствах дружбы Атоса, но ему пришлось признать, что никто никогда не совершал ничего подобного ради него. Более того, ему пришлось признать, что сам он был слишком далек от подобного великодушия. Арамис в очередной раз ощутил свой собственный стыд, который не раз преследовал его на протяжении всей этой глупой истории. И благодаря своему стыду еще глубже проникся словами Атоса. А разве существует иной путь понять ближнего, если не пропустив через себя его чувства? — Ваше сиятельство, — произнес Арамис со всем почтением, на которое был способен, — вы поступили единственным доступным дворянину способом. Вы смыли кровью оскорбление, нанесенное вашей чести. Поступок, угодный как людям, так и господу, который призывает нас сохранять тот порядок, с которым сотворил землю. Некому обвинить вас ни на этом суде, ни на том. Писание говорит: «Исповедуйтесь друг перед другом». И я, не облеченный духовным саном, но удостоенный великой чести называться вашим другом, говорю вам: друг мой вы безгрешны перед небом и землей. Арамис, поглощенный ужасным откровением своего друга, напрочь позабыл о переписке и о герцогине, и его собственные треволнения увиделись ему в далеком тусклом свете, словно исходившем из колодца. Мелочные страсти и светские заботы. Слова его были искренними и проистекали из самых глубин его души, но могли лишь помять ту каменную бронь, что сковала сердце Атоса, а пробить ее были не в состоянии. Но даже этой пробрешины было достаточно, чтобы один из камней сдвинулся, пропуская внутрь луч света. Атос впервые позволил себе заговорить о своем прошлом с тех пор, как прибыл в Париж, и он позволил себе заговорить о нем, так как посчитал, что тем самым смягчит удар, который должен был нанести своему другу. При этом неожиданно для него самого высказанные вслух слова, впервые облеченные в историю с сюжетом и развязкой, смягчили его собственную пытку, которую прошлое доставляло ему, оставаясь бессловесным воспоминанием. Нечто неуловимо изменилось во времени и пространстве: будто исчезло одно из лезвий, что были приставлены к его горлу. Атос машинально прикоснулся рукой к шее и нащупал адамово яблоко. Дышать стало легче. Атос посмотрел в окно. Серая мгла окутала окоченевшие ветви деревьев. Туман яростно пытался пробиться в окно, но Арамис зажег свечу, стоявшую в жестяном подсвечнике на столе. — Я никогда не позволю себе упомянуть вслух то, что вы мне доверили, — Арамис облек в слова то, что не нуждалось в подтверждении. — Но я буду помнить и нести эту ношу вместе с вами. Знайте же, что вы не одиноки более в своем узилище. Атос вздрогнул и посмотрел наконец на друга, угадавшего не мысли его, но образ, что вертелся у него в голове. Пламя свечи мерцало в черных бархатных глазах Арамиса, будто потусторонний свет. Однако из него выйдет недурный священник, если он не сложит голову по прихоти одной из его пассий. — Друг мой, — сказал Атос, — я благодарен вам за ваше участие, но я рассказал вам свою печальную историю не для того, чтобы вы отпустили мне грехи, а чтобы вы знали: бездны отчаяния знакомы мне не понаслышке. — Ах да, вы кажется собирались разбить мне сердце, — улыбнулся Арамиса, вспоминая исконную причину разговора. — Разбивайте же, я готов. Атос невольно протянул руку, чтобы положить на эфес, но шпагу на бедре не нашел. Как не нашел и кинжала. Осознав, что ему не за что держаться, он ощутил себя совершенно беззащитным перед очередной правдой. И все же ее следовало произнести. Сухо соблюдая факты, без всяких излишеств. Пусть Арамис сам решает, что по этому поводу чувствовать, думать и делать. — Мария Гонзага, герцогиня Неверская, осознав свою непредусмотрительность, послала за курьером наемных бретеров, чтобы перехватить письмо, а в случае надобности и лишить посыльного жизни. Арамис вскочил, как ужаленный, но слова, вырвавшиеся у него, поразили Атоса больше, чем все его предшествующие теологические измышления: — Так это из-за нее вы чуть не погибли?! Не разочарование, не боль от предательства или от поруганной любви — гнев бушевал в глазах Арамиса, ведь кто-то посмел столь подлым образом посягнуть на жизнь его друга. Атос никоим образом не ожидал подобной, напрочь лишенной самолюбия, реакции и тоже встал. — Я… я… — Арамис не находил слов. — Я никогда не любил ее всем сердцем, — выдохнул он наконец. Будущий аббат схватил со стола письма, и сотрясая ими перед лицом у Атоса, вероятно решил и сам исповедоваться. Слова нашлись. — Вы думаете, что я какой-нибудь мальчишка, юнец, не способный отличить подлинное чувство от собственных интересов. Да, эта женщина увлекла меня, но разве может не увлечь прекрасная герцогиня молодого солдата, заботящегося о своем будущем? Обоюдная выгода, Атос, вот самые прочные узы, связывающие людей. О, нет, я не циник, я способен переживать, но умею и держать себя в узде. Как только одному из повязанных интересами перестает быть видна возможная выгода — узел развязывается. Упрекнуть в этом ни одну из сторон невозможно, ибо договор, связывающий их, предельно ясен обоим, даже если они никогда не произносили ни пункта из него вслух. Расчетливые слова настолько разнились с гневом, которым были вызваны, что та необыкновенная помесь холода и пламени, рассудительности и пылкости, умеренности и страстности, из которых был сделан Арамис, впервые отчетливо увиделась Атосу. Она очаровала его и одновременно изумила. Этот человек никогда не потеряет голову, сделал вывод Атос с удовлетворением. Несмотря на свою невесомость, он прочен, как скала. Парадоксальность человеческой личности всегда восхищала его. — Мне не удалось разбить вам сердце, — улыбнулся Атос. — Какое облегчение. — Теперь вы, вероятно, думаете, что зря рассказали мне свою историю, — с некоторой грустью произнес Арамис. — Нет, — ответил Атос. — Я ни о чем не жалею. Но что вы собираетесь делать дальше? Епископ взял с вас слово, вы обещали исполнить поручение. Арамис в задумчивости опустился на стул, сминая бумаги. — Как поступили бы вы, Атос? — Я бы прямиком направился к этой женщине. Я бы поговорил с ней начистоту и рассказал обо всем, что мне известно. Я бы исполнил поручение епископа и больше никогда не удостоил бы ее своим вниманием. — Вы бы не стали ее наказывать? — спросил Арамис, по прежнему теребя бумаги и явно испытывая соблазн бросить их в огонь. — Нет, — сказал Атос. — Я бы сдержал слово, данное Ришелье. Если вы выбрали эту женщину, значит, она не совсем пропащая. А это, в свою очередь, значит, что высшей мерой наказания для нее станет ваш благородный поступок. Совесть, в том случае, если она имеется у человека — наихудший палач. — Если бы я не услышал от вас того, что вы мне сегодня доверили, я бы подумал, что вы холодный человек, — сказал Арамис и Атос снова улыбнулся. — Вы бы не ошиблись. Любовь навсегда излечила меня от пылкости, — сказал он, веря тому, что сказал. — Я прислушаюсь к вашему совету. Мы в самом деле давно не виделись с Мари. — Найдите себе другую любовницу, друг мой, если это так необходимо. А я вижу, что вам это необходимо, ибо вы амбициозны и расчетливы. Но метьте выше. Вы достойны большего, мой дорогой семинарист. — Выше герцогини? — не расслышав ни ноты осуждения в голосе Атоса, Арамис рассмеялся. — Но принцесса Генриетта еще не вышла из-под опеки гувернанток. — Герцогинь определяет не титул, а место у трона. Мария Гонзага ожидает в малом подъезде, в то время как иные герцогини облачают королев по утрaм и разоблачают по вечерам. — Атос! Услышать подобное от Атоса означало для Арамиса полное несоответствие с тем образом товарища, который обосновался в его воображении. Но пора было признать, что никогда невозможно угадать подноготную человека, пока он сам не вверит ее тебе, даже если он является другом твоим или любовницей. Арамис обладал гибким мышлением, и в этот день новый образ Атоса, гораздо более емкий и глубокий, заменил старый. То же самое можно было сказать и о видении Арамиса глазами Атоса. — Доверив мне полномочия вашего исповедника, вам больше нечего стесняться меня, — сказал последний. — А мне — вас. — А что ваша вдова? — несмотря на откровенную атмосферу, Арамис все же поспешил переменить тему, слишком щекотливую даже для столь сблизившихся людей. — Она отнюдь не моя, слава богу, — отозвался Атос. — Я хотел сказать — как быть с ней? Атос пожал плечами, ибо как бы не гнал от себя этот вопрос, он все же непрошено занимал его. — Быть может, мне стоит просить за нее герцогиню? — Не говорите ничего. Она ведь не знает, кто нанес ей визит под видом любовницы Оливареса. — Кто бы мог подумать, — протянул Арамис. — А ведь ваша белошвейка оказалась интриганкой похлеще светских дам. Быть может метить стоит не выше, а ниже. Никогда не знаешь, где по прихоти творца запрятаны сокровища. — Она не моя, — повторил Атос. — Но она и не интриганка. Всего лишь блаженная женщина. Наивная, как ребенок. Арамис сдвинул брови. — Но вы еще в Ангулеме пытались доказать, что ваша домовладелица — шпионка и лицемерная служанка двух господ. А только что убеждали меня, что не бывает женщин, наивных как дети — Должно быть, у каждого правила есть исключения. Вы сильны в силлогизмах, друг мой, это ваша сфера. — И этого наивного ребенка вы оставили на растерзание Карлу Неверскому? Кому же вы будете возвращать долги за квартиру? — Не обвиняйте меня, Арамис. Я всеми доступными мне способами пытался убедить ее покинуть вместе со мной тот дом на Королевской площади. Но, как видите, я не силен в риторике. — Почему вы не забрали ее силой? Атос усмехнулся. — Она не какой-нибудь мешок с тряпьем. И не принадлежит мне. Она вольна поступать так, как ей вздумается. Но я, кажется, вступил на тропу Пелагианской ереси. Ваш дорогостоящий Фома Аквинский не будет мною доволен. Тут Арамис сделался предельно серьезным и даже перевернул фолиант Фомы Аквинского, скрыв от глаз заглавие на переплете. — Да будет вам известно, Атос, что в главном я вам не исповедовался, — голос его снова стал заговорщицким. — Я собираюсь сменить