Форум » Наше творчество » Отягощенные злом (Арамис и другие. Внимание - ООС!) » Ответить
Отягощенные злом (Арамис и другие. Внимание - ООС!)
Сандра Хунте: После трех месяцев молчаливого пребывания на форуме, господа, я решилась все-таки вступить в ваши стройные ряды. За время, проведенное здесь, я не раз убеждалась в том, что имею – собираюсь иметь дело – с истинными знатоками и ценителями бессмертного романа Александра Дюма. Потому мое скромное творение покажется, скорее всего, довольно-таки графоманским и анти-историчным – предупреждаю сразу, писалось оно не как исторический труд, а фантазия на тему. В ближайшее время здесь будут размещены начальные главы душещипательной истории Рене Д`Эрбле – наверное, довольно вторичной. Я недоромантик и недослэшер, а это еще хуже, чем полумушкетер, полу-аббат, на авторские лавры не претендую, на идею – Вы не представляете, как я Вам за нее благодарна, Юлия! – тоже. Прошу только учесть, как аргумент мне в защиту, искреннюю и истовую любовь к персонажу. Однако, центральное место в истории все же будет занимать великая любовь Арамиса к Мари Мишон, а потому очень хотелось бы услышать – и учесть – пожелания будущих – если они все-таки будут – читателей относительно: а) Вообще наличия этой любви с одной стороны. б) С другой. в) Ее исхода.
Ответов - 130, стр:
1 2 3 4 5 All
Arabella Blood: Я, как уже писала в другой теме, не арамисоманка (хватит, хватит, больше об этом не слова). Но почитаю с удовольствием. Мое личное мнение, д'Эрбле любил Мари Мишон (здесь я разделяю мнение Хилькевича: любил, но как божество, потому в молодости и пальцем тронуть не смел). Любила ли его Мари? Полагаю, большой любви не было - иначе не было бы приключения с Атосом (имхо, граф был не единственным). Но увлечение было, несомненно. Особенно в молодости - иначе герцогиня так не заботилась бы о молодом мушкетере (см. например, экипировку). Чем закончилось? Насчет герцогини понятно. Один поклонник за другим, одно милое увлечение сменяется другим, не менее романтичным. Насчет Арамиса... Наверно, эта любовь осталась как любовь молодости - она уже прошла, но когда встречаешь того человека, что-то все же щемит в груди...
Сандра Хунте: Arabella Blood Очень интересное мнение. Мне, к моему стыду, оно в голову не приходило. Скорее - совершенно обратное. Милая Мари умудрилась серьезно задеть молодого мушкетера и в конце концов, они стали достойными друг друга заклятыми врагами - нет ничего хуже обиженного мальчишки, нет ничего хуже обиженной женщины... Но я обязательно учту светлые пожелания читательниц - и читателей - и придумаю альтернативный конец.
Капито: Я надеюсь альтернативный конец не будет заключаться в том, что у престарелого герцога д'Аламеда проснется сильное чувство к еще более престарелой герцогине де Шеврез?:))))
Iren: Капито пишет: у престарелого герцога д'Аламеда проснется сильное чувство к еще более престарелой герцогине де Шеврез?:)))) Хм... Как представлю... Волосы дыбом встают, даже те, которые уже выпали... Сандра Хунте А что это Вы так скромно!? Всегда рады почитать хорошие творения
Arabella Blood: Капито пишет: Я надеюсь альтернативный конец не будет заключаться в том, что у престарелого герцога д'Аламеда проснется сильное чувство к еще более престарелой герцогине де Шеврез?:)))) Согласна, это слишком страшно!!! Мне кажется здесь принцип "бьет, значит любит": старые чувства дают о себе знать и оба стараются показать, что им уже нет друг до друга дела. Вот и пытаются доказать, что вроде как ненавидят... но это имхо, никому не навязываю
Юлёк (из клуба): А у меня вообще на эту тему полное ИМХО, которое я никому не навязываю. Потому - молчу. Альтернативного конца мне не хочется, потому что меня вполне устраивает тот, что описал Дюма. К тому же я не считаю ни его, ни ее "отягощенными злом".
Сандра Хунте: Так... вечером будут первые главы, начнем с Рене. П.С: и не пугайте меня, пожалуйста, герцогом Д`Аламеда... так же и убить не долго эстета-автора. Нет, я имела в виду внутреннюю альтернативу - события-то Дюма прописал, а вот подтекст событий...
Arabella Blood: Сандра Хунте А можно узнать, с какого момента времени начнется повествование? Арамис еще "Арамис", или еще "Рене", или уже "аббат д'Эрбле" или в еще более поздний момент? А вы сами считаете, любовь между Рене и Мари была? Осталась?
Iren: Arabella Blood пишет: в еще более поздний момент? дАламеда или ЕЩЕ позднее?
Arabella Blood: Iren пишет: дАламеда или ЕЩЕ позднее? Я подразумевала период между "ДЛС" и "Виконтом"... Позднее дАламеда... Представить эту любовь можно разве что в страшном сне
Сандра Хунте: Там три этапа. По всем трем книгам: до и во время мушкетеров, до "Двадцати лет спустя" и пара эпизодов во время... с виконтом пока не уверена. А вообще, вы угадали, частично повествование ведется уже в бытности герцогом Д`Аламеда, в испании - светлые воспоминания с темной действительностью. Arabella Blood пишет: А вы сами считаете, любовь между Рене и Мари была? Осталась? Мне кажется, была, и любовь разрушительная, а потом было разочарование с одной стороны и досада с другой. В жезни герцогини, бесспорно, Рене - светлый и лучший мооент, у самого Рене она - центр любви к жизни и женщине вообще, но любовь друг к другу прошла, а к самим себе нет. И далеко нет. И два этих очень похожих и очень несовместимых существа стали противниками, но не врагами. Оони друг друга понимают и знают наизусть, поэтому любить уже не могут.
Сандра Хунте: И так... вот оно! Действие при ЛяРошели, после казни Миледи, после бастиона. Арамис был чудесным мальчиком. Этот белокурый ангел неизменно рождал в душе кардинала чувство светлой грусти, абсолютное, безграничное, переполняющее, необъятное, пронзительное, до крика, до обморока, да судорог, сводивших эфирную субстанцию, запертую в бесполезную оболочку. Леденящий душу, невероятной остроты восторг. Чувство умиления. Чувство нежности. Невероятное по силе, простоте и односложности эстетическое удовольствие – и только. Без подтекстов, без граней, без слоев и нюансов, вне общепринятых и понятных рамок – только красота. До слез. До дрожи. И не единой лишней мысли, без тени претензий, без проблеска желания. Он иногда посмеивался про себя, что посмертную гипсовую маску сего достойного молодого человека он будет счастлив лицезреть на почетном месте в своем кабинете, он не отличал юношу особо среди Господ Мушкетеров, ни в качестве достойного противника, ни в качестве особо привилегированного, по большому счету, Рене Д`Эрбле был его высоко преосвященству совершенно безразличен, куда больше его занимали вездесущий гасконец Д`Артаньян и легенда полка, благородный Атос, но… Но когда накрытое по пояс плащом тело пронесли мимо него, в лазарет, и он увидел посеревшую хрупкую руку юноши, свесившуюся с носилок, и остановившуюся в отчего-то вязком застывшем пространстве каплю крови, скатившуюся с ледяных пальцев… остановившуюся… или это его сердце остановилось? Или сердце этого мальчика? Ришелье не даром называли красным герцогом, за последние годы он видел слишком много смертей, так много, что трупы перестали иметь лицо и слились в одно сплошное серое пятно, в мясо, - может быть, он просто испугался, что отныне лицом смерти станет для него лицо этого мальчика? – но он готов был отдать всю свою кровь, до конца, до отказа, только бы эта капля вернулась назад. Он боялся этой смерти. Он отчаянно не желал ее. Она была недопустима… почему? На мгновение его пронзила запоздалым холодом паника – что было бы, если бы Рошфору все-таки удалось выполнить его приказ? И всех четверых… «Уничтожить. Любыми средствами. Всех четверых». Почему-то – как ни старался, он не мог объяснить себе, почему, найти достойное, разумное, рациональное, человеческое объяснение, - он не хотел, чтобы Арамис, мушкетер короля, умирал семнадцатого августа тысяча шестьсот двадцать восьмого года во время второго штурма гугенотской крепости Ла-Рошель. Просто не хотел. Без последствий, без претензий, без желаний, без объяснений. Он не хотел бы, чтобы тот жил, и не хотел, чтобы он умирал. Сейчас. На следующий день, через час, через миг – но только чтобы не было этой капли, и не было его серого лица, и выточенных нервных пальцев, с холеными ногтями, тронутыми синевой. Нет… нет, он не смог бы пережить смерть этого безупречного существа. Сейчас, когда он понял. Понял, насколько это страшно. Если бы можно было вернуть последние секунды – секунду – назад, он, не задумываясь, ни минуты не сомневаясь, отправил бы его на эшафот и отметил бы галочкой удачное устранение еще одного… кого? Чего? Препятствия? Дорожного камня? Просто единицы? Единицы. Частицы, молекулы камня на дороге. Песчинки, ценной постольку поскольку она могла послужить предупреждением для более заметного оппонента. Теперь же он согласился бы – с удовольствием, искренним, натуральным удовольствием и легкостью – покинуть свой пост, но сохранить Его… кого? Он не знал еще, не придумал ему ни категории, ни имени, ни места. Но белокурый мальчик, ангел с картины Итальянца, был ему необходим. И незаменим. Юноша по-прежнему оставался до безумия прекрасным. Он тяжело и часто, глубоко, отчаянно хватая ртом бесполезный воздух, дышал, мушкетеру разворотило грудь и часть живота, он плакал, мелко вздрагивая, от боли, отвращения и страха, и редкие слезы мешались с потом и кровью на его искаженном страданием лице. Слезы эти были естественны, но беспомощность и потерянность мальчика вызвали, наравне с сочувствием и жалостью, тихое злорадство – приятно было стереть по крайней мере у одного из неразлучной четверки с лица самонадеянность, браваду и нахальство. Он смотрел остекленевшими, зеркальными глазами в небо, стараясь не шевелиться, не разжимать губ, чтобы не дать хода кровавой рвоте… Его собственный форменный плащ задрался на сторону, на батистовой белой рубашке расползалось и без того непомерное темно-красное пятно – стояла ужасная жара и молодой человек был без камзола… Герцог поймал себя на мысли, что помнит, досконально, подробно, несмотря на необычайно раздражавшую его в последнее время рассеянность, каждый костюм, в котором он видел Арамиса. Он не искал этих встреч, случайных, мимолетных, незаметных, незначительных, он чувствовал бы себя одинаково хорошо… одинаково, стабильно скверно как с ними, так и без них, он не помнил ни дат, ни чисел, ни событий, ни времени, при котором они столкнулись, или взгляд его скользнул по тонкой фигуре юноше, наткнувшись на него в толпе, но… бежевый камзол, кремовый плащ, бежево-песочные, тоном темнее, штаны, вправленные в ботфорты – первая, черный плащ, скрывающий тело целиком, и белый кружевной воротник, явное сходство с сутаной аббата – вторая, белый камзол, шелк и кружево, ослепительно белый, страшно представить, каких денег он стоил рядовому мушкетеру и сколько недель пришлось ему соблюдать пост праведный, тот же плащ, черная шляпа с белым и черным пышными перьями, на ноги его кардинал взглянуть не успел – а жаль – третья, форма, форма, тщательно отглаженная и безукоризненно чистая, в грязи, в поту, в чужой крови, в зеленых травяных пятнах… и уже самая настоящая черная сутана молодого послушника, давно, при других обстоятельствах, в другом городе, кажется, чуть ли не с другим человеком – «Прошу прощения, Ваше преосвященство…». Да, они, должно быть, виделись и раньше, но это не имело ни малейшего значения. Они были не знакомы. Ни тогда – ни теперь. До последней минуты в знакомстве этом не было ни малейшей нужды… Капля упала в траву, растеклась красно-коричневой струйкой по зеленому стеблю. Арман стоял минуту, колеблясь, стоит ли подойти и спросить о судьбе несчастного, проафишировав, тем самым, свой к нему либо крайне негативный, либо совсем уж подозрительный интерес. Про себя герцог отметил, что господ мушкетеров – а именно неразлучной троицы – с ним не было. Неужели настолько серьезно восприняли его приказ – ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не покидать позиции? Или испугались вторичного обвинения в трусости, а то и дезертирстве? Или им просто все равно? Незавидная же участь у юноши – до тебя есть дело только пока ты полезен, пока ты нужен, когда же нужны тебе… не взыщи, мальчик. Так? Нет, не так, и он обругал себя поспешно за эту циничную, неуместно завистливую, унизительную мысль. Но раненый остался один, и слишком велико было искушение если не вмешаться в его судьбу, то по крайней мере удовлетворить свое любопытство. Передав необходимые полномочия Рошфору – пусть будет хоть какая-то польза от беса кроме вреда – кардинал направился к лазарету, где наравне с гражданскими врачами трудились и монахи из ордена капуцинов. Не теряя драгоценных сил и времени на бесполезные, художественно оформленные объяснения он одолжил за четыре пистоля плащ у священнослужителя и, устроившись за перегородкой, в специально освобожденной и приготовленной для жертв сегодняшней атаки комнате, имел возможность наблюдать потрясающую по романтичности сцену. Они все-таки пришли. По крайней мере граф Де Лафер, благородный Атос - его Ришелье узнал со спины, по примелькавшемуся курчавому темному затылку, - в помещении наличествовал. Он сидел толи на корточках, толи на коленях у низкой походной кровати, на которую сбросили – в самом прямом смысле – его друга, и старательно растирал ему руки, методичными движениями, от плеча к локтю, пытаясь согреть. Тревиль бы, вне всякого сомнения, отбросив сословные предрассудки и светский тон, надавал бы господину графу по шее, при чем залужено и от души – бедный мальчик же кровью истечет!.. А его это волнует? Волнует ли его, Армана Жака Де Плюси Де Ришелье, истечет ли кровью от безграмотности своего товарища этот юноша? Вряд ли. Даже более того, нет. Его это не волнует. Совершенно точно. Но, как бы ни было это противно, как бы не холодило грудь, как бы не противился этому разум, но ему было приятно смотреть на них. И, может быть, вместо Атоса… нет, вот это как раз не правда. Незачем себя обманывать, незачем лезть упорно в рамки – не нужно. Он не хотел прикасаться к телу Арамиса, не хотел иметь с ним ничего общего, не хотел пачкаться в его крови – да, брезгливо, излишне брезгливо, да, цинично, да, несправедливо, но ничего поделать с собой он не мог. Не укладывалось это ощущение в грубо сколоченный тесный ящик общепринятых видов отношений. Не приятен был ему физический контакт. И давайте больше не будем об этом, Ваше высокопреосвященство. - Атос… - голос юноши, и без того тихий, шуршащий, прерывающийся болезненно, едва долетал до его слуха. Но полуприкрытые веки, дрожащие губы и руки, откровенно умоляющее выражение обескровленного лица восполняли с лихвой пробел в восприятии. – Атос, прошу Вас, не уходите, пожалуйста, не уходите… не бросайте меня… пожалуйста… я умоляю Вас… я не могу… не уходите… - Тот поднял с пола темную бутылку и слегка приподнял голову товарища. - Не беспокойтесь, я не ухожу. Сейчас придет врач. А пока – пейте… - Он покорно обхватил губами горлышко бутылки, но после первого же глотка скривился, отстранился и закашлялся, когда же приступ кашля закончился, откинулся на руки друга. Долгий, обреченный, тихий стон. А умеет ли он – громко? Что нужно сделать, чтобы заставить Арамиса закричать?.. кровь с новой силой полилась из раны, ткань рубашки, до того прилипавшая к телу, плавно скользнула в бок, когда он попытался повернуться – кровь полилась изо рта юноши, но он только отвернулся от Атоса и едва свесился на пол, изо всех сил стараясь не зайтись кашлем вновь, чтобы не усилить боль. Рука его легла инстинктивно на грудь, и густая красная жижа чуть ли не пузырями начала вытекать наружу. Граф невольно прикусил губу и отвел взгляд, Арамис, поспешно приняв прежнее положение, слегка развел руки, оглядывая рану, черные глаза его, с мутными белками и лишенные – на веки – прежнего блеска показались кардиналу виноватыми и растерянными, чуть ли не пристыженными. Боже, за что ты наказываешь меня? Так говорила Анна… миледи… в свои последние минуты. Боже, за что ты наказываешь его? Эта мысль терзала его постоянно, вот уже час, самому Рене она никогда не пришла бы в голову, а вот ему… ну за что? Почему? Зачем? Кому это нужно? Почему смерть, раз за разом рассекая над ухом воздух, минует его стороной и сбивает тех, кому жизнь необходима? Он хотел жить, Арамис… он был создан для этого мира, Жизнь и Удача любили и отличали его, румянцем играя у него на щеках, отражаясь блеском в глазах, расходясь эхом в беззвучном смехе… он больше не будет улыбаться. Он никогда больше не улыбнется. И что бы там не говорил Портос, после подобных ран не выживают. Удивительно было только, как он еще держится… бедному мальчику даже забыться не было позволено… кем? Кем?! Если бы он знал, кто решает… Рене ни разу не потерял сознания, слезы текли у него по лицу, страдание витало в воздухе. Портос плакал над его телом, как ребенок, пока его не унесли, и сам граф с ужасом заметил, что теряет хладнокровие, и привычная трезвость мысли ему изменяет. Смотреть на это без содрогания было невозможно. Он же не наивный юноша, в конце концов, он видел смерть, он слышал ее дыхание, он чуял ее запах – запах крови и гнили – никто, даже самые злейшие его враги, не могли бы упрекнуть его в том, что он боится смерти, упрекнуть его в безграничной ледяной брезгливости Арамиса, но Рене… он, белоснежное видение, поразительно, ослепительно белое и чистое, убежденный аккуратист, холеный, ухоженный мальчик, почитавший чистоту собственных ногтей и перчаток важнее судьбы государства, он… не было ничего более несовместимого, нежели Рене и кровавая каша с крошевом костей. Атос отвернулся малодушно. Отвернулся и тут же поймал на себе отчаянный, испуганный и… безумно горький, виноватый, сокрушенный, потерянный взгляд. - Господи… - Выдохнул тихо Рене. – Господи, господи, господи, господи, господи… - повторял он в исступлении, пряча глаза, пряча слезы, комкая заляпанную простынь серыми пальцами. – Господи… простите меня. – Обратился он наконец к графу. – Простите, я понимаю, как должно быть омерзительно Вам… - Арамис прервался, судорожно сглатывая и смахивая ресницами слезы с переполненных глаз, - это зрелище. Простите, я больше Вас не удерживаю, граф. – Повернув голову на бок, на мгновение создав иллюзию прежнего, блеснув золотыми кудрями, он лежал, дрожа мелкой дрожью, то ли в беззвучном плаче, то ли от озноба. - Арамис… - окликнул друга мушкетер, кладя ему руку на плечо. – Рене… - Уходите, Атос. - Повторил он, уже вполне твердо – Здесь достаточно… грязи… - Это слово прозвучало слишком жестоко. Даже для склонного к самокритике Рене, он его выплюнул, озлобленно, решительно, болезненно… - чтобы еще Вас здесь вытошнило, как нашего дорогого Шарля. - Успокойтесь немедленно. – Слишком хлестко, слишком холодно. – Успокойтесь и пейте. Только осторожно: это грап. – Рене прикусил губу, как делал обычно, когда вынужден был уступить. Он ухватился за бутылку, виноградная водка, обжигая с непривычки горло, потекла внутрь. Он пил, не отрываясь, с минуту, пальцы, кажется, свело судорогой, он пил жадно, надеясь… забыться? Приглушить боль? Нет. Он просто, подсознательно, по привычке, от безысходности верил, что, если он сделает так, как Атос скажет, все будет хорошо, все будет, как должно, он верил, а… а Атос не в силах был ему помочь. - Хватит. – Он чрезмерно резко рванул бутылку у него из рук, расплескав содержимое по полу. Граф чувствовал себя непреодолимо, непростительно виноватым перед Арамисом, но он не знал, что делать. Он не знал. Он был совершенно бессилен. Он… Дверь осторожно, бесшумно открылась, и вошел лекарь. Он вышел. Он не хотел ни смотреть, ни слышать. Не хотел видеть брошенный ему спину взгляд. Не хотел думать. И человек в одежде монаха, за занавеской, вышел вслед за ним. Ему тоже совсем не приятно было наблюдать как из груди юноши прокипяченными щипцами потащат каменные осколки. Увиденным же он был вполне удовлетворен. Атос стоял, облокотившись о перила, и мучительно рвался с этой мертвой точки, и отчаянно пытался удержаться на ней. Невозможно было уйти и невозможно было остаться. Крики несчастного - господи, ну почему ему кляп-то не дали закусить?.. – слышны были с улицы, и он чувствовал, с каким трудом и упорством Арамис пытался удержать их внутри, в чудом не задетом сердце, и чувствовал, что ему самому эти вопли грудь рвут ни чуть не меньше, чем Рене. Они жгут ее солью, они царапают душу изнутри, они раздирают в ошметки гордость молодого мушкетера и холодность графа Де Лафер. Их невозможно было слушать и невозможно было, забыв о них и оставив его там, за стеной, идти заливать свое горе. Бедный мальчик… вот так же скажет его Белошвейка, сокрушенно вздыхая, и Де Тревиль, устало прикрыв глаза пожелтевшей от табака и пороха рукой, затянутой в перчатку, и засыплют его черной и влажной летней