Форум » Наше творчество » Хозяйка с улицы Феру » Ответить
Хозяйка с улицы Феру
Viksa Vita: UPD: Отредактированный и несколько измененный текст в удобном виде можно читать здесь: https://litnet.com/account/books/view?id=49309 Здрасьте. В общем я... это самое... десять лет спустя от сотворения Дюмании решила написать фанфик. Точнее, ничего я не решала, он сам пришел, как это обычно и бывает. За сим во всем прошу винить, как водится, графа де Ла Фер. Выложить текст здесь - для меня большая и страшная ответственность, тем не менее я это сделаю, потому что где же ему еще быть, как не у себя дома. Предупреждаю, что в данном тексте есть некоторые хронологические неточтности, как и несостыковки с первоисточником. Они тут неспроста. Пишите, дорогие дюманы, если найдете иные ляпы и неувязки, в матчасти я не очень сильна. На данный момент выкладываю готовую первую часть, остальное в процессе. Специальные спасибы милостивым государыням Стелле и Натали за моральную поддержку и дельные замечания. Уф. Сели на дорожку. Поехали.
Диамант: Viksa Vita пишет: Благоразумие поправ, Он был обманут и неправ, Viksa Vita пишет: я отпускаю вам ваши обязанности лекаря. Атос снова Атос!
Стелла: Неужто Атос явится ко двору как граф де Ла Фер? И решится напомнить Медичи, кто была его мать?
Viksa Vita: Стелла пишет: Неужто Атос явится ко двору как граф де Ла Фер? И решится напомнить Медичи, кто была его мать? О, логическая предсказуемость говорит мне о том, что сюжет вернулся в правильное русло :) Стелла пишет: Он не может позволить, чтобы кто-то отдувался за его вину В том то и вопрос, кто виноват. Я думаю, виноваты все более-менее в равной степени, как каждый, кто лезет не в свое дело, нарушая границы, но каждый стремиться взвалить эту вину на себя. Чем делает еще хуже :)
Viksa Vita: У забытого де Мюссе, кстати, есть такие романтические стихи, которые ... просто в тему ... Он меч держал в одной руке И, как в ответ моей тоске, Другою мне на свод небес С тяжелым вздохом указал... Моим страданьем он страдал, Но, как видение, исчез. На шумном пиршестве потом Приподнял я бокал с вином, И вдруг - знакомый вижу взгляд... Смотрю: сидит в числе гостей Один, весь в черном, всех бледней, Похожий на меня, как брат. Был миртовый венец на нем И черный плащ, и под плащом Багряной мантии клочки. Со мной он чокнуться искал - И выпал из моей руки Неопорожненный бокал. Я на коленях до утра Всю ночь проплакал у одра, Где мой отец был смертью взят; И там, как вечная мечта, Сидел, весь в черном, сирота, Похожий на меня, как брат. Он был прекрасен, весь в слезах, Как ангел скорби в небесах: Лежала лира на земле; Он в багрянице был, с мечом, В груди вонзенным, и с венцом Колючих терний на челе. Как верный друг, как брат родной, Где б ни был я, везде за мной, В глухую ночь и в ясный день, Как демон на моем пути Или как ангел во плоти, Следила дружеская тень... Ну и так далее, будь то гимн дружбе или ангелу, души хранителю, каждый пусть решает сам.
Констанс1: Viksa Vita , ну творчество де Мюссе во Франции входит в школьную программу, так что не так уж он и забыт
Viksa Vita: Констанс1 пишет: творчество де Мюссе во Франции входит в школьную программу Серьезно? Здорово, я очень рада за него. Значит, у нас забыт. Затерялся за спинами титанов. А, может, дело в неудачности переводов? Я когда его читала, часто спотыкалась на стихах, какие-то они во многом тяжеловесные (не все), неуклюжие. Знать бы, как они звучат ан франсе.
Констанс1: Как«» затерялись«» и де Виньи , и Жорж Санд , и Готье. Правда Готье в начале нулевых вернул интерес к своему творчеству.Они прекрасные писатели и всплывают в нужное время.