тему своей диссертации и посвятить ее свободе человеческого выбора от воли господней вследствие первородного греха. — Не может быть! — сказал Атос. — Вы лжете своему исповеднику. — Клянусь жизнью. — Что с вами, друг мой? Ни один иезуитский наставник не одобрит вашей темы. — Не забывайте, мой дорогой, что я признался вам сегодня, что не ищу легких путей и мечу высоко. Но пока я еще светский человек, к несчастью, слишком далекий от церковного института, и именно поэтому имею право сказать вам открыто, ведь в каждом препятствии заключено не только зло, но и благо: давайте вызволим ее из рук безбожников! — Пелагианскую ересь? — Вашу квартирную хозяйку. Атос устало опорожнил содержимое кружки. — Ну вот опять. Письма вернулись к вам, Арамис, что вам еще от нее надо? — Эта женщина ведь сберегла мою честь и спасла вам жизнь. — Жизнь? — Атос потянулся за бутылкой, но она была пуста. — Да ведь это она уговорила тех священников в соборе Святого Петра совершить над вами какой-то тайный обряд, благодаря которому мы сейчас с вами разговариваем. — Что за ересь на этот раз слышу я от будущего аббата? — Уверяю вас, Атос, это правда. Базен не из тех, кто сочиняет байки. Базен! Куда подевался этот увалень? Иди-ка сюда! В комнату вошел слуга. Завидев пустую бутылку и перевернутую «Сумму», он всем своим обликом выразил немой упрек, — Расскажи, Базен, еще раз, что ты видел и что слышал в Ангулемском соборе. — Ведьминский шабаш, сударь, вот что я видел. — А теперь удостой нас подробностями этого красочного рассказа. Базен нехотя начал пересказывать то, что недавно поведал своему господину: — Поскольку я плохо стреляю и драться, к счастью, не умею, я оставался в стороне от кровавых событий, в которых вы, господа мушкетеры, принимали самое непосредственное участие. Но когда Гримо и Мушкетон встретились в «Орлеанской деве», я, в отличие от труса Мушкетона, оседлал коня и направился вслед за своим господином. Я обязан был охранять его, пусть и оставаясь в тени. Господин Арамис, вы пребывали в очень расстроенных чувствах — вероятно, поэтому не заметили меня, когда я вошел вслед за вами в собор, чьи двери отец, назвавшийся Оноре, впопыхах оставил незапертыми. Я опустил пальцы в святую воду и осенил себя… — Детально, нo не настолько, — перебил его Арамис. — Так вот, когда все вы находились в крипте, а я истово молился в нише у алтаря святого… — Базен! — В безлюдный неф поднялись отец Оноре и ваша, господин Атос, квартирная хозяйка. Я весь обратился в слух и до меня донеслись невероятные словеса, которые мой набожный ум отказывался понимать. Но суть, суть, господин Атос была в том, что мадам Лажар слезно умоляла святого отца, а на самом деле антихриста, спасти вам жизнь ценой какой-то жертвы, принести которую она впоследствии поклялась у алтаря четырех евангелистов. Но это еще не все, ведь потом, словно из воздуха, после того, как отец Оноре продекламировал какие-то мерзкие и пошлые стишки — и все это, вообразите себе, в божьей обители! — в соборе появился еще один священник, известный вам как отец Альфред. После долгих манихейских споров эти альбигойцы все же внемлили безустанным мольбам вашей домовладелицы, господин Атос. Не любопытство двигало мной, о, нет, не думайте, я лишь хотел узнать дьявола в лицо, чтобы впредь остерегаться его. Именно поэтому я безмолвной тенью последовал вслед за ними в крипту, когда вы, господин Арамис, вместе с господином Портосом уже ушли восвояси. И что же увидел я, подглядывая в замочную скважину? — Что же увидел ты, подглядывая в нее? — еле сдерживаясь от смеха, спросил Арамис. — Я не осмеливаюсь произнести это вслух, но, слово Базена, я собственными своими глазами увидел как эти грешники пустили себе кровь, а потом с помощью какого-то пыточного инструмента влили ее в ваши жилы, господин Атос. Атос поморщился. — Но и это еще не все! — Что же еще манихейцы сделали со мной, любезный Базен? Неужели отрезали мне прядь волос и сожгли на жаровне? Базен тщательно перекрестился. — Нет-нет, что вы! Дело не в вас, вас они наконец оставили в покое. Все дело в мадам Лажар. — Значит ее волосы еретики спалили на жаровне. — Нет, никто ничего не палил, но она, мадам Лажар, эта ведьма, клянусь… клянусь… она стала исчезать, будто истончаясь. На моих глазах… я видел… вот этими самыми очами, — в подтверждение своих слов, Базен ткнул двумя пальцами в два своих глаза. — Она превратилась в бесплотный дух! Благочестивый Базен затрясся, словно переживая заново ужасающее событие, которое, судя по всему, с тех пор преследовало его в кошмарах. Атос же погрузился в мрачные размышления, но Арамис, по своему обыкновению, не позволил ему погрязнуть в них. — Вот видите, — сказал Арамис. — Ради вас, ваша квартирная хозяйка превратилась в бесплотный дух. А вы, бессовестный человек, желаете оставить ее в плену у самого дьявола. — Несчастный Базен, — с участием сказал Атос. — И его не избежала плачевная участь, преследующая всех нас в присутствии моей квартирной хозяйки. — О чем вы? — спросил веселящийся Арамис, которому эта история, как и вид Базена, доставляла немало удовольствия. — Разве вы не заметили, друг мой, что мадам Лажар обладает странным свойством повергать разумных людей в плен галлюцинаций? Арамис задумался и вспомнил, как при знаменательной встрече со вдовой в церкви Сен-Сюльпис, после того, как та вернула ему потерянную записку от герцогини, он заподозрил в ней шантажистку. — Вы правы! — с удивлением воскликнул он. — А вы посчитали ее преступницей. Портос, несомненно захотел… впрочем, об этом следует спросить у Портоса. И впрямь, ведьма. Слуга снова в ужасе перекрестился. — Не бойся, мой преданный Базен, ничего не бойся, ты не видел дьявола, — рассудительно произнес Арамис. — Все дело в серости и безликости. Когда, подобно почтенной вдове, человек не обладает ни одной ярко выраженной чертой лица или характера — каждый склонен отбрасывать на него те тени, что терзают его собственную душу. — А вы настоящий мудрец, Арамис, — отдал Атос должное этому умозаключению. — Ваша диссертация, о чем бы она ни была, несомненно займет почетное место в монастырских библиотеках. — И поэтому прислушайтесь к словам мудреца. Немедленно же отправимся к Портосу. Ему будет предоставлена бесценная возможность загладить свою вину, от которой он не посмеет отказаться. Мы сочиним хитроумный план по освобождению ведьмы и тут же приступим к его исполнению. Ваше здравомыслие, моя амбициозность и сила Портоса — разве хоть один герцог и хоть одна белошвейка устоят перед нами? — Да, мы несомненно представляем из себя взрывную смесь. Но нам не хватает фитиля, — печально сказал Атос. — Фитиля? — несколько оскорбился Арамис за всех троих. — Запала. — Что вы имеете в виду? — Рычага. — То есть? — Катализатора, чтобы обратил все эти силы в действие. — Вы опускаете руки! — Я устал, Арамис. — Я не узнаю вас, Атос. Вам надоели приключения и вы не желаете вызволять бесплотный дух из лап врагов. — Через полтора часа я должен быть в караульном. Мне нужно хотя бы переодеться. — Переодеться! Какая проза! — Простите, друг мой, но пришло время вас покинуть. Арамис загасил свой собственный запал и встревоженно посмотрел на Атоса. Тот в самом деле выглядел плачевно. — Позвольте мне сменить вас на карауле. Это наименьшее, что я могу для вас сделать. — Не стоит, — Атос встал, взял со стола отвратительную шляпу, завернулся в дырявый плащ и, распрощавшись с Арамисом, вышел в сад, а потом на улицу. По прежнему было холодно, сыро и тускло, деревья все так же привечали его голыми остовами, а деревянные башмаки все так же вязли в грязи. И все же недалекий путь от улицы Кассет до улицы Феру Атос проделал с невольной улыбкой: ни одной тюрьмы не встретил он на своем коротком пути домой.
Стелла: Вот не ожидала, что Атос решится на исповедь от усталости, а не с пьянки.)))) Но это шутка. На самом деле он дошел до той точки, когда отчаяние и молчание переполнили душу.
Стелла: Я сегодня на свежую голову перечитала. Очень сильно. У вас вообще все ощущения героев создают такую зримую паутину, сотканную из надежды, отчаяния, боли и трезвого взгляда, такими сверкающими капельками смотрятся на ней смешные сценки. А то, как Атос идет по парижским улицам - это уже не только картинку у меня вызвало, но и чисто физическое ощущение от города. Ну, как всегда, я должна все увидеть своими глазами, а потом ощутить все это через героя.
Viksa Vita: Стелла Спасибо :) Мне иногда кажется, что за диалогами и охотничьей слежкой за эмоциями, я упускаю из вида картинку. Рада слышать, что и она вырисовывается.
Констанс1: Viksa Vita , прекрасная глава! Но мне все же кажется сомнительным, что Атос поверял свою страшную тайну кому либо ранее Д Артаньяна. Его имя было известно только королю и де Тревилю. Возможно, король через свои источники знал или догадывался о причине превратившей знатного графа де Ла Фер в простого мушкетера. Но правду в присутствии Арамиса, Портоса и лорда Винтера Атос открыл только после смерти Констанции. И это послужило отчаявшемуся Д Артаньяну доказательсвом, что на этот раз Атос доведет дело до конца. Впрочем, Вы пишите совсем другую повесть так что в Вашем мире могло быть и по другому.
Орхидея: Viksa Vita, мне безумно нравится, как тонко и ёмко вы передаёте чувства и оттенки эмоций! От этого прямо кайф ловишь.)
Viksa Vita: Констанс1 вы несомненно правы. И хоть я читатель невнимательный, но не настолько :) Именно поэтому третья часть этого текста называется: "То, чего быть не могло". Исповедь Арамису, в моем воображении, могла быть не менее интересной, чем исповедь д'Артаньяну. Лично мне всегда хотелось поиграть с вариантами этого богатейшего сюжета, придумывая кое-что, но и не совсем перекраивая его на свой лад. Пелагианская ересь как она есть :) Орхидея спасибо, мне очень приятно от ваших слов :)
Констанс1: Viksa Vita , вовсе не ересь, а просто Ваше видение возможностей развития знаменитого сюжета. Имеет полное право быть. И мне очень даже нравится.