землей. Бедный мальчик. Он был так красив. Он был так талантлив. Тихий шуршаще, то ли скромный, то ли скрытный, безупречный. Ангел. «Ангел, который называет ангелом меня, бог, который меня называет богом». Ему так шли ложная скромность и напускная застенчивость, рассеянность, робость, излишняя стыдливость, лживая молчаливая покорность. Он мог бы вполне воспользоваться рискованным методом Генриха четвертого и попытаться войти в доверие к одной из своих пассий, переодевшись девушкой-горничной. Он страстно увлекался, вдохновлялся, проникался и упивался каждой из бесчисленного потока его женщин, и так же искренни забывал о них, в лучшем случае – на второй неделе знакомства, и с неизменной легкостью возвращался к ним и возобновлял мимолетно знакомство – и всегда – они ждали его. Он любил по-своему каждую из них, о каждой хранил теплое воспоминание и аккуратную стопочку потрепанных страниц, изредка – с обгоревшими краями. По всей видимости, Рене Д`Эрбле получил первоначально исключительно женское воспитание, и наслаждался женской стороной мироздания – Любовью, Радостью, Верой, Надеждой, Чистотой, Властью, Наглостью, Красотой, Ложью, Скверной… Жизнью. Ложью. Ложь и Жизнь для графа Де Лафер стали синонимами в последние годы. А прелестный юноша, замеченный и легко раненый им на уроке фехтования у месье Брошеля, одного из инструкторов Парижа, был лживым насквозь. Он был отравлен цинизмом, честолюбием, корыстью, лицемерием, жестокостью, сознанием и недостатком собственного превосходства, ложью во благо и ложью во вред, ложью по привычке и по инерции, ложью умелой, правдивой, изящной и ложью намеренно грубой, ложью красноречия и ложью молчания… он был ходячим сводом сомнительных принципов Николя Макиавелли, и тем не менее, граф, прекрасно осознававший все это, нисколько не колеблясь, назвал бы его именно ангелом. Иногда Атосу снились отвратительные сны. Перекошенное лицо Анны, - Анны Де Бель, миледи, которая навсегда останется для него шестнадцатилетней девочкой, в слезах обиды, горечи и злости, и губительного неверия в то, что он, самый благородный рыцарь в мире, отречется от своей колдуньи на потеху жестокой и неуправляемой в своей глупости толпе - извивающейся в петле, и сведенные кисти бледных, с длинными хищническими ногтями и искривленными, как у ведьмы из старой сказки, как у эпилептички, пальцами, рук. Ее деланный и хриплый смех. И бесполезная попытка неловким, неумелым движением, со связанными руками, сдвинуть разодранный рукав выше и прикрыть клеймо. И, с недавнего времени, ее покорно опущенная голова и обнаженная, на удивление хрупкая и трогательная, шея. Шейка. Он побоялся бы дотронуться до нее, так была она обезоруживающе прекрасна в своей трепетной беззащитности и грациозности. Побоялся бы, будь то лет пять назад. Пять лет, восемь месяцев, две недели и… и четыре дня. На пятый он понял мир, понял природу и сущность женщины, понял природу и сущность жизни. Будь он на пять лет глупее, на пять лет наивнее, безрассуднее, неопытнее, на пять лет чище, светлее, лучше… Ни проклятья и укоры, ни истерические вопли, бросаемые ему вслед, а тишина, тишина скорби и безысходности. Она едва слышно шепнула перед тем, как ступить в лодку, на мгновение поймав его отражение в зеркале слез, застилавших карие глаза: «Граф… не оставляйте меня». Бывали и другие – менее реалистичные, более пугающие. Хрупкие запястья юноши, перехваченные у него за спиной одной рукою, золотые пряди между пальцами другой, запрокинутая голова и распахнутый воротник, отлетевшие в сторону крючки с его камзола… этот сон мучил его непрерывно. Еcли это вообще был сон, в чем граф Де Лафер, положа руку на сердце, не просто сомневался, а давно уже разубедился. И дело было даже не в том, что он зажал по пьянее какого-то мальчишку, а в том, что он не мог вспомнить его лица, хотя все остальное видел и помнил вполне ясно. Ему покоя не давала неизвестность. И светлые локоны, чью потрясающую чуждую блестящую мягкость и нежность до сих пор ощущал на своей ладони. Золотые кудри ангела. Да, к черту, мало ли в Париже блондинов? Даже таких?! Мало. Таких вообще в природе не существует. Даже в солнечном майском небе, не то, что в Париже. Кроме одного. Атос вошел в отведенный для тяжелораненого угол в лазарете задолго после того, как стихли прерывистые, хриплые крики юноши. Тот лежал, обессиленный страданием, опустошенный, на мгновение графу показалось, что случилось худшее и он… мертв. Но перебинтованная грудь Арамиса едва приподнялась со слабым вздохом, и Атос поспешно опустился на кровать рядом с ним – ноги мушкетера не держали, настолько был он ошеломлен и обескуражен этой новой, странной и страшной мыслью. Мертв. Мертв. Он – и вдруг – мертв. Они познакомились на уроке фехтования, светловолосый мальчик, одетый во все черное, только что окончил занятие, набросил на плечи плащ и, раскланявшись с метром, шел к двери. Он сам, лишенный тяги к эстетству, едва удержался, чтобы не опустить глаза, дабы проверить, не ступает ли это эфирное существо по воздуху, Брошель же не стеснялся открыто любоваться его походкой – платиновые локоны и полы плаща взметались в такт его шагам, и казалось, будто они несут его, словно крылья. Шпагу молодой человек нес как-то странно… при нем не было ножен, она лежала в футляре, нес он его подмышкой, как скрипку, к музыкальный инструмент, как инструмент искусства – и впоследствии граф удостоился великой чести наблюдать, как одухотворенно, с удовольствием и едва уловимой дрожью истинного мастера он разделывает с ее помощью так называемых минутных врагов. Его веки опущены, скорее всего, он боится и стесняется встретиться взглядом с незнакомым господином, явно парижанином, явно военным, явно сведущим в подобного рода делах. Однако футляр все-таки предательски задевает неизвестного… - Прошу прощения, сударь… - Да, именно так. Быстро, но с безупречной четкостью, несколько поспешно, но без чувства собственного достоинства, неловко, но очаровательно в своей неловкости. Вслед ему летит… - Рене! Вот человек о котором я Вам говорил: Этьен Де Лафер, достойный противник для Вас, надеюсь только, что он не вызовет Вас на дуэль за эту оплошность, запомните – всегда смотрите жизни прямо в лицо, иначе не избежать Вам нежелательного столкновения. Но граф простит Вас! Не так ли, граф? - Граф? – Кокетливо и слегка настороженно, должно быть, по рассказам старого пустослова, он всерьез решил, что его могут вызвать на дуэль. - Простите, юноша, но это давно уже не мое имя. – Эти игры в имена не уместны при мальчике: не все ли равно… - Не все ли равно, как ты ему назовешься, граф Де Лафер? Он приехал из Орлеана и вряд ли ему есть хоть какое-нибудь дело до твоего родового наименования, в конце концов, таких, как ты… - Он прерывает болтуна мягко и кротко, едва слышно, но слушать и слышать стоит… - Если Вы назовете мне Ваше настоящее имя, и забуду мгновенно прошлое, и хотя господин Брошель уверен, что подобных Вам сотни, я уверен, что оно окажется неповторимым. - Ваша лесть неприкрыта и неоправданна, милейший. Напрасный труд. – Реплика была рассчитана на то, чтобы смутить, тратить время попусту не хотелось до невозможности, однако Ангел ни мало не смутился. - Ваша грубость тоже, они составят друг другу превосходную пару. - Как раз о паре я и подумывал. У вас обоих совершенно противоположные техники боя и любопытно было бы на это взглянуть. Уважьте старика… Пластика, с которой он двигался, тщательность, с которой оборонялся, осторожность и вымеренная, выверенная резкость, с которой наносил удары, по неволе вызывали восхищение, однако от созерцания его Атос вынужден был отвлечься, потому что мальчишка и вправду оказался противником достойным. Спустя пол часа ожесточенной схватки юноша запыхался, метр чертыхнулся и прервал поединок. Бесполезно, сказал он, скалы и ветер, простым смертным вряд ли удастся дожить до развязки. - Особенно, если смертные страдают подагрой и нетерпимостью, худшим из недугов, подобно мне. – Мальчишка улыбнулся, отсалютовав графу, и тот с досады кольнул его рапирой в плечо. Нет, не так. Он его ранил. Юноша побледнел стремительно, его пришлось усадить на массивный дубовый стол, в дальнем конце комнаты, и поддерживать, сопровождая домой, он слег на три дня, в которые, с поразительной регулярностью, Атос навещал его. - Вы так и не назвали мне своего имени, господин граф. – Прошептал он бледными губами. - Атос. - А я знал, что оно будет необыкновенным… - Он его ранил. Как только рука поднялась… если бы он надавил на клинок чуть сильнее, если бы юноша оказался чуть слабее здоровьем, если бы был чуть менее тверд в своем стремлении непременно отомстить… он был бы мертв. Он был бы мертв… он мог погибнуть тысячу раз, на бессмысленной дуэли, в пьяной драке, по дороге от высокопоставленной любовницы, в рискованной афере, в которые ввязывались господа мушкетеры перманентно от скуки, а уж с появлением Д`Артаньяна… господи, сколько раз он мог вот так погибнуть у него на руках. Но Рене Д`Эрбле – сознательный мальчик, он умирает именно там, где и положено солдату – на поле боя, на войне, аккуратно, точно, выверено… Рене часто задумывался о своем будущем. Строил иллюзорные фантазии, планы, которым не суждено было претвориться в жизнь, всерьез обдумывал карьерный рост, не редко впадал в черную меланхолию и не в меру живое воображение рисовало ему не менее черные картины посредственности, убожества, бедности, бесперспективности… одного только Рене не мог представить и предвидеть. Что из него в течение пяти часов будут вытаскивать восемь каменных осколков от крепостной стены, в которую врезался снаряд, что он едва ли не умрет без покаяния, что на какое-то время мука затмит в нем разум, во всех его проявлениях, ин он будет рад, и забвению, и скорой смерти… Окровавленная рубашка, поверх перевязки, - должно быть, врач решил, что раздевать и без того окоченевшего юношу не стоит, и теплее, и мороки меньше, попробуйте, отлепите теперь от него эту дрянь - серовото-белая, точно бумажная, кожа, посиневшие губы, разметавшиеся белые пряди, ломкие тонкие запястья, до странности тонкие пальца, испачканные засохшей кровью. Кровь залегла под ногтями, в порах, брызгами на шее, свежими пятнами на белых бинтах… и в то же время он был безупречно чист. Его восковая фигура едва ли уступала по трогательной хрупкости бледной шейке призрака его молодости, Анны Де Бель. Атос наклонился и со всей нежностью, на какую только был способен, поцеловал Арамиса в лоб. Кожа была холодной и сухой, что свидетельствовало о неминуемом и скором начале лихорадки. Только сразу автора не колечте...
Iren: Сандра Хунте Браво!!!!! Сандра Хунте пишет: Только сразу автора не колечте... А за что? Таких не бьют (разве что из зависти ), а то потом писать больше не смогут
Сандра Хунте: Iren Большое Вам спасибо, Ирен. Я уже побоялась, что за эту часть ценители мушкетеров мне глаза на пятки натянут. Дальше поползновений на образ Атоса не будет. Почти.
Iren: Сандра Хунте пишет: что за эту часть ценители мушкетеров мне глаза на пятки натянут. Вы уж какими-то зверями нас представляете
Сандра Хунте: Iren Нет, что Вы. Я, честно говоря, года два назад, до слэш-фиков, сама бы натянула, не задумываясь.
Сандра Хунте: Далее... Он едва ли почувствовал прикосновение сквозь сон. Он шел по песку, впереди шумело серое море и низкое серое небо наливалось дождем. Он шел по песку. Ноги увязали по колено, идти было ужасно тяжело, непреодолимо тяжело, ноги сводило, он задыхался, но упрямо делал за шагом шаг, и каждый шаг казался непосильным, а за ним следовал новый и новый. Ему нужно было туда, где у кромки воды исчезала пена. Он знал – стоит ему дотронуться, и серые волны унесут его отсюда, из мира, на который не хватало больше сил. А когда вода с водой, сверху и снизу, сольются, плаванье превратится в полет, и мир исчезнет… а он останется. Шаг, еще шаг. Его отбросило назад. Он видел, что проходил уже через это место, давно, давно… - Рене! – Повелительный и грозный, звонкий молодой голос заставил мальчика вздрогнуть. Он был, кажется, лет десяти, однако в темных, почти черных глазах уже угадывался неуместный опыт и опасливая осторожность, ни в коей мере несвойственная детям его возраста. Одетый чисто и аккуратно, во все черное, не смотря на жару, тщательно причесанный и неестественно прямо держащийся, тот, кого назвали Рене, представлял собой крайне замечательный персонаж. Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза, толи собираясь с силами, толи от невыразимой усталости, и после короткой паузы невозмутимо ответил. - Не ори. - Рене! – На этот раз голос звучал еще более категорично, имя мальчика было произнесено по слогам и очевидно было, что говоривший, во-первых, находится на пределе своего терпения, а во-вторых старается подражать кому-то из взрослых, у кого этот предел несравнимо выше. - Я. – Спокойно и сокрушенно отвечал Рене. По правде сказать, он действительно сожалел о своем непоправимом поступке – полезть в драку со старшим братом, запереть его в кладовке, его, отцовского любимца, да когда еще матушка так нездорова, да когда отец отбыл в город и в доме не осталось решительно никого, кроме старой кухарки, принципиально не вмешивавшейся в господские дела… но ведь не выпускать же это чучело обратно? Разумеется, нет. - Рене, я надеру тебе уши! – Завыл беспомощно голос, теряя мгновенно и грозность, и величие, и весомость, голос обиженного капризного ребенка. – Рене! – Тянул он. – Злобный, мерзкий мальчишка! – Рене прислонился спиной к двери чулана и сполз по ней вниз, уселся прямиком на пыльный деревянный пол. Стояла ужасная жара. Ужасная жара… матушка лежала наверху, она ужасно страдала, ее мучил жар и без того, а теперь проклятое солнце лезло всюду, даже в запретную занавешенную промозглую комнату в восточной башне, щекотало надоедливо, предательски измученное тело, лезло в глаза, цеплялось за ресницы, щепалось за мысли. Госпожа Мари Катрин Жаннет Д`Эрбле умирала ни то от чахотки, ни то от сифилиса, ни то от того и другого вместе. Дом в последние месяцы пришел в совершенный упадок, хотя формально Жаннет и считалась плохой хозяйкой, а его отец – разумным и добродетельным управленцем. По всей видимости, подошел момент истины, и положение стало настолько серьезным, что его на каникулы пригласили из семинарии домой. Домой. Замок Эрбле никогда не был ему домом. Ни замок Эрбле, не поместье Шатильон. Одно принадлежало его отцу, другое предполагалось впоследствии брату. - Ты не сможешь вечно прятаться и вечно бегать, когда-нибудь я выйду отсюда, и когда-нибудь вернется отец! И тебя хорошенько выпорют! И ты не убежишь к своим отцам иезуитам! Эта шлюха сдохнет, обязательно сдохнет, а ты ей не нужен! Ты не мой брат! Запомним этот момент, как основополагающий момент в жизни Рене. Восьмого августа одна тысяча шестьсот двенадцатого года, он действительно обучается в семинарии при иезуитском монастыре, он действительно сын своей матери, но только своей матери, ибо своему брату Жозефу, потрясающей душевной силы и идейной замусоренности отроку, двумя годами старше него, и благородному отцу, не уступающему ни в коей мере своему наследнику он так же сродни, сколько карп сушеной тыкве. Это знают все. Немногим известно, что Рене не десять, как привыкли считать, а двенадцать, и что в свои двенадцать он уже носит в недрах своих легких зачатки страшной болезни, о, не настолько уродливой и правдивой, сколько та, от которой умирает его мать, а умирает она от сифилиса, и даже если бы Вы очень захотели, дорогой мой читатель, Вы не смогли бы отыскать на ее когда-то красивом, мудром и зрелом, хищном и остром лице ни нос, губы, разве что угадывающиеся под черными пятнами и нарывами. Многие говорят, что этот мальчик похож на ангела, многие говорят, что господин Д`Эрбле проявил чрезвычайное великодушие, признав столь чуждое его сердцу, его облику и его дому создание, многие говорят, что он невинен, полон искренней веры, благодарности и любви, многие, должно быть, верят в тот бред, который они говорят. И никто не знает – даже добродушный священник, которому мальчик раз за разом кается во лжи на исповеди – о том, что сам Рене осознает свое положение, возможности и будущее, а так же отношение к себе окружающих необычайно хорошо. Он знает о своей красоте, знает о прекрасной памяти, остром и выдающемся уме, даже в двенадцать лет, о крайне неудобном и нелицеприятном самолюбивом, жестком, тяжелом и вспыльчивом нраве, который не так-то легко будет сдвинуть на второй план. Знает, что красота ум и характер, дарованные ему, будут с годами только набирать силу, знает, что наделен крайне выгодными и в то же время крайне сомнительными источниками благополучие. Знает, что единственный человек, которому в этом мире он был дорог, умирает от сифилиса наверху. Знает, что это Нехорошая болезнь, что она высвобождает на поверхность грязь душевную, и мальчик с тайным тихим злорадством желает скорейшей передачи ее отцу. Он не рожден нравиться – нравится только первое впечатление о нем, а потому стоит потрудиться, чтобы сохранить первое впечатление как можно дольше. Оставим на минуту тот факт, что скрытность, жестокость и постоянная лживая замкнутость, ворохом ложащаяся на образ этого прилежного, послушного и благонравного ребенка по глубине своей способна испугать подсознательно даже самых циничных из взрослых. Напротив, лучшие из них чувствуют себя грязными свиньями на фоне этого ангелочка, а сей факт явно не придает ему положительного обаяния. Его боятся. Его ненавидят. Отец всерьез крестится, когда ему удается по-настоящему разозлить ублюдка, и пронзительные глаза его становятся совершенно черными. Его боятся в первую очередь его ближние – дальнее пока еще не знакомы с Рене Д`Эрбле, у них есть только первое впечатление, весьма сомнительный бонус. Но его хватит для вступления в новый мир, менее замкнутый, менее сжатый, менее открытый постороннему взгляду. - Сдохнет. – С легкостью согласился Рене и продолжал, с усталой предсказуемой готовностью, мечтательно и несколько отрешенно, покорно судьбе и в то же время – разве что в теории. – И ты станешь графом Д`Эрбле. И отец вернется. И вытащит тебя из чулана. И выпорет меня. И я, скорее всего, не смогу несколько дней встать с постели. А ты будешь скакать вокруг и злорадствовать. – Мальчик дождался, пока перспектива эта полностью отразится в сознании брата и произведет должный эффект, а затем бесцеремонно разрушил сию радужную перспективу. – Но пока она жива, ты в кладовке, а я на свободе. Так что простите, граф, вынужден Вас оставить. Но оставить будущего графа Рене не удастся. Старуха-кухарка, всегда относившаяся к нему с большей теплотой, нежели родные, поднимется наверх и отнесет госпожа графине подогретого вина, с корицей, которое она так любила когда-то… когда могла еще ощущать вкус. И обнаружит графиню мертвой. Она не будет ни кричать, ни плакать, как можно было бы предположить, просто опустит голову, в знак скорби и согласия одновременно, и набожно перекрестит бедняжку. Священник побывал у нее два часа назад, а много ли нагрешишь за два часа, будучи прикованной к постели? Затем добрая женщина спустится вниз, долго будет смотреть на мальчика с лестницы, он почувствует ее взгляд, но смотреть на себя позволит. Кухарка подойдет к нему, взглянет еще раз, запоминая детально лицо… воспитанника? - Корделия была в доме чуть ли не за всех – состояние благочестивый и добродетельный, благородный глава семейства сохранил исключительно символической, - помолчит с минуту и, едва разлепив губы, вымолвит. - Сударь, Ваша матушка скончалась. – Это будет очень тяжело, потому что добрая женщина в самый последний момент поняла, как жестоко и неправильно, несправедливо, нечестно, немыслимо – говорить это ребенку. Но дальше ребенка не будет. Только черная пустота. Пустота будет возвращаться в его жизнь неоднократно. Когда молодой офицер пригрозит поколотить его палкой. Когда Портос доведет его до кондиции своими нравоучениями. Когда Мари окончательно запутается в своих желаниях. И бросит его – трижды – переместившись на продолжительное время в Испанию, Тур, и чью-то чужую постель Когда на Амьенской дороге он получит пулю в плечо… К тому же… с его ангельской внешностью, представьте себе, дорогой читатель, как проворно, как быстро и часто приходилось ему бегать в семинарских стенах, а потом и в стенах монастыря… День, когда пустота войдет в свои права и когда бегать ему надоест, - точь-в-точь как восемнадцатого августа – должен был настать. И он настал. Ветер, третьим потоком хлынул на него, и преодолеть воздушный барьер казалось совершенно невозможным. Ветер уносил его назад. И ветру не стоило сопротивляться. Но ему нужно было в серые волны, ему нужно было к кромке воды, где исчезает пена, он упал, сбитый с ног, и пополз вперед.
