Форум » Наше творчество » Отягощенные злом (Арамис и другие. Внимание - ООС!) » Ответить
Отягощенные злом (Арамис и другие. Внимание - ООС!)
Сандра Хунте: После трех месяцев молчаливого пребывания на форуме, господа, я решилась все-таки вступить в ваши стройные ряды. За время, проведенное здесь, я не раз убеждалась в том, что имею – собираюсь иметь дело – с истинными знатоками и ценителями бессмертного романа Александра Дюма. Потому мое скромное творение покажется, скорее всего, довольно-таки графоманским и анти-историчным – предупреждаю сразу, писалось оно не как исторический труд, а фантазия на тему. В ближайшее время здесь будут размещены начальные главы душещипательной истории Рене Д`Эрбле – наверное, довольно вторичной. Я недоромантик и недослэшер, а это еще хуже, чем полумушкетер, полу-аббат, на авторские лавры не претендую, на идею – Вы не представляете, как я Вам за нее благодарна, Юлия! – тоже. Прошу только учесть, как аргумент мне в защиту, искреннюю и истовую любовь к персонажу. Однако, центральное место в истории все же будет занимать великая любовь Арамиса к Мари Мишон, а потому очень хотелось бы услышать – и учесть – пожелания будущих – если они все-таки будут – читателей относительно: а) Вообще наличия этой любви с одной стороны. б) С другой. в) Ее исхода.
Сандра Хунте: Гастон Есть за мной такой грех. И Арамиса сделала блондином - мне с детства казалось, что он блондин, а потом в Двадцати Годах прочитала, что "прекрасные черные локоны". Еще и графа Гиша к этой истории привяжу...
Гастон: Сандра Хунте Да. С Арамисом не у одной вас такие чудные глюки ))) Почему-то на 75% процентах иллюстраций он блондин ))) Гиша какого?
Сандра Хунте: Гастон Гиша, которого Рауль спас от учести утопленника. А глюки... да не глюки это вовсе, я не помню точно, но где-то в первой книге упомянается светлый цвет его волос. Видимо, Дюма подзабыл во "Двадцати годах" некоторые мелкие подробности.
Гастон: Сандра Хунте Ага. Похоже на Армана. Интересно, каким местом он относиться к роману Арамиса с Мари Мишон? ))) Ух! Просветите, где именно? Я тоже хочу прочитать!
Сандра Хунте: Гастон Где именно, я не помню, но обязательно постараюсь найти. На первый вопрос пока не отвечу, из вредности. Для появления хоть какой-то интриги в моих писаниях...
Сандра Хунте: Госпожа растолкала служанку, исключительно из вредности, Кэт при всем желании ничем не могла бы ей помочь. Та с серьезной, сердитой, решительной деловитостью протерла глаза и грозно уставилась на герцогиню. Сейчас Катрин казалась совсем девочкой, тому способствовали и специфическая мимика, и сонный взгляд, и заплетенные в два курчавых хвостика непослушные волосы – она спала, не раздеваясь и не распуская локоны, всегда готовая и привычная к совершенно невообразимым обстоятельствам и капризам своей хозяйки, - и нахмуренные брови, и наморщенный слегка курносый носик. Как тогда… тогда, когда Арамис привел ее к ней. Подумать только, самый преданный, самый близкий ей человек, которому герцогиня поверяла все свои секреты – ее камеристка – попала к ней исключительно благодаря этому мальчику. - Ну? – Протянула нахально девушка. - Не «ну»! – Категорически отрубила Мария, на сердце у нее неожиданно потеплело. – Я не могу уснуть от этой чертовой духоты. В комнате опять не проветривали?! - Шесть часов спали, не жаловались. – Не отступалась Кэт. – В комнате я проветривала, это во-первых, а во-вторых, о подозрениях своих могли бы поведать мне и утром… - А как бы я, интересно, пожаловалась, если я спала? – Госпожа уперла руки в бока и приготовилась к решительной атаке, хотя и осознала прекрасно за последние два года, что воевать с Катрин бесполезно. - Вы-то спали, - набычилась камеристка, - а я вот только задремала! Ведь редкий же талант: такие сны глядеть, чтоб все, как наяву… - Мари покраснела, что случалось с ней крайне, необычайно редко. - Я… я что, сказала что-нибудь?.. – Выдохнула женщина, а служанка, минуту назад лелеявшая этот факт, как главное свое оружие, смертельный удар в затянувшейся борьбе, неожиданно смягчилась. - Да нет, не сказали, и так с Вами все ясно. Ну найдите Вы уже себе кого-нибудь! – Всплеснула руками Катрин. - Пробовала уже. – Сокрушенно вздохнула Мари. – Напрасная трата времени, средств и сил. - Ну так вернитесь к нему! - Да он на меня руку поднять посмел! – Кэт развела руками в том смысле, что дабы найти человека, который не поднял бы, потребовалось бы куда больше средств, времени и сил. – Да и где я его найду… - Произнесла госпожа, рассеянно глядя перед собой. Она, пожалуй, впервые так явно ощутила, что Его никогда больше не будет. Она не боролась больше с собой, с желанием его найти, она чувствовала, что больше от нее ничего не зависит, от нее вообще ничего не зависело – если бы не сбежал Альберт, если бы они не поругались накануне и не нужно было передать через него письма, если бы юноша приехал днем позже или днем раньше, да что там, днем, часом позже, она бы никогда не встретила его. Своего ангела. И теперь ни в ее власти было возобновить то, что она так отвратительно легко и нахально разрушила. - А чего же проще? – Голос Катрин резко вернул ее в реальность. - К-как? – Прошептала герцогиня, усаживаясь рядом с камеристкой на сундук. - Ну, простите уж меня, мадам, но за два месяца пребывания в Испании Вы до замечательного поглупели! Что ж Вы так бледнеете? А?.. Ну… ну хотите мне уши надрать? – Великодушно предложила девушка. - На черта мне твои уши, когда ты сама того ожидаешь?! – Мари загорелась. - Ну вот и чудно! А господин Арамис может быть только в двух местах. - Это где же? Ну не тяни, а то и правда надеру! – Герцогиня заерзала на сундуке и заломила руку за спиной, отчаянно кусая губы от недоверия и нетерпения: слишком уж все получалось ладно и просто… - А очень просто. – Расцвела Катрин. – Либо он до сих пор в мушкетерском полку, либо ушел в орден. Больше господину шевалье деваться некуда. - Во Франции до черта монашеских орденов, я могу искать его до конца дней своих! - А вот и нет. – Кэт разве что язык ей не показала. Нахалка… - Всего один! И-е-зу-исткий. – Выговорила она по слогам, толи с трудом, толи от излишнего самодовольства. - Это почему? И потом, орден