Viksa Vita: Глава тридцать девятая. Казнь Приблизительно в то самое время когда Атос, уже при полном параде, принял караул, а его жена возвращалась к себе домой, бесплотный дух ожидал ее в гостиной тоже при полном параде. Мэтр Божур поработал на славу: серая парча с черной вышивкой шла ей как нельзя лучше; горничная во второй раз за этот день убрала ей волосы по последнему требованию светской моды, а свечи на стенах выгодно освещали достоинства мнимой шпионки епископа Люсонского, пряча в тень ее недостатки. Если бы мы не были столь близко знакомы с мадам Лажар, мы могли бы подумать, что вдова приготовилась к встрече с любовником. Но нет — она всего лишь ожидала прибрать наконец к рукам ведущую роль в чужом гекзаметре. Идея запрятать кинжал в чулок не отличалась удачностью, потому что дага господина Атоса оказалась на удивление тяжелой, громоздкой и грозила вывалиться из-под тонкой ткани, затрудняя ходьбу. Поэтому мадам Лажар решила скрыть холодное оружие меж подушек и без надобности не вставать с кушетки, которую по-хозяйски заняла, развалясь на ней в той позе, которую наблюдала у герцогини Неверской при первой их встрече в особняке. Странное спокойствиe овладело хозяйкой с улице Феру. Она ничего не страшилась, не была охвачена нетерпением и была достаточно уверена в своем решении, хоть оно и противоречило ее характеру, религии, принципам и здравому смыслу. Но поскольку она уже знала, что от лап сюжета невозможно скрыться, вдова, подобно упомянутым в прошлой главе пелагианцам, подчинилась ему, одновременно сохраняя при этом свободу воли или иллюзию оной. В этом экзистенциальном парадоксе и застала ее графиня де Ла Фер. Вдова впервые увидела и Анну при полном параде. И увидев ее такой, она с неожиданной ревностью поняла, почему граф де Ла Фер сделал ее свой женой, а герцог Неверский — любовницей. Господь наградил эту женщину внешностью, которая могла бы спасти мужчину, а могла бы уничтожить его, и в ее руках были как приговор, так и помилование. Как жаль, что эти руки, сейчас затянутые в черные перчатки на которых блестели драгоценные кольца, не избрали своим орудием любовь. Впрочем, вдова, как и все мнимые творцы, находясь во власти вышеупомянутой пелагианской ереси, ни в чем не могла упрекнуть графиню де Ла Фер: ведь как распоряжаться щедростью господней было в ее воле. — Добрый вечер, — сказала Анна, присаживаясь на кресло и развязывая ленты накидки, отороченной мехом. — Надеюсь, вам хватило времени, чтобы принять решение, и что никто, кроме подмастерья портного не нарушил вашего покоя. Я виделась с герцогом. Он все еще не добрался до вашего дела, ибо был чрезвычайно занят. Мною. Вам стоило бы отблагодарить меня за пять дней задержки, которые я вам любезно предоставила. Но завтра Шарль намеревается переговорить с испанским послом, a я более не стану его отвлекать. Ежели он все же по забывчивости своей задержится, я сообщу ему все, что мне о вас известно. Поверьте, как и каждому мужчине, Шарлю меньше всего на свете понравится быть дураком. Вы прекрасны в этом платье. Выбор ткани и рисунка великолепен, у вас чудесный вкус. Теперь мне открылся ваш истинный облик и я ценю знак доверия, оказанный вами мне — вам больше незачем притворяться глупой простолюдинкой. — Добрый вечер, — промурлыкала хозяйка с улицы Феру в тон Анне. — Благодарю вас, но не будем тратить время на угрозы и комплименты. Я приняла решение и готова исполнить все ваши требования, если вы сегодня же выпустите меня из этой дыры, которую называете своим домом, и чьи стены и слуги не могут оградить жильцов даже от подмастерьев портного. Вдова презрительно фыркнула. Анна усмехнулась, окидывая помещение придирчивым взглядом. — Что есть дом? У меня была монастырская келья, у меня был домик с садом на окраине графских земель, у меня был замок. Любое место в мире станет моим домом, если я того пожелаю. — Вот и прекрасно, — сказала вдова. — В таком случае, говорите, чего вы желаете, и я исполню все ваши чаяния. — Вы обещали представить меня епископу Люсонскому. — Я именно так и поступлю. — Где находится сейчас его преосвященство? — Вам нужны доказательства моей осведомленности. Вот они. Ришелье отбыл из Ангулема, где вел переговоры с Марией Медичи во дворце у губернатора дʼЭпернона, и держит путь в Париж. Перемирие с королевой-матерью было подписано в эти дни. Распря окончена. Через несколько недель епископ наконец займет то место в совете и у трона, которое всегда должно было принадлежать ему. Поставив на будущего кардинала, вы делаете беспроигрышную ставку. Если вы желаете влиятельности и независимости — ваше место рядом с ним. Епископу необходимы такие женщины, как вы, графиня. Я представлю вас ему как только он обоснуется в столице. Анна удовлетворенно кивнула, поглаживая мех. — Но, кажется, у вас было еще одно условие. — У вас хорошая память, сударыня. Мой супруг, граф де Ла Фер — разыщите его, и сотворите с ним то, что он сделал со мной. — Моя власть безгранична — улыбнулась вдова чарующей улыбкой, — но даже я не в силах вздернуть его на дереве. — Используйте другие методы. Женские методы. — Вы приказываете мне отравить его? — Возможно. Но не сразу. — С чего же начнем? — С пыток. — Каленым железом? — Соблазном. — С удовольствием. — Очарованием. — Превосходно. — Обольщением. — Чудесно! — Страстностью. — Как заманчиво! — Хладностью. — Непременно. — Любовью. — Любовью? — Он потеряет от вас голову не успеет и петух трижды прокукарекать, уверяю вас. Вы совершенно в его вкусе. Вы даже похожи на меня, вы не заметили? — В самом деле? Вот это новости! — Да, да, смотрите. Анна отстегнула от пояса серебряное зеркальце и приблизилась к вдове, опускаясь рядом с ней на корточки. Зашуршал шелк. Острый запах духов кружил голову. Щеки вдовы коснулась прохладная щека, нежная, как крыло голубки. Рука в перчатке дотронулась до ее лба, поправляя прядь — на пальце сверкнул сапфир. Подвижная, податливая линия губ, чьи изгибы хотелось смять, придавая им форму собственного имени. Пьяный дурман, золотое облако, теплые волны прилива, квинтэссенция женственности — не удивительно, что граф де Ла Фер пал ниц перед этой женщиной. Неизлечимая хворь нечеловеческого влечения. Вдова невольно содрогнулась. В зеркале отразились две женщины. Одна белокурая и чернобровая, а другая темноволосая со светлыми бровями. Но факты не смутили Анну и она лишь натянуто улыбнулась: — Глядите же! У вас тоже не хватает одного зуба, рядом с глазным. Где вы его потеряли? Вдова опешила на миг от дурмана, сковавшего ее члены, и от нахлынувших воспоминаний. У нее чуть не вырвалось, что покойный Лажар, однажды ударив ее, выбил ей зуб. Покойный Лажар поднял на нее руку лишь дважды за всю их совместную жизнь, надо отдать ему должное. В первый раз, когда она потеряла ребенка, и во второй, когда не хотела отпускать его поздним вечером в кабачок с мэтром Маршаном. В ту же ночь патруль нашел его зарезанным на мосту Ла Турнель. Зуба вдова лишилась вместе с нерожденным ребенком. — Это многое объясняет, — сказала вдова. — Что вы сказали? Вдова томно опустила глаза, чтобы собраться с мыслями. Автор при этом, кем бы он ни был, не станет более испытывать воображение читателя, и сообщит, наконец, что глаза у вдовы Лажар были цвета неопределенного. Янтарная у зрачка, далее роговица расходилась серыми, голубыми и зелеными пятнами, а замыкалась плотным черным ободком. Именно поэтому никто не смог бы с точностью утверждать, какого цвета были глаза у хозяйки с улицы Феру — время суток влияло на их окраску, как и настроение смотрящего в них. — Я хотела сказать, что зуба я лишилась, когда случайно надкусила алмаз, который епископ, желая сделать мне сюрприз, представьте себе, запрятал в вишневый пирог, поданный мне с шоколадом на десерт. Он на коленях просил прощения, но я успокоилась лишь тогда, когда получила еще один алмаз. Но вы ведь говорили о любви. Анна расхохоталась. — Вы невозможны! Сам епископ? — Кому как не вам знать, что служители церкви поддаются соблазну быстрее, чем любые другие смертные. Но вы говорили о любви. Анна расположилась на кушетке подле вдовы, поджав под себя ноги. Ее колено коснулось икры мадам Лажар, шелк смешался с парчой, и две женские фигуры поплыли в озере из цветной ткани. — О любви, конечно же о любви говорила я. Я говорила, что когда он будет в ваших руках, вашим пажом, слугой и рабом, когда он не сможет уже жить без вас, и подобно проклятому господом змию будет на животе ползать вокруг ваших юбок, вот тогда вы и ударите его. — Ногой? Вдова машинально отдернула собственную ногу от колена графини. — Нет, насмешница, вы унизите его, высмеете, растопчете в грязь хваленную графскую честь. — Но вы же сами уже это совершили, — искренне удивилась вдова. — Одного удара не достаточно, чтобы разрушить крепость. Кроме того, я вовсе не собиралась так поступать, а неосознанный поступок местью не является — всего лишь случайной оплошностью. — Как интересно, — задумалась вдова. — Не могу не согласиться. Однако как же мне унизить его таким образом, чтобы удар оказался сокрушительным и крепость пала? — Придумайте что-нибудь, вы ведь невероятно изобретательны. — Помогите же мне. Две головы лучше, чем одна. К тому же мне бы хотелось поступить именно так, как пожелали бы вы, именно ту картину мести оживляя, которая столь ярко видится вам. Анна пожала плечами с самым обыденным видом — Нет для мужчины удара хуже мук неподтвержденного отцовства. На этот раз расхохоталась вдова. От всей души. — И что прикажете делать с бастардом? — Епископ ни в чем не откажет вам, и я уверена, что у вас хватит средств воспитать его. — Я отдаю должное вашей изощренности, — сказала вдова, — но ребенок никоим образом не входит в мои планы. Каковы ваши дополнительные измышления? — Сударыня, мужчины ранимы и уязвимы, они испещрены слабыми местами как рыбацкая сеть. Измените ему с его лучшим другом, пусть он найдет вас обоих в щекотливой ситуации; друзьям и слугам своим скажите, что он силой пытался обесчестить вас, пусть они требуют от него ответа; разорите его, заставив переписать на вас все его имущество; в конце концов пустите слух о графине де Ла Фер. Пусть весь свет знает о том, что он пытался скрыть, желая покончить со мной. Слушая перечень сомнительных этих удовольствий, вдова поражалась тому, насколько богато и поэтично человеческое воображение. Графиня де Ла Фер вполне могла бы стать Творцом, и не одной очаровательной истории. Впрочем, автор не станет скрывать: вдова находилась всего на один шаг от того, чтобы прогнуться под главную черту собственного характера — она почти готова была войти в положение Анны, столько натерпевшейся от использовавших ее представителей мужского пола, что ненависть и жажда мести ее были вполне объяснимы, и, что гораздо хуже — понятны.