Viksa Vita: Жорж Санд как раз никуда не терялась. "Консуэло" по-моему печаталась в той самой "библиотеке приключений", а если нет, то в каждом уважающем себя доме стоял на полке ее томик и "Графини Рудольшдадт". Готье да, тоже читала в печатном варианте "Капитана Фракаса". Но это было уже в сознательном возрасте, книга была довольно новой, может какое-то одноразовое издание именно нулевых? А вот печатный де Мюссе мне нигде не попадался. Я его искала после того как находилась под впечатлением от чудесного фильма "Импромпту" (про эту плеяду, в котором Хью Грант играет Шопена). Но так и не нашла. Да и в русском инете его прискорбно мало.
Диамант: Стелла пишет: Неужто Атос явится ко двору как граф де Ла Фер? И решится напомнить Медичи, кто была его мать? А что это даст? Медичи испугается
Диамант: Viksa Vita пишет: виноваты все более-менее в равной степени, как каждый, кто лезет не в свое дело, нарушая границы, фанфик чудесен, но если это основная мысль, то я категорически против. Свое дело или не свое - это очень трудно определить, если считать не своим все не лично свое, то как быть с любовью и дружбой? ИМХО, не свое - это желание помогать всем в ущерб себе без какого-либо основания. И то - можно оспорить и это. Лезть туда, где не понимаешь? Так никогда и не поймешь и решать за тебя будут идиоты.
Стелла: Диамант , и на Медичи можно найти компромат. Тем более - на Медичи. Умом не страдала она особым, и глупостей было довольно за ней.
nadia1976@ukr.net: Viksa Vita, спасибо! Странно, почему я не читала раньше, только сегодня прочла! Как хорошо!
Viksa Vita: Диамант пишет: но если это основная мысль Смею надеяться, что это не основная мысль, но вопросы границ ответственности и разницы между ответственностью и виной меня действительно занимают, в жизни, в реальной :) Я не говорю, что никогда не надо лезть не в свое дело, но иногда надо не лезть. Вопрос "из какого места" человек вмешивается, что им двигает, какой мотив. nadia1976@ukr.net пишет: Странно, почему я не читала раньше Спасибо, что прочли :)
Констанс1: Viksa Vita , я так понимаю , что теперь настала очередь Атоса писать свою часть истории, пока отцу Сандро недосуг
Viksa Vita: Констанс1 пишет: настала очередь Атоса писать Атос у нас не писатель, увы и ах В данный момент за ним наблюдает всезнающий автор, убравший в тень свое "Я" :)
Стелла: Viksa Vita , а нетленные "Мемуары" господина графа? так написал, что уже 200 лет голову ломают, куда он их спрятал!
nadia1976@ukr.net: Я просто в восторге! Отец Сандро, отец Виктор и отец Оноре! Подумать только.....))))))))))) Я это... Почему раньше не читала этот фик! Великолепно!
nadia1976@ukr.net: За отца Оноре отдельное спасибо! Как велико его желание спасти Атоса! Иносказание, метафора, но как правдоподобно!
Констанс1: Стелла , так«» Мемуары Атоса«» у наследников Дюма надо искать. Он же их в библиотеке спионерил и так и не вернул.Я думаю, что это были записки какого-нить вельможи из второго ряда с описанием событий регентства Анны Австрийской и Фронды.Был какой-то автохтонный источник в руках Дюма , кроме работы Куртиля де Сандра.В этом я склонна верить автору.
Стелла: Констанс1 , что кто-то зажал эту рукопись я говорила давно. То ли Мэтр, то ли Маке... Но ... сие тайна, покрытая мраком.
NN: Стелла А что, разве известны такие события, которые Дюма верно описал, но которых не было в доступных на тот момент источниках?