тайный, как его оттуда выцапаю? - Потому что Вам же самой и рассказывал… - Девушка осеклась и поджала губы, хитренько и вместе с тем сконфуженно забегали ее лукавые карие глазки. - А ты, значит, подслушивала, поганка? – Мария, больше для порядку, грозно нависла над служанкой, едва сдерживая смех: она готова была расцеловать любопытную девчонку. - Ну услышала нечаянно… но ведь на пользу же! Напишите своей подруге, госпоже Де Фроси, она дочь иезуитского полковника. Он на Вас явно глаз положил, захочет – узнает. И господину Де Тревилю, соответственно. – Герцогиня возликовала. И тут же потухла. С какой-то торжествующей злостью она оттолкнула камеристку от себя. - Кого они будут искать?! Арамиса?! Тьфу на тебя! И на него за эти дурацкие сантименты и игры с вымышленными именами! Зла не хватает… Никогда еще Рене не видел Базена таким счастливым. Этот кретин прыгал вокруг него, вешался на шею Планше и Мушкетону, скакал козлом до самого вечера, а когда настало время ехать и ему пришлось больше шести часов ехать верхом, что будущий причетник терпеть не мог даже больше, чем общение его господина с безбожником Д`Артаньяном, он не разу не пожаловался. Долгого прощания Арамис не хотел. Да и не с кем было ему прощаться – он не рассчитывал обрывать общение с Атосом, с Портосом не рискнул бы обняться еще раз, а Шарлю, кажется, было откровенно на него наплевать. Тревиль непривычно расчувствовался… - Я неуверен, что Вы сделали правильный выбор, мой мальчик. И… честно признаться, мне будет недоставать Вас. Я даже мучаюсь угрызениями совести: зря ляпнул, про сутану аббата… мушкетерский плащ подошел бы больше… - Он его обнял. Нерешительно, за плечи. Странно, Тревиль безмерно раздражал его в бытность на службе, а теперь даже жалко оказалось его оставить. И снова – два письма в кармане, и снова чужой мир и чужой город, в котором он хотя и бывал раньше, чувствовал себя новичком. Кажется человек постоянно готов начинать новую жизнь, если всерьез не способен на этот шаг. А он бесконечно начинал новую жизнь, делил себя на трех разных человек под разными именами… а что толку? Ни один из них не был счастливым. Ни по-настоящему, ни сладкой видимостью. Первое письмо было от господина полковника Де Фроси, с которым Рене познакомился еще в Париже, второе – от будущего его куратора, с которым Арамис вынужден будет сосуществовать два месяца в Нуази, заканчивая диссертацию и входя в курс дела. Ни одного пока Рене не распечатал. Оставалось другое, последнее обязательство. В гостинице, где они остановились, он, упорно борясь с гордостью и робостью, сел писать ей письмо. «Дорогая Мари. Сожгите или выбросите это письмо сразу, если не расположены его читать, не утруждайтесь. Руководствуясь Вашим настойчивым советом, я решил вступить в монашеский орден. Я не смею более Вам навязываться, но если когда-нибудь Вам понадобится моя помощь, Вы без труда сможете найти меня. Прилагаю адрес. Рене Д`Эрбле, навсегда, вне зависимости от Вашего желания, Ваш Арамис.» Его одолела нестерпимая меланхолия. Юноша принялся рассеянно вертеть перо в руках, сломал его и наколол кончиком палец, письмо получилось запечатанным кровью – дешевая патетика, даже смешно как-то. Кровь тонкой струйкой стекала по белой руке, Арамис предусмотрительно закатал рукав, но стирать кровь не стал – она была до упоения чистая, настоящая. Пожалуй, более ничего более прекрасного он не видел на слишком продолжительном отрезке времени. Все всегда возвращается на круги своя, даже если некоторые несуразные личности за кругом запаздывают. Как теперь он будет зваться? Аббат Д`Эрбле? И от кого теперь он будет бегать? И за кем? И чем он сможет ей помочь? Должно быть, Мария до колик будет смеяться и над ним, и над этим дурацкой малодушной запиской. Все всегда возвращается на круги своя, все и всегда как-нибудь называется и как-нибудь оценивается… «Они говорят, что круг это – круг, И мое безрассудство их просто бесит…» …и кем-нибудь оценивается, и мы отчаянно боремся, и до хрипоты спорим… о чем? За что? А кровь течет, упорно, неумолимо. Мы боремся за кровь, как звери, как вампиры из старых сказок. Мы мельтешим, а она течет… с креста Спасителя. С разбитых лбов. С навеки запачканных рук. Из чужих ран. Тонким ручейком кровь обозначает, очерчивает суть нашего мироздания. Абсолютная, беззвучная гармония есть в ней среди этого резонанса и хаоса. Он позволил себе недопустимое диссидентство – подошел и вымазал кровью гипсовое распятие, которое так ревниво оберегал и всюду таскал за собой Базен. Рене придирчиво оглядел сие непростительное хулиганство, морщась, надавил на палец и добавил «краски». Чтобы более художественно смотрелось. «А завтра великовозрастный балбес проснется и обнаружит, что явилось к нему Знамение Божье» - со злорадным удовлетворением заключил Арамис и распечатал следующий конверт. Пробежал формальную белиберду глазами и остановился на подписи. Ришард Де Коре. Будущий аббат длинно и непечатно выругался. Молодой человек, хорошо одетый и до крайности привлекательный, неоднократно останавливавший на себе внимание горожанок, вошел в пустеющую в этот час церковь – было два часа дня, жители городка спешили по своим делам, а в храме разноцветные пылинки кружились в столпах света, пропускаемого незаконченными витражами, - и решительным шагом направился в исповедальню. Однако у своей цели он помедлил секунду и кроткая едва заметная улыбка на его губах сделалась неожиданно ехидной и торжествующей. Причиной тому возможно был его непривычно дерзкий замысел, а возможно и юная девушка, погруженная в свои мысли и очевидно мечтательно взволнованная, с которой он едва столкнулся в проходе между скамьями. - Святой отец, простите мне, ибо я согрешил. – Начал молодой человек, ни коим образом не походящий на грешника, коротко постучав перед тем в разделявшую их тонкую перегородку и по удивленному вскрику определивший, что священник на месте. Не дожидаясь ответной реплики, юноша продолжал. – А грех мой заключается в том, что я, сам того не зная, навлек на себя проклятие господние и принужден созерцать пред собой Вашу физиономию, отец Ришард, до конца своих дней. - Рене… - В беспомощном изумлении выдохнули за перегородкой.