Viksa Vita: Читатель вполне может пропустить данный абзац, ибо он является умозрительным и нравоучительным, никоим образом не способствуя развитию сюжета. Но все же автор, кем бы он ни был (а внимательный читатель, наконец, начинает понимать, кем в самом деле является автор по профессии, если не по призванию), не удерживается от следующей ремарки. Три столетия спустя эта тенденция к сиюминутному сопереживанию, к которой была столь склонна наша вдова, назовется «согласующимся отождествлением». Но в этот раз хозяйка с улицы Феру твердо решила наступить на горло собственной личности и, сопротивляясь ей всеми силами, использовала то явление, что несколько столетий спустя назовется «дополняющим отождествлением» — вдова была верна намерению отождествляться с врагом собеседницы. И, благодаря сильному положительному чувству, что испытывала она к ненавистному Аннe человеку, в этот раз ей удалось. Из чего следует вывод, что бескорыстная любовь к объекту является главным орудием в борьбе с неземными чарами, а на самом деле c проективной идентификацией с пограничными личностями. Остерегайся пограничных личностей, дорогой читатель, если тебе дорог собственный рассудок. Не успеешь опомниться, как грань между тобою и другим сотрется, и ты, во власти неземных чар, сливаясь с несчастным, узреешь действительность именно в той призме, через которую смотрит на мир человек с этим складом характера. Никогда не путай это чувство любовью, хоть разница между слиянием и любовью слишком часто не заметна не вооруженному теорией взгляду. В очередном отчаянном поединке вдова победила саму себя. — А ведь вы боитесь его, графиня, — сказала вдова, освобождаясь от ядовитого дурмана, густыми волнами навеваемого графиней де Ла Фер. — Боитесь как огня и хотите использовать меня лишь потому, что сами не способны с ним расправиться. Жертва боится палача, даже если не знает, где он находится. Особенно, если не знает, где он находится. Чем дальше он от нее, тем он ближе, всегда рядом, преследует в ночных кошмарах, терзает неизвестностью, и каждый миг кажется вечностью, ибо в каждый миг веревка впивается в горло, сухие сучья вонзаются в мясо и обдирают кожу до крови. Волосы путаются в листве. И в самом разгаре июля солнце позора нещадно опаляет лицо, хуже тысячи костров. Вдова спохватилась, понимая, что увлеклась поэтикой. Будто в кривом зеркале исказившиеся черты Анны нарушили безупречную красоту ее облика. Дурман исчез, воздух обрел прозрачность. Напротив вдовы, слегка ее касаясь, сидела затравленная женщина с опустошенным взглядом белесых глаз. — Я ничего и никого не боюсь, — прошипела она. — Вы несчастны, — сказала вдова. И это выражение сочувствия было жестоким ударом по гордости Анны, для которой свидетельство ее уязвимости было наихудшим оскорблением. От вдовы и это не укрылось. Она была в ударе. Устояв перед супругом, она устоит и перед супругой. Графская чета затянула ее в свои сети, передавая и ей долю той бури страстей, что бушевала в паре. Новые и заманчивые перспективы открылись ей в обычно незавидной роли третьего лица, в роли свидетеля. Могущество, которым наделила ее графиня, передалось ей. Быть третьим не обязательно значит оказаться на задворках. Напротив, третий видит то, что скрыто от двоих других, глядя со стороны, и поэтому наделен властью, пусть даже всего лишь властью знания. Всего-лишь? А разве есть на свете сила сильнее знания? О, да, мадам Лажар была в ударе. — Он заставил вас усомниться в вашем всемогуществе, заставил вас испытать страх. Поэтому вы так ненавидите его. — Я не боюсь никого, — повторила Анна, впиваясь пальцами в оправу зеркала. — Вы опять лжете, — улыбнулась вдова, — а ведь мы уговорились ничего не таить друг от друга. Вы никого не боитесь, кроме него. Расскажите же мне о нем. Чем так страшен этот человек? — Вы не ведаете, о ком говорите. Это не человек, a чудовище. — Он уродлив? Горбат? Кривой? Дряхлец? Следует ли мне закрыть глаза, когда я стану его обольщать? — О, нет, вам повезло — дьявол наделил его красотой. — Красивые мужчины не опасны, они слишком дорожат своей внешностью, что делает их уязвимыми. В чем же вы просчитались, сударыня? — Вы не понимаете! — Почему вы не отравили его, став графиней? Он ведь так доверчив. Одна щепотка яда — и дом ваш, и замок ваш, и имя ваше, навсегда. — Он сам сатана! — Даже сатана — всего лишь мужчина. А это не страшно, ведь так? — У него нет сердца. — Мужчина без сердца, который способен любить? Левое веко Анны заметно задрожало. — Он не любил меня. Лишь тешил свою гордость. Для него я была очередным трофеем. Анжер остался позади, ему было скучно, он слишком давно не воевал. — Он женился на вас. Этот человек без сердца. — У него не было другого выхода, потому что иначе трофей не допустил бы его в свою опочивальню. — Он мог взять вас силой. — Заядлому охотнику претит брать дичь, окруженную егерями. Кровь пылает от схватки и от погони. — Вы знаете толк в охотах. Анна, подобно одичавшей фурии, замахнулась и швырнула зеркало в стену. Стекло вдребезги разлетелось, осколки заплясали по паркету. — Да вы до сих пор в его власти! — рассмеялась вдова. — В руках себя не держите, когда речь заходит о вашем супруге. Ненависть к палачу — сильное чувство, но страсть к палачу сильнее. Я нужна вам, потому что вы не его боитесь, а себя саму. Что-ж, теперь я понимаю вас. Вам страшно, что желание мести уступит влечению к сатане. Нешуточная борьба. Для победы вам нужен третий. Но что если и я попаду в его силки? Вдова прищурилась. — Вам это не грозит, — бросила Анна, глядя на осколки зеркала. — Почему вы так думаете? — У вас тоже нет сердца. Вы холодны, как скала. Не кровь течет в вас, а растаявший лед. Ехидна. — Жаль, что вы разбили зеркало, — протянула вдова. — Мы бы еще раз глянули в него, отметив наше сходство. — Довольно! — Анна встала с кушетки во весь свой высокий рост, сверкая глазами, и вдова поняла, что опять заигралась. — Вы правы, — согласилась мадам Лажар. — Довольно. Где потайной выход, который вы обязались мне показать? — Неужели вы возомнили, что я отпущу вас без всяких гарантий с вашей стороны? Вас, которой я открыла свою тайну? — Как же мне доказать мою вам преданность? У меня ничего нет, кроме честного слова. — Докажите, что вы исполните свои обязательства. — Но это не в моих силах. Вы слишком подозрительны и не доверяете никому — ни мужчинам, ни женщинам. — Мне нужны доказательства! — настаивала Анна. — Расписка вас удовлетворит? Анна презрительно ухмыльнулась. — Я ведь и имени вашего не знаю. И не поверю вам, даже если вы его мне откроете. — Справедливо, — согласилась вдова. — Как же нам быть? — Тайна взамен на тайну, — улыбка Анны снова стала обольстительной. — Поверьте мне один из ваших секретов, чтобы и у меня был козырь, который я смогла бы использовать против вас, если вы вдруг решите изменить нашему договору. Вдова задумалась. У нее было слишком много тайн, но ни одной стоящей. — Хорошо, — сказала она. — Я поведаю вам один секрет. Ваш духовник, отец Огюст. Анна настороженно опустилась в кресло. Вдова продолжила. — Молодой человек, он недурен собой. Его волосы черны и волнисты, коротко острижены, не по светской моде. Он не носит эспаньолки, лишь усы. Смотрит будто исподлобья. Он серьезен, иногда чрезмерно, и любит рассказывать нравоучительные легенды, предпочитая Элоизу и Абеляра. На его челе лежит печать умственного труда. Он прекрасно разбирается в истории Франции и в генеалогии, и эти темы будоражат его. Он производит самое благостное впечатление, и несмотря на некоторую бледность, присущую ученым, ясно, что он уперт, находчив, смел и незауряден. Лицо Анны ничего не выражало: она умело скрывала свою растерянность, еще не понимая, какой именно смысл несет это точное описание ее многообещающего нового знакомого. — Вы знакомы с отцом Огюстом, — констатировала Анна. — И что с того? — По тому, что я вам рассказала, не трудно догадаться, что и он знаком со мной, — ответила вдова. — Однажды я имела неосторожность оскорбить его и с тех пор он, подобно вам, взыщет возмездия. Если вы когда-нибудь захотите власти надо мной, вам следует обращаться к нему. Ему обо мне известно все. Он мой злейший враг. — Как же мне быть уверенной, что вы не лжете, и что он не один из ваших друзей? — Говорили ли вы когда-либо с ним начистоту, графиня? Исповедовался ли он вам, как вы ему? Анна надменно вскинула голову. — Как вы думаете, сударыня? — Если мои догадки верны, а по вашему лицу я вижу, что не ошиблась, значит, он хоть раз, в пылу гнева или страсти, не помня себя, упомянул некую бессовестную вдову, нагло отобравшую у него власть над… впрочем это не важно, но от которой ему необходимо избавиться. — Припоминаю, — сказала Анна, в забывчивости проводя пальцем по губам. — Должно быть он говорил с вами о простой женщине, белошвейке, с которой однажды отправился в путешествие, вследствие которого вернулся в Париж опозоренным. И теперь он мечтает о мести. — Если вы не подслушивали нас, откуда это вам известно?! — Анна подивилась услышанному. — Я была той самой женщиной. Я разрушила все его честолюбивые планы. — Он и впрямь ненавидит эту таинственную даму, но откуда мне знать, что вы и она — одно лицо? — Посмотрите на меня внимательно. Разве я — не она? Анна собиралась окинуть вдову еще одним холодным взглядом, но холодная дрожь пробрала ее саму. Ей показалось, что таинственная женщина истончалась, становясь все прозрачней, и словно воспарила в воздухе. Графиня де Ла Фер сморгнула. Ее собеседница все так же возлежала на кушетке в томной и безразличной позе, закинув руки за голову. — Брат Огюст не рукоположен еще. Он обманывает вас, желая произвести впечатление, чтобы выпытать у вас как можно больше сведений, дабы извлечь из вас наибольшую выгоду. Теперь вы знаете. Используйте же его в своих интересах, но помните, что он всего лишь семинарист на службе у своего наставника. Неужели и это вам не было известным? Это Анне пока не было известным. — И все же несмотря на отсутствие сана, он влиятельный человек — вы и в этот раз поставили на беспроигрышную карту. Графиня, если брат Огюст в ваших руках, в чем я не сомневаюсь, я тоже в ваших руках. Анна пристально посмотрела в глаза вдове — зеленые, золотистые, серые, карие. Странный морок опутал графиню де Ла Фер. Неужели она не выспалась, утомленная, в удушливых объятиях Шарля? — Я вам поверила, — сказала она, успокаиваясь. — Отец или брат Огюст, кем бы он ни был, и кем бы ни были вы, но он в самом деле ненавидит вас. Вы дали мне противоядие. Да и в конце концов, я ничего не теряю. Если вы посмеете раскрыть мои тайны, если вы обманете меня, если не сдержите ваше слово… Сударыня, вы уже успели узнать меня. Вы немедленно покинете мой дом. Шарль завтра узнает, что вы угрожали мне, подкупили горничную, соблазнили его соглядатаев и удрали посреди ночи. Я умею быть убедительной. Пойдемте, я покажу вам как выйти отсюда на прилегающую к площади улицу. Наша следующая встреча будет у Ришелье, или, клянусь дьяволом, вы пожалеете о том, что я не отдала вас в руки Шарлю. Анна направилась к дверям. Следом за ней вдова встала с кушетки, достала из-под подушек кинжал и, крепко держась за рукоять, скрыла оружие господина Атоса в складках парчи. Две женщины спустились на первый этаж, прошли через людскую в подсобное помещение, а оттуда на кухню. Анна нажала на потайной рычаг и сервант с фарфором отъехал в сторону, открывая небольшую каменную лестницу, спускающуюся в узкий проход. В руках графини звякнул тяжелый ключ на железном кольце. Голые каменные стены были влажны. Зажженный факел освещал дубовую дверь в десяти шагах от ступеней. Герцог Неверский был мастером конспирации и умел оставаться незамеченным, когда соискал общества содержанок в доме на Королевской площади. Покуда графиня де Ла Фер спускалась по ступенькам, вдова Лажар задержалась на кухне и повторно сдвинула рычаг, затем проскальзывая в проход. Сервант вернулся на исконное место, заключая двух женщин в глухой и темный коридор. Анна инстинктивно обернулась на скрип потайного механизма. Крик замер в глотке. На вознесенном над ней длинном клинке полыхали отблески света, отбрасываемого факелом. Графиня де Ла Фер застыла, скованная ужасом. Острие кинжала прижалось к ее груди, но не оно испугало ее — за короткую жизнь орудия куда страшнее благородной стали покушались на ее благополучие. Перед ней маячило бесцветное холодное лицо, лишенное всякого выражение, похожее на застывшую маску. Лицо древней старухи, все повидавшей на своем веку, и ничему более не удивляющейся. Даже обвинения не было в замороженном взгляде, лишь роковая