Стелла: NN , я верую... в то, что Мемуары все же лежат в каком-то сундуке на каком-то чердаке. Верую, вопреки логике. Ну, кто-то верит в Бога, а я - в Мемуары.
nadia1976@ukr.net: Думаю, что самый главный автор тут все-таки Дюма. Он сумел вдохнуть жизнь в поблекшие страницы рукописей, исторические события он вычитал в Архиве, но главным источником было его воображение, оно превратило плаксивую девицу Лавальер в самоотверженную любящую женщину, властного феодала Ла Фер в романтичного героя, способного глубоко и сильно чувствовать, бретера Бюсси в рыцаря, погибшего из-за своей прекрасной Дамы, королевского шута Шико в неунывающего, смелого и хитрого умницу, любимого читателями всех времен и народов! Я жду продолжения! Должен появиться отец Сандро и все будет хорошо!
Констанс1: nadia1976@ukr.net , ну в источниках прямо говориться , что Дюма заныкал какую-то историческую рукопись в библиотеке и так и не вернул. Хотя напоминания из библиотеки получал еще много лет.Видать , рукопись та была ценная уже и по меркам века 19-го. Так что вполне можно предположить , что это мог быть некий прототип«»Мемуаров графа де Ла Фер«».И , конечно, Дюма ничего не списал оттуда , а усвоил материал и творчески переработал.При этом доступ к этому источнику был только у него.
Констанс1: Viksa Vita , когда будет продолжение? А то пауза затягиваеться.......
Viksa Vita: Констанс1 пишет: А то пауза затягиваеться Да, да, уж сильно затянулась У хозяйки кризис жанра из которого она, надеюсь, в самом скором времени вынырнет. PS Констанс, вы, конечно, изначально были правы. Следующее неизбежно - действие через взгляд графа де Ла Фер дается особенно сложно.
NN: Констанс1 пишет: nadia1976@ukr.net , ну в источниках прямо говориться , что Дюма заныкал какую-то историческую рукопись в библиотеке и так и не вернул. Хотя напоминания из библиотеки получал еще много лет.Видать , рукопись та была ценная уже и по меркам века 19-го. Это были «Мемуары г-на д'Артаньяна» Куртиля де Сандра. Увы. Viksa Vita Вдохновения Вам, удачи и свободного времени!
Констанс1: NN , насколько я помню, на книгу Куртиля де Сандра напал не Дюма , а Маке и на ее основе составил болванку того, что потом стало ТМ.А Дюма заныкал какую-то другую книгу
nadia1976@ukr.net: Констанс1 пишет: nadia1976@ukr.net , ну в источниках прямо говориться , что Дюма заныкал какую-то историческую рукопись в библиотеке и так и не вернул. Это литературный Святой Грааль, который, может быть, когда-нибудь найдется, а может... Viksa Vita, жду с нетерпением продолжения, как и все Дюманы...
Viksa Vita: Глава двадцать четвертая: Мемуары графа де Ла Фер (часть первая) Базен сдержал обещание, и вернулся не только с запасными штанами, рубахой и камзолом, которые он предусмотрительно взял с собой в дорогу для господина Арамиса, но и с экипажем брата Огюста, который стараниями Портоса все это время пребывал на гостиничной конюшне. По размерам облачение Арамиса должно было подойти Атосу, тем более, что он сильно потерял в весе. Расторопный слуга также раздобыл трость, выкупив ее у одноногого нищего, который просил подаяния у входа в "Орлеанскую деву". За неимением ничего лучшего приходилось лишь надеяться, что господин Атос не побрезгует подобным средством для передвижения. Покуда слуги занимались переодеванием господина, в смежной комнате священники рассматривали вдову покойного Лажара с нескрываемым упреком, к которому все же примешивалась некоторая доля понимания. Ей хотелось оправдываться, клясться, что она тут ни при чем - и эти слова не были бы ложью, - но она молчала, потупив глаза. Вдова с ужасом начала понимать, что для всех, кроме святых отцов, она стала невидимой. Умирала ли она? Сходила ли с ума? Или всего лишь переживала то, что переживает каждая душа, вступившая на каверзный путь творческого процесса, где создатель непременно готов однажды божиться, что не его воля отражена в дальнейших действиях? Бесплотная и прозрачная, как летний воздух, вдова могла теперь лишь наблюдать