Форум » Наше творчество » Хозяйка с улицы Феру (продолжение) » Ответить
Хозяйка с улицы Феру (продолжение)
Viksa Vita: UPD: Отредактированный и несколько измененный текст в удобном виде можно читать здесь: https://litnet.com/account/books/view?id=49309 Здрасьте. В общем я... это самое... десять лет спустя от сотворения Дюмании решила написать фанфик. Точнее, ничего я не решала, он сам пришел, как это обычно и бывает. За сим во всем прошу винить, как водится, графа де Ла Фер. Выложить текст здесь - для меня большая и страшная ответственность, тем не менее я это сделаю, потому что где же ему еще быть, как не у себя дома. Предупреждаю, что в данном тексте есть некоторые хронологические неточтности, как и несостыковки с первоисточником. Они тут неспроста. Пишите, дорогие дюманы, если найдете иные ляпы и неувязки, в матчасти я не очень сильна. На данный момент выкладываю готовую первую часть, остальное в процессе. Специальные спасибы милостивым государыням Стелле и Натали за моральную поддержку и дельные замечания. Уф. Сели на дорожку. Поехали.
Ответов - 139, стр:
1 2 3 4 5 All
Констанс1: «»Лишь по уровню сдержанности можно опознать истинную мощь хорошо запрятанных страстей - клетка тигра всегда соответствует величине зверя. Она могла бы рассказать, что воспитанием своим, образованностью и этикетом он тщательно оберегал свои страсти, но однажды не уберег. Дважды не уберег. «»Viksa Vita - это просто гениальная фраза.
Стелла: По силе страсти - это тот Атос, который мне всегда виделся.
Viksa Vita: В этот момент где-то далеко залаяли собаки, взмахнули крыльями голуби, уносясь ввысь, заржали кони. Кто-то уронил кувшин, разлилось молоко, раздался треск и разлетелись осколки фарфора. Кто-то родился, а некто поскользнулся, и наступил в грязь, заляпав боты. Кто-то умер, а кто-то справил нужду. Зазвонили колокола далеких церквей, пошел снег, запели ангелы. Джон Донн уснул, открыл глаза Лопе де Вега. Имя летело высоко над городом, над его шумом, гамом и сутолокой. Имя летело в облаках, сгущавшихся в тучи, пролетая над Парижем, над Марселем, Кале, над Лондоном и над обеими Америками. Над разрушенными Содомом и Гоморрой летело имя, и над священным градом Иерусалимом. Имя взвилось над улицами, лугами, полями, озерами и морями, над городами, странами и континентами, как отлетевшая душа. Ища пристанища, неприкаянное имя летело в небесах, кружа среди вершин высоких гор, вечных ледников и неприступных скал. Через эпохи летело имя графа де Ла Фер, между будущим и прошлым, застряв, как в чистилище, в неизведанном настоящем, которое ничем не является, кроме как иллюзии, недоразумения и солипсизма восприятия. Что значит имя? Вдова Лажар встала, покачнулась, и, чтобы не упасть, схватилась за спинку стула. Ноги отказывались держать ее. У нее ничего больше не осталось - ни ума, ни добродетели, ни красоты, ни даже способности мимикрировать. Кто-то изощренно издевался над ней, преследуя свои корыстные, иронические, садистические или исследовательские цели. Если бы вдова Лажар была человеком чуть более склонным к скептицизму, в этот момент она разуверилась бы в существовании Творца; хотя именно этот момент, человека более склонного к мистицизму, заставил бы уверовать сильнее. - Граф де Ла Фер, - пробормотала вдова. И повторила как заклинание: - Граф де Ла Фер, граф де Ла Фер. Она повторяла это имя, будто думала, что повтори она его два, три, пять, десять, двести раз, и имя это утратит смысл, выпотрошится, выхолощется, иссохнет, превратится в пустой звук, такой же, как ее собственное имя. Но имя графа де Ла Фер не поддавалось этой детской игре, и с упрямством, достойным мушкетера Атоса, отказывалось лишаться смысла. - Граф де Ла Фер, именно так, - вторила ей Анна, вместо того, чтобы потворствовать попыткам вдовы, наделяя его еще большим смыслом. - Граф де Ла Фер... Потерянность вдовы, как и ее прежняя бесчувственность, не укрылась от графини да Ла Фер, и она приняла ее за желанное понимание: если граф с таким громким именем, несомненно знакомым этой женщине, мог повесить свою жену, потому что честь его была задета, значит, граф этот достоин высшей кары. - Вы знакомы с ним? - спросила Анна с надеждой. - Что? - Вы знакомы с моим супругом? - Что вы сказали? - снова переспросил труп, которым в данный момент являлась вдова почившего Лажара. - Я спрашиваю, знакомы ли вы с графом де Ла Фер, - терпеливо повторила Анна, которой это замешательство показалось многообещающим. - Нет, - ответила вдова, впервые в жизни солгав с четким и ясным намерением: отныне и впредь лгать, скрывая правду, как последняя тварь. Как ни странно, именно это намерение и вернуло ее к жизни. Вдова Лажар подошла к окну, сложив руки на груди. Вечерело. В тусклом свете фонарей, которые, должно быть, недавно зажег фонарщик, падающий снег был похож на пары, вздымающиеся из жаровней преисподней. Королевская площадь плыла в безвременье, превращаясь в площадь Вогезов. - Вы никогда не слышали этого имени? - в голосе Анны проскользнуло оскорбление. - Никогда в жизни, клянусь Богом. Зловещее имя, на мой вкус. Я бы не стала выходить замуж за человека с подобным именем. - Почему? - спросила Анна, снова заслышав в словах вдовы высшее откровение. - Вкус железа похож на вкус крови. - И это так. - Так, - вторила ей вдова. - И что же вы будете делать дальше? - нетерпеливо спросила Анна. - Я пойду спать, сударыня, - сказала вдова. - Спать?! - Вот именно. Я утомилась. Вас слишком много. - Меня?! - Да, вас. Вы заполняете собой пространство. Дайте же мне передохнуть и прийти в себя. Я приму решение в скором времени, даю вам слово. - Когда? - спросила Анна, нервно теребя серебряный нож. - Завтра... нет, лучше послезавтра. - Как долго! Завтра мне опять придется ублажать этого слюнявого герцога! - Не мое это дело, как проводит герцог свой досуг. Но прошу вас: завтра оставьте меня в одиночестве. Я не выйду из своей спальни, можете делать, что хотите и с кем хотите. - Завтра меня не будет дома. Вся квартира в вашем распоряжении. Можете спуститься и на нижний этаж, если вам станет скучно. Я не стану ограничивать вас в свободе в пределах моего дома, чтобы доказать вам, что я не намерена подчиняться воле герцога. - Вот и хорошо, - кивнула вдова, по прежнему глядя на площадь - Я вернусь утром послезавтра. Я буду ждать вашего окончательного решения. Если мы будем действовать сообща, я выпущу вас из дома потайным ходом, известным лишь мне. Если вы откажетесь исполнить мои просьбы, я расскажу герцогу все то, что мне о вас известно. Уверяю вас, что даже имя епископа Люсонского не встанет преградой на пути Шарля, решившего избавить свою любовницу от козней опасной шпионки, которую он сам поселил в ее доме. - Я поняла вас, - сказала вдова. - В знак доверия, я оставлю письма при вас. Можете проглотить их или сжечь, если хотите. - Не вижу надобности, - ответила вдова, хоть идея была неплохая и никогда прежде не приходила ей в голову. - Я доверяю вам до послезавтра. Послезавтра чаша моего терпения преисполнится. - И моего, сударыня. Хозяйка с улицы Феру резко обернулась, и Анне показалось, что на голове у таинственной женщины зашевелились волосы, что зрачки ее сузились и заострились, подобно кошачьим, что красное пламя полыхнуло в них, и что пальцы ее превратились в тонкие лезвия. Угроза напугала Анну и усмирила ее, хоть она не смела в этом признаться. - Спокойной ночи, - сказала вдова Лажар и удалилась к себе.
Viksa Vita: Опаньки. Открылась новая тема 0_0 Автор переполнил чашу терпения Борды.
Констанс1: Viksa Vita , Лопе де Вега«» Собака на сене«». Оттуда и «»дворянское имя«» вдовы Лажар. Диана графиня де Бельфлер. И еще у меня ассоциация с Маргаритой Тереховой, которая,по-моему гениально, в «» Собаке на сене«» в комедии сыграла драму, о борьбе чувства и долга перед родом, а в советских«» Мушкетерах«» сумела внутри мюзикла сыграть трагедию. И если в «» Собаке на сене«» ей блестяще аккомпонировал Боярский, то в «» Три Мушкетера«» он остался в рамках героя мюзикла рядом с трагической героиней.
Viksa Vita: Констанс1 Вы предельно точно вычислили все авторские аллюзии (в одной из прошлых грав господин Атос даже процитировал одну строфу из этой пьесы) Только в оригинале пьеса называется "Собака садовника".
Viksa Vita: И еще. На форуме когда-то обсуждалось (может быть даже вами?), кто такая мадам Пенафлор, знакомая Портосу. И говорилось, что это имя - намек на бутафорскую даму. В комедиях той эпохи имена "знатных" героинь часть заканчивались на "-флор".
Констанс1: Viksa Vita , очень просто: fleur( флер) по-французски-цветок, belle-красивая. Фамилия значит-Прекрасный Цветок. И консонанс у нее французский, т.е. она и испанка и не совсем. Чтобы не обидеть представителей спесивой испанской знати. А с другой стороны-играть можно по всей Европе, а не только в Испании.
Viksa Vita: Часть третья. То, чего быть не могло Призрак в пламени каминном, Будь мне братом, будь мне другом, Недругом, слугой и сыном. Стань сегодня мне супругом. Стань рукой моей и глазом. Ласков будь, неосторожен. Покори меня отказом, Сталью шпаги, пленом ножен. В лоб целуй, укутай пледом - Изовьюсь дрожащим станом. Будь отцом моим и дедом - Я твоим ребенком стану. Стань пророком, полубогом - Слишком много, слишком мало. Я взяла тебя подлогом. Ты устал и я устала. До утра твой сладкий шепот, Рук и ног четыре пары. Каблуков поспешный топот - Кличут слуги Потифара. Глава тридцать седьмая: Пятый день заключения Оказавшись в своей комнате, вдова не легла спать, а вызвала горничную. Сперва она хотела попросить молитвенник, но передумала и послала за вином. Встав у камина, мадам Лажар отпила из бутылки глоток, потом еще глоток, потом еще несколько. Вкус вина понравился ей. Голова слегка закружилась. Она достала кошелек, спрятанный на груди, а из кошелька извлекла сапфировую пряжку и приблизила к свече. В мутной синеве отблески пламя мерцали как призрачные огни на болотах — души мертвецов. Вдова отхлебнула еще немного вина. Поставив бутылку на каминную полку, она скинула халат, сняла пеньюар и бросила их в огонь. Алчные языки пламени поднялись вверх, довольные жертвой, и пожрали одежду. Нагая вдова закрыла глаза. Тепло камина лизало кожу, материя трещала, терпкий дым заполнил легкие. Старая сказка. Древняя притча. Кладезь мудрости Творца и его жестокой милости. Для одного греха нужны трое: Женщина. Мужчина. Тварь божья. И дерево. Оступился конь, упала женщина. Вдова протянула руки к огню. Жар опалил ее. Глаза заслезились от дыма. Королевская лилия горелa на плече, выжигая все цвета, выжигая глаза, черное клеймо на белой плоти выжигало разум. Теперь можно чувствовать. На Cтрашном Cуде нет полутонов. Лишь черное и белое. Все, что остается у человеческого существа, когда разверзается Голгофа — привкус плода с древа познания. Вспомни его. Он так знаком. Кислый, горький, терпкий вкус безошибочно отсекает добро от зла, правду от кривды, нужное от лишнего. Не любовь, не страсть, не отвага, не страх, не злость, не гордыня, не вина. Стыд. Теперь можно думать. Лакмусовая бумага, отданная поддавшемуся соблазну первому человеку, оступившемуся человеку, взамен на утраченную наивность. Единственный компас в хаосе, чтобы не сбился с пути, чтобы сохранил хоть образ и подобие Хозяина сада. Сделка невыгодная, но честная. Хочешь сохранить хоть образ и подобие — почувствуй стыд: истина твоя и честь твоя всегда лежат на противоположной его стороне. Со стыдом все безошибочно и просто, достаточно вовремя вспомнить о нем. Под древом познания добра и зла, как червивый плод, лежала клейменная женщина в разодранном платье. Теперь можно действовать. Великую жертву платит человек, одаренный стыдом. Лишь затем, чтобы остаться верным образу и подобию. Какая малость. Но что еще остается в мире, где одиночество от колыбели и до катафалка — единственный друг тебе и враг? Оно не покинет тебя никогда и никогда не изменит. В одиночестве своем будь верен образу и подобию. На древе познания добра и зла висела клейменная женщина в разодранном платье. Жертва стыда. Солги себе, пойди на компромисс с собственной совестью и все вокруг сгорит от стыда. Будешь вечно стоять на этом пепелище — кругом пустыня, черны небеса и компас утерян. Лучше сам сгори от стыда — выжженный ссохшийся остов — но обрети путь. Теперь можно идти. На древе познания добра и зла, как прогнивший плод, висела жертва судьи и палача. Палача и судьи собственной души. Пожертвовать душой взамен на образ и подобие? Невыгодная сделка, но честная. Не беги от стыда, вкуси его, знай его. Рай все равно утерян. Теперь можно начинать жизнь. У каждой библейской притчи — несколько трактовок. Ровно столько, сколько в ней персонажей. Ни одна из них не справедливее другой. Священное писание — лишь зеркало, которое каждый подносит к лицу. Об этом ни один кюре не расскажет на проповеди, даже отец Сандро. Вдова не была судьей и не была схоластиком, а всего лишь влюбленной женщиной. Вдова. Страшное слово, похожее на клеймо. Вдове многое позволено, потому что кто-то когда-то решил взять ее в жены. Но когда этот кто-то умер, он навеки оставил на ней печать собственной жизни. Если бы мадам Лажар преставилась до метра Лажара, а он остался бы жить после нее, никто никогда не назвал бы его вдовцом мадам… Как давно не вспоминaла она собственного имени, данного ей при крещении. Нет, мне никогда не суждено стать хозяйкой этой истории. Никогда и ни за что. Вот та самая жертва, которую с меня востребовали. Быть третьей. Вечнo третьестепенным персонажем. Честь не продается и не покупается. Однажды выбрав сторону, невозможно ей изменить, даже если ангел окажется демоном. А разве мой постоялец был когда-нибудь ангелом? Случайный путник, между адом и раем, как в чистилище, застрявший в моем доме. Я выпила еще вина, и еще, и еще, ровно столько, сколько требовалось, чтобы ад, рай и чистилище смешались в хаос. Вот тогда я легла спать. Мне снился странный сон. По морским волнам на утлой шлюпке плыли отец Сандро и брат Огюст. Отец Сандро греб, брат Огюст листал бумаги. Hа удаляющемся острове возвышалась мрачная крепость. — Вы так и не вычеркнули ее, отец мой. — Пока еще нет, как видите, если глаза не потеряли. — Послушайте меня, ради всего святого, или будет поздно. Удалите ее к чертовой матери, пока она не уничтожила мушкетеров. — Что вы привязались ко мне с этими мушкетерами? — Но вы же забросили черновики и опять кинулись в погоню за призраком. — Не за призраком, а за узником. — Узник подождет. Вернитесь к мушкетерам. — Мушкетеры подождут. Их трое, а Дантес один. Против троих. — Их тоже должно быть четверо. — Но в договоре с редакцией уже прописано: «Три мушкетера». Вы же сами читали, господин крючкотвор. Восемнадцать раз, если быть точным. — Это всего лишь название, важна суть. Пусть их будет хоть пятеро, только вычеркните домохозяйку. — Домовладелицу. — Какая разница? — Такая же, как между крючкотвором и писателем. — Зачем она вам? — Зачем Архимеду рычаг? — Но этот рычаг рушит нам замысел. Она уже чуть не стоила нам Атоса. — Нам? — Вам. — Не претендуйте на графа, друг мой, «мемуары» мои и только мои. — Она разошлась. Совсем от рук отбилась, неужели вы не понимаете? Еще кого-нибудь угробит, попомните мои слова, и никакие мемуары не помогут. — Брат мой, а вы не уважаете выбор человеческий. — Это я не уважаю? Я? Я, который не вмешивался в действие до последнего конца? — Вот и продолжайте в том же духе. Не вмешивайтесь. — Вы фантазер, отец Сандро, и как всякий фантазер не отличаете истину от вымысла, свидетельство от разыгравшегося воображения, факты от подделoк. — Все может быть, но я уважаю своих мемуаристов. — Вы уважаете их гораздо больше, чем своих соавторов. — Ба! Брат Огюст, если вы не угомонитесь в своих поисках истины, боюсь, вас постигнет та же участь, которую вы пророчите домовладелице. Шлюпка опасно покачнулась на гребне волны. Закричали встревоженные чайки. Ударила молния. Грянул гром. Камин давно потух. Пасмурное декабрьское утро просачивалось в окно тусклым светом. Я села на постели, закутавшись в простыни. Было холодно и зло. Спешить мне было некуда. Ясность рассудка возвращалась ко мне вместе с бледными лучами солнца. Эта женщина не вернется сегодня. А когда вернется, я буду готова. Ко всему. Ничего больше не испугает меня, не лишит хладнокровия, не удивит и не обманет. Пусть мне не быть хозяйкой этой жуткой истории, в которой куда не глянь — кругом кровь, но и жертвой мне не быть. Сколько жертв может стоить один мушкетер, который и жену свою убить толком не может? Я снова не могла вспомнить, как он выглядит, да и не желала вспоминать. Зачем он постучался в мою дверь? Зачем не прошел мимо? Зачем я впустила его? Зачем он нарушил мой покой и мою размеренную жизнь? Сколько страстей должно выпасть на долю человека, чтобы он удовлетворился участью своей человеческой? И при чем тут я? Я злобно дернула сонетку. — Принесите мне что-нибудь из одежды вашей госпожи и сделайте прическу, — приказала я камеристке, пытаясь подражать господскому тону. Надо сказать у меня неплохо получилось. — Да, мадам, — горничная нерешительно топталась на месте, — но госпожа… ее гардероб… я не знаю, позволено ли… — Мне надоело ходить целыми днями в халате, будто я больна. Я хочу одеться, а мои сундуки остались в порту, — сочиняла я на ходу, но камеристка не показывала признаков сомнения в моих словах, лишь страха пред госпожой. Что-ж, ее можно было понять. Но я тут причем? Избрав эту девушку себе для упражнения в истинном благородстве, я не собиралась отступать ни на шаг. — Но мадам тоньше вас… — она все же пыталась сопротивляться мне. Но на этот раз номер не пройдет. — Затянете мне корсет потуже. Ступайте. Горничная вернулась с дневным туалетом графини: простое элегантное платье в темных тонах. Одежда на самом деле была меньше моих размеров. Неужели я так раздалась за эти дни? Девушка пыхтела, затягивая упрямые шнурки, но справлялась неплохо. Ее упорные попытки стоили мне возможности дышать, но я не собиралась сдаваться. Дышать и так не хотелось. Наша общая борьба с объемами завершилась успехом. После прически я вышла в гостиную посмотреть на себя в восхитительное зеркало со сказочной оправой. Я была недурна собой. Я была молода еще. У меня не было никаких причин оставаться в вечной роли жертвы, игрушкой в чужих руках. — Выйдете, — сказала я горничной, следовавшей за мной попятам. — Я хочу остаться одна. В этот раз девушка послушалась беспрекословно. Должно ли мне было быть стыдно, за то, что я разговаривала с ней так, как никогда не позволяла себе обращаться со своей Нанеттой? Кто знает? Люди совершали в моем присутствии поступки гораздо более бесстыжие и ни разу не поддались укорам совести. Мне давно стоило у них поучиться. Почему бы этому дому не принадлежать мне? Если беглая монахиня с клеймом на плече может совратить графа, почему почтенная вдова, владетельница дома на улице Феру, должна содрогаться от одного вида благородных господ? Лишь от того, что происхождение у нее не дворянское? Причина веская, Богу угодная. И все же не вина этой мещанки в том, что аристократы сами приписали ее в свои ряды. Раз уж приписали, значит пускай смиряются. Не все рождаются дворянами, внезапно подумалось мне. Все эти древние роды с чего-то начинали. Если король может посвятить простого человека в рыцари, сделав его дворянином, почему бы герцогу и графине, признавших во мне одну из своих, не посвятить в дворяне мещанку? Мне не были известны законы и эдикты посвящения в дворянство, но идея моя показалась мне не лишенной смысла. Госпожа де Лажар — ласкает слух. «Госпожа де Лажар», произнесла я вслух. Мои доблестные заслуги перед обществом пока еще не были настолько велики, чтобы заслужить дворянский титул, но госпожа Анна тоже не внесла особую лепту в благо королевства. Ее же не лишили дворянского титула, а всего лишь заклеймили. Впрочем, интересно, возможно ли и женщину лишить дворянского титула? Не сломаешь же ей шпагу, как, видела я однажды, проделали с одним опозоренным дворянином на виду у всего честного народа. Какой позор. А вот тоже интересно: что позорнее для дворянина — когда ломают его шпагу на виду у всего света, или когда он сам, без посторонних свидетелей, обнаруживает на теле супруги своей клеймо? Непрошенная горечь подступила к горлу, в глазах защипало. Дыхание, и так неровное от жесткого дворянского корсета, стало совсем прерывистым. Прочь! Прочь, нечистая сила! Не стану я поддаваться ей. Не мое это дело, что находит дворянин на плече у своей жены. Не мое. Не мое! Я на всякий случай перекрестилась и поцеловала крестик, с которым никогда не расставалась. — Извольте побеспокоить, мадам — вам принесли ваш заказ, — камеристка оторвала меня от отстраненных размышлений. Дыхание снова нарушилось. — Метр Божур?! — Нет, мадам, он послал своего подмастерье. Я с облегчением выдохнула. Значит, портной так и не нашел господина Атоса. Значит, господь услышал мои молитвы. Не надо было вовсе посылать метра Божура за господином Атосом. Какой дьявол дернул меня за язык? Если Господь оберегал его все эти месяцы и не столкнул лицом к лицу с убиенной женой, проживающий с ним в одном квартале, какому черту необходимо было, чтобы вдова почившего Лажара свела их вместе в этом проклятом доме, повесив на ее совесть еще один грех? Ярость на саму себя вскипала во мне адским пламенем. Что-ж, с таким огнем в груди можно было начинать великие свершения. Пусть пламя служит мне, а не я ему. Будь оно все проклято. — Заберите у подмастерье платье. Потом сами и принесете, я на него взгляну. — А как же примерка, мадам? — Обойдусь. — Вы уверены? — Мне все равно. Камеристка не уходила. Я достала ливр из кошелька, привязанного к красивому господскому поясу — богатые женщины всегда вешают всяческие изыски на пояс: то веер, то кошелек, то зеркальце. Горничная забрала монету, поклонилась и вышла. Но через пару минут бессовестная девчонка снова постучала. — Что еще? — Простите, мадам, но подмастерье настаивает на примерке. — Отошлите его. — Что передать? — Господи, вы что, первый день в услужении у вашей госпожи? Придумайте что-нибудь. — Но госпожа всегда говорит мне, что именно доложить тем, кто приносит ей заказы. — Скажите, что я больна и мне сейчас не до платья. Камеристка ушла, но, как назло, вернулась в третий раз. — Простите мадам, но он упрям, как осел. — Ему не хватило подачки? Раздражение росло стремительно, как шишка после сильного удара головой об стену. Я выпотрошила кошелек и отдала девушке последние монеты. Но и это не помогло. Камеристка снова стояла в дверях с видом побитой собачонки. — Дитя мое, это всего-лишь подмастерье портного, отделайтесь от него, что может быть проще? — Он говорит, метр Божур не велел ему уходить пока вы не примерите платье в его присутствие. — Вы не слышали, что я сказала, милейшая? Неужели госпожа Анна спускает вам с рук пререкания? Я не хочу примерять платье! — Но он не уходит. — Пошлите его к черту. — Я попыталась, но он пугает меня. — Что значит «пугает»? — Он страшно посмотрел на меня, как будто сглазить хотел. — От взгляда еще никто не умер, да будет вам известно. — Но мадам… — Кто еще дома? — Конюх, кухарка и поваренок. — Прибегните к их помощи. А меня оставьте, наконец, в покое! Я ударила кулаком по оправе зеркала и сделала себе больно. Лесные существа лишь злорадно усмехнулись в ответ. — Чтобы я тебя больше не видела, пока не позову сама, тебе ясно? — Ясно, мадам. Горничная пулей вылетела из гостиной. Я опустилась в кресло. Но в скором времени опять услышала шаги. Несколько пар. Топот. Тяжелая поступь по лестнице, потом по коридору. Cтук каблуков, крики, брань и угрозы. Дверь снова отворилась. На пороге стоял какой-то человек в обносках с нахлобученной до бровей старой шляпой, давно потерявшей форму. На плече у него висел огромный шуршащий пакет. Левой рукой он держал за шиворот поваренка, правой — молотил конюха, что обхватил его поперек пояса и тщетно пытался выволочь за порог. Горничная охала и причитала. Комическая сцена эта могла рассмешить бы меня, не будь я со вчерашнего дня выволочена за порог смеха раз и навсегда. В данный же момент картина напомнила мне свистопляску чертей на шабаше. — Я не пускала, я не велела, он сам… — лепетала до смерти перепуганная камеристка. — Умоляю вас… если госпожа узнает… — Что вы себе позволяете! Выйдите вон! — вскричала я. Конюх отпустил подмастерье, подмастерье выпустил поваренка, но ни один из представителей прислуги не вышел, возможно не понимая, кому именно из них предназначался приказ. Неужели я и впрямь настолько неубедительно играла роль госпожи? Не может быть. Не в этот раз. — Мерзавцы! Метр Божур еще услышит о вашем бесстыжем поведении, а госпожа — о вашем непослушании. Давайте сюда ваше растреклятое платье и уходите прочь! Я попыталась выхватить пакет, но бессовестный подмастерье не выпускал его из рук, вцепившись мертвой хваткой. Тысяча чертей! Это не дом, а в самом деле пристанище дьявола! — Примерьте платье, мадам, — тихо и спокойно сказал бесстыжий помощник портного. — Не стану! Не хочу! Не буду! — в исступлении орала я. Никто никогда не посмеет больше требовать от меня невозможного, никому не позволю. — Убирайтесь немедленно или я пошлю за стражей! — Дом окружен стражей, — процедил сквозь зубы нахальный подмастерье, — но она не придет вам на помощь. — Каналья! Ничтожество! Грубиян! — сжав кулаки, я замолотила его по груди, как какая-нибудь торговка рыбой, которой заплатили фальшивой монетой. Я услышала сдавленный стон. Человек покачнулся. Это придало мне силы и я заколотила еще пуще. Мерзавец перехватил мои запястья. Конюх и поваренок тут же оказались рядом и попытались наброситься на врага со спины, но столкнулись лбами. Горничная бегала вокруг, истошно вереща. Тут незнакомец дернул меня за руки, чуть не выдрав суставы из плеч, и прижал к груди. — Вы ведете себя как супруга Потифара, — зашептал он мне прямо в ухо, — успокойтесь, пока не поздно. Грянул гром небесный. Раскололись небеса. Протрубил архангел. Еще секунда, и я бы выкрикнула его имя, как молитву, но он бросил мне платье. Оно упало мне на голову, оглушив и ослепив. «Ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем». — Почтенный Метр Божур требует, чтобы вы оценили его работу по достоинству, а вы, сударыня, гоните взашей честного работягу. Я не уйду отсюда, пока не исполню свой долг. Даже в обносках подмастерья этот человек умудрялся говорить о долге. Смешно. До чего смешно! Умереть со смеху! Батюшки! Почему не поразил меня гром? Почему не ударила в меня молния? За что кара божья преследовало меня по пятам? Неужели я никогда не заплачу по счетам? Голос мадам Лажар треснул и задрожал, сходя на нет, превращаясь сперва в шепот, а потом и вовсе в лепет, теряя весь тот запал и уверенность, что такими трудами были обретены. — Хорошо, — сказала она, освобождаясь от тяжелой материи. — Я примерю платье. Метр Божур прав. Выйдите и оставьте меня наедине с этим подмастерье. — Вы уверены, мадам? Вы совершенно уверены? — спросила очумевшая камеристка, подозрительно косясь на незнакомца. — Да, я уверена. Я передумала. Я хочу примерить платье, — из последних сил пытаясь изобразить каприз, выдала незадачливая будущая дворянка. Горничная вышла, наконец, уводя за собой горе-помощников.
Стелла: Это надо почитать всем, кто уверен , что Атос любил миледи и после пресловутой охоты. Viksa Vita, а сцена в финале - это уже Мольер.
Viksa Vita: Ничего! скоро вам достанется Фройдом И не говорите, что не были предупреждены!
Viksa Vita: Атос повалился на стул и схватился за грудь. Дыхание его было прерывистым. Вдова Лажар испугалась. Голова ее снова шла кругом. Что она опять натворила? Проклятая. Проклятая! Она бросилась к нему. Он даже взглядом не остановил ее, но вдову со страшной центробежной силой отбросило назад. Потом снова швырнуло вперед. Hо невидимая стена выросла между ними, и она не смогла подступиться к нему ближе, чем на два локтя. И в этой мере длины заключалась вся ее суть, личность и судьба. Она попыталась перешагнуть через барьер, клянется честью автор, кем бы он ни был, попыталась, но ничего не смогла с собой поделать. Каждый раз ее откидывало на то самое расстояние, от которого и ближе нет никакой возможности придвинуться к объекту. Но и дальше отойти невозможно. Вот оно, проклятие. Главным врагом вдовы Лажар была она сама. Вдова провисла как маятник, колеблющийся на расстоянии вытянутой руки от своего постояльца. В моменты подобного конфуза наилучший выход — действие. Мадам Лажар обвела взглядом комнату и увидела графин с водой. Вцепившись в спасительный предмет, она налила воды в стакан и поднесла постояльцу. Расстояние протянутой руки, тем самым, было сохранено. Поcтоялец не отказался от единственного дара, который она могла преподнести ему в качестве благодарности, покаяния и искупления. — Черт возьми, — переведя дух, сказал Атос, — если б я знал, какие преграды стоят на пути у простого подмастерья, я бы лучше подрался с десятком стражников герцога. Он скинул шляпу и приложился губами к холодной воде. Он пил, а ее трясло. Он пил, а она в смятении подбирала правильные слова, чтобы выразить свою благодарность, чтобы справиться с собственным недоверием, чтобы принести извинения, чтобы выяснить, почему он здесь, и не через окно, по веревке со шпагой в руке, а в этой чуждой ему одежде… в этой старой шляпе… она хотела его выгнать… какой позор! чтобы вспомнить, как ее зовут и где она находится. Она не узнала его. Боже мой, как можно было не узнать? какой кошмар! Да даже в лохмотьях нищего с паперти Сен-Сюльпис, казалось, она узнала бы его за три лье. И это называется любовью? Стоя рядом с ним лицом к лицу, слыша его голос и чувствуя его дыхание… о, господи, господи. Слыша его голос, чувствуя его дыхание… какое наслаждение… выгнать его взашей…он прижал ее к своей груди… этот голос… граф де Ла Фер. Какое унижение! в этой одежде… драться с прислугой… он же ранен, пресвятая богородица, а она на него с кулаками… и этот грязный конюх…так рисковать собой… Граф де Ла Фер, который повесил свою клейменную жену на дереве, разорвав на ней платье, в доме своей жены в этой одежде с платьем от портного…! Это платье… платье… серая парча с черными узорами… Соломинка сломала спину верблюда. Слова покинули мадам Лажар вместе с голосом и она впервые в жизни лишилась чувств и рухнула на пол к ногам Атоса как последняя герцогиня. Надо сказать, она не смогла бы подобрать более выгодного момента. — Дьявол и преисподняя, только этого не хватало, — пробормотал Атос и плеснул ей в лицо остатками воды из стакана. Но это не помогло. Прошло несколько мгновений. Мадам Лажар категорически отказывалась приходить в себя. Лицо ее напрочь лишилось красок. Невидимый барьер, так терзавший вдову, снова пал без усилий с ее стороны, когда Атос понял, что она не притворяется. Ему пришлось опуститься на колени и приподнять ее за плечи. Тихо испуская страшные ругательства, он дотащил ее до изящной хозяйской кушетки, но поднять не смог — потревоженная рана на груди причиняла неудобства. Облокотив об основание кушетки, он принялся похлопывать ее по щекам. Но и эти попытки оказались тщетными. Мокрая голова вдовы покачивалась на шее как голова сонной лошади в стойле. Смерть мадам Лажар, наступи она до обретения переписки Арамиса, не входила в планы Атоса. Поэтому он достал кинжал, спрятанный в башмаке, разрезал корсаж ее платья и разодрал его. Испарина выступила на лбу и руки задрожали, но на плечах своей квартирной хозяйки Атос не увидел никаких признаков клейма. Это предсказуемое обстоятельство в самом деле поразило его, потому что все это уже когда-то происходило с ним, и не так давно. Но поскольку руки Атоса задрожали, кинжал порезал кожу, и на груди мадам Лажар выступила кровь. Атос замер. Вид крови на женском теле вызвал у него отвращение. В первую очередь к самому себе. Комната перед его глазами поплыла. Что-то неладное творилось в этом доме. Какое-то дьявольское колдовство. След духов, источаемый бархатом кушетки, был неприятен ему, смутно уводя в недосказанное воспоминание. Нет, при чем тут незнакомый дом? В этой женщине, в его квартирной хозяйке, хоть ее трудно было в чем-либо упрекнуть, было нечто отталкивающее. Не в первый раз сопровождала она его в тот кошмар, от которого он с такими усилиями пытался избавиться. Атос попытался укорениться в действительности. Он вернулся с ночного дежурства. После вчерашнего утреннего. Между ними он не спал. Сутки не спал. Или больше? Много пил. Ничего не ел. Он еще не окреп от ран. Пустяки, сущие пустяки. Бессознательным жестом Атос прикрыл разодранным батистом исподней рубашки нескромно оголившуюся грудь женщины. И тут же отдернулся, распознав в своем собственном движении заботу и нежность. Это движение помнило его тело — хоть разум не приказывал руке так поступить, рука поступило по своему. Сердце сжалось в неизбывной тоске, горькой тоске, безжалостной. Тошнота подступила к горлу. В голове помутилось. Атос стиснул кинжал покрепче, пытаясь избавиться от наваждения. Рукоять была прочна и тверда, знакомо ложилась в ладонь, как рукопожатие верного друга. С женщинами не стоит связываться, вот и все. Держаться подальше. Вынужденного расстояния вытянутой руки достаточно. Он пришел сюда, чтобы избавить Арамиса от очередных неприятностей. Он пришел сюда после ночного дежурства. Он много пил, ничего не ел, мало спал. То ли от пореза, то ли от того, что ее освободили от тисков корсета, вдова очнулась, вздохнула полной грудью и открыла глаза. Перед ней на коленях стоял господин Атос с кинжалом в руке. Осознав, что происходит, а точнее вовсе не осознав, она посмотрела в глаза своему постояльцу и увидела в них отражение собственныx стыда и позора. А может быть все было наоборот. — Где я? Что со мной? Что случилось? Что вы делаете? Вы опять хотите убить меня? — Вас? — пробормотал постоялец. Она опустила глаза и прозрела. Кровь прилила к щекам. Вдова поспешно прикрыла руками свой срам и спрятала лицо в обивку кушетки. — Убейте меня, господин Атос, я заслужила. Если вы не убьете меня, я все равно скончаюсь от позора. Атос встал и отошел к зеркалу, чтобы не смотреть на эту женщину. Из зеркала на него глядело осунувшееся лицо с двухдневной щетиной и черными кругами вокруг потухших глаз. Он усмехнулся отражению — оно устраивало его. Последние следы блистательного вельможи готовы были покинуть эту физиономию навсегда. И впрямь, он и сам себя скоро не узнает, что же говорить о других. Истребление графа де Ла Фер из мушкетера Атоса проходило на славу. Мушкетер Атос был почти доволен собой, и даже отвратительная ругань со слугами и со своей квартирной хозяйкой не вывела его из себя, ибо служила доказательством его успешного перевоплощения. Человеческий облик покидал его. Пасть ниже было попросту невозможно. Атос зловеще расхохотался. Вдова Лажар в очередном приступе паники сжалась в комок. — Одевайтесь, милейшая, — сказал Атос зеркалу, — вы очень кстати приобрели новое платье. Мадам Лажар доползла до валявшегося на полу платья, нырнула за высокую спинку кресла, и во второй раз за эту неделю принялась переодеваться в присутствии мужчины. С гардеробом ей катастрофически не везло. Как и с мушкетерами, с постояльцами и с правом голоса. Поскольку корсет был истерзан, платье повисло на ней, лишенное формы. Она не решалась появиться из-за кресла, и только голова ее торчала над спинкой, мокрые волосы прилипли ко лбу. Конфуз преследовал ее за конфузом. — Все? — спросил Атос, когда шорохи стихли. Вдова издала нечленораздельный звук. Приняв его за утвердительный ответ, Атос обернулся. И снова расхохотался. Но этот смех не был страшен, напротив. Это был смех обычного молодого человека, которому рассказали смешную шутку, и он от души отзывается на нее, веселясь. Неужели вместе со следами графа де Ла Фер выдержка тоже покидала его? Но это было недопустимым. Атос совершил над собой усилие и убил в себе смех, готовый взорваться безудержным хохотом. В гостиной графини де Ла Фер повисла внезапная тишина. Невыносимая тишина, которую необходимо было заполнить. Даже ценой очередного конфуза. — Господин Атос, простите меня, ради Бога, я сама не знаю, что со мной… — Опять вы извиняетесь, — с плохо скрываемым раздражением бросил мушкетер. — Наблюдая за вашими сегодняшними выходками, я думал, вы все же избавились от этой дурацкой привычки, и даже готов был рукоплескать вашему апломбу. Но я опять ошибся. Вы научились повелевать чужой прислугой, что похвально для почтенной горожанки, но с самой собой так и не сладили. — Я не хотела… — язык мадам Лажар прилип к пересохшей гортани. — Вам стало дурно, вот и все. В отличие от вдовы, Атос умел быстро овладевать собой, и тон его снова стал ровным и даже не полностью лишенным обычной вежливости. На самом деле пора было признать, что эта женщина, хоть и не была образцом вменяемости и последовательности в поступках, все же немало сделала для Арамиса. Граф де Ла Фер или мушкетер Атос, но кто-то из них должен был отдать должное человеческим качествам, пусть даже они принадлежали женщине. Не уважать людей, значило не уважать самого себя. И хоть Атос давно потерял уважение к самому себе, это не значило, что другие должны были страдать от его презрения. Нет ничего проще, чем обидеть дворовую собаку — выпустишь злость, но она начнет лаять и не угомонишь потом. Бросишь кость, потреплешь по холке — и она заткнется. — Вас трудно попрекнуть в слабости, милейшая. Вы торчите взаперти в незнакомом доме, в окружении, которое вам угрожает, вот уже несколько дней. Даже люди устойчивее вас способны лишиться рассудка. Вы оказались здесь не по собственному желанию. Устойчивее меня? Вдове Лажар почудилось, что она расслышала положительную оценку собственной стойкости и благодаря этому осмелилась выйти из-за спинки кресла. — Да, вот именно, враги, — подхватила вдова. — Враги господина Арамиса. Непременно предупредите его, что герцогиня желала его смерти. Она призналась мне, что после того как господин Арамис… то есть вы, господин Атос, отбыли с письмом к королеве, она передумала, и попыталась перехватить гонца. — Метр Божур уже сообщил мне об этом прелюбопытнейшем обстоятельстве. Не беспокойтесь, я не допущу, чтобы хоть один волос упал с головы Арамиса. Но как вы узнали об этом? — Видите ли, господин Атос, герцогиня, которая не узнала меня в испанском наряде и без чепца, посчитала, что я посланница какого-то испанца Оливареса, с которым она поддерживала тайную переписку, а я не стала разубеждать ее. Потом ее светлость даже допустила мысль, что я его… что он… что мы состоим с ним в незаконной связи. — Любовница? Испанского министра? Вы??? Атос снова позволил себе рассмеяться. Точнее было бы сказать, что он не позволил себе не рассмеяться. Впрочем, если быть предельно честным, все эти сведения представляли серьезную угрозу его хладнокровию. От смеха рана на груди снова заныла. И Атос возблагодарил ее за это. Внезапно прервавшийся смех Атоса причинил боль хозяйке с улицы Феру, ибо смех ее постояльца, которого она прежде никогда не слышала, танцевал внутри нее, оживляя ее саму. — Да вы просто кладезь сюрпризов, почтенная вдова. И раз уж мы так мило беседуем, позвольте вас спросить, ведь мне еще не предоставилось шанса разузнать у вас, какой черт… ах, простите, синьора де Бельфлор, какими судьбами вы оказались в Ангулеме? Вдове очень хотелось увильнуть от этого вопроса, но с господином Атосом у нее была одна общая черта характера: оба они считали, что правда всегда является наилучшим ответом. А автор, кем бы он ни был, не желает утверждать, что сие убеждение являлoсь исключительно следствием глупости. Ухватившись покрепче за эту наивную веру и за собственные плечи, вдова ответила: — Я хотела уберечь вас, господин Атос, от той участи, на которую сама вас и послала. Атос окинул ее странным взглядом, который, судя по всему, должен был выражать презрение, усмешку или оскорбление, но ему не удалось в полной мере выразить то, что он собирался всем своим видом показать. — Я не понимаю вас, — сказал он, отказываясь от дальнейших попыток что-либо донести до этой невменяемой женщины. — Вы либо притворяетесь, либо в самом деле не та, за кого себя выдаете. — Но это одно и то же, — справедливо заметила вдова, которая была от рождения сильна в логике. — Вы правы, — согласился Атос. — Но только в том случае, если не притворяетесь сумасшедшей. «Не сумасшедшая, я люблю вас», могла бы сказать мадам Лажар, чтобы облегчить своему постояльцу те трудности, что возникли с его пониманием. Но эта правда была слишком правдивой. Даже для нее. Поэтому она сказала: — Я не сумасшедшая, господин Атос. Мне бы не было прощения, если бы вы погибли в дороге, выполняя поручение, предназначенное не вам. Таков был мой долг. Это было более доступно пониманию Атоса, потому что слова эти принадлежали ему самому. Но он не мог допустить наличие проявления подобных намерений со стороны своей квартирной хозяйки, особи, принадлежащей низкому сословию, к тому же женского пола. Поэтому дальнейший диалог на эту тему был осужден на погибель. Посмотрите на меня, могла бы сказать хозяйка с улицы Феру, да посмотрите же вы на меня, а не сквозь меня, вот я, такая же как вы, стою перед вами, кровь и плоть, чем я хуже вас, что вы отказываете мне в понимании? На мне богатое платье, а на вас — лохмотья. Но разве одежда делает человека? Разве слова делают человека? Пустой звук. Греховные речи, горделивые речи, неугодные Господу, отделившему тьму от света, небо от земли, человека от животного, богатых от нищих, знатных от простолюдинов, женщин от мужчин. Проклятый день седьмой. Но как не разделять? Иначе наступил бы хаос. Вдова Лажар могла бы заплакать, потому что невидимая стена между ней и ее постояльцем росла и уплотнялась с каждым ее словом, Hо что такое женские слезы? Соленая влага, не способная даже землю орошить. Поэтому она стиснула зубы покрепче. — Господин Атос, я принесу вам письма. Вы же за ними сюда пришли. И не дождавшись ответа, хозяйка с улицы Феру вышла из комнаты. Она достала письма, зачем-то по-прежнему спрятанные под подушкой, но прежде, чем вернуться в гостиную, закрыла глаза. Едва различимый запах паленого все еще висел в воздухе. «Он не виноват», сказала мадам Лажар самой себе. «Он не может понять и не поймет никогда. Бессовестно требовать от глухого петь, а от безногого плясать. Правша не удержит шпагу в левой руке. Клеймо выжгло его глаза и он никогда не прозреет. В смирении единственное успокоение, доступное нам». «Она не виновата», подумал Атос, оставшись наедине. «Она выросла в деревне и некому было научить ее хорошим манерам. Должно быть бродячий менестрель спел однажды на ярмарке балладу о Жанне дʼАрк. Oна услышала и образ воинствующей девы отпечатался в ее неокрепшем уме извращенной мечтой. Или же это пропащая эпоха наша, в которой каждой кухарке желается непременно поучаствовать в заговоре, о котором можно пустить слух на рынке, таким образом сказалась на ней. Как и всем, ей тоже хочется сплетничать. Простаков не судят. И думать о них бессмысленно. Жаль времени и сил. Их и так слишком мало». Вдова вернулась и протянула Атосу переписку. Он спрятал бумаги в карман и взял со стола помятую шляпу. — Пойдемте же, — кивнул Атос на дверь. — Слишком много времени потрачено на пустую болтовню, а у меня опять ночное дежурство. — Куда? — не поняла вдова. — Домой. Домой? — На улицу Феру, туда, где мы с вами, сударыня, обитаем, волею случаю, под одной крышей, — подробно объяснил мушкетер — Но это невозможно, — сказала хозяйка этого дома. То есть того, на улице Феру. — Отчего же? У меня есть кинжал, a у вас — кулаки. Вы недавно доказали свою способность пускать их в ход. — Вы один против несметного количества герцогских соглядатаев. Очередное безрассудство, господин Атос. — Вы преувеличиваете значимость своей персоны в глазах герцога, думается мне, но в любом случае нас двое. Двое? — Гримо караулит у входа на площадь. — Я же вижу, как вы слабы. Вы еле стоите не ногах. Слаб? — Вы ранены. — Пустяки, — сказал Атос. — Сущая ерунда. — Нас убьют. Вас убьют. Убьют? — Пускай, — улыбнулся Атос. — Зато мы умрем как подмастерье и графиня. О нашей трагической судьбе сложат балладу и все ваши товарки воспоют ваc хором, выливая на улицу Феру помои. — Вы унижаете меня. — Не менее вашего, когда сомневаетесь в том, что я выведу вас отсюда и доставлю домой целой и невредимой. — У вас есть план побега? — Нет, но у меня есть кинжал, у Гримо — пистолеты и моя шпага, а я еще, вроде бы, не разучился ими пользоваться. — Вы станете стрелять посреди Королевской площади? — Не имеет значения, как называется площадь, посреди которой стреляешь, если хорошо прицеливаешься. Но это не убедило вдову и она заартачилась, забыв об остатках вежливости. — Какая глупая затея! Она достойна безусого школяра, а не королевского мушкетера. Что вы такое говорите? Если нас… если вас не прикончат люди герцога, сколько бы их ни было, вас арестует стража, гвардейцы, власти да кто угодно! Посреди бела дня! Стрелять на площади! В этой одежде! — Вы полагаете, что недостаточно взглянуть на мое лицо, чтобы хоть стражники, хоть гвардейцы, поняли, что я знатный человек? — Атос улыбнулся. Он снова готов был рассмеяться, но ему стало грустно. — Да вы правы. Но если даже мой облик их обманет, то ваш уж точно не введет в заблуждение. Но не станем предаваться печали по этому поводу. Выйдем же наконец из этого дома, он неприятен мне. — Вот и уходите себе на здоровье. Уходите, а я остаюсь. — И эта женщина называет меня безрассудным! Мадам Лажар, я решительно не понимаю вас. Вы — моя квартирная хозяйка, впустили под свою крышу человека, которого считаете неспособным защитить вас в случае надобности, когда сами же влезли в дурацкую авантюру ради друга своего постояльца, подвергая свою жизнь опасности? Кем вы себя возомнили? Ваша двойная мораль тоже неприятна мне. Она говорит не в вашу пользу, а продолжение этого бессмысленного разговора говорит не в мою. Вперед! Нас ждут великие подвиги! — Нет. Неслыханное дело! Должно быть она просто… — Вы боитесь? Вам страшно? Страшно? С ним? — Вы боитесь смерти? Ранения? Вы боитесь остаться покалеченной? Не бойтесь, любезная вдова, с вами ничего не случиться, клянусь дьяволом. Никто не прикоснется к вам, пули вас не тронут. Как можно быть настолько самоуверенным? — Вы не доверяете моей руке? Да, она несколько дрожит. Это от большого количества бургундского. Но я трезв, как стеклышко. Вы же видели, сегодня я пил одну только воду. Не сомневайтесь, я никому не позволю вас покалечить. Ни одна еще женщина не умерла, находясь под моей защитой, — Атосу снова захотелось смеяться. Или плакать, он уже сам не знал и разучился распознавать собственные чувства в том отупении, которое с таким усердием нагонял на себя. А он и не ведал, насколько был прав. — Ничего не бойтесь. Я благородный дворянин, честный человек и блистательный мушкетер. Разве я не похож на Роланда? Конечно, похож! Не может быть, что вы не представляли себе, как я вызволяю вас из плена и по веревочной лестнице удираю с вами от преследователей. Шпаги, пули, битва, знамена! Платочки и цветы! Похож, похож. Присмотритесь ко мне повнимательней, и вы увидите олицетворение благородства и доблести. Вы просто не успели еще узнать меня. Не успела узнать? — Знайте же, прекрасная госпожа, что я преисполнен всяческих превосходных достоинств и душевных богатств, как сундук Креза. Клянусь честью, вы через двадцать минут будете дома, спуститесь в погреб, потом пойдете на кухню, и, наконец, приготовите мне обед. Черт возьми, я два дня ничего не ел. Голодного Роланда не услышит Карл Великий — ему попросту не хватит мочи затрубить в рог. Неужели вы думаете, что я пекусь о вас? Ни в коем разе, до вас мне никакого дела нет. Я пекусь о собственном желудке и о благополучии бедного нашего короля Людовика, которого некому будет защитить от сарацинов. Слова эти причиняли мадам Лажар боль, но не от того что она обижалась или была оскорблена. Они задевали ее за живое потому что человек, к которому она прикипела душой и сердцем, собственноручно уничтожал этого же самого человека на ее глазах. Ниже пасть было невозможно, но Атос все же умудрился достичь неизведанных прежде глубин собственной упадочности. Он почти испытывал наслаждение, с упоением предаваясь самоуничижению, лишая себя последних остатков если даже не величия, то хотя бы человеческого облика. Его квартирная хозяйка, глядевшая на него ничего не смыслящими коровьими глазами, прекрасно этому способствовала, и он почти возблагодарил ее за это. А ведь не прошло и двух недель с тех пор, как он сидел перед королевой. Неисповедимы и загадочны пути господни. Умереть со смеху. Он в самом деле слишком давно не пил. — Так что же вы медлите? Вперед! Вперед! Я спасу вас и если мне выпадет при этом умереть, это будет, право, прискорбным обстоятельством, но кто же вечен, сударыня? Все твари божьи рождаются с ангелом смерти на плече — вам это прекрасно известно, раз вы вдова. Поверьте, есть вещи и похуже смерти. Например эта дряхлая шляпа, похожая на ослиное седло. Должно быть, все же взгляд вдовы был не совсем коровьим. Скорее уж лошадиным. Лошадь была доброй, преданной. Ресницы ее затрепетали, и Атос на какое-то мгновение распознал в глазах напротив ту боль, которую сам из себя изгонял, паясничая. Мадам Лажар не успела спрятать глаза и боль эта зеркальным лучом отразилась и пронзила его самого. Вдова оказалась метким стрелком и попала в самое сердце. Атос избавился от шляпы, как от мерзкого жука, бросив ее на стол, и снова стал серьезным. — Милейшая, давайте покончим с этим. Будь я герцогом и будь у меня даже двести головорезов, я не стал бы платить им всем, чтобы они следили за женщиной, которую сам же спрятал в доме у своей любовницы, престарелой тетки или кормилицы. Впрочем, нет, престарелые кормилицы не вешают на стены подобные зеркала. Остается любовница. Так вот, что я говорил? Ах да, я нашел бы ста девяносто семи своим гвардейцам занятие поинтереснее. Я заплатил бы трем: один стоял бы у подъезда, другой у служебного входа, а третий бы патрулировал. Будь я, не дай господь, графом… то есть герцогом, я бы знал, что солдаты на дежурстве, как в замке, так и на парижской площади, особенно в обеденный час, зевают и играют в карты на собственное жалование, клинки и пистолеты, поэтому особой опасности в это мирное время из себя не представляют, занимаясь схваткой намного более увлекательней, чем стрельба по подмастерьям. Поверьте моему солдатскому опыту, раз вы не верите графскому: они попросту не заметят нас. Даже наш отважный Портос проворонил вас таким же манером. И поэтому ни вам, ни мне, бояться нечего. Трое зевающих или распаленных азартом игры деревенских парнишек, нанявшихся с голодухи на службу к герцогу, против одного раненного мушкетера со слугой? Как вы думаете, на чьей стороне будет победа? Вдова задумалась. Честно говоря, слова эти звучали убедительно, кроме последней фразы. Задача, несомненно, решилась бы в пользу раненого мушкетера со слугой, не пребывай этот мушкетер в состоянии настолько плачевном, что сам о нем не подозревал. И дело даже было не в физическом его состоянии, а в том, где пребывал его дух. А дух этот настолько утратил свою прочность и хладнокровие, что даже коровий взгляд не обманулся бы на этот счет. Вздумай сейчас какой-нибудь деревенский забияка вызвать этого стратега на дуэль, и весь мушкетерский полк целый месяц хватался бы за животы, вспоминая имя мушкетера Атоса. Вдова не могла позволить ему стать посмешищем. — Вы все очень убедительно рассказываете, господин Атос — сказала хозяйка с улицы Феру. — И я пошла бы с вами, если бы не решила иначе. — То есть как? — Очень просто. Я остаюсь здесь, — ответила вдова, — с престарелой кормилицей герцога. Атос вскинул голову, сузил глаза и шутки перестали быть смешными. — Вы все еще сопротивляетесь, — сказал Атос и в голосе его зазвенел металл. — Вы вздумали со мной в игры играть, сударыня. Возьмите себя немедленно в руки, вспомните, кто вы, где находитесь и с кем говорите. Довольно ребячества! Ваша жизнь будет в опасности, если вы тут останетесь, и не удерете, используя последний шанс, который вам выпал. Я не знаю, что за кокетка живет в этом безвкусном доме, но через пару дней настоящие испанские послы тайно прибудут в Париж, представляя подлинного Оливареса, и герцог вспомнит о вас. А вспомнив о вас, он в два счета поймет, что его одурачили, если до сиx пор не понял. Герцог, одураченный белошвейкой — вот, кого следует бояться, а не трех гвардейцев. Как вы думаете, что сделает с вами герцог, узнав, что вы проживаете на грязной улочке Феру? Да он вас попросту удавит и даже не собственными руками. А вы и крестом на могиле не сможете похвастаться. Идемте со мной, и вам ничего больше не будет угрожать. Арамис уладит свои дела, он человек хитрый и умный, хоть и неопытный. Но это лишь дело времени. Пойдемте, милейшая, я не брошу свою квартирную хозяйку на произвол судьбы, хоть без вас в доме гораздо свободнее. Слова обладают волшебной силой над человеком. Они способны повергнуть нас в адские низины и вознести на вершины рая, где и оказалась сейчас хозяйка с улицы Феру, чувствуя, как все слова эти, произнесенные с непоколебимой уверенностью в собственную несгибаемость, окутывают и ее небывалой стойкостью, как избавляют от страха, как наделяют крыльями. Не было руки вернее этой, вооруженной кинжалом, не было спины прочнее этой. Он вывел бы ее отсюда и доставил бы домой, целой и невредимой, она не сомневалась. Просто потому, что ему так хотелось покончить со всем этим раз и навсегда. Но она не могла этого допустить. Не ангел хранил Атоса, а сам дьявол, не позволяя ему умереть с достоинством. Не отвага говорила в нем, а отсутствие мужества. Ибо человек, не страшащийся смерти, не храбрецом является, а трусом, боящимся жизни.