неизбежность. Старуха пришла за ней. — Час возмездия настал, — голос жуткой женщины был похож на скрип досок, которыми заколачивают гробы. Ледяной ужас скользкими щупальцами пробрался под кожу. — Кто вы? — одними губами произнесла Анна. — Чего вам надо от меня? — Вы не узнали меня, сударыня? Вы сами призвали меня. Я ваш ангел мщения. — Что вы задумали?! Уйдите! Оставьте меня! Анна прижалась к стене, но на нее наступала безликая тень. Зажатая между камнем и клинком, графиня де Ла Фер, наконец, закричала. — Вы не заслуживаете его имени, — невозмутимо произнес ангел мщения, медленно протягивая к ней другую руку. Перед глазами замерцал драгоценный камень. Отблески пламени плясали на синей глади, как болотные огни — пропащие души мертвецов. Сапфир оброс оправой и превратился в пряжку. Пряжка обросла шляпой. Шляпа покрывала голову человека, закутанного в плащ. Нет, он не смог убить ее, как не смогла бы она убить его, поэтому послал убийцу. — Это он! Он послал вас! — охваченная невероятной жутью, Анна забилась как птица в силках, пряча лицо в холодном камне. — Трус! Подлец! Мерзавец! Он купил вас! Он заплатил вам! Сколько он заплатил? Тысячу пистолей? Две? Я заплачу втрое… вчетверо больше! Герцог заплатит! Он очень богат… — Нет, — отрезала посмертная маска. — Никто не посылал меня, кроме Рока. К счастью, тот, чьей крови вы желаете, не знает, что вы живы. И не узнает никогда, покуда я жива. Ни один волос не упадет с его головы, ибо в моей воле покарать вас! — Но за что?! — воскликнула Анна. — За вашу ложь. — Ложь?! — За лицемерие. — Но я не лгала вам! — За боль. — Боль? Но боль моя! — Анна сделала шаг вперед, но неумолимая рука схватила графиню де Ла Фер за горло и пригвоздила к стене. Острие впивалось в ее грудь, такое же неумолимое и безжалостное. — За поруганную любовь. За муки. За шаги по ночам. За пятьсот бутылок моего вина! — Вина?! — Бургундского, божанси, анжуйского и четыре бутылки хереса. Я ваш палач и судия, — неожиданно звонким голосом сказала убийца. — Покайтесь в грехах своих. — Но я ни в чем не виновна! — Виновны! — Вынес неопровержимый приговор судия. — Встаньте на колени! Прогремел голос. Hеожиданно сильная рука крепче сдавила горло. — Хорошо, я готова покаяться, — пролепетала Анна, хватаясь за последнюю надежду. — На колени! Анна повиновалась, сползая по стене. Ангел мести выпустил ее горло и обеими руками занес тяжелый кинжал над ее головой. — Кайтесь же! — Но… но в чем? — Повторяйте за мной: я, графиня де Ла Фер. — Я, графиня де Ла Фер, — поспешно зашептала Анна. — Перед богом и людьми признаю свою вину. — Перед богом и людьми признаю свою вину… в чем? — В том, что опорочила светлое имя, разбив жизнь и судьбу супруга своего. — О, боже, какая дешевая драма! — носительница светлого имени подняла насмешливые глаза на ангела мщения. — Повторяйте! — острие кольнуло ее в лоб. — Или второе клеймо закрасуется на вашем челе! — Хорошо, хорошо… перед богом и людьми я признаю свою вину в том, что я опозорила светлое имя и разбила жизнь и судьбу. — Надругалась над сильными чувствами. — Над чувствами сильными надругалась. — Ввела в заблуждение, одурманила и ослепила. — Одурманила, ослеп… но он сам так решил! — Замолчите! Ни слова от себя! Повторяйте за мной! Проникнитесь! Возьмите, наконец, ответственность за содеянное! Рыдайте! Стыдитесь! Сожалейте о своих поступках! Повторяйте же! — Что же повторять? — Взяла подлогом. — Взяла. Подлогом. — Оскорбила и унизила. — Оскорбила и унизила. — Растоптала душу, сердце и навеки омрачила чело. — Черте что, а не суд, — пробормотала Анна, в страхе за непорочность собственного красивого чела. — Растоптала я душу и сердце, растоптала! — Повергла в прах чистые надежды. — Да сколько же грехов на моем счету? Повергла в прах и чистые надежды. — Графа де Ла Фер! — Его самого. Графа де Ла Фер. — Вы уедете из Парижа. — Уеду, непременно уеду. — Вы покинете Францию. — И куда прикажете мне деваться? В Испанию? — Анна злобно усмехнулась. — Да хоть в Англию. — Так и быть, я уеду в Англию. — Никогда и ни пред кем более не опорочите вы его имени, и откажитесь от намерений мстить. Ибо ежели вы поступите иначе, я извлеку вас хоть из самого пекла, и тогда ничто и никто не спасет вас, ни святые, ни черти. Клянитесь кровью спасителя нашего Иисуса Христа и матушкой его, пречистой Богородицей, что исчезните и забудете его и имя его навеки! Глаза фанатички убедительно сверкнули, но она более не походила на воплощение кошмара и снова обрела человеческий облик. Несмотря на каплю крови, выступившую на лбу, это открытие вернуло Анне некоторое хладнокровие. — Я не произнесу его имени даже перед самим дьяволом. Он мертв для меня. И я мертва для него. Клянусь чревом богородицы! Моя жизнь дорога мне, Вы удовлетворены? Уходите прочь. Анна в самом деле дрожала, охваченная неподдельными страхом, жутью и ужасом. Жалкая и беззащитная. Всего лишь заблудшая грешница. Праведный гнев вдовы, к разочарованию ее, несколько сдулся, подобно опустошенному бурдюку. Мадам Лажар несколько опешила, поскольку запланированная ею кульминация подошла к концу, а катарсис в ее душе так и не наступил. Все шло именно так, как она себе представляла, но когда роковое действие завершилось, хозяйка с улицы Феру не знала, что ей делать дальше, хоть дверь, ведущая на свободу, находилась перед ее носом. Добро победило зло, но конфликт исчерпал себя, напряжение спало, и сюжет провис, как марионетка, которую выпустил из рук кукловод. Однако нет на свете худшего зла, чем провисшей сюжет — вместе с чутким читателем осознала вдова к собственной горечи. Прогнуть под себя чужую волю? Опасный соблазн для Творца. Внимательно наблюдая снизу вверх за растерявшейся вдовой, Анна неожиданно пришла ей на помощь, разражаясь истерическим хохотом. Графиню де Ла Фер посетило внезапное понимание, но озарение никоим образом не было связано с литературным ремеслом, а всего лишь с жизненной прозой. — Быть может, я великая грешница и мне уготован ад, но пред ликом высшего судии, а потом и в геенне огненной мне будет о чем вспоминать. Я жила! Я покоряла! Я властвовала! Я обретала то, о чем мечтала! Ваша же судьба гораздо печальнее моей. Ведь вы всего лишь отвергнутая женщина в плену безответной любви. На вашем лице написано поражение: вы никогда не заполучите того, кого возжелали. Вы пришли мстить мне, чтобы утолить вашу ревность и вашу зависть. Какое жалкое удовольствие! Крохи с графского стола для нищих попрошаек! Убейте меня хоть тысячу раз, но даже на его смертном одре мое лицо будет маячить перед его глазами. Нас двое! Живые или мертвые, но он всегда будет принадлежать мне, я — ему, а вы — вы навеки останетесь ничьей, лишней, одинокой третьей! Ничего вам более не скрыть от меня! Я, наконец, вижу вас насквозь. О, как же я ошиблась в вас! Клянусь жизнью, я совершенно уверена, что вам уготована плачевная участь целую вечность напрасно обращать на него нежные взоры, которые он даже замечать не станет. Вдова задохнулась от душевной боли, пронзившей ее от рокового пророчества. Она открыла было рот, чтобы ответить, но боль внезапно стала физической: пряжка попала метко, между глаз, ослепив всего лишь на миг. Но мига хватило, чтобы выпустить тяжеленный кинжал. Графиня внезапно выпрямилась, с неожиданной прытью вскакивая с колен. В правой руке ее материализовалась спица, а может быть сосулька. Откуда? Снег позавчера растаял. Замах — и яркая молния ударила по глазам. Боли больше не было, лишь сорвавшийся крик, тонкий и пронзительный, как надтреснутый хрусталь. Чужой крик. Удар. Еще удар. Острый и бездушный предмет проникал в ее существо, дырявя, вскрывая, будто шелковую подкладку камзола. Как беззащитно человеческое тело, как ранимо! Как тонкa податливая оболочка, не способная защитить ни от холода, ни от огня, ни от тверди металла! Тысячи холодных звезд рассыпались по бездушным камням. Ледяной и жесткий мир опрокинулся в спину, полыхая огнем. Тьма, жгучая, горячая, бесконечная, обтекаемая тьма чужого сюжета поглощала, набрасывалась, высасывала жизнь, душу, волю. Пылали стены чужого ада, полыхали жаровни чужой геенны. Нет, не мое, не мое, не со мной! Отбрыкиваясь от безжалостных пут сюжета, кричала вдова, но никто, кроме нее самой, не услышал ее Голоса. Так не бывает, так не бывает… такого не может быть… быть не может… ведь неприкосновенность первого лица, от которого ведется повествование… если я умру, повествование оборвется, и вся вселенная схлопнется вместе со мной, исчезая, обращаясь в хаос, в черную точку, без начала и финала, в конец концов и начало начал всех сюжетов и всех историй. Сколько раз мы верили в нее, в эту непроницаемую защиту, в неприступную крепость, в наше беспрекословное бессмертие на страницах той летописи, которую называем собственной судьбой? В эту вымышленную, литературную, нарративную условность собственной неприкосновенности ежедневно, ежеминутно, ежесекундно верим, когда в наивной гордыне, называясь главным героем жизни нашей, произносим «Я». Мадам Лажар не хотела умирать. Она была слишком молода, чтобы умереть. Она не могла умереть, потому что не сдержала слово. Как можно умереть, не исполнив обещанного? Невозможно. Недопустимо. Непозволительно. Не «Я». Вначале было слово. Рукоять кинжала сама нашла руку, легла в ладонь, скрепила пальцы верным рукопожатием друга. Кинжал поднял руку, взметнулся ввысь и опрокинул руку. Хватит! Нет. Одного удара не достаточно, чтобы разрушить крепость чужой сюжетной неприкосновенности. Кинжал взметался, рука подчинялась. Две женщины катались по холодным камням, извиваясь, шипя, царапаясь и хватая друг друга за волосы, за руки, за горла, за подолы и рукава, обливаясь кровью. Автор, кем бы он ни был, весьма сожалеет о том, что стал свидетелем этой постыдной схватки из-за кавалера. Этой героической борьбы за право Голоса. Перемешалась кровь двух женщин, захлестывая страницы недописанного черновика. Кровь не знает различий, никогда не голубая, равная для всех — алая кровь. Вид крови привел вдову в чувства, а, точнее, лишил ее последних остатков разума. Она нашла себя сидящей верхом на графине де Ла Фер и учуяла одуряющий запах победы. Затрубили рога. Зазвонили колокола. Грянул гром. — Он мой! — отозвались стены коридора отчаянным эхом. Острие кинжала направилось в самое сердце несостоявшейся Миледи и вонзилось. Когда последние трепыхания тела под ней замерли, сквозь красную пелену, застлавшую зрение, вдова Лажар смогла различить знакомое тусклое синие мерцание на неподвижном пальце графини. Она содрала с перчатки кольцо и нанизала его на собственный палец, скользкий от крови, будто сама над собою совершая свадебный обряд. В последних проблесках сознания хозяйка с улицы Феру нашарила ключ, валявшийся на полу, и, шатаясь, хватаясь за стены и за спасительную рукоять кинжала, добралась до двери. Вдова сумела вставить и повернуть ключ в скважине. С последним усилием она толкнула дубовую дверь и вывалилась в объятия морозной ночи. Большего сделать она не сумела. Автор, кем бы он ни был, изъявляет желание уточнить: в последнем возгласе своем хозяйка с улицы Феру вовсе не имела в виду ни мушкетера Атоса, ни даже графа де Ла Фер.
Стелла: Viksa Vita , я в растерянности. Завтра перечитаю, потому что чую, что не все дошло. Понравилось - вне всяких. Но узрела и подводные камни.
Viksa Vita: Стелла пишет: Но узрела и подводные камни Какие подводные опять??? Что не понятно? :)
Стелла: Понятно все! Даже очень! Потерпи до завтра. Возможно, я перечиталась Борхеса.
Viksa Vita: Стелла пишет: Возможно, я перечиталась Борхеса. И правильно сделали!
Стелла: Впрочем, автор не станет скрывать: вдова находилась всего на один шаг от того, чтобы прогнуться под главную черту собственного характера — она почти готова была войти в положение Анны, столько натерпевшейся от использовавших ее представителей мужского пола, что ненависть и жажда мести ее были вполне объяснимы, и, что гораздо хуже — понятны. Не успеешь опомниться, как грань между тобою и другим сотрется, и ты, во власти неземных чар, сливаясь с несчастным, узреешь действительность именно в той призме, через которую смотрит на мир человек с этим складом характера. Никогда не путай это чувство любовью, хоть разница между слиянием и любовью слишком часто не заметна не вооруженному теорией взгляду. ... она почти готова была войти в положение Анны, столько натерпевшейся от использовавших ее представителей мужского пола, что ненависть и жажда мести ее были вполне объяснимы, и, что гораздо хуже — понятны. Вот он - взгляд специалиста. Нет, это были не подводные камни - это были стадии погружения в страсти.)))))