Сандра Хунте: Несколько лет спустя... Он просыпается от боли и резких женских криков за стеной. - Не смейте его трогать, это подло, в конце концов! Решайте свои проблемы в другом месте и в другое время! – Он подскакивает на постели, как ужаленный, натягивает штаны, набрасывает на плечи рубашку, камзол, плащ и шляпу забрасывает под кровать: здесь невыносимо душно, и спать приходится нагишом. Хватается за пистолет, сует его за пояс – не в зубы же его брать, - и ныряет в распахнутое окно. С оглушительным кощунственным треском высаживают дверь. Мари вопит истошно… Мари. Еще одна Мария в его жизни. Не герцогиня, нет, видная проститутка в приемлемом борделе. - …Здесь приличное заведение, в конце концов! – Заключает неожиданно девушка и бросается одному из вошедших на шею. Рене держится за карниз, но даже он, привычный к подобным упражнениям, долго в таком состоянии не провисит. Пальцы левой руки сводит судорогой. Нестерпимо ноет печень. Он шипит сквозь зубы и кусает губы до крови. Глупо было бы позволить обнаружить себя сейчас… судя по топоту, там человек десять, причем либо хорошо пьяных, либо хорошо подбодренных праведным гневом. Энтузиасты. Ну-ну. - Где этот мерзавец?! – Человек наверху явно опешил от такого неожиданного проявления чувств. Аббат узнал голос принца Марсельяка. Жизнь становилась тяжелее на глазах, в отличии от господ гвардейцев, этому кретину ничего не стоило выпустить ему потроха прямо здесь, и негласными законами дуэли он не заморачивался… - Да Бог его знает, может здесь, может часа четыре назад ушел, у нас время дорогое, спать, как правило, мужчины не остаются… - Тут его вещи… - Арамис с тоской представил, как принц, полный чувства оскорбленного достоинства, обойдется со своей находкой. И шпагу сломает. Или заберет-таки и будет хвастаться победой в бою неравном… - Говоря, дрянь, где он!? – Взревел человек наверху. - Дрянь, дрянь, - легко согласилась Мари, - дрянь это, конечно, верно, с того и живем, да только я никак не вездесущая… - Он ударил ее. Девушка упала на пол. Послышалось странное и неуместное шуршание юбок… - А ну стойте! – Прикрикнула это благословенная блудница, непонятно каким образом набравшаяся нахальства на столь опрометчивый шаг. - Ты… да ты… да он и не заряжен вовсе! – Нашелся Марсельяк. Самое смешное заключалось в том, что он был прав. Второй, забытый Рене под подушкой пистолет действительно оказался не заряжен, вот только… - Может заряжен, а может и не заряжен, мне-то откуда знать? – Бойко ответствовала Мари. – Да только кому ж из Вас, господа, захочется проверять?! - Его здесь нет, милорд! – Примирительно окликнул принца молодой мужской голос. - На улицу. Быстро. – Окаменев лицом и из последних сил сдерживаясь приказал его преследователь. – Выйти он отсюда не мог! – А вот это святая правда. Несмотря на свой редкий темперамент и отвагу, столь мало присущую светскому человеку, аббат ни за что на свете не решился бы спрыгнуть вниз. Это означало для него верную смерть: либо напороться на забор, как гусь на вертел, либо разбиться о каменную мостовую. Взяться же при спуске было, ни в пример дому госпожи Де Лонгвиль, абсолютно не за что – еще одна гарантия безопасности и оплаты труда подневольных девушек. Мария помогла ему влезть обратно, за несколько секунд до того, как часовые принца оказались на улице. - Одевайтесь быстрее, и так из-за Вас погром устроили в приличном заведении. – Она хлопотливо вертелась вокруг него, поминутно оглядываясь на пустой дверной проем. - А ты молодец. – Улыбнулся Рене. – Я бы с тобой не рискнул вступать в полемику. - Вы мне потом объясните, что это такое, я с аббатскими ругательствами не знакома. – Он натягивает сапоги, с трепетом в сердце обнаруживает на месте свою любимую шпагу. – Уберите волосы под шляпу. – Деловито советует куртизанка. - Чем тебе мои волосы не угодили? – В недоумении воззрился на нее Арамис. - А Вы уберите, - настаивает девушка, - уберите, и принц Вас не узнает. А то по-моему он Вас за все время, пока по Парижу за Вами носится, видел только издали, да со спины. – Гордо завершила она, Рене прыснул со смеху и поблагодарил мысленно отцов иезуитов за то, что научили его в далеком детстве смеяться бесшумно. – Готовы? Пойдемте. Я Вас провожу через черный ход. – Она поспешила к тому, что осталось от двери и украдкой выглянула наружу. - Вы ангел, Мари. – Со всей искренностью и благодарностью, на которую только был способен, произнес аббат. - А вместо нимба у меня над головой луидор, который Вы мне заплатили с вечера. – Уточнила невозмутимо спасительница, однако в глубине ее хитрых вороньих блестящих глаз он отметил неподдельное радостное изумление: дрянью ее называли слишком часто, а вот ангелом, пожалуй, никогда. Они почти сразу же свернули из главного коридора на черную лестницу, пару раз им попадались девушки, многообещающе поглядывающие на молодого господина, и завистливо – на опередившую их товарку, видимо, еще не ознакомленные с обстоятельствами ночного переполоха. Пахло потом, свечным дымом, маслом, дешевыми духами. Пахло похотью. Пахло плотью. Омерзительно плотным скоплением живой плоти. Даже такого непримиримого ценителя прекрасного пола, как Рене Д`Эрбле этот запах мог надолго отвратить от ежевечерних похождений… ночь встретила их прохладой, на смену спертому воздуху пришел легкий, едва уловимый ветерок. Аббат послал куртизанке воздушный поцелуй и растворился на улице противоположной той, где принц приказал ждать часовым до закрытия. - Обаял, - честно призналась ночному мраку девушка, и, несколько смущенно, но весело улыбаясь, возвратилась на рабочее место. Мари. А что такое Мари? Пожалуй, самый близкий друг шевалье Д`Эрбле, не исключая господ мушкетеров. Он встретил ее два с лишним года назад и проникся взаимной симпатией. Он был частым и желанным гостем в квартале Дю Тампль, ей же «Господин аббат» стал почти что братом: непривычное уважительное и доброжелательное обращение со шлюхой – а место свое Мари осознавала слишком хорошо – ее поразило в самое сердце. Но больше он девушку не видел. Потому что пол часа спустя принц застрелил ее с досады.