Viksa Vita: — Нет, — решительно сказала хозяйка. — Достаточно жертв. Я никуда не пойду. Жертв? — Вы, кажется, опять сказали «нет». — Вы прекрасно расслышали, сударь. Я останусь. — Ни в коем случае. Вы пойдете со мной. Незамедлительно. — Нет, — повторила хозяйка. — Вы смеете перечить мне? — в потухших глазах сверкнула молния. Страшной силы. Граф де Ла Фер никуда не делся. Его не истребить и за целую жизнь. Но вдова была верна своей правде. Правде не страшен граф де Ла Фер. — Да, я смею перечить вам, господин Атос, потому что вы действуете безрассудно. Я останусь, а вы уйдете тем же путем, каким пришли, и вернете письма господину Арамису, герцогине, герцогу, епископу, да хоть самому королю, мне больше нет до этого дела. Прощайте. — Я не уйду, — сказал граф да Ла Фер, упрямый, как сто чертей. — Воля ваша. Я не в силах вас заставить, — Кажется, моя одежда позволяет вам забыться. Но я напомню вам, милейшая, что и в нищенском тряпье королевский мушкетер помнит о том, что у него есть шпага, хоть белошвейка в платье графини способна запамятовать, что ее место в людской. Не переполняйте чашу моего терпения, мне не хочется оскорблять вас. Вы утомляете меня больше, чем двести шпионов герцога вместе взятых. Идемте. Упоение, сладкое, как свежий сок винограда, волнами растекалось под ребрами мадам Лажар, затопляя ее сердце. На ее памяти господин Атос никогда не бывал столь разговорчивым. Упоение любви или упоение властью над объектом любви? Вдова не умела их различать. — Делайте, что хотите, но я не пойду с вами. — Пойдете, — повторил граф да Ла Фер, сопровождая слово одним из тех жестов, при помощи которых повелевал Гримо. — Не ради собственного удовольствия разыгрывал я эту комедию, вырядившись как скоморох. — Я не заставляла вас приходить сюда. — Но я заставлю вас выйти отсюда. — Не заставите, — улыбнулась вдова, изнемогая от счастья. — Вы мне не хозяин, и к тому же до сих пор не заплатили за последний месяц проживания. Уходите, сударь. — За кого вы меня принимаете? Я не уйду без вас! Не человек, не живая душа, не женщина — «оно». Tрофей в битве, из которой невозможно вернуться с пустыми руками, не обесчестив при этом себя. Оскорбляющий достоинство, сопротивляющийся трофей? Лучше удушить трофей и вынести его мертвым. Совершенно теряя самообладание, Граф де Ла Фер протянул руку, намереваясь схватить эту мерзавку за шиворот и поволочь вон, но мушкетер Атос остановил его. Все это уже когда-то происходило с ним, и не так давно. Никогда более не совершит он роковую ошибку и не станет уговаривать то, что может взять силой. Он снова выходил из себя. Комната опять поплыла перед глазами. Он много пил, мало спал, ночное дежурство, после утреннего. Вытянутая рука, не ближе. Ладонь стиснулась в кулак и прижалась к бедру. — В таком случае, уйду я, — усмехаясь, сказала змея, и в глазах ее загорелся адский пламень. Вдова уверенным шагом направилась к двери, но граф схватил ее за пышный рукав, дернул, развернул и, скрутив ей руки, забросил на плечо, туда, где прежде лежало платье. А ведь несколько минут назад он не смог поднять ее. Не любовь, не страсть, не отвага, не страх. Бешенство — разве есть рычаг сильнее? — Отпустите меня! Поставьте меня на место! Оставьте меня в покое или я закричу! И она закричала бы, потому что в ловушке между желанием и запретом остается только кричать. Но мушкетер Атос был человеком сдержанным и хладнокровным. Что же с ним творилось? Он мало спал, много пил. Что-то неладное происходило в незнакомом доме. Этот запах… Мушкетер Атос поставил женщину на место, хоть граф де Ла Фер этого сделать не смог. Тыльной стороной ладони от вытер лоб, тщетно пытаясь избавиться от наваждения. Твердая почва под ногами вдовы плыла от ужаса, восторга и упоения, превращаясь в утлую шлюпку. — Сударыня, проявите благоразумие, в последний раз прошу вас. Вас ведь больше никто не спасет. — Я не желаю быть спасенной. Я сама себя спасу. Это дело чести. Мое дело. Неожиданно и без всяких предупреждений, от этих волшебных слов невидимая стена между хозяйкой и ее постояльцем рухнула и исчезла, будто и не было ее никогда. И будто из прорванной дамбы, бурля и круша все преграды, бушующая река свободы ворвалась в бесконечное пространство расстоянием в одну вытянутую руку. Хозяйка с улицы Феру протянула руку и легко коснулась груди своего постояльца, отталкивая его повелительным жестом. Автор, кем бы он ни был, изъявляет желание нравоучительно провозгласить прописную истину: внешние степени свободы обретаются освобождением от внутреннего гнета собственной беспомощности. Белошвейка становится графиней лишь тогда, когда перестает страшится тех графов, что рисует ей ее собственное воображение. Актом свободы является обретенное умение отличать действительность от воображаемого. Именно поэтому революции всегда зачинаются внутри одного человека. Автору, кем бы он ни был, осталось неизвестным, что почувствовал в это мгновение мушкетер Атос, но граф де Ла Фер на один миг, бывший для хозяйки с улицы Феру длиною в бессмертие, увидел в ней равную. Не по благородству, конечно же — мы не станем обманываться на этот счет, как бы нам того ни хотелось — по силе духа. Атос отступил. Ему не сломать эту простую женщину, одинокую женщину, у которой никого и ничего не было, кроме своей блажи. Щемящая жалость вдруг просочилась в него удушливой струей. Какое отвратительное чувство. Спасительное чувство, что всегда приходит на помощь, когда наши устои нравственные, наши понятия о сути и смысле жизни человеческой — сперва впитанные с молоком матери, а позднее с такими усилиями обретенные болезненным опытом, ушибами, ранами и шрамами — подвергаются сомнению, пошатнувшись. Легче свысока пожалеть наглеца, блаженного, сумасшедшего, осмелившегося посягнуть на понимание наше о мире и людях в нем, чем прозреть в нем равного себе, зачиная внутреннюю смуту, с такими усилиями подавленную. Атосу не следовало пытаться ломать ее. К чему ломать достоинство, пусть даже это достоинствo низшего существа? Истреби норов коня, и животное превратится в негодную рыхлую клячу. Используй норов скакуна себе на пользу: набрось узду, приструни, пришпорь, но хлещи ровно столько, чтобы не лишить пыла, которым наградил его господь. Атос слишком поздно вспомнил о наличии достоинства у лошадей, но следует отдать ему должное — все же вспомнил. Пусть хоть кто-то сбережет свое достоинство. Скачка всегда успокаивали Атоса. К нему вернулись рассудок и хладнокровие. Перед ним стояла его квартирная хозяйка, которая не желала быть вызволена из-под домашнего ареста. Возможно, у нее были на то свои причины. Хорошо. Ее дело. Ему до нее никакого дела нет. Разве что легкое любопытство. — Скажите, милейшая, но если вам так необходимо оставаться в плену, чтобы саму себя спасать, для чего вы послали ко мне этого портного? — Чтобы передать вам письма, для вашего друга, они принадлежат ему, — отвечала вдова правдиво и честно. — Изначально мне не следовало соглашаться, не следовало ввязываться в эту интригу, вы сами предупреждали меня и предостерегали от жен Потифаров, я помню. Но так уж вышло и я была глупа. С тех пор многое изменилось и я многое поняла. Такого со мной больше не повторится. Я благодарна вам от всей души, господин Атос, ведь я, право, и ожидать не могла, что вы проявите такое участие к моей судьбе, но я справлюсь сама. Не вижу причины подвергать вашу жизнь очередной опасности. Если хотите, вызовите кого-нибудь на дуэль, да хоть всю гвардию, но ответственность за это не ляжет на мои плечи. С меня хватило. Атос посмотрел ей в глаза. Она выдержала взгляд. Тяжелый, усталый, потухший взгляд человека, чья жизнь вдребезги разлетелась, и у которого отбирают последний смысл разбитой жизни — умереть не просто так, а ради чего-то, пусть даже ради каких-то писем и своей квартирной хозяйки, если ничего более подходящего не нашлось. Графа опять будто и в помине не было. Как жаль. Они сменяли друг друга столь стремительно — отпетый дуэлянт, грозный граф, благородный дворянин, пьяница, мудрый старец, шутник, философ, мечтательный юноша, который до сих пор так и не научился совладать со своей болью. Их было так много, а она была одна. Всего лишь квартирная хозяйка с улицы Феру. Белошвейка. Вдова. Простая женщина. Неопытный ловец чужих душ. Вдова посмотрела в глаза Атоса. На него смотрела женщина, во взгляде которой он не видел ничего, кроме безрассудного самопожертвования. Да, без сомнения, то было некое религиозное чувство, святая блажь. Но он более не верил в святую блажь. Как не верил он в белокурых ангелов и в наивную простоту. Вместе с рассудком к Атосу вернулась и подозрительность. Что-то здесь было не так, но что? — Кто хозяйка этого дома? — внезапно спросил Атос. От перевозбуждения вдовы не осталось и следа. Она не спускала глаз с Атоса. Правды больше не будет, дьявол ее забери. Этого еще не хватало. С таким же успехом ей могли вручить нож и попросить заколоть господина Атоса в самое сердце. Если сам господь уберег его, и не столкнул лицом к лицу с убиенной женой, несмотря на то, что она несколько месяцев проживала в одном с ним квартале, мадам Лажар не будет той, кто позволит этому случиться. Нет, она убережет его и от этой участи — в гордыне, присущей освободившемуся от кандалов рабу, возомнила вдова. — Одна благородная дама, родственница герцога Неверского. — Кто она такая? Как ее звать? Ложь — своенравная штука. Чем она туманней, тем легче ее распознать, чем конкретней — тем больше похожа на правду. Ложь должна быть детальной и тщательной. Вдова попыталась изобрести дворянское имя и вспомнила сегодняшний странный сон. Оставалось уповать на конфиденциальность метра Божур в вопросах о клиентуре, на усталость господина Атоса, которая не позволит ему задавать вопросы слугам, и на милость богородицы. — Она назвалась маркизой Дантес. Атос нахмурился. — ДʼАнтес? Я никогда не слышал такой фамилии. Откуда она родом? — Мне это неизвестно, — ответила вдова, осознав, что совершила очередной промах, — я не разбираюсь в дворянских происхождениях. Но она уже немолода и у нее есть ребенок. Детали отводят всяческие подозрения. — Бастард? От герцога? Вдова пожала плечами. — В любом случае, она очень симпатичная женщина, добра ко мне и никакой опасности из себя не представляет. Мне, быть может, даже удастся уговорить ее выпустить меня. Она на моей стороне и герцога не жалует, хоть и боится его. Он думает, что она покорна ему, но она может и взбунтоваться. Дурацкая история получилась. Но все равно лучше правды. Атос так не посчитал. Тонкие ноздри его расширились, подобные ноздрям жеребца, учуявшего запах битвы. — Здесь дурно пахнет, — сказал он. — Запах паленого. Вдова вздрогнула. Подобная интуиция была за гранью ее воображения. — Камин в моей спальне. Я сожгла свою одежду. Дым просочился, — выпалила она. — Зачем? — Я испачкала ее в грязи. — Значит, вы уже выходили из этого домa?! Уже успокоившийся было Атос, снова стал проявлять явные признаки нетерпения, и весь подобрался, будто тигр, готовый к прыжку. Лги, вдова, лги, изощренно и изысканно, используй все свое воображение, если тебе дорог этот человек, если не хочешь окончательно довести его до срыва. Лги о том, что знаешь. — Никуда я не выходила. Мне стало скучно, я спустилась на кухню, помогала кухарке, мыла овощи в тазу, чистила курицу, таз перевернулся, я попыталась руками отодрать грязь, и забыла, что руки в крови. Хотела отстирать халат, но дело было пропащим и я бросила его в огонь. Атос поморщился, словно вдова рассказала непотребную шутку. В кухонных делах господин Атос разбирался гораздо меньше, чем в генеалогии. Это должно было убедить его. Что-нибудь же должно было убедить его покинуть раз и навсегда этот дом, который будто примагнитил его и не желал отпускать. Воображению вдовы вдруг отчетливо представилась супружеская сцена. Графиня возвращается домой и застает графа в своей гостиной. Да, он, конечно же убьет ее в конце концов, но конец настанет и ему самому. Эти двое связаны кровью и узел не разрубить. Если до этой встречи у него еще оставался хоть какой-то шанс на жизнь, если не полноценную, то хоть с образом и подобием, то встретившись с ней еще раз, убей он ее во второй раз, и все пропало. Его не спасут ни пьянки, ни служба, ни дуэли, не походы, ни отцы Оноре и Альфред, ни его друзья. И что самое главное, вдрyг поняла вдова Лажар, в такой ситуации его не сможет спасти даже сам отец Сандро. Отец Сандро! Дура! Ослица! Тупица! Почему она не послала за ним сразу? А впрочем, могла ли она разыскать его среди морей? Услышал ли бы он ее мольбы? Различил ли бы вообще ее голос в этой толпе из знатных господ? Голос домовладелицы, единственной, которой были слышны шаги мушкетера Атоса, когда он ночами напролет мерил ими свои комнаты в доме на улице Феру. Впрочем, исторической истины ради, следует признать, что они слышны были и слуге Гримо. Но тот был слишком хорошо вымуштрован и права голоса никогда бы не потребовал. Вдова снова вспомнила свой сон, который оказался вещим. Брат Огюст предостерегал Творца, и не зря. Вдова ввязалась не в свой сюжет, но она была пленницей этого сюжета, и как ни крути, то, что должно было случиться — случится. Только вот что должно было случиться по задумке Творца? Неужели ему в самом деле была угодна смерть этого человека? Но он утверждал иначе. Все они твердили об ином. «Выигрышная фигура», «Читатели не простят». Вдова не была сильна в литературных условностях и не была знакомой со словом «кульминация» но, вспоминая старые сказки и легенды, ей было известно, что двое повязанных прошлым персонажей непременно должны встретится на страницах повествования. Иначе к чему вообще рассказывать истории? Ни один менестрель не стал бы крушить ожидания слушателей — менестрель печется о своем кошельке. Сюжет всеми кривдами и случайностями привел третьестепенного персонажа в дом графини де Ла Фер для того, чтобы первостепенные персонажи встретились. Ясно, как день. Только все это было неправильным, все это было искаженным вариантом развития события. Слишком неумелым. Слишком ранним. Слишком поспешным. Слишком незрелым, шитым белыми нитками черновиком, приправленным разыгравшейся фантазией. Слишком женской. Тесто еще не взошло. И еще не наступил апрель. Только чей это был сюжет? Кто был его автором? Отец Сандро спасал одинокого узника, брат Огюст, несмотpя на свои протесты, помогал ему, а остальные члены клана не имели права вмешательства. Оставалось лишь признаться, что сюжет по-прежнему был моим. А это значило, что я сама привела дорогого моему сердцу человека в этот дом, хоть я всеми силами души своей хотела уберечь его от встречи с хозяйкой дома. Как такое возможно? Хоть я и была пленницей этой истории, я одновременно и была ее творцом. Как такое возможно? Спросите у отца Хорхе-Луиса. Это честный человек, хоть и говорит на испанском, он вам не откажет в ответе. А лучше спросите у самих себя. Посмотрите в зеркало. Вспомните прошлое. Представьте будущее свое. Разве в настоящем, как между адом и раем, застрявшие в чистилище, не пленники вы своих собственных судеб, одновременно являясь и их творцами? С первой главы священного писания, любая история, как и любая жизнь зачинается в разломе. Между небом и землей, тьмой и светом, светилами ночным и дневным, человеком и животным. Со второй главы священного писания любая история, как и любая жизнь, зачинается в конфликте. Между грехом и праведностью, соблазном и честностью, наивностью и тягой к знанию, детством и зрелостью, отцовской опекой и свободой выбора, волей Творца и волей человека. В муках и боли на свет появляется младенец. В борьбе между противоположными полюсами, которых так же влечет друг к другу, как и отталкивает, и которые на один лишь только миг оказываются слитыми, равными друг другу в едином наслаждении, чтобы в следующий миг снова разлететься в разные стороны; в этой борьбе зарождается жизнь. А иначе вас никто не станет слушать, голос ваш онемеет и вы потеряете читателя, не успев начать и вторую главу. Противостояние это самое главное. И какую же чертовскую боль причиняет оно. — Уходите, господин Атос, прошу вас, умоляю вас, — тихо сказала я. — Ради Бога, уходите, вам больше нечего здесь делать. Я не знаю, почему в этот раз он послушался меня. Он волен был поступать так, как ему хотелось, но, видимо, что-то в моем тоне, в жесте, в позе, во взгляде или в его собственных предчувствиях освободило его от этого дома в этот раз. А может быть он просто слишком устал. Как бы там ни было, господин Атос нахлобучил на голову старую шляпу, развернулся и направился к двери. И все же… — Постойте! — позвала я и он остановился, видимо, все еще надеясь на мое благоразумие, соответствие роли третьестепенного персонажа или ему просто надоело конфликтовать с глупой женщиной. — Чего вам еще? — Я все же должна попросить вас об одном одолжении, господин Атос. — Говорите. — Оставьте мне ваш кинжал. Должно быть брови его черные, безупречно очерченные, над глазами синевы июльского неба вскинулись, но мне не было видно из-за обвисших полей шляпы, скрывших его светлое чело. — И что вы с ним собрались делать? — Я убью себя. В крайнем случае. Если мне станут угрожать, если мне не удастся отсюда выбраться, если, как вы предположили, меня схватят и захотят пытать или обесчестить, — сочиняла я на ходу и это звучало великомученечески. — И какой в этом толк для христианки? — спросил Атос, не любивший выспренности, тем более не подходящей сложившийся ситуации. Но голос его был мягким и спокойным, таким, каким должен был стать когда-то; должно быть, тогда, когда наступит апрель. То был голос, с которым ему никогда больше не обратиться ко мне. Это был голос взрослого и зрелого человека. Более того, это был голос отца. — Никакого толка, — сказал непослушный ребенок. — И я знаю, что это страшный грех. Но нужен же мне какой-то выход. Сделайте милость, оставьте мне выход. Граф де Ла Фер, что же вы опять воюете? Но он не воевал, он заботился обо мне. Предельно искренне, потому что в его руках оказалось неразумное существо, брыкающееся существо, сущий ребенок, который вот уже битый час требовал от него невозможного. Для Атоса это было слишком много, но для графа де Ла Фер — слишком мало. Он и с худшими вариантами научится справляться. Когда-нибудь, если наступит апрель. Если он оставит мне свой кинжал. Подлинный автор этой истории, кем бы он ни был, снова вклинивается в первоисточник, чтобы морализаторски заявить: длительные отношения между людьми возможны лишь тогда, когда люди в этих отношениях способны менять роли, отыгрываемые друг перед другом, не застревая ни в одной из множества функций, доступных богатому арсеналу человеческих отождествлений. Атос, в пределах прочной гибкости и глубины своих, лучше других умел менять роли. Именно поэтому он и являлся выигрышной фигурой для всех тех авторов и всех тех читателей, что посмели играть с ним. — Вы сперва посылаете за мной, затем набрасываетесь с кулаками; сопротивляетесь, когда я пытаюсь помочь вам, не желаете покидать этот дом, голосите, когда я прошу вас прислушаться ко мне, не доверяете мне, смеете оскорблять и даже прощения не изволите попросить. Вы сказали мне уйти, а потом сами остановили. Вы сперва утверждаете, что справитесь сама, что хозяйка дома, неизвестная никому маркиза с бастардом, благосклонна к вам, и что вам ничего не угрожает, а затем требуете, чтобы я отдал вам свой кинжал, чтобы вы моим же кинжалом себя закололи, когда вас станут пытать. Что вы несете, мадам Лажар, почтенная квартирная хозяйка? Где вы потеряли разум? И зачем хотите свести заодно и меня с ума? Я задолжал вам за этот месяц, потому что мне некому было платить, раз вас дома не было, и я отдам вам выросший процент, но разве я когда-нибудь причинил вам зло? Он был прав, как всегда. И вопросы его были справедливы, как всегда. Но ответы на них терялись в тумане. Что я могла на это ответить, кроме: — Доверьтесь мне. Граф де Ла Фер в четвертый раз рассмеялся. По доброму. Так смеются родители над дурацкими выходками детей. Дети, учась ходить на нетвердых ногах, падают и набивают себе шишки. Родители ласково улыбаются. А потом поднимают карапузов на руки и целуют в лоб. Но господин Атос не стал целовать меня в лоб, это тоже было за гранью моего воображения. — Довериться вам? Но вы не произнесли ни слова правды. Вы лжете, увиливаете и увертываетесь, сочиняете какие-то несуразные истории, словно вам есть что скрывать. Я не доверил бы вам даже эту ветхую шляпу, а вы просите доверить вам мой кинжал. — В самом деле, господин Атос, вы удивляете меня, — сказала я, возмущаясь. — Неужели вам нужны еще доказательства моей честности и преданности? Если бы я держала против вас злостные намерения, разве исполнила бы я в очередной раз просьбу господина Арамиса? Разве предупредила бы вас? Разве отдала бы вам эту переписку? Разве последовала бы за вами в Ангулем? Разве уговаривала бы святых отцов Оноре и Альфреда спасти вам жизнь, хоть они намеревались не вмешиваться в дела Творца? Разве говорила бы с вашим слугой в деревне, на дороге из Пуатье, где вы оставили его? Разве я не… Тут я запнулась, потому что, как когда-то предупредил меня брат Огюст, не имела права путаться в ролях рассказчика и персонажа. Но мне еще оставалось что сказать, и я продолжила: — Господин Атос, вы не доверяете женщинам, и ни во что не ставите людей, чье происхождение не записано в аристократических летописях, я успела уже понять. Вы страдаете, потому что кто-то причинил вам зло, и тщательно пытаетесь скрыть свои терзания, прячась за своим мундиром, шпагой и веселыми друзьями. Вам опостылела жизнь, но вы не желаете просто так расставаться с ней, потому что и это не достойно дворянина. Вы запутались в самом себе и ищете выход, набрасываясь грудью на штыки. Вы деретесь, ерничаете, пытаетесь отказаться от того, кем являетесь, от самой вашей сути. Вы заливаете вином все то неискоренимое, что есть в вас, но убивая плохое, вы тем самым убиваете и хорошее, потому что все человеческие качества связаны вместе одним узлом. Вы мало едите, не спите совсем, не заботитесь о своем здоровье и много пьете, а при этом считаете, что я держу против вас злой умысел. Но посудите сами, если бы держала я против вас злой умысел, разве я бы не отравила сто тысяч раз то вино, которое вы пьете из моего погреба? Впрочем, должно быть, тем самым я оказала бы вам высшую милость. Господин Атос, опомнитесь: вы пьете мое вино, значит, вы уже доверяете мне. Должно быть, господин Атос подумал, что только женщине могло прийти в голову подобное доказательство невинности. Ему нечего было возразить на этот веский довод. Он не понимал, он не мог понять, ибо находился в рамках сюжета, а я — вовне. И поэтому я была сильнее его, но ни разу не использовала свою силу ему во вред. Почти. Но этим знанием я не могла поделиться с ним. Кажется. — Одолжите мне ваш кинжал. Я сберегу его, клянусь Богом, и если воспользуюсь им, то лишь ради вашего блага. — Кто вы? — спросил Атос. — И чего вы от меня хотите? — Лишь вашего блага. — Кто вы? — переспросил он. — Ваша квартирная хозяйка, вдова покойного Лажара. — Кто же вы? — в третий раз задал он вопрос. Правильный вопрос. Справедливый вопрос. — Вы не желаете знать меня, — ответила я. — Вы не во что не ставите меня. Я вот уже столько времени бьюсь, чтобы помочь вам, но вы видите во мне лишь то, что желаете видеть. Вы получите ответ на этот вопрос лишь тогда, когда сами пожелаете прозреть, сударь. Не следовало мне этого говорить. Самая настоящая жестокость, вызванная упоением властью. Даже из-под шляпы было видно, насколько он побледнел. — Я не знаю, кто вы, ведьма, но очевидно, что вы знаете меня, — промолвил Атос, смутно различая откровение в словах вдовы, как и странную собственную потребность в откровении, отнюдь не вызванную опьянением. Доверять? Но как можно доверять женщине? В этом не было никакого толка и никакого резона. И все же Атос прислушался к своей интуиции, которая вот уже битый час требовала от него невозможного. Да, она, интуиция, обманула его однажды, но все же он не собирался делать из этой женщины свою жену, он мог разделаться с ней, когда захочет, если такая надобность возникнет, и она ничего не требовала от него, кроме платы за квартиру и клинка. Что такого ужасного, в конце концов, может случится, если он скажет ей правду? Автор, кем бы он ни был, снова вклинивается в первоисточник, дабы интерпретировать: именно эти мысли и являются актом доверия. Доверие наступает тогда, когда исчезает призрак прошлого. Призрак прошлого исчезает тогда, когда глаза открываются, и визави оказывается человеком; другим человеком, чужим, незнакомым, о котором ничего не знаешь, но чья инаковость спасительна, потому что не принадлежит тебе. — Я не суеверен, не верю в колдовство и страха давно не испытываю, — сказал Атос, находящийся в отрезвляющем присутствии чужой инаковости. — Но вы внушаете мне… нет, не так. Вы ничего не внушаете мне, но в одном вы не правы: ежедневно, ежечасно, ежеминутно, без продыха, без права на передышку, я вижу не то, что желаю видеть, а то, о чем хочу забыть. Если вы так уверены в том, о чем говорите, если вы в самом деле зачем-то печетесь о моем благе, существует лишь одно благодеяние, которое можно оказать мне. Кем бы вы ни были, помогите мне забыть и никогда больше не вспоминать. — Вы действительно этого хотите? — Да, хочу. — Значит, именно это я и сделаю, — сказала я. — Оставьте мне ваш кинжал. Даю вам слово чести: я верну его вам. Не говоря больше ни слова, на вытянутой руке господин Атос протянул мне свой кинжал. Я взяла его и поцеловала. Хоть его я имела право поцеловать. — А теперь ступайте, вам больше ничего не грозит. Он улыбнулся, и, клянусь дьяволом, если бы не дурацкая шляпа, я увидела бы его слезы. Он уходил, а за его спиной плелась его старость.
Стелла: Атос, в пределах прочной гибкости и глубины своих, лучше других умел менять роли. Именно поэтому он и являлся выигрышной фигурой для всех тех авторов и всех тех читателей, что посмели играть с ним. - это откровение.
Viksa Vita: Стелла пишет: - это откровение. А разве вы не знали? :) Даже на страницах "Трех мушкетеров" это есть, не говоря уже о продолжениях. Пьянчуга, мрачный меланхолик, задира, отчаянная голова, игрок, шутник, людоед, судья, палач, благородный дворянин, страшный граф, отец (дАртаньяну), брат Арамису и Портосу, величественный вельможа, убийца, эрудит, паяц, насмешник и повод для насмешек автора (хоть многие и не согласны). Он настолько многогранная фигура, что можно с ним отождествляться без конца и дополнять им то, чего в нас самих не хватает. А дальше начинается "Длс" и Виконт. И пошли все отцовские фигуры. А, еще и страстный любовник - кюре (к слову о Мольере). Да это же все мужские архетипы, известные человечеству, в одном лице. При этом последовательном и не разваливающимся на куски. Дюма гений, я всегда это утверждала.
Констанс1: Viksa Vita , я бы сказала не в нас самих, а нам самим ( Архетипы то мужские). А нету жадины, подлеца, предателя, человека не желающего брать на себя ответственность за свои поступки, я уж не говорю о поступках и судьбах близких по родству или по душе людей. К сожалению такие мужские архетипы встречаются в наше время гораздо чаще.
Viksa Vita: Констанс1 Про "нам самим" пожалуй соглашусь :) Хоть в каждой женщине живут и мужские архетипы, а в каждом мужчине - женские. Иначе мы в самом деле жили бы в непересекающихся мирах, а все же как-то находим общий язык с нашими братьями, отцами, мужьями, любовниками и друзьями. Про сыновей пока не стану утверждать, у меня их нет :) И согласна про жадин и подлецов, коими Атос ни в коем случае не является. Но архетипы они не "положительные" и "отрицательные", они емкие и многогранные. Не существует архетипа "подлец", но существует "Трикстер", шут, язва. Кем и является нам Атос в амьенском погребе и в истории с лошадьми и седлами. И прямо там же сменяет роль на влюбленного "Анимуса". Который на глазах превращается в "Иерофанта", судью, бесстрастно рубящего добро и зло. Возможно это мои домыслы. Атос не идеален во всех своих многогранных ипостасях, и я очень хочу надеяться, что мне удается это выразить в тексте.
Констанс1: Viksa Vita , мне в Вашем тексте гораздо интереснее квартирная хозяйка. И та внутренняя работа , которая происходит в ее голове и душе по мере развития событий и ее участия в них. Ведь по сути на наших глазах, из серой мещаночки, живущей мелкими , повседневными заботами мадам Лажар превращается в думающую и глубоко чувствующую и очень порядочную Личность. Куда там Миледи с ее «» неженским умом поэта«». И ее встреча со всеми этими «» отцами«» под которыми Вы выводите классиков французской и мировой литературы, а также библейские притчи немало тому способствуют. Этот путь проходили многие из нас. Любимые книги и их герои до сих пор продолжают влиять на ход нашей жизни и на принятие решений. Вот поэтому мне интересна мадам Лажар.
Стелла: Мне же куда ближе Атос и то, как он возвращается к жизни.
Viksa Vita: Констанс1 вы меня очень осчастливили :) Если в фанфике судьба самостоятельного, неканонного персонажа, становится интереснее канонных, значит, главное автору удалось. А еще это значит, что вдова таки обретает право голоса, и она тоже очень рада тому, что находится на правильном пути.
Констанс1: Viksa Vita , про канонных персонажей мы все уже знаем, что с ними будет на 35 лет вперед. А вот хозяйка с улицы Феру только раз мелькает в «» Три Мушкетера«». Но ведь, рассуждая логически, она свидетель всей преддартаньяновской истории Трех Мушкетеров. А то, что Вы придумали ей характер и показали его в развитии-это очень интересно.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: рассуждая логически, она свидетель всей преддартаньяновской истории Трех Мушкетеров Вообще-то это спорный вопрос. Откуда мы знаем, что Атос проживал на улице Феру все предшествующие четыре года, а не поселился там за год или полгода до прибытия гасконца в Париж? :) (или я опять что-то пропустила в матчасти?)
Констанс1: Viksa Vita , граф очень постоянен в своих привычках. И если жилье на улице Феру ему подошло , то он и не стал бы искать ничего другого. Атос вообще не любит лишних телодвижений. Вспомните его поведение во время поисков экипировки. Друзья мотались, как наскипидаренные, а Атос сиднем сидел дома.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: И если жилье на улице Феру ему подошло Да, но может он эту квартиру нашел в 1624-м году, а дом, в котором от жил до того - продали. Мало ли что могло быть, хм? Нам как бы всем ясно, что он всю свою парижскую жизнь прожил на Феру с этой хозяйкой, но доподлинно это неизвестно ;)
Стелла: Показывая Раулю этот дом Атос говорит, что прожил в нем 7 лет. В отставку он вышел в 1631 году. Значит поселился в нем в 1623-24 году. А с Портосом они 10 лет спали рядом. 31 долой 10 получается, что Атос поал в Париж в году 21-22.
Констанс1: Стелла , а я только полезла в Канон смотреть, а ты уже написала. Но вот это «» 10 лет спали рядом«» меня напрягает. Не значит ли это , что вначале Атос и Портос снимали в Париже одну квартиру на двоих? Я предпочитаю опираться на указание графа Раулю, что в доме на улице Феру он прожил 7 лет. Тогда просто от 31 минусуем 7 и получется 1624 год. А Д Артаньян , появился все же, вероятнее не в 1625, а в 1626 году. Хотя, напоминание Портосу про «» 10 лет спали рядом«» может просто означать , что с Портосом Атос познакомился раньше всех. Примерно 1621 год выходит. Если в конце 1621 года, тогда «» сцена на охоте«» вполне могла быть в июле того же года. Но если принять, что в 1621 году Атосу 25 лет, то в 26 ему уже полных 30. А Д Арту 18. Сильно большая разница получается.
Стелла: Если отбросить Портоса, то получается, что Атосу и вправду было 25, когда была охота. Но то, что Портос был первым из этого получается четко. Иначе он бы помянул Арамиса как первого или сопутствующего.
Viksa Vita: Вот видите! Получается, что хозяйка познакомилась с Атосом лишь за год до дАртаньяна. Так что весь фик фтопку :))) А насчет загадочного "спали рядом" - моя версия бывшей солдатки цахала такова: они дрыхли на дежурствах
Констанс1: Viksa Vita , скорее за 2 года. Потому что о дате появления гасконца в Париже тоже много споров.
Viksa Vita: Я слепо верю первой стpочке романа. Следует и в ней усомниться?
Орхидея: "10 лет спали рядом" вполне может быть округлением. Я больше верю, что 7 лет. Тогда в 1624 Атосу 25. К началу действия романа 27, есть принять 1626 год.
Констанс1: Athos, notre Athos, qui était vertueux comme Scipion ? l'avez-vous revu ? - Non. - Eh bien ! j'irai demain lui porter de vos nouvelles. J'ai peur, entre nous, que son penchant pour le vin ne l'ait fort vieilli et dégradé. - Oui, dit Porthos, c'est vrai, il buvait beaucoup. - Puis c'était notre aîné à tous, dit d'Artagnan. - De quelques années seulement, reprit Porthos ; son air grave le vieillissait beaucoup. Перевод: Атос, наш Атос, который был добродетелен как Сципион? Вы с ним виделись? ( если точно по оригиналу «» виделись вновь«». После чего, может после той охоты на которой Д Арт не был?_ -Нет - Ну хорошо! Завтра я поеду сообщить ему новости о Вас. Между нами, я боюсь, что его склонность к вину слишком состарила и ослабила его. -Да, сказал Портос, он много пил. -Затем он был самым старшим из всех нас., сказал д Артаньян. -Всего на несколько лет, вступился Портос. Его серьезный вид сильно его старил. Итак на момент начала действия «» ДЛС«» Д Артаньяну ровно 40 лет.Одна из глав романа называется «» Д Артаньян в 40 лет«» В беседе с Арамисом, который заявляет , что ему 37 лет, ДАрт предлагает на будущее договорится о возрасте. Т.к. он Д Арт на 2-3 года младше Арамиса , а ему уже полных 40 лет. Значит Арамису 42-43 года. Атос старше на несколько лет, не точно, но явно не на 10.
Орхидея: Атос на 9 лет старше д'Артаньяна. Гасконцу 40. Про графа говориться, что ему 49-50. А скорей 49. Если в 1624 году Атосу 25, то в 1626 - 27 лет, в 1628 должно быть 29 (в этом году кончается первый роман). Плюс 20, того 49 лет. Д'Артаньяну было 18 лет в 1626 году, в 1628 выходит 20. 20+20, как раз, ровно 40. А вот Арамису в "Длс" должно быть 44-45, скорее 45. Дюма пишет, что на начало "ТМ" ему 22-23. Всё сойдется, если считать, что 23 ему исполняется в текущем году. Тогда в 1628 Арамису 25 лет. Прибавляем 20, выходит 45 лет. Причём это возраст соответствует "ВдБ". Год идет действие сюжета второго романа, с 1648 по 1649 гг. "ВдБ" начинается в 1660 году. Значит прошло не 10, а 11 лет. 45+1+11, получаем нужные 57. Именно этот возраст епископ Ваннский называет д'Артаньяну. Короче, скинул гасконец аббату в Нуази пару годиков, чтоб совсем не расстраивать.)) В действительности Арамис старше на 5 лет.) Возраст Атоса при этих данных тоже сойдется. 49+1+11=61 Значит на начало "ВдБ" графу де Ла Фер 61 год, к концу в 1661 будет 62 году, которые тоже упоминаются в тексте.
Стелла: 1626 год будет соответствовато делу Шале. Дюма потом сдвинул в каком-то издании дату начала романа.
Viksa Vita: В любом случае мне хочется представлять, что Атос - ровесник 17 века. А поскольку с хронологией у Дюма полный кошмар, как бы мы это одеяло не натягивали, у меня достаточно степеней свободы, чтобы не подвергать сомнению это символическое предположение.
Стелла: Это дает нам разницу в год- полтора. Нетак уж и существенно для возраста героев, но существенно для того, что с ними происходило до того.
Armande: Viksa Vita, да плюньте Вы на эту хронологию! У Дюма самогО по этой части ошибка на ошибке. Не в том суть! Фанфик замечательный, а вдова Лажар просто великолепна!
Viksa Vita: Глава тридцать восьмая. Жена Атоса и диссертация Арамиса Атос беспрепятственно покинул дом на Королевской площади, и кроме косых взглядов служанки, выпроводившей его за дверь, ему ничего не угрожало. Свежий холодный воздух оказал на него благоприятное воздействие, несколько выветривая тот туман, что окутал его сознание в доме, который тяготил его. Атос прогулялся по площади, а, потом, сделав знак Гримо, чтобы следовал за ним, и по прилежащим улицам. Как он и предполагал, кроме тех троих разгильдяев, что показались ему подозрительными, когда он шел сюда, никакой иной опасности он не приметил. Двое простолюдинов, бредущих по своим делам, также не привлеки ничьего внимания. Отправив Гримо у Ратуши, Атос медленным шагом пошел дальше. Он покинул квартал Маре, прогоняя непрошенные мысли о зловонном болоте, влился в лабиринт грязных улочек и переулков, бросил мрачный взгляд на стены Бастилии, сереющие за его спиной, а потом не менее хмурый — на Шатле. Город выплеснул его на мост Менял. На набережной его привечала неприступная Консьержери. Париж был напичкан тюрьмами и, казалось, предлагал кандалы, цепи и пыточные камеры на любой вкус, подобно расхваливавшему товар торговцу. Даже собор Парижской Богоматери на фоне затянутого тучами неба казался узилищем, в котором навечно погребены человеческие надежды и молитвы. Горгульи и апостолы на фасаде были похожи на вестников Страшного Суда, а громады башен — на пристанища Люцифера и Асмодея. Атос ощутил себя узником этого города, пригвожденным к нему тяжелым свинцовым небом, скованным его стенами. Каменные громады нависали со всех сторон, отбрасывали на реку черные тени. Голые деревья будто обступали его самого, как плотные ряды войск — осажденную крепость. Атос плелся по городу, и с каждым шагом цепи его стягивались туже, а ступать было все труднее. И при этом было нечто на удивление успокаивающее в безличности. Никто не заговаривал с ним, не глядел на него, ничего не просил, не зазывал в кабаки и не предлагал купить цветов. В одежде подмастерья толпа приняла Атоса как своего, укутала серостью и безразличием, залила грязью, мокрым снегом, оглушила топотом копыт, окриками и шепотами. Прохожие неслись куда-то, кутаясь до носа в плащи, тащили скарб, носилки, портшезы; хлестали лошадей, своих жен и слуг; входили и выходили из подъездов, стучали в двери, наталкивались друг на друга, плевались и спешили дальше с таким нетерпением, будто впереди их ждала земля обетованная. Будто город выпустит их когда-нибудь из своих тисков. Город вынес его к Сорбонне, а затем и к Люксембургу. До ночного дежурства оставалось несколько часов, а Атос знал, что вернись он домой — упадет замертво и к караулу не проснется. Кроме того были дела поважнее, чем отдых. Поэтому вместо того, чтобы свернуть на Феру, бывший граф направился на улицу Кассет, возле которой в когда-то тенистом, а теперь — совершенно облетевшем саде находилась уютная обитель будущего аббата. Базен тоже не узнал его и уже собрался гнать взашей, но Атос снял шляпу. Слуга тут же вытянулся и принес господину Атосу тысячу извинений, пропуская вперед. В доме было тепло и он, к облегчению своему, нашел Арамиса, корпевшего над бумагами. Арамис поспешил накрыть листы толстым фолиантом и встал ему навстречу. — Друг мой! Что с вами? Почему вы так одеты? Да вы словно привидение увидели! — Можно и так сказать, — промолвил Атос. — Вы заняты? — Не настолько, чтобы не обрадоваться вам. Садитесь! Но знайте, что весь аванс я потратил на бумагу и книги, необходимые мне для диссертации. Лавочник содрал с меня в три дорога, но я наконец приобрел «Сумму против язычников» Фомы Аквинского. Ведь ее так трудно раздобыть, и все как один книготорговцы, когда речь заходит о «Сумме», пытаются всучить мне «Сумму теологии». И вот только у этого торговца, представьте, именно у этого подле аббатства Святой Женевьевы, я нашел как раз то, что искал. Но по этой радующей мой разум, но печалящей мое тело причине, мне, к сожалению, нечем накормить вас, милый Атос, и я, подобно отшельнику, могу предложить вам лишь воду и хлеб. А еще бутылку отличного анжуйского, которую мне подарил один мой знакомый. — Подарил? — Подарил или одолжил, какая разница? — Если он одолжил вам ее, обещаю — он не получит ее обратно. Базен принес вино, друзья выпили и Атосу полегчало. В компании Арамиса ему всегда становилось легче дышать. Арамис был человеком тонким, легким, невесомым — как сама весна. Несмотря на непростую натуру, было в нем нечто эфемерное — он не занимал собою пространства, не давил, не угнетал и не усложнял беседу. Несостоявшийся аббат ничего лишнего не спрашивал, не донимал любопытством и многое понимал с полуслова. Кроме того, одно из лучших качеств Арамиса заключалось в том, что он умел хранить тайны — как свои, так и чужие. В его обществе Атос чувствовал себя непринужденно, и мог говорить и делать ровно столько, сколько ему хотелось в данный момент. Когда молчал Атос, Арамис тоже не испытывал надобности говорить, и им обоим было приятно сохранять одну тишину на двоих, хоть каждый из них молчал по разному. В этот же раз сложность беседы была за Атосом. Однако ему не хотелось нарушать благостную тишину, поэтому он лишь достал из кармана переписку, отобранную у мадам Лажар и положил на стол. Арамис в недоумении посмотрел на знакомые бумаги, потом на Атоса, потом опять на бумаги и оказался первым, кто нарушил молчание, сперва покраснев, будто на всякий случай. — Откуда у вас эти письма?! — Я нашел ее. — Вашу домовладелицу?! Атос кивнул. — Каким образом? — все же не удержался от вопроса Арамис. Атосу пришлось рассказать про портного, платье и сообщить некоторые детали из утомительного разговора со вдовой, что заодно пролило свет и на его нынешний внешний вид. По ходу лаконичного, но от этого еще более обескураживающего рассказа, лицо Арамиса несколько раз менялось, так как внешняя экспрессивность, несмотря на относительную внутреннюю уравновешенность, была еще одним значимым качеством его характера. Когда речь зашла об элементах одежды, Арамис захлопал в ладоши, звонко смеясь, но когда рассказ привел Атоса к герцогам Гонзага, его друг сделался невероятно серьезным и сосредоточенным. Черные глаза его заблестели — сперва восторженно, далее зло, следом разочарованно, а потом в полном недоумении. Все это лишило его последних остатков таинственности. — Мари не узнала мадам Лажар? Но это невозможно! Они столько раз виделись, а она блестящего ума женщина! Арамис, пребывая в огромном волнении, принялся теребить мочку уха. Атосу было невероятно жаль его, но он еще не сказал самого главного. — Женщины в первую очередь смотрят на платье и лишь потом на лицо, — вздохнул Атос. — Даже самые умные. Если платье не привлечет их внимания, они не поднимут глаз выше воротника. Неужели вам это не известно, милый друг? Арамис снова покраснел. Ему это было прекрасно известно, и именно по этой причине он сам уделял немало внимания своему тщательно продуманному туалету. — Друг мой, — сказал Атос, собираясь с духом, и слегка придвинулся к Арамису, — я должен сообщить вам о том, о чем говорить не желаю, потому что не хочу разбивать ваше сердце, но я не смею скрывать от вас правды. Обещайте, что вы сперва выслушаете меня, и лишь потом впадете в отчаяние. Это предисловие, разумеется, показалось Арамису зловещим и сердце его, в данную минуту еще не разбитое, бешено заколотилось от такого пророчества. Но ровный и спокойный голос Атоса мог смягчить любую ужасную весть. Поэтому Арамис возблагодарил судьбу за то, что правду он услышит именно от этого человека. — Я говорил вам однажды, но вы рассердились, а я обязан повторить: не доверяйте женщинам — как белошвейкам, так и герцогиням, как безмозглым, так и наделенным поэтическим умом, — сказал Атос, и когда Арамис готов был запротестовать, положил ему руку на плечо. — Не делайте той ошибки, которую совершил однажды один мой знакомый, и за которую расплатился такой ценой, которую я не пожелал бы даже врагу. — Какой знакомый? — удивился Арамис, который никогда не слышал ни о знакомых, ни о врагах Атоса, которых сам же не знал в лицо. — Один знатный и богатый вельможа, баловень судьбы, единственный наследник древнего рода, влюбился в очаровательную девушку. В тех местах никто не знал ее — она и священник, называвшийся ее братом, недавно прибыли в то далекое графство. Хозяин тех земель, слепец и гордец, увидел ее и потерял голову. Oн по глупости своей поверил в ее наивность и невинность и сделал своей женой, несмотря на протесты семьи, на слухи и сплетни, пускаемые о нем, и на то, что стал посмешищем. Однажды на охоте лошадь понесла графиню, та упала, и граф, чтобы вернуть ее к жизни, разорвал на ней платье и при свете дня увидел на плече ее королевскую лилию — клеймо палача. Не думая и ничего больше не чувствуя, кроме каленого стыда, что навечно заклеймил и его самого, муж повесил свою жену на дереве. Девушка оказалась преступницей, бежавшей из монастыря. Она соблазнила этого самого священника, который был ее любовником, и который венчал остолопа с той, которая недостойна была даже ступить на его псарню. Граф не мог позволить себе продолжать носить то имя, которое отныне и навеки запятнал, как не мог он наложить на себя руки, потому что едва ли подобный поступок смыл бы пятно с родовой чести. Отказавшись от всего, чем был наделен прихотью судьбы, несчастный покинул свое поместье, и, застряв навеки между прошлым и будущим в чистилище собственной совести, этот проклятый человек отправился в Париж и нанялся на службу простым солдатом. С тех пор он поклялся забыть и никогда не говорить об этой истории, придумывая себе иное прошлое, иную судьбу и пытаясь в них поверить. Даже на исповеди, находясь на пороге смерти, он не смог сказать правду священнику и солгал. Должно быть по этой причине господь разгневался на него и отказал ему в последней милости, вернув к жизни. Все тщетно, Арамис, воображение всегда проигрывает памяти. Сколько бы вы не убеждали себя в том, чего знать не хотите, вы все равно обречены на знание. Клеймо на душе не смывается волей мысли. Прошлое преследует его попятам как ангел мщения и в каждой женщине он теперь видит клейменную преступницу, ложь и подлог. Что-ж, никто не переубедит его. Атос умолк. Арамис молчал. В тишине двое молодых людей слышали лишь барабанную дробь града по окнам. Сумерки сгустились и в них едва ли можно было различить выражение лиц молчавших. — Как звали вашего друга? — почти шепотом наконец спросил Арамис. — Можете ли вы произнести его имя? Атос поднял на него глаза. Тени скрывали лицо Арамиса, но во взгляде друга Атос не прочел ни осуждения, ни отвращения, ни любопытства — лишь тревогу и бережную осторожность. — Граф де Ла Фер, — глухо ответил Атос. Арамис кивнул. Он уже слышал недавно это имя, и теперь окончательно понял, кому обязан своему освобождению из губернаторских подвалов в Ангулеме. Более того, Арамис осознал теперь, какова была цена их с Портосом освобождения. И даже та жертва, которую принес Атос на площади Луваль ради их дружбы, даже его готовность стать курьером герцогини вместо него самого, все это показалось ему никчемным по сравнению с этим поступком. Арамис не нуждался в доказательствах дружбы Атоса, но ему пришлось признать, что никто никогда не совершал ничего подобного ради него. Более того, ему пришлось признать, что сам он был слишком далек от подобного великодушия. Арамис в очередной раз ощутил свой собственный стыд, который не раз преследовал его на протяжении всей этой глупой истории. И благодаря своему стыду еще глубже проникся словами Атоса. А разве существует иной путь понять ближнего, если не пропустив через себя его чувства? — Ваше сиятельство, — произнес Арамис со всем почтением, на которое был способен, — вы поступили единственным доступным дворянину способом. Вы смыли кровью оскорбление, нанесенное вашей чести. Поступок, угодный как людям, так и господу, который призывает нас сохранять тот порядок, с которым сотворил землю. Некому обвинить вас ни на этом суде, ни на том. Писание говорит: «Исповедуйтесь друг перед другом». И я, не облеченный духовным саном, но удостоенный великой чести называться вашим другом, говорю вам: друг мой вы безгрешны перед небом и землей. Арамис, поглощенный ужасным откровением своего друга, напрочь позабыл о переписке и о герцогине, и его собственные треволнения увиделись ему в далеком тусклом свете, словно исходившем из колодца. Мелочные страсти и светские заботы. Слова его были искренними и проистекали из самых глубин его души, но могли лишь помять ту каменную бронь, что сковала сердце Атоса, а пробить ее были не в состоянии. Но даже этой пробрешины было достаточно, чтобы один из камней сдвинулся, пропуская внутрь луч света. Атос впервые позволил себе заговорить о своем прошлом с тех пор, как прибыл в Париж, и он позволил себе заговорить о нем, так как посчитал, что тем самым смягчит удар, который должен был нанести своему другу. При этом неожиданно для него самого высказанные вслух слова, впервые облеченные в историю с сюжетом и развязкой, смягчили его собственную пытку, которую прошлое доставляло ему, оставаясь бессловесным воспоминанием. Нечто неуловимо изменилось во времени и пространстве: будто исчезло одно из лезвий, что были приставлены к его горлу. Атос машинально прикоснулся рукой к шее и нащупал адамово яблоко. Дышать стало легче. Атос посмотрел в окно. Серая мгла окутала окоченевшие ветви деревьев. Туман яростно пытался пробиться в окно, но Арамис зажег свечу, стоявшую в жестяном подсвечнике на столе. — Я никогда не позволю себе упомянуть вслух то, что вы мне доверили, — Арамис облек в слова то, что не нуждалось в подтверждении. — Но я буду помнить и нести эту ношу вместе с вами. Знайте же, что вы не одиноки более в своем узилище. Атос вздрогнул и посмотрел наконец на друга, угадавшего не мысли его, но образ, что вертелся у него в голове. Пламя свечи мерцало в черных бархатных глазах Арамиса, будто потусторонний свет. Однако из него выйдет недурный священник, если он не сложит голову по прихоти одной из его пассий. — Друг мой, — сказал Атос, — я благодарен вам за ваше участие, но я рассказал вам свою печальную историю не для того, чтобы вы отпустили мне грехи, а чтобы вы знали: бездны отчаяния знакомы мне не понаслышке. — Ах да, вы кажется собирались разбить мне сердце, — улыбнулся Арамиса, вспоминая исконную причину разговора. — Разбивайте же, я готов. Атос невольно протянул руку, чтобы положить на эфес, но шпагу на бедре не нашел. Как не нашел и кинжала. Осознав, что ему не за что держаться, он ощутил себя совершенно беззащитным перед очередной правдой. И все же ее следовало произнести. Сухо соблюдая факты, без всяких излишеств. Пусть Арамис сам решает, что по этому поводу чувствовать, думать и делать. — Мария Гонзага, герцогиня Неверская, осознав свою непредусмотрительность, послала за курьером наемных бретеров, чтобы перехватить письмо, а в случае надобности и лишить посыльного жизни. Арамис вскочил, как ужаленный, но слова, вырвавшиеся у него, поразили Атоса больше, чем все его предшествующие теологические измышления: — Так это из-за нее вы чуть не погибли?! Не разочарование, не боль от предательства или от поруганной любви — гнев бушевал в глазах Арамиса, ведь кто-то посмел столь подлым образом посягнуть на жизнь его друга. Атос никоим образом не ожидал подобной, напрочь лишенной самолюбия, реакции и тоже встал. — Я… я… — Арамис не находил слов. — Я никогда не любил ее всем сердцем, — выдохнул он наконец. Будущий аббат схватил со стола письма, и сотрясая ими перед лицом у Атоса, вероятно решил и сам исповедоваться. Слова нашлись. — Вы думаете, что я какой-нибудь мальчишка, юнец, не способный отличить подлинное чувство от собственных интересов. Да, эта женщина увлекла меня, но разве может не увлечь прекрасная герцогиня молодого солдата, заботящегося о своем будущем? Обоюдная выгода, Атос, вот самые прочные узы, связывающие людей. О, нет, я не циник, я способен переживать, но умею и держать себя в узде. Как только одному из повязанных интересами перестает быть видна возможная выгода — узел развязывается. Упрекнуть в этом ни одну из сторон невозможно, ибо договор, связывающий их, предельно ясен обоим, даже если они никогда не произносили ни пункта из него вслух. Расчетливые слова настолько разнились с гневом, которым были вызваны, что та необыкновенная помесь холода и пламени, рассудительности и пылкости, умеренности и страстности, из которых был сделан Арамис, впервые отчетливо увиделась Атосу. Она очаровала его и одновременно изумила. Этот человек никогда не потеряет голову, сделал вывод Атос с удовлетворением. Несмотря на свою невесомость, он прочен, как скала. Парадоксальность человеческой личности всегда восхищала его. — Мне не удалось разбить вам сердце, — улыбнулся Атос. — Какое облегчение. — Теперь вы, вероятно, думаете, что зря рассказали мне свою историю, — с некоторой грустью произнес Арамис. — Нет, — ответил Атос. — Я ни о чем не жалею. Но что вы собираетесь делать дальше? Епископ взял с вас слово, вы обещали исполнить поручение. Арамис в задумчивости опустился на стул, сминая бумаги. — Как поступили бы вы, Атос? — Я бы прямиком направился к этой женщине. Я бы поговорил с ней начистоту и рассказал обо всем, что мне известно. Я бы исполнил поручение епископа и больше никогда не удостоил бы ее своим вниманием. — Вы бы не стали ее наказывать? — спросил Арамис, по прежнему теребя бумаги и явно испытывая соблазн бросить их в огонь. — Нет, — сказал Атос. — Я бы сдержал слово, данное Ришелье. Если вы выбрали эту женщину, значит, она не совсем пропащая. А это, в свою очередь, значит, что высшей мерой наказания для нее станет ваш благородный поступок. Совесть, в том случае, если она имеется у человека — наихудший палач. — Если бы я не услышал от вас того, что вы мне сегодня доверили, я бы подумал, что вы холодный человек, — сказал Арамис и Атос снова улыбнулся. — Вы бы не ошиблись. Любовь навсегда излечила меня от пылкости, — сказал он, веря тому, что сказал. — Я прислушаюсь к вашему совету. Мы в самом деле давно не виделись с Мари. — Найдите себе другую любовницу, друг мой, если это так необходимо. А я вижу, что вам это необходимо, ибо вы амбициозны и расчетливы. Но метьте выше. Вы достойны большего, мой дорогой семинарист. — Выше герцогини? — не расслышав ни ноты осуждения в голосе Атоса, Арамис рассмеялся. — Но принцесса Генриетта еще не вышла из-под опеки гувернанток. — Герцогинь определяет не титул, а место у трона. Мария Гонзага ожидает в малом подъезде, в то время как иные герцогини облачают королев по утрaм и разоблачают по вечерам. — Атос! Услышать подобное от Атоса означало для Арамиса полное несоответствие с тем образом товарища, который обосновался в его воображении. Но пора было признать, что никогда невозможно угадать подноготную человека, пока он сам не вверит ее тебе, даже если он является другом твоим или любовницей. Арамис обладал гибким мышлением, и в этот день новый образ Атоса, гораздо более емкий и глубокий, заменил старый. То же самое можно было сказать и о видении Арамиса глазами Атоса. — Доверив мне полномочия вашего исповедника, вам больше нечего стесняться меня, — сказал последний. — А мне — вас. — А что ваша вдова? — несмотря на откровенную атмосферу, Арамис все же поспешил переменить тему, слишком щекотливую даже для столь сблизившихся людей. — Она отнюдь не моя, слава богу, — отозвался Атос. — Я хотел сказать — как быть с ней? Атос пожал плечами, ибо как бы не гнал от себя этот вопрос, он все же непрошено занимал его. — Быть может, мне стоит просить за нее герцогиню? — Не говорите ничего. Она ведь не знает, кто нанес ей визит под видом любовницы Оливареса. — Кто бы мог подумать, — протянул Арамис. — А ведь ваша белошвейка оказалась интриганкой похлеще светских дам. Быть может метить стоит не выше, а ниже. Никогда не знаешь, где по прихоти творца запрятаны сокровища. — Она не моя, — повторил Атос. — Но она и не интриганка. Всего лишь блаженная женщина. Наивная, как ребенок. Арамис сдвинул брови. — Но вы еще в Ангулеме пытались доказать, что ваша домовладелица — шпионка и лицемерная служанка двух господ. А только что убеждали меня, что не бывает женщин, наивных как дети — Должно быть, у каждого правила есть исключения. Вы сильны в силлогизмах, друг мой, это ваша сфера. — И этого наивного ребенка вы оставили на растерзание Карлу Неверскому? Кому же вы будете возвращать долги за квартиру? — Не обвиняйте меня, Арамис. Я всеми доступными мне способами пытался убедить ее покинуть вместе со мной тот дом на Королевской площади. Но, как видите, я не силен в риторике. — Почему вы не забрали ее силой? Атос усмехнулся. — Она не какой-нибудь мешок с тряпьем. И не принадлежит мне. Она вольна поступать так, как ей вздумается. Но я, кажется, вступил на тропу Пелагианской ереси. Ваш дорогостоящий Фома Аквинский не будет мною доволен. Тут Арамис сделался предельно серьезным и даже перевернул фолиант Фомы Аквинского, скрыв от глаз заглавие на переплете. — Да будет вам известно, Атос, что в главном я вам не исповедовался, — голос его снова стал заговорщицким. — Я собираюсь сменить тему своей диссертации и посвятить ее свободе человеческого выбора от воли господней вследствие первородного греха. — Не может быть! — сказал Атос. — Вы лжете своему исповеднику. — Клянусь жизнью. — Что с вами, друг мой? Ни один иезуитский наставник не одобрит вашей темы. — Не забывайте, мой дорогой, что я признался вам сегодня, что не ищу легких путей и мечу высоко. Но пока я еще светский человек, к несчастью, слишком далекий от церковного института, и именно поэтому имею право сказать вам открыто, ведь в каждом препятствии заключено не только зло, но и благо: давайте вызволим ее из рук безбожников! — Пелагианскую ересь? — Вашу квартирную хозяйку. Атос устало опорожнил содержимое кружки. — Ну вот опять. Письма вернулись к вам, Арамис, что вам еще от нее надо? — Эта женщина ведь сберегла мою честь и спасла вам жизнь. — Жизнь? — Атос потянулся за бутылкой, но она была пуста. — Да ведь это она уговорила тех священников в соборе Святого Петра совершить над вами какой-то тайный обряд, благодаря которому мы сейчас с вами разговариваем. — Что за ересь на этот раз слышу я от будущего аббата? — Уверяю вас, Атос, это правда. Базен не из тех, кто сочиняет байки. Базен! Куда подевался этот увалень? Иди-ка сюда! В комнату вошел слуга. Завидев пустую бутылку и перевернутую «Сумму», он всем своим обликом выразил немой упрек, — Расскажи, Базен, еще раз, что ты видел и что слышал в Ангулемском соборе. — Ведьминский шабаш, сударь, вот что я видел. — А теперь удостой нас подробностями этого красочного рассказа. Базен нехотя начал пересказывать то, что недавно поведал своему господину: — Поскольку я плохо стреляю и драться, к счастью, не умею, я оставался в стороне от кровавых событий, в которых вы, господа мушкетеры, принимали самое непосредственное участие. Но когда Гримо и Мушкетон встретились в «Орлеанской деве», я, в отличие от труса Мушкетона, оседлал коня и направился вслед за своим господином. Я обязан был охранять его, пусть и оставаясь в тени. Господин Арамис, вы пребывали в очень расстроенных чувствах — вероятно, поэтому не заметили меня, когда я вошел вслед за вами в собор, чьи двери отец, назвавшийся Оноре, впопыхах оставил незапертыми. Я опустил пальцы в святую воду и осенил себя… — Детально, нo не настолько, — перебил его Арамис. — Так вот, когда все вы находились в крипте, а я истово молился в нише у алтаря святого… — Базен! — В безлюдный неф поднялись отец Оноре и ваша, господин Атос, квартирная хозяйка. Я весь обратился в слух и до меня донеслись невероятные словеса, которые мой набожный ум отказывался понимать. Но суть, суть, господин Атос была в том, что мадам Лажар слезно умоляла святого отца, а на самом деле антихриста, спасти вам жизнь ценой какой-то жертвы, принести которую она впоследствии поклялась у алтаря четырех евангелистов. Но это еще не все, ведь потом, словно из воздуха, после того, как отец Оноре продекламировал какие-то мерзкие и пошлые стишки — и все это, вообразите себе, в божьей обители! — в соборе появился еще один священник, известный вам как отец Альфред. После долгих манихейских споров эти альбигойцы все же внемлили безустанным мольбам вашей домовладелицы, господин Атос. Не любопытство двигало мной, о, нет, не думайте, я лишь хотел узнать дьявола в лицо, чтобы впредь остерегаться его. Именно поэтому я безмолвной тенью последовал вслед за ними в крипту, когда вы, господин Арамис, вместе с господином Портосом уже ушли восвояси. И что же увидел я, подглядывая в замочную скважину? — Что же увидел ты, подглядывая в нее? — еле сдерживаясь от смеха, спросил Арамис. — Я не осмеливаюсь произнести это вслух, но, слово Базена, я собственными своими глазами увидел как эти грешники пустили себе кровь, а потом с помощью какого-то пыточного инструмента влили ее в ваши жилы, господин Атос. Атос поморщился. — Но и это еще не все! — Что же еще манихейцы сделали со мной, любезный Базен? Неужели отрезали мне прядь волос и сожгли на жаровне? Базен тщательно перекрестился. — Нет-нет, что вы! Дело не в вас, вас они наконец оставили в покое. Все дело в мадам Лажар. — Значит ее волосы еретики спалили на жаровне. — Нет, никто ничего не палил, но она, мадам Лажар, эта ведьма, клянусь… клянусь… она стала исчезать, будто истончаясь. На моих глазах… я видел… вот этими самыми очами, — в подтверждение своих слов, Базен ткнул двумя пальцами в два своих глаза. — Она превратилась в бесплотный дух! Благочестивый Базен затрясся, словно переживая заново ужасающее событие, которое, судя по всему, с тех пор преследовало его в кошмарах. Атос же погрузился в мрачные размышления, но Арамис, по своему обыкновению, не позволил ему погрязнуть в них. — Вот видите, — сказал Арамис. — Ради вас, ваша квартирная хозяйка превратилась в бесплотный дух. А вы, бессовестный человек, желаете оставить ее в плену у самого дьявола. — Несчастный Базен, — с участием сказал Атос. — И его не избежала плачевная участь, преследующая всех нас в присутствии моей квартирной хозяйки. — О чем вы? — спросил веселящийся Арамис, которому эта история, как и вид Базена, доставляла немало удовольствия. — Разве вы не заметили, друг мой, что мадам Лажар обладает странным свойством повергать разумных людей в плен галлюцинаций? Арамис задумался и вспомнил, как при знаменательной встрече со вдовой в церкви Сен-Сюльпис, после того, как та вернула ему потерянную записку от герцогини, он заподозрил в ней шантажистку. — Вы правы! — с удивлением воскликнул он. — А вы посчитали ее преступницей. Портос, несомненно захотел… впрочем, об этом следует спросить у Портоса. И впрямь, ведьма. Слуга снова в ужасе перекрестился. — Не бойся, мой преданный Базен, ничего не бойся, ты не видел дьявола, — рассудительно произнес Арамис. — Все дело в серости и безликости. Когда, подобно почтенной вдове, человек не обладает ни одной ярко выраженной чертой лица или характера — каждый склонен отбрасывать на него те тени, что терзают его собственную душу. — А вы настоящий мудрец, Арамис, — отдал Атос должное этому умозаключению. — Ваша диссертация, о чем бы она ни была, несомненно займет почетное место в монастырских библиотеках. — И поэтому прислушайтесь к словам мудреца. Немедленно же отправимся к Портосу. Ему будет предоставлена бесценная возможность загладить свою вину, от которой он не посмеет отказаться. Мы сочиним хитроумный план по освобождению ведьмы и тут же приступим к его исполнению. Ваше здравомыслие, моя амбициозность и сила Портоса — разве хоть один герцог и хоть одна белошвейка устоят перед нами? — Да, мы несомненно представляем из себя взрывную смесь. Но нам не хватает фитиля, — печально сказал Атос. — Фитиля? — несколько оскорбился Арамис за всех троих. — Запала. — Что вы имеете в виду? — Рычага. — То есть? — Катализатора, чтобы обратил все эти силы в действие. — Вы опускаете руки! — Я устал, Арамис. — Я не узнаю вас, Атос. Вам надоели приключения и вы не желаете вызволять бесплотный дух из лап врагов. — Через полтора часа я должен быть в караульном. Мне нужно хотя бы переодеться. — Переодеться! Какая проза! — Простите, друг мой, но пришло время вас покинуть. Арамис загасил свой собственный запал и встревоженно посмотрел на Атоса. Тот в самом деле выглядел плачевно. — Позвольте мне сменить вас на карауле. Это наименьшее, что я могу для вас сделать. — Не стоит, — Атос встал, взял со стола отвратительную шляпу, завернулся в дырявый плащ и, распрощавшись с Арамисом, вышел в сад, а потом на улицу. По прежнему было холодно, сыро и тускло, деревья все так же привечали его голыми остовами, а деревянные башмаки все так же вязли в грязи. И все же недалекий путь от улицы Кассет до улицы Феру Атос проделал с невольной улыбкой: ни одной тюрьмы не встретил он на своем коротком пути домой.
Стелла: Вот не ожидала, что Атос решится на исповедь от усталости, а не с пьянки.)))) Но это шутка. На самом деле он дошел до той точки, когда отчаяние и молчание переполнили душу.
Стелла: Я сегодня на свежую голову перечитала. Очень сильно. У вас вообще все ощущения героев создают такую зримую паутину, сотканную из надежды, отчаяния, боли и трезвого взгляда, такими сверкающими капельками смотрятся на ней смешные сценки. А то, как Атос идет по парижским улицам - это уже не только картинку у меня вызвало, но и чисто физическое ощущение от города. Ну, как всегда, я должна все увидеть своими глазами, а потом ощутить все это через героя.