за тем, что казалось отражением ее собственного сна. Когда же именно это наступило? Вдова покойного Лажара не могла с точностью сказать, где пролегла граница между привычной реальностью ee собственной жизни и той новой реальностью, которая ткалась перед ее взором. Когда именно была совершена та самая ошибка, о которой толковал отец Оноре? Вступила ли эта новая реальность в свои права в тот час, когда вдова, вопреки настоянию брата Огюста, заговорила с раненным Гримо? Когда отправилась в путешествие? Со знакомства с братом Огюстом? С исповеди у господина кюре? Или, может быть, действительность стала искажаться в тот миг, как в дверь дома на улице Феру постучали, и на пороге оказался человек, которого хозяйке следовало прогнать? Когда-то вдова покойного Лажара была не только хозяйкой собственной жизни, но и главной ее героиней. Теперь это изменилось. Знай вдова, что сулит ей судьба, готова ли была она принести подобную жертву за жизнь господина Атоса? Стать призраком на задворках собственного сюжета, без права голоса, без права вмешательства, без права прикоснуться даже к тому, ради кого так старалась? Она задавала себе все эти вопросы, но было, пожалуй, уже слишком поздно. Впрочем, прикасаться она и прежде не имела никакой возможности, так что в этом смысле ничего особо не изменилось, как не стало больше и внимания, уделенного ее персоне. Хорошо, что господин Атос никогда не узнает о ее присутствии здесь, что не увидит ее, не услышит и даже не почувствует. В этой мысли вдова находила утешение, не лишенное злорадной мститительности, но тем не менее успокаивающее. И все же, какое значение имела ее жертва, если господин Атос все одно, при любых обстоятельствах, намеревался вредить себе всяческими способами? - Все мы через это проходим, мадам, - ласково потрепал ее по плечу нахмурившийся отец Альфред. - Мы так печемся о них, а они делают, что хотят. - Не все, дорогой друг, - возразил отец Оноре, - не всегда и не у всех. Главное - твердо знать, чего мы от них хотим. Я знаю, и они подчиняются. - Я придерживаюсь того мнения, что иногда лучше отпустить возжи, - сказал отец Альфред, тщательно скрывая свое неодобрение. - Порой они знают лучше нас, а мы, со своим стремлением к власти, со своей гордыней, лишь мешаем им. - Уж не от сестры ли Авроры заразились вы мистицизмом? - с пренебрежением произнес отец Оноре. Отец Альфред вспыхнул. - Ваша холодная рассудительность однажды будет стоить вам здравого смысла, - обиженно выпалил он. Отец Оноре готовил очередную колкую фразу, но тут вдова не выдержала и, ударив ладонью по каминной полке, воскликнула: - Хватит! Это слово было первым за длительное время, которое услышали от нее святые отцы. И, действительно, в их взорах, обратившихся к вдове покойного Лажара, можно было прочесть удивление, словно бы священники уже предположили, что она больше не в силах произнести ни слова. - Я не могу! Я совсем не знаю его! - сказала она с отчаянием, отдавая себе отчет в том, что должна была сделать, и на что не имела никаких прав. - Ах, как я вас понимаю, - покачал головой отец Альфред. - Лишь вспомните: - смягчился отец Оноре, - он обычный человек, из плоти и крови, и движет им то, что движет всеми нами. - Что же движет нами? - беспомощно спросила вдова. - Самые простые вещи, - ответил отец Оноре. - Потребности, которые необходимо утолить. - Возвышенные устремления, - ответил отец Альфред. - Воля души к очищению и вознесению. *** Одному Богу известно, как сумел он преодолеть крутые ступени лестницы, вот уже несколько дней отделявшей его от внешнего мира. Он взбирался медленно, цепляясь за перила и за локоть Гримо, много раз останавливаясь, шатаясь и бледнея от слабости и боли, но помощи не попросил ни разу и ни разу не отказался от попыток. Казалось, он совершает крестный ход и от этого восхождения зависят его честь, его имя, его собственное достоинство. Почему? Стороннему наблюдателю этого было не понять, но внутри у него кипела та решимость, которая не раз