Сандра Хунте: Одинокий мыш. Рене вошел в свою келью уже под утро, на рассвете, однако сосед его, Ришард, с нетерпением его дожидался. - Ну, как? – Юноша оторвался от книги и вскочил с постели, щеки его залило краской от возбуждения, глаза блестели. - Все так же. – Холодно ответил Рене, снимая плащ и, напротив, откидываясь на кровать. – Матушка скончалась, - при этих словах Ришард скорбно и набожно перекрестился, - а завещания, по которому я мог бы претендовать хотя бы на часть ее приданого, не оставила. – Он флегматично заправил светлую прядь за ухо и стянул перчатку. – И теперь я беден, как одинокий мыш в сельской церквушке, бесперспективен и можно поставить на мне большую жирную кляксу. – Заключил он, расстегнул камзол – домой он ездил в светском платье – и накрылся им сверху. Ночи в каменных стенах семинарии были до крайности холодными, а одеяла, полагающиеся воспитанникам по одной штуке в руки и исключительно в зимнее время года, чрезвычайно тонки. – Как видишь, ровным счетом ничего нового. Использованный им по отношению к самому себе термины «Одинокий мыш» как нельзя более соответствовал действительности. Другое наименование – «Иофф» - появилось несравнимо позже, ибо, чтобы считаться Иоффом, нужно по крайней мере в прошлом иметь растраченные или потерянные богатства, у юного же семинариста не было ровным счетом ничего кроме бесполезного дворянства, отнюдь не громкого имени и собственных интеллектуальных ресурсов, что, увы, не дорого ценится. Однако прошлым вечером произошел другой судьбоносный эпизод в его жизни. У него появилась цель. Если раньше никто не пытался еще его раздавить, кроме само собой разумеющихся отца и брата, теперь будущему аббату Д`Эрбле предстояло всерьез задуматься и побеспокоиться, а скорее всего, и отстоять в оружием в руках, коего он вообще никогда не держал, право на чувство собственного достоинство, честь, независимость и самоуважение. Сосед его задремал чутко, с головой укрывшись и выставив на холод босые грязные ноги. Невольно, Рене почувствовал отвращение и призрение. «Господи, что я делаю среди этих скотов?», эта мысль не раз посещала аккуратного и утонченного юношу, но теперь она приобрела новый оттенок: «А всякий ли, носящий звание дворянина, достоин тех прав, на которые ты позарился, мальчик мой? Может быть, тебе не даром указали на твое место? Если ты следуешь с этим стадом, возможно, ты заслуживаешь того, чтобы тебя действительно поколотили? Что ты сделал, Рене, чтобы быть тем, каким ты нарисовал себя внутри? Что ты сделал, Рене? Ты должен оставить их, ты должен бежать, пока не поглупел и не оскотинился окончательно. Ты должен оставить их, мальчик мой. И ты должен вернуть себе право на силу. Если оно есть у офицера – стань, черт возьми, офицером! Потому что у тебя его нет. Его нет! А как стать лучшим? Верно, мальчик мой, убить лучшего.» Пережитое им унижение, шок, ненависть, злоба, стыд, ошеломленная и ошалелая иступленная жалость к себе и идиотское наивное возмущение отплыли теперь на второй, если не на тритий план. Объятия свои юноше раскрывала пустота… Когда-то его кузина Луиза говорила, что мать научила ее любить Шекспира. Его мать научила Рене любить женщин. Страстно, восхищенно, с уважением, с интересом, ответственно, неотъемлемо, доверительно, бесконечно. Любить и понимать. Понимать и ценить. Изучать все новые и новые формы этого феномена, этого божества… вот женщине можно было простить куда больше, нежели мужчине. Гораздо больше. А потому он с болью в сердце, тягостно, не до конца, но все-таки простил. И запомнил. Навсегда. Девушку с улицы Пейен звали Жаннет, как его мать. Впрочем, чуть ли не каждая третья женщина носила подобное имя – должно быть, покойная собрала в нем трех самых популярных и самых простых святых, а ее они все равно не спасли. Девушку с улицы Пейен. Потому что тогда его еще ничуть не волновало, что она является виконтессой, что отец ее довольно богат, но уважением в обществе особым не пользуется, что ставит под сомнения некоторые ее достоинства. Ему было наплевать на разумные достоинства, на ее отца, на ее титул, на ее происхождение, на перспективы… он помнил солнечное апрельское утро и лучащуюся бескорыстной и непосредственной радостью улыбку девушки-хохотушки, не красивой, но хорошенькой, с пухлыми румяными щечками и наивными голубовато-сиреневыми глазами цвета летнего неба, несмотря на уговоры служанки, самостоятельно поливающую фиалки у окна… он помнил… он помнил… На следующий день, Рене написал прошение об отсрочке рукоположения, и Ришард, вернувшись с обедни, не застал ни единого следа его пребывания, ни записки, ни единого слова, могущего объяснить мальчику, что же все-таки произошло… он долго молился о судьбе своего друга, столь подверженного греху. При всем усердии и желании, Д`Эрбле не смог бы определить, услышаны ли были его молитвы… Сквозь шум прибоя слышен нежный, бархатный женский голос. Он завораживает, он зовет к себе, едва ли не с той же силой, что океан… ладони тонут в мокром песке. Осталось совсем не долго. Холод, успокоительный и мягкий, как этот голос, разливается по телу. Мама… нет, голос чуть звонче, чуть выше, немного веселее… он зовет его вперед. И Рене готов ползти. Не по песку, а по стеклу. По битому стеклу. Стаканному. На коленях. За ним. Чтобы в волны его проводил Ее серебристый заливистый слегка ироничный смех. Довольный и счастливый смех… Мари… когда это началось? Когда она стала для него Мари Мишон? Виной тому был не день их знакомства, хотя юноша помнил его до мельчайших подробностей. Он явился в Париж, одиноким мышем, город был тот же, те же запахи, те же люди и лица, те же улицы и цвета, но вместе с тем он оказался совершенно иным – потому как изменилась безвозвратно точка отсчета, изменился он сам, не платье и не круг в который он собирался вступить, а сам Рене, впервые шедший пустоте навстречу. Не платье и не круг, хотя об этом тоже стоило позаботиться. Он обрывал свою жизнь на год, он вырывал этот год из своей судьбы, это должен был быть совсем, абсолютно другой год, а потому не нужно и непозволительно было появляться на его пороге будущему аббату Д`Эрбле. Незачем тем, с кем он будет иметь дело впоследствии, знать про этот год. И незачем вспоминать ему, произнося и слыша свое имя, глядя на себя в зеркало, что он был. А потому стоит сменить имя и приписать его изменившемуся лицу. Над именем он не ломал особенно голову – он стоял на дороге в Ад, и собирался стать его частью, потому взял имя беса из «Апокалипсиса». Имя беса, но вывернутое «В верх дном», как и его новый мир. Не «Симара», а «Арамис». В кармане у новоявленного беса лежало два письма. Первое откровенно жгло ему бок, отец на четырех страницах распалялся на тему: какое ничтожество он воспитал. Под конец Рене даже начал веселиться, хотя объективно радовать мог его только тот факт, что писался сей краткий труд не при Жозефе, отбывшем в Испанию – братца бы хватил удар в приступе ликования. Второе было от друга детства, Альберта Де Оверни, окончившего два года назад семинарию, где обучался сам Д`Эрбле. В письме был указан адрес, по которому юноша с его скудными – или, правильнее будет сказать, отсутствующими – средствами мог снять квартиру. Он огляделся – на улице Флюри молодой человек был впервые, - и необычайно обрадовался тому, что окна первого этажа крайнего дома, сплошь увитые плюющем и укрытые кустарником, предназначались, видимо, ему. Рене дважды постучал и только после пятнадцати минут ожидания решился толкнуть незапертую дверь. Обе комнаты пустовали, следов пребывания человека живого и наделенного личностью не наблюдалось, на аккуратно заправленной постели лежала записка. «Уехал, бросил, не разъяснил, не написал. Терпи. Квартира эта, мой юный друг, в полном твоем распоряжении, возникли временные трудности и я вынужден покинуть Париж. Будут искать – ты никогда меня не видел и не знаешь, за прошлых жильцов отвечать не обязан. Всех приходящих – направляй прямиком к черту. Придумай соврать, прошу тебя, обо мне что-нибудь правдоподобное, красивое и загадочное. Кого позначительней… да не будет там никаких позначительней. Всех – к черту! Твой Альберт." П.С.: человек, первым делом направляющий взгляд на кровать, на верном пути». Хулиганский и нахальный тон записки был Арамису знаком и привычен, он улыбнулся снисходительно уголком губ и только успел сложить записку в двое, как его окликнул нервный чрезмерно, капризный женских голос. - Альберт! Альберт, Вы опять оставили дверь открытой! Когда-нибудь Вам придется за это поплатиться: Вы все-таки в Париже, а не в своей загнившей провинции! Несносный мальчишка… меня бы Вы каждый раз разыскивали с таким рвением, как неприятности! – Она подошла к нему и дала шутливый подзатыльник, трудно было определить, всерьез она рассержена, или играет. По всей видимости, тирада эта была заготовлена заранее, а потому незнакомка только при ближайшем рассмотрении узнала в нем постороннего, хотя внешне друзья были совершенно не похожи. Разве что по росту и комплекции… - А… не смейте, и Ваши фокусы со мной не пройдут, я Мария Де Шеврез, я фрейлина Анны Австрийской, всякое посягательство на меня будет расценено как посягательство на герцога, я требую объяснений! – Перемена в герцогине произошла мгновенно, она ни сколько не растерялась, не задумалась ни на минуту, должно быть, подобный – по-своему истолкованный ею – вариант событий оказался предвиден. На этот раз она играла явно, но беспомощная злоба и озабоченность девушки были очевидны. - Мадмуазель… - Как можно спокойнее начал Рене, по привычке назвав до крайности молодую и привлекательную особу «Мадмуазель», и тут же понял, что прокололся. Впрочем, тогда она не была еще Особой, она была Проблемой, требующей немедленного решения. - Мадам! – Взвизгнула Проблема. - Мадам, - поспешно поправился Арамис, смутно себе представлявший влияние в обществе госпожи герцогини, - Альберт вынужден был уехать, я же поселился в этой квартире с сегодняшнего утра, простите, он не оставил мне своего адреса и я, к своему величайшему сожалению, не могу Вам его сообщить. Что касается моей оплошности, еще раз прошу прощения, но Вы так молоды и так неотразимо прекрасны, что я едва ли мог представить Вас замужней дамой… - Его маленькую ложь и неприкрытую лесть девушка уже не расслышала. Она опустилась на кровать, зажмурила глаза и сжала кулаки, пытаясь сохранить ощущение реальности. Пронзительное чувство опустошение пронзило ее грудь, напоминало оно скорее острый приступ восторга, нежели печаль, обиду или боль, тем и пугало всегда эту, кажется, неустрашимую особу. Странно, мальчишка рядом с ней не тормошил ее, не говорил под руку, не лез успокаивать, и неожиданно она осознала, что ему это чувство – ее, ее, исключительно ее, проклятье, увечье, враг – оно ему знакомо. Предложенный ей неуклюже стакан воды полетел в стену. На место пустоты явилась злость, гнев, затем – отчаянье, скорбь и слезы. Она… она никому не нужна. Никому, у кого была бы капля мозгов в голове, капля разума, капля Божьего света. Никому, у кого была бы душа. Ни одному живому существа – действительно – ни к чему. Герцогиня относилась к числу женщин, в чью редкую непосредственность и искренность общество давно разучилось верить. Юноша едва, кончиками пальцев, коснулся ее плеч и осторожно формально приобнял, когда же обнаружил, что она окончательно вернулась на грешную землю, приветливо улыбнулся. - Не расстраивайтесь, ма…дам. Но того не стоит. – Она невольно облизала губы. Во рту пересохло, язык, кажется, превратился в кусок наждака. – Надеюсь, следующий стакан не присоединится к его собрату? – Они оба обернулись в сторону безвестно павшего предмета обихода. - Упокой господи его душу. – Заключила госпожа Де Шеврез, Арамис кивнул согласно и перекрестил поблескивающие останки. Ее звали Мария. Мария Луиза Виктория Де Шеврез, девичья фамилия не существенна. Мари. Мари Мишон. Мари Мишон… Когда она стала для него Мари? Нет, никак не в день их первого знакомства, и даже не в первую ночь, ни тогда, когда черные глаза молодого мушкетера вошли в моду и ни тогда, когда Мария помогла замять скандал с убийством офицера. Нет… Он был ужасно вымотан, ночь до того не спал – по конфиденциальным причинам – нес караульную службу, к тому же Атосу удалось поцапаться с приезжими англичанами… он собирался было одеваться и уходить, постель госпожи Де Шеврез – вещь довольно-таки доступная, но в то же время непостоянная и закрытая для большинства ее любовников: Мари не может спать, в прямом смысле этого слова, с человеком, которому не доверяет, а доверять мужчинам она не привыкла. Она нежно коснулась его руки… - Останься со мной сегодня… Мари. Мари Мишон. Моя Мари.
Мадлен: Не нахожу слов от восторга!
Сандра Хунте: *Опускает глаза в пол и делает реверанс.* Спасибо, спасибо...
Сандра Хунте: Голос смешался с ветром, он почувствовал себя необычайно легким, выпотрошенным, ветер поднимался у него изнутри, ноги отрывались от песка и ощущение пронзительного восторга смешивалось с чувством полета. Море было у него внутри. Он коснулся пальцами вожделенной влаги, он дотянулся до кромки воды, он наконец-то должен был воссоединиться с серым морем… как часто оно приходило к нему во сне. Когда он впервые задумался о том, что море ждет его и оттуда зовет его голос, единственно возможный, прекрасный голос, и только там его обладатель – или обладательница - встретится с ним? Он возвращался от госпожи Де Буа Тресси, и снова было до отвращения жарко в Париже, воздух дрожал, пространство кривилось, мир плавился, а голову заполнял шум, бесконечный шум, не мирный и методичный шум моря, а разрозненный, рвущий уши, непримиримо раздражающий шум, крики, грохот, лязг колес и засовов, ругань, смех… уши плавились, плавились вместе с разумом, пестрота толпы и улиц, нестерпимо яркий свет жгли глаза, он почувствовал, что у него подкашиваются ноги, было совершенно нечем дышать, он не хотел Этого, он больше Этого не хотел, в его нынешнем мира не было смысла, это был хаос, хаос, частью которого ему так и не удалось стать. Мушкетер ускорил шаг, но все вокруг было наводнено хаосом… он, неожиданно для самого себя, свернул на кладбище при Отель-Дье. И только там хаос отпустил его. Он оказался за надежной зеленой стеной, в наглухо запечатанном сундуке не дне бушующего океана… «Может быть, она тебя забыла? Знать не хочет? Знать не хочет…» Арамис вошел в таверну «Шишка», где должны были, по всей вероятности, находиться его друзья, задолго после назначенного времени. Не видя никого и ничего перед собой, не отвечая на приветствия и никого не замечая, он медленно, словно во сне, чудом ни с кем не столкнувшись, дошел до стола, за которым сидели госпожа мушкетеры, отодвинул стул, сел, оглядел трапезу, бутылки с вином, грубые и закопченные доски, словно в первый раз. Движения его были предельно сосредоточенны, нарочиты, как будто нового, другого человека переселили в его тело, и дух его только осваивался с управлением. Он сидел с краю, по правую руку Д`Артаньяна, опустив голову, печально, меланхолично глядя на свои руки, не прикасаясь к еде, ни с кем не заговаривая. Невольно друзья, чуждые обыкновенно проявлениям заботы и беспокойства к кому-либо из их четверки, кроме юного Шарля, почувствовали неладное, прекратили разгоревшийся было спор и с тревогой глядели на товарища. Первым тишину нарушил Д`Артаньян. - Где Вы были, Арамис? Мы чуть было уже не начали беспокоиться, а господа гвардейцы, застав нас не в полном составе, выпили за упокой Вашей души! – Усмехнулся делано беззаботно гасконец. - На кладбище. – Тихо ответил Рене, Атос выждал предусмотрительно паузу для разъяснения метафоры, убедился, что молодой человек говорит вполне серьезно и безучастно осведомился. - Что-то случилось? Кто-то умер? – Излюбленная фраза мушкетера, произносимая им в состоянии упадка, «Кажется, умер я», не прозвучала в ответ и заставила графа, слишком хорошо знавшего Арамиса, всерьез насторожиться: произошло явно нечто из ряда вон выходящее. - Нет. – Просто и чуть ли не столь же флегматично откликнулся Рене, по прежнему глядя на свои руки. Кончики тонких и нервных пальцев казались толи стертыми в кровь, толи обожженными, но на верное разглядеть при скудном освящении из четырех сальных свечек представлялось абсолютно невозможным, а присматриваться и расспрашивать не хотелось непреодолимо. Да и понятно было – не ответит, и даже врать для порядка не станет. - А… а как там господин Вуатюр? Где он сгинул? – Невпопад и чрезмерно громко, наигранно весело поинтересовался Портос. – Что-то мы давно о нем ничего от Вас не слышали… - Арамис, оторвавшись-таки от созерцания своих пальцев, с неожиданной досадой и злобой бросил. - Он в Отеле Рамбольер, спросите его сами! – Редко господина полумушкетера удавалось до такой степени вывести из себя. Портос, дабы сгладить несколько прямую отсылку к его, Портоса, связям с отелем Рамбольер, расплылся в самодовольной ухмылке. - Крушение поэтических идеалов… - Скорее совершенно напротив. – вздохнул Рене, возвращаясь мгновенно в прежнее состояние. – Их у меня, увы, кажется, никогда не было. – Наконец-то в ход пошли привычные длинные и вычурные фразы, однако голос Арамиса звучал так же отрешенно и опустошенно. Он чихнул, предусмотрительно зажав нос рукой. - Друг мой, уж не больны ли Вы? – Нашел Шарль единственно возможное объяснение. – Будьте осторожнее, Ваш Вуатюр, как я слышал, едва не умер от простуды. - Трижды. – Подтвердил он с легкой насмешкой. – Нет, господа, такие, как он, не умирают. Он никогда не умрет. Вообще. Господин Вуатюр – звезда на небосклоне французской поэзии, гений художественного слова… а я, - Арамис прикрыл глаза, собираясь, кажется, с духом, – я всего лишь вторичный исполнитель, протеже великого. Обречен оставаться вечным пальчиком, пажом из свиты, подающим надежды юношей с весомым покровителем… Я вот я непременно умру. Сколько мне еще осталось? Настоящего времени? - Лет сто. – Кивнул Атос и поднял свой стакан, Шарль поддержал тост, Портос с изумлением глядел на как правило скрытного, окутанного тайной и мраком товарища, явно изливающего им сейчас свою душу. А им ли? Наверняка где-то, может быть даже на старом кладбище, был более желанный слушатель… - Лет пять, - возразил тихо, без горячности Рене. – Вуатюр может позволить себе и бордель, и запойное пьянство, и месяцы бездействия, и деградацию. Я – нет. Красивые игрушки треплются со временем, теряют привлекательность и былой блеск, перестают быть интересными. И от них избавляются. Спокойно и быстро, как будто это само собой разумеется. Да, его попросту выбросили. Выбросили за море. И он бродил по пустыне, бестолково и самонадеянно пытаясь отыскать иной путь. Каменные осколки только подтолкнули его на верный путь. Мелкая волна набежала на берег, и вода едва коснулась его пальцев… «Арамис! Арамис!» В море… «Да что с Вами?!» «Оставьте его, Шарль. Он мертв».