Viksa Vita: Стелла Спасибо :) Мне иногда кажется, что за диалогами и охотничьей слежкой за эмоциями, я упускаю из вида картинку. Рада слышать, что и она вырисовывается.
Констанс1: Viksa Vita , прекрасная глава! Но мне все же кажется сомнительным, что Атос поверял свою страшную тайну кому либо ранее Д Артаньяна. Его имя было известно только королю и де Тревилю. Возможно, король через свои источники знал или догадывался о причине превратившей знатного графа де Ла Фер в простого мушкетера. Но правду в присутствии Арамиса, Портоса и лорда Винтера Атос открыл только после смерти Констанции. И это послужило отчаявшемуся Д Артаньяну доказательсвом, что на этот раз Атос доведет дело до конца. Впрочем, Вы пишите совсем другую повесть так что в Вашем мире могло быть и по другому.
Орхидея: Viksa Vita, мне безумно нравится, как тонко и ёмко вы передаёте чувства и оттенки эмоций! От этого прямо кайф ловишь.)
Viksa Vita: Констанс1 вы несомненно правы. И хоть я читатель невнимательный, но не настолько :) Именно поэтому третья часть этого текста называется: "То, чего быть не могло". Исповедь Арамису, в моем воображении, могла быть не менее интересной, чем исповедь д'Артаньяну. Лично мне всегда хотелось поиграть с вариантами этого богатейшего сюжета, придумывая кое-что, но и не совсем перекраивая его на свой лад. Пелагианская ересь как она есть :) Орхидея спасибо, мне очень приятно от ваших слов :)
Констанс1: Viksa Vita , вовсе не ересь, а просто Ваше видение возможностей развития знаменитого сюжета. Имеет полное право быть. И мне очень даже нравится.
Viksa Vita: Глава тридцать девятая. Казнь Приблизительно в то самое время когда Атос, уже при полном параде, принял караул, а его жена возвращалась к себе домой, бесплотный дух ожидал ее в гостиной тоже при полном параде. Мэтр Божур поработал на славу: серая парча с черной вышивкой шла ей как нельзя лучше; горничная во второй раз за этот день убрала ей волосы по последнему требованию светской моды, а свечи на стенах выгодно освещали достоинства мнимой шпионки епископа Люсонского, пряча в тень ее недостатки. Если бы мы не были столь близко знакомы с мадам Лажар, мы могли бы подумать, что вдова приготовилась к встрече с любовником. Но нет — она всего лишь ожидала прибрать наконец к рукам ведущую роль в чужом гекзаметре. Идея запрятать кинжал в чулок не отличалась удачностью, потому что дага господина Атоса оказалась на удивление тяжелой, громоздкой и грозила вывалиться из-под тонкой ткани, затрудняя ходьбу. Поэтому мадам Лажар решила скрыть холодное оружие меж подушек и без надобности не вставать с кушетки, которую по-хозяйски заняла, развалясь на ней в той позе, которую наблюдала у герцогини Неверской при первой их встрече в особняке. Странное спокойствиe овладело хозяйкой с улице Феру. Она ничего не страшилась, не была охвачена нетерпением и была достаточно уверена в своем решении, хоть оно и противоречило ее характеру, религии, принципам и здравому смыслу. Но поскольку она уже знала, что от лап сюжета невозможно скрыться, вдова, подобно упомянутым в прошлой главе пелагианцам, подчинилась ему, одновременно сохраняя при этом свободу воли или иллюзию оной. В этом экзистенциальном парадоксе и застала ее графиня де Ла Фер. Вдова впервые увидела и Анну при полном параде. И увидев ее такой, она с неожиданной ревностью поняла, почему граф де Ла Фер сделал ее свой женой, а герцог Неверский — любовницей. Господь наградил эту женщину внешностью, которая могла бы спасти мужчину, а могла бы уничтожить его, и в ее руках были как приговор, так и помилование. Как жаль, что эти руки, сейчас затянутые в черные перчатки на которых блестели драгоценные кольца, не избрали своим орудием любовь. Впрочем, вдова, как и все мнимые творцы, находясь во власти вышеупомянутой пелагианской ереси, ни в чем не могла упрекнуть графиню де Ла Фер: ведь как распоряжаться щедростью господней было в ее воле. — Добрый вечер, — сказала Анна, присаживаясь на кресло и развязывая ленты накидки, отороченной мехом. — Надеюсь, вам хватило времени, чтобы принять решение, и что никто, кроме подмастерья портного не нарушил вашего покоя. Я виделась с герцогом. Он все еще не добрался до вашего дела, ибо был чрезвычайно занят. Мною. Вам стоило бы отблагодарить меня за пять дней задержки, которые я вам любезно предоставила. Но завтра Шарль намеревается переговорить с испанским послом, a я более не стану его отвлекать. Ежели он все же по забывчивости своей задержится, я сообщу ему все, что мне о вас известно. Поверьте, как и каждому мужчине, Шарлю меньше всего на свете понравится быть дураком. Вы прекрасны в этом платье. Выбор ткани и рисунка великолепен, у вас чудесный вкус. Теперь мне открылся ваш истинный облик и я ценю знак доверия, оказанный вами мне — вам больше незачем притворяться глупой простолюдинкой. — Добрый вечер, — промурлыкала хозяйка с улицы Феру в тон Анне. — Благодарю вас, но не будем тратить время на угрозы и комплименты. Я приняла решение и готова исполнить все ваши требования, если вы сегодня же выпустите меня из этой дыры, которую называете своим домом, и чьи стены и слуги не могут оградить жильцов даже от подмастерьев портного. Вдова презрительно фыркнула. Анна усмехнулась, окидывая помещение придирчивым взглядом. — Что есть дом? У меня была монастырская келья, у меня был домик с садом на окраине графских земель, у меня был замок. Любое место в мире станет моим домом, если я того пожелаю. — Вот и прекрасно, — сказала вдова. — В таком случае, говорите, чего вы желаете, и я исполню все ваши чаяния. — Вы обещали представить меня епископу Люсонскому. — Я именно так и поступлю. — Где находится сейчас его преосвященство? — Вам нужны доказательства моей осведомленности. Вот они. Ришелье отбыл из Ангулема, где вел переговоры с Марией Медичи во дворце у губернатора дʼЭпернона, и держит путь в Париж. Перемирие с королевой-матерью было подписано в эти дни. Распря окончена. Через несколько недель епископ наконец займет то место в совете и у трона, которое всегда должно было принадлежать ему. Поставив на будущего кардинала, вы делаете беспроигрышную ставку. Если вы желаете влиятельности и независимости — ваше место рядом с ним. Епископу необходимы такие женщины, как вы, графиня. Я представлю вас ему как только он обоснуется в столице. Анна удовлетворенно кивнула, поглаживая мех. — Но, кажется, у вас было еще одно условие. — У вас хорошая память, сударыня. Мой супруг, граф де Ла Фер — разыщите его, и сотворите с ним то, что он сделал со мной. — Моя власть безгранична — улыбнулась вдова чарующей улыбкой, — но даже я не в силах вздернуть его на дереве. — Используйте другие методы. Женские методы. — Вы приказываете мне отравить его? — Возможно. Но не сразу. — С чего же начнем? — С пыток. — Каленым железом? — Соблазном. — С удовольствием. — Очарованием. — Превосходно. — Обольщением. — Чудесно! — Страстностью. — Как заманчиво! — Хладностью. — Непременно. — Любовью. — Любовью? — Он потеряет от вас голову не успеет и петух трижды прокукарекать, уверяю вас. Вы совершенно в его вкусе. Вы даже похожи на меня, вы не заметили? — В самом деле? Вот это новости! — Да, да, смотрите. Анна отстегнула от пояса серебряное зеркальце и приблизилась к вдове, опускаясь рядом с ней на корточки. Зашуршал шелк. Острый запах духов кружил голову. Щеки вдовы коснулась прохладная щека, нежная, как крыло голубки. Рука в перчатке дотронулась до ее лба, поправляя прядь — на пальце сверкнул сапфир. Подвижная, податливая линия губ, чьи изгибы хотелось смять, придавая им форму собственного имени. Пьяный дурман, золотое облако, теплые волны прилива, квинтэссенция женственности — не удивительно, что граф де Ла Фер пал ниц перед этой женщиной. Неизлечимая хворь нечеловеческого влечения. Вдова невольно содрогнулась. В зеркале отразились две женщины. Одна белокурая и чернобровая, а другая темноволосая со светлыми бровями. Но факты не смутили Анну и она лишь натянуто улыбнулась: — Глядите же! У вас тоже не хватает одного зуба, рядом с глазным. Где вы его потеряли? Вдова опешила на миг от дурмана, сковавшего ее члены, и от нахлынувших воспоминаний. У нее чуть не вырвалось, что покойный Лажар, однажды ударив ее, выбил ей зуб. Покойный Лажар поднял на нее руку лишь дважды за всю их совместную жизнь, надо отдать ему должное. В первый раз, когда она потеряла ребенка, и во второй, когда не хотела отпускать его поздним вечером в кабачок с мэтром Маршаном. В ту же ночь патруль нашел его зарезанным на мосту Ла Турнель. Зуба вдова лишилась вместе с нерожденным ребенком. — Это многое объясняет, — сказала вдова. — Что вы сказали? Вдова томно опустила глаза, чтобы собраться с мыслями. Автор при этом, кем бы он ни был, не станет более испытывать воображение читателя, и сообщит, наконец, что глаза у вдовы Лажар были цвета неопределенного. Янтарная у зрачка, далее роговица расходилась серыми, голубыми и зелеными пятнами, а замыкалась плотным черным ободком. Именно поэтому никто не смог бы с точностью утверждать, какого цвета были глаза у хозяйки с улицы Феру — время суток влияло на их окраску, как и настроение смотрящего в них. — Я хотела сказать, что зуба я лишилась, когда случайно надкусила алмаз, который епископ, желая сделать мне сюрприз, представьте себе, запрятал в вишневый пирог, поданный мне с шоколадом на десерт. Он на коленях просил прощения, но я успокоилась лишь тогда, когда получила еще один алмаз. Но вы ведь говорили о любви. Анна расхохоталась. — Вы невозможны! Сам епископ? — Кому как не вам знать, что служители церкви поддаются соблазну быстрее, чем любые другие смертные. Но вы говорили о любви. Анна расположилась на кушетке подле вдовы, поджав под себя ноги. Ее колено коснулось икры мадам Лажар, шелк смешался с парчой, и две женские фигуры поплыли в озере из цветной ткани. — О любви, конечно же о любви говорила я. Я говорила, что когда он будет в ваших руках, вашим пажом, слугой и рабом, когда он не сможет уже жить без вас, и подобно проклятому господом змию будет на животе ползать вокруг ваших юбок, вот тогда вы и ударите его. — Ногой? Вдова машинально отдернула собственную ногу от колена графини. — Нет, насмешница, вы унизите его, высмеете, растопчете в грязь хваленную графскую честь. — Но вы же сами уже это совершили, — искренне удивилась вдова. — Одного удара не достаточно, чтобы разрушить крепость. Кроме того, я вовсе не собиралась так поступать, а неосознанный поступок местью не является — всего лишь случайной оплошностью. — Как интересно, — задумалась вдова. — Не могу не согласиться. Однако как же мне унизить его таким образом, чтобы удар оказался сокрушительным и крепость пала? — Придумайте что-нибудь, вы ведь невероятно изобретательны. — Помогите же мне. Две головы лучше, чем одна. К тому же мне бы хотелось поступить именно так, как пожелали бы вы, именно ту картину мести оживляя, которая столь ярко видится вам. Анна пожала плечами с самым обыденным видом — Нет для мужчины удара хуже мук неподтвержденного отцовства. На этот раз расхохоталась вдова. От всей души. — И что прикажете делать с бастардом? — Епископ ни в чем не откажет вам, и я уверена, что у вас хватит средств воспитать его. — Я отдаю должное вашей изощренности, — сказала вдова, — но ребенок никоим образом не входит в мои планы. Каковы ваши дополнительные измышления? — Сударыня, мужчины ранимы и уязвимы, они испещрены слабыми местами как рыбацкая сеть. Измените ему с его лучшим другом, пусть он найдет вас обоих в щекотливой ситуации; друзьям и слугам своим скажите, что он силой пытался обесчестить вас, пусть они требуют от него ответа; разорите его, заставив переписать на вас все его имущество; в конце концов пустите слух о графине де Ла Фер. Пусть весь свет знает о том, что он пытался скрыть, желая покончить со мной. Слушая перечень сомнительных этих удовольствий, вдова поражалась тому, насколько богато и поэтично человеческое воображение. Графиня де Ла Фер вполне могла бы стать Творцом, и не одной очаровательной истории. Впрочем, автор не станет скрывать: вдова находилась всего на один шаг от того, чтобы прогнуться под главную черту собственного характера — она почти готова была войти в положение Анны, столько натерпевшейся от использовавших ее представителей мужского пола, что ненависть и жажда мести ее были вполне объяснимы, и, что гораздо хуже — понятны.
Viksa Vita: Читатель вполне может пропустить данный абзац, ибо он является умозрительным и нравоучительным, никоим образом не способствуя развитию сюжета. Но все же автор, кем бы он ни был (а внимательный читатель, наконец, начинает понимать, кем в самом деле является автор по профессии, если не по призванию), не удерживается от следующей ремарки. Три столетия спустя эта тенденция к сиюминутному сопереживанию, к которой была столь склонна наша вдова, назовется «согласующимся отождествлением». Но в этот раз хозяйка с улицы Феру твердо решила наступить на горло собственной личности и, сопротивляясь ей всеми силами, использовала то явление, что несколько столетий спустя назовется «дополняющим отождествлением» — вдова была верна намерению отождествляться с врагом собеседницы. И, благодаря сильному положительному чувству, что испытывала она к ненавистному Аннe человеку, в этот раз ей удалось. Из чего следует вывод, что бескорыстная любовь к объекту является главным орудием в борьбе с неземными чарами, а на самом деле c проективной идентификацией с пограничными личностями. Остерегайся пограничных личностей, дорогой читатель, если тебе дорог собственный рассудок. Не успеешь опомниться, как грань между тобою и другим сотрется, и ты, во власти неземных чар, сливаясь с несчастным, узреешь действительность именно в той призме, через которую смотрит на мир человек с этим складом характера. Никогда не путай это чувство любовью, хоть разница между слиянием и любовью слишком часто не заметна не вооруженному теорией взгляду. В очередном отчаянном поединке вдова победила саму себя. — А ведь вы боитесь его, графиня, — сказала вдова, освобождаясь от ядовитого дурмана, густыми волнами навеваемого графиней де Ла Фер. — Боитесь как огня и хотите использовать меня лишь потому, что сами не способны с ним расправиться. Жертва боится палача, даже если не знает, где он находится. Особенно, если не знает, где он находится. Чем дальше он от нее, тем он ближе, всегда рядом, преследует в ночных кошмарах, терзает неизвестностью, и каждый миг кажется вечностью, ибо в каждый миг веревка впивается в горло, сухие сучья вонзаются в мясо и обдирают кожу до крови. Волосы путаются в листве. И в самом разгаре июля солнце позора нещадно опаляет лицо, хуже тысячи костров. Вдова спохватилась, понимая, что увлеклась поэтикой. Будто в кривом зеркале исказившиеся черты Анны нарушили безупречную красоту ее облика. Дурман исчез, воздух обрел прозрачность. Напротив вдовы, слегка ее касаясь, сидела затравленная женщина с опустошенным взглядом белесых глаз. — Я ничего и никого не боюсь, — прошипела она. — Вы несчастны, — сказала вдова. И это выражение сочувствия было жестоким ударом по гордости Анны, для которой свидетельство ее уязвимости было наихудшим оскорблением. От вдовы и это не укрылось. Она была в ударе. Устояв перед супругом, она устоит и перед супругой. Графская чета затянула ее в свои сети, передавая и ей долю той бури страстей, что бушевала в паре. Новые и заманчивые перспективы открылись ей в обычно незавидной роли третьего лица, в роли свидетеля. Могущество, которым наделила ее графиня, передалось ей. Быть третьим не обязательно значит оказаться на задворках. Напротив, третий видит то, что скрыто от двоих других, глядя со стороны, и поэтому наделен властью, пусть даже всего лишь властью знания. Всего-лишь? А разве есть на свете сила сильнее знания? О, да, мадам Лажар была в ударе. — Он заставил вас усомниться в вашем всемогуществе, заставил вас испытать страх. Поэтому вы так ненавидите его. — Я не боюсь никого, — повторила Анна, впиваясь пальцами в оправу зеркала. — Вы опять лжете, — улыбнулась вдова, — а ведь мы уговорились ничего не таить друг от друга. Вы никого не боитесь, кроме него. Расскажите же мне о нем. Чем так страшен этот человек? — Вы не ведаете, о ком говорите. Это не человек, a чудовище. — Он уродлив? Горбат? Кривой? Дряхлец? Следует ли мне закрыть глаза, когда я стану его обольщать? — О, нет, вам повезло — дьявол наделил его красотой. — Красивые мужчины не опасны, они слишком дорожат своей внешностью, что делает их уязвимыми. В чем же вы просчитались, сударыня? — Вы не понимаете! — Почему вы не отравили его, став графиней? Он ведь так доверчив. Одна щепотка яда — и дом ваш, и замок ваш, и имя ваше, навсегда. — Он сам сатана! — Даже сатана — всего лишь мужчина. А это не страшно, ведь так? — У него нет сердца. — Мужчина без сердца, который способен любить? Левое веко Анны заметно задрожало. — Он не любил меня. Лишь тешил свою гордость. Для него я была очередным трофеем. Анжер остался позади, ему было скучно, он слишком давно не воевал. — Он женился на вас. Этот человек без сердца. — У него не было другого выхода, потому что иначе трофей не допустил бы его в свою опочивальню. — Он мог взять вас силой. — Заядлому охотнику претит брать дичь, окруженную егерями. Кровь пылает от схватки и от погони. — Вы знаете толк в охотах. Анна, подобно одичавшей фурии, замахнулась и швырнула зеркало в стену. Стекло вдребезги разлетелось, осколки заплясали по паркету. — Да вы до сих пор в его власти! — рассмеялась вдова. — В руках себя не держите, когда речь заходит о вашем супруге. Ненависть к палачу — сильное чувство, но страсть к палачу сильнее. Я нужна вам, потому что вы не его боитесь, а себя саму. Что-ж, теперь я понимаю вас. Вам страшно, что желание мести уступит влечению к сатане. Нешуточная борьба. Для победы вам нужен третий. Но что если и я попаду в его силки? Вдова прищурилась. — Вам это не грозит, — бросила Анна, глядя на осколки зеркала. — Почему вы так думаете? — У вас тоже нет сердца. Вы холодны, как скала. Не кровь течет в вас, а растаявший лед. Ехидна. — Жаль, что вы разбили зеркало, — протянула вдова. — Мы бы еще раз глянули в него, отметив наше сходство. — Довольно! — Анна встала с кушетки во весь свой высокий рост, сверкая глазами, и вдова поняла, что опять заигралась. — Вы правы, — согласилась мадам Лажар. — Довольно. Где потайной выход, который вы обязались мне показать? — Неужели вы возомнили, что я отпущу вас без всяких гарантий с вашей стороны? Вас, которой я открыла свою тайну? — Как же мне доказать мою вам преданность? У меня ничего нет, кроме честного слова. — Докажите, что вы исполните свои обязательства. — Но это не в моих силах. Вы слишком подозрительны и не доверяете никому — ни мужчинам, ни женщинам. — Мне нужны доказательства! — настаивала Анна. — Расписка вас удовлетворит? Анна презрительно ухмыльнулась. — Я ведь и имени вашего не знаю. И не поверю вам, даже если вы его мне откроете. — Справедливо, — согласилась вдова. — Как же нам быть? — Тайна взамен на тайну, — улыбка Анны снова стала обольстительной. — Поверьте мне один из ваших секретов, чтобы и у меня был козырь, который я смогла бы использовать против вас, если вы вдруг решите изменить нашему договору. Вдова задумалась. У нее было слишком много тайн, но ни одной стоящей. — Хорошо, — сказала она. — Я поведаю вам один секрет. Ваш духовник, отец Огюст. Анна настороженно опустилась в кресло. Вдова продолжила. — Молодой человек, он недурен собой. Его волосы черны и волнисты, коротко острижены, не по светской моде. Он не носит эспаньолки, лишь усы. Смотрит будто исподлобья. Он серьезен, иногда чрезмерно, и любит рассказывать нравоучительные легенды, предпочитая Элоизу и Абеляра. На его челе лежит печать умственного труда. Он прекрасно разбирается в истории Франции и в генеалогии, и эти темы будоражат его. Он производит самое благостное впечатление, и несмотря на некоторую бледность, присущую ученым, ясно, что он уперт, находчив, смел и незауряден. Лицо Анны ничего не выражало: она умело скрывала свою растерянность, еще не понимая, какой именно смысл несет это точное описание ее многообещающего нового знакомого. — Вы знакомы с отцом Огюстом, — констатировала Анна. — И что с того? — По тому, что я вам рассказала, не трудно догадаться, что и он знаком со мной, — ответила вдова. — Однажды я имела неосторожность оскорбить его и с тех пор он, подобно вам, взыщет возмездия. Если вы когда-нибудь захотите власти надо мной, вам следует обращаться к нему. Ему обо мне известно все. Он мой злейший враг. — Как же мне быть уверенной, что вы не лжете, и что он не один из ваших друзей? — Говорили ли вы когда-либо с ним начистоту, графиня? Исповедовался ли он вам, как вы ему? Анна надменно вскинула голову. — Как вы думаете, сударыня? — Если мои догадки верны, а по вашему лицу я вижу, что не ошиблась, значит, он хоть раз, в пылу гнева или страсти, не помня себя, упомянул некую бессовестную вдову, нагло отобравшую у него власть над… впрочем это не важно, но от которой ему необходимо избавиться. — Припоминаю, — сказала Анна, в забывчивости проводя пальцем по губам. — Должно быть он говорил с вами о простой женщине, белошвейке, с которой однажды отправился в путешествие, вследствие которого вернулся в Париж опозоренным. И теперь он мечтает о мести. — Если вы не подслушивали нас, откуда это вам известно?! — Анна подивилась услышанному. — Я была той самой женщиной. Я разрушила все его честолюбивые планы. — Он и впрямь ненавидит эту таинственную даму, но откуда мне знать, что вы и она — одно лицо? — Посмотрите на меня внимательно. Разве я — не она? Анна собиралась окинуть вдову еще одним холодным взглядом, но холодная дрожь пробрала ее саму. Ей показалось, что таинственная женщина истончалась, становясь все прозрачней, и словно воспарила в воздухе. Графиня де Ла Фер сморгнула. Ее собеседница все так же возлежала на кушетке в томной и безразличной позе, закинув руки за голову. — Брат Огюст не рукоположен еще. Он обманывает вас, желая произвести впечатление, чтобы выпытать у вас как можно больше сведений, дабы извлечь из вас наибольшую выгоду. Теперь вы знаете. Используйте же его в своих интересах, но помните, что он всего лишь семинарист на службе у своего наставника. Неужели и это вам не было известным? Это Анне пока не было известным. — И все же несмотря на отсутствие сана, он влиятельный человек — вы и в этот раз поставили на беспроигрышную карту. Графиня, если брат Огюст в ваших руках, в чем я не сомневаюсь, я тоже в ваших руках. Анна пристально посмотрела в глаза вдове — зеленые, золотистые, серые, карие. Странный морок опутал графиню де Ла Фер. Неужели она не выспалась, утомленная, в удушливых объятиях Шарля? — Я вам поверила, — сказала она, успокаиваясь. — Отец или брат Огюст, кем бы он ни был, и кем бы ни были вы, но он в самом деле ненавидит вас. Вы дали мне противоядие. Да и в конце концов, я ничего не теряю. Если вы посмеете раскрыть мои тайны, если вы обманете меня, если не сдержите ваше слово… Сударыня, вы уже успели узнать меня. Вы немедленно покинете мой дом. Шарль завтра узнает, что вы угрожали мне, подкупили горничную, соблазнили его соглядатаев и удрали посреди ночи. Я умею быть убедительной. Пойдемте, я покажу вам как выйти отсюда на прилегающую к площади улицу. Наша следующая встреча будет у Ришелье, или, клянусь дьяволом, вы пожалеете о том, что я не отдала вас в руки Шарлю. Анна направилась к дверям. Следом за ней вдова встала с кушетки, достала из-под подушек кинжал и, крепко держась за рукоять, скрыла оружие господина Атоса в складках парчи. Две женщины спустились на первый этаж, прошли через людскую в подсобное помещение, а оттуда на кухню. Анна нажала на потайной рычаг и сервант с фарфором отъехал в сторону, открывая небольшую каменную лестницу, спускающуюся в узкий проход. В руках графини звякнул тяжелый ключ на железном кольце. Голые каменные стены были влажны. Зажженный факел освещал дубовую дверь в десяти шагах от ступеней. Герцог Неверский был мастером конспирации и умел оставаться незамеченным, когда соискал общества содержанок в доме на Королевской площади. Покуда графиня де Ла Фер спускалась по ступенькам, вдова Лажар задержалась на кухне и повторно сдвинула рычаг, затем проскальзывая в проход. Сервант вернулся на исконное место, заключая двух женщин в глухой и темный коридор. Анна инстинктивно обернулась на скрип потайного механизма. Крик замер в глотке. На вознесенном над ней длинном клинке полыхали отблески света, отбрасываемого факелом. Графиня де Ла Фер застыла, скованная ужасом. Острие кинжала прижалось к ее груди, но не оно испугало ее — за короткую жизнь орудия куда страшнее благородной стали покушались на ее благополучие. Перед ней маячило бесцветное холодное лицо, лишенное всякого выражение, похожее на застывшую маску. Лицо древней старухи, все повидавшей на своем веку, и ничему более не удивляющейся. Даже обвинения не было в замороженном взгляде, лишь роковая неизбежность. Старуха пришла за ней. — Час возмездия настал, — голос жуткой женщины был похож на скрип досок, которыми заколачивают гробы. Ледяной ужас скользкими щупальцами пробрался под кожу. — Кто вы? — одними губами произнесла Анна. — Чего вам надо от меня? — Вы не узнали меня, сударыня? Вы сами призвали меня. Я ваш ангел мщения. — Что вы задумали?! Уйдите! Оставьте меня! Анна прижалась к стене, но на нее наступала безликая тень. Зажатая между камнем и клинком, графиня де Ла Фер, наконец, закричала. — Вы не заслуживаете его имени, — невозмутимо произнес ангел мщения, медленно протягивая к ней другую руку. Перед глазами замерцал драгоценный камень. Отблески пламени плясали на синей глади, как болотные огни — пропащие души мертвецов. Сапфир оброс оправой и превратился в пряжку. Пряжка обросла шляпой. Шляпа покрывала голову человека, закутанного в плащ. Нет, он не смог убить ее, как не смогла бы она убить его, поэтому послал убийцу. — Это он! Он послал вас! — охваченная невероятной жутью, Анна забилась как птица в силках, пряча лицо в холодном камне. — Трус! Подлец! Мерзавец! Он купил вас! Он заплатил вам! Сколько он заплатил? Тысячу пистолей? Две? Я заплачу втрое… вчетверо больше! Герцог заплатит! Он очень богат… — Нет, — отрезала посмертная маска. — Никто не посылал меня, кроме Рока. К счастью, тот, чьей крови вы желаете, не знает, что вы живы. И не узнает никогда, покуда я жива. Ни один волос не упадет с его головы, ибо в моей воле покарать вас! — Но за что?! — воскликнула Анна. — За вашу ложь. — Ложь?! — За лицемерие. — Но я не лгала вам! — За боль. — Боль? Но боль моя! — Анна сделала шаг вперед, но неумолимая рука схватила графиню де Ла Фер за горло и пригвоздила к стене. Острие впивалось в ее грудь, такое же неумолимое и безжалостное. — За поруганную любовь. За муки. За шаги по ночам. За пятьсот бутылок моего вина! — Вина?! — Бургундского, божанси, анжуйского и четыре бутылки хереса. Я ваш палач и судия, — неожиданно звонким голосом сказала убийца. — Покайтесь в грехах своих. — Но я ни в чем не виновна! — Виновны! — Вынес неопровержимый приговор судия. — Встаньте на колени! Прогремел голос. Hеожиданно сильная рука крепче сдавила горло. — Хорошо, я готова покаяться, — пролепетала Анна, хватаясь за последнюю надежду. — На колени! Анна повиновалась, сползая по стене. Ангел мести выпустил ее горло и обеими руками занес тяжелый кинжал над ее головой. — Кайтесь же! — Но… но в чем? — Повторяйте за мной: я, графиня де Ла Фер. — Я, графиня де Ла Фер, — поспешно зашептала Анна. — Перед богом и людьми признаю свою вину. — Перед богом и людьми признаю свою вину… в чем? — В том, что опорочила светлое имя, разбив жизнь и судьбу супруга своего. — О, боже, какая дешевая драма! — носительница светлого имени подняла насмешливые глаза на ангела мщения. — Повторяйте! — острие кольнуло ее в лоб. — Или второе клеймо закрасуется на вашем челе! — Хорошо, хорошо… перед богом и людьми я признаю свою вину в том, что я опозорила светлое имя и разбила жизнь и судьбу. — Надругалась над сильными чувствами. — Над чувствами сильными надругалась. — Ввела в заблуждение, одурманила и ослепила. — Одурманила, ослеп… но он сам так решил! — Замолчите! Ни слова от себя! Повторяйте за мной! Проникнитесь! Возьмите, наконец, ответственность за содеянное! Рыдайте! Стыдитесь! Сожалейте о своих поступках! Повторяйте же! — Что же повторять? — Взяла подлогом. — Взяла. Подлогом. — Оскорбила и унизила. — Оскорбила и унизила. — Растоптала душу, сердце и навеки омрачила чело. — Черте что, а не суд, — пробормотала Анна, в страхе за непорочность собственного красивого чела. — Растоптала я душу и сердце, растоптала! — Повергла в прах чистые надежды. — Да сколько же грехов на моем счету? Повергла в прах и чистые надежды. — Графа де Ла Фер! — Его самого. Графа де Ла Фер. — Вы уедете из Парижа. — Уеду, непременно уеду. — Вы покинете Францию. — И куда прикажете мне деваться? В Испанию? — Анна злобно усмехнулась. — Да хоть в Англию. — Так и быть, я уеду в Англию. — Никогда и ни пред кем более не опорочите вы его имени, и откажитесь от намерений мстить. Ибо ежели вы поступите иначе, я извлеку вас хоть из самого пекла, и тогда ничто и никто не спасет вас, ни святые, ни черти. Клянитесь кровью спасителя нашего Иисуса Христа и матушкой его, пречистой Богородицей, что исчезните и забудете его и имя его навеки! Глаза фанатички убедительно сверкнули, но она более не походила на воплощение кошмара и снова обрела человеческий облик. Несмотря на каплю крови, выступившую на лбу, это открытие вернуло Анне некоторое хладнокровие. — Я не произнесу его имени даже перед самим дьяволом. Он мертв для меня. И я мертва для него. Клянусь чревом богородицы! Моя жизнь дорога мне, Вы удовлетворены? Уходите прочь. Анна в самом деле дрожала, охваченная неподдельными страхом, жутью и ужасом. Жалкая и беззащитная. Всего лишь заблудшая грешница. Праведный гнев вдовы, к разочарованию ее, несколько сдулся, подобно опустошенному бурдюку. Мадам Лажар несколько опешила, поскольку запланированная ею кульминация подошла к концу, а катарсис в ее душе так и не наступил. Все шло именно так, как она себе представляла, но когда роковое действие завершилось, хозяйка с улицы Феру не знала, что ей делать дальше, хоть дверь, ведущая на свободу, находилась перед ее носом. Добро победило зло, но конфликт исчерпал себя, напряжение спало, и сюжет провис, как марионетка, которую выпустил из рук кукловод. Однако нет на свете худшего зла, чем провисшей сюжет — вместе с чутким читателем осознала вдова к собственной горечи. Прогнуть под себя чужую волю? Опасный соблазн для Творца. Внимательно наблюдая снизу вверх за растерявшейся вдовой, Анна неожиданно пришла ей на помощь, разражаясь истерическим хохотом. Графиню де Ла Фер посетило внезапное понимание, но озарение никоим образом не было связано с литературным ремеслом, а всего лишь с жизненной прозой. — Быть может, я великая грешница и мне уготован ад, но пред ликом высшего судии, а потом и в геенне огненной мне будет о чем вспоминать. Я жила! Я покоряла! Я властвовала! Я обретала то, о чем мечтала! Ваша же судьба гораздо печальнее моей. Ведь вы всего лишь отвергнутая женщина в плену безответной любви. На вашем лице написано поражение: вы никогда не заполучите того, кого возжелали. Вы пришли мстить мне, чтобы утолить вашу ревность и вашу зависть. Какое жалкое удовольствие! Крохи с графского стола для нищих попрошаек! Убейте меня хоть тысячу раз, но даже на его смертном одре мое лицо будет маячить перед его глазами. Нас двое! Живые или мертвые, но он всегда будет принадлежать мне, я — ему, а вы — вы навеки останетесь ничьей, лишней, одинокой третьей! Ничего вам более не скрыть от меня! Я, наконец, вижу вас насквозь. О, как же я ошиблась в вас! Клянусь жизнью, я совершенно уверена, что вам уготована плачевная участь целую вечность напрасно обращать на него нежные взоры, которые он даже замечать не станет. Вдова задохнулась от душевной боли, пронзившей ее от рокового пророчества. Она открыла было рот, чтобы ответить, но боль внезапно стала физической: пряжка попала метко, между глаз, ослепив всего лишь на миг. Но мига хватило, чтобы выпустить тяжеленный кинжал. Графиня внезапно выпрямилась, с неожиданной прытью вскакивая с колен. В правой руке ее материализовалась спица, а может быть сосулька. Откуда? Снег позавчера растаял. Замах — и яркая молния ударила по глазам. Боли больше не было, лишь сорвавшийся крик, тонкий и пронзительный, как надтреснутый хрусталь. Чужой крик. Удар. Еще удар. Острый и бездушный предмет проникал в ее существо, дырявя, вскрывая, будто шелковую подкладку камзола. Как беззащитно человеческое тело, как ранимо! Как тонкa податливая оболочка, не способная защитить ни от холода, ни от огня, ни от тверди металла! Тысячи холодных звезд рассыпались по бездушным камням. Ледяной и жесткий мир опрокинулся в спину, полыхая огнем. Тьма, жгучая, горячая, бесконечная, обтекаемая тьма чужого сюжета поглощала, набрасывалась, высасывала жизнь, душу, волю. Пылали стены чужого ада, полыхали жаровни чужой геенны. Нет, не мое, не мое, не со мной! Отбрыкиваясь от безжалостных пут сюжета, кричала вдова, но никто, кроме нее самой, не услышал ее Голоса. Так не бывает, так не бывает… такого не может быть… быть не может… ведь неприкосновенность первого лица, от которого ведется повествование… если я умру, повествование оборвется, и вся вселенная схлопнется вместе со мной, исчезая, обращаясь в хаос, в черную точку, без начала и финала, в конец концов и начало начал всех сюжетов и всех историй. Сколько раз мы верили в нее, в эту непроницаемую защиту, в неприступную крепость, в наше беспрекословное бессмертие на страницах той летописи, которую называем собственной судьбой? В эту вымышленную, литературную, нарративную условность собственной неприкосновенности ежедневно, ежеминутно, ежесекундно верим, когда в наивной гордыне, называясь главным героем жизни нашей, произносим «Я». Мадам Лажар не хотела умирать. Она была слишком молода, чтобы умереть. Она не могла умереть, потому что не сдержала слово. Как можно умереть, не исполнив обещанного? Невозможно. Недопустимо. Непозволительно. Не «Я». Вначале было слово. Рукоять кинжала сама нашла руку, легла в ладонь, скрепила пальцы верным рукопожатием друга. Кинжал поднял руку, взметнулся ввысь и опрокинул руку. Хватит! Нет. Одного удара не достаточно, чтобы разрушить крепость чужой сюжетной неприкосновенности. Кинжал взметался, рука подчинялась. Две женщины катались по холодным камням, извиваясь, шипя, царапаясь и хватая друг друга за волосы, за руки, за горла, за подолы и рукава, обливаясь кровью. Автор, кем бы он ни был, весьма сожалеет о том, что стал свидетелем этой постыдной схватки из-за кавалера. Этой героической борьбы за право Голоса. Перемешалась кровь двух женщин, захлестывая страницы недописанного черновика. Кровь не знает различий, никогда не голубая, равная для всех — алая кровь. Вид крови привел вдову в чувства, а, точнее, лишил ее последних остатков разума. Она нашла себя сидящей верхом на графине де Ла Фер и учуяла одуряющий запах победы. Затрубили рога. Зазвонили колокола. Грянул гром. — Он мой! — отозвались стены коридора отчаянным эхом. Острие кинжала направилось в самое сердце несостоявшейся Миледи и вонзилось. Когда последние трепыхания тела под ней замерли, сквозь красную пелену, застлавшую зрение, вдова Лажар смогла различить знакомое тусклое синие мерцание на неподвижном пальце графини. Она содрала с перчатки кольцо и нанизала его на собственный палец, скользкий от крови, будто сама над собою совершая свадебный обряд. В последних проблесках сознания хозяйка с улицы Феру нашарила ключ, валявшийся на полу, и, шатаясь, хватаясь за стены и за спасительную рукоять кинжала, добралась до двери. Вдова сумела вставить и повернуть ключ в скважине. С последним усилием она толкнула дубовую дверь и вывалилась в объятия морозной ночи. Большего сделать она не сумела. Автор, кем бы он ни был, изъявляет желание уточнить: в последнем возгласе своем хозяйка с улицы Феру вовсе не имела в виду ни мушкетера Атоса, ни даже графа де Ла Фер.
Стелла: Viksa Vita , я в растерянности. Завтра перечитаю, потому что чую, что не все дошло. Понравилось - вне всяких. Но узрела и подводные камни.
Viksa Vita: Стелла пишет: Но узрела и подводные камни Какие подводные опять??? Что не понятно? :)
Стелла: Понятно все! Даже очень! Потерпи до завтра. Возможно, я перечиталась Борхеса.
Viksa Vita: Стелла пишет: Возможно, я перечиталась Борхеса. И правильно сделали!
Стелла: Впрочем, автор не станет скрывать: вдова находилась всего на один шаг от того, чтобы прогнуться под главную черту собственного характера — она почти готова была войти в положение Анны, столько натерпевшейся от использовавших ее представителей мужского пола, что ненависть и жажда мести ее были вполне объяснимы, и, что гораздо хуже — понятны. Не успеешь опомниться, как грань между тобою и другим сотрется, и ты, во власти неземных чар, сливаясь с несчастным, узреешь действительность именно в той призме, через которую смотрит на мир человек с этим складом характера. Никогда не путай это чувство любовью, хоть разница между слиянием и любовью слишком часто не заметна не вооруженному теорией взгляду. ... она почти готова была войти в положение Анны, столько натерпевшейся от использовавших ее представителей мужского пола, что ненависть и жажда мести ее были вполне объяснимы, и, что гораздо хуже — понятны. Вот он - взгляд специалиста. Нет, это были не подводные камни - это были стадии погружения в страсти.)))))
Viksa Vita: Глава соPоковая. Глубины отчаянья. Море и мрак. Новые горести. Зима, наконец, вступила в полные права, законно обручаясь с Парижем, но никто не пришел поздравить молодоженов. Мороз заковал пустынные улицы во мглу и в тишину. Даже ночной патруль не попадался на глаза, потому что не от кого было защищать люд честной. Как преступники, так и святые в этот лютый час тщетно пытались отогреться под одеялами, а за неимением одеял — под рогожей, дерюгой или в остатках гниющего на конюшнях сена. Нищие покинули паперти и сгрудились вокруг костров, разожженных в Чреве Парижа, согревая друг друга телами, и даже привычной вони соседа невозможно было учуять от мерзлоты. Ни один почтенный горожанин и собаку не выпустил бы во двор в такую погоду, не говоря о лошади. Безмолвствовали пустыри, в любую другую погоду в это время суток привычно звенящие сталью поединков. Пастухи прижались к козам и коровам в загонах за пустырями. Сена покрылась тонкой коркой льда, остановив паромы. Оцепенели баржи у переправ. Зависли мосты. Церкви ощерились обледенелыми шпилями. Гулко пустовали площади, похожие на огромные черные колодца. Двери домов впились в стены. Обычно текущие, в этот час помои на мостовых застыли, превращаясь в западни для неверного шага и особенно для ходулей. Фонарщики забросили гиблое дело и успели зажечь только по одному фонарю на каждой улице, да и то лишь вблизи Лувра и у особняков богачей. Бледная луна лениво взирала на это царство мертвых и, казалось, тоже собралась укутаться рваным одеялом из облаков и впасть в спячку. На вершине западной башни собора Парижской Богоматери в развевающейся сутане стоял мрачный отшельник. Он восторженно открывал грудь излюбленной зловещей стихии. Он глядел на огромный корабль-призрак острова Ситэ, навечно прикованный якорями мостов к материку, подобно каторжнику к галерам, и улыбался вдохновению. С высоты башни в бездушном стылом свете луны отшельнику отчетливо виднелись зловонные ярусы Монфокона и запекшаяся, веками не смываемая бурая кровь в щелях камней под эшафотами Гревской площади. Отшельник всегда был единственным и неоспоримым хозяином суровой божьей обители, которую попирал стопами; обители, увековечившей в форме «аш» вторую букву его собственных инициалов. Но этой ночью весь Париж принадлежал ему и только ему. Звон шпаг, монет и сонеток, стук костей, хлопки карт, шуршание шелка и батиста, менуэты балов, потрескивание тысяч свечей в позолоченных канделябрах и дров в мраморных каминах, шорох любовных записок и заговорщицких писем, шелест поцелуев, шепот признаний в любви и верности, хлест кнутов и перчаток придворных, топот копыт и шум каретных колес — ни один из этих мелочных суетных звуков не нарушал величественной тишины и зловещего мрака ужасного средневекового города, затерявшегося в ледяной тьме эпох. Города бездомных, нищих, падших, обездоленных и невинно убиенных. В этот стылый час быка покров романтики сорвался с Парижа, разоблачая его подлинное лицо. Тонкий трепетный изящный фасад тщетно пытался скрыть гнойные язвы и червивые оспины города. Так срываются лохмотья с потаскухи, оголяя изъеденное сифилисом тело. Так чуму не скроешь за пиром. Отец Виктор оторвался от башенной кровли и воспарил над городом, подобно огромной летучей мыши, отбрасывая на Париж густую готическую тень. Но отец Виктор оказался не единственным живым существом в замеревшем городе. Двое других чудаков разделяли с ним мглистую священную тишину, но в наглости своей, видимо, решившие попрать ее безвременное величие пустой болтовней. — Пустая трата времени, — говорил Портос, плотнее кутаясь в шерстяной плащ и стуча зубами. — Понять не могу, что именно мы ищем. Вообразите только себе, как тепло и уютно было бы нам сейчас в «Кривом горбуне». Вообразили? Арамис лишь пристальнее вглядывался в темноту, воображая совсем иные картины. — Мы уже в третий раз обходим кругами этот квартал. Вернемся лучше на площадь. Если хозяюшку прячут на площади, зачем мы ходим вокруг нее, вместо того, чтобы ходить внутри? — В этом квартале живут богатые люди, а в домах богатых людей всегда имеется потайной вход, а потайной вход никогда не ведет на площадь, а уводит от нее. — Откуда вы знаете? — удивился Портос. — Я был знаком с одним зодчим. — Вы водите множество знакомств, дорогой Арамис, но только самая малость из них изливается в обеды, — ворчал Портос. — И все же я вынужден предупредить вас, что затея бессмысленна. Даже если у домов есть потайной вход, здесь слишком много домов и слишком много дверей, как различить нужную нам? — Можете идти, Портос. Мне хочется сделать последний круг. — Не оставлять же мне вас одного посреди ночи. Но почему именно сегодня и именно ночью вам вздумалось разыскивать мадам Лажар? — Атос дежурит этой ночью. Утром в караульном надо быть нам с вами. Завтра вечером может быть поздно. — Отчего же завтра будет позднее, чем вчера? — Так мне кажется, — туманно ответил Арамис. — Однако это убедительно, — буркнул Портос. — Прошло уже пять дней с тех пор, как ее похитили. Атос говорил, что не смог убедить ее выйти из дома. Возможно, сегодня что-нибудь случится. Арамис снова поднял голову на кое-где освещенные окна домов. — А если вы ошибаетесь, и это «что-нибудь» случится завтра? — Рано или поздно, но герцог что-нибудь предпримет. Сдается мне, что предпринимать что-нибудь он будет не при свете дня. Я и завтра вечером сюда приду, не сомневайтесь. — Значит и я приду, — недовольно пробормотал Портос. — Но вы сказали, что Атос возвратил вам письма. С чего же это вы вдруг заинтересовались судьбой хозяюшки? — Я проникся, — сказал Арамис. — Чем же вы прониклись, дорогой друг? — Виной, — признался Арамис. — Полноте, если кто и виноват в ее похищении, так это я. Обвиняйте лучше меня. Но еще лучше — за горшочком с дымящимся жарким. — Каждый из нас виновен перед ней, — сказал Арамис. — Можете закрыть на это глаза, но я больше не стану. — И я не стану, — согласился Портос. — Дворянин не должен покидать женщину в беде, даже если она простая домовладелица. — Она не так проста, как вам кажется. — А мне так и не кажется. В отличии от вас, я сразу распознал в ней графиню. И все же, Арамис, мне не понятно, почему вы вдруг настолько озадачились судьбой хозяюшки Атоса, что оторвали меня от тепла, ужина и хорошей компании с такой поспешностью, будто дело, которое вы уже пять дней откладываете, именно сейчас не потерпело отлагательств. Арамис замедлил шаг, не решаясь высказать то, что вертелось у него на языке. От промедления стало холоднее. Будущий аббат не чувствовал более носа. Он похлопал себя по щекам. — Дело не терпело отлагательств, — сказал он. — Но почему? — Из-за Атоса. Озадаченный Портос приостановился. — Не останавливайтесь, Портос, или вы превратитесь в ледяную глыбу. Портос прислушался к совету и снова ускорил шаг. — И что Атос? — Сдается мне, что если с его хозяйкой что-нибудь случится, он себе не простит. — Но почему? — Портос снова врос в землю. — Идите, идите, друг мой, шевелитесь. — Я иду, — сказал Портос, подкрепляя слова действием. — Но и вы не умолкайте. — Не умолкаю, — сказал Арамис. — Вы говорили, что Атос себе не простит. — Именно это я и сказал. — Потрудитесь же объяснить. Откуда вы это взяли? — Так мне кажется. — Вам сегодня слишком многое кажется. — Пожалуй вы правы, — согласился Арамис, сам не зная, как объяснить то смутное предчувствие, что не подкреплялось доказательствами. — И все же? — И все же… Видите ли, наш друг странный человек. Одна из его странностей такова, что он никогда не просит о том, чего не в силах совершить сам. Впрочем, он не просит и о том, что может совершить сам. Он вообще никогда ни о чем не просит, — Арамис сам удивился этому умозаключению и почти остановился, но леденеющие подошвы снова погнали его вперед. — Атос не просил вас вызволять его хозяйку? — Да. То есть нет. Он отговаривал меня от этого. — Почему же вы к нему не прислушались? — Портос с досадой натянул шляпу на уши, за отсутствием свидетелей совершенно наплевав на дурацкий вид, который при этом приобрели он сам и его плюмаж. — Иногда люди говорят одно, а имеют в виду совсем другое. — Вы тоже чудной человек, друг мой. Я говорю вам: «мне чертовски холодно», и именно это и подразумеваю. Но когда я говорю вам эти слова, вы пропускаете их мимо ушей. Должен ли я сказать вам: «мне жарко, Арамис, давайте погуляем вокруг Королевской площади до утра»? Может быть, тогда вы внемлите мне? — Вы простодушны, Портос, — Арамис ласково улыбнулся, но во мраке Портос не увидел улыбки. — Вам, должно быть, так просто и легко живется на свете. — Мне действительно просто живется на свете, но только до той поры, покуда мои друзья не вытаскивают меня в собачью холодрыгу на прогулку по площадям, под предлогом исполнения желаний других друзей, которые вовсе этого не желают. Вот тогда моя жизнь несказанно усложняется. — Не знаю, Портос, поймете ли вы меня, — в четвертый раз оказавшись у проезда на Королевскую площадь, Арамис остановился под единственным тусклым фонарем, пританцовывая и потирая ладони, — но должен вам признаться: я согрешил. Портос удивленно взглянул на друга. — Лишь однажды? Облачко пара сорвалось с губ Арамиса. — Я грешен. Я слишком поспешен в своих выводах, слишком самонадеян и слишком самовлюблен. — Я тоже! — радостно воскликнул Портос. — Вы тоже, — снова согласился Арамис. — Значит, нас двое. — Нас трое, — сказал Арамис, внезапно грустнея. — Нам никогда нельзя разлучаться. — Зачем нам разлучаться? — снова подивился Портос, не будучи способным проследить за скачущими мыслями своего друга. — Если бы я вознамерился разлучиться с вами, разве последовал бы я за вами неизвестно куда и неизвестно зачем в эту стужу, не добившись от вас ни единого толкового объяснения? — Вы добры, Портос, слишком добры. — Черт вас возьми, Арамис! Вы разговариваете так, будто завтра же уходите в монастырь. Вы уходите завтра в монастырь?! — Портос перепугался собственному предположению, чуть ли не поверив в него. — Не завтра, — заверил его Арамис. — Но когда-нибудь это неизбежно случится. — «Когда-нибудь», «что-нибудь», «неизбежно»! Какие бессмысленные слова! Вечно вы все усложняете, дорогой мой. Вот я, Портос, стою перед вами, Арамисом, на Королевской площади, и говорю вам: «я ваш друг». Разве этого мало? Мы повязаны дружбой здесь и сейчас, больше я ничего знать не желаю. — Мы повязаны одним грехом, — печально вздохнул Арамис. — Каким таким грехом? — Портос ненашутку забеспокоился, рассмотрев, наконец, при свете фонаря рассредоточенное лицо Арамиса, обращенное в какие-то неизведанные высоты. — Вы опять начитались богословских трудов? Воистину, вас нельзя оставлять одного. — Если эта женщина погибнет нам не будет прощения. Ведь ежели она умрет — это мы втроем погубили ее, ни в чем не повинную душу, случайно оказавшуюся на нашем пути. — Никто не умрет, — уверенно сказал Портос. — Откуда вы знаете? — Мне так кажется. — Однако это убедительно. — Да не умрет никто, клянусь вам, — Портос потянул Арамиса за рукав, увлекая из круга света. — Сами посудите. Если бы Атос, наш рассудительный Атос, посчитал, что хозяюшке угрожает серьезная опасность, разве он оставил бы ее в плену? Атос благородный человек и мушкетер, он не стал бы покидать женщину в беде, даже женщину, которая ему полностью безразлична. А если Атос посчитал нужным оставить ее там, где она находилась, значит, там ей и следует быть. — В этом-то все и дело! — обрадовался Арамис, думая, что нашел понимание. — Атос бы сказал: «ни одна исчезнувшая женщина не стоит того, чтобы ее искать». — Вот именно! — Портос тоже обрадовался, и уже собрался пересечь улицу по направлению к набережной, но в этот раз Арамис ухватил его за рукав. — Но он хотел сказать совсем другое. — Что же он хотел сказать, ничего не говоря? — Он хотел сказать: «ни одна исчезнувшая женщина не стоит того, чтобы ее искать, и я не стану, а вы попробуйте». — Какой вздор! — Нет, Портос, поймите! Чего стоит наша дружба, если мы не способны понять друг друга с полуслова? Если не способны угадать в молчании и даже в отказе просьбу? Если не способны отозваться? Если не способны узнать вину гложащую, пускай и невысказанную? Я не желаю сожалеть ни о чем. Еще в Ангулеме я дал себе слово никогда более не отрекаться от шепота ангелов, внутреннего гласа, среди сомнений подсказывающего верный путь. — Что вы мне голову морочите, Арамис, внутренними гласами? — вскипятился Портос. — Я вам десять раз высказал вслух человеческой речью, чего я хочу! — Не будем спорить, — с неожиданной покорностью произнес Арамис. — Вы дороги мне, я не хочу ссоры. Портос смягчился. Друзья свернули за угол. Королевская площадь скрылась из виду. — Зачем же нам разлучаться? — повторил Портос коробившей его вопрос, оставшийся без ответа. — Ничто не вечно, — с не менее неожиданной откровенностью сказал Арамис, — даже узы дружбы. Мы разные люди, слишком разные. Я слишком мечтателен и легкомыслен, Атос слишком суров и замкнут, вы слишком прочно стоите на земле. То, что нам довелось сблизиться — удивительно и необъяснимо. Нам следует ценить каждый момент нашей дружбы. Мы не всегда будем молоды, у каждого из нас свой путь, и пути эти разойдутся однажды. Вы обязательно женитесь на какой-нибудь герцогине, я стану аббатом, а Атос… впрочем, кто знает, что станет с Атосом. Он слишком много пьет и слишком часто дерется. Совсем загрустив, Арамис умолк, опуская глаза. — Друг мой, вы вытащили меня в этот дьявольский мороз из теплого кабачка, чтобы слагать эпитафии не только хозяюшке, но заодно и Атосу и нашей дружбе в довесок? Лучше бы мы с ва… Оборвав мысль на полуслове, Портос внезапно бросился вперед, обогнав впавшего в меланхолию Арамиса. На улице Турнель, под стеной одного из домов, что-то лежало. Тусклый свет луны слабо мерцал на блестящей ткани. Портос склонился над телом. — Черт меня побери! — вскричал он, притрагиваясь к окоченевшей руке. Каркнул одинокий ворон. Захлопали тяжелые крылья. Густая тень скрыла лунный лик. Лишь дымящийся фонарь в нескольких шагах от нагнувшегося мушкетера тускло высвечивал безрадостную картину. Арамис уже был рядом и если бы не тени, его перекошенное лицо напугало бы Портоса не меньше, чем ледяная рука трупа. — Хозяюшка! — в ужасе выдохнул Портос. — Что вы напророчили?! — Живая? — ахнул Арамис, и если такое вообще было возможно, кровь в жилах застыла еще больше. — Сомневаюсь, — признался Портос, поднося палец к заледеневшему носу. — Кровь. Все платье в крови. Если не раны, то ее доконал мороз. Сколько она тут пролежала? — Не долго, — с некоторой надеждой произнес Арамис. — Ведь когда мы проходили тут в прошлый раз, ее не было. — Может быть, мы не заметили за болтовней? Арамис машинально зашевелил губами, сотворяя «Отче наш». — Канальи! — озверел Портос, грозя кулаком единственному освещенному окну. — Тише! — Арамис прервал молитву. — Атаковать беззащитную женщину! Выходите! Выходите же, мерзавцы, и я угощу вас своей шпагой! — Тише! Ради бога, не кричите! Смотрите, что это у нее? Арамис нагнулся — в правой руке вдовы блеснуло лезвие. Он попытался высвободить кинжал, но пальцы, казалось, намертво прилипли к рукояти. — Клянусь богом, это кинжал Атоса! — воскликнул Арамис, забывая о предосторожности, к которой взывал Портоса. — И он в крови. Она защищалась! Ладонь, сжимающая рукоять, была удивительно теплой. — Она еще жива! Скорее, пока не поздно! Арамис скинул плащ и укутал им вдову. Портос добавил свой, поднял хозяюшку на руки, и помчался в сторону Люксембурга тем же путем, который этим же вечером проделал Атос. Арамис бежал рядом. Через пятнадцать минут скороходы колотили в двери дома на улице Феру. Им открыл заспанный Гримо. Клубы пара валили от двух мушкетеров, несущих кучу тряпья. Хозяйку дома внесли в ее спальню и положили на постель. Гримо поспешно зажег свечи и поднес подсвечник к изголовью. Все трое, не исключая Гримо, вскрикнули. Через левый глаза мадам Лажар и до самого подбородка, пересекая щеку и губы, тянулась рваная рана, нанесенная тонким лезвием. Глаз заплыл. Запекшаяся уже кровь затекла в вырез платья. Серая парча корсажа стала коричневой. Несколько колотых ранений обнаружились на груди ее и животе. — Дьявольщина! — Портос в ужасе зажмурился. Мушкетер был не из робкого десятка, и на своем веку повидал ведра крови и сотни ранений, но не одно из них не изуродовало женское лицо. Арамис выдернул, наконец, кинжал из рук вдовы. Когда рукоять покинула руку, вдова испустила едва слышный хрип. От этого звука Арамис содрогнулся. — Зовите лекаря, Гримо! Слуга бросился на выход. Во второй раз за эти бесконечные сутки кинжал Атоса распорол платье на теле хозяйки с улицы Феру. Арамис осторожно высвободил женщину из одежды и снова уложил на кровать, осматривая тело — окоченeвшее, бледное, прозрачное, почти синее от холода. — Пластины корсета защитили ее, — заключил Арамис. — Раны не глубоки. Лезвие было коротким и тонким. Стилет. Дамское оружие. Разожгите очаг, Портос! Скорее! Но Портос не спешил: замерев в полуобороте, он одним глазом косился на исполосованное лицо и будто выточенное из мрамора тело. Непостижимая смесь красоты и безобразия поразила его. Все будущее этой не старой еще женщины внезапно нарисовалось в несвойственной этому приземленному человеку яркой вспышке прозрения. Ничего ужаснее Портос не мог себе представить, но и оторвать взгляда не мог. Так публика на ярмарке в непрошенном любопытстве подглядывает одним глазом на ошибки природы — карликов и сросшихся близнецов, а другой — оборачивает к небесам. Арамис избавил Портоса от жуткой картины, одновременно как манящей своей ужасностью, так и отталкивающей, накрыв вдову одеялом. Неизвестно откуда Арамис извлек флакончик с нашатырем и поднес к носу вдовы. Та вздохнула, задохнулась и мотнула головой. Портос, опомнившись, бросился к очагу. Арамис взял руки вдовы в свои, пытаясь отогреть ладони. Женщина коротко закричала и забилась. Арамис стиснул ледяные пальцы покрепче. — Сударыня, вы в безопасности, у себя дома, вам больше ничего не угрожает. Вы слышите меня? — Отец… — Арамис скорее угадал, чем услышал — рассеченные губы не слушались вдову. — Это я, Арамис. — Отец… — Сию же минуту здесь будет лекарь. Вам станет лучше, все уладится, клянусь вам, все будет хорошо, — Арамис так жарко пытался убедить ее в этом, что казалось и сам не прочь был поверить. — Брат… Очаг разгорелся — Где ее отец? Вам это известно? — спросил подошедший Портос, не решаясь снова взглянуть на ее лицо. — Где проживает ее родня? Откуда она родом? — Мне ничего о ней неизвестно. Быть может, вы знаете, жив ли ее отец и где искать ее брата? — Не имею понятия, — признался Портос, ощущая укол стыда. — Вы девять дней провели с ней бок о бок в пути. Неужели она ни о чем вам не рассказывала? — Я не спрашивал, — Портос потупил глаза. — И я никогда ни о чем не спрашивал, — Арамис рассеяно погладил женщину по руке. — Отец… — повторяла вдова. — Брат… — Простите меня, о, господи, господи, простите меня! — повинуясь внезапному порыву, Арамис прижался губами к ее руке. Черные локоны, утратившие последние следы завивки, упали на белую кисть. — И меня простите, — пробормотал Портос, беря вторую руку. — Клянусь богом, я никогда не желал вам зла. Даже когда вы швырялись кастрюлями и подсвечниками. — Кара господня неизбежна, — в священном трепете пробормотал Арамис. — Я слышу поступь рока. — Вы слышите топот башмаков Гримо, — возвратил его в суетный мир Портос.