оказывалась для него спасительной. Именно она заставляла его двигаться вверх вопреки негодованию собственного тела. Атос никогда не изменял своим решениям. Однажды сделав выбор, он не позволял себе сомневаться в нем. И пусть в дальнейшем выбор оказывался ошибочным, Атос выработал привычку за него впоследствии расплачиваться, как платил по счетам всегда. Признавая свою ограниченность, ничего иного он сделать не мог. Видит Бог, неверных решений на его пути оказалось слишком много, но это вовсе не значило, что Атос собирался отказываться от дальнейших. С некоторых пор принцип "делай, что должен, и будь, что будет" стал основополагающим в его существовании, которое трудно было назвать "жизнью", так как слово это подразумевало полноту и свет. Вот и теперь ему казалось, что подняться вверх по лестнице на своих двоих было делом, которое он должен совершить. Поскольку прошлого для Атоса не существовало, будущее не тревожило и не занимало его, а настоящее никогда не было достаточно приятным, чтобы желать в нем остаться, он всегда стремился прочь из рамок времени. Там, где еще не было будущего, но уже не было настоящего, ему было удобнее всего. Достаточное количество хорошего анжуйского способно было создать подобную иллюзию безвременья. Помимо вина, Атосу подходило движение, которое собирало в себе все времена сразу и позволяло избавиться от медленного потока времени. Если же что-то или кто-то намеревался ограничить его движение, Атос испытывал ни с чем не сравнимую ярость. Ярость разжигала решимость. Решимость помогала двигаться дальше. В итоге все оказывались в выигрыше, кроме того, кто послужил причиной задержки. Ярость Атоса, хоть и хорошо скрываемая воспитанием, манерами и видимой сдержанностью, являлась, как он был уверен, именно тем элементом, что все еще держал его на поверхности бытия. Более того, Атос пребывал в твердой уверенности, что ярость была единственным и последним чувством из того арсеналa чувств, которое оставалось у него, и именно поэтому он так цепко за нее держался. Как правило, в большинстве случаев ярость эта была направлена по отношению к нему самому, и содержала множество оттенков ненависти, злости, гнева, возмущения и презрения. Предчувствия не обманули мушкетера: наверху его ждало некое подобие благодати. Добравшись до последней ступени, Атос привалился к стене и, закрыв глаза, впитывал ангельское пение хора, которое разносилось по высоким сводам того, что оказалось кафедральным собора, как оказалось, необыкновенной красоты и воздушного готического изящества. На какой-то краткий и очень ценный миг душа Атоса обрела прежнюю старинную легкость, готовая воспaрить вместе с нотами к потолку; почти забытое ощущение, напомнившее Атосу о главной его потере. С некоторых пор свинцовая литая тяжесть отягощала его душу, притягивало ее к земле будто камнем на шее утопленника. На эту тяжесть, как он был уверен, он был приговорен до конца дней своих. И до чего удивительно, в который раз подумал Атос, что эфермерные воспоминания весят больше, чем иной доспех с оружием впридачу. Атос давно не испытывал боли. Той резкой, полыхающей, раздирающей боли, что являлась своего рода облегчением, ибо напоминала о собственной преходящести. Подобная боль, как известно, не может длиться вечно, и в этом знании он когда-то находил утешение. Но пришедшая ей на смену тупая, тягучая, вязкая тяжесть, которая остается после затянувшейся раны, вполне может длиться вечно, и утешения в ней никакого нет. Атосу оставалось единственно смириться с ее постоянным присутствием, как сживаются с присутствием неугодного сокамерника, отвратительного соседа по темнице, от которого никуда не деться. Отвернись лицом к стене, забейся в угол, вспомни, что ты и он - разные существа, хоть вы и обречены на совместное сосуществование. Если ты все же лелешь надежду выжить, пусть главной твоей тактикой станет разграничение. Проведи черту между собой и живущим рядом смердящим ужасом. Вы не одно и то же