Сандра Хунте: Он целовал ее. С тем пылом, с каким целуют после долгой разлуки, с тем пылом, который обычно присущ наивным и горячим юношам, с тем пылом, который вкладывают в поцелуи не раз представляемые, мечтательно далекие, вымышленные, поцелуи-фантазии, поцелуи-мечты. С тем пылом, с которым живых людей не целуют. С горячностью и исступлением долгого и трепетного ожидания, то ли первого, то ли в последнего раза. Он как будто бы прорвался к ней через десять караулов. Для господина герцога поцелуй был предварительной и обязательной лаской, для Него – сбывшейся, но от того не менее высокой и в мыслях все еще не достижимой мечтой, далекой и безумной надеждой. Она чувствовала себя Клеопатрой, продавшей свою ночь в обмен на жизнь того, кто пытался в отчаянном и страстном поцелуе дотянуться до ее души. Пожалуй, он был первым, которому хоть сколько-нибудь интересна была ее душа и который слишком быстро понял, что таковой у Марии нет. Его дотошность, его вера, его странная, безграничная, но вместе с тем совершенно нетребовательная любовь была ей чужда и не понятна, ее раздражали постоянные попытки влезть ей в душу немытыми руками, и раздражали тем более, что в последнее время – да что там в последнее время, не будем врать, Мари, на этот раз даже самим себе не будем, - практически всегда венчались успехом. Он целовал ее. И сама Мари, вцепившись обеими руками в плечи юноши, молча запрокидывала голову, подставляя поцелуям шею и грудь. Она чувствовала вкус крови на губах, целоваться у нее попросту не оставалось сил, она сгорала от страсти и нетерпения, тянулась к нему и в то же время легко вздрагивала, когда его губы касались ее кожи, с трудом подавляла инстинктивное желание отстраниться, боязливо прикусывала губу и задерживала дыхание, незаметно, но непростительно съеживалась. Поцелуи обжигали ее, обжигали холодом. Она проснулась. Она была одна. Совершенно одна. Несмотря на открытое окно, в комнате было душно, простынь оказалось влажной от пота, не говоря уже о теле, да к тому же еще и вся в складках, как говорила покойная кормилица: «Что ж ты в ней, Мари, дыру-то не провертела?!». Герцогине стало нестерпимо стыдно за свои эмоции, и, надо признаться, ей хотелось, чтобы сон стал явью, чтобы от долгих, мучительно долгих и страстных поцелуев болели губы, чтобы, просыпаясь, она натыкалась взглядом на его макушку, чтобы пряди цвета полнолуния щекотали ей шею… господи, как же она хотела, чтобы он был здесь. Мария была готова завыть от тоски. Излюбленная фраза хладнокровной с недавнего времени и нахальной Катрин: «Герцогиня скучает» так же четко отражала ее состояние, как мутное дно медного таза могло бы отражать ее прекрасное лицо. Нет, она не скучала, она не скучала, черт возьми! Скучала она до приезда этого мальчишки в Париж, скучала она на приемах у своих кузин, скучала она, когда герцог или очередной чувствительный кретин из второй свиты Людовика пели ей про любовь, скучала она, когда кто-нибудь из их же разряда методично охая и вскрикивая ее трахал, скучала она, наблюдая бесполезные попытки Камилы Его отбить… впрочем, нет, тогда она уже не скучала. Она была в бешенстве. Она ненавидела себя за глупость, за безрассудство, за сумасбродство и за дальнейшую невозможность сумасбродства и безрассудства, смертельно боялась одиночества и проклинала себя за этот страх. - …А почему бы и не попробовать? Я достаточно еще хороша собой, чтобы не бояться с тобой посоперничать. – Тогда она отставила чашку, надменно вскинула голову и вгляделась в невинно завистливые и по-детски жестокие прозрачные глаза подруги. - Ну да, да, конечно… - С сомнением протянула та, глаза опуская. И Мари в первый раз испугалась. Не того, что она уступает кузине по красоте, нет, а того, что ей впервые пришла в голову мысль о возможности подобной катастрофы, того, что впервые ей стало важно женское мнение о своей красоте, того, что она осознала неожиданно, сколько вертихвосток состоит при французском дворе, а ведь на каждую из них Ее мальчик может позариться… испугалась того, что ей не наплевать, на кого позарится этот мальчик, и не от любви к самой себе, нет, она, кажется, всерьез дорожила им. – Но твои глаза… - И что же тебе не нравится в моих глазах? – Непозволительно жестко и задето осведомилась она. - По канонам им следовало бы быть голубыми… - Как твои, например? – Съехидничала Мария, старательно пытаясь избавиться от нахлынувших эмоций. О, черт… когда в последний раз кто-то из ее любовников… когда вообще в последний раз кто-либо вызывал у нее хотя бы мимолетное чувство, не говоря уже о неконтролируемых эмоциях? - Ну, как мои… - Протянула, явно злорадствуя, Де Буа Тресси. - У тебя они не голубые, у тебя они рыбьи! – Припечатала, торжествуя, Мари. В рыбьих, или же голубых, как Вам будет угодно, глазах девушки заблестели слезы. Герцогиня же, вопреки душевному протесту, продолжала. – Если тебе удастся его сманить, избавишь от лишних хлопот и разочарований, мне такого не надо. За два месяца, оговоренных в пари, через ее постель прошло пол Парижа, а вторая стояла на очереди. И он это знал. И он это видел. И ему было больно – вот это как раз знала и видела она. Он грациозно опускал пушистые ресницы, и абсолютно невозможно было определить, что за ними скрывается, кроме боли. Тогда как через нее он чуть ли видеть не научился. Правда, тогда герцогиня Де Шеврез добилась желаемого: он ее не понимал. И победоносно звучал в ушах у нее растерянный, несчастный шепот: «Зачем, Мари? Зачем?»… Дура, дважды, трижды дура. Госпожа Де Шеврез не любила мальчиков. Слишком очевидны были скрывавшиеся за их невинностью и наивностью самолюбие, гордыня и собственнические инстинкты. Они всерьез полагали, что, единожды получив доступ к ней под юбку, могут единолично претендовать на сие высокое право впоследствии, а уж в любви ее были уверены всецело. Но не глупость и не эгоизм, припудренные юношеской чувствительностью наполняли это «Зачем?». Нет. И Мария впадала в совершеннейшее бешенство. Потому, что он знал, что никто из тех, с кем спала герцогиня, ей не нужен, что она не помнит ни единой подробности и ни единого имени, что ей противны и одновременно сладостны их прикосновения только потому, что этого падения и неуместного излишнего разврата он не мог бы предвидеть. Он сам изменял ей неоднократно. О, сколько раз он ей изменял! И каждый раз Мари сама его с ней знакомила и сама чуть ли в спину не подталкивала. Потому что хотела доказать себе – он не нужен. И Арамис – да, у ее златокудрого мальчика было имя, имя, которое ей не удавалось вытравить из памяти – исключительно из природной зловредности, какой-то внутренней злости, сродного с нею бешенства, очертя голову бросался в новый роман, и Мария не могла бы поручиться, что он не увлекался парижскими нимфами и грациями так же полно и страстно, как ей самой. В поступках его словно звучало дошедшее «Хотите – Получите!», но звучало только первоначально, а потом… герцогиня тешила себя мыслью, что потом, в конце концов, он всегда возвращался к ней. Он не просил прощения – оба представляли прекрасно, насколько это глупо и бессмысленно, насколько это несправедливо. Постоянное раздражение перерастало в иступленную ярость, от каждого его жеста, от каждого слова, каждого взгляда. Она несколько раз без всяких видимых причин порывала всякое общение, включая переписку, покидала столицу и чувствовала на несколько божественных благословенных дней себя освобожденной, но после жизнь теряла всякий смысл, становилась куда более тягостной и мучительной, чем рядом с ним. Она боялась смертельно нового для себя чувства, нового и вместе с тем предвиденного и оправданно жуткого. Никогда еще она так не любила, никогда еще так никому не доверялась и не привязывалась, а Арамис, ее ангел с картины Караваджо, отнюдь ангелом не был. Это госпожа Де Шеврез знала. Знала, что тщеславный мальчик когда-нибудь выйдет из себя и перестанет терпеть ее чрезмерно жестокие выходки, знала, что когда-нибудь наскучит ему, а возможно, и очень скоро, знала, что он способен растоптать и осквернить эту привязанность и это доверие. Увы, бедняжка даже посмеяться над своей любовью более не могла, хотя и выстроила подробную просчитанную схему объяснения своего небывалого по силе чувства: Пункт первый. Итальянская красота мальчиков подобного рода для всякой женщины по-своему соблазнительна, тем более для наделенных крайне изысканным и придирчивым вкусом представительниц французского дворянства, и тем более, что на красоту эту в Париже крайний дефицит, ибо всякий относительно высокопоставленный мальчик подобного рода неминуемого попадает в первую свиту его величества, а любвеобильный Людовик своих фаворитов уступать не привык, многие знатные дамы, включая ее саму, не раз обжигали на этом руки, да и не были они уже в полной мере представителями мужского пола… Пункт второй: юноша писал неплохие, чтобы не сказать замечательные стихи, а все женщины, включая саму герцогиню, крайне падки на действительно красивые слова. Пункт третий: должно быть, в ней проснулись ранее не нашедшие выхода материнские инстинкты, Арамис, хоть и был всего на пять лет младше, нуждался в постоянной, и то недостаточной, опеке и поддержке, а у нее, как не прискорбно, до сих пор не было детей. («Ах, Мари, Мари, милая моя Мари, когда-нибудь герцог объявит тебя бесплодной и вправе будет отказаться от тебя, и тогда все твои невинные шалости выплывут наружу…») И, наконец, последний, четвертый: не уступать же это ею добытое чудо неблагодарным идиоткам вроде Камилы, не правда ли? Да, формально объяснение было найдено и было до крайности просто и точно, но… но она не хотела «просто и точно», она не хотела диагноза, ей нужно было лекарство, и лекарство быстрое и действенное. Лекарство от явного и гибельного сумасшествия. Потому что эта любовь воистину сводила ее с ума!.. Мария помнила сцену их прощения. Помнила слишком хорошо. Она говорила – он молчал. - …я не хотела бы больше видеть Вас у себя, шевалье. Вам не кажется, что вся эта комедия затянулась слишком уж надолго? Пять лет – за этот срок, должно быть, я хоть чему-то научила Вас, - как будто ей было, чему его научить! – уйдите достойно и тихо, прошу Вас. – Он слушал, не меняясь в лице, неужели, он ждал этого? Он привык к перманентным оскорблениям в свой адрес, привык к тому, что у Мари прекрасная память и она может с легкостью извлечь на свет божий откровения трехгодичной давности, может ударить в самое больное, неожиданное и незащищенной место, ни с того, ни с сего: просто потому, что снизошло на ее озарение свыше. - …Не знаю, как я Вам, но вы надоели мне за это время до крайности. До тошноты. Подобной глупости, неразборчивости и бездарности, по правде сказать, я еще не встречала. Последнее Ваше письмо у меня не хватило душевных сил дочесть и до середины: как только господин Вуатюр Вас терпит? Надеюсь, Вы не обидитесь, это - дельное и ценное замечание, хотя подобное больное самолюбие, признаться, для меня тоже редкость. – Он слушал. - …Господи, Арамис, я не удивляюсь, что у Вас не хватило решимости стать ни аббатом, ни мушкетером до конца! Скажите, на прощание, сами Вы не чувствуете себя униженным подобной нерешительностью и слабостью? Пора бы уже перестать быть столь женоподобным мальчиком, Вы не находите? Нет? В таком случае, мне искренни жаль Вас. – Он слушал. - …Размазня! Мямля! Девочка в мужском костюме! Скажите, шевалье, скажите по совести, никто из Ваших приятелей еще за Вами не пробовал ухаживать?! – Он слушал. – Я говорила вчера с моей дорогой Камилой, потратила столько сил, пытаясь убедить ее не смеяться над Вами, но теперь мне кажется, что потратила я их зря. К чему спорить против очевидности?! Она говорит, что ничего более несуразного в ее жизни еще не было, и я к ней полностью присоединяюсь! – Он слушал. Слушал и молчал. Лицо его бледнело с каждым словом, губы вытянулись в ниточку, глаза потемнели. Герцогиня торжествовала. Она чувствовала, ей удалось сделать ему больно! – Неужели Вы настолько глупы и наивны, неужели я недостаточно дала Вам понять, что больше не желаю Вас видеть?! Нет! Каждый раз, когда я возвращаюсь, вы бросаетесь ко мне, как собачка! Представить себе не можете, как не омерзителен Ваш щенячий восторг! – Он слушал. – Жаль, что Вас не застрелили насмерть в Амьене! Неужели Вы не поняли, зачем мне понадобилась Ваша помощь?! Вы же не на что не способны, тем более оказать хоть какую-то помощь мне! По крайней мере, умерли бы насовсем и окончательно, недоделок несчастный, как мужчина! Впрочем, это уж слишком фантастично, я опять забыла, что Вы кто угодно, но никак не мужчина… - Отец говорил, что когда Мари открывает рот, оттуда вылетают жабы, змеи и грязь, причем безостановочно. Она мстила ему. За каждую секунду сомнений. Мстила несоизмеримо жестоко, понимая на полуслове, что придется за эту месть раскаяться, что она навсегда потеряет своего милого Арамиса, своего безупречного мушкетера, ангела Караваджо, и ненавидела, почему-то – его, за это понимание, и добивала нещадно. Он поднялся рывком, сделала несколько подозрительно отчеканенных шагов, остановился перед ней и несильно, но хлестко ударил ее по щеке. Но перед этим он заглянул ей в глаза… пронзительная бездонная чернота приковывала к себе, засасывала внутрь, сердце замерло, по спине пробежал холодок. В этих глазах была ненависть. Неподдельная, страшная, безграничная. А в следующую минуту он упал перед ней на колени. И обнял, прижимаясь щекой к ее бедру. Он отвел себе невероятно краткий срок на прощание, поднялся стремительно и невесомо коснулся губами ее щеки. - Ты лучшее, что у меня было. – Мари зажмурилась, она слышала скрип паркета, слышала его прерывистое дыхание, слышала, как с легким шелестом затворилась дверь, как Катрин зажгла свечу и тут же погасила предусмотрительно, увидев бледное, измученное лицо своего благодетеля с застывшей дрожащей пеленой слез в черных глазах. Слышала, как вдалеке приглушенно лязгнул засов, пропустив в последний раз ее гостя, бесшумно спустившегося по лестнице. Герцогиня осторожно глянула в окно из-за портьеры. Юноша шел своей знаменитой летящей походкой, словно только для видимости едва касаясь подошвами мостовой, он, пожалуй, единственный, мог вселять неизменное ощущение абсолютной и безоговорочной беззаботности… голова гордо поднята, но не надменно, а скорее задорно, спина идеально прямая, тело напряжено и вытянуто, как струна, походка пружинящая, танцующая… мрак обволакивал, обхватывал его со всех сторон, ночь поглотила эту безупречную стройную гипсовую фигурку, и только тогда Мария позволила себе заплакать. Крики, издаваемые ею, напоминали рык львицы, она разодрала покрывало и бархатный полог в клочья, проломила трюмо и швырнула в окно итальянское кресло, в ней проснулась чудовищная сила, сила ярости, горничная боялась войти к ней, на счастье, дома не было ни герцога, ни большинства слуг. Она рыдала несколько часов подряд, пока у нее не иссякли слезы. Единственным ее лекарством оказалась ампутация. Она его потеряла. Потеряла навсегда. Единственного, кто ее понимал, кто знал ее наизусть. Единственного, кто любил ее ради ее самой, и единственного, кого по-настоящему любила она. Со временем, ушел из этой сцены трагизм, на смену ярости пришла тоска, а он… он приходил к ней во сне.
Iren: Ну прям классно! Всроде "это самое", но и не пошло. Крррасота! Аффтар жжот!
Сандра Хунте: Iren Рада, что Вам понравилось. Будут пожелания к дальнейшему развитию событий?
Iren: Сандра Хунте пишет: Будут пожелания к дальнейшему развитию событий? Просто продолжайте, как начали! Автор же Вы! Я ишшо хочу!!!
Сандра Хунте: Iren Автор-то я, а злости на то, чтобы завершить, как задумала, у меня попросту не хватает.
Iren: Сандра Хунте пишет: Автор-то я, а злости на то, чтобы завершить, как задумала, у меня попросту не хватает. А как задумали? А ну, колитесь!! А лучше - выкладывайте немедленно. я отпечатаю и в дорогу с собой возьму в субботу Буду в поезде перечитывать
Гастон: Сандра Хунте Неплохо. Местами даже очень понравилось . Особенно, когда отошли от Риша с явно не присущим ему самокопанием, и перешли к плутовке-герцогине. Только в месте про бесплодии Марии плакалъ . Сразу как-то захотелось спросить а куда делись два ее чудных мальчика от Люиня и годовалая дочь от Шевреза?
Сандра Хунте: Гастон Я, честно говоря, их в тексте опустила - герцогиня так радовалась Раулю в Двадцати Годах Спустя, как будто он ее единственный ребенок.
Гастон: Сандра Хунте Альтернативите? ))))))
Сандра Хунте: Гастон Есть за мной такой грех. И Арамиса сделала блондином - мне с детства казалось, что он блондин, а потом в Двадцати Годах прочитала, что "прекрасные черные локоны". Еще и графа Гиша к этой истории привяжу...
Гастон: Сандра Хунте Да. С Арамисом не у одной вас такие чудные глюки ))) Почему-то на 75% процентах иллюстраций он блондин ))) Гиша какого?
Сандра Хунте: Гастон Гиша, которого Рауль спас от учести утопленника. А глюки... да не глюки это вовсе, я не помню точно, но где-то в первой книге упомянается светлый цвет его волос. Видимо, Дюма подзабыл во "Двадцати годах" некоторые мелкие подробности.
Гастон: Сандра Хунте Ага. Похоже на Армана. Интересно, каким местом он относиться к роману Арамиса с Мари Мишон? ))) Ух! Просветите, где именно? Я тоже хочу прочитать!
Сандра Хунте: Гастон Где именно, я не помню, но обязательно постараюсь найти. На первый вопрос пока не отвечу, из вредности. Для появления хоть какой-то интриги в моих писаниях...
Сандра Хунте: Госпожа растолкала служанку, исключительно из вредности, Кэт при всем желании ничем не могла бы ей помочь. Та с серьезной, сердитой, решительной деловитостью протерла глаза и грозно уставилась на герцогиню. Сейчас Катрин казалась совсем девочкой, тому способствовали и специфическая мимика, и сонный взгляд, и заплетенные в два курчавых хвостика непослушные волосы – она спала, не раздеваясь и не распуская локоны, всегда готовая и привычная к совершенно невообразимым обстоятельствам и капризам своей хозяйки, - и нахмуренные брови, и наморщенный слегка курносый носик. Как тогда… тогда, когда Арамис привел ее к ней. Подумать только, самый преданный, самый близкий ей человек, которому герцогиня поверяла все свои секреты – ее камеристка – попала к ней исключительно благодаря этому мальчику. - Ну? – Протянула нахально девушка. - Не «ну»! – Категорически отрубила Мария, на сердце у нее неожиданно потеплело. – Я не могу уснуть от этой чертовой духоты. В комнате опять не проветривали?! - Шесть часов спали, не жаловались. – Не отступалась Кэт. – В комнате я проветривала, это во-первых, а во-вторых, о подозрениях своих могли бы поведать мне и утром… - А как бы я, интересно, пожаловалась, если я спала? – Госпожа уперла руки в бока и приготовилась к решительной атаке, хотя и осознала прекрасно за последние два года, что воевать с Катрин бесполезно. - Вы-то спали, - набычилась камеристка, - а я вот только задремала! Ведь редкий же талант: такие сны глядеть, чтоб все, как наяву… - Мари покраснела, что случалось с ней крайне, необычайно редко. - Я… я что, сказала что-нибудь?.. – Выдохнула женщина, а служанка, минуту назад лелеявшая этот факт, как главное свое оружие, смертельный удар в затянувшейся борьбе, неожиданно смягчилась. - Да нет, не сказали, и так с Вами все ясно. Ну найдите Вы уже себе кого-нибудь! – Всплеснула руками Катрин. - Пробовала уже. – Сокрушенно вздохнула Мари. – Напрасная трата времени, средств и сил. - Ну так вернитесь к нему! - Да он на меня руку поднять посмел! – Кэт развела руками в том смысле, что дабы найти человека, который не поднял бы, потребовалось бы куда больше средств, времени и сил. – Да и где я его найду… - Произнесла госпожа, рассеянно глядя перед собой. Она, пожалуй, впервые так явно ощутила, что Его никогда больше не будет. Она не боролась больше с собой, с желанием его найти, она чувствовала, что больше от нее ничего не зависит, от нее вообще ничего не зависело – если бы не сбежал Альберт, если бы они не поругались накануне и не нужно было передать через него письма, если бы юноша приехал днем позже или днем раньше, да что там, днем, часом позже, она бы никогда не встретила его. Своего ангела. И теперь ни в ее власти было возобновить то, что она так отвратительно легко и нахально разрушила. - А чего же проще? – Голос Катрин резко вернул ее в реальность. - К-как? – Прошептала герцогиня, усаживаясь рядом с камеристкой на сундук. - Ну, простите уж меня, мадам, но за два месяца пребывания в Испании Вы до замечательного поглупели! Что ж Вы так бледнеете? А?.. Ну… ну хотите мне уши надрать? – Великодушно предложила девушка. - На черта мне твои уши, когда ты сама того ожидаешь?! – Мари загорелась. - Ну вот и чудно! А господин Арамис может быть только в двух местах. - Это где же? Ну не тяни, а то и правда надеру! – Герцогиня заерзала на сундуке и заломила руку за спиной, отчаянно кусая губы от недоверия и нетерпения: слишком уж все получалось ладно и просто… - А очень просто. – Расцвела Катрин. – Либо он до сих пор в мушкетерском полку, либо ушел в орден. Больше господину шевалье деваться некуда. - Во Франции до черта монашеских орденов, я могу искать его до конца дней своих! - А вот и нет. – Кэт разве что язык ей не показала. Нахалка… - Всего один! И-е-зу-исткий. – Выговорила она по слогам, толи с трудом, толи от излишнего самодовольства. - Это почему? И потом, орден тайный, как его оттуда выцапаю? - Потому что Вам же самой и рассказывал… - Девушка осеклась и поджала губы, хитренько и вместе с тем сконфуженно забегали ее лукавые карие глазки. - А ты, значит, подслушивала, поганка? – Мария, больше для порядку, грозно нависла над служанкой, едва сдерживая смех: она готова была расцеловать любопытную девчонку. - Ну услышала нечаянно… но ведь на пользу же! Напишите своей подруге, госпоже Де Фроси, она дочь иезуитского полковника. Он на Вас явно глаз положил, захочет – узнает. И господину Де Тревилю, соответственно. – Герцогиня возликовала. И тут же потухла. С какой-то торжествующей злостью она оттолкнула камеристку от себя. - Кого они будут искать?! Арамиса?! Тьфу на тебя! И на него за эти дурацкие сантименты и игры с вымышленными именами! Зла не хватает… Никогда еще Рене не видел Базена таким счастливым. Этот кретин прыгал вокруг него, вешался на шею Планше и Мушкетону, скакал козлом до самого вечера, а когда настало время ехать и ему пришлось больше шести часов ехать верхом, что будущий причетник терпеть не мог даже больше, чем общение его господина с безбожником Д`Артаньяном, он не разу не пожаловался. Долгого прощания Арамис не хотел. Да и не с кем было ему прощаться – он не рассчитывал обрывать общение с Атосом, с Портосом не рискнул бы обняться еще раз, а Шарлю, кажется, было откровенно на него наплевать. Тревиль непривычно расчувствовался… - Я неуверен, что Вы сделали правильный выбор, мой мальчик. И… честно признаться, мне будет недоставать Вас. Я даже мучаюсь угрызениями совести: зря ляпнул, про сутану аббата… мушкетерский плащ подошел бы больше… - Он его обнял. Нерешительно, за плечи. Странно, Тревиль безмерно раздражал его в бытность на службе, а теперь даже жалко оказалось его оставить. И снова – два письма в кармане, и снова чужой мир и чужой город, в котором он хотя и бывал раньше, чувствовал себя новичком. Кажется человек постоянно готов начинать новую жизнь, если всерьез не способен на этот шаг. А он бесконечно начинал новую жизнь, делил себя на трех разных человек под разными именами… а что толку? Ни один из них не был счастливым. Ни по-настоящему, ни сладкой видимостью. Первое письмо было от господина полковника Де Фроси, с которым Рене познакомился еще в Париже, второе – от будущего его куратора, с которым Арамис вынужден будет сосуществовать два месяца в Нуази, заканчивая диссертацию и входя в курс дела. Ни одного пока Рене не распечатал. Оставалось другое, последнее обязательство. В гостинице, где они остановились, он, упорно борясь с гордостью и робостью, сел писать ей письмо. «Дорогая Мари. Сожгите или выбросите это письмо сразу, если не расположены его читать, не утруждайтесь. Руководствуясь Вашим настойчивым советом, я решил вступить в монашеский орден. Я не смею более Вам навязываться, но если когда-нибудь Вам понадобится моя помощь, Вы без труда сможете найти меня. Прилагаю адрес. Рене Д`Эрбле, навсегда, вне зависимости от Вашего желания, Ваш Арамис.» Его одолела нестерпимая меланхолия. Юноша принялся рассеянно вертеть перо в руках, сломал его и наколол кончиком палец, письмо получилось запечатанным кровью – дешевая патетика, даже смешно как-то. Кровь тонкой струйкой стекала по белой руке, Арамис предусмотрительно закатал рукав, но стирать кровь не стал – она была до упоения чистая, настоящая. Пожалуй, более ничего более прекрасного он не видел на слишком продолжительном отрезке времени. Все всегда возвращается на круги своя, даже если некоторые несуразные личности за кругом запаздывают. Как теперь он будет зваться? Аббат Д`Эрбле? И от кого теперь он будет бегать? И за кем? И чем он сможет ей помочь? Должно быть, Мария до колик будет смеяться и над ним, и над этим дурацкой малодушной запиской. Все всегда возвращается на круги своя, все и всегда как-нибудь называется и как-нибудь оценивается… «Они говорят, что круг это – круг, И мое безрассудство их просто бесит…» …и кем-нибудь оценивается, и мы отчаянно боремся, и до хрипоты спорим… о чем? За что? А кровь течет, упорно, неумолимо. Мы боремся за кровь, как звери, как вампиры из старых сказок. Мы мельтешим, а она течет… с креста Спасителя. С разбитых лбов. С навеки запачканных рук. Из чужих ран. Тонким ручейком кровь обозначает, очерчивает суть нашего мироздания. Абсолютная, беззвучная гармония есть в ней среди этого резонанса и хаоса. Он позволил себе недопустимое диссидентство – подошел и вымазал кровью гипсовое распятие, которое так ревниво оберегал и всюду таскал за собой Базен. Рене придирчиво оглядел сие непростительное хулиганство, морщась, надавил на палец и добавил «краски». Чтобы более художественно смотрелось. «А завтра великовозрастный балбес проснется и обнаружит, что явилось к нему Знамение Божье» - со злорадным удовлетворением заключил Арамис и распечатал следующий конверт. Пробежал формальную белиберду глазами и остановился на подписи. Ришард Де Коре. Будущий аббат длинно и непечатно выругался. Молодой человек, хорошо одетый и до крайности привлекательный, неоднократно останавливавший на себе внимание горожанок, вошел в пустеющую в этот час церковь – было два часа дня, жители городка спешили по своим делам, а в храме разноцветные пылинки кружились в столпах света, пропускаемого незаконченными витражами, - и решительным шагом направился в исповедальню. Однако у своей цели он помедлил секунду и кроткая едва заметная улыбка на его губах сделалась неожиданно ехидной и торжествующей. Причиной тому возможно был его непривычно дерзкий замысел, а возможно и юная девушка, погруженная в свои мысли и очевидно мечтательно взволнованная, с которой он едва столкнулся в проходе между скамьями. - Святой отец, простите мне, ибо я согрешил. – Начал молодой человек, ни коим образом не походящий на грешника, коротко постучав перед тем в разделявшую их тонкую перегородку и по удивленному вскрику определивший, что священник на месте. Не дожидаясь ответной реплики, юноша продолжал. – А грех мой заключается в том, что я, сам того не зная, навлек на себя проклятие господние и принужден созерцать пред собой Вашу физиономию, отец Ришард, до конца своих дней. - Рене… - В беспомощном изумлении выдохнули за перегородкой.