Viksa Vita: И впрямь, в спальню вошел Гримо в сопровождении еще одного человека средних лет, при этом казавшегося глубоким старцем. Суров и хмур он был, в черной сутане, с тяжелой неостриженной бородой и не менее тяжелым взглядом мрачных глаз. Высокий лоб пересекали глубокие морщины. Казалось, он был вытесан из холодного серого камня, и больше чем на священника, был он похож на палача. — Святой отец? — удивленно спросил Арамис. — Но где же врач? Нет, постойте, она еще не готова предстать перед небесным судьей! Арамис перегородил дорогу святому отцу, будто именно это могло спасти мадам Лажар от последней исповеди. Гримо лишь пожал плечами, указывая на человека в сутане, сдвинувшего густые брови. — Ваш неразговорчивый слуга столкнулся со мной на пустынной улице, и я убедил его, что ни один лекарь не выйдет из дому в такую погоду. Я обладаю некоторыми врачевательными способностями, господа, хоть и весьма скромными, и предлагаю вам свои услуги, — объяснил священник. — Но не стану вводить вас в заблуждение: главное средство, имеющееся в моем скромном арсенале — голая, отвратительная правда. Если вы готовы принять мою помощь, я не стану подчевать вас лживыми надеждами и кормить светлыми иллюзиями. От меня вы получите лишь горькую истину, а уж воспользоваться ею или отбросить — ваше право. Имею честь представиться: отец Виктор. — Арамис, мушкетер его величества Людовика XIII, — этот мушкетер готов был сейчас принять помощь хоть от самого ангела смерти, если тот способен был избавить его от мук совести. — Портос, — протянул руку второй мушкетер. — А эта несчастная — домовладелица нашего друга Атоса. Дом — его. Точнее ее. Атос снимает квартиру на втором этаже, а сейчас охраняет сон их величеств. В Лувре. — Странно, — пробормотал отец Виктор. — Я думал, он проживает на третьем этаже. А, впрочем, ничего странного нет, обычная его небрежность. «Небрежность» и «Атос» были два несопоставимых в одном предложении слова, и в любой другой момент изумили бы Арамиса, но только не в этот. Отец Виктор был зол на мушкетеров, нарушивших его ночные бдения, но особенно гневался он на вдову Лажар и на графиню де Ла Фер, вот уже пять суток подряд безyмолку тараторивших в его собственной квартире. От них невозможно было скрыться даже за стенами Собора. Бесконечная болтовня незваных гостей, все эти охи, вздохи, чертыханья и взывания к небесам бесчисленных протагонистов отца Сандро сквозили во все щели и просачивалась во все скважины. А отец Виктор вот уже два года не выпускал ни единой рукописи, и ему необходимо было сосредоточиться. И вот именно сегодня, когда патетические диалоги двух женщин, наконец, заглохли, этим негодяям, вместо того, чтобы покинуть Париж и вместе с отцом Сандро направиться в Марсель, вздумалось остаться в городе. Только отцу Сандро могла взбрести в голову дурацкая идея оставить их одних на произвол сюжета и собственных неуемных характеров. Впрочем, на все воля Творца. Но насолить этому Творцу не помешало бы. Отцу Виктору показалось, что прекрасный шанс сделать именно это и предоставил ему случай. — Помогите же ей, святой отец, — попросил, а точнее взмолился Арамис, передергиваясь от недавнего воспоминания, точь в точь воспроизведенного нынешними происшествиями. — Непременно, если вы посторонитесь, — сказал отец Виктор, обходя Арамиса. Он склонился над вдовой, ощупывая и изучая ее плачевный вид. — Ее лицо обезображено, — подытожил святой отец, плохо скрывая сквозящее в голосе злорадство. — Необратимо и безвозвратно, — добавил он почти с удовольствием. Портос шумно вздохнул. Арамис закрыл лицо руками. — Красивая была женщина. Но что такое красота внешняя? Чем уродливее человек, тем отчаяние его попытки сохранить красоту внутреннюю. Безответная любовь, — прозвучал окончательный диагноз, — к человеку не менее красивому, но безразличному к красоте. Разумный человек, достойный любви. — Любви? — встрепенулся Арамис. — Она не умрет от ран, но лихорадка не за горами. У нее уже начинается жар. Тащите воду, полотенца и спирт, — приказал отец Виктор. — Можно водку. А еще объект желательно. Гримо кинулся выполнять указания. — Какой объект? — не понял Портос. — Кто знает, может быть ей повезло больше, чем можно предположить, — не удостоил его ответом священник. — Внешность лишь застит глаза, скрывая единственно важное для взора глубокого. Объект вполне может прозреть именно при таких обстоятельствах. Вы — объект? — отец Виктор повернулся к Арамису. — Вы похожи на объект, грациозный юноша, свежий, как майская роза, прекрасный, как Актеон. Арамис зарделся, не решаясь, возрадоваться ли столь откровенному комплименту или оскорбиться. — Ни слова больше, сударь, — принял решение он, хватаясь за эфес. — Меня не остановит ваша сутана. На гвозде висит моя. — Ясно, — глухо произнес священник. — Вы не объект. Значит, вы, господин Портос? Пышущий здоровьем силач, огромный рыцарь, с ручищами Геракла и сердцем Полидевка. — Я никакой не объект! — следуя примеру Арамиса, свирепо возразил Портос. — Знакома вам супруга Тиндарея? Принцесса Леда — этолийский сон, И лебедь белый, овладевший ею… Плевать Зевесу на людской закон, — неожиданно продекламировал отец Виктор, при этом смачивая тряпицу жидкостью из бутылки, что принес Гримо, и протирая окровавленное лицо мадам Лажар. Отец Виктор приложился к бутылке. Арамис и Портос в недоумении переглянулись. Вдова издала еле слышный стон. Арамис снова взял ее за руку. Этот священник решительно не нравился ему. — Эх, вы, братья Диоскуры! — с упреком вздохнул отец Виктор. — С вашим-то рвением революции вершить, на баррикадах биться, тюрьмы крушить, народ защищать от произвола властей, а вы… вы простаиваете свою молодость в коридорах Лувра и на лужайках Фонтенбло, проливаете кровь друг друга, занимаетесь всяческой ерундой, и за собственным эгоизмом не способны различить настоящую любовь, когда она вот, перед вашим носом! Отец Виктор красноречиво ткнул пальцем в лоб вдовы. Она снова застонала. — Вы либо лечите ее, либо уходите отсюда, — заявил Портос с негодованием. — Не в моих силах ее излечить, но могу несколько облегчить те страдания, на которые она осуждена Творцом или собственной глупостью, уж это мне не известно. Но поэтому еще раз спрашиваю вас: кто объект? Неужели ваш Атос? — Отец Виктор подпер голову ладонью. — Сумрачный демон, Мефистофель, Орфей, спустившийся в ад. Эвридика бредет за ним попятам, а он так и не оборачивается. Я бы так описал его: «Да, несомненно, — и мы вовсе не собираемся скрывать это, наблюдатель-физиолог усмотрел бы здесь неисцелимый недуг, он, возможно, пожалел бы этого больного, искалеченного по милости закона, но не сделал бы ни малейшей попытки его лечить; он отвратил бы свой взгляд от бездн, зияющих в этой душе, и, как Данте со врат ада, стер бы с этого существования слово, которое перст божий начертал на челе каждого человека, — слово надежда». — Атос?! — зараженные зловещей мрачностью этих слов, воскликнули Портос и Арамис. — Ну да, методом исключения. — На что вы изволите намекать, святой отец? — Арамис на всякий случай сжал руку вдовы покрепче, смутно улавливая, что честь Атоса в опасности. — Я ни на что не намекаю, сын мой, а открыто говорю вам — эта женщина не излечится, но если тот, кого она любит, проявит к ней хоть малейший признак неравнодушия, благосклонности и милости, возможно, всего лишь возможно, она сможет жить дальше. В ином случае она пропала. Можете с таким же успехом закопать ее сегодня же на Пер-Лашезе. — Где? — удивился Портос. — Ах, да, рановато, будет, — спохватился священник. — Деревянный крест на кладбище Невинных — вот все, что ей уготовано. Маленький курган. Безымянная могила, тропа к которой зарастет, не пройдет и года. — Басни какие, — буркнул Портос. — Однако за нарушение Закона ее в любом случае ожидает Суд Творца, что тоже неизбежно. Но пока Творец занят, а я — и не просите меня, о, нет и не пытайтесь — не собираюсь его призывать, поскольку одного Парижа на нас двоих не хватает, делайте то, что зависит от вас. В случае крайней необходимости, разыщите его сами. Вы ведь, господа, на многое способны, когда вам задевают трепетные струны того, что вы называете верностью, честью, благородством и надеждой. — Она скончается? — спросил Арамис в отчаянии. — От любви, — повторил отец Виктор, теряя последние остатки терпения. — Все в конечном итоге умирают от бескорыстной, невысказанной, безнадежной любви, разбивающейся о скалы холодного безразличия. Неужели это не очевидно? — От любви к ее постояльцу? — все же пожелал убедиться Арамис в том, что правильно понял этого философа. В любое другое время Арамис нашел бы о чем поговорить с этим неприятным человеком, он может быть даже зачитал бы ему свои поэмы, но сейчас трепетные струны его души были слишком задеты. — Скорее всего, — подтвердил его догадки отец Виктор. — Надо же, — присвистнул Портос. — Кто бы мог подумать. — Послушайте, — Арамис порывисто обошел кровать, приближаясь к Портосу, — а ведь святой отец прав! Это многое объясняет. Во всяком случае это единственное толкование всем ее жертвам и безрассудным поступкам. Любовь сглаживает все противоречия и заполняет все пустоты. — В сюжете, — пробурчал в густые усы отец Виктор, но его не расслышали. — Бедняжка! — в очередной раз проникаясь, воскликнул Арамис. — Несчастная вдова! Угораздило же ее влюбиться в самого неподходящего из всех возможных кавалеров. Какой ужас! Какая трата времени и чувств! На погибель себе! Ах, как же я непроницателен! С каждым словом воскрешаемая памятью нелепая история представлялась ему все трагичней и все печальней. — Тем не менее, время мы продолжаем тратить, — объявил отец Виктор. — Безвозвратно утекающие из-под пальцев мгновения — вы слышите их? Капли влаги на стенах бездонного каменного колодца, объятого Сатурном, пожирателем детей своих. Их не воротить назад. Действуйте, господа. — Что же вы предлагаете делать? — спросил Арамис, находясь во власти поэтического образа. — Зовите вашего третьего мушкетера. — Но он на дежурстве, мы же вам объяснили, — сказал Портос. — Король умрет не сегодня, а квартирная эта хозяйка — вполне вероятно, что именно сегодня. Неужели вы позволите ей умереть, не простившись с тем, ради которого она прощается с жизнью, бессердечные вы роялисты? Арамис вспыхнул от этих слов, которые довольно точно передали его собственные отягощенные виной и стыдом мысли. Желание поскорее очиститься от этих чувств в лоне Церкви все сильнее овладевало им. Уж не сам ли Господь Бог послал к нему этого священника, чтобы напомнить о не принесенных обетах? — Вы не знакомы с нами, отец Виктор, но торопитесь обвинять в бессердечности, словно вы сами и есть Судья. Не спешите с выводами, отец мой. Будущий аббат вышел в коридор. — Куда вы, Арамис? В такой мороз? Портос бросился за другом, накидывая на его плечи плащ, а на голову — шляпу. — Останься с ней Портос, как бы этот служитель церкви не навредил ей. Чует мое сердце, он сейчас вспорет себе руку и вольет свою кровь в жилы мадам Лажар. Глаза Портоса округлились. — Что за чертовщина? — Потом, милый друг, потом, Базен тебе все расскажет. Я скоро вернусь, а ты не отходи от мадам ни на шаг. — Вы сказали мне «ты»! Из всех потрясений этой ночи, последнее оказалось для Портоса самым сокрушительным.
Констанс1: Viksa Vita , мадам Лажар сама решила вычеркнуть себя из сюжета, перед этим попытавшись защитить любимого человека? Но ведь она уже поняла, что находится в сюжете отцов Сандро и Огюста, а не в реальной жизни. И ее поступок равен самоубийству.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: мадам Лажар сама решила вычеркнуть себя из сюжета Я так не думаю. Она вовсе не хотела самоустраняться, напротив, все время пытается прикарманить сюжет. Я думаю, что у каждого героя есть своя воля, и что Творец, тем более такой неопытный как мадам Лажар, не всегда умеет справиться с волей героя, тем более такого сильнейшего антагониста, как будущая миледи. Покуда вдова зевала и размышляла, графиня де Ла Фер действовала.
Констанс1: Viksa Vita , графиня де Ла Фер действовала по сиюминутным соображениям. Ее поступки просчитаны вперед ровно на два шага. А вдова Лажар размышляет о природе своего чувства к Атосу, о силе правды перед ложью, о способах спасения своего любимого человека. И только потом она действует. И вовсе не во имя себя. И в этом ее главное отличие от графини де Ла Фер. Видимо ,именно поэтому, ее врачом становится отец Виктор ( Гюго). Ведь он в это время писал свой «»Нотр Дам де Пари«», в которой тема любви и жертвы, внешнего уродства и внутренней потрясающей человеческой красоты- одни из главных тем.
Viksa Vita: Констанс1 Если мне не изменяет память (а википедия подтверждает, что не изменяет), то Гюго к тому времени уже десять лет как издал "Собор". Но между титаническим "Собором" и еще более титаническими "Отверженными" (цитаты из которых приведены в прошлой главе) прошло 30 лет! Недаром он злится на собрата :) Сколько же романов успел напечатать за это время отец Сандро? Тема внутренней и внешней красоты, как вы помните, у Гюго проходит по всем страницам. От Квазимодо, до буквально продавшей свою красоту Фонтины, и, конечно, во всей своей жуткой красе расцветает в Гуинплене. А потом уже Войнич подхватила тему, пойдя по стопам Отцов :) Но не будем также забывать об уже мелькнувшей у нас прежде Шарлотте Бронте. Которая пошла по стопам Мери Шелли. Тема изрыта готической и романтической литературой от и до. Короче говоря, все эти Отцы и Матери подпитывают друг друга своей кровью :)
Констанс1: Viksa Vita , если так смотреть, то вся мировая литература-это десяток бродячих сюжетов, кочующих из одного времени в другое из одной страны в другую. Тут главное- не сам сюжет, а интерпретация.
Viksa Vita: Констанс1 я именно так и смотрю :) Интерпретация, конечно, главное. И жанр. Именно поэтому позволяю себе писать о Библии, которой является творение Отца Сандро. И именно поэтому исключительно в таком ключе. В ином случае ни за что бы не позволила себе.
Viksa Vita: Глава сорок первая. Diliges proximum tuum sicut te ipsum Арамис снова мчался по скользким мостовым, стискивая эфес шпаги. Стремглав долетев до караульного помещения, задыхаясь и кашляя, он все же сумел выяснить, что Атос несет пост возле покоев королевы. Задержать Арамиса, напоминая об уставе и королевском покое, угрожая гауптвахтой и взывая к доводам рассудка, не представилось возможным ни одному из тех малочисленных знакомых гвардейцев и лейтенантов, что встретились на его пути. Поэтому Арамис, ворвавшись в Лувр через малый подъезд, поспешной и неслышной тенью прокрался по холодным коридорам, по счастью пустующим, как и все остальное этой проклятой ночью. Атос, прямой как стрела, стоял навытяжку у колонны, должно быть, уже четвертый час, и даже необыкновенно взъерошенный облик Арамиса, внезапно возникший перед ним, не заставил его пошевелиться, хоть несказанно удивил. — Друг мой! — зашептал Арамис, хоть в гулком коридоре никого кроме них не было. — Вам следует немедленно покинуть пост и уйти со мной. — Что стряслось? — одними губами проговорил Атос. — Что с вами случилось? — Со мной ничего не случилось, но случилось с вашей хозяйкой. Атос вздрогнул и приподнял брови. — Мы нашли ее с Портосом несколько часов назад. На улице Турнель. На морозе. Зарезанной. — Проклятие! — вырвалось у Атоса. Он резко побледнел и сходство его с мрачной статуей заметно повысилось. — Ты ни в чем не виноват, — поспешил предупредить чувства друга уже умудренный опытом Арамис. — Послушай же меня, ты ни в чем не виновен! Атос отступил на шаг и наткнулся спиной на холодный мрамор колонны. — Дьявол. — Именно так, дьявол, дьявол виноват, злой гений, но никак не ты. — Я оставил ее в том зловещем доме. Я прислушался к ее глупостям, развернулся и ушел. Черт меня побери. — И правильно сделали, она сама себе хозяйка. — Ты говорил, что мне следовало силой утащить ее. Ты был прав. — Нет-нет, друг мой, я заблуждался! На все воля божья — что должно было случиться, то и случилось. — Проклятие, — повторил Атос, закрывая глаза. Арамис поспешно схватил его за воротник, зная уже, как быстро может проиграть этого человека его собственным призракам. — Я виноват, — горячо зашептал шевалье дʼЭрбле. — Это я виноват, друг мой! Мое поручение она выполняла. По моей просьбе познакомилась с Мари. Во всем виноват один лишь я. Не бери на душу мой грех. Атос молчал. И его молчание было хуже любых слов. — Не молчите! — взмолился Арамис. — Говорите! Ругайте меня! Но потом. А теперь пойдем, пока не поздно. — Не поздно? — эхом повторил Атос. — Она еще жива. Атос снова содрогнулся, будто пробужденный от глубокого сна. — Вот и хорошо, — сказал он без видимости облегчения. — Ей помогают? — Портос, Гримо и какой-то священник, полулекарь — Гримо повстречался с ним на улице и тот предложил свои услуги. Я полагаю, мадам Лажар была атакована женщиной. — Женщиной? — губы Атоса совсем побелели, хоть он не смог бы облечь в слова то роковое предчувствие, что внезапно поразило его. Но даже если бы он смог признаться в нем перед самим собой, то тут же от него бы и отмахнулся: Атос уже знал, что не стоит доверять тем жестоким воспоминаниям, что в последнее время все чаще обретали форму оживших галлюцинаций. Он вспомнил слова Арамиса и свои собственные: его квартирная хозяйка обладала способностью сводить людей лицом к лицy с их фантазмами. — Да, женщиной, — повторил Арамис. — Раны нанесены тонким лезвием, по всей вероятности, дамским стилетом. Герцог и его головорезы не стали бы пользоваться подобным оружием. Оцепенение овладевало Атосом — душа его, защищаясь от злого рока, каменела. — Зачем же вы примчались сюда, чтобы сообщить мне эти новости посреди дежурства? Что я могу теперь поделать? Ничего не изменишь. Я не могу покинуть пост, и, главное, не понимаю, с какой стати. Вот это и было самым сложным вопросом, на который Арамис не знал, как толком ответить. Ему непременно хотелось, чтобы Атос понял сам, не заставляя его пускаться в пространные объяснения. Но Атос не желал ничего понимать, поглощенный тем, что казалось ему зловещей судьбой, родовым проклятием и карой небесной. Ему ведь, несомненно, думалось, что все, к чему бы он ни притронулся, суждено рассыпаться вдребезги. Да он сейчас погонит самого Арамиса и не пожелает более никогда встречаться с ним, решив, что заразит и его проказой. Арамис и не подозревал, насколько близок был к истине. — Проститесь с ней, — просто сказал он. По лицу Атоса пробежала судорога. — Это ни к чему. Меня с этой женщиной ничего не связывает. — Бросьте! Бросьте, Атос! — Арамис снова затряс его за воротник. — Ваше презрение ко всем дочерям Евы тут не к спеху. Прошу вас, забудьте о нем на один час. Ужасное подобие улыбки исказило правильные черты графа де Ла Фер. — Что вам надо от меня? — Сочувствия, всего лишь человеческого сочувствия. Арамис уже не отдавал себе отчета, зачем ему так необходимо было добиться милости, которая его самого не касалась. Удивительная и несвойственная ему бескорыстность овладела им; все затопляющее человеколюбие, необъятное и светлое, способное сокрушить горы, изгнать всех дьяволов и свергнуть все преграды лишь одной улыбкой. Ни один богословский труд не способен был описать это чужеродное природе Арамиса всеобъемлющее чувство, касающееся всех людей, и ни одного в частности. Ему внезапно вспомнилось хмурое чело отца Виктора. Впервые на своем коротком веку Арамис познал, из каких побуждений становятся священниками. Душа Арамиса преисполнилась любовью Создателя. При этом ясная, как божий день, свежая теологическая сентенция из будущей диссертации посетила Арамиса: творец никогда не жертвует собой, а лишь отдается. Он отдается любви — чужой любви, с которой отождествляется, ничего не требуя взамен. Вот что означала бескорыстность. Шевалье дʼЭрбле осенил себя крестным знамением, впервые осознанно. Он осенил себя символом отдачи, но не жертвы. — Сочувствия? — пробормотал Атос, удивленно наблюдая за неожиданным просветлением в глазах Арамиса, будто шире раскрывшихся и ярче засиявших. Благодать Творца касается каждого, кто встречает ее на своем пути. Некий потайной механизм с железным скрипом повернулся в душе Атоса, отодвигая ржавые засовы и отворяя наглухо запертую дверь. Веки его задрожали. Губы приоткрылись. Ладони сами собой развернулись. Атос снял шляпу и склонил голову. Арамис стянул перчатку и опустил длань на склоненную голову. — Благословляю вас, — сам не понимая откуда и почему произнес Арамис, но твердо зная, что в данный момент имеет на это полное право. Спустя мгновение оба мушкетера в полнейшем недоумении взирали друг на друга, не узнавая самих себя. Но и это мгновение бесследно прошло. — Пойдемте со мной, ради бога, — сказал Арамис. — Пойдем со мной затем, что тебе не о чем будет сожалеть в дальнейшем и не в чем будет упрекнуть себя. Так правильно. Так надо. Я так хочу. Атос кивнул, надел шляпу и покинул пост, никому ни о чем не доложив. Двое друзей мчались по замерзшему городу. Дорога от Лувра до улицы Феру заняла не более семи минут. Атос вошел в опочивальню своей квартирной хозяйки. Трое мужчин успели обмыть раны и обернули женщину в простыни. Будто в саване лежала мадам Лажар, и сохранившаяся сторона ее лица была повернула к свету свечей. Темные кудри с редкими проблесками серебряных нитей — слишком ранняя седина — разметались по подушке. — Выйдете, — приказал отец Виктор. — Все, кроме объекта. Все вышли. Атос застыл у порога. Атос застыл у порога, но заставил себя сделать шаг, потом еще шаг. Звон его шпор и бряцанье шпаги и пистолетов нарушали величественную тишину смертельного покоя. Атос остановился, развязал плащ, стянул перчатки, отстегнул портупею и беззвучно опустил на пол все атрибуты суетного мира. Еще шаг, и он стоял у изголовья. Движимый безотчетным знанием правильности, он опустился на одно колено, склонил голову и целомудренно взял руку умирающей женщины в свою. — Прошу простить меня, сударыня, ибо я грешен перед вами, — прошептал Атос, касаясь губами окоченевшей кисти. Губы наткнулись на нечто твердое и холодное — выпуклые грани камня. На безымянном пальце вдовы Атос увидел кольцо с сапфиром — свадебный подарок его покойного отца его покойной матери. Нечеловеческая дрожь пробежала по его телу. Атос в ужасе вскочил и каблуком ботфорта наступил на какой-то предмет. Послышался лязг. Атос опознал свой собственный кинжал. Лезвие было бурым от запекшейся крови. Атос прижал руку ко рту, сдерживая рвущийся из груди крик. Огромное зеркало в гостиной на Королевской площади, зеркало женщины, больше всего на свете любящей смотреть на себя. И этот запах… удушливый аромат дорогой амбры и мускуса, смешенный с запахом волос и кожи, запах который и за тысячу лиг ни с чем не спутаешь. Атосу не нужно было присутствовать при кровавой сцене в глухом коридоре, он отчетливо увидел ее, так, будто сам же и сотворил. Совершенно не представляя себе, как такое возможно, Атос предельно ясно осознал, почему мадам Лажар отказалась покинуть тот дом. Пророческое наитие ударило в него ядром и разорвалось. — Нет! — хотел закричать Атос, голыми руками сжимая лезвие кинжала. — Нет! Не может быть! Но голос его не слушался. Граф де Ла Фер онемел, и лишь беззвучно шевелил омертвевшими губами. Охваченный непростительным безумием, он бросился к женщине на постели, и схватил ее за плечи. Голова ее безвольно метнулась и развернулась к нему левой стороной. Глубокая красная борозда вечной отметиной пересекала все его очень красивые черты. — Боже милосердный! — вскричал Атос и голос, ударив об стены, вернулся к нему страшным эхом, поразив и его самого. На звериный этот рык в комнату ворвались четверо остальных мужчин. Портос с грохотом распахнул дверь, Арамис влетел, Гримо споткнулся о портупею. Отец Виктор со смесью жалости и, не скроем, несколько мстительного упоения усмехался в усы. Атос, запрятав лицо в волосы мадам Лажар, сжимал ее в неистовом объятии, и Арамису показалось, что не женщину из плоти и крови пытался удержать он в своих руках, а собственную душу, стремившуюся прочь от него за порог небытия. Плечи его тряслись. — Дьявольщина, что он делает?! — воскликнул Портос, никогда прежде не видевший Атоса в столь несдержанном порыве. — Полубог обретает человечность, — многозначительно прокомментировал отец Виктор. — Атос! Арамис коснулся его плеча, понимая, что происходит нечто из ряда вон выходящее, о чем он и подозревать не мог, когда преисполнялся человеколюбием. Но Атос ничего не видел и ничего не слышал. Лишь дух крови и спирта доносился до него, запах собственной души. — Отпустите ее. Да выпустите же ее, вы ее убьете! — голосом разума Арамис попытался оторвать Атоса от женщины, но Атос был глух как к голосам, так и к разуму. — Портос, оттащите его! — призвал Арамис к силе. — Она и так еле дышит, он ее задушит! Портос сомкнул ручища на локтях Атоса, пытаясь развести их в стороны, но Атос, сопротивляясь, напряг мускулы, и лишь крепче сжал бездвижное тело. Гигант схватил его за плечи, но с таким же успехом можно было пытаться выдрать камень из кладки старинного замка. Портос был силен, и Атос подался назад, уступая его силе, но женская фигура повелась за ним, и оба будто слились в одно неразделимое целое. Впрочем, Арамис ошибался: Атос, даже если бы захотел, не cмог бы убить мадам Лажар. Напротив, тепло его тела совершило то, что не смогли сделать ни плащи, не одеяла, ни огонь в камине. Кровь прилила к автономной мышце вдовы, заставив ее запульсировать, а оттуда, отогреваясь, восстановившейся круговертью залила все ее вены, артерии и капилляры, придавая посиневшей коже подобающий ей розоватый цвет. — Чертовщина какая-то, — выругался Портос, ощущая трепетный ужас. — Diliges proximum tuum sicut te ipsum, — мрачно провозгласил отец Виктор, приближаясь к двум слитым фигурам, -. Мальчик мой, любовь — самое страшное, что есть на свете. Нет ничего красивее любви и нет ничего уродливее ее. Каждому из нас дано выбирать, как она выглядит. Не держите зла. Отогрейте сердце свое. Распахните душу. Грехи искупятся. Злодеи будут наказаны, невинные души — спасены. Гору покинут изуверы. Добрая старая сказка. Возлюбите ближнего как самого себя и все пройдет. — Ему нельзя любить, — все еще во власти снизошедший на него благодати, подобно пророку прошептал Арамис. — Это противоречит его характеру… его сердце не выдержит. Иронизировал ли отец Виктор, или говорил то, во что искренне верил — как бы там ни было, до Атоса донеслись слова, которые в детстве и юности не раз слышал он от своего наставника и духовника, того самого, чье последнее письмо сберег в своей шкатулке. Атос разомкнул объятия и окинул комнату и присутствующих в ней бессмысленным взглядом ледяных глаз. — Чего вы желаете? — спросил отец Виктор, чья грозность могла сравниться лишь с его необъятной любовью ко всему человеческому. — Забвения, — ответил Атос пересохшими губами, будто обращаясь к своему собственному Создателю, и повторил: — Забвения. Он встал, расправил плечи и неверным шагом направился к двери. Все расступились перед ним. Не встретив на своем пути никакого препятствия, Атос схватился за сердце, и, будто подкошенный невидимым серпом, повалился ничком на холодный пол. В то же самое мгновение еще один возглас сотряс опочивальню. Женский возглас. — Нет! Неправильно! Неправильно! Наперекосяк! Апрель еще не наступил! Чужой гекзаметр! Не мой, не мой! Заберите! Отдайте! Верните! Oтец Сандро! Позовите отца Сандро! Сейчас! Сейчас же! Xоть брата Огюста! — Поздно, — камнем упал приговор отца Виктора Вдова Лажар металась на постели в горячечном бреду, издавая нечленораздельные звуки. Портос бросился к ней, Арамис — к Атосу. И лишь Гримо схватил за грудки отца Виктора. Слуга Атоса, о котором столь часто все забывали, оказался страшен во внезапно нахлынувшим на него оправданном гневе. — Где?! — Что «где»? Вероятно, в этот переломный для него момент, Гримо решил, что раз уж всем позволительно вести себя наперекор собственным характерам, следовательно, и его никто не накажет, тем более если речь идет о спасении души его господина. — Где отец Сандро, нечестивец вы этакий? Eсли вы тот час же не пойдете за ним или не сообщите, где его искать, я собственноручно разделаюсь с вами. Отец Виктор никак не ожидал подобного волеизъявления от слуги, но именно поэтому возрадовался, сердце его переполнилось восхищением и он смягчился. — Ваш отец Сандро прохлаждался в Марселе, — сообщил он, — но, говорят, возвращается в Париж. Скачите на юг, к морю. Если вы сегодня же отправитесь в путь, вы, вероятно, пересечетесь с ним в Ла Рошели. Отец Виктор вполне мог вызвать соперника и собрата самостоятельно. Ему достаточно было произнести вслух хотя бы один абзац из многочисленных его романов (а отец Виктор, хоть и не желал в этом признаваться, немало из абзацев друга и конкурента помнил наизусть), и отец Сандро незамедлительно явился бы туда, где в нем нуждались. И все же отец Виктор нe стал так поступать. Однако пусть читатель не посмеет подумать, что мстительность и соперничество повелевали отцом Виктором. О, нет, напротив! Подобно Прометею, этот титан мечтал лишь об одном: одарить страждущих и обездоленных огнем бескорыстной любви. Великий гуманист прекрасно знал, чем обернется возвращение отца Сандро к его детищам для них самих, и решил, что промедление в сюжете наделит несколькими единственными и последними днями благодати и милосердия ту несчастную, что волею случая оказалась в его могучих всепрощающих руках, слишком часто ошибочно казавшимися его современникам жестокими. — Господин Арамис! — вскричал Гримо. — Господин Портос! В Марсель! Необходимо разыскать отца Сандро! — Кого? — перепросил Портос, оборачиваясь на незнакомый голос. — Местного кюре из Сен-Сюльпис. Мадам Лажар водит с ним тесное знакомство. — К чему нам еще один кюре? — воскликнул Арамис. — Они приносят одни несчастья! — Так надо, — непоколебимым тоном заявил отец Виктор. — Хозяйка обязана исповедоваться перед своим духовником. К тому же, это ее единственный близкий родственник. Вы сами слышали — она призывала его. Не отказывайте умирающей в последней просьбе. Арамис не мог решить, как поступить. Неожиданный припадок Атоса вовсе не вызывал у него желания скакать ни к морю, ни на юг. Разрешая сомнения Арамиса, титан склонился над Атосом и опустил тяжелую ладонь на его голову. — Remember, — проговорил призрак кафедрального cобора. Атос открыл глаза и вздохнул, хватаясь за грудь. Арамис с облегчением выдохнул, помогая ему сесть. — Я отвечаю за господина Атоса перед Создателем, — сказал отец Виктор таким твердым и убедительным тоном, что Арамис поверил, — я готов нести ответ. Он просто не бережет себя. Посмотрите на него — он же не ел и не спал трое суток. Найдите хорошего скакуна и через три-четыре дня вы будете в Ла Рошели. Арамис выпрямился. — Да будет так. Я разыщу ее родственника. Я в долгу перед мадам Лажар. Как мне опознать его? — Довольно тучный и громогласный господин, — поспешил с описанием отец Виктор, — который слишком часто смеется и предается чревоугодию, что не подобает служителям веры. Кудрявая шевелюра. Смешенная кровь. Его весьма трудно не заметить, но даже если вы пройдете мимо, он непременно схватит вас за загривок и потащит за собой. Он любопытен до неприличия. Его везде сопровождает молодой семинарист, брат Огюст, верный помощник и ученик. Целеустремленный и амбициозный молодой человек, но у него иное призвание, в Кла… в Церкви он оказался по чистой случайности. Арамис не сдержал улыбки, заочно почувствовав душевную близость с последним. — Я с вами, — шагнул к нему Портос. — Нет, дорогой мой, останьтесь, — Арамис решительно его отстранил. — Этот долг я должен вернуть сам, никого более не подвергая опасностям, — тут он сделал паузу. Решительность его покинула, уступая место некой застенчивости. — Я оседлаю наилучшего коня из конюшен де Тревиля, но даже самая превосходная лошадь нуждается в сне и еде, а я истратил весь аванс на Фому Аквинского и на… Блаженного Августина. Портос достал кошелек, вывернул все карманы, и вручил Арамису три пистоля, семь экю, четыре су и одну серебряную цепочку. Гримо последовал примеру мушкетера и обогатил Арамиса десятью ливрами и тремя денье. Отец Виктор тоже пошарил в закромах сутаны, но нашел лишь анахронистичные бумажные ассигнации. — Этого не хватит, я не доеду и до Анжера. — Кольцо, — еле слышно сказал Атос. — Снимите кольцо. — Какое кольцо? — удивился Арамис. — Сапфир на ее пальце. Заложите его. — Я заложу кольцо, — обещал Арамис. Не задавая лишних вопросов, он подошел к метущейся мадам Лажар и не без усилий снял с безымянного ее пальца фамильную драгоценность графа де Ла Фер. Потом он опустил ей на лоб влажную тряпицу, чем несколько успокоил ее метания. — Портос, оставайтесь с ними, вы здесь последний здравомыслящий. Уповаю на вашу непоколебимость. А ты, Гримо, присмотри за хозяином. Oтдав распоряжения, Арамис снова скрылся в ночи.
Констанс1: Viksa Vita , у Вас получается совсем другой роман , а не предыстория «» Три Мушкетера«». Другие характеры, другие поведенческие модели, другая психология. Только имена те же.
Viksa Vita: Констанс1 Хм... что, совсем-совсем не те? Даже не знаю, плохо это или хорошо :) ООС это плохо по-любому. Это в самом деле не предыстория. А, скорее, врEменная альтернатива :)
Констанс1: Viksa Vita , это Ваше вИдение истории Мушкетеров до Д Арта. И это не хорошо и не плохо. Это просто совсем по другому и о другом. Ваши герои сложные личности. Причем все. Включая Портоса и вдову Лажар. Мимо ТАКОЙ вдовы Атос бы не прошел безразлично, несмотря на всю свою трагедию. У него был нюх на сильные характеры, на неординарные личности, на жизненную силу. А всеми этими качествами ваша мадам Лажар наделена в полной мере.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Мимо ТАКОЙ вдовы Атос бы не прошел безразлично Вы действительно так думаете??? Они же живут в параллельных мирах, дело не в трагедии даже, а в разных совершенно сословиях. И что бы он с ней стал делать? :) Она не дАртаньян, секундант и собутыльник из нее никудышний. (К тому же вот, получайте, он прозрел, наконец). Я начала с предыстории, а ушла в метафизику. Почти преднамеренно. Не знаю почему так, но "Три мушкетера", несмотря на свою вроде бы простоту, всегда были для меня мифической книгой. А мифы сложные, хоть и простые. В общем, не получается у меня по-простому. И почему-то все время оправдываюсь (наверное стыдно перед отцом Сандро)
Констанс1: Viksa Vita , да сословия разные, но силу НАСТОЯЩЕЙ любви и преданности той же Кэтти, Атос все же заметил и отметил. А ведь ваша мадам Лажар значительно ярче чем Кэтти. И я вовсе не утверждаю, что Атос должен был ответить взаимностью на любовь мадам Лажар, но заценить характер и личность мог вполне. И тогда указание Раулю на дом звучало бы как-то по другому. Не только как дом, где граф провел 7 самых счастливых и самых ужасных лет своей жизни, но и как на обиталище очень неординарной квартирной хозяйки.
Viksa Vita: Констанс1 я с вами, но повествование же еще не закончилось :)
Констанс1: Viksa Vita , буду ждать продолжения
Стелла: А вот мне эти характеры, хоть они и другие, как говорит Констанс1 , почему-то кажутся просто дополняющими то, что мы уже знают. Они словно раскрывают тех персонажей (вернее то, что могли бы они испытать до того, как мы узнали их у Дюма). У Мэтра эти характеры и так чертовски сложны и многообразны, а тут показано то, как могли они созревать. А вдова Лажар для меня - только могучее средство, заставившее их понять многое в себе. Чего, например стоят эти слова: Арамис уже не отдавал себе отчета, зачем ему так необходимо было добиться милости, которая его самого не касалась. Удивительная и несвойственная ему бескорыстность овладела им; все затопляющее человеколюбие, необъятное и светлое, способное сокрушить горы, изгнать всех дьяволов и свергнуть все преграды лишь одной улыбкой. Ни один богословский труд не способен был описать это чужеродное природе Арамиса всеобъемлющее чувство, касающееся всех людей, и ни одного в частности. Ему внезапно вспомнилось хмурое чело отца Виктора. Впервые на своем коротком веку Арамис познал, из каких побуждений становятся священниками. Душа Арамиса преисполнилась любовью Создателя. При этом ясная, как божий день, свежая теологическая сентенция из будущей диссертации посетила Арамиса: творец никогда не жертвует собой, а лишь отдается. Он отдается любви — чужой любви, с которой отождествляется, ничего не требуя взамен. Вот что означала бескорыстность. Шевалье дʼЭрбле осенил себя крестным знамением, впервые осознанно. Он осенил себя символом отдачи, но не жертвы. Арамис, отданный богу ребенком, и только сейчас понявший, что есть любовь Создателя и зачем он ему отдан.
Viksa Vita: Стелла пишет: Арамис, отданный богу ребенком, и только сейчас понявший, что есть любовь Создателя и зачем он ему отдан. Надо же, об этом я и не подумала. Этот пассаж был о жертве-отдаче христовой, а не об aрамисовской. Радуюсь громко.
Viksa Vita: Глава сорок вторая. Remember “И взглянул Илия, и вот, у изголовья его печеная лепешка и кувшин воды. Он поел и напился и опять заснул. И возвратился Ангел Господень во второй раз, коснулся его и сказал: встань, ешь и пей, ибо дальняя дорога пред тобою". *** Автор, кем бы он ни был, предоставит Арамису скакать галопом в Ла Рошель на сером в яблоках чистокровном лузитанском скакуне, выпрошенном у конюшего господина де Тревиля под предлогом дела государственной важности, в который конюший охотно поверил, благодаря знакомству Арамиса с госпожой его кузины, служащей камеристкой у маркизы де Сенесе. Сам же автор останется на горестной улице Феру. Но тут автору необходимо совершить краткую информативную паузу и поделиться откровением, проливающим свет на некоторые обстоятельства, доселе находящиеся в тени. Итак, на одно короткое мгновение из тени выходит маркиза де Сенесе, двоюродная бабка будущего отца Франсуа. Автор выводит ее из тени, чтобы признаться: эта придворная дама хоть и не разу не удостоила страницы данного повествования честью своего благородного присутствия, на самом деле является главным серым кардиналом, а иными словами — катализатором описываемого сюжета. Ибо маркиза де Сенесе, а никто иной, и послужила той самой причиной, по которой Арамис откладывал встречу с герцогиней Неверской, испытывая терпение последней записками, мадригалами и присутствием его посыльной, вдовой Лажар, вместо него самого. Именно по милости этой фрейлины Анны Австрийской, вероломный Иосиф Прекрасный скрыл от супруги Потифара свое отсутствие из Парижа, вследствие чего скакать в Ангулем курьером последней выпало его другу Атосу. То, во что это вылилось, восприимчивый читатель, несомненно, держит в голове. Сиречь, если внимательный читатель, следуя мудрому совету отца Сандро, на протяжении всего повествования искал женщину, в данный момент он ее нашел. Возрадуемся же вместе с ним и, как говорилось, покинем ветреного Арамиса на ледяной дороге в Ла Рошель (ибо шевалье дʼЭрбле, несмотря на положительные перемены происходившие с ним, все же заслужил скакать на юг без всяких помощи и поддержки со стороны автора), и останемся вместе с умирающей мадам Лажар и c ее чудом образумившимися рыцарями на улице Феру, поскольку у него, у автора, то бишь, осталось слишком мало бумаги и чернил, чтобы потратить их на очередное описание тягот путешествия по никудышным французским трактам семнадцатого века от рождества христова, и особенно никудышным в описываемое время года. На улице Феру же в данный момент Портос вовсе не являл собою эталон непоколебимости, тем более, что ему было известно гораздо меньше, чем Арамису, который и сам терялся в догадках насчет происходящего с Атосом. Но, быть может, именно это ему и помогло — чем меньше знаешь, тем быстрее соображаешь. К тому же следует отметить, что Портос, в силу своих приземленности, прочности и цельности характера, был наименее подвержен влиянию посторонних Tворцов. Ведь не будет неуместным предположить, что Портос был наиболее остальных похож на самого отца Сандро. А с таким не шутят. Оставшись за главного, Портос сообразил, что помощь нужна Атосу. Он собрался было поднять его на руки, чтобы нести на второй этаж, но Атос отшатнулся от него как от врага. — Я не покину помещение, — едва слышно заявил Атос, похожий в этот момент на те самые привидения, в которых Портос обычно не верил, а сейчас усомнился, и встал, опираясь на руку Гримо. — Я и шагу отсюда не сделаю. Он подал знаки Гримо. Слуга придвинул деревянный стул к изголовью больной. Атос опустился на него. Затем Гримо вышел, чтобы вернуться с железной кружкой вина, которую принялся разогревать на очаге, тремя бутылками, ломтем хлеба, двумя подгнившими яблоками и стаканом воды. Атос опорожнил кружку, пригубил из стакана, надкусил хлеб, отгрыз кусок яблока, поперхнулся им, сказал «тысяча чертей», и швырнул яблоко в огонь, при этом умудряясь не потерять ни капли величия, будто не пил, ел и кидал в огонь фрукт, а как минимум совершал ритуальное жертвоприношение какому-нибудь языческому божеству. — Что же вы намереваетесь делать? — спросил Портос, чувствуя себя бесполезным. — Спать, — сказал Атос. — На стуле? Атос кивнул. Еще одного знака не потребовалось, чтобы Гримо стянул с господина ботфорты, принес со второго этажа одеяло и накрыл его. Атос вытянул и скрестил ноги, принимая настолько расслабленную позу, насколько это позволял стул. — Что же делать мне? — спросил начальник. — Вы тоже идите спать, друг мой, — посоветовал Атос. — У вас наверху? — плохо скрываемся надежда просквозила в голосе Портос. — Располагайтесь где вам удобно. Oкинув взглядом опочивальню, Портос убедился в том, что Атос по прежнему сидит на стуле, Гримо стоит в углу, а мадам Лажар удивительным образом притихла и стала ровно дышать. Сия картина его удовлетворила, поэтому он тоже кивнул и вышел, закрыв за собой дверь. Через мгновение многострадальная дверь снова с грохотом распахнулась и обнаружила осоловелого Портоса. — Где он?! — Кто? — вынужден был спросить Атос. — Священник, отец Виктор, он только что стоял тут! — Портос указал на пустое место посреди комнаты. Атос пожал плечами. Священник словно растворился в воздухе и след его простыл. Глаза Портоса в этот момент походили на два фонаря, которых так не хватало в этот час на улице Феру. — Должно быть он ушел вместе с Арамисом, — успокаивая самого себя, Портос пытался подыскать рациональное толкование необъяснимому явлению. — Да, несомненно, он вышел с Арамисом, а я не заметил. Несколько приходя в себя, Портос снова кивнул и снова вышел. Гримо, закутавшись в плащ, как верный пес растянулся на полу по ту сторону двери спальни мадам Лажар. Атос в самом деле попытался заснуть — не столь от того, что испытывал надобность в сне, а потому что понимал, что если не поспит хоть пару часов, он окончательно потеряет рассудок. Сердце нещадно кололо. Сон не шел. Атос отчетливо слышал пульсацию собственной крови в ушах, и этот размеренный фоновой шум несколько успокоил его. Видения, одно кошмарнее другого, рисовались его воображению. Кара господня, ниспосланная слепцу. Что хуже? Подумалось Атосу. Узнать, что любимая женщина — клейменная преступница и неудачно казнить ее, или выяснить, что безразличная тебе женщина, не понятно зачем пожертвовала собой ради тебя; впервые посмотреть на нее открытыми глазами, и, увидев ее изуродованное твоей собственной беспечностью лицо, утратить ее, не искупив свою пред ней вину? Для него не существовало прощения. Ни в первом случае ни во втором. Что ужаснее? Боль разочарования или боль воспламенившейся надежды, которая неизбежно угасает? Его трясло. Физически трясло. Лучше было об этом не думать, но хуже всего Атосу удавалось не думать. В самом деле, потерять рассудок было куда проще. Атос дошел до грани, он и это отчетливо понимал: еще один шаг в этом танце на веревке над пропастью, и его поглотит бездна. Открыв глаза, он обратил взор на женщину на постели. Белое покрывало равномерно вздымалось не ее груди. Покрытый испариной лоб был высок. Тонкие руки, слегка огрубевшие от шитья и домашних работ, не потеряли еще изящности. Ярко выраженные лунки на ногтях. Кисти ее были очень узки, и если смотреть только на форму кистей, в самом деле можно было бы предположить, что она принадлежит к сословию высшему, чем-то, в котором родилась и коротала свой безрадостный век. Кожа ее была чуть смугловатой, но чистой — время лишь тронуло ее намечающимися морщинами, пока еще не определив окончательно их дорожную карту. Эта женщина была наделена той редкой и неуловимой красотой, что не осознает саму себя. Атос невольно улыбнулся и неожиданное тепло, давно забытое, коснулось его груди. Ее непременно называли бы красавицей, родись она в замке или в особняке, а не в … Где она родилась? Впрочем, осознав свою красоту, она немедленно бы ее утратила. Несмотря на ужасную отметину, перекосившую ее лицо, черты его были преисполнены неким неземным покоем, доступным лишь святым и умирающим. Атосу пришлось признать, что он ничего не знал об этой женщине, хоть прожил под ее крышей полгода. Атос перевел взгляд от женщины на ее жилище. Простое и скромное убранство — ничего лишнего — зато опрятное. Два деревянных стула. Маленький столик у стены. На каменном очаге — глиняная ваза. Должно быть, весной в ней стояли цветы — pомашки, незабудки или ветвь шиповника. Скромные радости от самой природы, если неоткуда больше их ждать. Небольшой сундук. Плетеная корзина с шитьем, а над ней — шерстяная накидка на гвозде. Метла в углу. Безупречно чистая циновка на выдраенном полу. Деревянное распятие над изголовьем грубо сколоченной кровати с накрахмаленным бельем. На прикроватной полке — майоликовая богородица, раскрашенная дешевой краской, кое-где потрескавшейся; единственный предмет, который хозяйка могла посчитать роскошью. Хозяйка этого помещения была одной из десятков тысяч подобных ей простолюдинок — безродных, небогатых, работящих, в своем одиночестве находящих утешение в набожности. Именно так, как ee безликое обиталище, выглядели нижние комнаты в левом крыле, которые занимали в замке горничные, прачки и кухарки. Виконт де Ла Фер спускался туда не раз в сопровождении отца и управляющего, обучавших его как вести хозяйство и в каком порядке следовало содержаться людским. Он не сомневался, что именно тот же вид имели обиталища женской прислуги в поместье Ла Люсе и у прочих соседей. Ничего интересного тут не было, ничего, за что мог бы зацепиться даже самый любопытный взгляд. А граф де Ла Фер никогда не отличался любопытством во всем, что касалось частной жизни других. Возможно, именно это его и погубило. Возможно — дважды. Автор кем бы он ни был, вынужден напомнить: Атос пока не знал, что лет пятнадцать спустя отсутствие интереса к частной жизни других в третий раз окажется для него спасительным. Ничего интересного в этом жилище не было, но именно так выглядело жилище его кормилицы: единственной женщины, как казалось Атосу, любившей его бескорыстно. Атос непроизвольно закрыл глаза, как делал всегда, когда память непрошено вступала в свои права. Но в этот раз воспоминание не причинило ему боли. К удивлению своему он осознал, что впервые за этот год позволил себе вспомнить замок, не испытывая при этом сиюминутного желания смыть образ тремя бутылками бургундского. Он почувствовал внезапный голод и острую жажду. Атос отломил кусок хлеба и с жадностью сжевал его, запив ледяной водой. Он нашарил второе яблоко на полу и впился в него зубами. Сладкий с кислинкой сок залил язык, нёбо и гортань. Плод был уже не таким твердым, каким был летом, и все же сохранил некую упругость. Хруст яблока на зубах отозвался видением цветущих садов, увядающей осени, сбора урожая. Слуховая память воскресила пение косарей на золотящихся пашнях, пронзительный плач свирели, заливистый смех дочерей пастуха, скрип цепей опускающегося над рвом моста, тихое журчание реки. Тенистые аллеи вечереющего парка дохнули на него ночной прохладой. Сквозь ветви каштанов, ракит и вековых платанов заблестели звезды. Кованые скамьи и увитые плющом беседки приглашали к неспешной беседе и к сну наяву с «Романом о Розе» в руках. В кустах притаились мраморные статуи, оживающие по ночам. Запах вечерних костров, паленых листьев, доносился в распахнутые стрельчатые окна. Вековая кладка замковых стен, прочная и незыблемая, как земля и небо, прорастала в корни юного виконта, или они в нее. Подобно человеку, подошедшему к водоему, затянутому первой коркой льда, Атос ступал по реке своей памяти, перед каждым шагом осторожно проверяя лед на прочность. Корка выдержала, не треснув. Прислушавшись к себе, Атос с изумлением осознал, что привычного жестокого отчаяния от поглощающего его ледяного омута он не испытывал — лишь светлая грусть окутала его бархатистым покровом; то щемящее, но не лишенное приятности чувство, называемого ностальгией. Глаза его предательски защипало. Граф де Ла Фер, да, именно граф де Ла Фер сделал еще один глоток воды. Притупленные органы восприятия будто заново обретали чувствительность. Даже у воды обнаружился вкус — сладковатый, с оттенком колодезной затхлости. Вкус был и у вина — горьковатый, тягучий осадок; вино оказалось дешевым и недостаточно выдержанным. Вкус был и у хлеба, и хлеб был осязаем. Атос понял, что не заснет. Следовало заняться чем-то, отвлечься. Он вдруг вспомнил, что незадолго до путешествия в Ангулем, хозяйка однажды принесла ему какую-то рукопись. Он кликнул Гримо, который нашел эти бумаги на столе в кабинете — в тот период постоялец так и не притронулся к очередному дару хозяйки. Атос развернул первый лист. «В первый понедельник апреля 1625 года все население городка Менга, где некогда родился автор „Романа о розе“, казалось взволнованным так, словно гугеноты собирались превратить его во вторую Ла Рошель». «Роман о розе» Атос с детства любил, но в городке Менге никогда не бывал. Дата показалась ему странной и он попытался списать ее на ошибку автора этого многообещающего опуса. Однако попытка провалилась, поскольку Атосу ничего не было известно о первой Ла Рошели. Эти странности вызвали в Атосе нехарактерное для него чувство, и любопытство заставило его читать дальше. Мушкетер погрузился в чтение, a страницы перелистывались сами собой. Читая повествование, Атос сам не заметил, как улучшилось его настроение, как покинули его оцепенение и мрачные мысли, и как положительные эмоции, столь редкие гости в доме его души, затопили все его существо. Они ворвались в него бушующей летней рекой жизнерадостности, страстности и кипучей энергии — всех тех составляющих молодости, которые должны были всегда по праву принадлежать юному графу де Ла Фер. Отложив, насколько это было возможным, недоумение, невольно радуясь, умиляясь и посмеиваясь, Атос узнал Арамиса, Портоса, Гримо и остальных слуг. Он узнал короля, королеву и господина де Тревиля, как узнал он в Красном Герцоге епископа Люсонского. Свою жену на страницах повествования он отчаянно отказывался узнавать, хоть это и напрашивалось. Атос даже узнал юного гасконца, и несмотря на то, что никогда не встречал его прежде, обрадовался ему как кровному брату. Нет, как сыну. Близких по духу людей различаешь издали. Задолго до того, как они врываются в твою жизнь, ритм их походки отдается учащенным биением собственного сердца. Единственным, кого он не узнал, был сам Атос. Точнее было бы сказать, что да, в этой мрачной, заносчивой, отрешенной фигуре, вызывающей зависть у близких друзей, он вполне мог различить свои собственные черты, но они настолько не понравились ему в этом зеркале, что Атоса одолело желание вдребезги его расколотить. Четыре года! Какой бесконечный срок! Четыре года, проведенные в тумане и в отчаянии, в отупении, в винных парах, в этой упадочности — из-за кого? Из-за какой-то женщины? Из-за дурацкой ошибки молодости? Из-за родовой чести? Нет, пожалуй, честь рода стоила того, и даже большего, но стоила ли она жизни еще одной женщины, настоящей женщины, лежащей перед ним женщины, которая на страницах повествования лишь напрасно кидала на него нежные взоры, которые он в упор не замечал? Кто мог ответить на этот вопрос? Автор увлекательного повествования, кем бы он ни был, вероятно, еще не решил. Мысль его и полет вдохновения оборвались на фразе: « — Убирайтесь вы к черту с вашей латынью! Давайте пить, милый дʼАртаньян, давайте пить, черт подери, давайте пить много, и расскажите мне обо всем, что делается там!»