Viksa Vita: Глава соPоковая. Глубины отчаянья. Море и мрак. Новые горести. Зима, наконец, вступила в полные права, законно обручаясь с Парижем, но никто не пришел поздравить молодоженов. Мороз заковал пустынные улицы во мглу и в тишину. Даже ночной патруль не попадался на глаза, потому что не от кого было защищать люд честной. Как преступники, так и святые в этот лютый час тщетно пытались отогреться под одеялами, а за неимением одеял — под рогожей, дерюгой или в остатках гниющего на конюшнях сена. Нищие покинули паперти и сгрудились вокруг костров, разожженных в Чреве Парижа, согревая друг друга телами, и даже привычной вони соседа невозможно было учуять от мерзлоты. Ни один почтенный горожанин и собаку не выпустил бы во двор в такую погоду, не говоря о лошади. Безмолвствовали пустыри, в любую другую погоду в это время суток привычно звенящие сталью поединков. Пастухи прижались к козам и коровам в загонах за пустырями. Сена покрылась тонкой коркой льда, остановив паромы. Оцепенели баржи у переправ. Зависли мосты. Церкви ощерились обледенелыми шпилями. Гулко пустовали площади, похожие на огромные черные колодца. Двери домов впились в стены. Обычно текущие, в этот час помои на мостовых застыли, превращаясь в западни для неверного шага и особенно для ходулей. Фонарщики забросили гиблое дело и успели зажечь только по одному фонарю на каждой улице, да и то лишь вблизи Лувра и у особняков богачей. Бледная луна лениво взирала на это царство мертвых и, казалось, тоже собралась укутаться рваным одеялом из облаков и впасть в спячку. На вершине западной башни собора Парижской Богоматери в развевающейся сутане стоял мрачный отшельник. Он восторженно открывал грудь излюбленной зловещей стихии. Он глядел на огромный корабль-призрак острова Ситэ, навечно прикованный якорями мостов к материку, подобно каторжнику к галерам, и улыбался вдохновению. С высоты башни в бездушном стылом свете луны отшельнику отчетливо виднелись зловонные ярусы Монфокона и запекшаяся, веками не смываемая бурая кровь в щелях камней под эшафотами Гревской площади. Отшельник всегда был единственным и неоспоримым хозяином суровой божьей обители, которую попирал стопами; обители, увековечившей в форме «аш» вторую букву его собственных инициалов. Но этой ночью весь Париж принадлежал ему и только ему. Звон шпаг, монет и сонеток, стук костей, хлопки карт, шуршание шелка и батиста, менуэты балов, потрескивание тысяч свечей в позолоченных канделябрах и дров в мраморных каминах, шорох любовных записок и заговорщицких писем, шелест поцелуев, шепот признаний в любви и верности, хлест кнутов и перчаток придворных, топот копыт и шум каретных колес — ни один из этих мелочных суетных звуков не нарушал величественной тишины и зловещего мрака ужасного средневекового города, затерявшегося в ледяной тьме эпох. Города бездомных, нищих, падших, обездоленных и невинно убиенных. В этот стылый час быка покров романтики сорвался с Парижа, разоблачая его подлинное лицо. Тонкий трепетный изящный фасад тщетно пытался скрыть гнойные язвы и червивые оспины города. Так срываются лохмотья с потаскухи, оголяя изъеденное сифилисом тело. Так чуму не скроешь за пиром. Отец Виктор оторвался от башенной кровли и воспарил над городом, подобно огромной летучей мыши, отбрасывая на Париж густую готическую тень. Но отец Виктор оказался не единственным живым существом в замеревшем городе. Двое других чудаков разделяли с ним мглистую священную тишину, но в наглости своей, видимо, решившие попрать ее безвременное величие пустой болтовней. — Пустая трата времени, — говорил Портос, плотнее кутаясь в шерстяной плащ и стуча зубами. — Понять не могу, что именно мы ищем. Вообразите только себе, как тепло и уютно было бы нам сейчас в «Кривом горбуне». Вообразили? Арамис лишь пристальнее вглядывался в темноту, воображая совсем иные картины. — Мы уже в третий раз обходим кругами этот квартал. Вернемся лучше на площадь. Если хозяюшку прячут на площади, зачем мы ходим вокруг нее, вместо того, чтобы ходить внутри? — В этом квартале живут богатые люди, а в домах богатых людей всегда имеется потайной вход, а потайной вход никогда не ведет на площадь, а уводит от нее. — Откуда вы знаете? — удивился Портос. — Я был знаком с одним зодчим. — Вы водите множество знакомств, дорогой Арамис, но только самая малость из них изливается в обеды, — ворчал Портос. — И все же я вынужден предупредить вас, что затея бессмысленна. Даже если у домов есть потайной вход, здесь слишком много домов и слишком много дверей, как различить нужную нам? — Можете идти, Портос. Мне хочется сделать последний круг. — Не оставлять же мне вас одного посреди ночи. Но почему именно сегодня и именно ночью вам вздумалось разыскивать мадам Лажар? — Атос дежурит этой ночью. Утром в караульном надо быть нам с вами. Завтра вечером может быть поздно. — Отчего же завтра будет позднее, чем вчера? — Так мне кажется, — туманно ответил Арамис. — Однако это убедительно, — буркнул Портос. — Прошло уже пять дней с тех пор, как ее похитили. Атос говорил, что не смог убедить ее выйти из дома. Возможно, сегодня что-нибудь случится. Арамис снова поднял голову на кое-где освещенные окна домов. — А если вы ошибаетесь, и это «что-нибудь» случится завтра? — Рано или поздно, но герцог что-нибудь предпримет. Сдается мне, что предпринимать что-нибудь он будет не при свете дня. Я и завтра вечером сюда приду, не сомневайтесь. — Значит и я приду, — недовольно пробормотал Портос. — Но вы сказали, что Атос возвратил вам письма. С чего же это вы вдруг заинтересовались судьбой хозяюшки? — Я проникся, — сказал Арамис. — Чем же вы прониклись, дорогой друг? — Виной, — признался Арамис. — Полноте, если кто и виноват в ее похищении, так это я. Обвиняйте лучше меня. Но еще лучше — за горшочком с дымящимся жарким. — Каждый из нас виновен перед ней, — сказал Арамис. — Можете закрыть на это глаза, но я больше не стану. — И я не стану, — согласился Портос. — Дворянин не должен покидать женщину в беде, даже если она простая домовладелица. — Она не так проста, как вам кажется. — А мне так и не кажется. В отличии от вас, я сразу распознал в ней графиню. И все же, Арамис, мне не понятно, почему вы вдруг настолько озадачились судьбой хозяюшки Атоса, что оторвали меня от тепла, ужина и хорошей компании с такой поспешностью, будто дело, которое вы уже пять дней откладываете, именно сейчас не потерпело отлагательств. Арамис замедлил шаг, не решаясь высказать то, что вертелось у него на языке. От промедления стало холоднее. Будущий аббат не чувствовал более носа. Он похлопал себя по щекам. — Дело не терпело отлагательств, — сказал он. — Но почему? — Из-за Атоса. Озадаченный Портос приостановился. — Не останавливайтесь, Портос, или вы превратитесь в ледяную глыбу. Портос прислушался к совету и снова ускорил шаг. — И что Атос? — Сдается мне, что если с его хозяйкой что-нибудь случится, он себе не простит. — Но почему? — Портос снова врос в землю. — Идите, идите, друг мой, шевелитесь. — Я иду, — сказал Портос, подкрепляя слова действием. — Но и вы не умолкайте. — Не умолкаю, — сказал Арамис. — Вы говорили, что Атос себе не простит. — Именно это я и сказал. — Потрудитесь же объяснить. Откуда вы это взяли? — Так мне кажется. — Вам сегодня слишком многое кажется. — Пожалуй вы правы, — согласился Арамис, сам не зная, как объяснить то смутное предчувствие, что не подкреплялось доказательствами. — И все же? — И все же… Видите ли, наш друг странный человек. Одна из его странностей такова, что он никогда не просит о том, чего не в силах совершить сам. Впрочем, он не просит и о том, что может совершить сам. Он вообще никогда ни о чем не просит, — Арамис сам удивился этому умозаключению и почти остановился, но леденеющие подошвы снова погнали его вперед. — Атос не просил вас вызволять его хозяйку? — Да. То есть нет. Он отговаривал меня от этого. — Почему же вы к нему не прислушались? — Портос с досадой натянул шляпу на уши, за отсутствием свидетелей совершенно наплевав на дурацкий вид, который при этом приобрели он сам и его плюмаж. — Иногда люди говорят одно, а имеют в виду совсем другое. — Вы тоже чудной человек, друг мой. Я говорю вам: «мне чертовски холодно», и именно это и подразумеваю. Но когда я говорю вам эти слова, вы пропускаете их мимо ушей. Должен ли я сказать вам: «мне жарко, Арамис, давайте погуляем вокруг Королевской площади до утра»? Может быть, тогда вы внемлите мне? — Вы простодушны, Портос, — Арамис ласково улыбнулся, но во мраке Портос не увидел улыбки. — Вам, должно быть, так просто и легко живется на свете. — Мне действительно просто живется на свете, но только до той поры, покуда мои друзья не вытаскивают меня в собачью холодрыгу на прогулку по площадям, под предлогом исполнения желаний других друзей, которые вовсе этого не желают. Вот тогда моя жизнь несказанно усложняется. — Не знаю, Портос, поймете ли вы меня, — в четвертый раз оказавшись у проезда на Королевскую площадь, Арамис остановился под единственным тусклым фонарем, пританцовывая и потирая ладони, — но должен вам признаться: я согрешил. Портос удивленно взглянул на друга. — Лишь однажды? Облачко пара сорвалось с губ Арамиса. — Я грешен. Я слишком поспешен в своих выводах, слишком самонадеян и слишком самовлюблен. — Я тоже! — радостно воскликнул Портос. — Вы тоже, — снова согласился Арамис. — Значит, нас двое. — Нас трое, — сказал Арамис, внезапно грустнея. — Нам никогда нельзя разлучаться. — Зачем нам разлучаться? — снова подивился Портос, не будучи способным проследить за скачущими мыслями своего друга. — Если бы я вознамерился разлучиться с вами, разве последовал бы я за вами неизвестно куда и неизвестно зачем в эту стужу, не добившись от