Сандра Хунте: Несколько лет спустя... Он просыпается от боли и резких женских криков за стеной. - Не смейте его трогать, это подло, в конце концов! Решайте свои проблемы в другом месте и в другое время! – Он подскакивает на постели, как ужаленный, натягивает штаны, набрасывает на плечи рубашку, камзол, плащ и шляпу забрасывает под кровать: здесь невыносимо душно, и спать приходится нагишом. Хватается за пистолет, сует его за пояс – не в зубы же его брать, - и ныряет в распахнутое окно. С оглушительным кощунственным треском высаживают дверь. Мари вопит истошно… Мари. Еще одна Мария в его жизни. Не герцогиня, нет, видная проститутка в приемлемом борделе. - …Здесь приличное заведение, в конце концов! – Заключает неожиданно девушка и бросается одному из вошедших на шею. Рене держится за карниз, но даже он, привычный к подобным упражнениям, долго в таком состоянии не провисит. Пальцы левой руки сводит судорогой. Нестерпимо ноет печень. Он шипит сквозь зубы и кусает губы до крови. Глупо было бы позволить обнаружить себя сейчас… судя по топоту, там человек десять, причем либо хорошо пьяных, либо хорошо подбодренных праведным гневом. Энтузиасты. Ну-ну. - Где этот мерзавец?! – Человек наверху явно опешил от такого неожиданного проявления чувств. Аббат узнал голос принца Марсельяка. Жизнь становилась тяжелее на глазах, в отличии от господ гвардейцев, этому кретину ничего не стоило выпустить ему потроха прямо здесь, и негласными законами дуэли он не заморачивался… - Да Бог его знает, может здесь, может часа четыре назад ушел, у нас время дорогое, спать, как правило, мужчины не остаются… - Тут его вещи… - Арамис с тоской представил, как принц, полный чувства оскорбленного достоинства, обойдется со своей находкой. И шпагу сломает. Или заберет-таки и будет хвастаться победой в бою неравном… - Говоря, дрянь, где он!? – Взревел человек наверху. - Дрянь, дрянь, - легко согласилась Мари, - дрянь это, конечно, верно, с того и живем, да только я никак не вездесущая… - Он ударил ее. Девушка упала на пол. Послышалось странное и неуместное шуршание юбок… - А ну стойте! – Прикрикнула это благословенная блудница, непонятно каким образом набравшаяся нахальства на столь опрометчивый шаг. - Ты… да ты… да он и не заряжен вовсе! – Нашелся Марсельяк. Самое смешное заключалось в том, что он был прав. Второй, забытый Рене под подушкой пистолет действительно оказался не заряжен, вот только… - Может заряжен, а может и не заряжен, мне-то откуда знать? – Бойко ответствовала Мари. – Да только кому ж из Вас, господа, захочется проверять?! - Его здесь нет, милорд! – Примирительно окликнул принца молодой мужской голос. - На улицу. Быстро. – Окаменев лицом и из последних сил сдерживаясь приказал его преследователь. – Выйти он отсюда не мог! – А вот это святая правда. Несмотря на свой редкий темперамент и отвагу, столь мало присущую светскому человеку, аббат ни за что на свете не решился бы спрыгнуть вниз. Это означало для него верную смерть: либо напороться на забор, как гусь на вертел, либо разбиться о каменную мостовую. Взяться же при спуске было, ни в пример дому госпожи Де Лонгвиль, абсолютно не за что – еще одна гарантия безопасности и оплаты труда подневольных девушек. Мария помогла ему влезть обратно, за несколько секунд до того, как часовые принца оказались на улице. - Одевайтесь быстрее, и так из-за Вас погром устроили в приличном заведении. – Она хлопотливо вертелась вокруг него, поминутно оглядываясь на пустой дверной проем. - А ты молодец. – Улыбнулся Рене. – Я бы с тобой не рискнул вступать в полемику. - Вы мне потом объясните, что это такое, я с аббатскими ругательствами не знакома. – Он натягивает сапоги, с трепетом в сердце обнаруживает на месте свою любимую шпагу. – Уберите волосы под шляпу. – Деловито советует куртизанка. - Чем тебе мои волосы не угодили? – В недоумении воззрился на нее Арамис. - А Вы уберите, - настаивает девушка, - уберите, и принц Вас не узнает. А то по-моему он Вас за все время, пока по Парижу за Вами носится, видел только издали, да со спины. – Гордо завершила она, Рене прыснул со смеху и поблагодарил мысленно отцов иезуитов за то, что научили его в далеком детстве смеяться бесшумно. – Готовы? Пойдемте. Я Вас провожу через черный ход. – Она поспешила к тому, что осталось от двери и украдкой выглянула наружу. - Вы ангел, Мари. – Со всей искренностью и благодарностью, на которую только был способен, произнес аббат. - А вместо нимба у меня над головой луидор, который Вы мне заплатили с вечера. – Уточнила невозмутимо спасительница, однако в глубине ее хитрых вороньих блестящих глаз он отметил неподдельное радостное изумление: дрянью ее называли слишком часто, а вот ангелом, пожалуй, никогда. Они почти сразу же свернули из главного коридора на черную лестницу, пару раз им попадались девушки, многообещающе поглядывающие на молодого господина, и завистливо – на опередившую их товарку, видимо, еще не ознакомленные с обстоятельствами ночного переполоха. Пахло потом, свечным дымом, маслом, дешевыми духами. Пахло похотью. Пахло плотью. Омерзительно плотным скоплением живой плоти. Даже такого непримиримого ценителя прекрасного пола, как Рене Д`Эрбле этот запах мог надолго отвратить от ежевечерних похождений… ночь встретила их прохладой, на смену спертому воздуху пришел легкий, едва уловимый ветерок. Аббат послал куртизанке воздушный поцелуй и растворился на улице противоположной той, где принц приказал ждать часовым до закрытия. - Обаял, - честно призналась ночному мраку девушка, и, несколько смущенно, но весело улыбаясь, возвратилась на рабочее место. Мари. А что такое Мари? Пожалуй, самый близкий друг шевалье Д`Эрбле, не исключая господ мушкетеров. Он встретил ее два с лишним года назад и проникся взаимной симпатией. Он был частым и желанным гостем в квартале Дю Тампль, ей же «Господин аббат» стал почти что братом: непривычное уважительное и доброжелательное обращение со шлюхой – а место свое Мари осознавала слишком хорошо – ее поразило в самое сердце. Но больше он девушку не видел. Потому что пол часа спустя принц застрелил ее с досады.
Сандра Хунте: Мария упорно пыталась совершить великое чудо и поднять то, что уже до крайности давно не поднималось, но, кажется, ее чудные алые губки упорно подсознательно противились подобному надругательству. Наконец герцогиня со злостью сплюнула на паркет и, оставив супруга в замешательстве, отправилась полоскать рот. И с чего ее вдруг потянула на широкие благодарственные жесты и миссионерскую деятельность?! Мари была невероятно зла на себя, а еще больше –на мужа, который даже раз в четыре года был не способен оправдать самые снисходительные и скромные ее ожидания. Злилась она потому, что ее откровенно тошнило, и тошнило не в первый раз, потому что слышала довольное и поощрительное мычание сверху, и в этом плане Де Шеврез мало отличался от остальных ее партнеров, потому что Остальных Партнеров, прошедших через ее… да даже не кровать, а попросту через нее саму, она не могла ни то что подсчитать, а припомнить хоть какие-то детали и подробности минувших ночей… и дней, и вечеров, и пробуждений… но само возникновение жгучей, нестерпимой, по-детски стыдной и постоянной вины перед супругом являлось определенного рода показателем: рекорд Клеопатры она побила. Возвратившись из Тура и подарив господам испанцам несколько незабываемых воспоминаний о легендарной французской любви, она припомнила ближайших своих знакомых, как мужского, так и женского пола, возобновила трогательную дружбу с Камилой, завела несколько новых продолжительных связей, дорожное приключение с сельским священником заставило ее обратить высочайшее внимание на наиболее молодых продуктивных служителей церкви и пара… - хорошо, чуть больше пары, - юных семинаристов действительно оправдали ее ожидания. Пресытившись Парижем, Мари отправилась на гастроли по пригородам и провинциям, в мужском костюме, по грязным тавернам и притонам… а потом она встретила Его. Мария зашла в исповедальню, в Нуази, перед возвращением домой, она чувствовала себя до отвращения грязной и горячая ванна, как не странно, ее не спасла. Поразительно, семь лет назад у этой церкви был совершенно иной облик. Она казалась светлее, чище, но она явно была незавершенна, она по молодости вызывала чувство высокомерной снисходительности и покровительства свысока, теперь же, укрытая покровом таинства и мудрости, затемненная и усложненная витражами, томная, но вместе с тем и величественно яркая, она заслуживала восхищения… герцогиня пыталась утешить себя сравнением с церковью, но самолюбивые ее иллюзии рассыпались, как только она услышала его голос. Журчащий, шуршащий осенними листьями, бархатный, тихий, едва ощутимым дуновением проникающий в самые сокровенные закоулки души… - Святой отец, простите мне, ибо я согрешила. – Она усмехнулась лукаво, размышляя над тем, как бы удивился святой отец, узнав, насколько она согрешила, и предвкушая возможное новое приключения. - Слушаю тебя, дочь моя. – Золотые осенние листья… - Я, кажется, окончательно запуталась и едва ли уже могу отвечать за свои поступки. Я не знаю, даже, кажется, чего я хочу. – Она набрала в грудь побольше воздуха, чтобы истерическая плачущая дрожь была в голосе не так сильна. – Помогите мне. – Взмолилась женщина, совершенно искренни, и несмотря на то, что ответ последовал мгновенно, ожидание показалось ей мучительно долгим, за этот невероятно краткий срок Мария испугалась ужасно, испугалась, что ответа не будет, испугалась, что он не примет ее назад, испугалась… господи, она не боялась так ничего и никогда, до отнявшихся ног, до дрожащих коленей и пальцев, до пульсации в животе и холода в груди… - Мари. – Голос нынешнего святого отца сорвался, и он даже не попытался неловко этого скрыть. – Мари… - Повторил он. По золотым осенними листьям зашуршали капли слабого, моросящего, серого дождя. Они сидели у него… в комнате, наверное, которая неуловимо напоминала ее спальню и никак не могла бы называться кельей. Он налил ей вина. Отошел к окну. Его тонкий силуэт четко проступал на фоне пасмурного неба, слабый свет превращал его в порождение тени и мрака. Теперь его фигура не светилась в темноте, мягко рассеивая ночь вокруг себя, теперь она поглощала свет, и чернота его бездонных глаз охватила Рене целиком. - Значит… вот ты где теперь? - Мне кажется, это не было для Вас секретом, герцогиня? – Дождь в его голосе становится грибным и невесомое кружево мелких и частых серых капель пронизывает теплый и ласковый свет. Свет слегка ироничной мудрости и грусти. Мари взбесилась… - Признаться честно, я забыла о Вас. – Лучше бы она его ударила. Ножом. В живот или между ребер. Она отчетливо видела, как он вздрогнул и чуть ссутулил плечи, попытался выпрямиться, но ему это не удалось, до конца и натурально – не удалось. Но торжества Мария не почувствовала. В ушах у нее зазвучал щедро сдобренный слезами голос матери: «Какая же ты дрянь, Мари!», и женщина отозвалась эхом, едва шевеля губами, так, чтобы он ее не услышал. – Какая же я дрянь… - Да, девочка, влезшая отчиму в постель, а затем пришедшая к матери просить прощения и с неожиданной яростью обрушившаяся на нее, выросла, а ситуация не изменилась. Тогда полупрозрачная, хрупкая в перманентной пасмурной грусти женщина беззвучно плакала и гладила ее по голове, глядя, словно в последний раз, а Мари не вынесла ее молчаливой покорности и терпимости, ее бесспорного превосходства, раскричалась, раскритиковала нещадно ее возраст, ее прошлое, ее внешность… а вот теперь она вернулась в жизнь, которую безвозвратно ею сломанную, и добивает, потому что слишком любит себя и справедливое негодование перекладывает на чужие плечи. - Зато я не забывал о Вас ни на минуту. – Он честен с ней? Фраза прозвучала на удивление открыто и просто, неуловимо трогательно, но слишком уж непривычно для Арамиса. И герцогиня уже не может определить, за что на него злиться больше: за вероятную искусную ложь или столь продолжительное ханжеское всепрощение? – И все же я огорчу Вас банальным вопросом. Как Вы? - А Вы? – С нахальным и насмешливым вызовом поинтересовалась женщина. – Вы, милый Арамис? - Живу рутиной. Выслушиваю исповеди… - Пишите проповеди. – В тон ему отозвалась госпожа Де Шеврез. - А кто я такой, чтобы писать проповеди для Вас? – Он обернулся. Он не постарел, нет. Повзрослел. Ангел Караваджо превратился в падшего ангела. Темные глаза его застилала усталая печаль, лицо казалось безжизненным и странно доверчиво… вывернутым, как будто все его истинные мысли и чувства, мысли и чувства отнюдь не веселые, на нем отражались. Или это игра?.. Умелая игра придворного актера, привыкшего менять образы и души, точно маски… потому что у него, у величайшего из актеров, нет ни живого цельного образа, ни души. - Я путешествовала. Потом обследовала владения в провинции… это как на пыльный чердак полезть. Дряхлые воспоминания, поломанные вещи, несбывшиеся надежды… - Мне кажется, у Вас не бывает не воплощенных надежд. - Вам кажется. – Отрезала Мария. - Пусть. – Легко согласился Рене. – Но все же Вам не стоит возвращаться в столицу в ближайшее время. - С чего бы? – Беспечно развела руками герцогиня, неосведомленность аббата начинала ее забавлять, гроза отступила. – Красный герцог мертв, опасаться в Париже мне больше нечего. - Напрасно Вы так категоричны, Мари. Остается и другая сила, помимо короля и кардинала… - Анна благодарна мне! – Помимо своей воли воскликнула герцогиня. - Ее Величество занята своим новым первым министрам. И не существует королевской благодарности, - это Арамис произнес на удивление настойчиво, твердо и холодно, - кто-кто, а Вы, Мария, должны бы это понимать. - Вы, кажется, обещали не читать мне проповеди! – Взвилась Мария. - Кажется. – Отрезал аббат. Он подошел к ней и опустился на одно колено, точно перед троном. – Я сижу в этом несчастном монастыре, в трех милях от Парижа, и то осведомлен лучше Вас! Королеве не нужны люди из ее прошлого, не шумите, ради Бога, подумайте о себе, это прекрасно у Вас получается. – Она была готова плакать от досады. Это не правда, не правда… это не правда! Это не может быть правдой! Он… он просто неудачник, он завидует ей, этот недоделанный иезуит, прикрываясь маской участия, хочет просто побольнее ранить ее напоследок… …но этот недоделанные иезуит смотрел с мольбой ей в глаза, и в нем не было ни капли лжи, тонкие пальцы Арамиса слегка дрожали, он придвинулся было к ней и замер в нерешительности. Госпожа Де Шеврез сменила гнев на милость – он просто волновался за нее, а оттого становился несносно подозрителен и терял свое хваленое здравомыслие. Анна не могла забыть о ней, и Он не забывал ни на минуту…- герцогиня прильнула к губам Арамиса, но поцелуй получился никак не из сна: осторожный, проверяющий, на пробу… он отстранился. Аббат смотрел на нее совершенно новым, непривычным, ненатуральным взглядом. Как будто он ее впервые ее видел. Ее, и что-либо ей подобное. Он придирчиво, внимательно оглядел ее… как будто вещь… тщетно пытаясь узнать в ней хоть что-то знакомое и расплылся в дурацкой, успокоенной, облегченной улыбке, глаза его светились счастливым недоверием. - Это невероятно, моя дорогая. Я, кажется, больше Вас не люблю. Вы своего добились. Я же говорил – у Вас не бывает не воплотившихся надежд. Она выбежала из кельи, как ужаленная, как испуганная девчонка, своротив по дороге стул и столкнувшись с шарахнувшимся от нее монахом, она не помнила, как ей удалось добраться до гостиницы, она не могла бы объяснить, как она вообще выжила после этого. Ей было невероятно стыдно смотреть ему в глаза, она наверняка бы наговорила кучу всякой ереси, если бы осталась еще на некоторое время, но… но этого же просто не могло быть. Этого по определению не могло быть. Это невозможно… как он смеет?! Как подобный бред вообще мог прийти ему в голову? Так не бывает… так не бывает… она подурнела? Или он… почувствовал? Или окончательно отвратился от мирской жизни? Или соврал… нет, он ей не врал. Но герцогиня не могла себе представить жизнь без такого обстоятельства, как любовь ее ангела. Точно так же, как без солнечного света, без воды, без воздуха, без рассветов и закатов… он был неотъемлемой частью жизни, жизни вообще… Так не бывает… Так не бывает… То же самое твердила она себя по возвращению в Париж, когда королева отказалась принять ее, когда к ней пришло письмо с дурацкими уговорами и угрозами… неужели Анна думала, что Мари способна предать ее?.. Так не бывает… Так не бывает… И когда их выслали к чертовой матери в провинциальный замок, и когда она осталась одна, совершенно одна… Так не бывает… Так не бывает… И когда эта малолетняя шлюха, Артемида, будь она не ладна, Диана Де Лонгвиль заступила на ее место, растоптала ее своими свеженькими легкими ножками, когда о ней окончательно забыли в Париже, когда Анна сделала эту потаскушку своей фрейлиной, когда ей не удалось разыскать свое единственное дитя, когда… Она снова пустилась во все тяжки, на зло Всевышнему, а потом чуть ли не сутки подряд простояла на коленях в замковой часовне, затеяла это смехотворное исполнение супружеского долга… Мария оторвалась от умывальника и взглянула на себя в зеркало. Гордо выпрямилась, и ее отражение застыло, точно парадный портрет. - Госпожа Мария Августа Луиза Виктория Де Люинь, герцогиня Де Шеврез. Тридцать восемь лет. – С издевкой продекламировала она и добавила, убрав выбившийся локон за ухо. – Настоящая женщина. – И снова в голове у нее зазвучал предательский вкрадчивый голос, напоминающий шуршание золотых листьев: «В конечном счете, наступает момент, когда ты останавливаешься в потоке и начинаешь думать, как жить дальше».