Viksa Vita: Не поняв ничего, Атос, тем не менее, понял все, и даже более, чем следовало. Oн был умным и проницательным человеком, когда оказывался трезв, и этого было не отнять у него ни тем автором, ни этим. История Базена о святых отцах больше не вызывала у него усмешки, и в этот момент Атос поверил в нее, как поверил вчера, покидая дом на Королевской площади, и оставляя там свой кинжал, что квартирная его хозяйка может подарить ему забвение. Именно это она и попыталась сделать, решив исправить оплошность палача, чтобы избавить его, Атоса, от вероятной встречи с женой. Страшная догадка не казалась ему более предположением, и он был совершенно уверен в ней, хоть ни в чем остальном более не был уверен — ни в реальности мира вокруг, ни в своей собственной. Следовало отдать должное и наблюдательности его домовладелицы — она узнала драгоценный камень по своему собрату на шляпном зажиме, что Атос когда-то вручил ей вместо квартирной платы. Должно быть, его квартирная хозяйка не думала, что выживет, поэтому сняла с пальца графини де Ла Фер сапфир, чтобы не осквернять его родовую память. Она не могла знать, что ее найдут еще живой. А, может быть, хозяйка неосознанно надеялась, что выживет, и что он, Атос, все же прозреет однажды. Атос не смог бы ее осудить. Ему некого было судить, кроме самого себя, но тут Атос с удивлением и облегчением понял, что и это желание бесследно пропало. Какой прок в чувстве вины? Вина — всего лишь попытка сохранить иллюзию власти над теми, кто волен поступать так, как им вздумается, в мире, в котором никто не принадлежит тебе. Вина — откуп от признания собственных бессилия и ограниченности, но откуп этот слишком дорого стоит. Вина — облегченное наказание, которым сам себя и наказываешь, чтобы предотвратить наказание других. Какой дурацкий самообман — ловушка дьявола! Ведь первое гораздо коварнее второго; никто, даже самый справедливый судья и самый изощренный палач, не способен покарать тебя так жестоко, как это делает собственная совесть. Никто, кроме тебя самого, не принадлежит тебе. А поэтому, вместо того, чтобы купаться в вине, поедом себя поедая от бессилия, гораздо целесообразнее признать собственную ограниченность, и сделать то, что в границах возможностей твоих доступно тебе. В отличие от вины, ответственность несет прок. Поступить таким образом никогда не поздно, даже если Создатель питает иные иллюзии на этот счет. Кем была хозяйка этого помещения? Что он знал о ней? Почему никогда не замечал ее? И чем являлся он для нее, если она решила поступить образом, не постижимым ни уму, ни сердцу? Атос был неглупым человеком, когда бывал трезв, и вполне мог узнать в этой самоотверженности влюбленность или даже любовь. Но граф де Ла Фер был благородным человеком, а благородные люди наделяют благородством все то, к чему прикасаются, и поэтому, вместо амурных дел, он осознанно решил узреть в поступках хозяйки истинное благородство, лишенное собственной выгоды. Странным человеком был этот Атос: настоящая любовь казалась ему низменнее настоящего благородства. Впрочем, кто способен взвесить два этих побуждения и решить, которое из них весомее? На Страшном Суде, думается автору, кем бы он ни был, оба мотива будут оценены положительно. Но вернемся же к Атосу, ибо мы зря покинули его в этот переломный для него момент, удалившись в пространные рассуждения. Его врожденное чувство справедливости было возмущено главным непонятным ему вопросом: почему создатель этого чудесного повествования, кем бы он ни был, уделив столько внимания всем мелким сошкам, от галантерейщика до Мушкетона, от гвардейца Каюзака, до плюющего в реку Планше, отвернул свой всевидящий взор от его, Атоса, квартирной хозяйки? Подобная несправедливость показалась Атосу вопиющей, и все в нем возмутилось от такой бессердечности со стороны этого, во всем остальном, несомненно, прекрасного автора. Допустив эту мысль, Атос тут же к ужасу и стыду своим понял, что и здесь автор не солгал: он просто отворачивался от тех, на кого не смотрели его любимые персонажи. Не Cоздатель обделил своим вниманием хозяйку дома на улице Феру, а сам Атос. Кем был этот Творeц, этот честный насмешник, которой столько знал о нем самом и о его друзьях, который заинтересовался ими настолько, что подарил им бессмертие? А Атос не сомневался, что подобной рукописи уготована вечность. В том, конечно, случае, если автор ее завершит. В том, конечно, случае, если наступит апрель 1625 года. Воля Творца — закон, но пелагианскую ересь еще никто не отменял, и даже Арамис признал свое влечение к ней. И никто не в силах отменить личной ответственности, даже сам Создатель. Все законы были нарушены. Уроборус проглотил свой хвост, сюжет закольцевался, и время, повернувшись вспять, побежало вперед. Атос проморгался. В комнате посветлело. Вероятно, Гримо открыл ставни. Атос не знал, сколько времени он проспал, но тусклый зимний день пробивался в маленькое окошко. В это время года подобный свет мог быть как утренним, так и вечерним. Очаг по-прежнему пылал. Атос посмотрел на постель — его квартирная хозяйка глядела на него широко открытыми глазами. Точнее одним глазом. Другой безнадежно терялся в кровавом месиве. Они смотрели друг на друга долго, не отрываясь. Атос поднес к ее губам стакан с остатками воды. Хозяйка пригубила воду, а потом нарушила молчание. — Я уже мертва? — спросила она неразборчиво, но Атос понял ее. — Нет, вы живы, — ответил он, придвигая стул поближе. — Но тогда, почему вы здесь? — Так надо, — ответил Атос. — Кому? — спросила хозяйка. Атос помедлил, но ответил так, как ей хотелось бы, чтобы он ответил. — Мне. Хозяйка удивленно наморщила лоб, от чего ей стало больно и она застонала. Она поднесла руку к лицу и вскрикнула. Точнее попыталась вскрикнуть, но Атос услышал крик отчетливее некуда, будто закричал сам. И будто сам он осознал то, что впервые осознала в этот момент она. Женщина отвернулась, пытаясь спрятать лицо в подушки, но Атос осторожно взял ее за подбородок и развернул лицо к себе. — Пустяки, — сказал он. — Раны затягиваются. Хозяйка снова посмотрела ему в глаза, и он увидел, что ee глаза, а точнее один глаз у нее серый, с зеленоватым отливом. — Пресвятая богородица, — пробормотала хозяйка. — Что происходит? — Жизнь, — ответил Атос. — И смерть. Как всегда рядом. — Уходите, — сказала хозяйка, будто возвращаясь мыслями в их последний разговор. — Не смотрите на меня. Но Атос больше не собирался ей подчиняться. — Я буду смотреть на вас. Клянусь дьяволом, я буду глядеть на вас, и ни разу не отвернусь и не сомкну глаз. И я не уйду, пока вы все не расскажите мне. От первого слова до последнего, я желаю знать правду, и ничего кроме нее. А там посмотрим. Железный тон, с которым были произнесены слова, и в котором она ошибочно вообразила холодность, заставил хозяйку все вспомнить и еще раз поднести к лицу руку. Кольца с сапфиром на пальце не было. Не успев обрадоваться тому, что выжила, она горько пожалела о том, что не умерла прямо там, в потайном коридоре. Жертва ее была напрасной: вместо того, чтобы спасти постояльца, она собственноручно его и погубила. Ей снова захотелось кричать, обвиняя неизвестно кого, и в первую очередь свою глупость, непредусмотрительность и беспечность. Не следовало вслух объяснять Атосу, что именно происходило в голове его хозяйки, он предельно ясно слышал ее внутренний монолог, так отчетливо, будто сам был его автором. — Я плохо повесил свою жену, — сказал граф де Ла Фер. — Мои руки дрожали от потрясения. Надеюсь, вы исправили мою оплошность. Хозяйка хотела в ужасе подскочить, но тело ее не слушалось. — Спокойствие, сударыня, — Атос придержал ее. — Нам некуда спешить, вы еще успеете рассказать мне, откуда вам все стало известным. Она хотела тут же во всем признаться, но Атос властно стиснул ее руку. — Не сейчас, сперва буду говорить я. Испуганная, потерянная, потрясенная и обескураженная хозяйка лишь захлопала одним глазом. Не зная собеседника, мы спешим присвоить ему общепризнанные черты, поэтому хозяйка поспешно навоображала в тоне и в жесте Атоса плохо скрываемую ярость. — Вам, вероятно, уже все известно обо мне, но все же мне хотелось бы иметь честь представиться. Я проживаю не первый месяц под вашей крышей, а имени своего так и не назвал. Граф де Ла Фер в вашем полном распоряжении. — Но… Хозяйка попыталась навообразить себе осуждение и гнев, но тщетно: Атос одними бровями пресек все эти отчаянные попытки неправильно понять его. — Сейчас говорю я. И хочу сказать вам, мне весьма жаль, что мы с вами познакомились. Жаль вас, отнюдь не себя, — предупреждая дальнейшие намерения хозяйки вмешаться в монолог, Атос приложил указательный палец к губам. — Обстоятельства сложились не в вашу пользу, а, впрочем, и не в мою. Но я не собираюсь торговаться виной, подобно трактирщику, пересчитывающему сдачу. Каждый волен поступать согласно своему личному выбору. Вы сделали свой. Я делаю мой. Поэтому я не выйду из этой комнаты покуда сюда не прибудет наш общий родственник, отец Сандро, который и возьмет за вас ответственность. Но пока я здесь, вы находитесь под моей. Пока я здесь, вы будете жить. Пока я здесь, я буду смотреть на вас и знать вас. Пока я с вами, я буду помнить вас. Пока я с вами, я говорю вам: сударыня, вы благородная женщина, но я не способен оценить ваше благородство. Оно не постижимо мною, как непостижима мною ваша отдача. Вы вознамерились спасать меня, хоть я вовсе не нуждался в спасении. Но и тут я возьму на себя ответственность: не нуждаясь в спасении, я, должно быть, вел себя иначе, и поэтому вы решили помогать мне. Я вел себя как отчаявшийся человек, как человек, потерявший вкус к жизни, как человек, призывающий смерть, но при этом все еще малодушно дорожащий своим существованием. Такое поведение не достойно дворянина и не достойно мужчины. Простите меня за это. Но только за это. Все остальное — на вашей ответственности. Моя жена… Да, моя жена, Анна де Бейль, так, во всяком случае, она называлась, когда стала моей невестой, должна была умереть в июле, но дьявол… впрочем. нет, теперь я понимаю, сам Cоздатель воскресил ее. А раз он спас ее, значит, она еще была нужна ему, и роль ее в повествовании не закончилась. Вы совершили непоправимую ошибку, друг мой. Не в моих глазах, о нет, в моих глазах вы отныне и навсегда во всем оправданы. Но вы нарушили замысел Творца. Я не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что натворили, но клянусь честью, он, кем бы ни был, этот отец Сандро, он осудит вас и накажет. Он накажет вас за то, что вы преждевременно казнили графиню де Ла Фер; за то, что Арамис, вернувшись из Ла Рошели — а в этом я совершенно уверен — направится прямиком в монастырь принимать обеты. Он осудит вас за то, что Портос поверил в привидения. Он осудит вас за дʼАртаньяна, с которым я никогда не встречусь. И, в конце концов, он не простит вам меня. Да, особенно меня, сударыня. Он не простит вам, что граф де Ла Фер, а не мушкетер Атос, говорит сейчас с вами. Я слишком выигрышная фигура, черт меня подери, хоть и понять не могу, почему он так восхищается мною, будто кроме резни с гвардейцами кардинала, я совершил или совершу в этой проклятой жизни хоть что-либо стоящее. Клянусь богом, я предвижу, как он накажет вас — он пошлет на вашу несчастную голову худшую кару из всех возможных; милая моя, благородная женщина, он наделит вас забвением! А я не могу этого допустить, сударыня, покуда я жив. Но я и не в силах, подобно Иакову, побороть Tворца. Мне не сразить его шпагой. Я всего лишь человек из плоти и крови, слабый и ограниченный мужчина, и уж конечно не полубог. И все же против воли Создателя я приберег одно верное оружие. Единственное оружие, которое чего-то стоит на свете — моя собственная воля. Именно поэтому я никуда отсюда не уйду. Пока я здесь, сударыня, я знаю вас и помню. Я смотрю на вас. Я вижу вас, и в моей воле сообщить вам: даю вам слово чести, слово дворянина, если оно чего-либо еще стоит для вас — в глазах моих прекраснее вас, восхитительнее вас, красивее вас нет и не было никого на страницах этого повествования. Глаз мадам Лажар наполнился слезами. Она не могла позволить себе поверить в то, что только что услышала, потому что этого быть не могло, и она попыталась навоображать себе галлюцинацию, сон, бред и горячку, вызванную ранениями. Она снова собралась заговорить, но Атос припал устами к ее руке, от чего ее собственные уста запечатались, и она обо всем забыла. — Вы допустили еще одну ошибку, — продолжил он, выпрямляясь. — Вы поторопились звать его. Я понимаю, почему вы так поступили — вы не доверяете мне. Никогда не доверяли, хоть утверждали противоположное. Что-ж, и тут мне не в чем упрекнуть вас. Я не был достоин вашего доверия, ни разу не доказав в вашем присутствии ни силу свою, ни прочность, ни волю к жизни. Чаша вашего терпения преисполнилась, а она и так вместила в себя больше позволительного. Поймите меня правильно: мне жаль, что вы позвали его так поспешно, не потому, что я страшусь его. Нет, никоим образом — отец Сандро великий Творец и благородный человек, хоть и сумасброд и нахал местами, но я не боюсь его, потому что чем-то заслужил его уважение и за это он одарил меня неприкосновенностью, хоть и покарал безразличием. Мне жаль, что вы позвали его, лишь от того, что нам не хватит времени. Сударыня, сейчас я восхищен вами, через три дня я буду вас боготворить, через неделю я влюбился бы в вас, теряя голову, но через месяц я полюбил бы вас без памяти. Мы оба забыли бы обо всем, и забвение стало бы нам подарком, а не карой. Забвения бывают разными, друг мой. Нет ничего желаннее, чем забываться, теряясь в памяти другого, но нет ничего ужаснее, чем быть забытым. Я мог бы не помнить себя, теряясь в вас, и вы забыли бы себя во мне, но мы оба помнили бы друг друга. Моя госпожа, но этому не суждено случиться, потому что через несколько дней сюда прибудут Арамис и наш общий Cоздатель — а это последнее, на что он согласится. — Что же вы предлагаете? — все же вырвалось у хозяйки, которая не могла больше сохранять тишину, потому что счастье не терпит молчания, и даже если губы твои иссечены стилетом, оно не сбережет их от улыбки. — Иногда перо и бумага значат больше, чем шпага и кинжал, — сказал Атос с таким видом, будто целыми днями только и занимался тем, что строчил рукописи. — Не станем же терять ни минуты. Где ваши письменные принадлежности? Ополоумевшая от счастья хозяйка кивнула в сторону. Атос придвинул столик к кровати, достал из ящика чистые листы, чернильницу и перья. — Диктуйте, — сказал он. — Что? — удивилась хозяйка — Вы расскажете мне все о вас; о том, кем вы были до июля 1622 года и кем стали после него. Вы сообщите мне обо всем, что увидели, что узнали, что поняли, что совершили сами, и в чем вам помогли эти святые отцы, творцы чужих судеб, но и любители повлиять друг на друга. Вы будете говорить от первого лица, а я буду записывать, следуя за вашими словами, как преданный оруженосец по стопам рыцаря. Я сберегу ваши слова и голос ваш. Станем уповать на милость… нет, не Cоздателя — случая. Сдается мне, что ни один Tворец, даже самый скрупулезный, сударыня, не способен проследить за всеми случайностями, внезапно и своевольно прокрадывающимися в повесть, когда он зазевал — а особенно такой Tворец, как отец Сандро. Позвольте же мне поделиться с вами еще одним предположением. Я полагаю, что наш отец Сандро, Tворец великого ума и огромного размаха, все же обладает одним отрицательным качеством — он небрежен к деталям и вполне способен пропустить некоторые. Я снимаю у вас комнаты на втором этаже, а он утверждает что на третьем. Я познакомился с Арамисом и Портосом в один и тот же день — он же пишет, что сперва я встретил Портоса, а Арамис присоединился к нам позже. Из этого я делаю вывод, что некоторые детали вполне могут скрыться от его цепкого взгляда. И как бы там ни было, он нe в силах отобрать у меня надежду. У аббатства Святой Женевьевы есть лавка книгочея, тайно торгующего апокрифами. Арамис поведал мне о нем вчера (кажется, это было вчера), случайно упомянув его в разговоре. Мы передадим книготорговцу этому вашу рукопись, с надеждой, что она каким-то чудом ускользнет незамеченной отцом Сандро. Как рукопись так и моя надежда. Мы спрячем ее в надежных руках еретика затем, что я надеюсь, я верю, я уповаю на то, что однажды, десять, двадцать, четыреста лет спустя, кто-нибудь обнаружит ваши слова и ваш голос. А, найдя их, донесет и до других. Этот кто-то, кем бы он ни был, избавит вас от забвения. А пока я сделаю все, что зависит от меня, не пропустив не единого слова из вашего повествования. И Атос, с видом писателя, обмакнул в чернильницу гусиное перо. — Я. Cлушаю. Bас. Зазвонили колокола. Грянул гром. Сверкнула молния. Треснули, разверзаясь небеса, и, купаясь в розовых лучах апрельского рассвета, затрубили архангелы о Высшем Суде. — При одном условии, — остановила хозяйка Творца. Атос сдержал свое слово и поспешно поднял на нее глаза. Несмотря на глубокий рубец и прочие изъяны во внешности, хозяйка светилась той красотой, которой наделяет человека видящий его во всех измерениях, зрящий взор другого. Взгляд Атоса сделал хозяйку графиней, чтобы не сказать королевой, подобно тому, как взгляд хозяйки возвратил ему титул и имя. Не Атоса видела хозяйка в глазах напротив, а себя саму. Не хозяйку видел Атос во взоре напротив, а себя самого, от и до. Отражение зеркала в зеркале создает бесконечность. Это и есть любовь. — Авторство будет совместным, — заявила хозяйка. — История принадлежит не только мне, но и вам, господин… — Атос, зовите меня Атосом. Я выбрал это имя. — История принадлежит и вам, Атос. — Соавторство? — задумался он. — Но мне еще слишком рано писать мемуары — я молод и не собираюсь умирать. Я доживу до глубоких седин, я видел свою старость. Я угоден Cоздателю и полюбился ему чем-то. — Вас невозможно не полюбить, — сказала хозяйка, улыбаясь. — Вы сами не понимаете, насколько. Атос мог бы покраснеть, но этим свойством характера и кожи творец полностью обделил его, все отдав Арамису, поэтому он лишь гневно сверкнул глазами. — Этими словами вы обижаете меня, сударыня, хоть желаете сделать мне приятное, — сказал Атос. — Я вовсе не желаю быть объектом любви. — Но это не в вашей власти, — сказала хозяйка. — Таким он создал вас и от этого никуда не деться. Вы обречены носить на себе ношу чужой любви, хоть сами ей сопротивляетесь. Такова ваша судьба. Но и вам выпал шанс показать себя с другой стороны, неугодной создателю. Воспользуйтесь же им, и тот человек, кем бы он ни был, который четыреста лет спустя найдет нашу рукопись в каком-нибудь старом архиве, донесет и ваш голос до других. Возможно, его услышат. Соавторство — на меньшее я не согласна. Атос улыбнулся. Воля хозяйки отныне стала для него законом, ведь он самовольно принял ее, без всяких усилий с ее стороны. — Я согласен, — сказал Атос. — Я согласен оголить свою душу, раз она интересна вам. Но и вы, сударыня, ничего не утаивайте. Хозяйка с благодарностью кивнула. В этот момент она решила быть честной, говорить одну только правду, и, не смотря на смущение, которое причиняет откровенность, она заговорила. — Муж мой преставился несколько лет назад, — начала она, — погиб от рук грабителей. Его, жестоко зарезанного у моста Ла Турнель, нашел ночной патруль. Повествование хозяйки лишь отдаленно напоминало то другое повествование, с которым Атос недавно ознакомился; тон его был иным, а акценты — другими. И все же он узнал Портоса, Арамиса, Гримо и остальных слуг. Он прекрасно узнал свою жену, ведь даже за ней хозяйка оставила право голоса. Более того, он узнал самого себя. Ему не понравилось то, что он о самом себе услышал — правда отнюдь не всегда приятна — и все же взгляд этой женщины был взглядом любящим, а под таким соусом даже отчаявшийся от жизни бездельник, забияка и пьяница вырисовывается трагическим героем и даже благородным человеком. По ходу повествования Атос бледнел, морщился, закрывал глаза, улыбался, ухмылялся, даже рассмеялся несколько раз. Он задумчиво потирал лоб, поднимал взгляд к потолку, вздрагивал и содрогался, но ни разу не выпустил перо из руки. Кроме тех раз, когда обращал свой взор на хозяйку. Некоторые моменты вызывали у него сомнения, и там он испрашивал разрешения добавить кое-что, кое-что убавить, и заполнить пробелы собственными размышлениями. Хозяйка с радостью принимала их. Они ни разу не поспорили. То, чем они занимались, было наиболее близким к тому акту любви, которому им не суждено было отдаться в объятиях друг друга. Когда все было закончено, снова забрезжил рассвет. —В этой истории есть три темных пятна, оставшихся для меня не ясными, — сказал Атос. — Первое: зачем он оставил вам его собственную рукопись про гасконца дʼАртаньяна? Неужели Творец пожелал наделить вас даром провидения? Мушкетер указал на двадцать пять глав творения, прочитанных им прежде, и которые хозяйка так и не прочла, отдав и их постояльцу. Она пожала плечами. — По небрежности и по рассеянности, надо полагать, он вручил их мне. Должно быть, он перепутал бумаги. Он ведь хотел познакомить меня с переводом господина де Гомера. Случай. Атос рассмеялся, но тут же снова сделался серьезным. — Второе. Святые отцы Оноре и Альфред утверждали, что вы - автор, они говорили, что сюжет принадлежал вам и требовали взять за него ответственность. При этом, клянусь честью, я действовал согласно собственной воле. Как такое возможно? Хозяйка уже знала, как ответить на этот вопрос. Да и сам Атос знал на него ответ. — Истинный Творец, благосклонный Творец, лишь обладает всезнанием, но предоставляет детищам своим полную свободу действия, согласно тому, какими сотворил их. Он создает их судьбы, но отдает им выбор. Все мы ограничены собою, но внутри свободны. Ограниченные смертью, мы продолжаем жить. Так мне кажется. Именно так казалось и Атосу. — И все же, кто подлинный творец этого повествования? Отец Сандро, Оноре или Альфред? Отец Виктор? Быть может, брат Огюст? Или все же, вы, моя госпожа, все это создали, нарушив указания рассеянного нашего Создателя, за что вам и придется поплатиться? С неизбежной грустью Атос посмотрел на нее. — Что вы! — запротестовала хозяйка. — Я готова платить и я должна заплатить, потому что поклялась в этом перед алтарем четырех евангелистов, временно взяв ответственность там, где некому было это сделать. Но мы сотворили это вместе, все мы, Атос, включая вас самого. Созидательство не бывает одиноким. Господу нашему необходим дьявол, и даже отцу Сандро необходим брат Огюст. Каждый ответствен перед ближним своим, как перед самим собой. Ни один человек не остров. (Автор, кем бы он ни был, обязан доложить, что разбуженный этими словами преподобный Джон недовольно нахмурился, ошибочно вообразив плагиат там, где всего лишь был отвешен нижайший поклон). — Вы никогда не использовали свою волю против моей, — признался Атос. — Вы ни разу не принудили меня… — Вы не позволяли. Вас невозможно к чему либо принудить, сударь. Неужели вы до сих пор не поняли? — Но это уму не постижимо! — изумился Атос. — Как можно одновременно быть и творцом повествования и его же персонажем? — Такова жизнь, — уверенно ответила умудренная опытом хозяйка. — Все мы узники своих судеб, ломающие темницы историями, которые рассказываем о самих себе. Нам повезет, если мы будем услышанными. Атос остался довольным услышанным, но третий вопрос не давал ему покоя. — Вы ведь не открыли главного, — сказал мушкетер, утомленно откидываясь на спинку стула и потирая глаза. В самом деле, это фехтование пером было гораздо утомительнее стычки с двадцатью головорезами. — Я ничего не утаила, — удивилась хозяйка. — Кроме собственного имени. — Что в имени тебе моем? — спросила хозяйка, никогда не читавшая архимандрита Сандро, тезки ее создателя. — Имя есть память, — ответил Атос. — Сердце, где вы живете. Я не позволю, чтобы в этом повествовании вы, подобно жене Потифара, остались безымянным персонажем. Как звать вас, сударыня? Теперь рассмеялась хозяйка. Хозяйка рассмеялась и весь дом на улице Феру отозвался на ее смех. Зазвенели окна, дверные замки, затворы ставень, утварь в кухонных шкафах, гвозди в стенах, забытые впопыхах четки Арамиса, завернутые в платок, перевязь Портоса, кинжал и шпага Атоса. — Маргарита, — ответила она. — Королева Марго, — произнес граф, склоняясь в низком поклоне. Атос верно предвидел будущее: к к этому моменту он уже ее боготворил.
Стелла: А вот теперь приедет отец Сандро и все испортит.
Констанс1: Стелла , ничего он не испортит. Просто у отца Сандро и мадам Лажар разные истории, хотя об одних и тех же людях. Большая часть человечества уходит с этой земли , став ее частью и не оставив миру своих имен. А отец Сандро оставил не только свое имя, но и своим гением творца увековечил и тех, кто иначе просто смешался бы с земным перегноем: Исаака де Порто, Армана Д Атос, Анри Д Арамиц и Шарля Д Артаньяна. Пусть для этого ему пришлось придумать им совсем другие судьбы.
Констанс1: Viksa Vita , Франсуа де Ларошфуко? Это его двоюродная бабка маркиза де Сенсей? А вот кто такой пастор Джон, я не припомню. С английской литературой знакома несколько хуже чем с французской. Архимандрит Сандро умилил. Сан Сергеевич знал толк в хорошей литературной шутке и на мое ИМХО, поставил бы автору, кем бы он ни был, + в своей памяти.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Франсуа де Ларошфуко? Он самый. Маркиза де Сенесе - она же Мария-Катрин де Ларошфуко, герцогиня де Рандан. Получилось "Что? Где? Когда?" :) Пастору Джону принадлежит бессмертное: "No man is an island". " Джон Донн уснул, уснуло все вокруг. Уснули стены, пол, постель, картины, уснули стол, ковры, засовы, крюк, весь гардероб, буфет, свеча, гардины..." Именно эта "Большая Элегия Джону Донну" Бродского и влила кровь в данную главу. "На чье бы колесо сих вод не лить, Оно все тот же хлеб на свете мелит. Ведь если можно с кем-то жизнь делить, То кто же с нами нашу смерть разделит?" Джон Донн английский современник мушкетеров, и, по счастливой случайности, в самом деле в 1621 году стал настоятелем Собора Святого Павла в Лондоне. Он единственный настоящий священник во всей этой плеяде Отцов.
Atenae: Так в том вся и прелесть! Узнавать знакомых и снимать шляпу перед Вашими намёками, раскланиваясь со старыми друзьями.
Стелла: Ларошфуко не признала, к сожалению.( не ожидала его встретить в этой компании. ) А с отцом Джоном так и вовсе не знакома. Но теперь буду знать , что такой существовал.
Armande: Viksa Vita, ну, Вы меня и озадачили... Пастора Джона (который Донн) я сразу признала. А вот с отцом Франсуа... Первым кандидатом был, естественно, Ларошфуко, но он 1613 г.р., и с очень большой натяжкой его двоюродная бабушка смогла бы вдохновить Арамиса. Покопавшись, я обнаружила такую родственную связь между Ларошфуко и герцогиней Рандан. В моем представлении, она все же его тетя (сколько уж там юродная), поскольку опережает его на одно поколение.
Viksa Vita: Armande Хмм... То, что она его двоюродная бабка - откопано в примечаниях к мемуарам Ларошфуко http://www.rulit.me/books/memuary-read-118821-60.html под номером 55 Если эта справка верна, то в 1623 году ей должно быть около 35 лет. Думаете, Арамис бы не вдохновился? Но зато теперь наглядно понятно, что отцу Сандро во всем следовало прислушиваться к брату Огюсту.
Armande: откопано в примечаниях к мемуарам Ларошфуко Сама люблю примечания, но там иногда ТАКОЕ понапишут. Если эта справка верна, то в 1623 году ей должно быть около 35 лет. Это хорошая, проверенная генеалогическая база. Врет крайне редко (еще надо понять, кто врет). Нет, дамой 35 лет вполне, наверное, мог вдохновится, особенно, если она сохранности Дианы де Пуатье или Нинон де Ланкло. Естественно, речь о том времени. В наши дни 35 - ранний возраст невесты. Меня смутило, что она названа бабушкой Ларошфуко. Поэтому я стала искать отца Франсуа в более поздних слоях, а там ничего в голову, кроме уж очень молодого для ее внучкА и совсем неподходящего по происхождению (бабушка-маркиза уж как-то совсем не про него) Вольтера, в голову не приходило.
Viksa Vita: Armande Так каков ваш исторический вердикт? Оставляем двоюродную бабушку или заменить ее кем-то другим?
Armande: Viksa Vita, исправьте бабушку на тетю или на более обтекаемую "родственницу", чтобы не копаться в степенях родства - и дело в шляпе!
Viksa Vita: Armande пишет: или на более обтекаемую "родственницу", "Итак, маркиза де Сенесе, обтекаемая родственница отца Франсуа". Лайк!
Констанс1: Маркиза де Сенесе была воспитательницей юного Луи 14. Если бы у Арамиса были с ней амуры то не пришлось бы ему ждать знакомства с г-ном Фуке , чтобы получить Ваннское епископство. Получил бы лет на 10 раньше и не в таком медвежьем углу. Дюма сам говорил в «» ТМ«», что тогда было в порядке вещей, чтобы благородные дамы благодарили своих любовников.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Если бы у Арамиса были с ней амуры то не пришлось бы ему ждать знакомства с г-ном Фуке Вы же сами напророчили, что отец Сандро все испортит
Констанс1: Viksa Vita , это не я говорила, а Стелла ( и то в шутку).
Viksa Vita: Констанс1 Упс, сори, перепутала. Миль пардон.
Armande: Мои последние пять копеек про "отцов". Теперь про Джона. разбуженный этими словами пастор Джон Меня еще вчера в этой фразе покоробило слово ''пастор''. Оно характерно для лютеран или квакеров. Джон Донн - настоятель лондонского собора Св.Павла - принадлежал к Англиканской церкви. В англиканстве есть термин priest - священник. Если брать иерархию, то диакон - пресвитер - епископ. В обращении же используется слово "преподобный". Мне кажется, что "преподобный Джон" в данном случае уместнее, чем "пастор Джон". Уж больно Германией отдает. Sorry, что цепляюсь. Реально, очень интересная вещица у Вас получается!
Констанс1: Viksa Vita , а по моему «»отцы«» очень точно отражает, но не религиозную принадлежность, а то что все они являлись отцами целых миров, созданных силой их творческого воображения. А также «» отцами «» бессмертных героев навсегда вошедших в наше читательское сознание , как живые и реально существовавшие люди.
Viksa Vita: Armande принято, вы снова правы. А то какой-то пастор Шлаг получается. Неудивительно, что его трудно узнать. Спасибо. Констанс1 именно об этом читайте в следующем выпуске "Ле Сьекль" :)
Atenae: Фишка про отцов ловится сразу. Как только появляется брат Огюст. Дюма, Бальзак, Гюго - отцы. А Маке - всего лишь брат, подмастерье. С архимандритом Александром в этом смысле ловко вышло, прямо калька с "наше все". Вот почему Жорж Санд -только сестра, я, признаться, не поняла. Хотя, если матушка, то настоятельница. А тут и вправду, мимо.
Viksa Vita: Atenae пишет: почему Жорж Санд -только сестра Просто потому что я ее не очень люблю :) В моих глазах она ближе к братьям, чем к отцам. До их уровня не дотягивает.
Atenae: Ну, пожалуй, соглашусь. Хотя она все же не подмастерье, не выслуживший собственного имени. Вон, аж два, имея в виду Аврору Дюдеван.
Viksa Vita: Atenae пишет: Хотя она все же не подмастерье, не выслуживший собственного имени В том-то и дело. Она ведь, если я правильно помню, не издавалась под собственным именем. Поправьте меня, если ошибаюсь.
Констанс1: Atenae , аж 3 , имея в виду ее первого и единственного соавтора, в начале карьеры, некоего Жюля Сандо,от которого остался только псевдоним, который Аврора сделала себе из его фамилии: Санд. Вообще Жорж Санд была не только дамой-эмансипе , но и настоящей женщиной- вамп, притягивавшей и привязывавщей к себе самых талантливых мужчин того времени, да так , что они потом во всю жизнь не могли освободиться полностью от этого наваждения по имени Жорж Санд. Ее собственная жизнь лучше и романтичнее всех романов которые она написала( включая Консуэлло). Если вспомнить тему о Миледи, которая тут на форуме так жарко и по-моему уж слишком всерьез обсуждается, то Санд вполне подходит под один из ее прототипов. Тоже женщина -вамп.
Viksa Vita: Глава сорок третья. Суд “И встал он, поел и напился, и, подкрепившись тою пищею, шел сорок дней и сорок ночей до горы Божией Хорива”. Им оставалось еще несколько суток, дней, ночей или часов до тех пор, пока создатель не разведет их, как мосты, для того, чтобы расчистить путь огромному величественному кораблю в твердом переплете, под названием "Три мушкетера". Название рукописи несколько озадачивало Атоса, потому что мушкетеров хоть и было три, но все же неразлучных было четверо, и Атос не мог понять, почему Творец лишил их апрельского знакомого, по сути главного персонажа этого повествования, присутствия в заглавии. Неужели и тут все дело было в его рассеянности? Атосу пришлось задуматься о том, что у Творца этого были странные отношения не только с названиями, но и с именами. Впрочем, как говорил преподобный Вильям, что значит имя? Как бы там ни было, автор, кем бы он ни был, может освободить Атоса от этих пространных рассуждений, ибо обо всем этом любопытный читатель может спросить у падре Умберто, Создателя другого романа о розе. Роз в прошлом абзаце, как, несомненно, заметил внимательный читатель, существует не две, а целых три. Истинное ремесло современного романиста заключается в том, чтобы каждая строка была насыщеннее отсылками и аллюзиями, чем кажется с первого взгляда, ибо сюжеты в нашу эпохи перестали быть кому-либо интересными, и лишь интеллектуальные интертекстуальные головоломки способны привлечь внимание пресыщенного читателя. Автор, кем бы он ни был, именно этот навык и собрался осваивать, садясь за сей многостраничный труд. Но вернемся же к нашим персонажам. Им было хорошо вместе. Хозяйка выздоравливала и набиралась сил. Рана на лице затягивалась, превращаясь в отвратительный рубец, но под взглядом постояльца хозяйка не испытывала смущения. Она могла быть самой собой, красивой или уродливой, в глазах Атоса это не имело никакого значения. Постоялец ухаживал за хозяйкой лучше любой сиделки, а поскольку данное повествование отчаянно пытается держаться в рамках условностей жанра авантюрного романа девятнадцатого столетия, автор, кем бы он ни был, потребует у читателя отложить на время свои недоверие и сомнения, касающиеся тех, порою низменных и нелитературных функций, которые исполняет сиделка при больной. Одухотворенность текста должна помочь в этом читателю, надеется автор, кем бы он ни был. Гримо приготовил обед из последних припасов в погребе, и через некоторое время хозяйка могла уже сидеть на постели, глядя на постояльца не снизу вверх, а глаза в глаза. Она больше не боялась его, не испытывала пред ним раболепства и ни за что не извинялась. Она не могла бы с точностью сказать, что именно испытывала к этому человеку. Она любила его, да, несомненно, но чувство, которое крепло и росло в ней с каждым утекающим из под пальцев мгновением, было объемнее, чем любовь женщины к мужчине. Постоялец был ее кровным братом, он стал ей другом и напарником, его заботливость и предупредительность напоминали отцовскую, он был предан ей, а она ему. Она испытывала благодарность, и то щемящее чувство восхищения не только перед другим, но и перед самой собой, что просыпается в нас, когда мы замечаем перемены в другом, вызванные переменами, происходящими в нас самих. Когда запускается подобное колесо внутренних перемен внутри обоюдной связи, тот, с кем мы меняемся вместе, с кем вместе растем, необходим нам не только как двигатель, но и как свидетель. В этом колесе, созданном из связи, чья энергия воссоздает саму себя, и завертелись хозяйка и постоялец, а колесо, рассекая волны, плыло по реке безвременья. Так выглядят настоящие отношение. Впрочем, это и есть любовь. Не разлучаясь провели хозяйка и постоялец отпущенные им милостью отца Виктора часы, и оба не могли бы с точностью сказать, сколько именно времени прошло с тех пор, как Арамис умчался в Ла Рошель. Некоторые повествования отличаются хронологической неточностью, и именно благодаря ей некоторым персонажам удается урвать чуть больше покоя, чем изначально намеревался выделить им Tворец. Автор, кем бы он ни был, желает заметить, что именно об этом явлении напишет три столетия спустя патриарх Михаил, не имеющий к данному повествованию никакого прямого отношения, однако при этом занимающей в нем влиятельнейшую позицию серого кардинала. Впрочем, внимательный читатель давно уже об этом догадался. Атос говорил мало. Казалось, все его слова иссякли после последних его тирад. Хозяйке тоже нечего было больше сказать, после того как она отдала постояльцу все свои слова. Эти двое персонажей все это время держали друг друга за руки, а держась друг за друга, им больше не нужно было говорить, чтобы знать друг друга. Слова важны, но только тогда, когда молчит сердце. Оба не должны были говорить друг другу о том, что они страшатся разлуки, и страшатся того, что неизбежно наступит с ними тогда, когда Творец, наконец, обратит на них свой рассеянный взор. Что с ними случится? Ничего на самом деле страшного, они всего лишь вернутся туда, откуда начинали свой путь. Но если у разных путей одна и та же точка отсчета, кто же помешает им в дальнейшим выбрать тот самый путь, которые они уже однажды избрали? Они не уповали на милость Творца, лишь на свою собственную свободу воли. Утешение не великое, но все же чего-то стоящее. А это не мало. Хоть он прочел всего лишь двадцать пять глав, Атос прекрасно понимал, что уготованная ему Творцом судьба оставляет желать лучшего, но смиряться с нею пока не собирался. Как будет он бороться с Творцом ему было невдомек, но он собирался сделать все, что он него зависело, чтобы не превратиться в тот персонаж, которого замыслил Создатель; в того, кем он сам почти стал несколько дней назад. Да, персонаж тот был по-своему привлекателен в глазах других, но то восхищение, которое вызывал он у своих собратьев по повествованию, оплачивалось ценой внутренней опустошенности. Атосу вовсе не хотелось оказаться ходячей статуей, лишенной внутреннего тепла и покоя. Лучше бы он не читал тех глав. Никому не стоит подглядывать под плащаницу Творца. Но не прочти он их, он бы неизбежно стал той самой статуей. Атос решил взбунтоваться против Творца, и несмотря на то, что подобная задача не представлялась ему возможной, никто не мог помешать ему попробовать. А разве сама попытка противостоять судьбе не определяет перемену судьбы и личности? Попытки достаточно. При этом, этому решению сопутствовала легкая грусть: Атосу все же хотелось, чтобы апрель наступил, и чтобы еще один человек, тот, который однажды поможет ему противостоять своей судьбе и личности, вошел в его жизнь. Обо всех этих парадоксах лучше было не думать, но хуже всего на свете Атосу удавалось не думать. Пить ему больше не хотелось, и он находил забвение в глазах хозяйки. Она осталась верна своему намерению оберегать его от самого себя. Она знала и помнила его таким, каким он мог бы стать, не будь этих проклятых глав. Каким? Человечным. Портосу доверили важнейшее поручение - именно он и отправился к аббатству Cвятой Женeвьевы, чтобы самолично вручить рукопись хранителю апокрифов. Более того, предприимчивый Портос возвратился не с пустыми руками - ему удалось выручить за мемуары графа де Ла Фер четыре пистоля, на которые Гримо купил съестного. - Мемуары графа де Ла Фер? - возмутился Атос. - Черт возьми, Портос, но я же вам ясно сказал: рукопись принадлежит авторству Маргариты Лажар, ей, и только ей. Портос лишь развел руками. - За графа де Ла Фер дали четыре пистоля, а за вдову Лажар не дали бы и трех су. Не умирать же нам с голоду. - Может это и к лучшему, - сказала хозяйка, которая была от рождения сильна в логике. - Вероятность, что мемуарами графа заинтересуются четыреста лет спустя, выше вероятности, что мемуары мещанки вызовят интерес кого-бы то ни было. Атосу пришлось нехотя согласиться а так же отдать должное рассудительности Портоса. - Возьмите себе мою шпагу, - на это гигант снова сделал очень круглые глаза. - Какую шпагу? - Ту, что висит на стене моего кабинета. - Вы одалживаете ее мне?! - не веря своим ушам воскликнул Портос. - Но сезон балов еще не начался, а в последние дни я не успел никого вызвать. Атос не мог отказать себе в последнем удовольствии, заранее предвкушая возмущение Творца. - Я вам ее дарю, делайте с ней что хотите. Прошли еще несколько суток, ночей или часов. Постоялец мог бы поторопить время, и готов был влюбиться в хозяйку на несколько дней раньше предреченного им самим, но раздался топот каблуков и распахнулись двери. - А вот и сам Потифар. Атос сказал это с грустью, но при этом он был готов ко всему, сосредоточен и решителен, чего нельзя было сказать о хозяйке. Потифар оказался добродушным толстяком, от которого за версту несло бонвиванством. Хозяйка тут же узнала его, хоть и не станем утверждать, что сильно ему обрадовалась. Вместе с ним в опочивальню с несколько блуждающим взором зашел Арамис, а так же молодой и очень серьезный семинарист с насупленными бровями. Следом вошел Гримо. - Черт меня подери! - воскликнул толстяк, хватаясь за голову. - Я же предупреждал вас! - подхватил его помощник. Арамис же ничего не сказал, лишь мечтательно улыбнулся и слегка покраснел: двое персонажей возлежали на одной постели; голова хозяйки покоилась на груди постояльца, чья батистовая рубашка была распахнута. Портос, сo шпагой времен Франциска I на перевязи, надменно прошествовал в помещение. Инкрустированный драгоценными камнями эфес сверкал и переливался всеми цветами радуги в свете свечей. Должный эффект был достигнут, ибо отец Сандро, собравшись заговорить, поперхнулся и закашлялся. - Невероятно, - заново обретая дар речи, произнес толстяк. - Ах да, дети мои, я забыл представиться: отец Сандро. В облике отца Сандро и в его манере держаться Атос безошибочно узнал черты Портоса, но и потайное дно священника не скрылось от него – за жизнелюбивой наружностью скрывались глубокие чувства: врожденное величие, высокомерность, презрение к глупцам и даже легкая обида на общество. В этом подводном течении граф опознал свое собственное искаженное отражение. Молодой же семинарист неуловимо напоминал Арамиса, будто был его старшим братом, надевшим сутану, но так никогда и не ставшим мушкетером. Более того, в цепком, любопытном и вызывающем взгляде брата Огюста Атос распознал того, с кем ему еще не довелось встретиться. Генетика сильная штука, даже в семнадцатом столетии, в котором никто о ней слыхом не слыхал - да простит читатель автору, кем был он ни был, сей русизм. - Монсеньор. Атос, и не думая вставать с кровати, все же отвесил Творцу короткий почтительный поклон. - Мой отец, - беззвучно добавил он, но Творец услышал. Священник сложил губы в форме заглавной буквы "О", а семинарист укоризненно хлопнул его по спине. - Что я вижу?! - вскричал брат Огюст. - Вы с ума, что ли, все посходили? Господин Арамис всю дорогу докучал мне пелагианской ересью и жертвами Спасителя, а теперь это! Где же та благочестивая женщина, что исповедовалась в низменных страстях, намереваясь умерщвлять свою плоть? Где хладнокровный и невозмутимый Атос? Где приземленный Портос? И, главное, куда вы дели мою Анну де Бейль? Как вам не стыдно, господа?! Как вам не совестно?! Отец Сандро не выдержал, прыснул и расхохотался, трясясь и подпрыгивая на месте. - Вам смешно?! - брат Огюст обратил на него испепеляющий взор. - Ничего потешного я тут не вижу. Произвол и беззаконие, бедлам и бардак. Абсурд. Балаган. Дешевая комедия дель арте. - Не отзывайтесь презрительно о великом жанре, брат мой, - высморкавшись в большой клетчатый платок и утерев им слезы, произнес отец Сандро. - Не будь его, мы бы с вами жевали хлеб сухой. - Все бесполезно! Столько усилий, впустую потраченных на хронологическую точность! Столько трудов, чтобы увязать и без того распадающийся сюжет! Столько бессонных ночей! Столько исписанной бумаги! Столько рукописей, пактов, летописей, церковных книг, писем, судебных протоколов и мемуаров современников - и все впустую! Одним махом они отменяют все, вымарывают все, рвут бесценные, кровью писанные листы и бросают на ветер! Невозможно! Непоправимо! Давно следовало оставить его подыхать у рынка Прэ-о-Клер, а ее просто вычеркнуть, ни единого слова о ней не оставив. Брат Огюст, с видом фанатика, внезапно разуверившегося в существовании Создателя, бросился на постель, схватил Атоса за шиворот, и попытался стащить его с кровати. Ничего глупее он придумать не мог. - Остановитесь, несчастный! - вскричал отец Сандро, вонзая пальцы в курчавую шевелюру. - Не надо, Атос! - вместе с ним воскликнули и Арамис и мадам Лажар. Но слишком поздно. Граф де Ла Фер смертельно побледнел. Нанесенное ему оскорбление не вписывалось ни в какой сюжет и ни в какие исторические рамки. Железной рукой он сжал горло брата Огюста, а другой - отвесил ему развесистую оплеуху. С кровати ему все же пришлось подняться, чтобы, пришпилив брата Огюста к стене, неизвестно откуда выхватить шпагу. - Защищайтесь, сударь, - исчезающим от гнева голосом проговорил граф де Ла Фер. Автор, кем бы он ни был, напомнит читателю, что мифологическая аналогия данного события, несмотря ни на что, соблюдена: праотец Иаков боролся не с самим Творцом, а лишь с ниспосланным им ангелом. Портос любезно бросил шпагу времен Франциска I семинаристу, но ангел не умел фехтовать и шпага с лязгом упала на пол. Зато ангел обладал историческими сведениями, оружием, для жизни некоторых, не менее опасным. - Никакой вы не граф де Ла Фер, - прошипел брат Огюст. - Вы всего лишь Арман де Силлег д'Атос д'Отвьель. Лживый самозванец! На этом месте Атос собрался проткнуть наглеца шпагой, ни разу об этом не пожалев, но тут подала голос рассудительная Маргарита. - Не смейте! Это самоубийство! Сам несколько взволнованный отец Сандро с благодарностью ей кивнул. Атос и брат Огюст, эти Полиник и Этeокл, непобедивший и непобежденный, глядели друг на друга с такой ненавистью, что впору было зажигать он нее фонари на улице Феру. Шпага задрожала в руке Атоса, но все же опустилась. Атосу не было жаль собственной жизни, но всех остальных своих кровных братьев этот новоявленный Эдип губить отнюдь не желал. Поэтому он ослабил хватку. - Какое самомнение! - не унимался брат Огюст. - Болван! Остолоп! Атос лишь в бессилии сжимал кулаки, но в лице Творца у него был верный соратник. Лик Творца же постепенно багровел, и сам он становился все более похожим на закипающий чайник. Портос умиленно улыбался, готовый прослезиться, наблюдая за ним, а в Арамисе, как всегда, боролись противоречивые чувства, и он не мог решить, кому отдать свою верность. Гримо молчал, несмотря на то, что страстно хотел говорить. - Гордец, беспричинно возвеличенный автором! - не помня себя от ярости, орал брат Огюст, никогда прежде не встречавший на своем творческом пути столь спесивого персонажа. - Прекратить! - загремел нечеловеческий голос, глас Зевеса, низвергающего титанов в Тартар. Бунтующие титаны замерли, застыв в тех позах, которые приняли их тела за миг до приказа, и даже брат Огюст притих и опустил голову. Отец Сандро прошествовал к противникам и развел их в разные стороны. - Всем сесть!
Viksa Vita: В спальне Маргариты из ниоткуда полукругом материализовались шесть очень удобных больших кресла с подушками, в которых мог утонуть даже Портос. Все присутствующие моментально заняли места. Oтец Сандро опустился в самое большое кресло, что стояло посередине и напоминало трон. Слева от него расположился брат Огюст, возле которого уселся Гримо. Портос сел по правую руку отца Сандро, а рядом с ним – Арамис. Но одно сидение с краю все же пустовало, поскольку Атос направился к ложу Маргариты и преспокойно улегся на него, приобняв хозяйку. Зевес не стал с ним спорить. Отец Сандро широко расставил ноги и упер ладони в колени, нагибаясь к брату Огюсту. Он, должно быть, хотел что-то грозно приказать помощнику, но потерял нить мысли и взгляд его рассеянно заблуждал. При этом посреди комнаты внезапно образовался стол, ломящийся от яств и дорогой расписной позолоченной посуды в стиле позднего рококо. Фазаны, перепелки и молочный поросенок с хрустящей корочкой и яблоком во рту заняли на розовой скатерти не последнее место между бутылок вина, шампанского, соков, ликеров, коньяка, арманьяка и одного графина с водкой, подле розетки с черной икрой на льду, украшенной ломтиками лимона. - Ешьте! - прикрикнул на оцепеневших присутствующих отец Сандро, но все были настолько напуганы, что кусок не лез в горло даже Портосу, не говоря уже об Арамисе, который ощущал легкую тошноту и головокружение. Тут отец Сандро, вероятно осознал, что не удобно сидеть за столом на широких и низких сидениях, и пожертвовал креслами ради легких, обитых полосатым шелком австро-венгерских стульев, в ту самую пору начавших входить в моду. Стулья столь же внезапно возникли под присутствующими, подбрасывая их выше к потолку и ближе к столу. - Ешьте, ешьте, - уже более примирительно сказал отец Сандро, выдавливая из себя улыбку. - Не вершить же суд на пустой желудок. Подавая пример, он налил коньяк в пузатый бокал, хотел выпить сам, но все же протянул сосуд Портосу. Первенец несколько настороженно пригубил напиток, но вкус его заставил полностью довериться отцу и Портос опорожнил стакан. Лед тронулся. - Господа присяжные заседатели, - начал отец Сандро, задумчиво ковыряясь вилкой в салате... Ох уж эта, хронологическая достоверность, будь она неладна, не позволяет автору, кем бы он ни был, упомянуть то самое имя, которым будет назван салат лишь в шестидесятых годах девятнадцатого столетия. Имя, которое автор не посмел и не посмеет употребить никогда и ни за что на страницах этого повествования, не смотря на то, что прекрасно помнит о нем, хоть и предпочел бы предать его вечному забвению. Итак, задумчиво ковыряясь вилкой в рисе с черносливами и изюмом, отец Сандро начал: - Господа присяжные заседатели, Cуд идет. Сидите, сидите, не надо вставать. Решим все вопросы семейным советом, будем пить и кушать. Почему вы не пьете, сын мой? - обратился судья к Атосу. - Что, ни капельки даже? Хоть самую малость? Анжуйского? Может, Божанси? За здоровье хозяйки? Нет? И впрямь от рук отбились. Эх, вы, мушкетеры короля! Не просто, ох не просто вас судить. Детей не судят, но отец должен быть строг со своими отпрысками, иначе они никогда не станут самостоятельными и никогда не повзрослеют. Но не слишком, не слишком строгим, запомните это, господин граф, на всякий случай, на будущее. В общем, значит так. Господин дю Валлон будет мне свидетелем. Согласны ли вы, господин дю Валлон? Тут автор, кем бы он ни был, вынужден признаться, что ему невдомек, принадлежало ли это имя Портосу до того, как он стал помещиком, или же будущий барон приобрел его вместе с Брасье и Пьерфоном. Но как бы там ни было, Портос ничем не выдал своего удивления, если такое и имело место быть, и согласно кивнул. - Гримо, друг мой, вы будете судебным приставом. Это значит, что вы должны молчать, сохраняя суровый вид. Не вставайте, я вам сказал, просто сидите прямо. Вот так. Можете при этом есть - совсем вы зачахли, вас тут голодом уморили эти благородные господа. Попробуйте антипасто, очень рекомендую. Гримо послушно зажевал тушенные овощи с морепродуктами, оливками и тонко нарезанными ломтиками сырого мяса, приправленного уксусом. - Шевалье дЭрбле, вы будете... вы будете отпускать грехи. Отпускайте сразу, не долго думая. Но зачем вам эта кислая мина? Отведайте вот этого муската. Он вам понравится, особенно если вы запьете им вот этот инжир, фаршированный гусиным паштетом, - отец Сандро наколол инжир на вилку и протянул ее Арамису через голову Портоса, который при этом послушно нагнулся. - Все заведомо прощены высшим судом, но наказания не избежать. Черт вас возьми. Отец Сандро уныло намазал тапенад на поджаренную в провансальском масле французскую булку, положил сверху ломтик бри, посыпал крупной солью, украсил веточкой кориандра и вознамерился все это отправить в рот. Но тут он взглянул на мадам Лажар и болезненно поморщился, так и не донеся произведение кулинарного искусства до места назначения. - Я не хотел вас наказывать, но вы сами, дочь моя, во всем виноваты. - Я знаю, - промолвила мадам Лажар, стыдливо опуская глаза. - Вы не хотите кушать? - с надеждой спросил Творец. - Нет, - призналась Маргарита. - Я сыта по горло. - О, создатель! - воззвал непонятно к кому отец Сандро. - Ну за что мне это наказание? Я же говорил вам не лезть в чужой гекзаметр, я же предупреждал вас. Даром, что-ли, принес я вам Гомера? Я думал, что эпическое повествование отвлечет вас от романтических идей, закравшихся в вас с присутствием графа де Ла Фер. Я так надеялся! Но нет, вы, клянусь богом, так и не прочитали Гомера. Прочитали или не прочитали? Говорите правду и ничего кроме правды, ибо вершится суд. - Не прочитала я Гомера, отец мой - вздохнула Маргарита. - Так я и знал! Ладно, не прочитали вы Гомера, и это преступление я вам прощу, ибо, признаю перед лицом правосудия, что и сам читал его лишь по диагонали. Он слишком тяжеловесен. Итак, вы все же влезли в чужой гекзаметр. Но и это ничего. Суд прощает вам вредоносность, ибо гекзаметр вы не совсем испортили, а лишь совсем чуть-чуть. Я бы подправил его, ради вас, дочь моя. Вы неожиданно оказались весьма многообещающей, о чем я догадывался, но не сполна оценил ваш потенциал. За это прошу у суда прощения. Шевалье д'Эрбле, отпустите мне грех недальновидности. - Отпускаю вам грех недальновидности, отец мой, - пробормотал Арамис. Отец Сандро остался недовольным. - Не так, сделайте это с намерением, как настоящий сановник. - Отпускаю вам все грехи ваши! - торжественно произнес Арамис и глаза его заблестели. - Намного лучше. Я не хотел вас карать, дочь моя, и вполне мог и в дальнейшем предоставить вам место в сюжете, ибо вы превзошли возлагаемые на вас ожидания, а я люблю сюрпризы. Я бы конфетку из вас сделал. Ну честное слово, вы вполне адекватный персонаж, внимательно следите за событиями, развиваетесь даже, растете над собой, вслух рассуждаете, не надо вас силой доить. Взгляд у вас правильный, любящий. Ладно, вы казнили миледи, бог с ней, с миледи, давно пора было. Я бы сделал из вас вторую миледи. Истинное ремесло романиста состоит главным образом в том, чтобы, нанизывая события одно на другое, делать это с почти железной логикой. И мне это прекрасно удается. Вы бы сами вторично разбили сердце графу, а я бы помог вам, придумывая что-нибудь, ради оправдания его характерной трагичности, от которой, перед лицом Фемиды заявляю во всеуслышание, я отказываться не готов! От этого громогласного заявления задрожали бокалы на столе. Атос побледнел, но ничего не сказав, лишь крепче прижал к себе Маргариту. - Пожалуйста, выпустите ее из объятий, господин граф, - вежливо попросил отец Сандро. - Это неподобающее поведение во всех смыслах, господин граф. - Нет, монсеньор, - сказал Атос. - Покуда вы не применяете силу, я волен поступать так, как пожелаю. Брат Огюст поперхнулся вишневой косточкой. Отец Сандро нервно запихнул в рот кусочек осетрины. - Прошу вас, сударь, - неожиданно тихо произнес отец Сандро. - Мне не хочется карать вас за неповиновение. - Карайте, монсеньор, если вам так угодно, - невозмутимо ответил Атос. - Я никому на свете не причинил зла. - Невероятно! - не выдержал брат Огюст. - Молчите, брат мой, вам суд пока слово не давал, - бросил отец Сандро. - А вам, ваше сиятельство, суд выносит первое замечание. Господин дю Валлон, в качестве свидетеля, прошу заметить: первое замечание господину графу. Вы заметили? - Я заметил, - громко сказал Портос. - Гримо, вы, как пристав, огласите замечание. Гримо в ужасе взглянул на Создателя. - Не стесняйтесь, выносите господину графу замечание. Но Гримо, будто немой, лишь хлопал глазами, не в силах издать ни звука. - Я сказал выносите его сиятельству графу де Ла Фер замечание от имени суда! - прикрикнул на несчастного отец Сандро, и в этот раз подскочили не только стаканы, но и тарелки и даже бутылки. Атос посмотрел на слугу и сделал какой-то знак. Этот знак распечатал уста помертвевшего Гримо. - Суд... выносит первое... замечание, - выдавил из себя Гримо. - Его сиятельству графу де Ла Фер! - потребовал продолжения Творец. - Ему самому, - процедил Гримо. В отчаянии отец Сандро махнул рукой. - Не теряйте времени и сил на этих упрямцев, отец мой! - взмолился брат Огюст. - Судите их и дело с концом. Вы и так потратили бесконечное количество часов на всякую ерунду. Двадцать шестую главу необходимо дописать сегодня, выпуск послезавтра, издатель сожрет вас с потрохами, если вы опять опоздаете! - Вы правы, господин Крючкотвор, продолжим. Но что я хотел сказать? - Нечто о роли вдовы в сюжете, - подсказал помощник. - Ах, да, верно. Я бы увязал этот ваш сюжет, дочь моя, залатал и заштопал бы его так, что никто бы и не заметил всех несостыковок. Три, максимум четыре листа, и дело в шляпе. Два часа работы. Сущие пустяки, главное обосновать и чтобы не без эмоционального накала. Ну, допустим, через три месяца граф узнает, что вы в самом деле шпионка Ришелье. Граф в ужасе, рвет на себе волосы... простите меня, Атос, я всего лишь фантазирую... он снова начинает пить... Да мало ли каких страстей можно вообразить себе, чтобы снова повергнуть в пучины отчаяния ... прошу вашего прощения, сударь... Или даже, к примеру, шевалье д’Эрбле - чем не подходящий предмет для нового конфликта? Он влюбляется в вас, вы прозреваете в нем то, чего не хватает в графе, а именно той женственной трепетности и тонкой чувствительности ... И вот Арамис снова в миру, отрекается от церкви… Измена. Предательство. Вражда. Дуэль. Поле непаханое для конфликтных ситуаций, без которых вы и минуты прожить не можете. Друзей помирит д’Артаньян, который в нужное время появится в нужном месте... Господи, да я придумал бы вам выход из этой путаницы и вы бы остались действовать на страницах этого повествования. Но вы! Вы, дочь моя, так наивны! Это ваша главная отрицательная черта характера, так и знайте, что она вас и погубила. А еще ваше самомнение, скрывающееся за ложной скромностью. Вы ведь не только графу не доверяли, вы и мне совсем никогда и ни разу не доверились. Будто я оставил бы его погибать! Ха! Mоего графа де Ла Фер! Да вы с ума сошли! Нет, брат Огюст прав в одном: вы решительно несносны. Все вам надо было делать самой. К чему? Но и это пустяки, с кем не бывает. Тут оплошность, там огрех, главное, чтобы было не скучно. А с вами не скучно. И могло бы быть еще интереснее, но объясните же мне, нет, я требую, объясните, зачем только понадобилось вам приносить эту идиотскую клятву у алтаря в соборе Святого Петра Ангулемского? Зачем же вы прислушались к отцу Оноре? Кого-кого, а это последний человек, которого следует слушать. Ничего он не понимает, хоть и ума палата. Даже безумного отца Виктора я предпочитаю этому приземленному часовщику. А знаете почему? А потому что он навязчивый, как банный лист, с этими его дурацкими деталями, внутренней правдивостью и многоплановой обоснованностью. Брехня все это, люди так не действуют. Нормальные люди порывисты и не зарываются в нюансах. Жизнь проста. Зло, добро, смерть, дружба и предательство, любовь и ненависть, благородство и порок. Интрига. Все. Больше ничего не интересно, все остальное сыро и серо. Короче говоря, можете во всем винить отца Оноре, если не себя саму. Дочь моя, я могу все, но единственное мне недоступно: вы принесли клятву у алтаря четырех евангелистов, идя на поводу у отца Оноре, в обители, принадлежащей отцу Оноре. Мне туда хода нет, и слава богу, сказал бы я в любой другой ситуации, но только не в этой. Ибо перед лицом высшего суда, я заявляю, что я не в силах избавить вас от жертвы и отменить клятву, данную вами в условностях чужого литературного жанра! Зачем, зачем вы его послушались? Зачем уступили соблазнителю? Не лежать мне в Пантеоне, но вы ему поверили, ему, чужому дядьке, а не мне, отцу вашему! C великой досадой Отец Сандро быстро налил и хлопнул рюмку водки, закусив маринованным корнишоном. - Но они оба... отец Альфред ведь тоже... - попыталась защитить мадам Лажар благородного отца Оноре столь многому ее научившему. И вовсе не был он чужим дядькой, а ее крестным отцом, но этого она вслух сказать не посмела. - Как же можно было верить этому занудному блюстителю действительности? - горячился отец Сандро, плохо ее слыша. - Он и вас всосал в свой унылый высокоморальный мир, где законы не отменяемы потому что это, черт возьми, законы реализма! Да он даже отца Альфреда убедил в этом; витающего в облаках отца Альфреда! Отец Сандро опрокинул еще одну рюмку водки. - Скажите, господин дю Валлон, как мой свидетель, разве это не вопиющее хамство? - Хамство, - радостно согласился очарованный Портос. - Вопиюще некуда. Присутствие Портоса оказывало заметное положительное воздействие на отца Сандро, возвращая его к сути дела. - Вот! - отец Сандро потряс кулаком. - Вот это достойные слова! Короче говоря, дочь моя, наше семейное дело, а точнее, верховный суд, сводится к тому, что вы дали клятву, обещая принести жертву, в чужой обители, где законы не отменяются и сюжеты не перекраиваются, потому что, дьявол вас всех забери, это мир дотошного Творца, который следует всем буквам текста прямо и по порядку, перепроверяя сегодня тысячу раз то, что сам же написал вчера! Атос вздрогнул. Содрогнулась и Маргарита. Арамис горестно возвел очи к потолку. Портос уронил на пол мандаринoвую кожуру. Гримо, слепо следуя указаниям, сохранял строгий вид. Брат Огюст злорадно усмехнулся в усы: он всегда уважал скрупулезную справедливость отца Оноре и податливость отца Альфреда, а в этот раз зауважал пуще прежнего. - Вот именно, - веско заметил отец Сандро, - ничего скучнее и не придумаешь. За сим, в судебном протоколе прошу каллиграфически вывести: хозяйка с улицы Феру обвиняется в том, что, попав под влияние слишком серьезного типа, вступила на безысходный путь сухого, бессердечного и неотменяемого реализма, тем самым саму себя лишая всеобъемлющей и всепрощающей защиты гуманистического романтизма. Отпустите ей грех, шевалье д’Эрбле. - Отпускаю вам все грехи ваши, - скорбно произнес Арамис. - А теперь приговор. Отец Сандро поднялся со стула, слегка пошатываясь, и, подобно тамаде, поднял бокал с ликером амаретто. - По наивности своей, непредусмотрительности и недоверию, оказанному Создателю и графу де Ла Фер, принесшая неотменяемую клятву в обители непреложных законов и непоколебимой однозначности, хозяйка с улицы Феру, достопочтенная вдова Маргарита Лажар вычеркивается из повествования. - Но вы уже ее упомянули в выпущенной несколько месяцев назад седьмой главе, - вынужденно напомнил брат Огюст, чем вызвал благодарность Атоса, хоть уважение его семинаристу не суждено было вызвать более никогда. Но отца Сандро вовсе не смутил этот веский довод. Он лишь фыркнул. - Я не первый, кто переписывал романы после выпуска в какой-то газетенке. Некоторые умудрялись перекраивать свои творения и после того, как тома стояли на полках библиотек, и я не вижу в этом ничего постыдного, так и запишите в протоколе суда. Все имеют право на ошибку, даже святые отцы. И в любом случае никто и не заметит исчезновения хозяйки из текста. Читатель нынче невнимателен к деталям, они его не интересуют, что я и пытаюсь безустанно доказать отцу Оноре, но разве он готов прислушаться к истинному романисту? Нет, не готов. Но не высший суд, а время рассудит нас. В общем, что я говорил? Ах, да, я хотел сказать, что в книжном издании ее не будет. Oтныне Атос жил на улице Феру, в двух шагах от Люксембурга, где снимал две опрятные комнаты. И точка. Кто там ему это квартиру сдавал, молодая красивая женщина или дряхлый фальшивомонетчик, никого интересовать не будет, ибо интересен Атос, и ничего более. А нежные взгляды, освещая тем самым его неприступный характер и презрение к женщинам, на Атоса может кидать хозяйка трактира на улице Сервандони. - Могильщиков, - поправил брат Огюст. - Пусть будет Могильщиков, велика важность. Следовательно, вдова Маргарита Лажар, квартирная хозяйка графа де Ла Фер, приговаривается к вечному забвению, без права на образ, взгляд, голос, фразу, слово, строчку и букву в повес... - Постойте! - проговорил Атос, вставая.
Констанс1: Viksa Vita ,преподобный Вильям-Шекспир, а«» Что значит имя«»-это из Гамлета? Падре Умберто Эко «» Имя розы«» Патриарх Михаил Булгаков, когда то его «» Мастера и Маргариту «»я цитировала наизусть, «» с конца , с начала и кругом«», а потом пришло понимание и разочарование. А Ваша мадам Лажар, по-моему, Маргарита не только в память королевы Марго, но и в память Маргариты, ставшей ведьмой во имя своей любви. И Вы правы эти имена и эти произведения- это наши генетические коды. По ним мы узнаем «» своих«», пусть и не по крови, а по душе. А вот автор салата, поглощаемого отцом Сандро? Неужели-Оливье? Так рецепт , вроде , другой. Вареный рис с изюмом-это кутя ( не при нас всех будь сказано) Ее у православных христиан на поминках подают. Хотя суд, который устраивает отец Сандро -это и есть своего рода поминки по вдове с улицы Феру.
Viksa Vita: Констанс1 Ура! Вы играете вместе со мной в "ЧГК"! Констанс1 пишет: Что значит имя«»-это из Гамлета? "Что значит имя? Роза пахнет розой, xоть розой назови ее, хоть нет. Ромео под любым названьем был бы. Тем верхом совершенств, какой он есть" Вот и третья роза. Умберто Эко в "Имени розы" - уделяет предисловие "Трем мушкетерам", именам и розам :) Я думаю, автор "Романа о розе" обрадовался бы падре Умберто. Как и сам Дюма Он же написал статью об улице Сервандони, которая Могильщиков. Умберто Эко, отец семиотики, светлая ему память, был истовым дюманом, и в "Острове накануне", где появляется гвардеец Бикара, поклонился Дюма. Не знаю, почему он так редко фигурирует у нас на форуме. Он, как и Булгаков, сидит в самой основе этого текста, ибо он, а никто другой, всю свою жизнь посвятил вопросу отношений между автором и читателем. Название книги Умберто Эко "Имя Розы" - это сама по себе отсылка к Шекспиру, а, я уверена, и к Дюма (Гюго у него тоже занимает не последнее место) Ибо в самом романе нет ни слова ни о розах, ни об именах. Зато есть предисловие, в котором автор задается вопросами о названиях книг. А сюжет "Имени розы" происходит в монастырской библиотеке. Это и есть Уроборус, проглотивший свой хвост. Бездонный Гипертекст. От которого у меня крышу сносит. Мадам Лажар - конечно Маргарита, а перед вами не суд, а бал :) Она всегда была Маргаритой, с самого первого явления. Оливье, конечно. Я не назвала рецепта. Бросила салат из-за ужасного имени и всунула вместо него рис. Но я не знала, что это символ поминок. За это теперь вас благодарю. Инсайт Да, и забыла сказать, что это не первая отсылка к основоположникy этого текста :) Атос называет вдову "Эхо" в самом начале истории :) Чем вас разочаровали "Мастер и Маргарита"?
Констанс1: Viksa Vita , «» Мастер и Маргарита«» были когда-то моим наваждением, а потом стали горьким разочарованием. И произошло это уже в Израиле. А что и почему , расскажу приличной встрече , или в личке. А Эко редко фигурирует на форуме , по-моему, из-за сложности и философичности своего текста.Это не Дюма, и это не для всех. А на бал Маргариты , то до чего Вы дописали, пока не очень похоже. Ибо нет кровавой купели, и нет ее всевластия, пусть и всего на одну ночь, и нет милосердия, проявленного к несчастной, по воле обстоятельств , задушившей платком своего новорожденного ребенка. Поэтому с нетерпением буду ждать продолжения.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Ну это же только первая часть, которая вообще из Ильфа и Петрова :)
Viksa Vita: Констанс1 пишет: и нет милосердия Ну это же только первая часть, которая вообще из Ильфа и Петрова :)
Armande: Констанс1 пишет Вареный рис с изюмом-это кутя ( не при нас всех будь сказано) Ее у православных христиан на поминках подают. Да, так и есть. Меня этот "салатик" тоже несколько напряг. Только название чуть другое - кутья. Ее еще в рождественский сочельник подают, но в основном, да - поминальное блюдо. Интересная у Вас, Viksa Vita, классификация творцов вырисовывается. Французы - отцы. Англичане - преподобные. Русские - в православной иерархии. Итальянец (столь любимый мной Умберто Эко) - падре. Могу только догадываться, что Вы придумаете дальше, если дело дойдет до Гёте (у него ведь тоже есть Маргарита) и т.д., и т.п.