Сандра Хунте: Мария упорно пыталась совершить великое чудо и поднять то, что уже до крайности давно не поднималось, но, кажется, ее чудные алые губки упорно подсознательно противились подобному надругательству. Наконец герцогиня со злостью сплюнула на паркет и, оставив супруга в замешательстве, отправилась полоскать рот. И с чего ее вдруг потянула на широкие благодарственные жесты и миссионерскую деятельность?! Мари была невероятно зла на себя, а еще больше –на мужа, который даже раз в четыре года был не способен оправдать самые снисходительные и скромные ее ожидания. Злилась она потому, что ее откровенно тошнило, и тошнило не в первый раз, потому что слышала довольное и поощрительное мычание сверху, и в этом плане Де Шеврез мало отличался от остальных ее партнеров, потому что Остальных Партнеров, прошедших через ее… да даже не кровать, а попросту через нее саму, она не могла ни то что подсчитать, а припомнить хоть какие-то детали и подробности минувших ночей… и дней, и вечеров, и пробуждений… но само возникновение жгучей, нестерпимой, по-детски стыдной и постоянной вины перед супругом являлось определенного рода показателем: рекорд Клеопатры она побила. Возвратившись из Тура и подарив господам испанцам несколько незабываемых воспоминаний о легендарной французской любви, она припомнила ближайших своих знакомых, как мужского, так и женского пола, возобновила трогательную дружбу с Камилой, завела несколько новых продолжительных связей, дорожное приключение с сельским священником заставило ее обратить высочайшее внимание на наиболее молодых продуктивных служителей церкви и пара… - хорошо, чуть больше пары, - юных семинаристов действительно оправдали ее ожидания. Пресытившись Парижем, Мари отправилась на гастроли по пригородам и провинциям, в мужском костюме, по грязным тавернам и притонам… а потом она встретила Его. Мария зашла в исповедальню, в Нуази, перед возвращением домой, она чувствовала себя до отвращения грязной и горячая ванна, как не странно, ее не спасла. Поразительно, семь лет назад у этой церкви был совершенно иной облик. Она казалась светлее, чище, но она явно была незавершенна, она по молодости вызывала чувство высокомерной снисходительности и покровительства свысока, теперь же, укрытая покровом таинства и мудрости, затемненная и усложненная витражами, томная, но вместе с тем и величественно яркая, она заслуживала восхищения… герцогиня пыталась утешить себя сравнением с церковью, но самолюбивые ее иллюзии рассыпались, как только она услышала его голос. Журчащий, шуршащий осенними листьями, бархатный, тихий, едва ощутимым дуновением проникающий в самые сокровенные закоулки души… - Святой отец, простите мне, ибо я согрешила. – Она усмехнулась лукаво, размышляя над тем, как бы удивился святой отец, узнав, насколько она согрешила, и предвкушая возможное новое приключения. - Слушаю тебя, дочь моя. – Золотые осенние листья… - Я, кажется, окончательно запуталась и едва ли уже могу отвечать за свои поступки. Я не знаю, даже, кажется, чего я хочу. – Она набрала в грудь побольше воздуха, чтобы истерическая плачущая дрожь была в голосе не так сильна. – Помогите мне. – Взмолилась женщина, совершенно искренни, и несмотря на то, что ответ последовал мгновенно, ожидание показалось ей мучительно долгим, за этот невероятно краткий срок Мария испугалась ужасно, испугалась, что ответа не будет, испугалась, что он не примет ее назад, испугалась… господи, она не боялась так ничего и никогда, до отнявшихся ног, до дрожащих коленей и пальцев, до пульсации в животе и холода в груди… - Мари. – Голос нынешнего святого отца сорвался, и он даже не попытался неловко этого скрыть. – Мари… - Повторил он. По золотым осенними листьям зашуршали капли слабого, моросящего, серого дождя. Они сидели у него… в комнате, наверное, которая неуловимо напоминала ее спальню и никак не могла бы называться кельей. Он налил ей вина. Отошел к окну. Его тонкий силуэт четко проступал на фоне пасмурного неба, слабый свет превращал его в порождение тени и мрака. Теперь его фигура не светилась в темноте, мягко рассеивая ночь вокруг себя, теперь она поглощала свет, и чернота его бездонных глаз охватила Рене целиком. - Значит… вот ты где теперь? - Мне кажется, это не было для Вас секретом, герцогиня? – Дождь в его голосе становится грибным и невесомое кружево мелких и частых серых капель пронизывает теплый и ласковый свет. Свет слегка ироничной мудрости и грусти. Мари взбесилась… - Признаться честно, я забыла о Вас. – Лучше бы она его ударила. Ножом. В живот или между ребер. Она отчетливо видела, как он вздрогнул и чуть ссутулил плечи, попытался выпрямиться, но ему это не удалось, до конца и натурально – не удалось. Но торжества Мария не почувствовала. В ушах у нее зазвучал щедро сдобренный слезами голос матери: «Какая же ты дрянь, Мари!», и женщина отозвалась эхом, едва шевеля губами, так, чтобы он ее не услышал. – Какая же я дрянь… - Да, девочка, влезшая отчиму в постель, а затем пришедшая к матери просить прощения и с неожиданной яростью обрушившаяся на нее, выросла, а ситуация не изменилась. Тогда полупрозрачная, хрупкая в перманентной пасмурной грусти женщина беззвучно плакала и гладила ее по голове, глядя, словно в последний раз, а Мари не вынесла ее молчаливой покорности и терпимости, ее бесспорного превосходства, раскричалась, раскритиковала нещадно ее возраст, ее прошлое, ее внешность… а вот теперь она вернулась в жизнь, которую безвозвратно ею сломанную, и добивает, потому что слишком любит себя и справедливое негодование перекладывает на чужие плечи. - Зато я не забывал о Вас ни на минуту. – Он честен с ней? Фраза прозвучала на удивление открыто и просто, неуловимо трогательно, но слишком уж непривычно для Арамиса. И герцогиня уже не может определить, за что на него злиться больше: за вероятную искусную ложь или столь продолжительное ханжеское всепрощение? – И все же я огорчу Вас банальным вопросом. Как Вы? - А Вы? – С нахальным и насмешливым вызовом поинтересовалась женщина. – Вы, милый Арамис? - Живу рутиной. Выслушиваю исповеди… - Пишите проповеди. – В тон ему отозвалась госпожа Де Шеврез. - А кто я такой, чтобы писать проповеди для Вас? – Он обернулся. Он не постарел, нет. Повзрослел. Ангел Караваджо превратился в падшего ангела. Темные глаза его застилала усталая печаль, лицо казалось безжизненным и странно доверчиво… вывернутым, как будто все его истинные мысли и чувства, мысли и чувства отнюдь не веселые, на нем отражались. Или это игра?.. Умелая игра придворного актера, привыкшего менять образы и души, точно маски… потому что у него, у величайшего из актеров, нет ни живого цельного образа, ни души. - Я путешествовала. Потом обследовала владения в провинции… это как на пыльный чердак полезть. Дряхлые воспоминания, поломанные вещи, несбывшиеся надежды… - Мне кажется, у Вас не бывает не воплощенных надежд. - Вам