Сандра: В различных языках смерти приписывают разные образы, в восприятии простого христианского народа смерть – старуха с косой, древним грекам смерть приносил вестник Аида, страшный налицо и невоспитанный в обращении, пуритане свято верили в ангела смерти, подводящего душу к вратам рая или же ада, а у индусов неразделимы были понятия смерти и любви. Общественная смерть госпожи Де Шеврез, герцогиня Диана Де Лонгвиль, именуемая на высоком языке парижских салонов Артемидой, явилась двенадцатого сентября одна тысяча шестьсот тридцать восьмого года в церковь Нуази-ле-Сек дабы окончательно вступить в свои права и оборвать последнюю нить, связывавшую ее соперницу со столь близким им обеим высшим светом. Смерть была одета в платье густого темно-фиолетового цвета, расшитое серебром и безупречно оттеняющее как белизну ее кожи, так и жидкое золото распущенных по спине локонов, стан ее был чрезвычайно тонок, в разрезах свободных шелковых рукавов изумительно хрупкими казались ее запястья, а талия невольно наводила на мысли об отсутствии трех нижних пар ребер. Диана немного мучилась мигренью и временами потирала фарфоровыми пальчиками лоб, выражение на ее безмятежном лице носило характер легкой нервозности и рассеянности. Увидев вышедшего из исповедальни лавочника, госпожа Де Лонгвиль удостоверилась в том, что священник на месте и многообещающим шуршанием устроилась за перегородкой. Читателю, должно быть, покажется странным то обстоятельство, что столь высокопоставленная и на первый взгляд на слишком набожная особа отправилась в церковь в среду, в неурочный день и час, в абсолютном одиночестве, однако Артемиду одолела нестерпимая скука, у нее не было в наличие списка прегрешений, подобного списку милейшей Мари Мишон, а следовательно, не было и привычки к греху, в то время как полною неспособность, несмотря на крайне легкий, светлый и терпимый характер, ужиться с мужем она воспринимала как весьма и весьма весомое упущение и даже проступок. - Простите меня, святой отец, ибо я согрешила. – Вместо ответа послышалось тяжелое, прерывающееся, хриплое дыхание. Обрадовал ли сей переливчатый, звонкий, журчащий, хрустальный, лучащийся голос господина аббата? Нет, отнюдь. Отнюдь. Для него этот хрустальный колокольчик оказался чуть ли не последней каплей: ни он, ни Мари не переносили, когда им говорят под руку. Это была одна из многих из общих черт. А когда ты из последних сил сжимаешь зубы чтобы не сорвать, когда не можешь вздохнуть от жары, печень у тебя словно разрывается, а на платке, который ты, закашлявшись, прижал было к губам, кровь… о, это как раз тот случай, когда лучезарные щебетания девочки за стенкой относятся к разряду говорения под руку. - Слушаю тебя, дочь моя. – Расправив плечи и зажмурившись, упорно не давая ни пустоте, ни панике вырваться наружу и собрав все самообладание, мужество и волю, ответил священнослужитель. Герцогиня молчала. Она, по всей видимости, собиралась с духом, ломала руки, нервно озиралась, бесполезно успокаивая себя и уверяя, что уходить уже поздно, теряясь, осознавая запоздало, что ничего, кроме привычных, пространных и глубоко теоретических бесполезных проповедей она не услышит, только пристыдят ее в этом храме божьем, и то не по праву… святой отец не выдержал. – Послушайте, мадмуазель, предлагаю Вам компромисс: я охотно верю, что девушка с таким чудесным голосом как Ваш не способна на какой бы то ни было тяжкий грех. Господь простит Вам. А я заранее отпускаю Вам грехи Ваши, теперь же, прошу простить меня… - И он вышел. - Нет, постойте же, святой отец! Это уже вне всяких правил и приличий, - вознегодовала Диана и, подобрав юбки, бросилась за наглецом. – В конце концов, это Ваша прямая обязанность! – Не без труда девушке удалось-таки настичь кюре и ухватить его за плечо. Он резко, раздраженно обернулся и уже открыл было рот в твердом намерении отвязаться от навязчивой девчонки, но слова застряли у аббата в горле, ноги его подкосились, закатились глаза, и он растянулся на полу у ног герцогини. Та испугано вскрикнула и закусила в смятении губу, однако с молниеносностью и решительностью, достойными всякого уважения, справилась с собой и опустилась рядом со священником. Прижавшись ухом к его груди и удостоверившись, что святой отец жив и пребывает в обмороке, Артемида успокоилась окончательно, извлекла из недр корсажа изящный флакон –синего венецианского стекла с нюхательной солью и собиралась привести аббата в чувства, однако помедлила и пристально вгляделась в его лицо. Святой отец… да какой, к чертовой матери, отец, когда достойный полуобморочный священнослужитель был на семь лет оптимально ее старше, локоны его прочно сохраняли следы недавней завивки, а в распахнутом на бледном горле воротничке безошибочно угадывалось фламандское кружево?! Диана неумолимо и безжалостно определила, что самоотречение и аскетизм в душе и помыслах этого существа и не ночевали. Да и преступлением было бы это со стороны вышеуказанных добродетелей, преступлением, безвозвратно их компрометирующим. Он был прекрасен. Оглушительно, резко, хлестко, потрясающе полно и совершенно и вместе с тем так живо, уместно, нежно и тепло. Спадавшие чуть ниже плеч локоны цвета золота с огненными всполохами разметались по камню, на кончике идеальной формы носа с легкой горбинкой поблескивала капля пота, но даже эта бытовая, грязная и плотская деталь смотрелась в нем удивительно к месту, легкие, но упрямо и бестактно заявляющие о себе складки, долженствующие неминуемо перерасти в обозримом будущем в морщины, выдавали в нем богатый, разнообразный и, по всей видимости, печальный опыт... длинные, невероятные ресницы отбрасывали густые кружевные тени на посеревшие щеки. И здесь придирчивый и привыкший к поиску непременных в любой удаче подводных камней взгляд герцогини отметил то, что далеко не скоро различила бы даже славившаяся своей наблюдательностью и пытливостью Мария Де Шеврез. И лицо, и тело священника, насколько позволяло проникнуть нескромному взгляду церковное облачение, насколько проступали сквозь строгую черную сутану контуры и очертания, казались крайне изможденными. И он все еще сохранял красоту, но сохранял бы ее в той или иной разновидности и при смерти, и никогда Артемида не видела более изящно и трогательно тонких запястий у представителей противоположного пола, однако находила, что белая кожа обтягивает кость вплотную, и, хотя бесспорным было некоторое очарование даже в сбивчивом, неровном дыхании аббата, неровным, сбивчивым и хриплым оно было настораживающе… Иным словом, болезненной, прозрачность и призрачность, и весь внешний облик его преподобия произвел на Диану несколько необычное и неординарное впечатление. - Чахотка… - вымолвила она, невольно отстраняясь от бесчувственного тела. Трудно было определить, какой оттенок в голосе Артемиды преобладал более: разочарование, подозрение, укор или полная осуждения, слегка недоверчивая догадка, направленные в адрес незримого противника... О Диане Де Лонгвиль можно было сказать многое, переходя плавно от самых лестных характеристик к пикантным подробностям ее пестрой личной жизни, и, наконец, к откровенным, временами не лишенным правдивости и подкрепленным некоторыми аргументами, оскорблениям. И все же сохранялось в ней одно качество, которое не бралась оспаривать ни одна из ее недоброжелательниц, ни единый из числа ее врагов. Эта девочка быстро думала. Потрясающе быстро. Быстро настолько, что окружающие не только казались ей неуклюжими скотами и тугодумами, но и сами ощущали себя таковыми. Она не питала иллюзий ни относительно вены христовой, но относительно лживого патриотизма, не заботилась и не внимала лицемерному благочестию и заверениям в усердии на благо всеобщее, не знала ни неги, ни гнета самообмана, не любила, но и не ненавидела еще истово и смотрела, - должно быть, благодаря своей необычайной быстроте, - на мир как бы со стороны, сосредоточенно изучающим взглядом. И взгляд ее наткнулся на Своего в этом странном, пылающем изнутри мире, где столько раз подводила ее капризная судьба, где почва уплывала из-под ног в решающий момент, а самый сочный и спелый, самый соблазнительный внешне плод неизбежно оказывался червивым… в мире, где подарок судьбы в лице сей неземной красоты виделся прогнившим изнутри она встретил Человека, из своего, далекого и непознанного, чуждого мира, и он не был уже просто подарком, он был ей старшим братом, прошедшим на семь кругов больше нее, он был ее светом, ее проводником, ее Иоанном Крестителем, способным открыть ей другую, великую истину. Он был живым и лучшим ее отражением… и он был прекрасен. Прекрасен настолько, что Диана не могла не влюбиться в него, хотя прежнего мушкетера Арамиса пропустила бы мимо с легким сердцем. В нем было знание, и это знание влекло ее за собой. Так началась вторая Великая Любовная Эпопея неутомимого шевалье Д`Эрбле. За годы непрерывного и прерывающегося, по обстоятельствам, вращение в обществе Рене приобрел репутацию фантастического дамского угодника, неотразимого и в то же время избирательного настолько, что ни осталось ни одной известной в столице, тайно или же напоказ блистательной дамы, не занесенной в его коллекцию. Госпожа Де Рамбуйе, госпожа Де Буа Тресси, госпожа Де Монтеспан, госпожа Львица, госпожа Де Ренуар, госпожа Де Бланкур, госпожа Де Гильен, наконец, госпожа Де Шеврез и госпожа Де Лонгвиль. Все они без исключения вызывали у него симпатию и оставляли по себе светлые воспоминания, но не более, помимо двух последних, которых Рене любил всей душой и перед которыми приклонялся, вызывая ответное восхищение. Эти две столь схожих, и вместе с тем столь различных женщины не могли сделаться иначе как соперницами, столкновение было неизбежно, и столкновение произошло. Диана позволила себе несколько вольное и колкое замечание, относительно радостей разных возрастов, безотносительно, упаси господи, к самой Марии, та приблизилась и дала ей пощечину. Герцогиня Де Лонгвиль, ни чуть не смутившись, не выказав удивления или возмущения, не меняясь в лице мгновенно и с готовностью ответила тем же, невозмутимо, выжидающе глядя на Первую Даму. Госпожа Де Шеврез опешила. Десятки глаз смотрели на нее, она уронила свое достоинство, фактически, признала себя старухой, усмотрев в словах девушки оскорбление, и, что самое обидное, действия ее не произвели ни то, что должного, ни малейшего впечатления на мерзавку, тогда как обыкновенно юные грации впадали в отчаянье от ее, мягко говоря, нестандартных методов и бурного темперамента. Мария скрытно огляделась, расправила плечи, словно солдат перед боем, улыбнулась широко и произнесла. - Видите, милая, есть общее у всех возрастов. – И снова, вопреки ожидаемому, Диана не обнаружила ни детской досады, ни злобы, а улыбнулась в ответ и склонила светлую голову, ни то в знак согласия, ни то в знак бесспорного уважения. Таковым поневоле прониклась к ней и старшая дама, однако далеко не так глубоки были ее негодование и горечь, не столь много сил и трудов ушло на сохранение самообладания, сколько в тот день, когда в отеле Рамбуйе молодая мерзавка появилась рука об руку с Арамисом, и хозяйка, заливаясь смехом, припомнила наизабавнейшую историю о том, как принц Марсельяк, в поисках неведомого гостя, вывалился из окна спальни Дианы, а господин аббат, без сомнения, из одного христианского милосердия решивший поддержать бедняжку, утратившую временно самого преданного из своих друзей, и по чистой случайности оказавшийся рядом, занял его место. Он улыбался, застенчиво и светло, так, как умел лишь он один, горячо, от всей души уверял хозяйку в том, что она заблуждается, и всем своим видом показывал, что никаких сомнений в ее правоте и быть не может. Образ невинного, наивного, тихого, искреннего, застенчивого мальчика сгладился, всплыла пара-тройка подводных камней, ранее лишь слабо угадывавшихся, явное честолюбие и некоторое самодовольство, доля опытной сытости и светской лени, укрывавшей неуемную энергию и резкий нрав. Но это был он. Арамис. Рене. Рене Д`Эрбле, Ее фаворит, Ее ангел, Ее наибольшая радость, Ее тягчайшая беда. ЕЕ. Только ее. И Мария готова была примириться со своевременной отставкой, готова была однажды уступить титул прекраснейшей и сложить с себя регалии Афродиты, но… но его она не отдала бы никогда и никому, а пуще этой белобрысой кретинке. Но они… они были так неуловимо близки, и столько было молчаливой родственной доброты и мира, в их улыбках и жестах, взглядах и словах, что герцогиня позавидовала невольно и внезапно коснулась ее ужасная правда: она, Мария Камила Де Шеврез, была совершенно бессильна в борьбе с этой новой напастью, потому что… да потому, что Вы, милочка, виноваты сами, и лучший способ… - Лучший способ испортить себе жизнь это - бросаться из стороны в сторону и до конца не знать самой, чего ты хочешь. Лучший способ испортить себе жизнь – пагубная суетливая нерешительность. А Вы повинны в ней, моя милая, - раздался откуда-то издали и в то же время совсем рядом до боли знакомый цинично-насмешливый голос. Ее голос. Голос женщины, которой она всегда так хотела казаться и казалась, но никогда до конца не получалось и Мари ею быть. Возможно, к лучшему? И в жертву этой женщине, из идиотского, безотчетного страха расстаться с ней, она потеряла величайшую свою любовь. Было больно. Было страшно. И безумно обидно. Раздражающе непонятно и безудержно одиноко. Она, с неизменною улыбкой и выпрямившись гордо, извинилась… - Я Вас оставлю на минуту, - и вышла, ускоряя шаг, не в силах более сдерживаться, в предчувствии чего-то жуткого, поднимавшегося вслед за ней, неотвратимого, непобедимого… и, видимо, действительно кто-то бросился за ней, потому что донеслось из залы сухое: - Не нужно, шевалье, - и едва узнаваемое, поспешное, но непреклонное. - Я на минуту, мадам. – И стук каблуков… нет, без стука. За ней не пошли? И не смотрели ей в спину. Госпожа Де Шеврез, отойдя по коридору как можно дальше, опустилась в оконной нише на пол и разрыдалась. А через несколько мгновений услышала осторожный шелест и кто то на колени встал рядом с ней. Чьи-то знакомо нежные руки бережно обвились вокруг, ноне было сил поднять глаза. - Мари, Мари, Мари… - Сокрушенно шептал ее ангел у самого уха. – Мари… умоляю Вас, не плачьте. Умоляю. Что с Вами? – Она уткнулась ему в шею, сложила голову на плечо. – Ну… - протянул одобрительно Рене, будто ребенка успокаивал. – Вот так. Что случилось, Мари? – Мария неожиданно доверчиво взглянула на него и обнаружила с удивлением, что эта новоявленная богиня милосердия не вызывает у нее ни раздражения, ни злобы, ни презрительного недоверия. – О ком Вы плачете? – Продолжал Арамис. – Ни я, ни все мы вместе взятые кончика мизинца Вашего не стоим. Успокойтесь, милая… умоляю Вас, успокойтесь. Вот… - Я… я люблю Вас, Рене. Мой милый Арамис, какой же я была дурой… - Выговорила, всхлипывая и шмыгая носом, как школьница, герцогиня Де Шеврез. – какой я была дрянью, Рене… а теперь все закончилось. Все. И я уже… и Вы ко мне… не вернетесь… все кончилось, мой милый Арамис… - Будут другие, на мне свет клином не сошелся, - улыбнулся ласково аббат, - а Вы… Мари, Вы лучшее, что у меня было, пожалуйста, думайте о себе. И пока – только о себе. – Они сидели минут пятнадцать, обнявшись, на холодном полу, и Мари с удивлением обнаружила, что локоны его потемнели, а ее ангел больше не желает мстить ей. Время прошло, и связывало их только прошлое, но это прошлое было прекрасно и драгоценно неимоверно.
Ринетта: Ага, в ряду арамисоманов прибавление!
Сандра: Ринетта Прибавление, мадмуазель? Я-то, вроде, с переменным успехом пребываю здесь месяца четыре, и иначе как арамисоманом себя не зарикомендовала...
Nataly: Сандра пишет: - Чахотка… Можно вопрос?? Как аббат с этой чахоткой прожил еще более 20 лет, вел активный образ жизни и любил женщин???:)))))))))) У меня как-то не вяжется:))))))))
Nataly: Nataly пишет: вел активный образ жизни и любил женщин??? Фиг с ней с любовью... как он дитя-то родил???
Viksa Vita: Уважаемая Сандра, благодаря вам, я почти готова превратится в арамисоманку. Пожалуйста выкладывайте еще. В вашем рассказе есть нечто неуловимо знакомое и болящее, несмотря на отсутствие последовательности. Когда я это читала- мне было хорошо и спокойно, а главное знакомо. Мне тоже нравятся моральные и физические издевательства над героями, а ваши- повергли меня в дикий восторг. Побольше крови, сударыня! Ваш образ Арамиса гораздо идеальнее чем у Дюма, и наверное по-этому он непременно должен умереть- как нибудь по-особенному красиво и печально. Умоляю вс, продолжайте. (и если можно куда-нибудь Атоса впихнуть, буду вам чрезмерно благодарна). "склоняется в глубоком поклоне"
Nataly: Viksa Vita пишет: (и если можно куда-нибудь Атоса впихнуть, буду вам чрезмерно благодарна). Перечитайте еще раз, сударыня... Атоса уже впихнули, не скажу куда... Я до-о-олго смотрела на текст и пыталась сложить слова в фразы.... После чего напилась бургундским и оставила попытки что-то понять...
Viksa Vita: Зачем же так строго, сударыня. Автор ваш коммент прочтет, и чего доброго перестанет дальше выкладывать. Некоторые несостыковки конечно имеются, и впихнутого вначале Атоса я заметила, и мне даже он таким очень понравился. Трудно сказать чм мне понравился текст - да фразы очебь длинны и отягощенны эпитетами и прилагательным, и все таки чувствуется, чувствутся что написанно прямо из сердца, без самоцензуры, с огромной любовью а это превише всего (длы меня по-крайбей мере).
Nataly: Viksa Vita пишет: Зачем же так строго ???? Не строго. Я вообще очень терпимый человек, особенно к чужому творчеству. Тут уж как говорится -- кому что Господь дал, но право на самореализацию имеют все. Меня просто крайне интересует ответ автора на 2 вопроса -- причем один я уже задала. Мои скромные соображения по поводу того, что больнве чахоткой не живут более 5 лет, болезнь передается воздушно-капельным путем и таким образом больной чахоткой Арамис обрек на смерть всех дам высшего света. (Представляете себе этот мор французской знати? Через 6 лет из представителей элиты остается один граф де Ла Фер).Так вот, это я оставляю при себе и никому не высказываю. Далее про Атоса. Черт с ним, пусть втайне мечтает изнасиловать Арамиса и по пьяни зажимает мальчишек. Все мы люди, Атос тоже человек. Но объясните мне -- зачем он пытается извести главного героя?! Потому как расценить иначе предложенеи выпить водки человеку с развороченным животом (!!!) невозможно. При таких ранениях пить нельзя категорически. Вы фильмы про войну смотрели? Помните, как там молят раненые: "пить, пить"...? Врачи не воды жалели, врачи им жизнь спасали. Но вот Атос явно преследовал иные цели. Второй вопрос-- почему??? Viksa Vita пишет: чего доброго перестанет дальше выкладывать Такой цели я не преследовала.
Viksa Vita: Следуя вашему умозаключению, в элите общества не останется даже графа де ла Фер, поскольку он тоже болен чахоткой после сцены в Рош Лабейле. Полностью с вами согласна и по-поводу вашего второго замечания. А если продолжать тему слэша, то сама Мари Мишон, говорят, непрочь была поразвлекаться с французской королевой, что-же говорить о господах мушкетерах? У них в то время, по-моему возраждалась идея нео-платонизма, дружбы телесной как воплощение дружбы духовной. Противоречит Дюма, но никак не духу эпохи. Насчет предложенной Атосом выпивки, опять согласна. Но скорее всего Атос плохо разбирался в медицине, а вот в градусах- сосем не плохо. По-этому и прибегнул к единственному знакомому ему лекарству. Вы действительно не строги, и ваши замечания, как и следовало ожидать, по делу. Просто мне на каком-то подсознательном и внерациональном уровне, понравился текст, и я испугаась что продолжения не будет.
Scally: Как аббат с этой чахоткой прожил еще более 20 лет, вел активный образ жизни и любил женщин???:)))))))))) У меня как-то не вяжется:)))))))) Элемтарно! Разве будет человек, которому в юности разворотило осколками грудь обращать внимание на такие пустяки, как чахотка?!
Nataly: Scally пишет: Элемтарно! Разве будет человек, которому в юности разворотило осколками грудь обращать внимание на такие пустяки, как чахотка?! вспоминается старый анекдот: "А чего нас бояться?"....
Arabella Blood: Гмм... Nataly , полностью с вами согласна, как-то чахоточный человек мне не кажется способным на те поступки, которые совершал Арамис...
LS: Nataly пишет: При таких ранениях пить нельзя категорически А Вы помните, Nataly, лошадь барона Мюнхгаузена? Ту, половина которой пила из корыта, пока другая - задняя - где-то носилась? Может быть, она вела свою родословную от Арамиса из этого фанфика? Я ж говорю, вот до чего доводит ничем не ограниченный полет фантазии и пренебрежение первоисточником: сначала голубоглазый блондин, а потом вилкой в него тычут
LS: Viksa Vita пишет: Противоречит Дюма, но никак не духу эпохи. Духу эпохи противоречит тоже. Неоплатонизм появился при французском дворе с прибытием Екатерины Медичи. Она приволокла с собой всякие флорентийские извращения, в т.ч. и идеологические. Так что эти гей-французы еще и от моды отстали. Лет на пятьдесят-семьдесят.
LS: Nataly пишет: Как аббат с этой чахоткой прожил еще более 20 лет, вел активный образ жизни и любил женщин??? Это напомнило мне анекдот "Э-э-э-э, милок, меня как в Империалистическую контузило, так до сих пор и стоит"...
LS: Постойте-постойте! Мы еще не весь список медицинской энциклопедии прошли... Кажется, остались не отраженными геморрой и родильная горячка? Посмотрим, что нас ждет впереди?
Arabella Blood: LS , супер!!! Я просто преклоняюсь перед вашим талантом критика!!!
Сандра: Nataly И лошадью борона меня попрекнули... Натали, во-первых, в семнадцатом столетии были весьма своеобразные представления о медецине, а во-вторых, насколько мне известно: от чахотки быстро сгорают люди в юности и в детстве, зрелый человек может проболеть 20-25 лет, и умереть по иной причине. Arabella Blood Между прочим, болезнь эта обостряет эмоциональную и физическую чувствительность.
Сандра: LS Злые вы, уйду я от вас... А ждет нас сифилис, так что не надо, не бойтесь, и будет Вам благо. Ждет Рене сифилис, от которого он скончается в зверских мучениях, в глубокой старости, вспоминая бурную молодость. Что же до слэша, так это вообще работа на заказ - скорее всего, вырежу. Самой не нравится.
LS: Нет, я просто могу понять, когда начинают раздевать любимого героя, суетливо путаясь в его чулках и сорочках - эротические фантазии у всех приблизительно одного типа. Но вот чтоб внутрь залезать... В кишочках у него покопаться... Для этого нужна недюжинная отвага и весьма неординарный склад воображения. Я почтительно снимаю шляпу... И, может быть, даже носки...
Arabella Blood: Все, я больше ни слова не скажу, просто удаляюсь...
Сандра: LS Ех... Ладно, чего уж, вижу что плохо. Вижу. Но удалять не стану - пусть будет. Arabella Blood Не покидайте нас!
LS: Мы - LS - не злые. Мы терпеливые и деликатные. Нам казалось, что после первой порции автору станет что-то понятно, заподозрит автор, что что-то не так. Не случилось... Автор породолжал отвязываться. Ну, и мы (LS) пошли вразнос. Теперь уж не уходите, завершите про сифилис. Ждем-с.
Сандра: Viksa Vita Спасибо. Обязательно вышлю Вам продолжение - если появится что-нибудь путное...
Сандра: LS Не подскажите мне-дуре, когда там была первая порция?
LS: Как милосерден был к Арамису его родитель - папа Дюма. Ведь подагра и камни в почках - это такой детский сад. Хотя... Все-таки перед нами не Арамис... Ну, что у этого героя общего с ним? Щенка ведь тоже можно назвать этим именем, или, скажем, козла-производителя. Но кого-то он мне напомнил... Все больше и больше я нахожу родство с эпизодическим персонажем "Понедельник начинается в субботу". Был там такой кадавр, неудовлетворенный абсолютно. Только появился на свет, захлебнулся своими соплями и помер, бедолага, в страшных мучениях.