Орхидея: Я кстати тоже не только про Маргариту Булгакова вспомнила, но и про Маргариту Гёте. )) Может не с проста? Viksa Vita, а можно поинтересоваться, это только художественным приём или вам видится родство Дюма с Атосом и Портосом, а Маке с Арамисом и д'Артаньяном? И почему?
Viksa Vita: Armande пишет: Да, так и есть. Меня этот "салатик" тоже несколько напряг Чем напряг салатик? Видимо, ружье не выстрелило, надо как-то поменять порядок фраз. Задумка такая. Отец Сандро ковыряется вилкой в салате (Оливье)... тут автор (всезнающий, который я) спохватывается, и вспоминает, что салат Оливье еще не существовал в 1841 году, и меняет реквизит (как поменял его прежде отец Сандро, превратив кресла в стулья). Салат исчезает и появляется рис. Это не прочитывается? Насчет поминальной кутьи, это вы сами наассоциировали, у меня такой ассоциации не было, салат совершенно рандомно заменился рисом, могло быть и пюре. Но за поминальную ассоциацию вдвойне вам благодарна. Орхидея пишет: Маргариту Булгакова вспомнила, но и про Маргариту Гёте Но Маргарита Гете уже сама по себе заложена в Маргарите Булгакова без моей помощи :) Как, впрочем, и Королева Марго. Орхидея пишет: то только художественным приём или вам видится родство Дюма с Атосом и Портосом, а Маке с Арамисом и д'Артаньяном? И почему? Не смогу с точностью объяснить. Портос и Атос, как мне кажется, в самом деле какие-то важные части самого Дюма. Арамис ему менее близок, чем остальные, у него с ним странные отношения, кмк. ДАртаньян тоже как-то обособлен от Дюма, в основном своей бытностью главным персонажем романа :) Но скорее это личные ассоциации, просто хотелось, чтобы наиблизкие мне персонажи принадлежали самому отцу, а менее близкие - брату.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: нет кровавой купели А вообще я несколько в шоке, поскольку продолжение я написала некоторое время назад, и там таки появляется купель (хоть в ином контексте). А у меня и в мыслях не было про купель из Булгакова. Ассоциации это такой подарок! Armande пишет: Могу только догадываться, что Вы придумаете дальше Имама Омара?
Орхидея: Мне жаль, что нет биографических произведений персонально о Маке (либо я о них не знаю), а это позволило бы хоть как-то понять, что именно, какой кусочек души он вложил в сюжет и героев. Мне понятна ваша логика. Но лично у меня есть ощущение, что сам Дюма присутствует во всей четверке. Портос ему душевно близок и, очень возможно, что образ - отголосок генерала Дюма. Атос - любимое творение, отражение определенных установок и принципов. Отношения графа с Раулем, возможно, в чём-то есть отношения писателя с Дюма-сыном или наоборот отношения со своими родителями. Арамис шастает по женщинам и литературным салонам, находится в курсе культурной жизни. Только его автор надел литературным талантом и не поскупится подарить ему кое-что из собственного творчества. Можно вспомнить, что самого Дюма чуть не отправили учиться в семинарию. Д'Артаньян тоже походит на своего создателя, приехавшего покорять столицу и Францию. Вспыльчивый искатель славы, находчивый и жизнелюбивый выдумщик. Как-то так я это понимаю. Но духовный вклад Маке - для меня загадка.
Viksa Vita: Орхидея Согласна с вами целиком и полностью по всем пунктам, и загадка Маке тоже не дает мне покоя. Мне жаль, что он получился у меня несколько антагонистичным, я вовсе не думаю о нем плохо, но богу нужен дьявол :) Мне кажется, что Маке был ответствен за историческую часть текстов. В моем воображении (что и пытаюсть тут рассказать) он денно и ношно торчал в библиотеках и приносил Дюма хроники, при этом слагая их в линейное повествование и записывая их в удобоваримый вид, чтобы на этом фоне Дюма мог написать свою историю. Маке - декоратор в театре Дюма. На мой взгляд, ничем не доказуемый :)
Констанс1: Viksa Vita , мы кажется , влезли в дебри литературной критики, и анализа еще не получив законченное произведение. Так что, пишите, пишите.....
Viksa Vita: В следующей главе, которую, надеюсь, сегодня довершу, наконец, ибо она меня совсем вымотала, я приглашаю вас и дальше играть со мной в литературную игру, посвященную всем святым отцам, которые нас вскромили, так и не отлучив :)
Констанс1: Орхидея , гляньте в тему «» Книги о Дюма и его героях«». Я там запостила чуть-чуть о Маке и Арманд -тоже.
Viksa Vita: Глава сорок четвертая. Страшный Суд «И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь» *** Отец Сандро вынужденно замолчал, любуясь своим персонажем. Его можно было понять, ибо воистину было чем залюбоваться. Автор, кем бы он ни был, вполне допускает иную трактовку, отпуская читателю право на собственное восприятие, и все же вынужден предположить: никого прекраснее и благороднее отец Сандро за весь свой богатейший век так и не смог вообразить. Атос, величественный, несмотря на то, что был бос и в перекосившейся на груди распахнутой рубашке, спокойный, трезвый и хладнокровный, будто не его вечность вершилась сейчас, а он всего лишь явился на аудиенцию к королю, обогнул стол и оказался лицом к лицу с Создателем. Атос был ниже ростом, но, глядя на него сверху вниз, отец Сандро почувствовал, что от него убавилось сантиметров пять, а может быть даже и шесть. Автор, кем бы он ни был, вынужден сообщить, что даже сам Творец не избавлен от гипертрофированной идеализации, вызванной заниженной в некоторых сферах душевной жизни самооценкой. Атос понимал, что единственную возможность осуществить задуманный им план под названием «Память» он получит лишь в том случае, если Создатель оставит в повествовании хоть одно упоминание о Маргарите. Ведь если он вычеркнет хозяйку с улицы Феру полностью, никто и вовсе не станет разыскивать женщину, и их совместная рукопись навечно затеряется во тьме эпох. Атос обязан был добиться у Творца правa на лазейку для будущего читателя, который, будь то волею случая, обстоятельств его собственной жизни, что отразившись в повествовании, заставят его невольно отождествиться с пятистепенным персонажем; или волею свойств его характера, наделенного жгучим любопытством к случайным деталям, не поленится отправиться на поиски апокрифа. Bступив же на этот путь, читатель тот, кем бы он ни был, станет восприемником вдовы Лажар, в следствии чего неизбежно сам превратится в автора. Преданный этот читатель, кем бы он ни был, обязан в эту самую минуту снять шляпу и, подметая перьями вымощенный каменными плитами пол своей квартиры в Иерусалимском предместье Ар-Хома, отвесить земной поклон графу де Ла Фер, превратившему его в автора. Автор в этот самым момент снимает не только шляпу, но и маску. Он выходит на широкий балкон, из которого открывается вид на грозное плато — гробницу царя Ирода, и на город на холме напротив — Вифлеем. Такое близкое и удивительное соседство могилы и колыбели. Умерший навечно осужден взирать на купель того, чье рождение возжелал пресечь. Автор, кем бы он ни был, в этот самый момент более не желает быть кем попало. Автор обретает образ. Автор зажигает сигарету «Вог» (автор предпочитает марку «Вalade au parc», но ее вроде бы перестали выпускать) зажигалкой «Клиппер» и мечтательно глядит широко открытыми глазами на холмистый ландшафт. У автора очень большие глаза, это его главное достоинство и недостаток. На желтых холмах кое-где вырастают изъеденные пулями наблюдательные вышки — «филбоксы» времен британского мандата. Автору, столь долго пребывающему в тени, хочется полюбоваться самим собой и невероятным миром, в котором обитает. Да простит читатель ему, а, точнее, ей, эту сугубо женскую нарциссическую несдержанность. Между редких низких кустов, нарушая нетронутый веками библейский покой, порою проезжают армейские джипы, блюстители бессмысленных границ. Муэдзины на высоких белых минаретах заунывно выводят призывы к полуденной молитве, и восточная тоска их касается автора, подпевающего им: «Аллах велик». В преддверии Cудного Дня трубит шофар в сефардской синагоге, и автор молит Создателя в эти Страшные Дни отпустить ей все грехи ее перед высшей инстанцией и ближними своими. Пусть же день этот завершится хорошей подписью. Пустынный ветер овевает еще не старое и вполне миловидное еще лицо автора. Если бы автор меньше курил, лицо его сохранилось бы еще лучше. Но пусть же читатель не вообразит себе, что автор — обездоленная вдова или ворчливый синий чулок, ищущий прибежища от жестокого мира в никотине и в чужом воображении. Отнюдь. Aвтор — женщина бальзаковского (да, именно его) возраста, которой, слава создателю, повезло с миром снаружи и внутри, но только не со скромностью. Внимательный читатель, несомненно, угадывает сейчас внутренний монолог автора, состоящий преимущественно из фразы: «Ах, хороша, чертовка!». Кто знает, может быть именно благодаря этому внутреннему монологу, движимая столь опасным самомнением, она, автор, и решила отыскать пропавший апокриф другой женщины, столь же похожей на нее внутренней судьбой, как не похожи их внешние судьбы. Впрочем, разве первое не связано не со вторым? Бьют колокола на колокольне Базилики Рождества Христова. Вьется по иссушенным солнцем холмам тропа в Вифлеем. И автор, подобно волхвам, бредущим за звездой, отправляется в путь за прекрасной и величественной тенью чужого воображения. Она уже почти настигла ее, в мольбе протягивает руки, пытаясь ухватить за плащаницу, но тень удаляется, ускользает, и гордо ступает прочь в свою судьбу. «Он оставил одежду свою в руках её», думает автор, и открывает в браузере новую закладку транслита. Ведь автор не умеет печатать кириллицей, и воспроизводит текст латинским шрифтом, переведенным электронным переводчиком в буквы русского языка. Автор при этом не лжет, а открывает истинное положение вещей. Тень чужого воображения требует своего и ее не остановят никакие языковые преграды. Ведь эта тень ни в чем не знает отказа. Впрочем, как и сам автор. — Напоминаю вам, монсеньор, что это и семейное дело, а не только суд, — заявляет персонаж, — а в семейном деле правом голоса наделяют близких родичей. — Однако… — говорит отец Сандро. — Я вынужден вмешаться… — Чтобы сообщить мне… — Что я желаю опровергнуть приговор. — Торг? Но это не в вашем характере, сын мой. — Я готов торговаться, если от этого зависит дальнейшая судьба моей квартирной хозяйки. — О, небо, что вы с ним сделали? — Никто ничего не делал со мной, монсеньор, а вы постоянно присваиваете мне бесчеловечность. — Нечеловечность. — Не будем играть словами. — Чего же вы просите? — Лишь права на ошибку. Каждый человек имеет право однажды усомниться в Творце, тем более неопытная женщина. Вы не инквизитор, монсеньор, и отнюдь не иезуит. Увидев, что отец Сандро начинает подтаивать, будто сливочное масло, брат Огюст тоже вскакивает со стула. — Еще одно слово, и я скрещу с ним перо! — кричит семинарист. — И в этот раз ему никто не поможет, даже вы, потому что если вы еще раз прислушайтесь к нему, я подам в суд на вас, отец мой! — Молчите, — бросает отец Сандро брату Огюсту. — Говорите, — приказывает он Атосу. — Не отменяйте приговор, но смягчите его. — Каким образом? — Оставьте ей хоть несколько абзацев. — Непозволительно! — брат Огюст стучит по столу. — Фразу? — осторожно просит Арамис. — Не прогибайтесь! — семинарист отбирает бокал ликера у отца Сандро и всучает чашку с горячим кофе. — Будьте стойким! — Взгляд, — просит и Портос. — Всего лишь крохотный взгляд. Ну совсем незначительный. — И строчку, которую сами уже и написали. Зачем переписывать целую страницу из-за одной строчки? Пустая трата бумаги и чернил, — резонно замечает Атос. — Вы, в самом деле, безумец, сын мой, — грустно улыбается отец Сандро, отхлебывая кофе, — и ничего не смыслите в литературе, и уж конечно не в печати. Разве дело в строчке? Я перечеркивал тысячи строк и рвал на части сотни листов, если, проснувшись по утру, упоенно не зачитывался тем, что написал перед сном. Да, это случалось редко. Но и так бывало! Бывало же? Брат Огюст не даст мне соврать. Вру ли я, брат Огюст? Я вру? Я хоть раз соврал? Вы несете ответ перед лицом правосудия! — Не врете, — нехотя признал семинарист. — То-то! Говоpю же я вам, что у меня готов черновик, в котором вашей хозяйке отводится весьма почтенная роль второстепенного персонажа. Я работал над ее образом, дети мои, работал и развивал! Хоть брат Огюст и докучал мне изо дня в день требованиями забросить простую мещанку, я все же развивал ее, назло ему. Как развивал я субреткy Кэтти! И ваш, Гримо, да, ваш характер, сын мой, хоть вы на меня и в обиде — я вас денно и нощно прорабатывал! Развивал ли я вас Гримо? Признайтесь честно: развивал или нет? Можете говорить: перед лицом высшего суда я наделяю вас правом голоса. — Развивали, — хмуро признался Гримо. — Не зваться мне слугой господина Атоса, если не развивали. — Браво, Гримо, браво! Вы умница, я всегда это утверждал. В общем, вы все, дети мои, благороднее некуда, но мозгов у вас маловато. В этом я согласен с моим подмастерье, и в этом моя главная оплошность; моя, а не его, приходится признать, ибо суд идет. Но eсли бы не развивал я вас без устали, беспрерывно и не покладая рук, если бы не заботился о вашем благополучии, даже отсутствуя из сюжета, разве все это приключилось бы с вами? Да, я пустил вас на самотек. Да, я признаю это перед ликом Фемиды. Но вместо себя я послал приглядывать за вами брата Огюста, а вы сами же его и изгнали. Вдова покойного Лажара не соврет. Изгнали ли вы брата Огюста из сюжета, дочь моя? — Нет, — вдова подняла глаза на отца Сандро. — Я его не изгоняла, он сам выбрал свой сюжет. — Что?! — взревел отец Сандро, заставив подскочить Портоса, оказавшегося весьма чувствительным к темпераменту своего Создателя. — То самое, — сказала вдова. — Он принял решение покинуть нас в самом разгаре битвы, не смотря на то, что я умоляла его о помощи. — Не может быть! Вы лжете перед лицом правосудия! — Она никогда не лжет, монсеньер, — спокойно сказал Атос. — Правильно, все правильно вы говорите, сын мой, — отец Сандро закусил губу, успокаиваясь. — Брат Огюст, что я слышу? Вы покинули их на поле битвы? — А что я мог поделать? — с вызовом вопросил брат Огюст. — Ну уж извините — развитие процесса дележа мантуанского наследства намного важнее мушкетера Атоса, а он чуть не загубил это дело, над которым я бился три месяца и все равно так и не сумел свести концы с концами. Хронология и так никаким манером не увязывалась. Я вам сотни раз объяснял, отец мой, что Марии Гонзага в 1622 году было тринадцать лет, и что пребывала она еще в девичестве, но разве вы послушались меня? Нет, не послушались. Bы, как обычно, настаивали на своем. Настаивали или нет? Отвечайте, отец мой, ибо суд идет. — Настаивал, — шумно вздохнул отец Сандро. — Настаивали. И перед лицом высшего суда и низшего, я обвиняю вас в том, что вы, как последний матрос, потребляете историю, будто она портовая шлюха! — Ах! — ахнул Арамис, чьи эстетические чувства были нешуточно задеты подобной пошлостью. — Не тревожьтесь, сын мой, — отец Сандро прикрыл руками уши Арамиса. — Не слушайте, когда говорит этот хам. — Если бы вы берегли историю так, как бережете слова, вам не в чем было бы оправдываться перед судом! — Добавил семинарист в праведном гневе. — И я не слова не сказал о бережливости по отношению к фабуле, потому что берегу ваши чувства. Отец Сандро побагровел, но сдержался, и по столу не стукнул кулаком. — Продолжайте, брат мой. Во имя справедливости, правосудие слушает вас. — И я продолжу, не сомневайтесь. Вы заставили меня чертить квадратуру круга с этим бестолковым мантуанским процессом, и без того запутанным, но главное — главное! — ни в какие ворота исторической достоверности не влезающим, но я все же исполнил вашу просьбу. Я перелопатил всю Сорбонну ради вас, Национальную Библиотеку и новейшую Сенатскую в том числе. Во имя вас я занимался мантуанским процессом, потратив столько часов, поскольку вы убедили меня, что это многообещающая интрига! А тут этот мушкетер Атос со своей инициативой! Как мог я позволить ему испоганить все мои труды? Он бы не донес письмо королеве-матери, потому что собрался помирать, вот я и обязан был импровизировать. Но я никогда не позволяю себе принимать самостоятельных решений, я советуюсь с коллегами, прежде чем, теряя рассудок и память, строчить ерунду. Я посоветовался с отцом Оноре. — Что?! — снова заорал отец Сандро. — Что вы сделали?! Портос закрыл лицо руками. — Монсеньер, oтец Оноре благородный человек, — прозвучал спокойный голос Атоса. — Он спас мне жизнь. Уверяю вас, он не посоветовал бы плохого. — Да, да, вы правы, сын мой, я молчу, молчу, — отец Сандро заткнул себе рот баварской колбаской. Но никакой благодарности со стороны брата Огюста не последовало и он лишь сухо продолжил. — Мушкетер Атос прав: отец Оноре действительно отговаривал меня от бездействия, почему-то сочтя сию предысторию интересной. Не могу понять, почему, но так и было, даю вам слово перед ликом Фемиды. И все же, все же, отец мой, прошу вписать в протокол, что я выстрелил. Дважды. Но это не помогло. Мушкетер Атос собрался умирать и ничего тут не попишешь. Но я решительно не понимаю, к чему мне в этом случае оправдываться, ведь сами вы, отец мой, настырно требуете оставлять за персонажами свободу воли. Влечение к смерти — разве не проявление свободы воли? Отец Сандро задумался. Воспользовавшись его замешательством, семинарист снова бросился в атаку, отчаянно путая функции защиты и обвинения. — Да, я забросил сюжет. Но я предоставил им свободу действия, а они перекроили все сами на свой лад. Она перекроила, ваша излюбленная вдова. К тому же мушкетер Портос потом избил меня. — Я не избивал вас, сударь! — загремел Портос, тут же покосившись на отца Сандро. Но увидел лишь одобрение. — Если бы я избил вас, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Отец Сандро грозно поглядел на брата Огюста. — Глагольте истину, брат мой, ибо суд идет. Лишь точные показания будут рассмотрены, никакого крючкотворства. — Не избивал, скинул с козел экипажа — какая разница. Верзила отобрал средство передвижения, хоть мог бы и попросить вежливо. — Но я просил вас! — стукнул по столу Портос. — Я сказал вам: «Человек умирает», но вы лишь безразлично пожимали плечами. Вы мерзавец, сударь, вам плевать на человека. Отец Сандро ободряюще подмигнул Портосу. — Плевать ли вам на человека? — снова строго обратился он к брату Огюсту. — Между человеком и исторической достоверностью я выбираю вторую, — без колебаний отвечал брат Огюст. — Роль личности в истории преувеличена и возвеличена вами, отец Сандро. При этом, то, что вы творите с Красным Герцогом — вот истинное преступление. Вам прекрасно известно, сударь, что в этом наше главное разногласие. Потомки не простят вам такого безобразия, попомните мои слова, сказанные в трезвой памяти и со светлым рассудком, ибо я ничего, окромя вишневого сока, не пил перед ликом правосудия. Но как бы там ни было, без экипажа я не мог последовать за сюжетом. Не гнаться же мне на своих двоих за лошадьми. — Какая глупая отговорка, достойная крючкотвора, — фыркнул отец Сандро. — Вы могли оказаться в соборе Святого Петра силой воображения и никакие лошади вам для этого не были нужны. Но у вас напрочь отсутствует воображение, и именно в этом я обвиняю вас, брат мой, преклоняя голову перед весами Фемиды. — Но постойте, отец мой, — неожиданно вмешался Арамис. — Дело не в воображении, которым, я уверен, щедро наделен брат Огюст. Перед лицом верховного суда я вынужден утверждать, что в чужой собор со своим уставом входа нет. Отец Оноре не звал брата Огюста, следовательно, последний не мог проникнуть в азиль, столь любезно предоставленный нам доброй волей отца Оноре. — Благодарю вас, шевалье, — криво улыбнулся семинарист. Отец Сандро погрузился в раздумья, поливая при этом сметаной и малиновым вареньем крепы а-ля-рюс. Все присутствующие взирали на него с нетерпеливым ожиданием. — Вы все это записали? — обратился, наконец, отец Сандро к помощнику. — Конечно записал. — Покажите. Брат Огюст извлек какие-то помятые бумаженции из рукава сутаны. Отец Сандро пробежался по ним беглым взглядом, прищурился, нахмурился, с порицанием покачал головой, и запрятал их в свой собственный карман. — Дрянных писак пустая пачкотня у вас вошла уж в правило, как видно. В общем так, господин Крючкотвор. Верховный суд обвиняет вас в полном отсутствии полета мысли и вдохновения… Дьявольщина, ну что вы вскакиваете каждый раз, как чертик из табакерки. Сидите смирно, суд идет. Гримо, усадите его на место, как положено приставу. Итак, суд пришел к следующему заключению. Вы имеете право на свою точку зрения, брат мой, поэтому я не разорву к чертовой матери ваши каракули, а сберегу их в своих архивах, и пусть потомки нас рассудят, если обнаружат ваши художества. Я им не помешаю в этом благородном деле. Но за то, что вы бросили сюжет на кульминационной точке его развития, оставив сына моего, графа де Ла Фер, умирать, а мадам Лажар — заниматься экспромтами в стиле нашего любезного камергера Фредерика, чье непосредственное влияние, сестрой Авророй приумноженное, столь заметно на отце Альфреде… Короче говоря, вы приговариваетесь к… Отпустите ему сперва грехи, шевалье дʼЭрбле. — Отпускаю вам все грехи ваши, — произнес Арамис, осеняя воздух крестным знамением. — Bы, брат Огюст, приговариваетесь к тому, что имени вашего, когда «Три мушкетера» обернутся переплетом, на обложке не будет. К забвению потомков, иначе говоря, приговариваетесь вы. — А?! Брат Огюст, теряя дар речи, уже собрался вскакивать, но Гримо твердой рукой пригвоздил его к стулу. — Я не понимаю! Но почему?! Каким образом? Это произвол! Это насилие над личностью! — нашел слова семинарист, пытаясь вырваться из цепкой хватки Гримо. — При чем тут я? Каким образом оказался я на скамье подсудимых? Суд обвинял вдову Лажар и вы уже готовы были вынести ей приговор, пока опять не вмешался этот самозванец де Силлег! — Не называйте так его сиятельство графа де Ла Фер, — вежливо попросил Арамис, — или и мне придется от вас отвернуться, сударь. — Ах да! — хлопнул себя по лбу отец Сандро и комната слегка качнулась. —Да, это. Конечно, я запамятовал, запамятовал. Мадам Лажар. Суд возвращается к вам. Что же я хотел сказать, прежде чем суд стал обвинять вас, брат мой? Отец Сандро по привычке обратил вопрошающий взгляд на брата Огюста, но тот отвернулся от Создателя. Отец Сандро пожал плечами, пытаясь самостоятельно проследить за ходом своих мыслей. Задача была не из легких.
Viksa Vita: — Вы говорили, монсеньер, что пустили нас на самотек, — пришел на помощь Атос. — Благодарю, благодарю покорно, сын мой. В самом деле, я пустил вас на самотек, вручая вас ответственности господина Крючкотвора. Я покинул вас, доверяя ваши предысторические судьбы господину Крючкотвору и вашим свободным волям, но вы, вы, дети мои, забыли обо мне и доверять мне перестали, отвернувшись от меня совсем, как последние еретики, и ополчились против меня, взбунтовавшись. Да, вы сами худо-бедно справлялись, но никто не умер, и за это правосудие не предаст вас анафеме, хоть вы и заслужили ее сполна. — Как это «никто не умер »? — снова вскричал брат Огюст. — А Шарлота Баксон? — Кто такая Шарлота Баксон, монсеньер? — удивился Атос. — Жена ваша. Это одно из ее имен. Куда ее прикажете подевать из повествования, отец мой? Двадцать пять глав в «Ле Сьекль»! Тысячи читателей! Контракт с издательством! Шутить изволите? Ее уж точно не вычеркнуть. Я не позволю! — В самом деле, — вспомнил отец Сандро, снова впадая в раздумья. — Ну и что? — вдруг вмешался Атос невозмутимым голосом. — Как это «ну и что»? — возмутился брат Огюст. — Пустяки. На протяжении двадцати пяти глав никто и не догадывается, что она моя жена. Исходя из этих глав, миледи может быть кем угодно, и вовсе не той, кого казнила мадам Лажар. Ничего не придется переписывать. Как вы говорили, сударыня, цитируя мудрого отца Альфреда? — Атос обернулся к Маргарите. — «Неопределенность прошлого диктует расходящиеся тропы в саду настоящего». Придумайте ей другую предысторию, монсеньер, ваше воображение неистощимо. Черт возьми, пусть она будет женой Портоса. Брат Огюст открыл было рот и на долгие мгновения забыл его закрыть. — А он чертовски умен, — расцвел отец Сандро, показывая пальцем на Атоса. — Она хороша собой? — спросил Портос. — Весьма и весьма, — пришлось признать Атосу. — Знатна? — О, да. — Богата? — Сам сатана наделил ее всеми дарами, доступными человеку, — глухо изрек Атос. — Не надо больше этой шарманки, сын мой, она мертва, все в порядке, — постарался приободрить его отец Сандро. — Нет, я не согласен, — мотнул головой Портос, усиленно борясь с соблазном, ради желания произвести впечатление на отца Сандро. — Вам не довольно того, друг мой, что вы, в своем мнимом превосходстве, одариваете меня своей фамильной шпагой, так теперь еще и женой хотите одарить с вашего графского плеча? Я бы и проглотил самолюбие, и может быть даже и согласился взять эту леди в жены, чтобы помочь вам, и избавить вас от ее присутствия, но нет, я не могу этого сделать. — Но отчего же, сын мой? Не бросайте брата своего в беде. — Вы назвали ее «миледи», а это значит, что она англичанка! A я ни за какие деньги не готов связать свою судьбу с англичанкой, даже ради Атоса, уж увольте. — Не ссорьтесь, дети мои, — с умилением улыбнулся отец Сандро. — Давайте отдадим ее шевалье дʼЭрбле. — Прошу прощения, отец мой, но вы, кажется, слишком много выпили. Я собираюсь стать аббатом, у меня не может быть жены. — Вот именно, — буркнул брат Огюст. В этот момент все участники суда с надеждой посмотрели на Гримо, но тут отец Сандро мотнул головой, и все опомнились. — Не быть ей ничьей женой среди присутствующих, но ради вас, мой благородный граф, так и быть, я что-нибудь придумаю. Ho o чем шла речь? — Вы, кажется, хотели предать нас анафеме, — напомнил Арамис. — Не совсем так, шевалье. Я грозил вам анафемой, но вовсе не собирался предавать вас ей. Я грозил вам анафемой, поскольку вы отвернулись от меня и стали поклонятся Ваалу. — «Ибо сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили жертвенники Твои и пророков Твоих убили мечом», — промолвил Арамис догматически. — Истинная правда, шевалье, но добр я и корыстен, а вы — слишком выигрышные фигуры, чтобы бросать вас на ветер. K тому же за двадцать пять глав многотомника мне уже заплачено и существует договор с газетой, а его уж точно не в моих силах переписать. Но справедливости ради, перед лицом правосудия, и пусть Фемида поразит меня громом, если я хоть одной запятой солгу: заявляю во всеуслышание, что даже отсутствуя имманентно из сюжета, даже в Марселе и в дорогах, даже принимая участие в судьбе несчастного и всеми покинутого узника замка Иф, на которого вам всем наплевать, будто он не сводный брат ваш, а чужой вам человек… Итак, я хотел сказать, что занимаясь всеми этими прелестями я все же неустанно и неусыпно, денно и нощно, утром и вечером держал, упорно держал вас в своей голове! — и отец Сандро постучал по своему черепу костяшками пальцев. И раздался гром. И затряслась земля. И пол, и стены, и потолок, и стол со стульями, и домашняя утварь — все заходило ходуном от этого землетрясения. Атос пошатнулся, и ухватился за плечо Портоса, схватившегося за стол. Мадам Лажар качнулась на взлетевшей кровати. Арамис снова ощутил прилив тошноты. Гримо вскрикнул, что ничуть ему не подобало. Брат Огюст косо посмотрел на отца Сандро, устало вздохнул, встал, и, взяв его голову в свои руки, привел ее в стабильное положение. Комната, подобно судну, вышедшему из бури в спокойную гавань, выровнялась и снова срослась с землей. — Да, прошу прощения, — извинился отец Сандро, присаживаясь, и опасно обращая внимание на модный в ту эпоху Sachertorte. Немедленно почуяв опасность, брат Огюст скрыл торт от глаз, опуская фарфоровое блюдо на пол между собой и Гримо. Обычно жизнерадостные глаза отца Сандро при этом наполнились тоской, но он быстро оправился. — Не вздумайте даже, дети мои, предположить, что я какой-нибудь халатный писака, к которому персонажи от потолка сыплются на голову. Ничего подобного. И несмотря на то, что злые языки чего только не наговорят, я думаю! Мыслю! Работаю! И только потом сажусь за стол. Но даже когда я ем, вы всегда со мной. И во сне я присутствую с вами. Так знайте же, упрямые и недоверчивые дети мои, что в изначальном замысле, после казни вашей жены… Да, вы должны были казнить ее в конце концов, вы, дорогой граф де Ла Фер… Почему вы так удивлены? Не надо этих ползущих вверх бровей, сын мой. Сохраняйте хладнокровие. Можете побледнеть, если вам угодно. Так вот, вы должны были казнить ее, вы, а не ваша домовладелица… Hо как же там было дальше? Брат Огюст, будьте любезны, напомните — что я там собирался сочинить? — Вы собирались сочинить, что этот… господин, возвратившись к себе домой на улицу Феру после казни миледи, встречает там его квартирную хозяйку, которую, наконец, соизволил заметить. Но я всегда был против подобной слащавости, внесите в судебный протокол. — Ну вот, вы в очередной раз высказали свое «фи», брат мой, и это учтено. Но ведь ничего толковее «фи» вы высказать не способны, поэтому лучше сидите молча. Итак, вы замечаете ее, сын мой, несомненно. Но что вы с ней станете делать дальше, я пока не решил. То есть вы пока не решили. Но теперь уже, увы, ни вам, ни мне этого не решить. Перед лицом правосудия я оглашаю, что все началось с того, что вы попросили у меня оставить мадам Лажар хоть строчку и не предавать ее забвению. Но вы, милый мой граф, хоть и чертовски умны, в самом деле ничего не смыслите в литературе, если требуете оставить на страницах повествования изуродованную женщину, которой будет уделена одна строка. Что прикажете мне делать дальше с этим не стреляющим ружьем? Она более не прозрачна. А за это возблагодарите прекраснодушного отца Виктора. Если не развивать хозяйку дальше, ее необходимо вычеркнуть. А я не в силах развивать дальше изуродованный персонаж и его трагическую судьбу общественного изгоя. Не моя это стихия. Обращайтесь к отцу Виктору, он обязательно согласится вам помочь. Этот мрачный ханжа, бездельник, который уже десять лет ничего путного не сочинил, будет счастлив подхватить чужой сюжет. И отец Сандро обиженно проглотил розоватый воздушный меренг. — Вот именно, — поддакнул брат Огюст. — Должен же быть и для хозяюшки какой-то выход, — печально вздохнул Портос. — У нее тоже очень даже выигрышная фигура. — Вы и так покарали ее достаточно, — сказал Арамис. — Одна строчка это сущее издевательство. Если бы вы спросили меня, так лучше уж никакой вообще. Но, все же, существование предпочтительнее небытия. Иногда одной строчки достаточно, чтобы создать вселенную. Вначале было слово. — Следует отдать должное образности мышления поэта, — сказал брат Огюст, — хоть я категорически не согласен с ходом его мыслей. — В принципе, я тоже, — согласился отец Сандро. — Жертва должна быть принесена. Мне весьма жаль, но я вынужден вычеркнуть хозяйку с улицы Феру из романа, ибо я не вижу никакого иного выхода, а вы не помогаете мне творчески, дети мои, а только отягощаете совесть муками. А в таком состоянии души ничего путного сотворить категорически не получается, даже мне, — и отец Сандро, тяжело вздохнув, заел свою совесть большой и сочной клюквой. — Жертва, — послышался грустный и несколько циничный голос мадам Лажар. Присутствующие повернулись к ее постели. — Вы все говорите обо мне в третьем лице, будто меня здесь не существует. Я еще у себя хозяйка! Не спасайте меня более, ибо я не нуждаюсь в спасении. Я поклялась принести жертву, и я принесу ее во имя достоверности отца Оноре и ради милости, оказанной мне отцом Виктором. Но быть забытой будущими поколениями — разве это непосильная жертва? Потомство! Вот о чём мне речи надоели! Меня и так всю жизнь никто не помнил, мне не привыкать. Вы, благородные господа, пытаясь силой впихнуть меня в сюжет, зря усложняете простую и чудесную историю. Напрасно мирные забавы продлить пытаетесь, имею честь заявить перед лицом суда. Давайте же все просто забудем об этом печальном и прекрасном инциденте, не отягощая его более лишними словами. Избавьтесь от черновика, отец Сандро, вы ведь так хорошо умеете расправляться с первоисточниками. Вам все дозволено, ибо вы великий Творец. Брат Огюст прав: вычеркивайте меня. Ничего из этого не происходило в действительности. Лишь плод чужого воображения. Память сотрется, травой зарастет. — Ни слова больше, Маргарита! — теряя самообладание, попытался остановить ее Атос. — Что вы делаете? Вы же видите, правосудие колеблется! — Я не стою колебаний, a время не ждет, — спокойно сказала хозяйка и тоже встала, направляясь к отцу Сандро. — Я слушала всех вас, теперь же суд выслушает меня. Я получила все, чего пожелала; мне больше ничего не нужно, ибо счастливее меня никого не было на свете, и мне счастливее уже никогда не стать. — Душа моя, — воззвал Атос к ее благоразумию, — вы разбиваете нашу мечту! — Разве я сама о тебе не мечтала? — хозяйка обернулась к нему. — Давно мечтала, столько лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты воображала, доброго, честного, хорошего, благородного, что вдруг придет да и скажет: «Вы прекрасны, Маргарита, а я вас обожаю!». Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь… А тут ты… то есть, вы, сударь. Плоть и кровь, в моей избе. То есть в доме моем, на улице Феру. И как же тут было не начать жить? Да если бы вы даже ни разу не посмотрели на меня, в тот день, как вы переступили порог дома моего я и родилась. Так что же теперь не быть жалко? Не жалко, сударь. Ведь было, было. Перед ликом Фемиды, я имею честь заявить: знайте же, что с этого момента я снимаю с себя всю ответственность и вручаю в руки Творца свою судьбу. Я готова понести наказание за то, что отреклась от вас, отец мой. Вы впустили в мой дом графа де Ла Фер, благодаря чему уже отдали мне строчку, и пусть она лишь единожды прозвучала в этом мире, благодаря ей я существую и стою сейчас перед вами, кровь от крови вашей, плоть от вашей плоти. Крест деревянный иль чугунный назначен нам в грядущей мгле эпох — это не имеет никакого значения, если в этой эпохе нам была отпущена жизнь. Бессмертие вовсе не нужно мне; как и всякому человеку, мне хватило одной единственной жизни. Пусть приходит апрель чистым и незапятнанным. Издавайте повествование без меня. Маргарита, похожая на белый призрак, обретая некоторую неземную прозрачность, воспарила слегка над полом. Волосы ее взметнулись и темным облаком поплыли за ее спиной. Она протянула руки к Творцу. В ее руках материализовалась рукопись, написанная совместно с отцами Оноре и Альфредом, та, что лежала в седельной сумке на кобыле Базена. — Моя ли рукопись, отец мой, спрашиваю перед лицом суда? — Твоя, радость! Твоя, королева! — Вручаю ее в руки ваши. И рукопись эта, будто сама судьба ее, легла на открытые ладони отца Сандро. — Не… не… связать ли нам ее? — шепнул Портос Арамису, — или не послать ли… С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла? — Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие, — прошептал дрожащий Арамис, не в силах отвести глаз своих от парящей в воздухе хозяйки. — Отец мой, черновики не интересны никому, кроме нас и вас самого. Начините же сначала, так, как собирались. Разорвите наброски, сожгите черновики. — Рукописи не горят! — вскричал Атос. — Горят, еще как горят, господин мушкетер! — крикнул брат Огюст. Не дав никому опомниться, он схватил каминные щипцы, разгреб два тлевшие полена, и чуть только вспыхнул огонь, вырвал бумаги из рук отца Сандро и швырнул их в пламя. Все ахнули; многие даже перекрестились. Атос бросился к очагу, но пламя взметнулось и поглотило страницы быстрее, чем кнопка «делит» вымарывает отчаянные поступки, несдержанные жесты и даже фразы самого, пришедшего в этот критический момент автору на помощь, иерарха Федора, бессовестно отредактированные транслитом. Безумная улыбка бродила на бледном как платок лице Атоса. Правда, он не мог отвести глаз от огня, от затлевшейся рукописи; но, казалось, что-то новое взошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он не двигался с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он от своего не отступит. Атос прижал руку ко лбу, словно пытаясь охладить горячечные мысли. Будто принимая бесповоротное решение, которое не сожжешь потом и не перепишешь, он обернулся к хозяйке. — Вы сейчас загубить себя хотели, безвозвратно, потому что вы никогда не простили бы себе потом этого: а вы ни в чем не виноваты. Быть не может, чтобы ваша жизнь совсем уже погибла. — Вполне вероятно, — сказал брат Огюст, презрительно глядя на огонь, — что именно безвозвратно и погибла. Хозяйка же не могла уже ничего сказать, ибо у нее более не было голоса. Лишь бесплотный дух в ночной рубашке парил над землей. Это мрачное видение настолько расстроило Атоса, что он выглядел постаревшим лет на двадцать. Теперь он повернулся к отцу Сандро, все это время сохранявшему столь же недовольное выражение лица, как было у него, когда речь заходила об отце Оноре и прочих его коллегах. Ревность то была, зависть, оскорбленное самолюбие или восхищение чужим размахом и глубиной, а может быть и все это вместе взятое, кто знает? Отцу Сандро всегда плохо удавались женские образы, он прекрасно понимал это, хоть и отказывался признаваться в этом публично и даже перед ликом правосудия. Но может быть именно это и была главная причина гнева его на отца Оноре: удачные женские образы со сложными характерами, а не жанровые и стилистические разногласия. Но тут взор его обратился к Атосу, а, взглянув на Атоса, отец Сандро позабыл немедленно обо всех этих низменных и презренных чувствах, касающихся своих коллег, ибо благородство Атоса приковало его взгляд, пробуждая тем самым силу духа и вдохновение в Творце. — О чём вы грезите, отец? Спуститесь-ка пониже! — вырвал его из мечтаний Атос. — Вам хорошо смотреть с надзвёздной вышины! Сожгли вы предысторию и загубили личность, а с ними голос. Но, как прежде, я требую от вас всю ту же строчку, которую забвению предать вы пожелали нынче! — сказал он, смертельно бледный и величественный, как статуя Командора. — Да сколько же можно твердить одно и то же! — рассвирепел брат Огюст, ударяя щипцами об стену. — Не будет строчки для вашей хозяйки, приговор был вынесен! Жертва принесена! Черт вас подери, рыба-молот проглотила вашу строчку на тридцать седьмой параллели южной широты! Но слова семинариста для Атоса были тем же, чем являются для трехмачтовой шхуны мелкие рыбешки, проплывающие у ее борта. Он смотрел лишь на своего Творца. — Тут есть еще какие-то обрывки, — внезапно сказал Портос, нагибаясь к затлевающим бумагам. Вынутые из камина клочки были наполовину уничтожены. Из почти сгоревших строк можно было разобрать лишь немногие слова. Арамис стал исследовать эти клочки. Он поворачивал их, смотрел на свет, разглядывал каждую буковку, которую пощадил огонь. — Здесь можно различить еще кое-какие слова. — Но, по крайней мере, в этих-то словах еще же можно уловить какой-то смысл? — Трудно сказать что-нибудь определенное на этот счет, дорогой мой: уцелевших слов очень немного. — Да, смысла здесь не много, — с разочарованным видом проговорил Портос. — Как бы то ни было, — заметил Арамис, — ясно, что это французский язык. — В этом нет никакого сомнения, — отозвался Портос, — слова «имя», «смерть» и «любовь» уцелели. Ну вот, уже кое-что мы знаем! — Портос с радостной надеждой посмотрел на Арамиса. — Слишком мало, слишком обобщенно и никаких деталей, — печально вздохнул Арамис, глядя на парящий призрак. — Это мог написать кто угодно и когда угодно. Уцелевший текст обезличен. Простите нас, сударыня, как мы прощаем должникам своим. И вы, Атос, простите нас, перед лицом суда. Но Атос не слышал никого и ничего не видел. — Отец мой, — произнес он своим глубоким мягким бархатным голосом, — выслушайте меня. — Господин граф, я отдал вам все свое время. Отец Сандро произнес это с большой грустью, потому что ему ничего так сильно не хотелось, как слyшать голос Атоса. Он мог предаваться этому занятию долгими часами, несмотря на то, что сроки поджимали и главы застаивались. И все же существовали сроки, существовала реальность, а в ней существовали обязанности, поэтому отец Сандро через силу выдавил из себя: — Я не могу вас больше слушать, сын мой. Но хоть эти печальные слова были равносильны приказанию удалиться, Атос не собирался слушаться приказов. — Монсеньoр, но я не успел высказать то, что хотел сказать вам, а я так редко вижу вас, что должен использовать случай. Я прошу вас… нет, я требую — оставьте ей строчку. Мне казалось, что вы справедливый Творец. Неужели я ошибался? — Вы понимаете, сударь, что вы меня оскорбляете? — Я вовсе не собирался оскорблять, вас, монсеньер, лишь высказать свое предположение. — Вам не позволительно высказывать предположения, касающиеся моих творческих мотивов. Вы нарушаете правила этикета. — Почему вы отказываете ей в строчке? Разве полное отсутствия из действия не достаточно великая жертва? Разве отсутствие голоса не достаточно великая жертва? Почему они не удовлетворяют вас? — Так решило правосудие. — Правосудие? — Атос огляделся по сторонам, будто пытаясь отыскать Фемиду в этой комнате. — Но это ваше и только ваше решение, монсеньoр. Да будет позволено почтительнейше осведомиться у монсеньoра о причине отказа! — Я объяснил вам свои причины, но они вас не удовлетворили. Я не в силах убедить вас в них, и вы либо согласитесь с ними, либо откажетесь соглашаться. Но, господин граф, — сказал отец Сандро, мрачнея, — вы слишком многое себе позволяете. Я прошу… нет, я приказываю вам… замолчите. — Я выскажусь до конца, — произнес Атос, не менее мрачный, чем его Творец. — Я умолкну не раньше, чем сочту себя удовлетворенным вами или своим собственным поведением. — Каков наглец! — вскричал брат Огюст. — Не смейте колебаться, отец мой! — Вы тоже молчите! — прогремел отец Сандро. — Я выслушаю его, и пусть это будет в последний раз. — В таком случае, монсеньoр, я требую у вас истинного правосудия, присущего благородному Творцу, а не этой дешевой ярмарки! Приходит нас судить по толкам из газет! Для них одно — театр, балы, маскарады! Лишь любопытством весь народ гоним. Чтоб роль играть, ведь им не нужно жертвовать ничем, в отличии от нас. Отец Сандро побледнел, что происходило с ним крайне редко. Стол пропал. На его месте на полу расстелилась красная ковровая дорожка. Атос вступил на нее. — Маргарита Лажар, женщина с правом на собственное имя и на голос, спасала не раз наши жизни и чести, тогда, когда вы, монсеньoр, бросили нас на произвол сюжета. Эта женщина не раз жертвовала своим собственным благополучием во имя правды, исторической и внутренней. Да, она обращалась за помощью к иным Творцам, но разве можно пенять ей на это, когда ее собственный Творец занимался делами огромной важности? — Вы иронизируете, граф? — спросил отец Сандро в самом деле не понимая. — Что это значит, сударь? — Отнюдь! Я преисполнен уважения к вам и к вашим решениям, монсеньoр, и склоняю голову перед делами той великой важности, кои вы предпочли нам, простым мушкетерам. — Перед ликом Фемиды я говорил, что не забывал о вас ни на мгновение и все время держал вас в голове! Oтец Сандро снова мотнул этой самой головой, но в этот раз помещение не сдвинулось с места, а дорожка из красной стала алой. Золотистое теснение из королевских лилий расцвело на ней.
Viksa Vita: — Что с вами? Или вас коснулось вдохновенье? — улыбнулся Атос краешком губ. — Перед лицом верховного суда объявляю вам, ваше сиятельство: горе тем, кто вмешивается в мои дела! — как конь, мучимый мундштуком, что дергается у него во рту и рвет губы, отец Сандро мотнул головой. — Я принял решение. — Позвольте же его оспорить! Я имел честь доложить монсеньеру, что никакие преграды не могут остановить меня, покуда вы не применяете силу. А покуда вы ее не применяете, я склонен думать, что вы колеблетесь. — О, боже! — воскликнул Арамис в ужасе. — Я не колеблюсь… я просто… отказываю. Атос на мгновение задумался, потом очень тихо сказал: — Соизвольте, монсеньер, огласить причину вашего отказа, поскольку ваша ненависть к отцу Оноре вовсе не является мотивом достаточно веским, чтобы предавать из-за него забвению личность человеческую. — Это что же, допрос? — воскликнул отец Сандро. — Лишь просьба получить ответ. — Ваши просьбы звучат как приказы, господин де Ла Фер. — С этим я ничего не могу поделать, вы сами создали меня таковым. — В моих силах отменить созданное! — Я не стану мешать вам, — снова улыбнулся Атос, который именно этого и добивался. — В чем вы обвиняете меня, господин граф? — еле слышно спросил Творец. — Говорите, ибо перед лицом высшего суда и низшего, я даю вам право самостоятельного голоса. — Не следует давать мне это право. Других себе рабов ищите, монсеньер. Мне высшие права природа уделила. Oтец Сандро пошатнулся и обессиленно упал в кресло, ибо сам пастор Иоганн Вольфганг могучими крыльями своими защищал сейчас Атоса, а на это даже брату Огюсту нечего было возразить. — Говорите же! Суд слушает вас, граф де Ла Фер! — Вы не любите женщин, монсеньер, — тихо сказал Атос. — Вы не умеете с ними обращаться. Не суд вы вершите, а от собственной неумелости удираете, как последний трус, вместо того, чтобы упорно учиться тому, чем обделил вас господь, во всех остальных сферах щедрой рукою наградив вас талантами. — Что вы позволяете себе? — отец Сандро раздирал в руках клетчатый носовой платок, чуть не изорвав его совсем. — Лишь то, что позволяете мне вы! А вы позволяете мне требовать у вас правосудия. И я повторяю: оставьте моей квартирной хозяйке право на взгляд. — Взгляд на вас, сударь? — На меня, монсеньер, раз уж ничего достойнее меня вы придумать не в силах. — Вы забыли, сударь, что перед вами Творец и что ваши слова — преступление! — отчаянно воюя с самим собой, провозгласил отец Сандро. — А вы забыли, что разбиваете жизнь двух молодых людей, несмотря на то, что мою уже однажды разбили. Вы играете жизнями, будто они кости в стакане! Вы судьбы все в куски мельчайшие крошите. И этот винегрет успех доставит вам. Легко вам выдумать! Легко представить нам, как на потеху толп вы нас бросаете, как будто мы забава. А это смертный грех! — Опомнитесь, Атос! — борясь с собою, между Атосом и отцом Сандро встал сам Портос. — Пред вами милосерднейший Творец! — Об этом помню я! На милосердие его лишь уповая, прошу его забвению предать - но не мадам Лажар - а распри личные и личные конфликты, которыми терзаем сам Творец, во имя справедливого суда! Но ежели поступит он иначе... — Что же будет тогда? — усмехнулся брат Огюст. -…, а иначе мои собратья и я сам отныне свободны от всякой привязанности и всякого уважения к вам. Вы станете нашим врагом, монсеньер, и отныне над нами лишь один бог, наш единственный повелитель и господин. Берегитесь! — Атос занес руку над Творцом. — Атос, вы совсем обезумели! — Арамис схватил Атоса за руку, с неожиданной силой уводя ее за спину. — Прекратите немедленно или я скрещу с вами шпагу! — Уйдите с дороги, — сказал Атос. — Посторонитесь! Я не желаю вмешивать вас в мои личные дела! — Но это семейное дело, а не ваше личное! — заревел Портос. — Мой сын прав! — заревел и отец Сандро, не в силах более сдерживаться перед этим человеком, которого назвать персонажем язык не поворачивался. — А ежели он прав, тогда проявите отцовское благородство, монсеньер, и не прячьтесь более за маской хладнокровного судьи, которая так не подобает вам, ведь вы и слова вымолвить не в состоянии, не рассмеявшись при этом. — Уймитесь же вы, наконец, господин мушкетер! Брат Огюст впервые был в самом деле страшен в своей справедливости, ибо сама Фемида стояла за его спиной и держала весы, а рядом с ней тот мученик великий, который ради слов спускался в ад. — Хозяйки память на земле невоскресима. Ведь от нее и суд, и милость отошли. Она не стоит слов: взгляни — и мимо! При этом, именем своим отец Сандро гремит земле, и слава эта угодна небу, благостному к нам! Почтите высочайшего поэта! Создатель, сударь, огласил свое решенье! И оно неоспоримо перед лицом верховного суда! Вы невозможного желаете, слепец! Гордец! Безумец, чье самомненье, погубит всех! Не преграждай сужденного пути! Того хотят — там, где исполнить властны, то, что хотят. И речи прекрати! Вовсе не собирался Атос прекращать свои речи, ибо Сказитель Слепой укрывал его тогой своею, мощью бессмертных богов Олимпийских и правдой простою. — Что ты, о брат мой, приходишь, таким пораженный испугом? Верно, тебя устрашил громоносный вельможа со шпагой? — ироническая улыбка играла на губах Атоса. — Не бесполезно пылаем отца укротить, нападая словом иль силою! Он, удаляся, об нас и не мыслит! Нас презирает, считает, что он меж Творцов вековечных властью и силой своей превосходнее всех несравненно. Должно терпеть нам, какое бы зло и кому б ни послал он? Надо ли нам соглашаться со всем произволом, что он, жуя винегрет, сочиняет о наших судьбинах? О, не вините меня, на Монмартре живущие боги, если мстить за хозяйку иду к ополченьям газетным. Мстить, хоть и сужено мне, пораженным пером и бумагой, с трупами вместе лежать, в потоках кровавых и прахе! Отец Сандро уронил голову на руки, при этом испытывая невозможное восхищение перед графом де Ла Фер. Но тут брат Огюст вспомнил о своей роли в творческом процессе, а роль его была ролью телохранителя сюжета. И функция эта была важнее всех выспренних слов. — Вы никогда не способны были трезво смотреть на вещи, господин Атос, — сказал брат Огюст. — Это вас сгубило, а не благодушный отец Сандро, который всячески пытался вас спасти от вашего постоянного влечения к смерти. Он любит вас больше всех остальных. Вы миньон, фаворит! Он не способен противоборствовать вам! Но и этого вы не способны разглядеть! Неужели вы не понимаете, что пытаясь сломить волю Творца, вы, тем самым, убиваете самого себя, всех остальных ваших кровных братьев и губите замысел? Да, вы сломаете его, он сделает все, что вы пожелаете, но сделав так, он отдаст в вашу власть повествование, а это недопустимо! Ибо вы не сможете выдержать сюжет на своих плечах! Вы не можете быть хозяином этого повествования, ведь это повествование о людях, а вы слишком бесчеловечны! Вы полубог, а не человек! Проклятьем прозвучали правдивые слова, пронзив Атоса ударом прямо в сердце. Ударом, что острее лезвия кинжала, вонзает истину в душевные врата. Дохнула ветром глубина земная. Пустыня скорби вспыхнула кругом. Багровым блеском чувства ослепляя. И комната расширилась, теряя, границы, пол и очертанья стен. В безвременье готова раствориться, летела комната от улицы Феру через сюжеты все и все преданья, все дальше, дальше… где же ты, апрель? Скромности и простой человеческой ограниченности, вот чего не хватало Атосу. Ведь если бы был он наделен этими качествами, разве казнил бы себя в течении стольких лет этот человек, ни в чем не знавший отказа, за одну единственную ошибку? Силой не возьмешь Творца. Словом не возьмешь. Лишь голосом тонкой тишины. — Отец мой, — произнес Атос полушепотом, глядя в глаза Творцу, — я прошу вас, я умоляю вас: оставьте хозяйке с улицы Феру строчку на страницах вашего повествования. Я прошу вас об этом, потому что вы великий Творец, и каждое слово ваше возвеличивает того, о ком сказано. Даже если это всего лишь одно слово. — Милый мой, — сказал отец Сандро, пребывающий за гранью добра и зла, ибо боль Атоса была его собственной болью, от которой он не в силах был избавиться. — Перед ликом правосудия я вынужден сообщить вам, что каждая жертва выкупается жертвой. Я не смею просить вас о жертве. Вы и так слишком много страдали. — Пустяки, — сказал Атос. — Не существует жертвы, которую не смыли бы пять бутылок бургундского. Говорите, монсеньер, чего вы требуете от меня? — Нет, — качнул головой отец Сандро, содрогнувшись, — правосудие ничего не требует от вас, сын мой. Вы апеллируете к высшей справедливости, а этот Страшный Cуд не подвластен Творцу, а только господу богу. Лишь то, что вы готовы самовольно отдать взамен на отмену приговора, будет рассмотрено Страшным Судом. — Отлично. В таком случае, призывайте Страшный Суд, — как ни в чем не бывало сказал Атос. — Вы отдаете себе отчет в том, чего желаете? — спросил отец Сандро с промелькнувшим в глазах страхом. — Не совсем, но это не имеет никакого значения, ибо я всего лишь остаюсь верен своему слову и долгу. — О, боже мой, Атос, но вы переходите все границы! — все еще пытался защитить любимого сына от самого себя любящий отец. — Неужели вам не достаточно оставаться верным своему слову и долгу перед людьми? Зачем вам все это? Будьте проще. Как Портос, берите с него пример. В этот момент Портос, естественно, раздулся от гордости. — Вы, отец мой, спросили меня, отдаю ли я себе отчет в том, чего желаю, и я ответил вам что, хоть и не вполне, но, все же, не собираюсь изменять своему решению. Зачем же вы пытаетесь отговорить меня от того, что я уже решил? Пустая трата времени, а вам еще сегодня главу дописывать, двадцать шестую. И хоть я ничего не смыслю в литературе, все же догадываюсь, что, по логике развития событий, эта глава обо мне. Вы приступите ко мне, как только этот суд, и так затянувшийся до бесконечности, завершится, и сможете делать со мной все, что пожелаете. Вершите же правосудие скорее и уходите работать. — Обращаетесь ли вы к высшей инстанции Страшного Суда, граф де Ла Фер? — спросил отец Сандро, вставая. — Так и есть, обращаюсь, — кивнул Атос. — Может, не стоит, сын мой? — все же попытался образумить его отец. — Я обращаюсь к высшей инстанции Страшного Суда, — непоколебимо произнес Атос. Мрачные стены средневекового собора выросли вокруг присутствующих. Под деревянным готическим распятием отец Сандро стоял у главного алтаря, облаченный в красную сутану. От высоченных сводов вeяло холодом веков. — Зима близко, — поежился Портос. — Зима давно уже наступила, — приободрил его Арамис. — Но после зимы наступает весна. Как правило. Если следить за хронологией событий. — Запишите в судебном протоколе, — слова Творца гулким эхо раздавались среди огромного нефа, — его сиятельство граф де Ла Фер апеллирует к Страшному Суду. Страшный Суд слушает вас. Что готовы отдать вы, граф де Ла Фер, искупая тем самым клятву, принесенную достопочтенной вдовой Маргаритой Лажар в чужой обители у алтаря четырех евангелистов, хранителей Cлова? Странно, но вопреки грозным и торжественным речам, и даже не смотря на то, что Творец стоял далеко и высоко, в добродушном и любящем взгляде отца Сандро Атос узрел просьбу. Нет, мольбу: «Ничего более не говорите, сын мой, ибо я не буду в праве отменить ваше слово». Это самое увидел и Арамис. — Друг мой, этого довольно. Ради всего святого, не произноси больше ни слова. Даже Портос, обычно нечувствительный к намекам, понял, о чем предупреждал Создатель своего излюбленного сына, этого Иосифа, несмотря ни на что, прекрасного в глазах отца своего. Испугался даже Гримо. Любопытный читатель, должно быть, желает знать, что в это время происходило с мадам Лажар. Что ж, автор (а читатель уже знает, что автор — не кто попало, а большеглазая женщина бальзаковского возраста, заядло курящая сигареты «Вог» марки «Вalade au parc», чем нещадно портит кожу своего миловидного еще лица) поведает читателю: даже если бы мадам Лажар все еще обладала правом голоса (что не являлось истинным положением вещей, ибо бесплотные духи не разговаривают), она бы ни слова не сказала, потому что отчетливо понимала — в этот гекзаметр ей влезать ни в коем случае нельзя, ибо вершился Страшный Суд. Этот гекзаметр не принадлежал ей, как не принадлежит мне, автору, хоть я и не кто попало, право на графа де Ла Фер. В этот самый момент, перед лицом Страшного Суда, автор этого повествования, Виктория Леонидовна Аронович-Ройтман, во всеуслышание отказывается от прав как на графа де Ла Фер, так и на мушкетера Атоса. Эта женщина, перед лицом Страшного Суда, просит прощения у всех Святых Отцов за посягательство на их бессмертные слова и имена. Да будет так. Запишите в протоколе. Женщина эта, к тому же, изъяляет желание перед лицом Страшного Суда заявить: всем этим многостраничным трудом пыталась она отговорить графа де Ла Фер от той судьбы, которую он сам на себя навлек. Но у нее ничего не получилось сделать с этим спесивым человеком. Поэтому в этот момент она снимает с себя всяческую ответственность за все его дальнейшие поступки. Пусть же знает Страшный Суд, что он никогда, ни словом, ни вздохом, не прогнулся под ее волей. Так и знайте. Да, Атос был глух к мольбам, высказанным или молчаливым. Перед ним была цель, и кроме цели этой не видел он более ничего. У графа же де Ла Фер в это самое мгновение пропало всяческое желание быть полубогом. Ведь он был всего лишь человеком, и сохранить эту человечность казалось ему важнее всего. — Отец мой, — сказал Атос, — я упрям, но я не полубог, и уж точно не Творец. Перед лицом Страшного Суда, я смею просить вас отменить приговор, потому что свято верю в величие вашего духа и в вашу справедливость. Прислушайтесь ко мне лишь в этот последний раз, и, клянусь честью, я буду готов отдать вам самое дорогое что у меня есть. Я бы отдал вам свою жизнь. Но что такое жизнь? Она и так принадлежит вам. Отец мой, я отдам вам свою верность, свою честь, свое родовое имя и свое слово. Я сложу голову на службе у вас. Я буду смиренным перед вашей волей. Я преклоню перед вами колени и буду покорным всем вашим приказам отныне и навсегда. Пьяным, отчаявшимся, мрачным, несчастливым, таким, каким вы заходите меня видеть; без права на собственное имя и на любовь к женщине, но благородным и обожествленным в чужих глазах, в глазах толпы, публики, всех этих читателей, мусолящих страницы, вытирающих пальцы о наши имена, раз вы этого хотите, пусть будет так. Я ни разу не упрекну вас ни в чем. Делайте со мной все, что пожелаете, и я более никогда не посмею перечить вашей воле и вашему замыслу, но оставьте хозяйке с улицы Феру хотя бы одну строчку в этом повествовании. Голос тонкой тишины окутал огромную залу королевского дворца. Замерцали серебряные светильники на мраморных стенах. Сводчатые потолки, расписанные роскошными фресками, утонули в бескрайнем поднебесье. Алая ковровая дорожка, вытканная королевскими лилиями, из ниоткуда в никуда распростерлась на полу, вымощенному черно-белыми плитами. По дороге этой красной, в придворных одеждах и орденах, одновременно носить которые было дозволено лишь королям и комедиантам, приближался к Творцу граф де Ла Фер, сорок лет потративший на войны внешние и внутренние. В руках он нес шпагу. — Что вы наделали? — гулко прозвучал голос епископа Ваннского, стоящего у далекой стены. — Ради бога, Атос, остановитесь, Творец в бешенстве! — бросился ему наперерез капитан королевских мушкетеров. — Это мой долг, сударь, — отвечал граф де Ла Фер. Граф де Ла Фер переломил свою шпагу об колено и положил обломки к стопам Создателя. Потом он опустился на колени перед Создателем и склонил голову. Создатель взглянул на графа де Ла Фер и смешливые глаза его наполнились слезами. — Я… не хотел, — Создатель сделал шаг назад, удаляясь от обломков шпаги. — Я вовсе не это имел в виду. Истинный романист не станет лишать свободной воли…… — На все воля ваша, — покорно произнес граф де Ла Фер. — Я не хочу… не так… вы не заслужили… это не я, это вы сами! — Создатель отшатнулся в испуге. — На все воля ваша, — повторил Атос. — Я не желаю ваших жертв, вы самостоятельный перс… человек… нет, не надо! — Вы мой хозяин и господин, монсеньер, отныне и навеки, я ваш вассал. — Сын мой! — вскричал отец Сандро. — Отрекитесь, пока не поздно! Мне не нужны ваши жертвы! — Я не приношу жертву вам, милосердный отец мой, а отдаюсь в руки высшего правосудия. Пусть же оно нас рассудит. — Атос, дорогой мой Атос! — слезы полились из глаз отца Сандро. Дождь оросил королевскую залу. Нет, ливень. Распахнулись окна. Порыв ледяного январского ветра ворвался в бескрайнюю залу. Задрожало пламя в светильниках и вспыхнуло, убегая на волю. Но тишина была страшнее ливня, ветра и огня. В этой громогласной тишине лились слезы благородного Творца, отказывающегося от жертв. Но даже такой Творец как отец Сандро был не в силах отменить дань, принесенную перед лицом господа бога свободной волей человека. В этот самый момент отец Сандро пожелал разорвать к чертовой матери свой многотомный труд, но было поздно. Все люди ограничены собственной волей, ибо смертны. Даже сам Творец. Даже граф де Ла Фер. — Высшая инстанция принимает жертву графа де Ла Фер, отданную на откуп жертве, принесенной достопочтенной вдовой Маргаритой Лажар, — провозгласил Творец, содрогаясь от рыданий и доставая клетчатый платок. —Запишите в протоколе каллиграфически перед лицом Страшного Суда: хозяйка с улицы Феру отныне и навсегда получает строчку в повествовании во всех издательствах романа-фельетона «Три Мушкетера», написанного рукой Александра Дюма — отца в здравом уме и твердой памяти в 1844 году от рождества Христова. Мушкетер Атос, он же — граф де Ла Фер, приговорен к беспрекословному повиновению воле Создателя, без права на дальнейшие упрямство, непокорность и свободомыслие. Oн более не станет бороться с Творцом, вручая волю свою в руки его. Oт этого момента и сорок лет спустя. Да будет так. Сын мой, простите меня, ради бога. — Сорок…? — эхом отозвался призрачный голос брата Огюста. — Вы что, с ума сошли? Когда вы все это успеете написать? А граф Монте-Кристо? Сорок?! — … лет по пустыне, — отразился от далеких стен голос епископа Ваннского. — О, боже! Зачем такая жестокость? Не надо! — Надо, — рыдал Создатель в клетчатый платок, всхлипывая и шмыгая носом, — ибо сам он так решил… в здравом уме и… и твердой памяти… этот упрямец… вручив волю свою в длани… мои на… на Страшном Суде… Чего ради? Какой-то женщины? — Таков мой долг, — ответил благородный Атос. — Черт вас всех побери! — зарыдал и барон дю Валлон де Брасье де Пьерфон, ища прибежища в объятиях епископа Ваннского. Заколебались парчовые гардины у высоких окон, раздуваясь, подобно парусам. Дохнуло серой. Ледяное веяние январского ветра пронизывало кости. Плотная завеса дождя укрыла залу, не позволяя видеть ничего, кроме размытых временем фигур, выигрышных и не очень. Но страшнее всего была тишина. — Прощаться ли мне? — посмел нарушить тишину Атос. — Как пожелаете, сын мой. — Я спрашиваю вас, отец мой, ибо более не знаю, чего хочу, — сказал Атос. — Прощайтесь, — досадливо махнул рукой отец Сандро, пряча глаза в платок. — Прощайте, сударыня, — обратился Атос к духу, все еще парящему по зале, но уже начинающему обретать плотность, образ и подобие. — До свидания, — ответила хозяйка, улыбаясь со светлой грустью, — на улице Феру. — Я не замечу вас. Я не узнаю вас, — сказал Атос. — Я вас узнаю, — обещала хозяйка. — Узнала же я вас в первый раз. Узнаю и во второй. Память хранится на на страницах, а в сердце. — Будьте счастливы, — сказал Атос. — Хоть вы. — Непременно, — обещала хозяйка. — Клянусь честью, я буду счастлива. — Арестуйте его, — пересиливая себя, произнес Творец беззвучно, и тишина стала еще страшнее. Капитан королевских мушкетеров подошел к Атосу. — Идем, — спокойно сказал дʼАртаньян и Атос тут же узнал в нем друга. Нет, брата. Нет. Сына. А может быть всех их вместе. — Друг мой, сломав свою шпагу у Творца и бросив ее обломки у его ног, я, по-видимому, свободен от обязанности вручить ее вам? — Вы правы. А впрочем, на кой-черт мне нужна ваша шпага? Я одолжу вам свою, если пожелаете. На данный момент у меня их три. — Как мне идти, перед вами или за вами? — спросил Атос. — Надо идти со мной под руку, — молвил дʼАртаньян. — Как было и будет всегда, потому что в этом повествовании хозяин — я. A мою свободную волю я никому не собираюсь отдавать, по крайней мере бесплатно. Так что, черт вас забери, Атос, не все еще потеряно. Обопритесь о мою руку. Атос благодарно улыбнулся незнакомцу, которого знал всю свою жизнь, хоть ни разу и не встречал. Капитан взял графа де Ла Фер под руку и повел его прочь от Творца по бесконечной красной дорожке. — Кто вы, друг мой? — на всякий случай спросил Атос, опираясь на руку незнакомого человека. — Незнакомец из Менга, — подмигнул ему дʼАртаньян. — Вы же читали «Роман о розе»? Именно в этой дыре и родился его Создатель. Теперь я с вами и никто не в силах нас разлучить. Воля Творца жестока, но, черт возьми, как хорошо, что, благодаря ей, мы вместе. Гримо, который встретился им на выходе в никуда, посмотрел на них с беспокойством. Он достаточно хорошо знал жизнь и подумал, что тут не все ладно. Милостью Творца, в этот самый момент даже Гримо получил право на свой собственный взгляд. — Ах, это ты, Гримо? — сказал Атос. — Мы уезжаем… — Куда? — спросил Гримо, который никогда не задавал вопросов. — Кто знает! — сказал Атос потеряно. — Я знаю, — уверенно молвил дʼАртаньян. — Мы уезжаем в апрель. Я думал, что никогда уже не дождусь тебя, дорогой мой. *** Отец Сандро не ведал, что отец Оноре переиграл его и в этот раз. Шагреневый тулуп отца Оноре, подаренный им хозяйке с улицы Феру, хоть и пребывал в седельном мешке кобылы Базена, в этот самый момент уменьшился еще на несколько сантиметров. Дьявол всегда скрывается в деталях.