кажется. – Отрезала Мария. - Пусть. – Легко согласился Рене. – Но все же Вам не стоит возвращаться в столицу в ближайшее время. - С чего бы? – Беспечно развела руками герцогиня, неосведомленность аббата начинала ее забавлять, гроза отступила. – Красный герцог мертв, опасаться в Париже мне больше нечего. - Напрасно Вы так категоричны, Мари. Остается и другая сила, помимо короля и кардинала… - Анна благодарна мне! – Помимо своей воли воскликнула герцогиня. - Ее Величество занята своим новым первым министрам. И не существует королевской благодарности, - это Арамис произнес на удивление настойчиво, твердо и холодно, - кто-кто, а Вы, Мария, должны бы это понимать. - Вы, кажется, обещали не читать мне проповеди! – Взвилась Мария. - Кажется. – Отрезал аббат. Он подошел к ней и опустился на одно колено, точно перед троном. – Я сижу в этом несчастном монастыре, в трех милях от Парижа, и то осведомлен лучше Вас! Королеве не нужны люди из ее прошлого, не шумите, ради Бога, подумайте о себе, это прекрасно у Вас получается. – Она была готова плакать от досады. Это не правда, не правда… это не правда! Это не может быть правдой! Он… он просто неудачник, он завидует ей, этот недоделанный иезуит, прикрываясь маской участия, хочет просто побольнее ранить ее напоследок… …но этот недоделанные иезуит смотрел с мольбой ей в глаза, и в нем не было ни капли лжи, тонкие пальцы Арамиса слегка дрожали, он придвинулся было к ней и замер в нерешительности. Госпожа Де Шеврез сменила гнев на милость – он просто волновался за нее, а оттого становился несносно подозрителен и терял свое хваленое здравомыслие. Анна не могла забыть о ней, и Он не забывал ни на минуту…- герцогиня прильнула к губам Арамиса, но поцелуй получился никак не из сна: осторожный, проверяющий, на пробу… он отстранился. Аббат смотрел на нее совершенно новым, непривычным, ненатуральным взглядом. Как будто он ее впервые ее видел. Ее, и что-либо ей подобное. Он придирчиво, внимательно оглядел ее… как будто вещь… тщетно пытаясь узнать в ней хоть что-то знакомое и расплылся в дурацкой, успокоенной, облегченной улыбке, глаза его светились счастливым недоверием. - Это невероятно, моя дорогая. Я, кажется, больше Вас не люблю. Вы своего добились. Я же говорил – у Вас не бывает не воплотившихся надежд. Она выбежала из кельи, как ужаленная, как испуганная девчонка, своротив по дороге стул и столкнувшись с шарахнувшимся от нее монахом, она не помнила, как ей удалось добраться до гостиницы, она не могла бы объяснить, как она вообще выжила после этого. Ей было невероятно стыдно смотреть ему в глаза, она наверняка бы наговорила кучу всякой ереси, если бы осталась еще на некоторое время, но… но этого же просто не могло быть. Этого по определению не могло быть. Это невозможно… как он смеет?! Как подобный бред вообще мог прийти ему в голову? Так не бывает… так не бывает… она подурнела? Или он… почувствовал? Или окончательно отвратился от мирской жизни? Или соврал… нет, он ей не врал. Но герцогиня не могла себе представить жизнь без такого обстоятельства, как любовь ее ангела. Точно так же, как без солнечного света, без воды, без воздуха, без рассветов и закатов… он был неотъемлемой частью жизни, жизни вообще… Так не бывает… Так не бывает… То же самое твердила она себя по возвращению в Париж, когда королева отказалась принять ее, когда к ней пришло письмо с дурацкими уговорами и угрозами… неужели Анна думала, что Мари способна предать ее?.. Так не бывает… Так не бывает… И когда их выслали к чертовой матери в провинциальный замок, и когда она осталась одна, совершенно одна… Так не бывает… Так не бывает… И когда эта малолетняя шлюха, Артемида, будь она не ладна, Диана Де Лонгвиль заступила на ее место, растоптала ее своими свеженькими легкими ножками, когда о ней окончательно забыли в Париже, когда Анна сделала эту потаскушку своей фрейлиной, когда ей не удалось разыскать свое единственное дитя, когда… Она снова пустилась во все тяжки, на зло Всевышнему, а потом чуть ли не сутки подряд простояла на коленях в замковой часовне, затеяла это смехотворное исполнение супружеского долга… Мария оторвалась от умывальника и взглянула на себя в зеркало. Гордо выпрямилась, и ее отражение застыло, точно парадный портрет. - Госпожа Мария Августа Луиза Виктория Де Люинь, герцогиня Де Шеврез. Тридцать восемь лет. – С издевкой продекламировала она и добавила, убрав выбившийся локон за ухо. – Настоящая женщина. – И снова в голове у нее зазвучал предательский вкрадчивый голос, напоминающий шуршание золотых листьев: «В конечном счете, наступает момент, когда ты останавливаешься в потоке и начинаешь думать, как жить дальше».
Сандра: В различных языках смерти приписывают разные образы, в восприятии простого христианского народа смерть – старуха с косой, древним грекам смерть приносил вестник Аида, страшный налицо и невоспитанный в обращении, пуритане свято верили в ангела смерти, подводящего душу к вратам рая или же ада, а у индусов неразделимы были понятия смерти и любви. Общественная смерть госпожи Де Шеврез, герцогиня Диана Де Лонгвиль, именуемая на высоком языке парижских салонов Артемидой, явилась двенадцатого сентября одна тысяча шестьсот тридцать восьмого года в церковь Нуази-ле-Сек дабы окончательно вступить в свои права и оборвать последнюю нить, связывавшую ее соперницу со столь близким им обеим высшим светом. Смерть была одета в платье густого темно-фиолетового цвета, расшитое серебром и безупречно оттеняющее как белизну ее кожи, так и жидкое золото распущенных по спине локонов, стан ее был чрезвычайно тонок, в разрезах свободных шелковых рукавов изумительно хрупкими казались ее запястья, а талия невольно наводила на мысли об отсутствии трех нижних пар ребер. Диана немного мучилась мигренью и временами потирала фарфоровыми пальчиками лоб, выражение на ее безмятежном лице носило характер легкой нервозности и рассеянности. Увидев вышедшего из исповедальни лавочника, госпожа Де Лонгвиль удостоверилась в том, что священник на месте и многообещающим шуршанием устроилась за перегородкой. Читателю, должно быть, покажется странным то обстоятельство, что столь высокопоставленная и на первый взгляд на слишком набожная особа отправилась в церковь в среду, в неурочный день и час, в абсолютном одиночестве, однако Артемиду одолела нестерпимая скука, у нее не было в наличие списка прегрешений, подобного списку милейшей Мари Мишон, а следовательно, не было и привычки к греху, в то время как полною неспособность, несмотря на крайне легкий, светлый и терпимый характер, ужиться с мужем она воспринимала как весьма и весьма весомое упущение и даже проступок. - Простите меня, святой отец, ибо я согрешила. – Вместо ответа послышалось тяжелое, прерывающееся, хриплое дыхание. Обрадовал ли сей переливчатый, звонкий, журчащий, хрустальный, лучащийся голос господина аббата? Нет, отнюдь. Отнюдь. Для