Сандра: LS пишет: Щенка ведь тоже можно назвать этим именем, или, скажем, козла-производителя. И даже почти правда. Я так назвала кота. А Рене, что обнаруживает с кадавром явное несходство, пережил всех мушкетеров.
Nataly: Сандра пишет: Что же до слэша, так это вообще работа на заказ - скорее всего, вырежу. Самой не нравится. *наивно* Кто-то из наших заказал?... А остальным зачем показываете-- это же нарушение права собственности?... Заказчик может обидеться....
Nataly: Сандра пишет: Натали, во-первых, в семнадцатом столетии были весьма своеобразные представления о медецине, То есть Арамис не знал, что он обречен и продолжал жить чисто из вредности? Потому-то и Атосовская водка с ним ничего не могла сделать? Горец. Дункан МакКлауд. *удаляется, поигрывая себе на волынке*
Nataly: Сандра пишет: от чахотки быстро сгорают люди в юности и в детстве, зрелый человек может проболеть 20-25 лет, и умереть по иной причине. *возвращается опять-таки под шотландские напевы* а, блин, половина героев русской классики имела не своеобразные представления о медицине. И помирали как миленькие, кто б их спрашивал!
Nataly: Сандра пишет: А Рене, что обнаруживает с кадавром явное несходство, пережил всех мушкетеров. И в 60 лет где-то подхватил сифилис. Думаю не бытовой *меняет мелодию волынки на более бравурную*
Сандра: Nataly А передерать реплики - это все-таки не высокий жанр сравняния с землей. Нет, что вы. Атос не знал, что друга нельзя спиртом поить, хотел боль унять, а тот, в свою очередь, оказался до безобразия живучим.
Nataly: Сандра пишет: А передерать реплики - это все-таки не высокий жанр сравняния с землей * в ужасе* У кого? Когда? Какие? Я-- с землей??? Да я само добродушие!!! *другим голосом* высоким я тоже владею... так, к слову. Сандра пишет: тот, в свою очередь, оказался до безобразия живучим. *напевает, аккомпанирует себе на волынке* потому что нельзя, потому что нельзя, потому что нельзя быть живучим таким.
Сандра: Nataly Подыграю-ка я Вам на гитарке. Насколько я себе представляю Рене, человек он был глубоко темпераментный до конца дней своих. Сколько бы не было переведено в мою работу из медицинского справочника, импатенцией он не страдал, и я его сим мучить не собираюсь.
Сандра: Nataly А передерать реплики - это все-таки не высокий жанр сравняния с землей. Нет, что вы. Атос не знал, что друга нельзя спиртом поить, хотел боль унять, а тот, в свою очередь, оказался до безобразия живучим.
Nataly: *отставив волынку в сторону* Я задала прямой вопрос: какие реплики и у кого я передирала? Очень хочется получить ответ... сударыня.
Nataly: Сандра кажется, у вас -- вернее у Вашего компа какие-то заморочки. Одно и то же сообщение пришло 3 раза с интервалом в 5 минут. А я жду Вашего ответа...
Сандра: Подыграю-ка я Вам на гитарке. Что же до сифилиса, то Арамис был человеком темперамента огненного, и, несмотря на перенос в мое творения страниц медицинской инциклопедии, импотенции я к его тяготам не добавлю.
Nataly: Господа форумчане. Возможно, это будет оффтоп, но более подходящей темы я не нашла. Г-жа Сандра объявила во всеуслышание (всеучитывание:))): Сандра пишет: А передерать реплики - это все-таки не высокий жанр сравняния с землей. таким образом выяснилось, что я "передераю" реплики и "сравняю" с землей автора. Поскольку я всегда старалась высказываться корректно и мягко, особенно по поводу чужого творчества, эта фраза привела меня в недоумение. Особенно меня задело то, что я у кого-то "передераю" реплики-- черт, возьми, я всегда считала себя умным человеком, способным на собственное -- не"передератое" мышление! Я попросила в привате г-жу Сандру пояснить ее фразу (на форуме она это сделать не захотела). В ответ я получила сию эпистолу (вставляю без малейших изменений). Поясняю. Не принципиально - что Вы скажете, тут главное сказать, пока вовремя. Может быть, я не четко вырозилась - если я заменю "передираете", трактующееся неоднозначно, на "передергиваете" или "искожаете" это будет менее оскорбительно для Вас? Дело в том, что критика может быть спокойной и в относительно корректной форме, а может с валынками и прочей нечистью. И половинами от лошадей, и небезызвестным боронам, и племенными козлами... в прочем, кажется, это уже не Ваше. Если Вам что-то не по вкусу, скажите об этом сразу, конкретно и по-человечески. Вы задали вопросы - я ответила. Если в моем ответе есть что-то смешное - скажите, и мы посмеемся вместе. Таким образом прошу отметить, что г-жа Сандра всего лишь навсего перепутала значения слов. Странно, конечно для писателя, но кого чем Господь наградил. Это, правда не облегчает ситуацию, но лучше уж что-то перепутать, чем украсть, вы согласны?
LS: Сандра Отправлено: 15.06.06 22:36. Заголовок: Отягощенные злом.
LS: если я заменю "передираете", трактующееся неоднозначно, на "передергиваете" или "искожаете" это будет менее оскорбительно для Вас? Ср. (Поясняю, это сокращение от слова "Сравни", "Сравните", применяется в научной и художественной литературе, когда читателю предлагается сравнить что-либо) "И вот мои собственные слова, - сказал герцог де Бофор со своей обычной важностью: - Шавиньи, вызаслуживате глубочайшего порицания..." - "А, монсеньор, - вскричал секундант, - теперь понимаю, вы хотели сказать "отделал?" - "Оттузил" или "отделал", не все ли равно, - разве это не одно и то же? Все эти ваши сочинители слов ужасные педанты"
LS: Да, кстати о сифилисе... Нос у него отвалится? При создании очередного эпизода прошу Вас, Сандра, окажите любезность, сходите сюда. Вопреки собственным призывам, я не поясняю, что в этой ссылке, чтоб прилюдно не вгонять Вас в краску. Пользоваться надо окошечком в правом верхнем углу страницы.
Snorri: LS пишет: Неоплатонизм появился при французском дворе с прибытием Екатерины Медичи. Она приволокла с собой всякие флорентийские извращения, в т.ч. и идеологические. Так что эти гей-французы еще и от моды отстали. Лет на пятьдесят-семьдесят. Вообще-то, основная смысловая нагрузка неоплатонизма заключается далеко не в пропаганде гомосексуализма (к слову, Платон его тоже не пропагандировал, просто констатировал факт подхода к этому явлению, бытовавшему в древнегреческом обществе). А содомия цвела во Франции и до тети Кати, что при первых Капетингах, что среди косматых галлов. Что же до "отстали от моды", не грех вспомнить короля Людовика XIII и слухи, правдивые или нет, о "сотне гадостей", что он проделывал со своими фаворитами мужеского полу. А также половину высшего света Франции, включая братцев Вандомов, Генриха Конде и т.д.
LS: Snorri Я говорю исключительно об идеях неоплатонизма. Эта тема довольно подробно освещена в книге Констана "Повседневная жизнь французов во времена религиозных войн". В частности, автор рассказывает, что эти идеи Екатерина Медичи прививала своим сыновьям и пыталась в этом направлении изменить политическую систему Франции. Этот же автор придерживается версии, что религиозные убеждения Генриха Третьего, его искренняя и глубокая вера никак не может сочетаться с подозрениями в его гомосексуальных наклонностях. Так что гей-французы - просто созвучная аналогия с гей-славянами (Ильф и Петров) ;)
Snorri: LS Я читала Констана :-) Он пишет также и о том, что эпоха Возрождения, время расцвета культуры и философии, была эпохой страшных зверств, что творили христиане с такими же, только не очень, христианами... Что же до сочетания гомосексуализма и глубокой веры, то одно другому не мешает нисколько. Король Яков Первый писал религиозные трактаты (будучи искренне верующим!), меняя при этом молоденьких смазливеньких любовников. Искренне верили в Бога и католические догматы Ричард Львиное Сердце, Леонардо да Винчи и т.д.
LS: Я лишь пересказываю Констана... :)
Snorri: LS :-)
Viksa Vita: Snorri пишет: Вообще-то, основная смысловая нагрузка неоплатонизма заключается далеко не в пропаганде гомосексуализма \ это отнюдь не имелось ввиду, а тот факт что вследствие или паралельно веяниям нео-платонизма, в западной Европе, гомосексуализм не порицался и считался явлением нормативным. А теперь вопрос к Натали, Арабелле и ЛС: зачем вы так резко на автора нападаете? Разве этот форум не обещал терпимость и приятие к дюманизму во всэ его проявлениях? Вы конечно скажете, что вы далеки от резкости, и просто высказали свое мнение, но мне просто кажется, что по-мимо порицания ляпов, вы отмели весь текст ничем это не аргументиовав. Мне бы действительно хотелось узнать что именно вас задело. Выскажу и свое мнение: мне нравится все фанфики которые пишут дюманы, потому-что это явление редкое, и оттого ценное. Мне не кажется что Рене у Сандры непохож на Арамиса, мне кажется что это арамис в призме фантазии и идеализации писателя. Можно спорить дозволена ли такая вольность, или нет. Мне лично кажется что да. Что же касается ковыряния в кишках: я думаю, что не родись Дюма в эпоху романтизма, а скажем лет на 60-100 раньше, кишок бы было ого-го сколько. Что, кстати, привело меня к заманчивой идее: попробовать переписать мушкетеров, не отходя от сюжета, в рамках разных литературных стилей. В данном случае перед вами дамский роман
Snorri: Viksa Vita пишет: в западной Европе, гомосексуализм не порицался и считался явлением нормативным. Порицался. За это сжигали. "Верхам" за подобные шалости, как правило, ничего не было. Где-то антисодомитские законы соблюдались строже, где-то, как в Венеции, властям приходилось поощрять проституток, чтобы они отвращали мужчин от однополой любви.
Viksa Vita: Snorri пишет: "Верхам" за подобные шалости, как правило, ничего не было пусть будет так. Но опять-же, в отличие, скажем от 19-го века и пуританских влияний.
LS: Viksa Vita Если это жестокость, то что же тогда то, что мы (я) оставили за скобками? Подробный разбор ошибок анатомических, логических, стилистических, исторических и грамматических? Еще раз софрмулирую свое основное требование к любому фанфику - четкое следование литературной первооснове. Иначе, извините, это не имеет никакого отношения к дюманизму. Не так ли? Или ты любишь произведение (а, следовательно, отлично его знаешь и следуешь ему, существуя в мире, созданном Дюма), либо нет (и перед нами лишь поток чьего-то сознания). Но тогда мы имеем дело с обычной беллетристикой, которая может быть судима по всем законам литературной критики. Ведь право на критику еще никто не отменял? Особенно в отношении авторов, которые публикуют свои произведения. Если не ошибаюсь, перед нами - публикация? Значит, по законам критики, данное произведение может быть соотнесено с другими литературными произведениями (о существовании которых автор даже не догадывается, в т.ч. рассказах о бАроне Мюнхгаузене , а не о бОроне Мюнхгаузена, и повестях Стругацких). В чем здесь жестокость? На Дюмании есть даже целая тема, посвященная героям литературы, похожим на героев Дюма. То, что наши сравнения могут быть обидны для Сандры, наверное не наша (моя) вина - не фиг было рубить героя на части, как лошадь правдивого бАрона.
Viksa Vita: Я не говорила о жестокости, а о резкости. И как вы сами изволили заметить, две большие разницы. LS пишет: Еще раз софрмулирую свое основное требование к любому фанфику - четкое следование литературной первооснове. Вот это для меня ново. Насколько я знаю (а знания мои в этой теме невелики), существуют разные виды фан-фиков, среди них один подразумевает лишь соответствие главного героя с литературным персонажем. В крайном же случае, остается только внешность или имя. Если интересно- могу покопаться в сети для приведения точных названий этих фан-жанров. По-вашему получается, что, например, стихотворение про то как мушкетеры ходили в баню или мультфильм про дАртаньгавов не фан-фикшен? Но это наверное иной уже диспут. Кроме того, мне почему-то показалось (а быть может я не права) что подобными отзывами ни за что бы не был награжден постоянный участник форума, несмотря на возможные литературные погрешности. Ведь были у нас пару лет назад и худшие произведения, читая которые все хлопали в ладоши от безрыбья. А теперь нас стало слишком много, и возможно требования повысились, и вы (мы)пытаетесь поубавить спеси у новичков. И еще вопрос: почему, с вашей точки зрения, некошерно рубить героя на части?
LS: Мне не захотелось выделять слово "своё" (требование), это показалось нескромным, но всё равно пришлось объяснять. :) Если фанфик (или как это называют) имеет расхождения/противоречия с первоисточником, то какой смысл в нем? Такой же как в дурацкой экранизации типа "Человек в железной маске" или "Мадемуазель мушкетер"? Если автор не хочет / не может принять мир, созданный Дюма, то зачем тогда Дюма? Твори сам, вперед! Создавай собственный мир. Viksa Vita пишет: Кроме того, мне почему-то показалось (а быть может я не права) что подобными отзывами ни за что бы не был награжден постоянный участник форума, несмотря на возможные литературные погрешности. Мне кажется, что здесь Вы абсолютно не правы... По-моему, дело вовсе не в этом. Виной всему исключительные особенности самого произведения, а вовсе не личность автора. Такого моря крови, такой мясорубки, такого нагромождения несуразностей и извращений у нас еще не было. Обратите внимание, что первая порция осталась не то чтобы незамеченной, но мы как-то (не сговариваясь) удержались от комментариев. Viksa Vita пишет: почему, с вашей точки зрения, некошерно рубить героя на части? Я просто не люблю сырое мясо. Раз уж порубил, так прожарь как следует...
Viksa Vita: LS пишет: Мне не захотелось выделять слово "своё" (требование), это показалось нескромным, но всё равно пришлось объяснять. :) Опять вы за свое... зачем сразу в штыки? давайте сразу все невнимательности и орфографические ошибки запишем в "перлы форума". Что же касается мяса, то мне нравится medium rare, естественно все индивидуально. Можно и Вольтера на помойку отправить за недожаренность мяса (уже не говоря о де Саде и иже с ним) Не могу поверить, что вас оскорбило нецензурное отношение к мушкетерам. тем более, что даже в первом открывке ничего особо скверного не наблюдалось. Где-то на форуме существует откровенный слэш об Арамисе и Атосе, вот где чернота и несуразности. Значит уже было. Противоречия с первоисточником непременно будут существовать в любом фан-арте, тем более в любительском. Но как-раз в данном тексте их не так уж много. О гомосексуализме Атоса велось не мало споров. Тем более, что на лицо прямая отсылка Дюма на прозвище героя, носящего имя мужского монастыря. Согласна, что фантазия у автора слегка хм... неконвенциональная. Но что в этом дурного? Мне кажется, что фанфики, как и киноверсии литературных произведений, существуют благодаря жажде читателей, которые вновь и вновь хотят узнать любимых героев, именно из за радости узнавания. Поскольку любое новое произведение будет непременно искривлено вображением и восприятием новых авторов, нету смысла искать точное тождество с героями первоисточника. А ежели заранее ставить целью непосягаемость на оригинальный образ / сюжет, для чего творить/ читать фанфикшн? Похоже у нас с Вами разные взгляды на этот жанр.
Antoinette: LS пишет: цитата: если я заменю "передираете", трактующееся неоднозначно, на "передергиваете" или "искожаете" это будет менее оскорбительно для Вас? Ср. (Поясняю, это сокращение от слова "Сравни", "Сравните", применяется в научной и художественной литературе, когда читателю предлагается сравнить что-либо) цитата: "И вот мои собственные слова, - сказал герцог де Бофор со своей обычной важностью: - Шавиньи, вызаслуживате глубочайшего порицания..." - "А, монсеньор, - вскричал секундант, - теперь понимаю, вы хотели сказать "отделал?" - "Оттузил" или "отделал", не все ли равно, - разве это не одно и то же? Все эти ваши сочинители слов ужасные педанты"
Arabella Blood: Viksa Vita пишет: А теперь вопрос к Натали, Арабелле и ЛС: зачем вы так резко на автора нападаете? Так, обещалась молчать, но нарушу разок это обещание, раз вы ждете ответа. От себя хочу сказать, что я, прошу заметить, НИ РАЗУ не нападала на автора произведения. Я не арамисоман, но все же мсье аббат мне дорог. Так что поставлю точку в этом, чтобы меня больше не дергали в этой теме. Я считаю, что м-ль Сандра крайне неприятно описала этого героя, простите, но от Арамиса-Рене и прочая прочая прочая ничего не осталось. Подчеркну снова, это ИМХО. Так вот, мне это чтение неприятно, однако же, помня все о том же благодушии форума, я еще ни разу не высказала ничего нелицеприятного автору, однако, меня просто вынуждают это сделать. Я просто поддержала мнение тех критиков, которые высказывались до этого. Насчет их насмешек. А вы не считаете, что насмешливая форма была наоборот выбрана для того, чтобы не обидеть автора? Ну, посмеялись вместе, признали каждый свои ошибки и все... Вместо этого все начали обижаться на насмешки друг друга... Я согласна, что каждый автор имеет право на собственное мнение, просто я, если автор мне не нравится, его не читаю и критикую исключительно в тесной компании тех, кто думает также, как я. М-ль Сандра, прошу не обижаться, но ваше творчество мне не по душе. Вы, увы, не из тех, кто спокойно слушает и СЛЫШИТ критику, поэтому - увы! Советую просто прочитать то, что вам пишут, принять что-то и объяснить что-то, что мы, возможно, не поняли... На данный момент я считаю дискуссию бесполезной, поскольку вы не слышите тех, кто с вами говорит, а то, что вы пишите, мне неприятно. За сим откланиваюсь.
LS: Viksa Vita пишет: Опять вы за свое... зачем сразу в штыки? . Ей Богу, ну, где Вы увидели штыки? По-моему, мы еще весьма сдержанно прошлись. Обязательств соблюдать комплиментарность никто не давал. Если автор публикует произведение с такими тараканами, то должен быть готов к соответсвенному восприятию. Еще раз повторюсь, первая порция "произведения" была встречена на этом форуме весьма холодно, значит, расчитывать на похвалы второй части было по меньшей мере странно. Тогда зачем было его вывешивать? Чтоб спровоцировать настоящую реакцию? Так вот она - держите! Viksa Vita пишет: Где-то на форуме существует откровенный слэш об Арамисе и Атосе, вот где чернота и несуразности. Значит уже было. То, что это уже было на форуме, не значит, что это было хорошо. Viksa Vita пишет: хотят узнать любимых героев, именно из за радости узнавания. Скажите, а что у героя этого опуса общего с Арамисом, кроме имени? И кроме имени (и только имени) друзей? Если можно, по пунктам. Автор потрудился хотя бы внимательно прочесть роман? Что меня задело? Небрежность к тексту Дюма для меня является тягчайшим грехом. Вы не находите, что на нашем форуме такие явления неуместны? Не могу поверить, что вас оскорбило нецензурное отношение к мушкетерам Тем не менее это так. Viksa Vita пишет: Похоже у нас с Вами разные взгляды на этот жанр. *отвешивает вежливый поклон* Viksa Vita пишет: Вольтер... Вы имеете ввиду Кандида? Но Кандид оригинален, его автор не прикрывался ничьим именем.
Nataly: Я уже объяснила, почему я так резка. Я считаю себя задетой фразой о том, что я "передираю" реплики. Я объяснила почему (пост № 519) И ей-богу, жалею, что не вывесила второй приват Сандры -- тот, где в резкой форме говорится о моих умственных способностях и о всех участниках форума. Желаете ознакомиться? Что до критики, то она не превысила того порога, который на форуме считается безобидным. Перечитайте тему "наше творчество", там вы найдете и более ехидные реплики и более сложные вопросы. Кроме всего прочего: Сандра пишет: Что же до слэша, так это вообще работа на заказ - скорее всего, вырежу. Самой не нравится. Простите, так не делают. Любой автор делает допечатную обработку текста-- после уже поздняк метаться. И работа на заказ не означает пофигизма в отношении остальных читателей. Я никогда не отзывалась резко ни об одном произведении, опубликованном на форуме, (если я хоть кого-то обидела за эти 1, 5 года - отзовитесь!), каким бы это произведение ни было. Никто из нас не Лев Толстой. Но вот это творение... Ладно, не будем изменять правилам. Скажу лишь одно -- то, о чем я говорила Сандре в привате. Если Вас так задевает критика, измените имя главного героя. Пусть будет какой-то шевалье, маркиз, герцог... множество вариантов, одним словом. Но ни Арамиса, ни Атоса, ни других мушкетеров вкупе с де Шеврез и де Лонгвиль -- не упоминайте. Остальные -- пусть их.... Мало ли во Франции народу... написание фанфика требует определенного уважения к первоисточнику. И уж тем более любой род деятельности требует уважения к окружающим, честное слово. P.S. Слеш Атос/Рауль я читала с бОльшим удовольствием...
LS: Nataly пишет: в резкой форме говорится о моих умственных способностях и о всех участниках форума Остроумный и свежий поворот диспута в стиле "Сам дурак"? Nataly пишет: Желаете ознакомиться? Увольте...
Nataly: Viksa Vita пишет: А теперь нас стало слишком много, и возможно требования повысились, и вы (мы)пытаетесь поубавить спеси у новичков. Никогда в жизни, сударыня. Чего-чего, а этого у нас слава Богу не было никогда. И требований как таковых не было... Другое дело, что про сей опус нечего даже сказать - просто НЕЧИТАЕМО.
LS: Появление любого новичка на форуме лично меня очень радует - нашего полка прибыло. Но, во-первых, Сандра уже не новичок (новичок лишь по рангу, а не по времени), а во-вторых, судя по всему, до Дюма ей нет никакого дела. Кажется, ее интересует только собственное творчество, круто замешанное на собственных странноватых наклонностях ("каждый пишет, как он дышит"), с нашим любимым писателем мало связанное. Насколько мне помнится, Сандра не замечена ни в каких иных темах кроме этой.
Евгения: Arabella Blood ППКС!