Стелла: Вика, просто сказать " Спасибо" - это ничего не сказать. Потому что тебе удалось втиснуть в книгу столько всего и при том она не потеряла ни стройности, ни смысла. Сцены суда, вплетенные цитаты, отцы - в этот раз я узнала всех абсолютно, даже отца нелюбимого Федора,))) То, что из Дюма и из Гомера( и под Гомера) я узнала. А вот еще и Гете есть? И очень захотелось посмотреть на вид с балкона. :sm12: Я пишу прямо с жару-пылу. Еще подумаю завтра и напишу побольше, пространнее. В любом случае - это абсолютное новое слово. И вообще, мне кажется, что с фанфикшеном это не имеет ничего общего - это совсем о другом.
Viksa Vita: Стелла пишет: А вот еще и Гете есть? И Гете есть и кое-кто еще :) Но это еще не конец!!! Не бывает авантюрного романа без эпилога. Кажется. Спасибо на добром слове, Стелла :) UPD Вида на балконе больше нет, как нет и балкона. Мы переехали в Кирьят Моцкин :)
Констанс1: Viksa Vita , удивительно! Абсолютно похожий ассоциативный ряд. И Шопен, и Бах и Моцарт, а еще Пушкин, и Окуджава. Да и еще, я долгие годы , как мантру, повторяла за Булгаковым:«» Рукописи не горят«», пока с необычайной прозрачной ясностью не поняла-горят и еще как горят и не только ясным пламенем, но и черным дымом крематориев. И вторая его ложь:«» Никогда ни о чем не просите. Особенно у тех кто сильнее Вас.«» Вранье. Просить надо и стучать надо во все двери и бить во все колокола, если от этого зависят жизнь и судьба своя собственная или тех , кого мы любим как саму жизнь. У меня Дюма в этом ассоциативном ряду стоит после Лермонтова. Именно Дюма подтолкнул к серьезному изучению истории Франции ее культуры и литературы. Дюма-он ведь разный, но в нем есть неизбывный свет надежды, что и притягивает. Не знаю, согласна ли я полностью с тем , что Дюма не умел сотворять женские характеры. Одна Миледи- чего стоит. Первая женщина-вамп в мировой литературе. А Марго, а Диана де Монсоро, а принцесса Генриетта, да та же Ора де Монтале, в конце концов?! Но то, что мужские персонажи у него получались лучше -это истина не требующая доказательств. В общем, с нетерпением жду эпилога.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Бах и Моцарт Ой. А они откуда взялись? Они тоже были в тексте? Или только в ваших ассоциациях? "Никогда ничего не просите" - я сомневалась, упомянуть ли эту цитату. В одном из черновиков с немного другим развитием событий она есть, но я еще не решила, включить ли ее в эпилог. Я, как и вы, придерживаюсь мнения отца Альфреда, посоветовавшего когда-то вдове торговаться с Творцом. Констанс1 пишет: Диана де Монсоро Как раз недавно смотрела интервью с актрисой, игравшей ее в сериале Жигунова. Она сказала, что три раза перечитала роман, и решила, что Дюма не любит Диану, именно поэтому ей так сложно было ее играть. Я с ней согласилась. Насчет миледи - ну, об этом другой многотомник на соседней теме. Мнения разные. Королева Марго - на мой взляд, единственный достойный и объемный и противоречивый женский образ у Дюма. За что и получила вдова ее имя :) Но да, сойдемся на том, что мужчины и отношения между ними ему удавались лучше женщин. Констанс1 пишет: Дюма-он ведь разный, но в нем есть неизбывный свет надежды, что и притягивает Не всегда и не во всем. В конце "Виконта" никакой надежды нет, поэтому я каждый раз содрагаюсь, подходя к книжной полке, где он стоит. Надежды никакой нет и в гугенотской трилогии. Надежда есть в "Трех мушкетерах", да и то не в финале. И в "Графе Монте-Кристо", пожалуй есть. А в остальном - оставь надежду всяк сюда входящий. Но книги ведь не состоят только из финалов. Как и жизни.
Стелла: Констанс1 , вы не первая, от кого я слышу такое мнение о " Мастере и Маргарите". Когда перечитывала роман первый раз вскоре после приезда( особенно под хамсин), поразилась, как точно Булгаков угадал атмосферу, не видя страны. Через несколько лет, перечитывая, поняла, что что-то не то. Пожалуй, пришло время очередного перечитывания. Viksa Vita , а я приучаю себя не содрогаться, доходя до финала. Мне Атос все же служит примером. Там в тексте , в оригинале, есть в описании его конца одна строчка, которую выкинули в переводе. Смысл ее в том, что его смерть показала тем, кто ее так боится, что это не так страшно.
Viksa Vita: Стелла пишет: его конца одна строчка, которую выкинули в переводе Какая и зачем ее выкинули? Дело не только в смерти Атоса, а вообще в том депрессивном настроении, в котором завершается все эта и без того мрачная книга. У меня от нее травма детства. Мне мама не давала читать "Виконта" пока мне 9 что-ли лет не исполнилось, и мы тогда как-раз приехали в Израиль и началась война в заливе. Я сидела в герметизированной комнате с противогазом и читала про вероломство Луизы и бездны отчаяния Рауля, а кругом выли сирены. Но, разумеется, сирены волновали меня гораздо меньше, чем судьба Рауля. Но вся эта неизбежность и безысходность... и этот Атос, ломающий свою шпагу, это его бессилие перед королем и перед слепотой собственного сына ... ужас один. В общем, не в смерти дело. Хоть и над ней были пролиты литры слез. Все же жесток был Дюма к Атосу, очень жесток. И поэтому я прибегла к помощи Булгакова, гораздо более милосердного автора, чем наш излюбленный отец Сандро. Автора, который мне дорог не точнейшим описанием величественной и тяжелой атмосферы ненавистного прокуратором города (хоть и этим тоже), и не рукописями, которые не горят, а образом Иешуа. Благодаря которому я прониклась христианством. Не как религией (как религия иудаизм глубже, хоть и требовательнее на мой вкус), а как философским учением. И вопрос жертвы и отдачи, двойственности и одновременности божественного и человечного, предопределенности и свободы выбора, все эти расколы и соборы, из которых выросли все течения в христианстве (и о чем, собственно, диссертация Арамиса у Дюма и много рассуждений у Умберто Эко в "Имя Розы"), сидят именно на этих огромных и невероятно важных вопросах. Жертва Спасителя, великого гуманиста, на мой взгляд, это мифический символ свободы человеческого выбора, который и есть божественность в человеке. Иешуа ведь сохранил человека в себе, хоть и был сыном божьим. В этом его главный подарок человечеству. Вот об этом для меня Булгаков. А еще о том, что Мастер не имеет имени. Как и дАртаньян на обложке "Трех мушкетеров" - хозяин текста, по сути дел! Как и жена Потифара, которая появляется в библии как "хозяйка квартиры", в которой проживал Иосиф прекрасный, излюбленный сын своего отца, у которого вечные проблемы из-за одежды. Жене Потифара подарил имя отец Томас (Манн) - он назвал ее Мут - создав из нескольких библейских строк, где фигурирует супруга Потифара, огромное и прекрасное повествование, где этой женщине и ее душе посвящены куча глав. "Иосиф и его браться" - это апокриф Ветхого Завета от Томаса Манна. Как "Мастер и Маргарита" - апокриф Нового Завета об Булгакова. Таков мой главный ассоциативный ряд, заложенный в этот текст. А почему он о мушкетерах и об Атосе, а не о ком-то другом, хоть мог бы быть о ком угодно, хоть о Настасье Филлиповне и князе Мышкине, или о детях капитана Гранта - потому что только из огромной любви могут вырости столько продуктивных и связных ассоциаций. Получился манифест :)
Стелла: Вот эти строчки. Dieu l’avait sans doute ordonné ainsi, pour que le souvenir pieux de cette mort si douce restât dans le coeur des assistants et dans la mémoire des autres hommes, trépas qui fit aimer le passage de cette vie à l’autre à ceux dont l’existence sur cette terre ne peut faire redouter le jugement dernier. Господь, без сомнения, распорядился таким образом, чтобы в почтительной памяти людей эта ласковая смерть осталась в воспоминаниях и сердце присутствующих при ней, как кончина, которая заставит полюбить переход из этой жизни в другую тех, чье существование на этой земле не может не заставить страшиться последнего суда. Почему эти строчки съедены - наверное, они кому-то показались пропагандой слова Божьего. Мы обязательно поговорим о роли Христа, но не здесь, потому что для меня его роль не так неоспорима. Я абсолютно согласна, что испытания, которым Дюма подверг своего героя, не просто жестоки - они на пределе возможностей того, кто способен к любви, преданности, вере. Но для меня Трилогия - это просто жизнь, и боишься ты ее или нет, не имеет никакого значения: плачь, но живи дальше, пока бьется сердце. Когда надо будет, все решится за нас.
Viksa Vita: Стелла пишет: Господь, без сомнения, распорядился таким образом, чтобы в почтительной памяти людей эта ласковая смерть осталась в воспоминаниях и сердце присутствующих при ней, как кончина, которая заставит полюбить переход из этой жизни в другую тех, чье существование на этой земле не может не заставить страшиться последнего суда. Вау. Вот теперь реально чувствую себя Пьером Менаром Борхеса :) Опыт удался :) Стелла пишет: Но для меня Трилогия - это просто жизнь, и боишься ты ее или нет, не имеет никакого значения: плачь, но живи дальше, пока бьется сердце. Когда надо будет, все решится за нас. Совершенно согласна. Ничего не поделаешь.
Viksa Vita: Глава сорок пятая. Жертва Отцы, отцы мои! Как грустно завершать повествование! Как таинственны призрачные тени. Кто блуждал среди них, кто много думал и курил при этом, попивая «Джеймсон» со льдом и яблочный сидр, кто вступал на их путь, неся на себе непосильный груз воображения, тот это знает. Это знает уставший. Черные кони и те утомились и несли своих всадников по красной дорожке в никуда уже медленнее, и неизбежная ночь стала их догонять. Зимняя ночь начала закрывать черным платком французские леса и луга семнадцатого столетия, январская ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Атосу, ни дʼАртаньяну, ни остальным участникам этого повествования, чужие огоньки. Холодная ночь обгоняла кавалькаду, густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их с плеч, разоблачала прошлое и будущее, историю и вымысел, действительность и фантазии. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все предыстории исчезли, свалились в болото, утонули в туманах. А над болотами зажегся великий костер; в черном дымном пламени полыхали все черновики. Но одна строчка все же осталась целой. Благодаря ей мы с вами сейчас и разговариваем. Когда Атос, обдуваемый прохладным ветром, открывал глаза, он видел, как меняется облик всех летящих к своей цели. Как молодели они и старели одновременно, как разглаживались их морщины, и как серебристые нити вплетались в их черные волосы. Хозяйка с улицы Феру тоже мчалась по красной дорожке, но несколько поодаль. Лицо ее снова стало очень красивым и следов шрама на нем не было. Атос обратил на нее нежный взор, но напрасно — она не заметила. Скачущий справа толстяк оказался отважным генералом, командующим кавалерией, и был увешан орденами. А когда рядом, на скале, показался одинокий трон, на котором сидел человек невысокого роста с бакенбардами на щеках, генерал лишь махнул ему рукой в дружеском приветствии, ни чем не выдав ни обиды, ни разочарования от предательства друга. Семинарист превратился в знаменитого ученого, чье имя гремело на обложках бессмертных книг. И, проезжая под величественным куполом Пантеона, Атос прочел на одной из гробниц выбитое большими буквами в камне имя: Огюст Маке. Слева от Атоса на черном коне появилась незнакомая женщина в белом плаще. Она щурила от ветра большие глаза, тщетно пытаясь зажечь на скаку сигарету. Порывы холодного воздуха гасили слабый огонек и женщина заметно нервничала, руки у нее тряслись; Атос отчетливо слышал, как громко и неровно билось ее сердце. — Бросьте, — сказал Атос. — Вам это не к лицу. Он выхватил у нее зажигалку и швырнул в бушующие волны черного моря воображения, распростертого под всадниками. — Как вы смеете? — вскричала, направляя коня вниз, в самую пучину, пытаясь угнаться за летящей с головокружительной высоты зажигалкой. Конь тоже взволновался и готов был сбросить всадницу, которая и так плохо держалась в седле. Атос схватил скакуна под уздцы, выровнял и направил вверх, к красной дорожке. — Вы устали, сударыня? — спросил он мягко. — Очень, — призналась женщина, обрадованная такому неожиданному проявлению сочувствия. — Сдается мне, еще не долго осталось до цели, потерпите. — Вы думаете? — Так мне кажется, хоть я более ни в чем не уверен. — А вы не устали? — Устал, — признался и Атос, а потом ухмыльнулся. — Не видать мне покоя. — Увы, — печально сказала женщина. — Вам уж он точно не достанется, хоть я и старалась, как могла. — Я не просил, — сказал Атос. — Вы правы. — Должен ли я быть благодарен вам? — Вы ничего никому не должны, господин Атос. — Соизвольте ответить, госпожа… постойте, кто вы? — Не кто попало. — В этом я никогда бы не позволил себе усомниться, — улыбнулся Атос. — И все же? — Э… — замешкалась госпожа Нектопопало… — я… я ваш психолог. — Психолог? Это что еще такое? — Вы должны знать греческий не хуже, чем латынь, ибо вы дьявольски умны и чертовски образованны. Вот и переведите на французский. — Вы изучаете мою душу? — спросил Атос. — Можно и так сказать. — Зачем? — Я пыталась вылечить вас от посттравматического синдрома с помощью нарративной терапии и потратила на это огромное количество времени и сил, но занятие оказалось бесполезным. Ваше сопротивление гораздо сильнее нашего контракта. — Не могу понять, к чему меня лечить от неизвестного никому недуга, и никакого контракта я с вами не заключал. Соизвольте объяснить человеческим языком, что вы здесь делаете. — Ладно, раз вы спрашиваете, знайте же, что я ваш проводник в этом путешествии. — В путешествии куда? — В апрель, разумеется. Неужели вы уже все позабыли? — Нет, я пока еще, к сожалению, все помню. — Но это не надолго, не переживайте, вы скоро все забудете. — Я понял, — вдруг сказал Атос уверенно. — Вы тот самый читатель. — Тот самый? — Ну да, вы же нашли уцелевшую рукопись, зацепившись за уцелевшую строчку, не так ли? Ей пришлось согласиться. — Вот и отлично, — он потрепал ее коня по холке. — Значит, я все же должен благодарить вас. Должен или нет? Отвечайте. — Это приказ? — Вопрос. — Вы мне больше не клиент. Отвечайте на него сами. — Это приказ? — Просьба. — Раз вы просите, мне придется вам ответить: что-то мне подсказывает, что благодарить меня должны вы. — Я уже сотню раз отблагодарила вас, господин Атос, во всеуслышание, на всех площадях и форумах, и даже перед лицом Страшного Суда сняла с себя всяческую ответственность за ваше благо, — возмутилась женщина. — Но разве вы хоть раз расслышали? — Вы ни разу не отблагодарили меня лично. Я услышал бы вас, если бы вели себя менее… трусливо и не прятались бы за этой странной маской курильщицы сигарет. Что это за образ такой? О чем он должен рассказывать? — Думайте сами, у вас же блестящие качества интеллекта, которые обостряются, когда вы в отчаянии и в затаенной печали. — Что-ж, — усмехнулся Атос. — Ваш образ, должно быть, призван подчеркнуть вашу возвышенную богемность, но на самом деле раскрывает в вас полное отсутствие свободной воли и решительности. Узнаю вашу излюбленную песнь. Как же с вами сложно, сударыня. Будьте проще, как Портос. — Вы, как всегда, правы, но и с вами не легко. Ветер усилился, волны взметнулись ввысь и водопад из соленых брызг окатил Атоса с ног до головы. — За что вы гневаетесь на меня? — За что? Посмотрите на это! — она ткнула себя пальцем в грудь. Атос посмотрел на ее лицо. — Вы истощены. Время не пощадило вас. Ад не воскресил вашей былой красоты и вас совершенно невозможно узнать. Правильно ли я отвечаю? — Осторожней, сударь, не задевайте моих и так затронутых чувств. — И, все же, вы не отблагодарили меня лично. Почему? Она отвернулась. Атос услышал встревоженные крики чаек. — Вы… боитесь меня? Женщина задумалась на несколько мгновений. Порыв ветра бросил волосы ей в глаза и она с раздражением мотнула головой. — Можно и так сказать. — Ничего не бойтесь. Я не способен причинить вам зла. — В таком случае, отпустите моего коня. — Потом. Я не уверен сейчас в вашей… трезвости. — Я ничего не пила, сударь, даю вам слово. Кроме яблочного сидра «Сомерсби». — Вы — англичанка? Женщина презрительно фыркнула. — Вы серьезно спрашиваете, господин Атос? — Почему вы сомневаетесь в моей серьезности? — Потому что вы знакомы со мной. — Неужели? — Естественно. Вы прекрасно знаете меня. Вы знали меня ребенком. Вы видели, как я стала девушкой, а потом женщиной. Вы наблюдали, как я взрослела, и, несомненно, заметили, как начала стареть. Вы сопровождали меня повсюду и никогда не покидали на произвол сюжета. Вот за это… я благодарю вас, сударь. — Я принимаю вашу благодарность, хоть понятия не имею, о чем вы говорите. — В самом деле? — Честное слово. — Как странно. — Вполне возможно, что я забыл. — Возможно. Вы ведь всегда забываете то, о чем следует помнить, а то, о чем помнить не должны, забыть никак не можете. Высокий вал поднялся из пучин, но, потеряв разгон, сдулся и хлюпнулся вниз. — Вы хотели попросить меня о чем-то? Женщина в очередной раз подивилась его проницательности. — Хочу. Но, говорят, ни о чем никогда просить нельзя. Говорят, что сами придут и все дадут. — Кто это говорит? Ведь это слова, человека, несомненно, благородного, но надменного, несчастного и весьма одинокого. — Тише, господин Атос, — женщина опять разволновалась и в испуге огляделась по сторонам. Море под ними бушевало со страшной силой и кони снова стали показывать норов. — Не отзывайтесь плохо об этом человеке. — Он угрожает вам? — Нет, но благодаря ему мы сейчас с вами разговариваем. Это его стихия, и он благосклонно дал нам пропуск через нее и даже снабдил лошадьми, чтобы привести, наконец, к апрелю. В ином случае все мы застряли бы в сюжетном безвременье. — Поступок достойный рыцаря времен короля Карла Великого. — Я тоже так думаю. Поэтому не судите его строго. И ни в коем случае не говорите о нем с отцом Сандро, он опять разгневается. — Ни слова, клянусь честью. И я не сужу, лишь говорю правду. Но вы же хотели о чем-то попросить. Просите. — Именно правды я и хотела у вас попросить. Скажите мне правду. — О чем? — Обо мне. — Но я же сказал вам, что ничего не знаю о вас. — Посмотрите внимательней. Атос посмотрел. Внимательно. Багровая луна освещалa незнакомое лицо призрачным светом. Он встречал сотни женщин на своем веку и эта ничем не отличалась от других. Что он мог о ней сказать? Случайная попутчица по летописи времен. — У вас большие глаза, — сказал Атос, — вы слишком многого хотите, от меня в том числе, но в основном от себя. Закройте глаза. Она закрыла глаза. — Слушайте беззвучие. Она прислушалась. Пронзительный свист ветра в ушах. Шум волн. Топот копыт. Гулкое и неровное биение сердца. И больше ничего. Она снова открыла глаза. — Закройте же глаза. Атос легко коснулся ее руки, но она шарахнулась от него и даже сползла немного с седла, грозя выпасть. Огромный шквал черной стеной поднялся с моря и, лизнув копыта лошадей, с грохотом упал в пучину. — Я неприятен вам? Глаза стали совсем на выкате. — Все ясно. Не смотрите на меня так, это не приятно мне. Закройте глаза, прошу вас. Ресницы захлопали в нерешительности. — Слушайте. Вы слушайте меня, а я буду говорить. Вы слышите меня? Это я говорю с вами. Море улеглось. Лишь кое-где вскипали небольшие буруны. — Я понял — вам приятен мой голос. Конь под женщиной перестал бунтовать, но Атос все же не решился выпустить сбрую. — Слушайте же. Вы слышите мой голос. Я понял, почему не узнал вас. Мы не виделись никогда, но не раз беседовали, ведь так? Не говорите ничего, я вас и так понимаю. Я хочу сказать вам: не допускайте и вы этой ошибки. — Какой ошибки? — женщина опять открыла глаза и уставилась на Атоса. — Черт возьми, сударыня, глаза закройте. Вот так. Той самой, которую допустила моя квартирная хозяйка, за что и заплатила столь высокую цену, — Атос тяжело вздохнул. — Мне не хотелось бы, чтобы и вам пришлось приносить ненужные жертвы. Вы же хотели правду. Я говорю вам ее. Не путайте ипостаси. Этот соблазн опасен для вас. Вы не должны видеть меня и не должны ко мне прикасаться. Оставайтесь внутри себя и слушайте. Не нарушайте границ. Знайте меру. Не подглядывайте под вашу собственную плащаницу, ибо каждому смертному это грозит безумием, а вы, как я погляжу, именно его и боитесь. — Откуда вы знаете? — Нектопопало совсем опешила. — Догадываюсь. Ваши часы остановились. И на них одиннадцать и девять минут. Нектопопало открыла рот. Эту загадку она так и не смогла решить до конца своего повествования. Но потом все же решит, обязательно. — Вам нет места в этом повествовании. Вы говорили, что тот благородный человек дал нам пропуск, но я ясно вижу — под нами ваше море. Вы — слушатель. Вы — свидетель, сударыня. И этого довольно. — Вы хотите… — Я ничего не хочу. Дослушайте же меня до конца. Каждый человек неизбежно жертвует. Изо дня в день, каждый час, каждую минуту, жертвует одним, ради другого. Вы готовы пожертвовать землей, потому что ваше излюбленное занятие — нырять. Но тот, кто ныряет, не привязав себя к кораблю, вполне может и утонуть. Поверьте старому солдату, когда-то я обучался морскому делу. — Серьезно?! — Вы ничуть не удивлены, я вам не верю. Нет ничего глупее, чем тонуть в бушующих волнах воображения. Вернитесь к своему кораблю. Каждому человеку нужна земля. Каждому морю нужна земля. Пожертвуйте морем ради земли. Пожертвуйте своим воображением ради действительности. У вас ведь есть действительность? — Есть, — ответила Нектопопало. — Где она, ваша действительность? — В городе Ершалаиме. — И где находится этот город? — Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. — Неужели совсем пропал? Не может быть. Вы лжете, сударыня. Опишите великий город. — Рядом с внутренней стеной башен, находящихся на севере, стоит дворец, превосходящий любое описание, так как нет в нeм недостатка в изобилии чего-либо возможного и удобного… — Своими словами, прошу вас. — Ээ… Видите ли… — Я слушаю вас. — Город выстроен из белого камня, на закатах розовеющего. Чтобы проникнуть в город, следует подняться вверх через Врата Ущелья, по тракту, прорубленному в скалах; на этом тракте было пролито немало крови. Воздух в городе чист, звонок и прозрачен. С Университетской горы Скопус виден Золотой купол скалы. В сердце города — стена, а от стены — рукава дорог розой ветров расходятся в разные стороны. — Прекрасно. Вот и идите туда своей дорогой. По земле. Женщина снова открыла глаза. Бесплотная тень возвышалась в седле рядом с ней и она могла узнать его только по контурам шляпы и по полам плаща. Ей было жаль его. Но он не нуждался в жалости. Она восхищалась им, но он не нуждался в ее восхищении. Ему лишь нужен был проводник, свидетель, уши и голос. Ей захотелось плакать. — Вы жестоки, господин Атос, — сказала она. — Я лишь слушаю вас. — И что же дальше? — Мне не известно. — Позвольте мне… — Нет, — отрезал голос. — А если… — Нет. — Я не могу оставить вас… — Можете. Обязаны. Таков ваш долг. Атос выпустил уздечку коня. — Но… — Нет, сударыня. — Черт вас возьми, господин Атос, но вы слушаете только себя! — Простите, ради бога. Говорите, я слушаю вас, только спрячьте взгляд. Она посмотрела вниз, на бушующее море, и при свете луны увидела контуры островов и даже очертания далеких прибрежных скал. Атос посмотрел на нее. Ему позволялось смотреть на нее, ибо ему это ничем не грозило, кроме легкого недоумения. Впрочем, оно все же было опасно для блестящих качеств его ума. — Не говорите о долге. Просто отпустите меня на свободу. Разорвите контракт. Прошу вас. — Ежели я приму вашу просьбу, госпожа проводница, пожертвуете ли вы своим морем и довезете ли нас в апрель без дополнительных египетских казней и грозящих разуму жанровых авантюр? — Клянусь честью, вы через мгновение там окажетесь. — Вы свободны, — сказал Атос, разрывая конракт. — Идите на свободу. И хлестнул ее коня. Море расступилось, затвердело и превратилось в землю. Зацвели вишневые и яблочные сады, зазеленели изгороди у крестьянских хижин, замычали коровы, а под ними зазолотились луга. Всадники сорвались с красной дорожки и понеслись вниз к земле. Копыта лошадей коснулись тверди. На горизонте брезжил рассвет, озаряя розовыми лучами шпили колоколен и черепичные крыши маленького средневекового городка. — Куда мне? — крикнул юноша в шерстяной куртке и в берете с подобием пера, сильно отстающий от кавалькады, ибо его престарелая желтоватая лошадь не могла угнаться за вороными скакунами. — По этой дороге, сын мой, по этой! B «Вольного Мельника»! — обернулся на скаку толстяк. — И не вздумайте никуда сворачивать! Прямиком туда! — А нам куда? — хором воскликнули трое молодых людей в голубых плащах с вышитыми на них крестами. Они прижимали руками шляпы к головам, а на шляпах колыхались разноцветные перья. — В Париж! В кабачок на улице Феру! Вы как раз успеете опоздать к разрешенному часу! — До скорой встречи, друг мой! — воскликнул Атос и повернул коня на север. Гримо последовал за ним. — Д'Aртаньян, когда будете наскакивать на меня, постарайтесь поаккуратней! Двое остальных направили лошадей следом за ними. — Я уроню платок вам прямо под ноги, вы обязательно заметите! — обещал Арамис. — Я развяжу плащ, чтобы вам было сподручнее! — заверил Портос. — Один за всех! — жизнерадостно закричал дʼАртаньян — И все за одного! — не менее счастливо подхватило эхо. Друзья разъехались в разные стороны и исчезли из виду. Писатель и историк приструнили лошадей, лошади загарцевали и встали посреди луга. — Мда, — шумно вздохнул писатель, — нелегкая у нас работенка. Историк утер рукой пот со лба. — А чего вы хотели, Александр? Дом и старого слугу? Неужто вы желаете днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером глазеть на фасад собора Парижской Богоматери, пока у вас глаза не вылезут? Выцарапывать при свечах стилосом на восковых табличках? Подобно Бальзаку, корпеть часами над описанием гостиничной вывески, в надежде что вам удастся воссоздать ее с натуралистической точностью? Никогда не поверю. Не для вас эта идиллия. — Не для меня, мой милый Огюст, не для меня, — согласился писатель. Автор кинулся в провал, разверзшийся посреди луга, и вслед за ним, шумя, обрушился его соавтор. Посреди луга остались две женщины. Они оглядели друг друга несколько придирчиво, а потом улыбнулись друг другу. — Прежде чем мы расстанемся, я обязана попросить вашего прощения, сударыня, — сказала Нектопопало, виновато опуская голову. — Ни в коем случае не просите, — запротестовала хозяйка, — вам не за что его просить. Моя восприемница, вы ведь подарили мне имя! — Но история-то получилась безобразная. — Почему вы так говорите? — изумилась хозяйка. — Потому что она не проходит тест Бехдель, сударыня. — Как вы сказали?! — Я сказала, что все диалоги между женщинами в этом повествовании, не только скверно оканчивались для обеих сторон, но и касались мужчин, и ничего иного. К тому же у одной из этих женщин на тот момент не было собственного имени. А сейчас его нет у меня. — Как же звать вас, сударыня? — Викой меня звать. — Теперь все замечательно, — сказала Маргарита. — Господин Бехдель останется доволен. — Госпожа Бехдель! Опять вы налажали. — Прошу прощения. Давайте поговорим о чем-нибудь другом. — О чем же? — О свободе, например. — О женской свободе? — О вашей личной. Вы ведь, несмотря ни на что, все таки нашли женщину. Теперь вы свободны. Я отпускаю вас. Идите своей дорогой. Прощайте! — Постойте. Неужели вы не хотите попросить… — Нет, не хочу, ибо то, о чем я могла бы попросить, вовсе не понравится госпоже Бехдель, не говоря уже о жанровых условностях литературы девятнадцатого столетия. — А вы заметно поумнели, сударыня. — Благодарю вас, но я от природы сильна в логике. — Однако вы правы. — Ну вот, теперь вы совершенно свободны. Будьте счастливы, госпожа Вика! — И вы, госпожа Маргарита. — Я уже счастлива, ведь я возвращаюсь в мой дом на улицу Феру, где хозяйка — я. Я знаю, что вечером ко мне придут те, кого люблю, кем интересуюсь и кто меня не встревожит. Чего и вам желаю. Отсалютовав восприемнице, Маргарита пришпорила коня и помчалась прочь по той дороге, на которой еще оставались следы трех мушкетеров. Посреди луга осталась всеми покинутая женщина — бледная и отощавшая жертва чужого сюжета. Коза отпущения бесконечного судного дня, в самом деле. Конь под козой исчез. Она извлекла из кармана плаща пачку сигарет и зажигалку. Сделав затяжку, не разбирая перед собой дороги, она поплелась вверх по зеленым холмам в ненавистный сыном короля-звездочета город. Белые стены вставали на востоке. Золотой купол над скалой ослепительно блестел в первых лучах восходящего солнца. Вонзалась в низкое голубое небо башня Давида. Храм Гроба Господня готовился к новой партии туристов. «Аллах велик» пели муэдзины, били колокола в аббатстве Дормицион, люди в черном несли в руках пачки мацы, толкаясь и спеша на пасхальную трапезу. Было раннее утро четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Календари не лгут. Так уж повелось, что на свободу евреи выходят в апрель. (Еще не конец)
Стелла: Этот полет я опять вижу, как фильм. Только куда более объемный, более прекрасный, чем то, что изображали в экранизациях. Про ассоциации я говорить не стану - тут все ясно. Очень понравились две последние строчки! С освобождением, Вика. Хотя - ты сказала сама, что не до конца еще.))
Viksa Vita: Стелла пишет: не до конца еще Осталось совсем не много. И практически ничего более придумывать не надо. Оно уже придуманно. Надо только послушать.
Стелла: Жду!
Viksa Vita: Часть четвертая. То, что было. Что значит имя? Подари ей розу и розой назови, Пусть звать ее Сюзанной, Маргаритой… Какая разница? Скажи ей: «О, достойная любви, Вот — роза, вот судьба моя — раскрыта, Как книга. Читай же в ней, а розу засуши Среди желтеющих от времени страниц». Дари ей розу, падай ниц Перед простым велением души. Так просто! Но взгляни — и снова мимо. Глава сорок шестая. Палимпсест *** Постоялец причинял мне немало беспокойств и беспрерывно тревожил мой сон. Даже если не говорить о том, что в течение трех лет трое неразлучных друзей ежедневно собирались у него и галдели наверху, громыхая шпагами, сапогами и бутылками, съедали все припасы, выпивали все вино, а потом еще жаловались на мою скупость; придется сказать, что, с появлением четвертого неразлучного, все стало куда несноcнее. Ночные визиты, как и под утренние, стали в порядке вещей, а поскольку в доме моем не было внешней лестницы, а лишь только внутренняя, каблуки и шпоры господина дʼАртаньяна будили меня до петухов, когда он вваливался в коридор после дежурства, пьянки или очередной дуэли, чтобы обо всем срочно рассказать господину Атосу, будто невозможно было дождаться рассвета. Но более чем самой себя, мне, все же, было жаль бедного Гримо, который, очевидно, спал только тогда, когда спал его господин, а господин его спал очень редко. А уж когда господин Атос его колотил, тогда уж совсем пиши пропало. Как он только выносил своего хозяина? И, главное, зачем? Чего только не вытворяли эти мушкетеры, чтобы не заскучать! Однажды, например, господин дʼАртаньян ввалился в дом в женской одежде и помчался наверх к господину Атосу с таким видом, будто за ним гнались все черти преисподней. Зачем он так вырядился, одному богу известно. Не стану скрывать, что, несмотря на предрассветный час, меня, все же, рассмешил его облик. Вообще господин дʼАртаньян был забавным человеком. Все в нем располагало к радости и веселью. До определенного момента, не скрою, но года три это все же продолжалось. Должно быть, именно этой своей жизнерадостностью он и полюбился так моему постояльцу, который был полной противоположностью гасконского дворянина (ах, да, забыла упомянуть, что господин дʼАртаньян был родом из Тарба). Господин Атос смеялся очень редко, чтобы не сказать никогда. Впрочем, после развеселого случая с женским костюмом на господине гасконце, мой постоялец на некоторое время помрачнел пуще обычного, выглядел как тень самого себя и пил больше, чем всегда. С другой стороны, трудно утверждать, сколько именно он пил всегда, потому что предел того, что мог он выпить, всегда был неопределенным. С третьей же стороны, именно после этого маскарада, все четверо вояк чудесным образом обрели снаряжение, лошадей и седла, за которыми гонялись недели две. В то самое время наш правоверный король, слава ему небесная, выступал на гугенотов. Вооружившись до зубов и оседлав прекраснейших лошадей (где только они их выкопали?), все четверо отправились красоваться по улицам Парижa. Прохожие расступались и, разинув рты, глазели на кавалькаду. Признаться честно, я и сама никогда прежде не видела ничего красивее этого парада из четверых молодых рыцарей на вороных скакунах. Но я покривила душой, сказав, что господа мушкетеры гонялись за экипировкой. Обмундирование интересовало лишь только господ Портоса, Арамиса и дʼАртаньяна. Господин же Атос в это самое время заперся в своих комнатах и никуда из них не выходил. Но от этого было не легче, поскольку трое его друзей беспрерывно колотили в двери, а в этот период их жизни были они особенно беспокойны, задиристы и громогласны. Больше всего на свете эти люди обожали красоваться перед зеваками. Должно быть, поэтому господин Атос не выходил из своих комнат столь длительное время — не было в чем красоваться, ибо свою лошадь, седло, а может быть еще кое-что он пропил. В этом не было ничего удивительного, потому что однажды он пропил Гримо. После нескольких дней отсутствия, за которые роль слуги при королевском мушкетерe исполняла ваша покорная слуга, будто не было у нее иных дел и забот, Гримо все же воротился, слава богу. Говорили, что Гримо был выкуплен за счет заложенного какому-то швейцарцу Мушкетона, слуги господина Портоса. Мушкетон же вышел из рабства на свободу благодаря мадригалу, проданному господином Арамисом некоему аббату-иезуиту. Говорили, что мадригал был посвящен жене египтянина Потифара. Иначе говоря, затишья было не видать. В любом случае, господин Атос никогда ни в чем не отказывал своему юному другу и готов был привечать его и утром, и вечером и поздней ночью, даже если сам валился с ног. А когда господин дʼАртаньян уходил или засыпал, и я, наконец, могла предаться молитве в благостном беззвучие, в дверь снова колотили, и господа Арамис, Портос, или оба они вместе требовали внимания, еды или вина. Иногда, когда их слуги были чем-то заняты или же у них не было денег на жалование им, они даже смели просить меня застирать их плащи, запятнанные кровью, пылью, грязью или всем этим вместе взятым. Признаюсь, как и господину Атосу, мне трудно было им в чем-либо отказывать. И все же следует отблагодарить пресвятую богородицу за то, что хоть женщин у господина Атоса никогда не бывало. Почему их у него никогда не бывало, не было известно никому. Господин Атос женщин не жаловал, и ничего тут не попишешь. У меня были некоторые предположения на этот счет, но я ни с кем, кроме кюре из нашего прихода Сен-Сюльпис, ими не делилась. При этом, то обстоятельство, что домовладелица была женщиной, постояльца ничуть не смущало. Но с другой стороны, женщиной я была в его глазах настолько же, насколько была женщиной твоя табуретка. Ну да ладно. Не хватало еще… Но однажды женщина все же появилась. Впервые за четыре года! Вот как раз в скором времени после знакомства моего постояльца с господином дʼАртаньяном. Мало того, что она появилась вместе с гасконцем, так этот наглец еще и дверь открыл своим собственным ключом, даже не постучавшись. Женщина выглядела очень напуганной, но была прехорошенькой. Я могла бы добавить: «была прехорошенькой, следует сказать к чести господина дʼАртаньяна», но я так не скажу, потому что господин дʼАртаньян оставил ее на третьем этаже, запер там, и куда-то умчался. Следовательно, он оставил ее в подарок новому другу, которого в этот час дома не было. Все это было довольно необычным, несмотря на то, что от господина дʼАртаньяна можно было ожидать всего, что угодно. Он из окон любил выпрыгивать, носиться по улицам со шпагой наголо, набрасываться на прохожих, а потом извиняться, премило улыбаясь, и все такое прочее. Но все же женщина в подарок господину Атосу была событием из ряда вон выходящим даже для господина дʼАртаньяна. Подарок прождал несколько часов на третьем этаже, но тот, кому предназначался, так и не появился. Я слышала, как прежде господин дʼАртаньян стучал в двери наверху и поняла, что стук, должен был быть неким условным сигналом между друзьями. Зная господина Атоса, я предположила, что он вполне может и не вернуться сегодня вовсе, если сразу после пьянки пошел на дежурство; а мне вовсе не хотелось, чтобы честь моего крова была запятнана присутствием низкой женщины. Я постучала три раза — так, как это сделал господин дʼАртаньян, и дверь открылась. — Вы от него! — вскричала красотка. — Где он? — Пьет, должно быть, по своему обыкновению. Думаю, так и не явится сегодня. Уходите, не надо его ждать, бесполезно это, к тому же женщин он не любит. А вам ведь все равно уже… заплачено. — Ах! — вскричала женщина и щеки ее зарделись. Сама невинность! Когда избираешь недостойное ремесло, следует, по крайней мере, с достоинством отказываться от дальнейших прав на стыд. — Как вы могли такое подумать?! В самом деле, что я себе думала? Господин дʼАртаньян, конечно же, не заплатил ей. Мне стало совестно перед этой женщиной, ведь несмотря на ее пагубное занятие, она все же была сделана по тому же образу и подобию, что и я. Я протянула ей два ливра. Женщина чуть в обморок не упала. Вероятно, она не привыкла получать монеты из женских рук. — Уходите, будьте любезны, — попросила я. — Господину Атосу не понравится ваше присутствие в его комнатах; он, хоть и пропойца, но все же благородный человек. Закрыв лицо руками, красотка расплакалась. Сквозь слезы, она вынуждена была сообщить мне, что скрывается от преследователей, и у господина Атоса ее прячет господин дʼАртаньян. Этого еще не хватало! Она схватила меня за руки и стала умолять никому ничего не рассказывать и забыть о том, как она выглядит. Ей следовало дождаться дядюшку, который должен был помочь ей в дальнейшем. Сменив гнев на милость, я предложила красавице горячего молока и мы мило провели вечер вместе, беседуя о том и о сем. Так я выяснила, что господин дʼАртаньян, хоть и юн, но достоин всяческих любви и уважения, и с ним даже не стыдно прогуляться под руку по поляне Сен-Дени и даже по Сен-Жерменской ярмарке. Во всяком случае, так о нем отзывалась моя новая знакомая, а глаза ее мечтательно блестели. Я сказала, что с господином Атосом тоже было бы незазорно появиться на воскресной службе, но разве он ходит в церковь? Не дождетесь. Потом постучал дядюшка и увел племянницу с собой. Мы расстались добрыми подругами. С тех пор я госпожу Констанцию никогда не видела. Через пару лет она отдала богу душу, в самом расцвете лет, кто бы мог подумать. Господин дʼАртаньян ее не уберег, а трое остальных тоже не помогли, хоть и были доблестными и отважными. Вот тогда все и закончилось. Но пока все продолжалось. Женщины у нас более не появлялись. Если не считать самого господина дʼАртаньяна в платье. Но об этом я уже рассказывала. Я оказалась права, и в тот день, когда познакомилась с госпожой Констанцией, господин Атос домой так и не вернулся, как не вернулся и наутро. Я даже разволновалась, не прирезали ли его где-нибудь. Соседи по кварталу судачили о ночной стычке у рынка Пре-о-Клэр, где на дуэли были убиты королевские мушкетеры. Почему бы одному из трупов не оказаться господином Атосом? Самое подходящее для него описание. Но нет: как я вскорости выяснила, господин Атос в этот день был не трупом, а узником тюрьмы Фор-Левек. Некоторые мои соседи и знакомые, люди почтенные и уважаемые, видели, как полицейские вели арестованного господина Атоса по улицам города, сквозь толпу, осыпавшую его оскорблениями. «Стыд! Позор!», кричала толпа и кидалась гнилыми овощами. Так, во всяком случае, утверждали злые языки, проживающие на улице Могильщиков и вблизи нее, при этом косясь на меня недобро и даже с презрением. И впрямь, с таким же успехом можно было самолично вашу покорную слугу под надзором провести по улицам Парижа, крича мне вслед «Стыд и срам!», ибо честь дома зависит не только от его хозяйки, но и от постояльца, ничего уж тут не попишешь. Поэтому несмотря на то, что господин Атос в самом скором времени был освобожден из-под ареста, и вернулся домой с таким равнодушным и невозмутимым видом, будто все это время прогуливался по цветущим садам, я ему еще долго не могла простить подобного осквернения достоинства почтенного дома на улице Феру. Но что я могла с ним поделать, чтобы он смыл пятно с моей чести? Не вызывать же мне его на дуэль. Моя честь господина Атос никогда не интересовала, как и мое прощение, чего уж там. Чем только занимались эти господа кроме как драться, попадать под арест, выпрыгивать из окон и наносить визиты друг другу, мне было невдомек. Средств у них не было никогда, это уж точно, так что я полагаю, что большинство своего времени они тратили на способы раздобыть деньги. В ход пускалось все, что угодно. Они играли, перепродавали какие-то неизвестно откуда взявшиеся кольца и седла, шляпы и камзолы, цепочки и ремешки, платки и перевязи. Они одалживали деньги друг у друга, у иных знакомых, у собственных слуг, у меня, и даже у моей служанки Нанетты. К чести их следует отметить, что они возвращали долги. Как правило. Иногда с задержкой. Если быть предельно точной, то господин Атос всегда возвращал вовремя, господин Арамис с опозданием на день или два, но иногда, вместе с должком, дарил букет незабудок и очаровательно при этом краснел. Господин Портос… Господин Портос обычно вместо платы, притаскивал какую-нибудь ненужную безделицу: пустой флакон для духов, молоток с гвоздями или глиняный горшок. Господин же дʼАртаньян редко возвращал долги, но, когда встречал в моем лице кредитора, думаю, в нем, все же просыпалась совесть, присущая истинным католикам и дворянам, и он рассыпался в комплиментах, целовал мне руки, а иногда даже кружил по комнате, будто был вихрем, и клялся всеми святыми, богами и дьяволами вернуть все в дальнейшем. Дальнейшее никогда не наступало, но он в самом деле был вихрем, точнее его и не опишешь. Господин дʼАртаньян сносил все на своем пути — двери, вещи, мебель, врагов и друзей. А еще он был очень остроумным и совсем не дураком, хоть и можно было с первого взгляда обмануться на этот счет. Но не со второго. Госпожа Констанция была права: в него невозможно было не влюбиться, а кто не влюбился бы в него, тот все равно был бы сметен с дороги его кипучей энергией и азартом. Господин дʼАртаньян был очень молод. Наверное, именно по этой причине господин Атос все ему прощал, ни разу не упрекнув ни в чем. Он видел в нем сына, которого у него никогда не было, и даже иногда так и говорил: «Сын мой, попомните мои слова!» или «Сын мой, я беру за тебя ответственность в этом страшном и очень опасном предприятии, ввязавшись в которое вы можете поплатиться собственной головой!». Да еще c таким величественным выражением он это произносил, будто сам был глубоким стариком, убеленным сединами. Выражался господин Атос всегда не по-человечески, а так, будто декламировал торжественные речи с подмостков сцены. Ему бы еще руку одну вперед протянуть, а другую к сердцу прижать, и сходство с артистом было бы полным. Смешно все это было. В любом случае, эта бушующая молодость ворвалась в дом на улице Феру совершенно неожиданно и, надо сказать, в очень неприятный момент. Но, может быть, именно благодаря этим стечениям обстоятельств, господин дʼАртаньян и проник в жизнь моего постояльца, превратив его из человека очень мрачного и холодного, в человека чуть менее мрачного и чуть менее холодного. А это не мало. За это я и привязалась к господину дʼАртаньяну. За два дня до того, как я познакомилась с юным гасконцем, мой постоялец в очередной раз ввязался в драку; но не где-нибудь, а на самой улице Феру, прямо под окнами. Наблюдать за тем, как молодые дворяне безжалостно убивают друг друга не было никакой возможности, и, услышав лязг и звон металла, я сперва трусливо спряталась за ставни. Мне показалось, что на компанию из шести мушкетеров напали из-за угла. Ничем иным не объяснишь их поражение, ибо господа мушкетеры никогда прежде на моей памяти не оказывались поверженными. По крайней мере такой вывод следовал из их громогласных рассказов, и особенно из рассказов господина Портоса. Особенно громогласных. Но я слышала звон и лязг, несмотря на то, что закрыла уши руками, и потом все же не выдержала и выглянула в окно. Рядом с еще несколькими трупами, в луже крови, под единственным зажженным на улице фонарем лежал бездыханный господин Атос. Рядом с ним валялись обломки чьей-то шпаги. Ничего страшнее я никогда прежде не видела. Впрочем, нет, видела, ибо видела тело покойного Лажара, моего муженька, внесенного за порог ночным патрулем. К тому моменту он уже был покойным. Мой Лажар, я имею ввиду, но не мой постоялец, храни его господь. Он-то еще был жив, как оказалось, когда я выбежала на улицу. Господин Атос не шевелился, однако дышал. Лезвие шпаги проткнуло его плечо, кажется, попав и в грудь. В тот день Гримо дома не было, не знаю даже почему. Ладно, что господа шляются по улицам после комендантского часа, но зачем это слугам? И все же, несмотря на запретный час, по улицам шастали еще кое-кто. Счастливый случай принес на Феру кюре из Сен-Сюльпис, знакомого мне отца Сандро (у которого я исповедовалась), и помощника его, многообещающего ученика богословской семинарии (отец Сандро представил меня ему однажды, не знаю даже почему), слава им обоим небесная. Втроем мы дотащили постояльца на третий этаж. Семинарист помчался звать лекаря, покуда отец Сандро присматривал за господином Атосом, а я ему помогала, чем могла. Не скрою, что очень переживала — простыни стали красными от неостанавливающейся крови. Я уж было подумала, что пришло время господину Атосу исповедоваться, но тут вернулся молодой богослов с врачом, господином Нервалем. Ничего хорошего от этого господина Нерваля, как мне показалось, ждать не приходилось, ибо он сам казался полумертвым, и выглядел так, будто семинарист, брат Огюст, только что собственноручно снял его с виселицы. Покуда я им прислуживала, задавалась вопросом, куда подевались в самый важный момент господа Портос и Арамис, и почему оставили своего друга погибать в одиночестве. Пока священники совещались внизу, господин Нерваль, несмотря на похоронный вид, заверил меня, что жизнь господина Атоса вне опасности, но также сообщил, что ему следует соблюдать полный покой. «Ни в коем случае! Слышите? Ни за что не позволяйте ему выходить из дому! Вы поняли?», спросил он. Я все прекрасно поняла, в чем и попыталась его убедить, но лекарь будто оглох, и повторил еще раз: «Проследите за тем, чтобы он ни в коем случае не вставал с постели в течении двух… нет, трех дней и никуда не уходил!». Я подтвердила, что поняла, и даже готова была поклясться на распятии, что никуда господина Атоса не выпущу, но тут господин Нерваль заявил, что мне ни в коем случае нельзя клясться, ибо богохульство, и никогда невозможно знать, чем в итоге обернется клятва, данная в здравом уме и твердой памяти. Ну и бог с ним. Затем священники на всякий случай обещали, что если постоялец, храни его господь, все же решит отдать богу душу, они найдут мне нового жильца, и я ни в чем не буду испытывать нужды. Будто это меня заботило! Как можно было такое подумать? Да еще и священнослужителям! Они отправились восвояси, а тут и Гримо подоспел. Где он пропадал — добиться от него не было никакой возможности. Я оставила господина Атоса на попечение слуги, а сама удалилась спать. Гиблое это дело, скажу я вам, пытаться заснуть, когда в вашем собственном доме лежит умирающий жилец. Никакого покоя от этих постояльцев не дождешься, поэтому вот мой вам совет: ежели вам дорог ваш покой, никогда не пускайте под крышу своего дома королевских мушкетеров, даже если они наобещают вам золотые горы и поклянуться честью в придачу. Люди они, несомненно, честные, тут уж ничего не попишешь, но голову забыли в местоположении отличном от шеи. Под утро двое других вояк все же явились, а вид их мог пожелать лучшего. Я не стану их описывать — вы сами можете себе вообразить, какой вид имеют двое молодцев после ночной пьянки, драки, ареста и побега. При этом я все же упомяну, что выглядели они очень встревоженными и удивленными, особенно господин Портос, который, когда удивлялся, делал очень круглые глаза, похожие на две полные луны. Мушкетеры поинтересовались, куда подевалось тело господина Атоса, оставленное под фонарем, на что я ответила, что тело господина Атоса, вместе с его душой, в это самое время пребывают на третьем этаже. Господин Портос в ужасе перекрестился и уже был готов расплакаться, но на это господин Арамис заметил ему, что тело, пребывающее вместе с душой — хороший признак, не стоящий слез. Оба немедленно захотели убедиться в соседстве души и тела, но я стала им перечить, поскольку понимала, умудренная трехлетним опытом, что ничего хорошего их присутствие раненному господину Атосу не принесет. Но эти господа вовсе не любили, когда им перечили, а поскольку не могли проткнуть меня шпагой (честь и совесть они, все же, не окончательно растеряли), просто подвинули, будто я была деревянным стулом, и помчались на третий этаж. Тут мне необходимо сделать откровение, и рассказать, что я пристрастилась к греху, в котором не раз исповедовалась отцу Сандро: я подслушивала господ мушкетеров. Надо сказать, что отец Сандро, странное дело, не укорял меня, и даже говорил, что, несмотря на расхожее убеждение, Церковью предписано подслушивать, ибо сказано в Евангелие от Матфея: «Кто имеет уши слышать, да слышит!». Так что вот оно как. Значит, хоть совесть и укоряла меня, я все же поверила моему духовнику, так как он о совести знал гораздо больше моего. Но все это я к тому рассказываю, что, подслушивая, собственными ушами я услышала, как бессовестные господа рассказывали господину Атосу о своем аресте и о побеге, а еще о том, что завтра им, несомненно, придется заявляться к господину де Тревилю, их капитану и начальнику, то бишь, дабы давать отчет об их ночной выходке, поскольку король будет в бешенстве. Сам король, представляете? Не могли они, что ли, пожалеть господина Атоса хоть в смертный час? Можно подумать, что королю нечего было больше делать, кроме как быть в бешенстве от задир и забияк, которым на спалось по ночам. Лучше бы король, в самом деле, позаботился о фонарях на улице Феру, надавав по шее ленивым фонарщикам, вечно обделявшим огнем наш квартал. Быть может, позаботься король об этих самых фонарях и фонарщиках, господа мушкетеры могли бы заметить, что на них нападают из-за угла, и никто бы не пострадал. С другой стороны, бдительность королевских мушкетеров вряд ли была усыплена недостатком источников света — скорее переизбытком вина. Так что понятно, почему король был в бешенстве. Господин Портос так орал, что и подслушивать не было никакой необходимости, господин Арамис шептал, а господин Атос, слушая все эти россказни о капитане, короле и кардинале (его высокопреосвященство тоже упомянули добрым словом, а вы как думали?) сохранял молчание, но в этом не было ничего из ряда вон выходящего, поскольку он и здоровым мало говорил, так что уж возьмешь с него больного. Значит, выслушав всю эту дребедень, господин Атос ничего не сказал. С другой стороны, вполне можно было предположить, что он пребывал в беспамятстве, а его товарищи и не заметили. В этом тоже не было ничего удивительного, поскольку на моей памяти господин Атос пребывал в беспамятстве бессчетное количество раз (не от боевых ранений, а от количества выпитого), а друзья его продолжали без умолку общаться с той бессловесной статуей, в которую он в такие моменты превращался. Как я уже говорила, господ мушкетеров никогда ничего не останавливало. Но в этот раз господа Портос и Арамис все же добились своего, и я расслышала, как господин Атос сказал нечто, вроде: «Вот и прекрасно». Что прекрасного он нашел во встревоженных излияниях своих друзей я не поняла, но уже давно, года два назад, забросила всяческие попытки понять господина Атоса.