него этот хрустальный колокольчик оказался чуть ли не последней каплей: ни он, ни Мари не переносили, когда им говорят под руку. Это была одна из многих из общих черт. А когда ты из последних сил сжимаешь зубы чтобы не сорвать, когда не можешь вздохнуть от жары, печень у тебя словно разрывается, а на платке, который ты, закашлявшись, прижал было к губам, кровь… о, это как раз тот случай, когда лучезарные щебетания девочки за стенкой относятся к разряду говорения под руку. - Слушаю тебя, дочь моя. – Расправив плечи и зажмурившись, упорно не давая ни пустоте, ни панике вырваться наружу и собрав все самообладание, мужество и волю, ответил священнослужитель. Герцогиня молчала. Она, по всей видимости, собиралась с духом, ломала руки, нервно озиралась, бесполезно успокаивая себя и уверяя, что уходить уже поздно, теряясь, осознавая запоздало, что ничего, кроме привычных, пространных и глубоко теоретических бесполезных проповедей она не услышит, только пристыдят ее в этом храме божьем, и то не по праву… святой отец не выдержал. – Послушайте, мадмуазель, предлагаю Вам компромисс: я охотно верю, что девушка с таким чудесным голосом как Ваш не способна на какой бы то ни было тяжкий грех. Господь простит Вам. А я заранее отпускаю Вам грехи Ваши, теперь же, прошу простить меня… - И он вышел. - Нет, постойте же, святой отец! Это уже вне всяких правил и приличий, - вознегодовала Диана и, подобрав юбки, бросилась за наглецом. – В конце концов, это Ваша прямая обязанность! – Не без труда девушке удалось-таки настичь кюре и ухватить его за плечо. Он резко, раздраженно обернулся и уже открыл было рот в твердом намерении отвязаться от навязчивой девчонки, но слова застряли у аббата в горле, ноги его подкосились, закатились глаза, и он растянулся на полу у ног герцогини. Та испугано вскрикнула и закусила в смятении губу, однако с молниеносностью и решительностью, достойными всякого уважения, справилась с собой и опустилась рядом со священником. Прижавшись ухом к его груди и удостоверившись, что святой отец жив и пребывает в обмороке, Артемида успокоилась окончательно, извлекла из недр корсажа изящный флакон –синего венецианского стекла с нюхательной солью и собиралась привести аббата в чувства, однако помедлила и пристально вгляделась в его лицо. Святой отец… да какой, к чертовой матери, отец, когда достойный полуобморочный священнослужитель был на семь лет оптимально ее старше, локоны его прочно сохраняли следы недавней завивки, а в распахнутом на бледном горле воротничке безошибочно угадывалось фламандское кружево?! Диана неумолимо и безжалостно определила, что самоотречение и аскетизм в душе и помыслах этого существа и не ночевали. Да и преступлением было бы это со стороны вышеуказанных добродетелей, преступлением, безвозвратно их компрометирующим. Он был прекрасен. Оглушительно, резко, хлестко, потрясающе полно и совершенно и вместе с тем так живо, уместно, нежно и тепло. Спадавшие чуть ниже плеч локоны цвета золота с огненными всполохами разметались по камню, на кончике идеальной формы носа с легкой горбинкой поблескивала капля пота, но даже эта бытовая, грязная и плотская деталь смотрелась в нем удивительно к месту, легкие, но упрямо и бестактно заявляющие о себе складки, долженствующие неминуемо перерасти в обозримом будущем в морщины, выдавали в нем богатый, разнообразный и, по всей видимости, печальный опыт... длинные, невероятные ресницы отбрасывали густые кружевные тени на посеревшие щеки. И здесь придирчивый и привыкший к поиску непременных в любой удаче подводных камней взгляд герцогини отметил то, что далеко не скоро различила бы даже славившаяся своей наблюдательностью и пытливостью Мария Де Шеврез. И лицо, и тело священника, насколько позволяло проникнуть нескромному взгляду церковное облачение, насколько проступали сквозь строгую черную сутану контуры и очертания, казались крайне изможденными. И он все еще сохранял красоту, но сохранял бы ее в той или иной разновидности и при смерти, и никогда Артемида не видела более изящно и трогательно тонких запястий у представителей противоположного пола, однако находила, что белая кожа обтягивает кость вплотную, и, хотя бесспорным было некоторое очарование даже в сбивчивом, неровном дыхании аббата, неровным, сбивчивым и хриплым оно было настораживающе… Иным словом, болезненной, прозрачность и призрачность, и весь внешний облик его преподобия произвел на Диану несколько необычное и неординарное впечатление. - Чахотка… - вымолвила она, невольно отстраняясь от бесчувственного тела. Трудно было определить, какой оттенок в голосе Артемиды преобладал более: разочарование, подозрение, укор или полная осуждения, слегка недоверчивая догадка, направленные в адрес незримого противника... О Диане Де Лонгвиль можно было сказать многое, переходя плавно от самых лестных характеристик к пикантным подробностям ее пестрой личной жизни, и, наконец, к откровенным, временами не лишенным правдивости и подкрепленным некоторыми аргументами, оскорблениям. И все же сохранялось в ней одно качество, которое не бралась оспаривать ни одна из ее недоброжелательниц, ни единый из числа ее врагов. Эта девочка быстро думала. Потрясающе быстро. Быстро настолько, что окружающие не только казались ей неуклюжими скотами и тугодумами, но и сами ощущали себя таковыми. Она не питала иллюзий ни относительно вены христовой, но относительно лживого патриотизма, не заботилась и не внимала лицемерному благочестию и заверениям в усердии на благо всеобщее, не знала ни неги, ни гнета самообмана, не любила, но и не ненавидела еще истово и смотрела, - должно быть, благодаря своей необычайной быстроте, - на мир как бы со стороны, сосредоточенно изучающим взглядом. И взгляд ее наткнулся на Своего в этом странном, пылающем изнутри мире, где столько раз подводила ее капризная судьба, где почва уплывала из-под ног в решающий момент, а самый сочный и спелый, самый соблазнительный внешне плод неизбежно оказывался червивым… в мире, где подарок судьбы в лице сей неземной красоты виделся прогнившим изнутри она встретил Человека, из своего, далекого и непознанного, чуждого мира, и он не был уже просто подарком, он был ей старшим братом, прошедшим на семь кругов больше нее, он был ее светом, ее проводником, ее Иоанном Крестителем, способным открыть ей другую, великую истину. Он был живым и лучшим ее отражением… и он был прекрасен. Прекрасен настолько, что Диана не могла не влюбиться в него, хотя прежнего мушкетера Арамиса пропустила бы мимо с легким сердцем. В нем было знание, и это знание влекло ее за собой. Так началась вторая Великая Любовная Эпопея неутомимого шевалье Д`Эрбле. За годы непрерывного и прерывающегося, по обстоятельствам, вращение в обществе Рене приобрел репутацию фантастического дамского угодника, неотразимого и в то же время избирательного настолько, что ни осталось ни одной известной