Юлёк (из клуба): Долго молчала и не собиралась вступать в спор, поскольку являюсь лицом заинтересованным и сама пишу фанфик на этом форуме. Фанфик с участием того же героя, что и у Сандры. Но раз пошла такая пьянка… :( Уважаемая Сандра с самого начала, в самом первом своем постинге оговорилась: это не исторически достоверное произведение. Это полет фантазии, не слишком ориентированный на первоисточник. Однако, любовь к героям присутствует. Исходя из этих тезисов и буду разбираться. Нельзя требовать от автора то, на что он даже не претендовал. Потому – умываем руки, ценители истории. Не нравится – не читаем. Я считаю себя сносно подкованной в исторических вопросах и знании конкретной эпохи. Мне – откровенно не нравится. Но я читала. Почему? Меня лично интересовали любимые и дорогие моему сердцу герои и посторонний взгляд на них. Так же я интересуюсь чисто ремесленными тонкостями: как написано, каким языком, какая композиция, как автор развивает образ, как соблюдает структуру… Для человека, который пишет сам и продолжает учиться писать – вполне объяснимый интерес. У Сандры я научилась многому. За что ей большое чисто человеческое спасибо. По пунктам, списком, все уроки, которые я выучила: 1) Фанфик получается живым, если твердо опираешься на первоисточник и аккуратно дополняешь авторский образ милыми твоему сердцу подробностями. Благо, Сан Саныч предоставляет для этого все возможности. Белых пятен в биографиях героев – масса. (Но заставлять героев постоянно пересказывать текст романа не стоит – перебор. Это так, в сторону, отвлеченно). 2) Читателей уважать надо: проверяй орфографию и пунктуацию. Полезная процедура: распечатывать свой текст и перечитывать его. При необходимости – вносить правки. А то в творческом запиле такого наваяешь, что потом чешешь в затылке: как это я так опростоволосился?
Юлёк (из клуба): 3) Однозначно – читать первоисточник. Читать, читать и еще раз читать. Не забывая о наличии комментариев. Если ты идешь со своим творением на форум, где каждый второй по определению считает себя знатоком творчества Дюма, будь вдвойне вежливым. Среди посетителей форума достаточное количество людей взрослых и неплохо разбирающихся в исторических реалиях XVII века. Прежде, чем определять конкретную даму в любовницы к главному герою, подумай: кто она такая и сколько ей лет. Иначе какая-нибудь дотошная личность непременно поинтересуется: «Вот вы тут мадам де Рамбуйе определили в возлюбленные к Арамису. Которую мадам де Рамбуйе? Катрин? Так ей уже за 50 в описываемую эпоху…». 4) Читать дополнительно, и как можно больше. Это двадцать лет назад было простительно по незнанию и детской глупости поселить Роганов рядом с Сегюрами (помнится, меня в свое время Орантс упрекала именно в этом). Теперь – нет. Отмазки не принимаются, литературы достаточно - и в Интернете тоже. Непосредственно на этом форуме водится много вкусного и познавательного. К тому же это такое роскошное занятие – вводить героев в реальные исторические события. ИМХО. :) 5) Читать чужие фанфики. Очень полезное занятие. Созерцание чужих ошибок и нелепостей здорово прочищает мозги. Свои собственные «любимые» ляпы просто режут глаза. «Ой… оказывается, это выглядит глупо! А я, дура, уже раз семь этот прием использовала!». Добавлю: и восьмой собиралась. Потому что нравится любоваться красивым героем. И тонкими запястьями, и ресницами, и локонами. Но – всего в меру! 6) Не уверен – не пиши! Не знаешь, какое имя было у героини – придумай свое, но не пышное! Раз автор сказал, что героиню зовут Мари, может, этим и ограничиться? Не представляешь характер – перечитай первоисточник.! (см. п.3.) А то есть опасность: умницу легко сделать дурой и истеричкой, но тогда она будет неубедительно смотреться. Мадам де Шеврез в данном тексте Сандры выглядит как истеричная дура, которая не знает, для чего живет. Я прошу прощения, если наехала на святое, но с моей колоколенки образ не раскрыт совершенно. Непонятно, как в такую даму можно влюбиться до потери пульса? 7) Если даешь внутренний монолог героя – ПЕРВОИСТОЧНИК прежде всего. Только так. Твой полет мысли может стать камнем преткновения для других. То, что ты видишь героя с определенного ракурса, не исключает другие точки просмотра.
Юлёк (из клуба): 8) Правила, действительные для «серьезной» литературы, распространяются и на фанфики. Композицию никто не отменял, логику развития сюжета – тоже. И если этой логики нет – никакая легкость языка не спасет. 9) Не заставляй героя делать то, что ему не свойственно в первоисточнике. А если он все же это делает – обосновывай. Причем тщательно. 10) В самом деле удачную мысль можно загубить оформлением. Мне вот в тексте понравилась реакция мадам де Лонгвиль на Арамиса: свой человек в чужом мире. Но мысль погублена диким нагромождением слов – причем совершенно лишних. Вообще красивости в огромном количестве, вводные предложения и обилие прилагательных утомляют. Цитирую: «Он был прекрасен. Оглушительно, резко, хлестко, потрясающе полно и совершенно и вместе с тем так живо, уместно, нежно и тепло». Ух, какая фраза! Но – о чем? Перечитайте… «Резко» и «нежно» в одном предложении – не слишком ли? 11) Вывесил текст – ожидай реакции. Всякой. И будь благодарен, когда критикуют по делу. Особенно, когда в критике содержатся полезные сведения. И последний пункт. Когда видишь, как другие (конкретная я) когда-то там ёжились по поводу Роганов и Сегюров – не радуйся. Мотай на ус. Роганы и Сегюры были у меня в пятнадцать лет, и я, кстати, в своих старых постингах объяснила, в чем там дело. Но теперь я четко иду по хронологии Дюма, фантазия у меня летает по строго заданному направлению, и я не гнушаюсь проверять мелочи. На энциклопедические познания не претендую, но как пишется фамилия «РОГАН» - знаю четко. Все, что изложено выше в трех постах - ИМХО. Только ИМХО.
Amiga: - Еще раз софрмулирую свое основное требование к любому фанфику - четкое следование литературной первооснове. - По-вашему получается, что, например, мультфильм про дАртаньгавов не фан-фикшен? В мультфильме про Дантаньгава, на мой взгляд, главные черты характеров и отношений героев переданы гораздо более верно - в том смысле, что гораздо ближе к Дюма - чем у обсуждаемого автора.
Amiga: Еще раз повторюсь, первая порция "произведения" была встречена на этом форуме весьма холодно, значит, расчитывать на похвалы второй части было по меньшей мере странно. Тогда зачем было его вывешивать? Чтоб спровоцировать настоящую реакцию? Так вот она - держите! И я здесь подпишусь под каждым словом.
Жан : Юлёк (из клуба) Хорошо вы по пунктам расписали, ей Богу. В самом деле прежде чем писать не мешает подумать, что автор хочет написать, как и зачем, а потом долго долго собирать материал. Только после этого можно надеяться кого-то порадовать.
LS: Жан пишет: прежде чем писать не мешает подумать, что автор хочет написать, как и зачем, а потом долго долго собирать материал А мне подумалось, вдруг автор просто выплескивает на бумаге (на форуме) то, что накопилось внутри? Знаете, есть такой вид терапии? Чтоб котят и лягушек не препарировать потом по подворотням? Если так, то я могу еще потерпеть пару сеансов такого "психоанализа". Мне котят жалко.
Nataly: LS пишет: Если так, то я могу еще потерпеть пару сеансов такого "психоанализа". Мне котят жалко. Если так, то я готова ради спасения зверюшек и на полное собрание сочинений г-жи Сандры подписаться:))))
Viksa Vita: Госпожа Сандра явно решила не реагировать на заведенный из за нее спор. Я же хочу поблагодарить всех, кто ответил на мои вопросы. Из этой темы, я, как не странно, многое для себя почерпнула. В любом случае, хочется сказать, что мне интересно читать любые фанфики с участием любимых героев, и детские, и терапевтические, полные ляпов и без опоры на первоисточник. В данном случае я не критик, а голодная и жадная стервятница, готовая поживится любой брошеной костью. Кроме того, в данном конкретном случае, интерес для меня представляет не сам текст, а именно перспектива автора и его восприятие героев. По-этому чем больше отсебятины- тем искреннее. Воззову в очередной раз, ко всем кто владеет подобными сокровищами и не настроен (не готов/ не хочет) принимать критику- я буду ждать с нетерпением.
Жан : LS пишет: А мне подумалось, вдруг автор просто выплескивает на бумаге (на форуме) то, что накопилось внутри? Знаете, есть такой вид терапии. Чтоб котят и лягушек не препарировать потом по подворотням? Если так, то я могу еще потерпеть пару сеансов такого "психоанализа". Мне котят жалко. А мне читателей.
Сандра: Nataly Сделайте милость, вывесите. Приват - это приват, и в приват Вы написали мне. Я Вам ответила. Не нужно наводить тень на плетень и приписовать мне то, чего я не говорила. Возможно, мое отношение к мушкетерам отличается от вашего, господа. Возможно, у меня есть тараканы. Возможно, мой Рене не похож на вашего - только вот за это не расстреливают и не охаивают. Конструктивной критики я не почерпнула на последних двух строницах - только общий нелицеприятный тон. Критику я выслушать способна - в ответ на хамство молчать не стану. Поехали дальше. LS, вы со мной лично не знакомы, так что мою голову, степень моей образованности и знания литературы, а уж паче достопочтенных братьев Стругацких оставьте в покое. Очень Вас прошу. Мне почему-то думается, что отсутствие Ваших отзывов после первых отрывков - не достаточный повод к тому, чтобы прекратить публикацию. На Вас пуп мироздания, в конечном счете, не сошелся. Если же Вы думаете что я, как автор, должна ловить признаки вашей благосклонности или неблагосклонности - это Ваше дело. Ляпов логических у меня нет. Или по крайней мере я их не вижу. Если видите Вы - конкретные ляпы в конкретном тексте - приведите их, и вот это будет критика. Ее воспринять у меня сил и ума хватит. Далее. Несоответствие вашему восприятию - не просто не преступление против религии законов и нравственности, это вообще - ничего. Интернет, насколько мне известно, существует как раз для того, чтобы можно было выбрать интересное и нужное из ненужного и бесполезного. Вы считаете бездарным и бесполезным мой фанфик - да ради Бога, флаг Вам в руки. Не хотите - не читайте, кто вам мешает? У меня мокруха и мясо - у вас розовые слоники, вы не считаете Атоса "голубым", а Арамиса чахоточным - я не считаю, что Рене был девственником в двадцать лет. Это не повод устраивать "Священную Войну". И последнее - пошло про "Требоется", "Обязаны"... ой, ребята, я не потомственный интеллигент, историк и прочее. Я хуже знаю историю. Не стоит, правда, забывать, что Дюма был одним из первых халтурщиков и сам очень изящно ставил ляпы, но это момент спорный. Меня это интересует мало. А интересует меня другое. Ну звучали у вас более резкие реплики, ну терпели вы - я почему должна? Чего вы все так беситесь? Ведь Реганы и Сигюры - не главное, главное - психологий, главное - чувства, которые автор вкладывал в текст. LS пишет: Знаете, есть такой вид терапии. Чтоб котят и лягушек не препарировать потом по подворотням? Если так, то я могу еще потерпеть пару сеансов такого "психоанализа". Мне котят жалко. Это тоже критика, господа? Не хамство? Ну-ну, подскажите, в чем здесь моя ошибка - мне вот, дуре необразованной, как-то неожиданно показалось, что это оскорбление. Явное. И что вряд ли Вам дал кто-то право в такой резкой форме отзываться о моей психической устойчивости? Или это привилегия людей культурных, образованных, гуманных, не помню, каких там еще... П.С: приват придуман для того, чтобы быть приватом. Хотели говорить при всех - нечего было начинать в личке. А подобное поведение - просто подло. Arabella Blood + Юлек Спосибо за разумный, человеческий подход. Viksa Vita Спасибо за понимание.
LS: Сандра пишет: мой Рене не похож на вашего Приведите, будьте добры, пункты соответствия "Вашего Рене" герою Дюма. Кажется, в качестве "конструктивной критики" этот вопрос был задан одним из первых? Сандра пишет: Реганы и Сигюры - не главное, главное - психологий Эт точно!
Сандра: Сказала бы нечто у призумции (господи, опять напортачила) невиновности - не я оправдоваться должна, а вы обвинения достигать. Но упираться рогом не буду. Пункты соответствия: 1) Примерное соответствие биографии - рождение, обучение, служба, отход к духовенству. 2) Любовь к госпоже Де Шеврез и Де Лонгвиль. 3) Мне кажутся схожими черты характера - он скрытен, он карьерист, он великий ценитель дамского пола, человек редкой силы темперамента... способный, целеустремленный. Это я сохранила. А дальше идет трактовка.
Nataly: Сандра Сандра пишет: Сделайте милость, вывесите. Не могу я приват вывесить -- удалила примерно неделю назад, не имею привычки хранить ненужную мне инфу.Сандра пишет: Конструктивной критики я не почерпнула на последних двух строницах Хорошо, я разберу подробно Ваше творение и вывешу критику. Завтра-послезавтра я это сделаю. Вас устроит? Сандра пишет: LS, вы со мной лично не знакомы, так что мою голову, степень моей образованности и знания литературы, а уж паче достопочтенных братьев Стругацких оставьте в покое Вы со мной тоже не знакомы, но по моим умственным способностям Вы проехались. Если Вы знаете меня лучше, чем я думаю -- сообщите как Вас зовут в миру. Эх, господа, знали бы Вы как мне бывает обидно за свои творения!!! Но, блин, молчу и благодарю ВСЕХ критиков. ВСЕХ. Потому как со стороны виднее.
Nataly: Сандра Кстати, если здесь Вас обхамили, унизили, не поняли, затоптали, не объяснив за что -- зачем Вы возвращаетесь в место, где настолько плохо??... Сеть огромна и в ней масса мест, где Вас поймут, честное слово. P.S. ОЧЕНЬ хочется получить Ваши извинения. К тому же критику на личностном уровне начали ВЫ.
Scally: Эх! Я ОЧЕНЬ не люблю критиковать чужие работы и по доброй воле этого никогда не делаю (в силу некоторых обстаятельств мне это иногда приходится делать в институте). Под критикой я понимаю замечания и советы по моментам, которые могли бы выглядеть лучше. Если мне на самом деле нравится чья-то работа любого жанра и любой темы, я никогда не пройду мимо и обязательно напишу одобрительный отзыв. Если не нравится, я просто молчу. До сих пор я молчала - единственный краткий комментарий одного из постов не в счет. Но вот что-то сильно захотелось высказаться. Сразу замечу, что я Ваш фанфик не читала, только первые два-три отрывка, поэтому про ориентацию Атоса, к примеру, я узнала лишь из посторонних комментариев. Как бы то ни было, я не считаю возможным делать какие-либо замечания по отрывкам, которые я не прочла, поэтому лишь покомментирую начало фанфика. Сцена действительно вызывает эмоции, но она совершенно неправдоподобна. Допускаю, что человек с развороченным нутром еще может выжить (хотя по Вашему описанию это маловероятно), но он будет калекой. Никаких фрондерских замашек, никаких двенадцати герцогинь и побочных деток, никаких дуэлей и поездок в Англию, а уж о карьере и заговорах и говорить незачем. Дожить до преклонных лет и то было бы проблематично. Поэтому ввиду вышеозначенных размышлений, я поняла, что читать дальше не имеет смысла.
Сандра: Scally Пусть так. Но для меня была важна не реалистическая сторона, не жизненное правдоподобие - с точки зрения фактов. Там есть и будет - наверное - много "Ушек". Мне хотелось в полной мере показать нежизнеспособность, тяготы существования такого образа, каким я вижу Рене. Вот именно - эмоции, которые сцена вызывает. Если Вы считаете, что "уши" идею мешают воспринимать, я попытаюсь доработать.
ЛенинЪ: Фанфик не понравился исключительно с художественной точки зрения. Объяснить не могу, я не литератор - просто не люблю нагромождение высокопарных прилагательных и штампов. Остальное - мне глубоко по боку, имхо, уклонение от рамок Дюма - отнюдь не преступление, ибо каждый воспринимает и образы, и прочее по своему.
Treville: Помнится, господа, кто-то из вас обидел герцога де Бофора, сравнив с ним Сандру? Ошибаетесь. Это не Бофор - это Шариков
Сандра: Treville За Шариковым великая сила - сила массы и безграничной веры в собственную непогрешимость и правоту. Я одна. Наверное, мне стоит попросить у Натали прощения за столь откровенную грубость - я еще не научилась хамить культурно. Мне показалось - и кажется до сих пор - что откровенная грубость лучше, честнее и Мягче, она не задевает за живое, не ранит душу, не причиняет боли. Шарикова отличала еще одна особенность - задеть его всерьез, затронуть в нем человеческие чувства было практически невозможно. Со мной вам это удалось. Наверное, Натали права - во всем. И в том, что мне давно пора убраться с форума - тоже. Странно только, что никому из вас, людей с человеческими - не собачьими сердцами не пришло в голову остановиться в свое время. Травля - это ведь чисто звериная трасть. Хотя здесь, я, должно быть, тоже ошиблась. Вы бесконечно жестоки. И даже не ко мне - не только ко мне. К самим себе, друг к другу. Откуда столько злости, я понять не в состоянии. Наверное, доросту когда-нибудь.
Эшли: Сандра пишет: И в том, что мне давно пора убраться с форума - тоже. Странно только, что никому из вас, людей с человеческими - не собачьими сердцами не пришло в голову остановиться в свое время. Травля - это ведь чисто звериная трасть. Хотя здесь, я, должно быть, тоже ошиблась. Вы бесконечно жестоки. И даже не ко мне - не только ко мне. К самим себе, друг к другу. Откуда столько злости, я понять не в состоянии. Наверное, доросту когда-нибудь. Сандра. Вы напрасно считаете, что вас здесь травили. Личной неприязни к вам, я уверена, никто не испытывает. А о травле имеет смысл говорить только в таком случае. Вам очень обидно, что со всех сторон обхаяли ваше произведение, которое вы, не сомневаюсь, писали от всей души. Я вас в этом понимаю, но давайте все же будем объективны. Вы объективно пишете плохо. В свое время я сотрудничала с самиздатом, и уверяю вас - я вещей, похожих на вашу как две капли воды, прочитала не одну сотню. Тот же язык, те же штампы. Будьте, в конце концов, самокритичны. Эту вещь просто не стоило выносить на всеобщее обозрение. Как написанное "для себя", "в стол", "для близких друзей" - годится. Но не больше. Почему нельзя было просто признать свои ошибки? П.С. Слэш как жанр имеет право на существование, но скажите: если совсем голубых не упоминать - уже неинтересно?
Mounties: Если говорить о так называемой "критике". Соревнование в остроумии с целью уколоть автора у меня не вызывает никакого уважения.
Snorri: Литературный критик из меня такой же, как и космонавт, но все же подам голос... Эшли пишет: Эту вещь просто не стоило выносить на всеобщее обозрение. Как написанное "для себя", "в стол", "для близких друзей" - годится. Этот форум, если я ничего не путаю, имеет статус эдакого кружка по интересам, где на суд общественности выносятся не только рассуждения на тему Дюма, но и сочинения, всякие и разные. Не берусь судить о литературных достоинствах данного фанфика, все уже сказано до меня, но разве только безоговорочные шедевры имеют право на существование?.. Друзья мои, будьте снисходительнее, все мы люди, все мы человеки... А Сандру я призываю обратить внимание на конструктивные предложения, изложенные выше.
Эшли: Snorri пишет: Этот форум, если я ничего не путаю, имеет статус эдакого кружка по интересам, где на суд общественности выносятся не только рассуждения на тему Дюма, но и сочинения, всякие и разные. Не берусь судить о литературных достоинствах данного фанфика, все уже сказано до меня, но разве только безоговорочные шедевры имеют право на существование?.. Безусловно, не только. Я просто подсказала Сандре путь избежать критики, которая ее так расстроила. Если же человек выносит свое произведение на всеобщее обозрение - критика будет и должна быть. Автор должен быть готов и к ней, и к работе над своими текстами. Я сейчас пересмотрела бегло тему: критиковать-то начали по делу, совершенно по делу...
Scally: Слэш как жанр имеет право на существование. Я добавлю (опять-таки личным мнением), что слэш не только имеет право на существование, но иногда даже встречаются по-настоящему хорошие и интересные работы с использованием слэша. Если речь идет произведении с оригинальными героями - тут я не вижу никаких ограничений. НО! Если это именно фанфик, то по этому поводу, как и по многим другим следует придерживаться первоисточника. Например, если задумать писать фанфик по трилогии Дюма о гугенотских войнах, то тут вполне можно найти несколько сюжетов для слэша. Но в ТМ Дюма описывает взаимотоношения мушкетеров так, что, как не старайся, ничего ПОМИМО верной мужской дружбы четырех людей углядеть нельзя.
Эшли: Но в ТМ Дюма описывает взаимотоношения мушкетеров так, что, как не старайся, ничего ПОМИМО верной мужской дружбы четырех людей углядеть нельзя. Scally, однажды мне попалась уникальная вещь - повесть в жанре слэша, о человеке, в реальности абсолютно гетеросексуальном, но написанная абсолютно не пошло, исключительно тактично, и при этом написанная ТАК, с таким чувством, любовью и талантом, что я почти плакала. Но это, повторяю, единичный случай...
Scally: Эшли Я тоже читала ХОРОШИЕ работы в жанре слэш, которые вызывали у меня исключительно положительные эмоции - мастерство и отношение автора, безусловно играет значительную роль! Но все-таки считаю, что редкая подобная работа может быть воспринята таким образом. Иначе срабатывает эффект "возведения напраслины".
Эшли: Scally, да, я о том же...
Snorri: Эшли Разумеется, я вовсе не спорю, публикация произведения всегда влечет за собой критику. Иное дело, в какой форме ее преподносить... Scally, Эшли права, и о гетеросексуальном человеке/персонаже можно написать в гомосексуальном ключе так, что это будет читаться красиво и без пошлости. Но возведение напраслины... это творчество, а оно неизбежно влечет за собой авторскую фантазию и искажение фактов. Тот же Дюма далеко не всегда соблюдал исторические реалии, но разве мы меньше его любим? :-)
полная версия страницы