лицо. "Разделяй, разделяй, разделяй", - твердил себе Атос, пытаясь встать на ноги. Воспоминания тяготили Атоса, и хоть он стремился прочь от них, всячески пытаясь избежать, они настигали его, словно обладали собственной волей, словно питались его кровью, пили ее, будто пиявки. По ночам они терзали Атоса, будто пули, пущенные прямо в сердце, и мушкетер готов был отказался от сна, но стрелки и средь бела дня били прицельно, появляясь неожиданно и непредсказуемо. Атос боялся их больше всего на свете, не умея предсказать их приход, потому что они доводили его до помутнения рассудка, и он до сих пор так и не научился выбираться из омута памяти достаточно ловко и скоро. А это плохо сказывалось на его реакции как в простом обшении, так и в бою. Делить свою ношу Атос ни с кем не собирался, потому что это казалось ему делом бессмысленным и безнадежным. Атос не любил говорить, и делал это лишь для тoго, чтобы его не посчитали слишком заносчивым. Атос прекрасно понимал, как выглядел со стороны, а ему вовсе не хотелось казаться тем, кем он на самом деле не являлся, тем более перед людьми, чье расположение было ему важно. Для таких людей Атос делал над собой некоторое усилие и отворачивался от стены. Портос и Арамис были дороги ему, хотя ему и трудно было определить, чем именно. Но если все же постараться, то можно было сказать, что незатейливость, оптимизм и жизнелюбие Портоса вносили в существование Атоса свет, а мечтательность, тонкость и темпераментность Арамиса прибавляли к нему цвета. И в любом случае Атос давно уже чувствовал себя человеком не цельным, а раздробленным и неумело склеенным, и к тому же с недостающими осколками. Присутствие товарищей помогало ему вернуть ощущение цельности, что уже немалого стоило. Атос не готов был терять то малое, чего достиг за этот кошмарный год. Неважно, какую цену ему придется заплатить за вызволение Портоса и Арамиса, он заплатит, пусть даже ему придется брать штурмом дворец д’Эпернона и королеву-мать - в заложницы. В сердце Атоса не было ни капли злости на Арамиса, хоть он и понимал, что именно Арамис и никто другой послужил причиной их нынешних злоключений. Напротив, оставалось лишь радоваться, что хоть кто-то рядом с ним был еще способен совершать поступки, вызванные страстями. В какой-то мере Атос даже завидовал этой утерянной им самим способности. Атос знал, что в этот раз ему придется нарушить молчание и, честно говоря, этого он страшился больше, чем вероятности брать дворец штурмом в одиночку, едва держась на ногах. Хоть в этом страхе и не было никакой видимой логики, необходимость совершить то простое действие, которое он должен был сделать, казалась куда опаснее. Атос давно смирился так же и с тем, что в душевных истязаниях нет и быть не может никакой логики, сколько ее не ищи. Сердце не подвластно силе рационального, как не подвластна ей совесть. Он плохо помнил, что происходило с того момента, как двое его друзей возникли на площади будто бы из ниоткуда. Не появись они чудеснейшим образом, Атоса не было бы сегодня в живых. Впрочем, жалеть об этом он бы, господь свидетель, не стал. При этом горячую благодарность, заполнившую его душу до краев, он помнил прекрасно. Как помнил он испуганное и отчаянное лицо Арамиса, склонившегося над ним, и укол совести: "Не успел, не довез письмо". Еще каким-то смутным и невообразимым образом сквозь туман лихорадки и боли проступало лицо хозяйки с улицы Феру, мадам Лажар. Какие тропы воспаленного сознания доставили эту женщину в его мучительные сновидения и почему именно ее, Атос не знал. Думал он о ней крайне редко, и уж подавно не стал бы думать о ней, умирая. Разве что он был ей должен. Сапфировая пряжка, которую мушкетер ей отдал, вполне могла оплатить годичное проживание на улице Феру, но возможно дело было в том, что в путь с письмом Атос отправился с легкой руки своей квартирной хозяйки, а, значит, задолжал и ей. Но на этом кошмарные сновидения не заканчивались. Священники, совершавшие над ним какие-то ритуалы вместе с