вас ни единого толкового объяснения? — Вы добры, Портос, слишком добры. — Черт вас возьми, Арамис! Вы разговариваете так, будто завтра же уходите в монастырь. Вы уходите завтра в монастырь?! — Портос перепугался собственному предположению, чуть ли не поверив в него. — Не завтра, — заверил его Арамис. — Но когда-нибудь это неизбежно случится. — «Когда-нибудь», «что-нибудь», «неизбежно»! Какие бессмысленные слова! Вечно вы все усложняете, дорогой мой. Вот я, Портос, стою перед вами, Арамисом, на Королевской площади, и говорю вам: «я ваш друг». Разве этого мало? Мы повязаны дружбой здесь и сейчас, больше я ничего знать не желаю. — Мы повязаны одним грехом, — печально вздохнул Арамис. — Каким таким грехом? — Портос ненашутку забеспокоился, рассмотрев, наконец, при свете фонаря рассредоточенное лицо Арамиса, обращенное в какие-то неизведанные высоты. — Вы опять начитались богословских трудов? Воистину, вас нельзя оставлять одного. — Если эта женщина погибнет нам не будет прощения. Ведь ежели она умрет — это мы втроем погубили ее, ни в чем не повинную душу, случайно оказавшуюся на нашем пути. — Никто не умрет, — уверенно сказал Портос. — Откуда вы знаете? — Мне так кажется. — Однако это убедительно. — Да не умрет никто, клянусь вам, — Портос потянул Арамиса за рукав, увлекая из круга света. — Сами посудите. Если бы Атос, наш рассудительный Атос, посчитал, что хозяюшке угрожает серьезная опасность, разве он оставил бы ее в плену? Атос благородный человек и мушкетер, он не стал бы покидать женщину в беде, даже женщину, которая ему полностью безразлична. А если Атос посчитал нужным оставить ее там, где она находилась, значит, там ей и следует быть. — В этом-то все и дело! — обрадовался Арамис, думая, что нашел понимание. — Атос бы сказал: «ни одна исчезнувшая женщина не стоит того, чтобы ее искать». — Вот именно! — Портос тоже обрадовался, и уже собрался пересечь улицу по направлению к набережной, но в этот раз Арамис ухватил его за рукав. — Но он хотел сказать совсем другое. — Что же он хотел сказать, ничего не говоря? — Он хотел сказать: «ни одна исчезнувшая женщина не стоит того, чтобы ее искать, и я не стану, а вы попробуйте». — Какой вздор! — Нет, Портос, поймите! Чего стоит наша дружба, если мы не способны понять друг друга с полуслова? Если не способны угадать в молчании и даже в отказе просьбу? Если не способны отозваться? Если не способны узнать вину гложащую, пускай и невысказанную? Я не желаю сожалеть ни о чем. Еще в Ангулеме я дал себе слово никогда более не отрекаться от шепота ангелов, внутреннего гласа, среди сомнений подсказывающего верный путь. — Что вы мне голову морочите, Арамис, внутренними гласами? — вскипятился Портос. — Я вам десять раз высказал вслух человеческой речью, чего я хочу! — Не будем спорить, — с неожиданной покорностью произнес Арамис. — Вы дороги мне, я не хочу ссоры. Портос смягчился. Друзья свернули за угол. Королевская площадь скрылась из виду. — Зачем же нам разлучаться? — повторил Портос коробившей его вопрос, оставшийся без ответа. — Ничто не вечно, — с не менее неожиданной откровенностью сказал Арамис, — даже узы дружбы. Мы разные люди, слишком разные. Я слишком мечтателен и легкомыслен, Атос слишком суров и замкнут, вы слишком прочно стоите на земле. То, что нам довелось сблизиться — удивительно и необъяснимо. Нам следует ценить каждый момент нашей дружбы. Мы не всегда будем молоды, у каждого из нас свой путь, и пути эти разойдутся однажды. Вы обязательно женитесь на какой-нибудь герцогине, я стану аббатом, а Атос… впрочем, кто знает, что станет с Атосом. Он слишком много пьет и слишком часто дерется. Совсем загрустив, Арамис умолк, опуская глаза. — Друг мой, вы вытащили меня в этот дьявольский мороз из теплого кабачка, чтобы слагать эпитафии не только хозяюшке, но заодно и Атосу и нашей дружбе в довесок? Лучше бы мы с ва… Оборвав мысль на полуслове, Портос внезапно бросился вперед, обогнав впавшего в меланхолию Арамиса. На улице Турнель, под стеной одного из домов, что-то лежало. Тусклый свет луны слабо мерцал на блестящей ткани. Портос склонился над телом. — Черт меня побери! — вскричал он, притрагиваясь к окоченевшей руке. Каркнул одинокий ворон. Захлопали тяжелые крылья. Густая тень скрыла лунный лик. Лишь дымящийся фонарь в нескольких шагах от нагнувшегося мушкетера тускло высвечивал безрадостную картину. Арамис уже был рядом и если бы не тени, его перекошенное лицо напугало бы Портоса не меньше, чем ледяная рука трупа. — Хозяюшка! — в ужасе выдохнул Портос. — Что вы напророчили?! — Живая? — ахнул Арамис, и если такое вообще было возможно, кровь в жилах застыла еще больше. — Сомневаюсь, — признался Портос, поднося палец к заледеневшему носу. — Кровь. Все платье в крови. Если не раны, то ее доконал мороз. Сколько она тут пролежала? — Не долго, — с некоторой надеждой произнес Арамис. — Ведь когда мы проходили тут в прошлый раз, ее не было. — Может быть, мы не заметили за болтовней? Арамис машинально зашевелил губами, сотворяя «Отче наш». — Канальи! — озверел Портос, грозя кулаком единственному освещенному окну. — Тише! — Арамис прервал молитву. — Атаковать беззащитную женщину! Выходите! Выходите же, мерзавцы, и я угощу вас своей шпагой! — Тише! Ради бога, не кричите! Смотрите, что это у нее? Арамис нагнулся — в правой руке вдовы блеснуло лезвие. Он попытался высвободить кинжал, но пальцы, казалось, намертво прилипли к рукояти. — Клянусь богом, это кинжал Атоса! — воскликнул Арамис, забывая о предосторожности, к которой взывал Портоса. — И он в крови. Она защищалась! Ладонь, сжимающая рукоять, была удивительно теплой. — Она еще жива! Скорее, пока не поздно! Арамис скинул плащ и укутал им вдову. Портос добавил свой, поднял хозяюшку на руки, и помчался в сторону Люксембурга тем же путем, который этим же вечером проделал Атос. Арамис бежал рядом. Через пятнадцать минут скороходы колотили в двери дома на улице Феру. Им открыл заспанный Гримо. Клубы пара валили от двух мушкетеров, несущих кучу тряпья. Хозяйку дома внесли в ее спальню и положили на постель. Гримо поспешно зажег свечи и поднес подсвечник к изголовью. Все трое, не исключая Гримо, вскрикнули. Через левый глаза мадам Лажар и до самого подбородка, пересекая щеку и губы, тянулась рваная рана, нанесенная тонким лезвием. Глаз заплыл. Запекшаяся уже кровь затекла в вырез платья. Серая парча корсажа стала коричневой. Несколько колотых ранений обнаружились на груди ее и животе. — Дьявольщина! — Портос в ужасе зажмурился. Мушкетер был не из робкого десятка, и на своем веку повидал ведра крови и сотни ранений, но не одно из них не изуродовало женское лицо. Арамис выдернул, наконец, кинжал из рук вдовы. Когда рукоять покинула руку, вдова испустила едва слышный хрип. От этого звука Арамис содрогнулся. — Зовите лекаря, Гримо! Слуга бросился на выход. Во второй раз за эти бесконечные сутки кинжал Атоса распорол платье на теле хозяйки с улицы Феру. Арамис осторожно высвободил женщину из одежды и снова уложил на кровать, осматривая тело — окоченeвшее, бледное, прозрачное, почти синее от холода. — Пластины корсета защитили ее, — заключил Арамис. — Раны не глубоки. Лезвие было коротким и тонким. Стилет. Дамское оружие. Разожгите очаг, Портос! Скорее! Но Портос не спешил: замерев в полуобороте, он одним глазом косился на исполосованное лицо и будто выточенное из мрамора тело. Непостижимая смесь красоты и безобразия поразила его. Все будущее этой не старой еще женщины внезапно нарисовалось в несвойственной этому приземленному человеку яркой вспышке прозрения. Ничего ужаснее Портос не мог себе представить, но и оторвать взгляда не мог. Так публика на ярмарке в непрошенном любопытстве подглядывает одним глазом на ошибки природы — карликов и сросшихся близнецов, а другой — оборачивает к небесам. Арамис избавил Портоса от жуткой картины, одновременно как манящей своей ужасностью, так и отталкивающей, накрыв вдову одеялом. Неизвестно откуда Арамис извлек флакончик с нашатырем и поднес к носу вдовы. Та вздохнула, задохнулась и мотнула головой. Портос, опомнившись, бросился к очагу. Арамис взял руки вдовы в свои, пытаясь отогреть ладони. Женщина коротко закричала и забилась. Арамис стиснул ледяные пальцы покрепче. — Сударыня, вы в безопасности, у себя дома, вам больше ничего не угрожает. Вы слышите меня? — Отец… — Арамис скорее угадал, чем услышал — рассеченные губы не слушались вдову. — Это я, Арамис. — Отец… — Сию же минуту здесь будет лекарь. Вам станет лучше, все уладится, клянусь вам, все будет хорошо, — Арамис так жарко пытался убедить ее в этом, что казалось и сам не прочь был поверить. — Брат… Очаг разгорелся — Где ее отец? Вам это известно? — спросил подошедший Портос, не решаясь снова взглянуть на ее лицо. — Где проживает ее родня? Откуда она родом? — Мне ничего о ней неизвестно. Быть может, вы знаете, жив ли ее отец и где искать ее брата? — Не имею понятия, — признался Портос, ощущая укол стыда. — Вы девять дней провели с ней бок о бок в пути. Неужели она ни о чем вам не рассказывала? — Я не спрашивал, — Портос потупил глаза. — И я никогда ни о чем не спрашивал, — Арамис рассеяно погладил женщину по руке. — Отец… — повторяла вдова. — Брат… — Простите меня, о, господи, господи, простите меня! — повинуясь внезапному порыву, Арамис прижался губами к ее руке. Черные локоны, утратившие последние следы завивки, упали на белую кисть. — И меня простите, — пробормотал Портос, беря вторую руку. — Клянусь богом, я никогда не желал вам зла. Даже когда вы швырялись кастрюлями и подсвечниками. — Кара господня неизбежна, — в священном трепете пробормотал Арамис. — Я слышу поступь рока. — Вы слышите топот башмаков Гримо, — возвратил его в суетный мир Портос.