в столице, тайно или же напоказ блистательной дамы, не занесенной в его коллекцию. Госпожа Де Рамбуйе, госпожа Де Буа Тресси, госпожа Де Монтеспан, госпожа Львица, госпожа Де Ренуар, госпожа Де Бланкур, госпожа Де Гильен, наконец, госпожа Де Шеврез и госпожа Де Лонгвиль. Все они без исключения вызывали у него симпатию и оставляли по себе светлые воспоминания, но не более, помимо двух последних, которых Рене любил всей душой и перед которыми приклонялся, вызывая ответное восхищение. Эти две столь схожих, и вместе с тем столь различных женщины не могли сделаться иначе как соперницами, столкновение было неизбежно, и столкновение произошло. Диана позволила себе несколько вольное и колкое замечание, относительно радостей разных возрастов, безотносительно, упаси господи, к самой Марии, та приблизилась и дала ей пощечину. Герцогиня Де Лонгвиль, ни чуть не смутившись, не выказав удивления или возмущения, не меняясь в лице мгновенно и с готовностью ответила тем же, невозмутимо, выжидающе глядя на Первую Даму. Госпожа Де Шеврез опешила. Десятки глаз смотрели на нее, она уронила свое достоинство, фактически, признала себя старухой, усмотрев в словах девушки оскорбление, и, что самое обидное, действия ее не произвели ни то, что должного, ни малейшего впечатления на мерзавку, тогда как обыкновенно юные грации впадали в отчаянье от ее, мягко говоря, нестандартных методов и бурного темперамента. Мария скрытно огляделась, расправила плечи, словно солдат перед боем, улыбнулась широко и произнесла. - Видите, милая, есть общее у всех возрастов. – И снова, вопреки ожидаемому, Диана не обнаружила ни детской досады, ни злобы, а улыбнулась в ответ и склонила светлую голову, ни то в знак согласия, ни то в знак бесспорного уважения. Таковым поневоле прониклась к ней и старшая дама, однако далеко не так глубоки были ее негодование и горечь, не столь много сил и трудов ушло на сохранение самообладания, сколько в тот день, когда в отеле Рамбуйе молодая мерзавка появилась рука об руку с Арамисом, и хозяйка, заливаясь смехом, припомнила наизабавнейшую историю о том, как принц Марсельяк, в поисках неведомого гостя, вывалился из окна спальни Дианы, а господин аббат, без сомнения, из одного христианского милосердия решивший поддержать бедняжку, утратившую временно самого преданного из своих друзей, и по чистой случайности оказавшийся рядом, занял его место. Он улыбался, застенчиво и светло, так, как умел лишь он один, горячо, от всей души уверял хозяйку в том, что она заблуждается, и всем своим видом показывал, что никаких сомнений в ее правоте и быть не может. Образ невинного, наивного, тихого, искреннего, застенчивого мальчика сгладился, всплыла пара-тройка подводных камней, ранее лишь слабо угадывавшихся, явное честолюбие и некоторое самодовольство, доля опытной сытости и светской лени, укрывавшей неуемную энергию и резкий нрав. Но это был он. Арамис. Рене. Рене Д`Эрбле, Ее фаворит, Ее ангел, Ее наибольшая радость, Ее тягчайшая беда. ЕЕ. Только ее. И Мария готова была примириться со своевременной отставкой, готова была однажды уступить титул прекраснейшей и сложить с себя регалии Афродиты, но… но его она не отдала бы никогда и никому, а пуще этой белобрысой кретинке. Но они… они были так неуловимо близки, и столько было молчаливой родственной доброты и мира, в их улыбках и жестах, взглядах и словах, что герцогиня позавидовала невольно и внезапно коснулась ее ужасная правда: она, Мария Камила Де Шеврез, была совершенно бессильна в борьбе с этой новой напастью, потому что… да потому, что Вы, милочка, виноваты сами, и лучший способ… - Лучший способ испортить себе жизнь это - бросаться из стороны в сторону и до конца не знать самой, чего ты хочешь. Лучший способ испортить себе жизнь – пагубная суетливая нерешительность. А Вы повинны в ней, моя милая, - раздался откуда-то издали и в то же время совсем рядом до боли знакомый цинично-насмешливый голос. Ее голос. Голос женщины, которой она всегда так хотела казаться и казалась, но никогда до конца не получалось и Мари ею быть. Возможно, к лучшему? И в жертву этой женщине, из идиотского, безотчетного страха расстаться с ней, она потеряла величайшую свою любовь. Было больно. Было страшно. И безумно обидно. Раздражающе непонятно и безудержно одиноко. Она, с неизменною улыбкой и выпрямившись гордо, извинилась… - Я Вас оставлю на минуту, - и вышла, ускоряя шаг, не в силах более сдерживаться, в предчувствии чего-то жуткого, поднимавшегося вслед за ней, неотвратимого, непобедимого… и, видимо, действительно кто-то бросился за ней, потому что донеслось из залы сухое: - Не нужно, шевалье, - и едва узнаваемое, поспешное, но непреклонное. - Я на минуту, мадам. – И стук каблуков… нет, без стука. За ней не пошли? И не смотрели ей в спину. Госпожа Де Шеврез, отойдя по коридору как можно дальше, опустилась в оконной нише на пол и разрыдалась. А через несколько мгновений услышала осторожный шелест и кто то на колени встал рядом с ней. Чьи-то знакомо нежные руки бережно обвились вокруг, ноне было сил поднять глаза. - Мари, Мари, Мари… - Сокрушенно шептал ее ангел у самого уха. – Мари… умоляю Вас, не плачьте. Умоляю. Что с Вами? – Она уткнулась ему в шею, сложила голову на плечо. – Ну… - протянул одобрительно Рене, будто ребенка успокаивал. – Вот так. Что случилось, Мари? – Мария неожиданно доверчиво взглянула на него и обнаружила с удивлением, что эта новоявленная богиня милосердия не вызывает у нее ни раздражения, ни злобы, ни презрительного недоверия. – О ком Вы плачете? – Продолжал Арамис. – Ни я, ни все мы вместе взятые кончика мизинца Вашего не стоим. Успокойтесь, милая… умоляю Вас, успокойтесь. Вот… - Я… я люблю Вас, Рене. Мой милый Арамис, какой же я была дурой… - Выговорила, всхлипывая и шмыгая носом, как школьница, герцогиня Де Шеврез. – какой я была дрянью, Рене… а теперь все закончилось. Все. И я уже… и Вы ко мне… не вернетесь… все кончилось, мой милый Арамис… - Будут другие, на мне свет клином не сошелся, - улыбнулся ласково аббат, - а Вы… Мари, Вы лучшее, что у меня было, пожалуйста, думайте о себе. И пока – только о себе. – Они сидели минут пятнадцать, обнявшись, на холодном полу, и Мари с удивлением обнаружила, что локоны его потемнели, а ее ангел больше не желает мстить ей. Время прошло, и связывало их только прошлое, но это прошлое было прекрасно и драгоценно неимоверно.
Ринетта: Ага, в ряду арамисоманов прибавление!
Сандра: Ринетта Прибавление, мадмуазель? Я-то, вроде, с переменным успехом пребываю здесь месяца четыре, и иначе как арамисоманом себя не зарикомендовала...
Nataly: Сандра пишет: - Чахотка… Можно вопрос?? Как аббат с этой чахоткой прожил еще более 20 лет, вел активный образ жизни и любил женщин???:)))))))))) У меня как-то не вяжется:))))))))
Nataly: Nataly пишет: вел активный образ жизни и любил женщин??? Фиг с ней с любовью... как он дитя-то родил???