этой самой хозяйкой. Пляшущие огненные блики перед глазами. Кровь, много крови, своей и чужой. Боль физическая, блаженно повергающая в небытие. Кажется, во время лихорадки он что-то говорил вслух, рассказывал какую-то историю одному из священников, только вот что это была за история, Атос не мог вспомнить. Тут его сердце пропустило удар. Не с облегчением, а со страхом понял он, что не помнит с ясностью того, что причиняло ему такие колоссальные страдания. И снова вспышка выстрела - навязчивое воспоминание. Сознание Атоса замутилось, двоясь, и на задворках его клейменная рыжая женщина, разгоряченная охотой, бросала младенца наземь с дерева, на котором висела сама. От этого невыносимого образа Атос застонал, чувствуя, что голова его раскалывается, дробясь на мелкие куски. Что-то ложное, как фальшивая нота, скрипело в этом видении, и Атос не знал более, кому оно принадлежало. Останови он на нем внимание еще хоть на мгновение, и сумасшествия не избежать. Нет, он не смеет думать об этом сейчас. "Делай, что должен". С ожесточеньем воли Атос оторвал себя от стены. Потеряв твердую опору, он снова окунулся в тот первобытный страх, который, должно быть, все человеческие существа ощущали когда-либо, теряя основополагающие устои: то, во что верили, то, на что надеялись, и тех, кого любили. Все его тело ныло и болело, но он принимал эту боль как благословенный дар, потому что она отвлекала его от самого себя. Голова его кружилась, пока он брел через боковой проход к выходу, опираясь на трость, добытую Базеном. Должно быть, прихожане смотрели на него странно, может, с любопытством, оглядывая шатающуюся фигуру, но он не замечал их. Золото свечей плавилось перед его глазами, растекалось, и он готов был потонуть в нем, захлебываясь в сверкающей реке. Ангельские голоса поющих эхом отдавались от сводов и колонн, гудели, роились, звали на небо. Атос был бы рад последовать за ними, но не сейчас, потом, когда-нибудь, совсем скоро. Зачем он откладывал возвращение к отцу небесному? Зачем тянул? Видимо, что-то держало его на земле, что-то берегло, а что-то - ждало впереди. Атос не верил в это, но что ему еще оставалось делать, если не обманывать себя? Наружный свет окончательно ослепил его, и если бы не Гримо, он упал бы на паперть, сраженный белизной и блеском. Снег лежал на земле, первый за этот год, а солнце отражалось в нем, нещадно паля в глаза алмазной крошкой. В который раз Атос с удивлением отмечал про себя, что жизнь продолжается несмотря ни на что, и какие бы трагедии не происходили в личной его судьбе или судьбах людей, его окружающих, жизнь степенным своим ходом отделяет зиму от осени и ночь ото дня. И было в этом нечто успокаивающее, хоть и абсолютно бездушное и немилосердное. Поняв, что самостоятельно добраться до экипажа, на козлах которого нетерпеливо восседал Базен, по скользким ступеням с продырявленным бедром у него нет никаких шансов, Атос все же принял помощь своего слуги. Да, он был горд, но умел узнавать и те моменты, когда гордость граничила с глупостью. Глупость могла сейчас лишить его сознания. Атос цеплялся за остатки сознания и держал себя на поверхности омута, потому что так было должно. Он должен был продержаться хотя бы до того, как снова увидит лица друзей и их улыбки. Мог ли Атос позволить себе умереть? Полгода назад он ответил бы утвердительно и без запинки. Но сейчас, вспомнив лицо Арамиса, Атос колебался. Мог ли он умереть, зная, что кто-то оплачет его? Старинный город Ангулем, укрытый сверкающим снежным покровом, величаво струился за окнами экипажа, но Атос не видел его, как часто, погружаясь в себя, предпочитал не замечать того, что творилось во внешнем мире. Его жизнь не имела никакого смысла и была лишена какой-либо цели. Ничто не приносило ему радости, а те редкие минуты покоя, которые ему удавалось урвать, лишь свидетельствовали в пользу его нежелания жить, ибо жизнь, как Атосу было известно, представляла из себя что угодно, но только не состояние покоя. Жизнь во