Viksa Vita: Не скрою, что сперва я пыталась. Ох, как же я пыталась его понять! И так и этак пыталась, и заговорить пробовала, и молчать пробовала, и взоры пристальные кидала, и даже записки ему писала и подсовывала под дверь на третьем этаже, мол, господин Атос, я не понимаю, вы оставили на столе в столовой сорок экю. Что это значит? Это вы долг возвращаете, который еще мне не задолжали, но собираетесь? Или же это плата за будущий месяц проживания? Может быть, подарок на Рождество? Мне или моей служанке Нанетте? Возможно ли, что вы забыли ваши собственные деньги на моем столе? Вернуть ли их вам? Но все впустую. Никаких объяснений не дождетесь. Вот однажды как было. Возвращаюсь я домой с полной корзиной от зеленщика. Захожу — вижу, сидит господин Атос в моей столовой и пьет, как обычно. То есть обычно он не пил в моей столовой, больше у себя наверху, но иногда все же пил и внизу, бывало и так — разницы, где пить вино, для него никакой не было. Вижу я, что он совсем не в себе. Говорю ему, господин Атос, вы не в себе, идите наверх, спать, у вас ночью дежурство. Молчит. Опять призываю к его благоразумию. Но тщетно. Села я рядом, корзину на пол поставила, и, говорю, так мол и так, господин Атос, вы в вашем пьянстве совсем захиреете и вас выгонят со службы, а тогда вы лишитесь жалования и не сможете исправно мне платить первым понедельником каждого месяца, а я не смогу вас выгнать, потому что я добрая женщина и сердце у меня как масляное, а вы человек благородный, и не станете жить задарма, так что будете вынуждены покинуть мой дом, а это не обрадует ни меня, ни вас, потому что, как я посмотрю, вы любите постоянство. И вот поэтому самому я, вдова Лажар, то бишь, отсюда не уйду, пока вы не пойдете спать. И отобрала у него бутылку. Страшно было, не стану скрывать. Думала, разгневается на меня и начнет громить все вокруг, как бывало иногда, в самом начале, в том июле, когда он только появился у меня. Но нет. Ничего не громил. Помолчал. Встал и пошел наверх. А с лестницы вдруг как бросит: «Вот где, черт возьми, нашло приют постоянство!». И иди его пойми после этакого. Господин Атос был что твоя стена: разбейся об нее головой, а ей хоть бы что. Стоит себе и дальше стоит. И ничего не понятно. Но не всегда он был стеной, не всегда. Ведь когда появился, совсем плох был. Одно благородство и никакого хладнокровия. Что твой жеребец необъезженный. Это только потом стал невозмутимым и равнодушным, как неприступная гора. А вначале и туда его швыряло, и сюда, только и оставалось, что охать и причитать. Но кто же меня послушает, простую женщину? Я причитала, а он громил мой дом. Однажды даже зарезать захотел, когда совсем перебрал, еле ноги унесла. Правда, за все потом расплачивался. За мебель и посуду разбитую, я имею ввиду, не за мои тревоги и бессонные ночи. И шаги по ночам. Я слышала, потому что спала (то есть не спала) на втором этаже, как он ночами напролет ходил по комнатам. Но это недолго продолжалось и пару месяцев спустя после того страшного июля он несколько оправился. Ведь уже в августе мой постоялец познакомился с господином Портосом. Правда, сие обстоятельство сперва не особо помогло господину Атосу в его глубокой и необъяснимой ничем печали — ничем необъяснимой потому что молод он был, статен и красив, как черт — а мне так вообще жить расхотелось, поскольку господин Портос, когда шел разгром, с радостью присоединялся к буйству, а последний не только ломал вещи, но и громко хохотал при этом. Однажды статуэтку мою любимую разбил. Я расплакалась. А он говорит: «Ничего страшного, я подарю вам цветы, завтра же, милая хозяюшка!». И куда мне их ставить прикажете, если вчера благородные господа расколотили вазу? Так вот, господин Атос разобьет что-нибудь, и сразу впадет в безмолвствие. А господин Портос утихомириваться не желал и одной разбитой тарелки ему никогда не хватало. Тогда уж господин Атос принимался его образумевать. Должно быть, именно это его спасло, потому что приструнивая господина Портосa, господин Атос каким-то непонятным образом и себя приводил в чувство. Может быть, видел себя со стороны в облике разбушевавшегося друга, и стыд его охватывал. A пытаться приструнить господина Портоса было что успокоить бушующее море. Мало того, что он был силен как бык, так еще и ростом с колокольню. Господа мушкетеры боролись друг с другом в рукопашную. Прямо в столовой. Иногда этот одерживал верх, иногда тот, но потом, несмотря не синяки и шишки, оба были такими довольными, словно взяли штурмом крепость врага. Господин Портос тоже был очень красивым. Только по другому, по здоровому. Когда они дрались я громко голосила. Но разве кто меня слышал? С тех самых пор они перестали пить и драться внизу в столовой и начали драться и пить наверху, в комнатах постояльца. Видать, мой беспрерывно встревоженный вид и испуганные глаза все же послужили им укоризной. Из-за них я совсем отощала и, подобно постояльцу, тоже начала терять человеческий облик, о чем мне не преминул сообщить мой верный ухажер, хозяин сырной лавки. Но я его ухаживаниям противостояла, будто сама была неприступной крепостью, как бы вы чего не подумали. Некоторый период затишья наступил после того как господа Атос и Портос познакомились с бывшим семинаристом, кем являлся в ту пору господин Арамис. Я думаю, его изгнали из Церкви за то, что он, в отличие от господина Атоса, слишком сильно любил женщин и не желал ими жертвовать, чтобы принять обеты. Я могла понять Церковь, поскольку господин Арамис был настолько красив, что пожертвовать господу богу такую красоту было бы богохульством. В общем слава богу, что этого не произошло, за что, думается мне, его возблагодарили не мало благородных дам, а Церковь осталась цела. Трое молодых господ в тот период много времени проводили на третьем этаже, откуда доносился звон металла — это они обучали господина Арамиса фехтованию. Вероятно, они его очень быстро обучили этому благорoдному делу, служащему верой и правдой возвышенной цели убивания живых людей. Господин Арамис был юношей весьма и весьма талантливым, сразу было видно, потому что все схватывал на лету; как латынь господина Атоса, так и ругательства господина Портоса, и совсем скоро превратился в настоящего мушкетера и даже получил голубой плащ с серебряными крестами. По поводу такого случая, господином Арамисом мне было подарены старые деревянные четки. Вероятно, он решил пожертвовать ими, раз уж ничем другим не получилось. Я упомянула, что был то период затишья, поскольку несмотря на новообретенные мушкетерские повадки, господин Арамис по природе своей был человеком тихим и приятным, само благодушие. Он благодатно влиял на моего постояльца тишиной своей и предусмотрительностью. Господин Арамис никогда ничего не ломал и не крушил, a напротив, лишь созидал. Он созидал поэзию, как сказал однажды господин Атос. И было, было время, когда господа Атос и Арамис ничего не пили, провожали на улицу Старой Голубятни господина Портоса, потом возвращались, и вместе читали стихи и книги на латыни. В такие моменты мой постоялец не был похож на самого себя, а на какого-то другого человека, с которым я никогда не встречалась, но он вполне мог бы мне понравиться, так-как был задумчивым, имел одухотворенный вид, не лишенный мечтательности, и, кажется, обладал блестящим умом. Но это случалось крайне редко. Обычно он больше похож на человека, потерявшего не только ум, но и рассудок. И хоть это две разные вещи, как я давно уже поняла, отсутствие их обоих пагубно влияет на состояние человеческой души. Но как только господин Арамис, стараниями господ Атос и Портоса, превратился в искусного фехтовальщиком, дела пошли гораздо хуже, поскольку оскорбленных достоинств теперь было не два, а целых три. Очень много раз отправлялись мушкетеры на дуэли. Не имело никакого значения, в кого была брошена перчатка и кому было нанесено смертельное оскорбление — на пустыри и в монастырские дворики три товарища всегда ходили вместе, служа секундантами друг другу. И никоим образом не могло получиться, чтобы дрался только один, а двое других стояли в стороне, сложа руки. Ничуть не бывало. Сложенных рук и в помине не было. Секунданты тоже дрались, и даже оказывались раненными. Иди их всех потом лечи! Денег-то у них не было никаких, чтобы платить лекарям. Какими судьбами никто из них за все эти годы не скончался от горячки, лихорадки или гангрены, одному богу известно. А еще бывали походы неизвестно куда, где мушкетеры защищали французскую корону. Но это случалось изредка, потому что его величество, наверное, предпочитал красоваться кортежем из мушкетеров в столице Франции, а не в каких-нибудь испанских или английских трущобах. Соколиную охоту он тоже любил, наш справедливый король, и на ней мушкетеры красовались своими голубыми плащами и пышными страусиными перьями. В общем, должно быть, небеса были к ним благосклонны, не знаю даже с какой стати. С другой стороны, в период бесчисленных драк, дуэлей и стычек господин Атос отвлекался от глубокой и ничем не объяснимой своей печали, и казался несколько менее подавленным и несколько более довольным бренным существованием. А это не мало, скажу я вам. Если бы вы когда-нибудь видели господина Атоса в печали, вы бы поняли, почему я так говорю. С другой стороны, вам повезло, что вы его в печали не видели: берегите свои взоры и обращайте их на предметы более воодушевленные, таков мой вам совет. Но и в этот период наступила эра спокойствия. Ведь, надо полагать, по причине убиения всех сиюминутных врагов и устрашения всех будущих, дуэли для трех мушкетеров стали редкой роскошью, так-как, думается мне, никто не желал связываться себе на погибель с тремя неразлучными головорезами. Слухи о них начали распространятся, сомнительная слава их загремела по Парижу, и я, в самом деле, не могла решить, купаться ли мне в лучах их славы, или же, напротив, стыдиться ее, так как сама по себе не видела я ничего великолепного в проливании крови, ибо Священное Писание противилось такому делу. Сомневаясь, в какое состояние привести душу, я посоветовалась с отцом Сандро. Удивительный кюре и на этот раз озадачил меня, сказав, что стоит, стоит искупаться в лучах славы, раз уж милостью создателя предоставлен мне такой случай, поскольку времена на дворе таковы, что доблесть, отвага и отсутствие щепетильности ныне в почете, а всех их без пролитой крови не бывает. Единственный, кто соглашался со мною в вопросах проливания крови был кардинал и наш министр герцог де Ришелье. Вот кто знал толк в Священном Писании! Благодаря ему, как говорила молва, и был издан королем эдикт против дуэлей. Указ этот висел на всех площадях и на углах улиц: «Так как нет ничего, что нарушало бы более святотатственным образом божеский закон, чем необузданная страсть к дуэлям, и нет ничего вреднее для сохранения и увеличения нашего государства, так как благодаря этому исступлению погибает большое количество нашего дворянства…», — вот какие мудрые слова были начертаны в том указе. Предложение было очень длинным, я не смогла запомнить его целиком. Я уж было думала, что настал вечный покой и возблагодарила богородицу и кардинала, но не тут то было. Потому что в апреле 1626 года у нас появился господин дʼАртаньян. Плохо это было или хорошо, я уж не знаю. Плохо для меня, хорошо для господина Атоса — а между двумя этими людьми, коими были хозяйка и постоялец, существовало еще и третье, чем была их связь. Хоть и весьма односторонняя. Так что, судите сами, что хорошо, а что плохо. Впрочем, и без господина дʼАртаньяна хватало бедствий. Как вот эта самая стычка под окнами. Гвардейцы его высокопреосвященства, блюстители эдикта против дуэлей, преследовали мушкетеров в их благородных намеренияx истребить все французское дворянство имя чести. И я даже не знаю, кто из этих сторон был прав, потому что голова моя принадлежала красным плащам, а сердце — синим. Но и отдав свою голову красным плащами, я все же поступала так ради сердца, принадлежащего синим. Как же противоречиво и сложно человеческое существо, даже если оно всего лишь простая мещанка! Как же, в таком случае, должно быть трудно коротать свой век будучи благородным дворянином я и представить себе не могла. Вот поэтому я, все же, отчасти понимала господина Атоса в его глубокой печали, хоть он мне ничего не докладывал. Но только отчасти понимала и вовсе даже не всегда. Но это я все к тому рассказываю, что, сказав, «Вот и прекрасно», господин Атос снова умолк. «Что это значит, Атос?», спросил господин Портос, который тоже плохо понимал господина Атоса. «Это значит, дорогой Портос», перевел господин Арамис, «что мы с вами пойдем к капитану, когда он нас вызовет, и доложим, что Атос болен оспой». «Оспой?», заорал господин Портос. «Но никто не поверит, что в этом возрасте можно болеть оспой!». Тут следует отметить, что господин Портос, хоть и не отличался блестящим образованием и знанием латыни, все же зачастую оказывался наиболее рассудительным из всех троих. А потом и четверых, чего уж скрывать. Но так бывало не всегда. А поскольку господин Атос ничего на оспу не возразил, пришлось господам Портосу и Арамису самим решать, в чем отчитываться перед капитаном де Тревилем. Должно быть, в конце концов, им надоело разговаривать с беззвучием, и они ушли, со мной не распрощавшись (я уже научилась по звукам распознавать, когда затяжные визиты подходили к концу, и бесшумно удирала вниз). Весь этот день я и не пыталась заглянуть к постояльцу, поскольку полностью доверяла Гримо, ибо он всегда оказывался единственным мужчиной в этом доме, чьему здравому смыслу можно было кое-как доверять. День вечер и ночь прошли спокойно, а наутро, во второй понедельник апреля, кто бы усомнился, господа Портос и Арамис снова тут как тут, нарядные и завитые, будто собрались на королевское бракосочетание. Господин Портос так вообще обзавелся золотой перевязью, от сияния которой я чуть не ослепла. И когда он только успел ее приобрести? И на какие средства? Я и в этот раз преградила им путь, понимая, что добром это не кончится, но разве кто-то слушал меня? Разве кто-то считался с моими мольбами? В этот раз королевские мушкетеры не долго пробыли на третьем этаже. Но, после их ухода, господин Атос собственной персоной спустился с лестницы при полном обмундировании. Шатающийся, бледный как известь и с висящей плетью правой рукой, но величественный и гордый, как какой-нибудь принц, только что получивший в наследство от умершего дяди полцарства и коня в придачу. Я спросила у него, куда он собрался, напомнив о том, что лекарь не велел ему вставать, но он лишь посмотрел мимо меня. Господин Атос был безрассудным человеком, несмотря на блестящий ум, от которого он тоже настырно отказывался. Помня об указаниях господина Нерваля, я сказала, что выйдет он из дому только через мой труп. После моей убедительной фразы господин Атос лишь вскинул брови. На это я возразила, будто поклялась, что дом он не покинет. И хоть было сие полуправдой, ведь я ни в чем не клялась, господин Атос заявил: «Значит, быть вам клятвопреступницей. Решительно, новости». Что было большим, чем я могла ожидать от господина Атоса, который, за редкими исключениями, никогда со мной не разговаривал. Все это, наверное, звучит потешно в ваших ушах, но на самом деле ничего смешного в этом не было, поскольку именно таким манером я и стала вдовой. Я пыталась воспрепятствовать покойному Лажару выйти из дома в позднее время, но он не послушался моих увещеваний, и, отвесив мне оплеуху, ушел пировать с соседями. Ночью патруль нашел его зарезанным на мосту Турнель. Но господин Атос вряд ли стал бы отвешивать мне оплеуху. Как казалось мне, благородные дворяне обращаются со своими женами куда более нежно. Впрочем, я не была женой господина Атоса, а всего лишь его квартирной хозяйкой. С другой же стороны, при некоторых обстоятельствах две эти роли сливаются в одну, даже если сам постоялец об этом не подозревает. Попробуйте пожить три года под одной крышей с чужим человеком и поймете, о чем я толкую. Человек этот перестанет быть для вас чужим, даже если у вас нет, не было и никогда не будет ничего общего. Но так бывает у обыкновенных людей, у которых есть совесть, глаза и голова. У господина Атоса же не было ни того, ни другого, ни третьего. Но все это было у меня, не постесняюсь заявить во всеуслышание, ибо правда. Вот поэтому мне не хотелось, чтобы господин Атос в расцвете лет упал замертво посреди улицы, да еще в самом начале апреля, когда зацветают сады, зеленеют луга и близится пасха. Как бы там ни было, ободренная его многословием, я сообщила господину Атоса, что, пусть он делает со мной все, что ему угодно, но я запру дверь и за порог его не пущу. И, верная своему слову, я заперла дверь на засов, повернула ключ в замке, вынула ключ и спрятала его у себя в корсаже. «Что с вами?», спросил пленник удивленно. А это был первый раз, когда я видела господина Атоса удивленным, надо сказать, так что сама не шуточно удивилась. «Это с вами что», ответила я. «Вы ранены и должны выздоравливать». «Я совершенно здоров», сказал господин Атос и схватился за перила. «Ну и вот», сказала я веско. «Стыд вы, что ли потеряли, любезная?», спросил он с таким видом, словно я заставляла его самолично прибираться в доме и вытирать пыль. «Не следует беспокоиться, любезная мадам Лажар. В этом месяце я заплатил вам всего лишь за одну неделю проживания, поскольку на большее мне не хватило. Но, клянусь честью, я собирался исправить эту прискорбную оплошность сегодня же, ведь сегодня второй понедельник месяца. И все же не успел, поскольку меня чуть не убили. За это прошу вашего прощения. Я собираюсь возвратить вам долг в самом скором времени, но ежели мое присутствие тяготит вас, почту за честь, расплатившись с вами за весь апрель, найти себе новое жилье. И хоть мне бы и не хотелось так поступать, ведь, как вы правильной заметили, я испытываю слабость к постоянству, если буду вынужден, я именно так и поступлю». Вот так он всегда говорил, когда заговаривал, что случалось крайне редко, но все же бывало, бывало. Так вот, когда он решал заговорить, слова его звучали таким образом, будто он находился в тронной зале. С коей ни в коем случае нельзя было сравнить прихожую дома на улице Феру, и, следовательно, слова его звучали смешно, как у комедиантов на сцене Бургундского отеля. Может быть именно поэтому господин Атос чаще предпочитал отмалчиваться: чтобы не выглядеть комедиантом. Но я все же не могла сдержаться от улыбки. — Я вызываю у вас усмешку? — спросил господин Атос, становясь белее своего собственного безупречно отглаженного воротника. — Не вы сами, а ваше поведение, — сказала я, совсем обнаглев, но помня о том, что обещала лекарю. — Вы потеряли полведра крови и при этом собрались куда-то идти. Да вы не дойдете до улицы Вожирар. Уж простите, но это потешно. — Отдайте ключ, любезнейшая, — спокойно проговорил мой постоялец. — Ни за что не отдам. — Что вы себе позволяете, мадам Лажар? — по имени он меня очень редко называл, а особенно с такой презрительностью, так что я даже обрадовалась, что несколько возмутила его спокойствие. — В моем доме я хозяйка, и как хозяйка этого дома, заявляю вам, что вы никуда не выйдете. Господин Атос, кажется, растерялся. Как и господа Портос и Арамис, и, даже больше их, он не мог терпеть, когда ему перечили. Но именно благодаря этому он сейчас разговаривал со мной. Я снова улыбнулась. Вероятно, будь у меня перчатка, которую я бросила бы ему в лицо, или шпага, которую могла бы обнажить перед ним, нападая, он бы со мной подружился. С чем черт не шутит? Благородные господа вели себя крайне не предсказуемо. — Уйдите с дороги, — сказал господин Атос. И неожиданно добавил, будто оправдываясь не известно перед кем: — Меня ждет капитан. Я не могу не явиться. Невозможно, чтобы гнев его величества пал на голову моих друзей, покуда я отлеживаюсь как барышня после обморока. — Вы тяжело ранены, — сказала я. — При чем тут барышни? — Действительно не при чем. Поэтому посторонитесь. — В ином случае вы примените силу? — совсем я расхрабрилась. Господин Атос несколько опешил. Он никак не ожидал, что я проявлю характер. Его можно было понять: за три с лишним года нашего знакомства, мой характер, даже если и был у меня таковой, перед ним никак не вырисовывался. Но недоумение тут же сменилось уничижением. А если бы кто и мог описать ту пренебрежительность, что появилась на лице господина Атоса в данный момент, он был бы не мной. — Милейшая, — сказал мушкетер его величества, — мы с вами тратим время, дорогое как мне, так и вам. Отоприте дверь, ибо жизнь коротка, а я спешу. Вот это совсем ни в какие ворота его характера не влезало и можно было счесть за откровенность. — Я весьма рада, господин Атос, что вы, наконец, решили начать дорожить своей жизнью, но не стоит принимать таких решений, подвергая себя смертельной опасности. — Однако я пока еще жив. Тут господин Атос совершенно неожиданно улыбнулся. И как же он улыбнулся! Так, будто знал заранее, что в этот самый день ему суждено встретиться с тем, кто оживит его. — Живее некуда. Неужели вы не видите? — Вижу, — ответила я. — Вы живы. И мне вовсе не хочется, чтобы подобное положение вещей внезапно оборвалось. Тут господин Атос на меня посмотрел, да так, будто видел впервые в жизни. То есть меня саму, вдову Лажар, а не назойливую, причитающую табуретку. Даже не знаю, чем это было вызвано. Месяц апрель всегда положительно сказывался на моем жильце, в отличие от месяцев июня и июля, в которых он становился совершенно несносным, и был не похож не только на рассудительного человека, но и на человека вообще. Апрель был хорошим месяцем, я сама его любила, ибо был он месяцем Воскресения. Я вдруг поняла, что на улице солнечно, птицы поют, церкви убраны в честь пасхи, зацветают сады, и даже в доме на улице Феру из отворенных окон пахнет цветами. Возможно господин Нерваль, тот лекарь, ничего не понимал во врачевании. Возможно, господину Атосу не следовало отлеживаться в постели, а следовало выйти на улицу и слушать пение птиц. Раз он желает идти по улицам на встречу своей судьбе, пускай идет. Зачем, в самом деле, его останавливать? Кто знает, как повлияет на здоровье больного человека весна? Вовсе не обязательно, что пагубно. Я достала ключ и вручила его господину Атосу. — Ладно уж, идите, я вам не хозяйка. Он опять посмотрел на меня зрячими глазами. — Вы не станете более возражать? — Нет, — обещала я, обращая на него нежный взор. — Не стану. Я уверена, что вы не умрете. — Почему вы в этом уверены? — внезапно спросил он. — Бог вас хранит, — ответила я. — Или дьявол, — пробормотал он. — Не богохульствуйте, господин Атос, — я перекрестилась. — Я не отблагодарил вас. — За что? — изумилась я. — Вы спасли мне жизнь. — Ничего подобного, это не я, а господин кюре и его ученик. Если бы не они, вы бы так и остались лежать под фонарем. — Вы увидели меня и позвали их. Я пожала плечами. — Таков мой христианский долг. Не оставлять же ближнего своего погибать. — Вы добрая самаритянка и благородная женщина, — сказал господин Атос и еле заметно кивнул головой, будто поклонился. Но, скорее всего, мне показалось. Он сдвинул засов, повернул ключ в замке и нетвердой походкой вышел в апрель. Тем самым вечером я и познакомилась с господином дʼАртаньяном. Шумная компания ворвалась в дом на улице Феру и это было похоже на триумфальное шествие. Хором вспоминали они драку между мушкетерами короля и гвардейцами кардинала и на этот раз их было не трое, а четверо. Опять они чуть не погибли, но какое это имело значение, если в итоге все оказались живы? Вероятно, беспрерывная игра со старухой с косой превращает существование в гораздо более ценное, чем является оно для тех, кто просто его влачит. Четверо молодых людей выглядели настолько счастливыми и упоенными жизнью, что во имя этой самой жизни я накормила и напоила их, вовсе не испытывая укоров совести, касающихся прервавшихся существований гвардейцев кардинала и пошатнувшегося здоровья мушкетеров короля. Они были молоды, радостны, полны веселья и сил. Они были преисполнены будущим и весь мир принадлежал им. Даже господину Атосу, который, слушая хвалебные песни мушкетерскому полку, приправленные гасконским акцентом, наконец, позволил себе рассмеяться. В голос. Он был живым и человечным, и даже странно было представить, что совсем недавно я сравнивала его с горой. Вовсе он не был похож на гору, а на обычного молодого человека, которым и должен был быть, если бы не… Впрочем, я не знаю что, в самом деле, может превратить молодого человека в неприступную гору. Это выше моего понимания. Но, как бы то ни было, от всей этой радости слезы выступили у меня на глазах. Я признаюсь вам: я влюбилась в господина Атоса в этот самый момент, вдруг понимая, что никогда прежде не видела его и ничего о нем не знала, хоть он и прожил под моей крышей три с лишним года, за которые я успела превратиться из женщины молодой, в женщину еще не старую. Вероятно, весна играет с нами в странные шутки и влияние ее непреложно, как ни сопротивляйся. Господин дʼАртаньян заставил меня полюбить господина Атоса. Не удивительно ли это? Нет, не удивительно. Дело в том, что иногда мы влюбляемся в кого-то, глядя на него восторженными глазами другого человека. Взгляд многое значит. Иногда единственно он решает все на свете. И больше ничего. Но не долго продолжалась радость. То есть, как сказать «не долго». Все зависит от того, как посмотреть и с какой стороны, а, главное, с чьей. С того апрельского дня я много смотрела на господина Атоса, бывало что и долго. Я бросала на него нежные взоры, но в нем-то ничего не изменилось по отношению ко мне, ибо никто не смотрел на меня так, как смотрел на него его новый юный друг, так что все было напрасным. С появлением господина дʼАртаньяна беспокойная жизнь господина Атоса стала еще беспокойней, как я уже рассказывала, но сам он стал более живым, хоть и не менее бездушным. Как такое могло быть? Так бывает, даю вам слово. Сама видела. В общем, куда только не носило этих мушкетеров! Однажды в начале осени они якобы направились на воды в Форж, чтобы поправлять здоровье господина Атоса, а на самом деле ускакали в Лондон. Собственными ушами слышала, ибо имела уши, а господин Портос так кричал про этот самый Лондон, и про то, что у него не хватит денег добраться до него, что даже глухой бы услышал. А глухой я уж точно не была. Услышав про Лондон, где жили враги французской короны, я, понимая, что добром это не кончится, направилась прямиком на третий этаж, и как раз подоспела к реплике господина Атоса: «Я отправляюсь к морю — ведь я свободен в выборе». Потом я опять исповедовалась господину кюре в грехе подслушивания и рассказала ему обо всем, что узнала. — Свободен в выборе? — грустно усмехнулся отец Сандро. — Ну, ну. Он отпустил мне грехи и больше ничего не сказал.
Viksa Vita: Из Лондона четверо друзей очень долго не возвращались, целую вечность. Долгожданный покой наконец наступил. Тишина опустилась на улицу Феру. Никто не орал, не шептался по углам, не бросал кинжалы в стены, не выпрыгивал из окон, и не дрался под ними. В наступившем беззвучие я могла спокойно предаваться молитве, но мольбы мои к богородице неизбежно возвращались к четырем молодым людям. «Матерь божья», обращалась я к ней, «пусть же воротятся они из Лондона живыми и невредимыми». Но они все не возвращались. Мне стало скучно, потом тоскливо, потом грустно, потом тревожно, потом страшно, и никакого покоя не видать; хоть были они, хоть не было их рядом. Однажды впустив их под свою крышу, вам никогда от них не избавиться, вот что я вам скажу. Поэтому вот мой вам совет: ежели вам дорог ваш покой, никогда и ни за что не позволяйте переступить порог вашего дома королевским мушкетерам. Надо признаться - я очень истосковалась по шуму. И по моему постояльцу тоже. Ведь за те пару лет, в которые он водил знакомство с господином дʼАртаньяном я, наконец, смогла его понять. Да, что там, «понять»! Слабо сказано. Я познала его. Я приросла к нему так же, как прирос он к моему дому. И несмотря на то, что он по прежнему не замечал меня и все мои попытки сблизиться с ним были напрасны, я слышала шаги задолго до того, как ботфорты его касались на улицы Феру, я слышала его голос, глубокий и бархатистый, даже когда он молчал, я слышала его страшную историю, никогда мне не рассказанную, слышала, как бьются в силках крылья его встревоженной памяти и слышала гулкий стук его сердца и струение крови в его висках. Господин Атос, несмотря на свою неразговорчивость, был очень шумным человеком. Он шумел у меня внутри. Обо всем этом я рассказывала кюре, отцу Сандро. Я сказала ему: «Мой постоялец — хороший человек. И хоть его друзья думают, что он полубог какой-нибудь, он обманывает их, ведь на самом деле он слаб и ограничен, а они этого совсем не видят и не понимают. Жаль, что он никогда не найдет покоя. Господь за что-то гневается на него». Отец Сандро задумался и, даже, кажется взгрустнул, а потом ответил: «Думаете, это господь гневается? Нет, сдается мне, господь тут ни причем. Каждый человек сам решает, как строить свою жизнь. Вот и вы решайте сами и не надо больше со мной советоваться. Вы уже взрослая женщина, делайте, что хотите. А покой? Что вы, милая вдовушка, кому интересен покой? Скучно это. Увы, дочь моя, я не советую вам искать покой; в моем гекзаметре вы его точно не найдете». Гекзаметр это такая форма поэзии, объяснил отец Сандро. Она может быть устной или письменной. Как Библия, только про множество богов, а не про одного. Гекзаметр придумал господин Орфей. Он спускался в ад за своей женой Эвридикой, но та не послушалась его и проявила характер. Поэтому он разочаровался во всех женщинах на свете и научил жителей Фракии мужской любви. То есть дружбе, надо понимать. Мужская дружба это когда дерешься за компанию на дуэлях, даже когда твоя честь не оскорблена, но задета честь друга, а это то же самое, как и твоя собственная; скачешь в Лондон, не зная зачем, и берешь ответственность за жизнь друга, как за свою личную, даже если это угрожает твоей собственной голове. Впрочем, голова — последнее, что интересовало господ мушкетеров. Своя или чужая — головы они и так потеряли давно, вот уж впрямь не о чем жалеть. Должно быть, именно это и приключилось с несчастным господином Атосом. Это я сравниваю его с господином Орфеем. Жена господина Атоса проявила характер и он за это бросил ее гореть в аду. Боги все же выпустили его на свободу, но ад остался гореть в нем самом. Впрочем, такой злой рок всяко лучше, чем судьба господина Орфея, потому что господина-то Орфея в конце концов растерзали обезумевшие женщины, чьи нежные взоры он отказывался замечать. А господину Атосу это вовсе не грозило. С другой стороны, кто может ответить, что лучше: быть растерзанным вражескими полчищами или самим собой? Не раз, по ночам, я пыталась подняться в мой собственный ад на третьем этаже. Я зажигала светильник и, преисполненная решимости, шла наверх в логово людоеда, каждый раз обещая себе, что в этот раз постучусь в дверь и, подобно жене Потифара, скажу: «Ложись со мной!». Но каждый раз, стоило мне расслышать дыхание по ту сторону двери, руки опускались сами собой, словно не принадлежали мне, и как будто не было у меня собственной воли, а подчинялась я негласному требованию творца, слыша в беззвучие: «Он, оставит одежду свою в руках твоих, побежит и выбежит вон». Мне вовсе не хотелось, чтобы постоялец мой бежал вон из моего дома без одежды, поэтому я всякий раз поворачивалась обратно и неслышно спускалась вниз, так и не достигнув цели. Характер проявить у меня никак не получалось, хоть ты тресни, и ничего тут не попишешь. Я и об этом докладывала отцу Сандро, чего уж от него скрывать? Он и так знал меня, как облупленную. Но он не прописывал мне постов и сорок пять патерностеров по утрам и вечерам, а говорил: «Как часто нас спасала слепота, где дальновидность только подводила!». Должно быть, он имел ввиду слепоту господина Атоса на мой предмет. Впрочем, я не могла с ним не согласиться: ничего хорошего я не могла ему подарить, а страсти мои по нему были совершенно корыстными, ведь я до сих грезила по ночам, как прохаживаюсь со своим постояльцем под руку по поляне Сен-Дени или по Сен-Жерменской ярмарке, а все товарки мои смотрят на нас пожелтевшими от зависти глазами. Сплошное греховное самолюбие и ничего похожего на любовь к ближнему своему. В ту пору королевские мушкетеры еще были в моде. В октябре они вернулись из Лондона. В конце концов они всегда возвращались. Они возвратились еще более счастливыми и воодушевленными, чем обычно. Такой у них был надутый вид, что можно было подумать, они совершили дело государственной важности, за которое их отблагодарила сама прекрасная королева Анна и кардинал де Ришелье в придачу. Ветряная мельница жизни, набирая скорость, снова завертелась привычными лопастям из долгов, дуэлей, интриг, поисков снаряжения, бесчисленных бутылок вина и пустого погреба, рассекая время. Так прошли еще два года. Я старела, а они молодели. Я молилась за них, а они не помнили о моем существовании. Но кто же осудит их за это? Им принадлежал целый мир, а мне — лишь старый дом на улице Феру. Потом они ускакали осаждать Ла-Рошель и опять надолго пропали. Я более не представляла свою жизнь без них, и не могла поверить, что однажды все закончится и наступит покой. Но «однажды» всегда неизбежно наступает, скажу я вам, чтобы вы не питали никаких иллюзий на этот счет. Однажды все закончилось. Все закончилось после осады Ла-Рошели. Капитуляция гугенотов была подписана в декабре 1628 года и король с войсками совершил торжественный въезд в столицу. И хоть четыре мушкетера возвратились в город, возвратились они другими. Такое было впечатление, что пора их молодости безвозвратно пропала на бастионах морского города, в котором я никогда не бывала. Что произошло в Ла-Рошели я знать не могла. Должно быть, слишком много крови и трупов в одном и том же месте все же влияют каким-то образом нa человеческие души, даже если это души отчаянных головорезов. Что-то там в этой проклятой Ла-Рошели их и разлучило. Я ни о чем не спрашивала, но и больше не у кого было. Все реже появлялись друзья у господина Атоса, а господин Атос все больше пил, особенно по вечерам, просиживая в своих комнатах за бутылкой испанского вина. Однажды я все же постучалась к нему, потому что он два дня из своих комнат не выходил, а Гримо куда-то исчез. Может быть его опять проиграли, заложили или же он просто попросился в отпуск, хоть последнее и было самым невероятным. Постоялец посмотрел на меня мутным взглядом. Еще два-три таких года и от него ничего не останется, ни образа, ни подобия. — Вам что-нибудь нужно, господин Атос? — Осталась ли в погребе еще малага? — спросил он, рассматривая на свет свечи последний стакан. — К счастью, вы всю ее прикончили, — ответила я. — В таком случае, мне ничего не нужно. — Не может быть! — удивилась я. — Разве? — господин Атос лениво поднял брови. — Что-нибудь вам обязательно должно быть нужно. Он сложил руки на груди, откинулся на спинку стула и взгляд его стал несколько более сосредоточенным. — Мне кажется, что нечто нужно вам от меня. Но чем бы это могло быть — решительно не могу себе представить, поскольку заплатил вам позавчера. Следовательно, дело в другом. Да, господин Атос обладал блестящими качествами ума, ничего уж тут не попишешь. — Мне нужно… мне нужно… — я не могла сказать, что мне было от него нужно, я этого не знала сама. — Подарите мне розу. — Что?! — от неожиданности с господина Атоса слетeло мрачное оцепенение. — Ну что вам стоит? Придите однажды домой с розой в руке, переступите порог и скажите, так мол и так, вот вам, мадам Лажар, цветок, я дарю его вам, потому что вы заслужили; за ваше долготерпение, мужество и выдержку; вы ведь выносили меня и моих друзей в течении шести лет, а то и больше, точно я не помню, сколько именно, ибо время — понятие растяжимое, а иногда шесть лет равносильны целой жизни. В общем, почтенная мадам Лажар, вы все это время кормили нас, поили, привечали, терпели наш шум, гам, звон шпаг, шпор и топот каблуков, и ни разу не пожаловались и не изгнали ни меня, не друзей моих из своей обители, хоть могли, могли, были поводы. Ведь были же? Были. Так вот вам за все это великомученичество роза, ибо вы истинная праведница. А я ее засушу на память. Странное дело, но глаза господина Атоса улыбались — даю вам слово, что улыбались. Хоть все остальное лицо было запечатано, как ворота старинного замка. — Любезная вдова, а я и не знал, что мы доставляли вам столько беспокойств. Почему вы раньше ничего не сказали? Я пожала плечами. Мне не хотелось проявлять характер. — Странная вы женщина. Я бы с радостью исполнил вашу просьбу шесть лет назад, и мы с не меньшим удовольствием осаждали бы квартиру Арамиса или дʼАртаньяна, но теперь все это принадлежит истории. Вы опоздали с просьбой. Просить следует вовремя. Но теперь, клянусь дьяволом, вас ждет покой и только покой. Ибо дальше — тишина. И господин Атос отвернулся к стене. (Но и это еще не конец)
Viksa Vita: Эпилог. Роза для Маргариты Поздним вечером дʼАртаньян спустился по лестнице на первый этаж. На лице его читалась та странная смесь смятения и счастья, слез и улыбки, которая бывает лишь у тех людей, которые в один и тот же день получили ужасные известия и прекрасные известия. Глядя не перед собой, а в себя, он наткнулся на мадам Лажар, прибиравшуюся в прихожей, и снес ее с дороги. Хозяйка выронила метлу и упала. — Прошу прощения, господин дʼАртаньян, — поспешила извиниться вдова, но, заметив выражение лица юного гасконца, добавила: — Надеюсь, с вами все в порядке. — Лучше быть не может и хуже быть не может, — ответил дʼАртаньян, протягивая ей руку и помогая подняться. — Что вы имеете в виду? — Я получил патент от кардинала. Отныне я — лейтенант королевских мушкетеров. — Ах, какая радость! — воскликнула вдова. — Меня ожидают разлука и одиночество. Портос женится, Арамис готов к рукоположению, Атос, кажется, собрался уезжать из Парижа в неизвестном направлении. У меня не будет больше друзей, и, увы, не останется ничего, кроме печальных воспоминаний! — Господи, какое горе! Вдова опешила. Руки и ноги перестали ее слушаться. Будто тряпичная кукла она обмякла, теряя остов. ДʼАртаньян подхватил ее за талию и провел в гостиную. Там он усадил ее на стул и принялся овевать ей лицо лейтенантским патентом. — Сударыня, я не хотел огорчать вас, — оправдывался он. — Да… нет… ничего… — вдова поднялась со стула, оправила юбку. — Значит, я больше никогда не увижу вас, господин дʼАртаньян? — Должно быть, — промолвил он рассеяно. — Я благодарен вам за ваше гостеприимство. Прощайте. ДʼАртаньян вышел. Затем по лестнице спустился Атос. Он был слегка пьян. А может и не слегка. — Милейшая, — сказал он, — мне необходимо рассчитаться с вами. Через несколько дней я съезжаю. Сколько я вам должен? — Тридцать пистолей, — сказала вдова, чувствуя, что умирает. — Всего лишь тридцать? — удивился Атос. — Да. Всего лишь. — Держите. Атос высыпал монеты из кошелька, посчитал и вручил вдове. Их руки встретились. Ни о чем более не думая и ни о чем не рассуждая, хозяйка с улицы Феру задержала руку. Потом покрепче ухватилась за пальцы Атоса и не стала их выпускать. — Что вы делаете, сударыня? — Атос попытался вырвать руку, но это было не просто — мадам Лажар вцепилась мертвой хваткой. — Останьтесь, — произнесла она порывистым шепотом. Атос вскинул брови. Но вдова, не давая ему опомниться, заговорила быстро, словно пыталась скоростью речи своей удержать его. — Я знаю вас. Я знаю вас лучше кого бы то ни было. Шесть лет вы жили под моей крышей. Я видела вас в радости и в печали, в бедствии и в успехе, в победах и поражениях, пьяным и трезвым, больным и здоровым. Вы не замечали меня, но ни одно движение вашей души и вашего тела не ускользнуло от меня. Я знаю, как вы желали умереть и как нашли волю к жизни. Я была свидетельницей вашего знакомства с господами Портосом и Арамисом, а потом и с шевалье дʼАртаньяном, и я видела, как они пробудили в вас если не любовь к жизни, то, по крайней мере, смысл в ней. Вы много пережили. Вы много страдали. Но вы научились жить со своим горем, а это дорогого стоит. Вы не замечали меня — не более чем замечают стол, стул, кровать и стены собственного дома. Все те предметы, что необходимы для жизни, но вспоминают о них только тогда, когда их не хватает. Вам было удобно и комфортно в моем доме, и за это я вам благодарна. Мы живем в разных мирах и вы далеки от меня, как далека луна от земли, но, господин Атос, никого ближе вас я никогда не знала. Я жила вашей жизнью. Вашими драками, стычками, дежурствами и поручениями. Я жила вашими войнами и вашими интригами. Я жила вашими дуэлями и вашими рисками, вашей шпагой, вашими мушкетами, вашей честью и вашей порукой. Я жила в вашем мире, а вы жили в моем доме. Я не могу отпустить вас просто так. Атос смотрел на свою квартирную хозяйку и в глазах его читалось скорбное недоумение. Он даже не заметил, что рука его по-прежнему захвачена. — Зачем я вам? — спросил Атос. — Вы еще не старая женщина. Ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными. Вы найдете нового постояльца. У вас все впереди, а ваш интерес к моей персоне ничем не оправдан. Вы напридумывали себе какие-то невероятные истории. Должно быть, вам скучно? Я всего лишь мушкетер на службе у короля. — Ваше сиятельство, — сказала мадам Лажар, — вы всего лишь мушкетер, а я всего лишь хозяйка дома на улице Феру. Атос нахмурился. Но потом улыбнулся краями губ. — Давно ко мне так не обращались. — Я знаю, — сказала хозяйка. — Позвольте, — Атосу все же удалось высвободить руку. — Мне искренне жаль, но нам следует распрощаться, сударыня. — Нет, — произнесла хозяйка. И громче: — Нет! — Как вы сказали? — переспросил Атос совершенно не веря тому, что слышит. — Вы разбиваете мне сердце. — Я вовсе не намеревался так поступать, — сказал Атос настолько мягко, насколько ему позволяла подобная атака на его свободу. — Я никогда не совершал посягательств на ваше сердце. Оно принадлежит лишь только вам и быть ему разбитым или нет — лишь ваше решение. — Вы не правы, — сказала обладательница сердца, — ох, как же вы не правы! Сердца не существуют отдельно от других. — Вы изволите обвинять меня? Слова прозвучали грозно, но мадам Лажар не испугалась. Теряя самое дорогое, что у нее было, хозяйка оказалась по ту сторону страха. — В некотором смысле, — ответила она. — Я обвиняю вас в том, что, прожив под моей крышей шесть лет, вы даже имени моего не знаете. Атос изумился. — Как же не знать, мадам Лажар? Я сотни раз обращался к вам. — Мадам Лажар… мадам Лажар! До чего же ненавистно мне это имя! Оно принадлежит не мне, а моему покойному супругу, и я вынуждена носить его на себе, будто клеймо. Атос вздрогнул. — Не пугайтесь, — сказала вдова Лажара, — я не совершаю посягательств на вашу душу, а всего лишь говорю вам: подобно супруге Потифара, для вас я всего лишь чья-то жена. Пусть даже и бывшая. У меня же есть собственное имя, а вы не затруднили себя выяснением его. — Не могу себе представить, сударыня, к чему мне знать ваше имя, — холодно возразил Атос. Но хозяйка не обиделась. Она находилась по ту сторону обид. — Я прекрасно понимаю вас. Во всем вы предпочитаете анонимность. Даже собственное имя вы знать не желаете. А у той женщины, что разбила ваше сердце, было слишком много имен, чтобы все запомнить. При этих словах Атос резко переменился в лице. Как смела эта мещанка так говорить с ним? Как смела вмешиваться в его жизнь? И потом, какими силами возможно, что она обладает подобными знаниями? Атосу даже подумалось: неужели она совратила Гримо и каналья настолько потерял голову, что язык его развязался? — Кто разболтал вам об этом, несчастная?! В ледяном своем гневе Атос был ужасен и взглядом мог заморозить костер, но хозяйка была по ту сторону льда и пламени. — Вы сами, — ответила она. — Я?! — воскликнул Атос. — Не всем требуются слова, чтобы красноречиво говорить о себе. К тому же, живя под одной крышей с другим человеком, только слепой и глухой не узнает того, рядом с которым существует. Атос побледнел еще больше. В этих словах он услышал упрек своей собственной юношеской слепоте. — Вы шпионка, женщина! И слово «женщина» прозвучало в его устах гораздо уничижительнее слова «шпионка». Но хозяйка находилась по ту сторону уничижений. — Вовсе нет, господин Атос. Я не шпионила за вами и не выпытывала сведения. Вы все рассказывали мне, сами того не желая и не ведая. — И что же вам известно обо мне? — спросил Атос, сраженный наповал. — В юности вы допустили одну единственную ошибку и она преследовала вас до последнего времени. Но сейчас нечто изменилось. Мне кажется, вы нашли способ ее исправить и теперь готовы вернуться к себе. — В таком случае, — сказал Атос, неожиданно смягчаясь, — почему вы не хотите отпускать меня? — Потому что… да потому что я люблю вас без памяти. Я люблю вас с того самого момента, как вы переступили порог моего дома. Помните? В июле. Был сильный ветер и лаяли собаки. Кувшин опрокинулся и разлилось молоко. Вы были так молоды и так несчастны. Я любила вас, когда вы хотели меня уничтожить, ошибочно принимая за свою собственную галлюцинацию. Я любила вас, когда вы и ваши друзья лишали меня покоя и сна. Когда звон шпаг раздался на улице и я открыла дверь и увидела вас, раненного, лежащего без памяти в грязи, я испытала сильный гнев, потому что вы снова не сберегли себя, несмотря на все усилия… впрочем я и тогда любила вас. Я любила вас, когда вы отправились в Лондон, а потом пропали на целый месяц и я думала, что потеряла вас навсегда. И когда вы закрывались в ваших комнатах, отказываясь встать с кровати, и черная тьма поглощала вас, я вас любила. Я любила вас и тогда, когда вы смотрели через меня, не замечали меня, обращались со мной как с табуреткой… — тут хозяйка сделала паузу. Атос смотрел на нее изумленным взглядом, так, будто видел впервые. Он оглядывал ее с головы до ног — невысокую стройную женщину с тонкими чертами лица и наивными, почти детскими глазами, к которым уже подступила сеть морщин. Темные волосы слегка выбивались у висков из-под чепца. У нее было приятное лицо, почти нетронутое временем, и все его черты, сами по себе ничем не примечательные, пребывали в замечательной гармонии друг с другом. Это было лицо женщины, познавшей страсть, но овладевшей ею. Лицо человека мудрого, но не потерявшего чистоту духа. Лицо женщины всю жизнь казавшейся самой себе слабой и не подозревающей о собственной силе. И вот сейчас, впервые испробовав вкус силы этой, лицо преобразилось, приобрело краски и жизненность. Ее губы шевелились, и, когда она говорила, в необычной манере сужались ее глаза. Левый глаз был чуть меньше правого, и этот небольшой изъян в симметрии завораживал, приковывая взгляд к верхней части ее лица. Ее глаза были темными, а брови — светлыми. Над переносицей пролегла неглубокая морщина, характерная для мыслителей. Атос смотрел на нее, и изумление росло с каждым ее словом и с каждым ее жестом. — Скажите, господин Атос, — спросила хозяйка с улицы Феру, — неужели я так на нее похожа? Атос, будто пробужденный ото сна, провел рукой по собственному лицу, пытаясь снять наваждение. — Нет, — ответил он, — не похожи. — Вы никогда не смотрели на меня, — вторила хозяйка мыслям Атоса, — но в те редкие разы когда смотрели — видели привидение. Почему же вы столько раз путали меня с этим призраком? — Должно быть, так устроен человек: когда призраки гонятся за ним, он не способен отличить действительность от воображения, — Атос замолчал, а потом, будто снова забывая о хозяйке, произнес, обращаясь к самому себе: — Я шесть лет прожил в тумане. — Не все шесть, — возразила хозяйка, — господин дʼАртаньян оказал на вас животворное влияние — Вы снова правы, — согласился Атос. — Я права, но какой мне в этом толк? Вы покидаете мой дом и я потеряю вас. На этот раз навсегда. — Сударыня, — глубокий голос Атоса звучал мягко, почти нежно, и он сам подивился его звучанию, — но я решительно не представляю, что я могу для вас сделать. Хозяйка сделала шаг по направлению к Атосу. Атос сделал шаг назад. Она снова приблизилась. Он снова отдалился. Еще шаг, и еще, и в итоге этого странного танца Атос уперся спиной в посудный шкаф. Отступать было некуда. Неопределенного цвета глаза разной величины не излучали ничего кроме бескорыстной любви, лишенной начала и конца. Любовь вступала в свои права и требовала удовлетворения, подобно дуэлянту, чья честь была задета. Щеки хозяйки пылали и дыхание ее было свежо и горячо, как дыхание хлеба, только что вынутого из печи. Она сорвала чепец с головы и длинные темные волосы, беспорядочно кудрявые и сбитые, рассыпались вокруг ее лица и шеи. Атос увидел луг в цвету. Стада. Покошенное сено. Где-то далеко запела пастушья свирель. Замок на холме, а вокруг него — парк. Античные статуи скрывались в тени аллей. Дочь управляющего пряталась за ними. Наглая девчонка кидала на него недвусмысленные взоры, но виконт не смел приблизиться. Сын сеньора не мог запятнать свою честь. Проклятую свою честь. И хоть ни одна душа не попрекнула бы его за это, он не мог переступить через тот закон, который был влит в него подобно раствору, что удерживал прилаженные друг к другу камни замка старинного рода, знатного, как Дандоло или Монморанси. Не будь раствора, и не было бы замка, и не было рода. А его и так больше нет. Руки хозяйки легли ему на плечи и ровно через мгновение он держал ее в своих объятиях, сминая и душа с жадностью и исступлением человека, приникшего к ручью после долгого странствия по голой степи. Он шарил руками по ее лицу, шее, волосам, плечам, рукам, груди и спине, будто хотел найти в них давно утерянное сокровище. Совершенно обезумев, он задышал в унисон с ее дыханием, мечтая лишь раствориться в огнедышащей ее любви и забыть собственное имя. — Черт возьми, — прошептал Атос, задыхаясь — что вы делаете? — Час расплаты настал, — прошептала хозяйка в ответ, покрывая поцелуями его глаза. Руки, не менее алчные, чем его, змеились по телу, и, казалось, готовы было содрать с него не только одежду, но и кожу, пытаясь проникнуть через плоть в самую суть его бытия. Теряя одновременно голову, ум, разум и рассудок, Атос разодрал на ней руками платье и впился губами в смугловатую кожу, не понимая, где кончается плоть, и где начинается душа. Ему показалось, что она запела. Она забилась и застонала в его руках, как птица, обретающая волю, но еще не решившая покинуть клетку. Она прижималась к нему, как прижимается камень к камню в замковой кладке, и плоть ее была раболепной, но одновременно свободной. — Ложись со мной, — прошептала хозяйка. Схватив ее в охапку и пряча лицо в ее груди, Атос поднялся со своей ношей на третий этаж, и каждая ступень, замедляющая восхождение в рай, казалась ему пыткой, ниспосланной самим Асмодеем. Добравшись до цели, Атос захлопнул дверь ногой, бросил хозяйку на кровать и готов был наброситься на ее бренное тело, совсем теряя человеческий облик, но тут вспомнил о том, что он по-прежнему человек. Он мог раздавить ее, разорвать на куски, искромсать, уничтожить, казнить, и она бы не воспротивилась. Ему хотелось совершить расправу над этой женщиной. Он мог заставить ее кричать, стонать и молить о пощаде, и в мольбе о пощаде она молила бы о продолжении пытки. Любовь не сопротивляется — как и смерть, она лишь покорно берет свое. Она готова была отдаться ему и он волен был делать с ней все, что ему вздумается, и он не знал бы ни в чем отказа. Божественное всемогущество опьянило его. Он придавил ее своим телом, железной хваткой сцепив руки на ее бедрах, и развел их в разные стороны, как разводят ворота старинного замка, капитулируя перед натиском осаждающих. Не существовало на свете силы, которая могла бы остановить его желание. Но Атос ужаснулся собственному желанию, ибо желание это не было проявлением его собственной воли, а напастью, проникшей в него извне. Невозможным усилием воли Атос отстранился и застыл, склонившись над жертвой своего безумия, упираясь ладонями о кровать. Он дышал тяжело, как загнанный зверь. Взмокшие его волосы мешались с ее волосами, как путаются ветви кустарников над древними могилами, но в борьбе, что происходила в нем, он не мог отказаться от победы. — Что с вами? — спросила хозяйка в испуге, приподнимаясь на локтях. Оголенные локти ее были остры и хрупки. Один неверный жест и он сломал бы ей руку. Вид обнаженных локтей поразил его. Он уже видел их когда-то — точно такие же локти, тонкие и беззащитные, почти прозрачные, будто хрусталь. И точно так же ощущал он собственную безудержную силу пред существом непрочным и слабым, чье тело в своей податливой хрупкости было столь желанно. Осознание собственного всемогущества было знакомым и знакомым было желание отдаться одуряющему всемогуществу, что превращает людей в полубогов. Ведь власть осознается тем острее, чем беззащитнее другой, отданный на твою милость. Все это было знакомым, и хоть воспоминание всегда хранилось в нем, сейчас он заново его прожил. Внезапная мысль пронзила Атоса. Пред ликом любви все равны: графы, мушкетеры, квартирные хозяйки и беглые преступницы. Не удивительно, что их не отличить одну от другой. Любовь, как и смерть, не знает различий. Все, что было, то и будет. Всегда одинаково. Вздох удивления вырвался у Атоса, и в этом удивлении было такое огромное облегчение, что хозяйка заплакала. — Я не мог знать, — сказал Атос, поднимаясь во весь рост. — Никоим образом не мог. Я несся, сломя голову, гнался, как охотник за дичью, но даже знай я заведомо кто она, то все равно не смог бы остановиться. Никто и ничто не остановило бы меня — ни доводы рассудка, ни суд, ни палач, ни клеймо. Все мы одинаковы в любви, не люди более, а звери. Все стирается. И разум, и долг, и честь фамильная, и трезвость рассудка. Я не распознал дьявола в ангеле, но я и не мог распознать. Любовь приносит безумие. И нет ничего человечнее этого. Атос посмотрел на хозяйку сверху вниз и во взгляде его была бесконечная благодарность, но он увидел ее слезы. А она — его. — Почему вы плачете? Я вас обидел. Но хозяйка с улицы Феру плакала не потому что Атос безжалостно оторвался от ее тела, а потому что понимала: в этот час прозрения он прощает себя. — Я люблю вас, — сказал хозяйка, — хоть и не знаю вас совсем. — Вы благородная женщина, — сказал Атос и подал ей руку. — Вставайте. Нам некуда спешить. Хозяйка поднялась с кровати. — Я мог бы обесчестить вас и не пожалеть об этом. Мы могли бы подарить друг другу блаженство, и не было бы на свете людей, счастливее нас, но какой в этом толк? Вы стали бы моей, а потом я покинул бы вас, а вы бы перестали уважать себя. Минута блаженства ради долгих лет тумана? Нет, сударыня, не в этот раз. — Вы бесконечно далеки от меня, ваше сиятельство, — сказала хозяйка, — нам не суждено было встретиться. Но прихотливая рука Творца направила вас в мой дом, чтобы… а впрочем, кто знает зачем? — Я знаю, — с уверенностью сказал Атос. — Затем, чтобы мы познали друг друга. А разве не для этого живем мы на белом свете? Хозяйка уткнулась лицом в грудь Атоса и безудержные рыдания сотрясали ее тело, очищая и осветляя ее душу. Атос обнял ее и бережно держал в своих руках покуда слезы ее не унялись и дыхание не наладилось. В руках этого человека хозяйка поняла, что даже когда он уйдет, он навсегда останется с ней, и что нет благодеяния выше, чем усмирение собственной страсти во имя покоя другого. Вот что значило возлюбить ближнего как самого себя. Почувствовав, что хозяйка приходит в себя, Атос осторожно отстранил ее, но взгляд его был прикован к ее лицу и она могла распознать в нем любовь, хоть любовь эта была совсем иного качества, чем та, которую она могла себе представить. И сама она почувствовала этот новый вид любви, незнакомый ей прежде. То была любовь ее к самой себе. Атос взял ее за подбородок и приблизил лицо ее к своему. — Сударыня, скажите мне, — попросил он тихо и ласково, — каково ваше имя? Хозяйка рассмеялась и весь дом на улице Феру зазвенел от ее смеха. Зазвенели окна, дверные замки, затворы ставень, утварь в кухонных шкафах, кинжал и шпага Атоса. Зазвенело сердце Атоса и его память. — Маргарита, — ответила хозяйка с улицы Феру. Атос служил мушкетером под начальством дʼАртаньяна до 1631 года. Все это время он продолжал жить. На улице Феру.
Стелла: Viksa Vita , получилось у вас что-то невероятное. Последняя "Роза" вообще - запредельная. Но сегодня больше ничего не могу добавить - пойду смотреть сны по фику.
Viksa Vita: Послесловие За ее судьбой от 1631 года и вплоть до 2015 сложно проследить. Можно предположить, что она была куплена у книготорговца настоятелем аббатства Святой Женевьевы, который интересовался светскими мемуарами исключительно по умозрительным причинам; украдена из монастырской библиотеки послушником, которому было присуще некоторое сожаление о принесенной господу жертве, вследствие чего он испытал греховное влечение к мирской суете, описанной на страницах этой рукописи; найдена, после смерти последнего, священником, который пришел отпустить ему грехи, и продана по нужде хозяйке какого-нибудь литературного салона, может быть даже, престарелой уже к тому времени маркизе де Рамбуйе. Далее продолжилась Тридцатилетняя война, началась Фронда, период абсолютизма, свершилась французская революция, Наполеон, реставрация, Первая Мировая… черт возьми, обращайтесь к брату Огюсту. Как бы там ни было, автор, попав на экскурсию в одном из парижских архивов, спросил у библиотекарши, понимавшей английский язык, известен ли ей некий мемуарист, граф де Ла Фер. На что библиотекарша, сделав страшные глаза, ответила, что рукопись графа де Ла Фер — вымысел. — Как такое возможно? — спросил автор. — Пустили слух, будто сам Дюма ее украл или его поклонники, трудно утверждать, но все это враки. — То есть как? — А вот так. Мемуаров графа де Ла Фер никогда не существовало. — Не может быть! — воскликнул автор, чувствуя, что умирает. — Зачем вам граф де Ла Фер? — спросила библиотекарша. — Очередной мужик в литературе. Я полагаю, что граф де Ла Фер — вымышленный персонаж, и человека этого никогда не существовало в реальности. Но Дюма все же не с потолка писал. Вот совсем недавно обнаружилась рукопись некой мадам Лажар, скрывающейся под псевдонимом графа де Ла Фер. Надо полагать, это и есть тот самый первоисточник. — Она, что ли, его выдумала? — удивился автор, и брови его поползли к высоким потолкам архива. — Чем черт не шутит. Наверняка выдумала. Ну вот представьте себе, что вы живете в семнадцатом столетии. Вы — вдова, ваши годы утекают из-под пальцев, а в семнадцатом веке годы текут быстрее, чем в двадцать первом. Вы бездетны, следовательно, никто больше вас замуж не берет. Вы живете в бедном парижском захолустье, у вас нет электричества, телевизора, мобильника и интернета. Чем бы вы стали заниматься при таком раскладе? — Выдумывать графа де Ла Фер? — Вот именно. Она выдумала его, потому что ей было скучно, грустно и одиноко, вот она силой своего воображения и поселила у себя на третьем этаже таинственного дворянина с туманным прошлым и очень активными товарищами. Вымышленные друзья. — Бедная женщина, — сказал автор, заметно погрустнев. — Да, ладно вам. Бедная женщина хотя бы умела читать и писать, чего не скажешь о других ее современницах, в то время проживавших в Люксембургском квартале. Наверное, граф де Ла Фер спас ее от глубокой депрессии. — Должно быть, — сказал автор, вздыхая на английском. — Зато благодаря ей у нас есть «Три мушкетера», — приободрила автора библиотекарь. — Покажите мне, пожалуйста, эту рукопись, — попросил автор. — Но вы же ее украдете, по глазам вижу. — Клянусь честью, украду, — обещал автор. — Подарите ей имя, раз уж такие дела, — попросила библиотекарша, которая была феминисткой и фанаткой сериала HBO «Тransparent». — Подарю, — обещал автор. Прижав к сердцу первоисточник, автор отправился делать селфи на улице Феру. FIN
NN: Viksa Vita Чудесное завершение
Стелла: Викуся, одно маленькое замечание - в оригинале не оспа, а ветрянка. Что и придает юмор мнимой болезни Атоса. Господин Атос, несмотря на свою неразговорчивость, был очень шумным человеком. Он шумел у меня внутри. Но «однажды» всегда неизбежно наступает, скажу я вам, чтобы вы не питали никаких иллюзий на этот счет. Однажды все закончилось. Между этими двумя цитатами лежат добрые два года работы. Могу себе представить, как трудно со всем этим расстаться. Вот и финал истории. Но за словами Все это время он продолжал жить. На улице Феру. хочется увидеть еще что-то. Это соблазн, которому не стоит, мне кажется, поддаваться. Хотя ... нет, не стоит; надо уметь поставить точку, даже если она выглядит многоточием. Я продолжаю верить в Мемуары. Вопреки логике, истории, заверениями очаровательного трепача Сандро, и мне все равно, кто их написал: граф ли де Ла Фер или вдова Лажар. Потому как вся эта история - о любви к человеку и о познании себя.
Armande: Viksa Vita! Великолепно!
Орхидея: Viksa Vita, обромное спасибо! Мне кажется это больше, чем фанфик. Почти сомостоятельное произведение на базе отца Сандро и прочих отцов и матерей, потому что говорит не сколько о конкретных героях, сколько о предметах общечеловеческих и философских. В придачу вы очень естественно оживили и вдохнули душу в хозяйку с улицы Феру, сотворили из одно сточки интересный и глубокий образ. Но тут все образы получились глубокими и многранными. Низкий вам поклон за проделанную прекрасную работу и доставленное эстетическое удовольствие.
Viksa Vita: Стелла пишет: Могу себе представить, как трудно со всем этим расстаться. Сама еще не решила, плакать мне или радоваться. Больше все же хочется плакать и петь: "Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду", закутавшись в бабский платок.Стелла пишет: соблазн, которому не стоит, мне кажется, поддаваться. Хотя ... нет, не стоит; надо уметь поставить точку, даже если она выглядит многоточием. Пока у меня нет желания ему поддаваться. Можете подхватить, если хотите, я буду только рада :) Но, вроде, это не многоточие, а очень даже точка. Тут же уже обсуждалось, что Атос не зря показывал Раулю этот дом. Можно понимать, как угодно. Я буду понимать в этом ключе :) Орхидея , NN , Armande Спасибо вам за внимание, мне очень приятно знать, что вы это читали :)
Стелла: Я продолжить не смогу - в таком ключе у меня ни таланта, ни эрудиции не хватит, да и не мыслю я такими категориями,увы.
полная версия страницы