Viksa Vita: И впрямь, в спальню вошел Гримо в сопровождении еще одного человека средних лет, при этом казавшегося глубоким старцем. Суров и хмур он был, в черной сутане, с тяжелой неостриженной бородой и не менее тяжелым взглядом мрачных глаз. Высокий лоб пересекали глубокие морщины. Казалось, он был вытесан из холодного серого камня, и больше чем на священника, был он похож на палача. — Святой отец? — удивленно спросил Арамис. — Но где же врач? Нет, постойте, она еще не готова предстать перед небесным судьей! Арамис перегородил дорогу святому отцу, будто именно это могло спасти мадам Лажар от последней исповеди. Гримо лишь пожал плечами, указывая на человека в сутане, сдвинувшего густые брови. — Ваш неразговорчивый слуга столкнулся со мной на пустынной улице, и я убедил его, что ни один лекарь не выйдет из дому в такую погоду. Я обладаю некоторыми врачевательными способностями, господа, хоть и весьма скромными, и предлагаю вам свои услуги, — объяснил священник. — Но не стану вводить вас в заблуждение: главное средство, имеющееся в моем скромном арсенале — голая, отвратительная правда. Если вы готовы принять мою помощь, я не стану подчевать вас лживыми надеждами и кормить светлыми иллюзиями. От меня вы получите лишь горькую истину, а уж воспользоваться ею или отбросить — ваше право. Имею честь представиться: отец Виктор. — Арамис, мушкетер его величества Людовика XIII, — этот мушкетер готов был сейчас принять помощь хоть от самого ангела смерти, если тот способен был избавить его от мук совести. — Портос, — протянул руку второй мушкетер. — А эта несчастная — домовладелица нашего друга Атоса. Дом — его. Точнее ее. Атос снимает квартиру на втором этаже, а сейчас охраняет сон их величеств. В Лувре. — Странно, — пробормотал отец Виктор. — Я думал, он проживает на третьем этаже. А, впрочем, ничего странного нет, обычная его небрежность. «Небрежность» и «Атос» были два несопоставимых в одном предложении слова, и в любой другой момент изумили бы Арамиса, но только не в этот. Отец Виктор был зол на мушкетеров, нарушивших его ночные бдения, но особенно гневался он на вдову Лажар и на графиню де Ла Фер, вот уже пять суток подряд безyмолку тараторивших в его собственной квартире. От них невозможно было скрыться даже за стенами Собора. Бесконечная болтовня незваных гостей, все эти охи, вздохи, чертыханья и взывания к небесам бесчисленных протагонистов отца Сандро сквозили во все щели и просачивалась во все скважины. А отец Виктор вот уже два года не выпускал ни единой рукописи, и ему необходимо было сосредоточиться. И вот именно сегодня, когда патетические диалоги двух женщин, наконец, заглохли, этим негодяям, вместо того, чтобы покинуть Париж и вместе с отцом Сандро направиться в Марсель, вздумалось остаться в городе. Только отцу Сандро могла взбрести в голову дурацкая идея оставить их одних на произвол сюжета и собственных неуемных характеров. Впрочем, на все воля Творца. Но насолить этому Творцу не помешало бы. Отцу Виктору показалось, что прекрасный шанс сделать именно это и предоставил ему случай. — Помогите же ей, святой отец, — попросил, а точнее взмолился Арамис, передергиваясь от недавнего воспоминания, точь в точь воспроизведенного нынешними происшествиями. — Непременно, если вы посторонитесь, — сказал отец Виктор, обходя Арамиса. Он склонился над вдовой, ощупывая и изучая ее плачевный вид. — Ее лицо обезображено, — подытожил святой отец, плохо скрывая сквозящее в голосе злорадство. — Необратимо и безвозвратно, — добавил он почти с удовольствием. Портос шумно вздохнул. Арамис закрыл лицо руками. — Красивая была женщина. Но что такое красота внешняя? Чем уродливее человек, тем отчаяние его попытки сохранить красоту внутреннюю. Безответная любовь, — прозвучал окончательный диагноз, — к человеку не менее красивому, но безразличному к красоте. Разумный человек, достойный любви. — Любви? — встрепенулся Арамис. — Она не умрет от ран, но лихорадка не за горами. У нее уже начинается жар. Тащите воду, полотенца и спирт, — приказал отец Виктор. — Можно водку. А еще объект желательно. Гримо кинулся выполнять указания. — Какой объект? — не понял Портос. — Кто знает, может быть ей повезло больше, чем можно предположить, — не удостоил его ответом священник. — Внешность лишь застит глаза, скрывая единственно важное для взора глубокого. Объект вполне может прозреть именно при таких обстоятельствах. Вы — объект? — отец Виктор повернулся к Арамису. — Вы похожи на объект, грациозный юноша, свежий, как майская роза, прекрасный, как Актеон. Арамис зарделся, не решаясь, возрадоваться ли столь откровенному комплименту или оскорбиться. — Ни слова больше, сударь, — принял решение он, хватаясь за эфес. — Меня не остановит ваша сутана. На гвозде висит моя. — Ясно, — глухо произнес священник. — Вы не объект. Значит, вы, господин Портос? Пышущий здоровьем силач, огромный рыцарь, с ручищами Геракла и сердцем Полидевка. — Я никакой не объект! — следуя примеру Арамиса, свирепо возразил Портос. — Знакома вам супруга Тиндарея? Принцесса Леда — этолийский сон, И лебедь белый, овладевший ею… Плевать Зевесу на людской закон, — неожиданно продекламировал отец Виктор, при этом смачивая тряпицу жидкостью из бутылки, что принес Гримо, и протирая окровавленное лицо мадам Лажар. Отец Виктор приложился к бутылке. Арамис и Портос в недоумении переглянулись. Вдова издала еле слышный стон. Арамис снова взял ее за руку. Этот священник решительно не нравился ему. — Эх, вы, братья Диоскуры! — с упреком вздохнул отец Виктор. — С вашим-то рвением революции вершить, на баррикадах биться, тюрьмы крушить, народ защищать от произвола властей, а вы… вы простаиваете свою молодость в коридорах Лувра и на лужайках Фонтенбло, проливаете кровь друг друга, занимаетесь всяческой ерундой, и за собственным эгоизмом не способны различить настоящую любовь, когда она вот, перед вашим носом! Отец Виктор красноречиво ткнул пальцем в лоб вдовы. Она снова застонала. — Вы либо лечите ее, либо уходите отсюда, — заявил Портос с негодованием. — Не в моих силах ее излечить, но могу несколько облегчить те страдания, на которые она осуждена Творцом или собственной глупостью, уж это мне не известно. Но поэтому еще раз спрашиваю вас: кто объект? Неужели ваш Атос? — Отец Виктор подпер голову ладонью. — Сумрачный демон, Мефистофель, Орфей, спустившийся в ад. Эвридика бредет за ним попятам, а он так и не оборачивается. Я бы так описал его: «Да, несомненно, — и мы вовсе не собираемся скрывать это, наблюдатель-физиолог усмотрел бы здесь неисцелимый недуг, он, возможно, пожалел бы этого больного, искалеченного по милости закона, но не сделал бы ни малейшей попытки его лечить; он отвратил бы свой взгляд от бездн, зияющих в этой душе, и, как Данте со врат ада, стер бы с этого существования слово, которое перст божий начертал на челе каждого человека, — слово надежда». — Атос?! — зараженные зловещей мрачностью этих слов, воскликнули Портос и Арамис. — Ну да, методом исключения. — На что вы изволите намекать, святой отец? — Арамис на всякий случай сжал руку вдовы покрепче, смутно улавливая, что честь Атоса в опасности. — Я ни на что не намекаю, сын мой, а открыто говорю вам — эта женщина не излечится, но если тот, кого она любит, проявит к ней хоть малейший признак неравнодушия, благосклонности и милости, возможно, всего лишь возможно, она сможет жить дальше. В ином случае она пропала. Можете с таким же успехом закопать ее сегодня же на Пер-Лашезе. — Где? — удивился Портос. — Ах, да, рановато, будет, — спохватился священник. — Деревянный крест на кладбище Невинных — вот все, что ей уготовано. Маленький курган. Безымянная могила, тропа к которой зарастет, не пройдет и года. — Басни какие, — буркнул Портос. — Однако за нарушение Закона ее в любом случае ожидает Суд Творца, что тоже неизбежно. Но пока Творец занят, а я — и не просите меня, о, нет и не пытайтесь — не собираюсь его призывать, поскольку одного Парижа на нас двоих не хватает, делайте то, что зависит от вас. В случае крайней необходимости, разыщите его сами. Вы ведь, господа, на многое способны, когда вам задевают трепетные струны того, что вы называете верностью, честью, благородством и надеждой. — Она скончается? — спросил Арамис в отчаянии. — От любви, — повторил отец Виктор, теряя последние остатки терпения. — Все в конечном итоге умирают от бескорыстной, невысказанной, безнадежной любви, разбивающейся о скалы холодного безразличия. Неужели это не очевидно? — От любви к ее постояльцу? — все же пожелал убедиться Арамис в том, что правильно понял этого философа. В любое другое время Арамис нашел бы о чем поговорить с этим неприятным человеком, он может быть даже зачитал бы ему свои поэмы, но сейчас трепетные струны его души были слишком задеты. — Скорее всего, — подтвердил его догадки отец Виктор. — Надо же, — присвистнул Портос. — Кто бы мог подумать. — Послушайте, — Арамис порывисто обошел кровать, приближаясь к Портосу, — а ведь святой отец прав! Это многое объясняет. Во всяком случае это единственное толкование всем ее жертвам и безрассудным поступкам. Любовь сглаживает все противоречия и заполняет все пустоты. — В сюжете, — пробурчал в густые усы отец Виктор, но его не расслышали. — Бедняжка! — в очередной раз проникаясь, воскликнул Арамис. — Несчастная вдова! Угораздило же ее влюбиться в самого неподходящего из всех возможных кавалеров. Какой ужас! Какая трата времени и чувств! На погибель себе! Ах, как же я непроницателен! С каждым словом воскрешаемая памятью нелепая история представлялась ему все трагичней и все печальней. — Тем не менее, время мы продолжаем тратить, — объявил отец Виктор. — Безвозвратно утекающие из-под пальцев мгновения — вы слышите их? Капли влаги на стенах бездонного каменного колодца, объятого Сатурном, пожирателем детей своих. Их не воротить назад. Действуйте, господа. — Что же вы предлагаете делать? — спросил Арамис, находясь во власти поэтического образа. — Зовите вашего третьего мушкетера. — Но он на дежурстве, мы же вам объяснили, — сказал Портос. — Король умрет не сегодня, а квартирная эта хозяйка — вполне вероятно, что именно сегодня. Неужели вы позволите ей умереть, не простившись с тем, ради которого она прощается с жизнью, бессердечные вы роялисты? Арамис вспыхнул от этих слов, которые довольно точно передали его собственные отягощенные виной и стыдом мысли. Желание поскорее очиститься от этих чувств в лоне Церкви все сильнее овладевало им. Уж не сам ли Господь Бог послал к нему этого священника, чтобы напомнить о не принесенных обетах? — Вы не знакомы с нами, отец Виктор, но торопитесь обвинять в бессердечности, словно вы сами и есть Судья. Не спешите с выводами, отец мой. Будущий аббат вышел в коридор. — Куда вы, Арамис? В такой мороз? Портос бросился за другом, накидывая на его плечи плащ, а на голову — шляпу. — Останься с ней Портос, как бы этот служитель церкви не навредил ей. Чует мое сердце, он сейчас вспорет себе руку и вольет свою кровь в жилы мадам Лажар. Глаза Портоса округлились. — Что за чертовщина? — Потом, милый друг, потом, Базен тебе все расскажет. Я скоро вернусь, а ты не отходи от мадам ни на шаг. — Вы сказали мне «ты»! Из всех потрясений этой ночи, последнее оказалось для Портоса самым сокрушительным.
Констанс1: Viksa Vita , мадам Лажар сама решила вычеркнуть себя из сюжета, перед этим попытавшись защитить любимого человека? Но ведь она уже поняла, что находится в сюжете отцов Сандро и Огюста, а не в реальной жизни. И ее поступок равен самоубийству.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: мадам Лажар сама решила вычеркнуть себя из сюжета Я так не думаю. Она вовсе не хотела самоустраняться, напротив, все время пытается прикарманить сюжет. Я думаю, что у каждого героя есть своя воля, и что Творец, тем более такой неопытный как мадам Лажар, не всегда умеет справиться с волей героя, тем более такого сильнейшего антагониста, как будущая миледи. Покуда вдова зевала и размышляла, графиня де Ла Фер действовала.
Констанс1: Viksa Vita , графиня де Ла Фер действовала по сиюминутным соображениям. Ее поступки просчитаны вперед ровно на два шага. А вдова Лажар размышляет о природе своего чувства к Атосу, о силе правды перед ложью, о способах спасения своего любимого человека. И только потом она действует. И вовсе не во имя себя. И в этом ее главное отличие от графини де Ла Фер. Видимо ,именно поэтому, ее врачом становится отец Виктор ( Гюго). Ведь он в это время писал свой «»Нотр Дам де Пари«», в которой тема любви и жертвы, внешнего уродства и внутренней потрясающей человеческой красоты- одни из главных тем.
Viksa Vita: Констанс1 Если мне не изменяет память (а википедия подтверждает, что не изменяет), то Гюго к тому времени уже десять лет как издал "Собор". Но между титаническим "Собором" и еще более титаническими "Отверженными" (цитаты из которых приведены в прошлой главе) прошло 30 лет! Недаром он злится на собрата :) Сколько же романов успел напечатать за это время отец Сандро? Тема внутренней и внешней красоты, как вы помните, у Гюго проходит по всем страницам. От Квазимодо, до буквально продавшей свою красоту Фонтины, и, конечно, во всей своей жуткой красе расцветает в Гуинплене. А потом уже Войнич подхватила тему, пойдя по стопам Отцов :) Но не будем также забывать об уже мелькнувшей у нас прежде Шарлотте Бронте. Которая пошла по стопам Мери Шелли. Тема изрыта готической и романтической литературой от и до. Короче говоря, все эти Отцы и Матери подпитывают друг друга своей кровью :)
Констанс1: Viksa Vita , если так смотреть, то вся мировая литература-это десяток бродячих сюжетов, кочующих из одного времени в другое из одной страны в другую. Тут главное- не сам сюжет, а интерпретация.
Viksa Vita: Констанс1 я именно так и смотрю :) Интерпретация, конечно, главное. И жанр. Именно поэтому позволяю себе писать о Библии, которой является творение Отца Сандро. И именно поэтому исключительно в таком ключе. В ином случае ни за что бы не позволила себе.
полная версия страницы