Viksa Vita: Уважаемая Сандра, благодаря вам, я почти готова превратится в арамисоманку. Пожалуйста выкладывайте еще. В вашем рассказе есть нечто неуловимо знакомое и болящее, несмотря на отсутствие последовательности. Когда я это читала- мне было хорошо и спокойно, а главное знакомо. Мне тоже нравятся моральные и физические издевательства над героями, а ваши- повергли меня в дикий восторг. Побольше крови, сударыня! Ваш образ Арамиса гораздо идеальнее чем у Дюма, и наверное по-этому он непременно должен умереть- как нибудь по-особенному красиво и печально. Умоляю вс, продолжайте. (и если можно куда-нибудь Атоса впихнуть, буду вам чрезмерно благодарна). "склоняется в глубоком поклоне"
Nataly: Viksa Vita пишет: (и если можно куда-нибудь Атоса впихнуть, буду вам чрезмерно благодарна). Перечитайте еще раз, сударыня... Атоса уже впихнули, не скажу куда... Я до-о-олго смотрела на текст и пыталась сложить слова в фразы.... После чего напилась бургундским и оставила попытки что-то понять...
Viksa Vita: Зачем же так строго, сударыня. Автор ваш коммент прочтет, и чего доброго перестанет дальше выкладывать. Некоторые несостыковки конечно имеются, и впихнутого вначале Атоса я заметила, и мне даже он таким очень понравился. Трудно сказать чм мне понравился текст - да фразы очебь длинны и отягощенны эпитетами и прилагательным, и все таки чувствуется, чувствутся что написанно прямо из сердца, без самоцензуры, с огромной любовью а это превише всего (длы меня по-крайбей мере).
Nataly: Viksa Vita пишет: Зачем же так строго ???? Не строго. Я вообще очень терпимый человек, особенно к чужому творчеству. Тут уж как говорится -- кому что Господь дал, но право на самореализацию имеют все. Меня просто крайне интересует ответ автора на 2 вопроса -- причем один я уже задала. Мои скромные соображения по поводу того, что больнве чахоткой не живут более 5 лет, болезнь передается воздушно-капельным путем и таким образом больной чахоткой Арамис обрек на смерть всех дам высшего света. (Представляете себе этот мор французской знати? Через 6 лет из представителей элиты остается один граф де Ла Фер).Так вот, это я оставляю при себе и никому не высказываю. Далее про Атоса. Черт с ним, пусть втайне мечтает изнасиловать Арамиса и по пьяни зажимает мальчишек. Все мы люди, Атос тоже человек. Но объясните мне -- зачем он пытается извести главного героя?! Потому как расценить иначе предложенеи выпить водки человеку с развороченным животом (!!!) невозможно. При таких ранениях пить нельзя категорически. Вы фильмы про войну смотрели? Помните, как там молят раненые: "пить, пить"...? Врачи не воды жалели, врачи им жизнь спасали. Но вот Атос явно преследовал иные цели. Второй вопрос-- почему??? Viksa Vita пишет: чего доброго перестанет дальше выкладывать Такой цели я не преследовала.
Viksa Vita: Следуя вашему умозаключению, в элите общества не останется даже графа де ла Фер, поскольку он тоже болен чахоткой после сцены в Рош Лабейле. Полностью с вами согласна и по-поводу вашего второго замечания. А если продолжать тему слэша, то сама Мари Мишон, говорят, непрочь была поразвлекаться с французской королевой, что-же говорить о господах мушкетерах? У них в то время, по-моему возраждалась идея нео-платонизма, дружбы телесной как воплощение дружбы духовной. Противоречит Дюма, но никак не духу эпохи. Насчет предложенной Атосом выпивки, опять согласна. Но скорее всего Атос плохо разбирался в медицине, а вот в градусах- сосем не плохо. По-этому и прибегнул к единственному знакомому ему лекарству. Вы действительно не строги, и ваши замечания, как и следовало ожидать, по делу. Просто мне на каком-то подсознательном и внерациональном уровне, понравился текст, и я испугаась что продолжения не будет.
Scally: Как аббат с этой чахоткой прожил еще более 20 лет, вел активный образ жизни и любил женщин???:)))))))))) У меня как-то не вяжется:)))))))) Элемтарно! Разве будет человек, которому в юности разворотило осколками грудь обращать внимание на такие пустяки, как чахотка?!
Nataly: Scally пишет: Элемтарно! Разве будет человек, которому в юности разворотило осколками грудь обращать внимание на такие пустяки, как чахотка?! вспоминается старый анекдот: "А чего нас бояться?"....
Arabella Blood: Гмм... Nataly , полностью с вами согласна, как-то чахоточный человек мне не кажется способным на те поступки, которые совершал Арамис...
LS: Nataly пишет: При таких ранениях пить нельзя категорически А Вы помните, Nataly, лошадь барона Мюнхгаузена? Ту, половина которой пила из корыта, пока другая - задняя - где-то носилась? Может быть, она вела свою родословную от Арамиса из этого фанфика? Я ж говорю, вот до чего доводит ничем не ограниченный полет фантазии и пренебрежение первоисточником: сначала голубоглазый блондин, а потом вилкой в него тычут
LS: Viksa Vita пишет: Противоречит Дюма, но никак не духу эпохи. Духу эпохи противоречит тоже. Неоплатонизм появился при французском дворе с прибытием Екатерины Медичи. Она приволокла с собой всякие флорентийские извращения, в т.ч. и идеологические. Так что эти гей-французы еще и от моды отстали. Лет на пятьдесят-семьдесят.
LS: Nataly пишет: Как аббат с этой чахоткой прожил еще более 20 лет, вел активный образ жизни и любил женщин??? Это напомнило мне анекдот "Э-э-э-э, милок, меня как в Империалистическую контузило, так до сих пор и стоит"...
LS: Постойте-постойте! Мы еще не весь список медицинской энциклопедии прошли... Кажется, остались не отраженными геморрой и родильная горячка? Посмотрим, что нас ждет впереди?
Arabella Blood: LS , супер!!! Я просто преклоняюсь перед вашим талантом критика!!!
Сандра: Nataly И лошадью борона меня попрекнули... Натали, во-первых, в семнадцатом столетии были весьма своеобразные представления о медецине, а во-вторых, насколько мне известно: от чахотки быстро сгорают люди в юности и в детстве, зрелый человек может проболеть 20-25 лет, и умереть по иной причине. Arabella Blood Между прочим, болезнь эта обостряет эмоциональную и физическую чувствительность.
Сандра: LS Злые вы, уйду я от вас... А ждет нас сифилис, так что не надо, не бойтесь, и будет Вам благо. Ждет Рене сифилис, от которого он скончается в зверских мучениях, в глубокой старости, вспоминая бурную молодость. Что же до слэша, так это вообще работа на заказ - скорее всего, вырежу. Самой не нравится.
LS: Нет, я просто могу понять, когда начинают раздевать любимого героя, суетливо путаясь в его чулках и сорочках - эротические фантазии у всех приблизительно одного типа. Но вот чтоб внутрь залезать... В кишочках у него покопаться... Для этого нужна недюжинная отвага и весьма неординарный склад воображения. Я почтительно снимаю шляпу... И, может быть, даже носки...
Arabella Blood: Все, я больше ни слова не скажу, просто удаляюсь...
полная версия страницы