всех своих проявлениях причиняла Атосу досадное неудобство, колола его, задевала и саднила, будто хлесткие стебли крапивы, в которых он безнадежно запутался. Он мог бы стать раздражительным брюзгой, но и от этого его спасали хорошие манеры, вбитые намертво, так что от них Атос не в силах был избавиться даже если бы очень захотел. А иногда ему именно этого и хотелось, потому что сил, уходивших на сохранение видимого хладновкровия, сдержанности и вынужденной учтивости, требовалось слишком много. Во время схватки на площади было мгновение, когда Атос отчетливо увидел конец пути. Черное ничто, непроницаемое для звуков, запахов, света и прикосновений разверзлось посреди площади и готово было проявить наконец милосердие и поглотить несчастливца. Странно было признавать, что облегчения он не почувствовал и что, вопреки голосу разума, внутри обнаружился еще один голос, который взывал о помощи и о спасении. С постыдным отчаянием некая своевольная сущность в Атосе хваталась за эту проклятую жизнь, зачем-то не соглашаясь отпустить его в ничто. Атос не готов был признать, что это стремление к жизни принадлежало ему самому. Ведь в самом признании этого заключалась уязвимость, которую Атос поклялся никогда больше не испытывать. Он не был готов согласиться с подобным внутренним малодушием, цепляющимся за жизнь. Возможно, объяснял себе Атос, голос этот был вызван всего лишь страхом отправиться в ад, когда все будет кончено. А потом выплыло на фоне темнеющего неба лицо Арамиса. Это лицо Атосу хотелось бы забыть раз и навсегда, потому что воспоминание это оказалось еще одним гвоздем, которым душа Атоса была приколочена к телу, а тело - к бренной земле. Но трудно было сказать, в самом ли деле целиком и полностью не желал Атос быть удержанным здесь, или все же хотел этого, скрывая желание от самого себя. Впрочем, кто из нас в двадцать три своих года готов был смириться с тем, что внутри у него квартирует не однозначное монолитное знание, а двойственное и зыбкое, не монолог, а диалог, или даже целая пьеса, разыгрываемая различными персонажами? Кони заржали, колеса заскрипели, разметая снег, экипаж остановился у ворот замка, ведущих во двор. У Атоса больше не было письма с герцогским гербом на сургуче, но у него было то, чем он уже не собирался никогда воспользоваться. Видит Бог, Атос не хотел, не имел права использовать это, но он действовал не для себя, а потому что так было должно, и поэтому готов был простить себя в этот раз. Имя слетело его с губ гораздо более привычно, обыденно и непринужденно, чем он ожидал. Так, словно он и не поклялся его забыть, вымарывая из памяти. Атос ожидал, что стоит ему произнести это имя, как небеса распахнутся и целая армия покойных предков обрушится на него, презренного, с огнем и мечом. Но небеса молчали, сверкая серой дымкой, и лишь тихий снег, падавший на землю, вторил тихому голосу Атоса. Перед этим именем распахивались если не небеса, то все известные ему двери. Это происходило само собой, и Атос никогда не удивлялся этому явлению, как все мы принимаем за должное умение собственной руки чесать родное ухо, и не ценим сей во всех смыслах потрясающий навык. Перед этим именем склонялись головы, снимались шляпы, опускались некоторые глаза, а другие вспыхивали алчным, вожделенным или восторженным огнем. Имя расчищало дороги, стелило скатерти, седлало скакунов, сгибало спины мужчин и расправляло плечи дам. Имя пропустило еле передвигающего ноги мушкетера Атоса в зал для аудиенций, и оно же выжигало на его сердце невыносимое ощущение стыда и позора. Это имя должно было умереть вместе с ним, но вместо этого он посмел назвать его вслух и назвоет еще раз. "Делай что должен". Что должен был делать он, и что важнее: имя мертвеца или живые люди? Атос не знал, куда брел за камердинером королевы. Tяжело наваливаясь на трость, он не видел и не слышал ничего, не замечая взглядов, шепота, гулких отзвуков шагов, лишь зная, что без Портоса и Арамиса он отсюда не уйдет. Эта решимость и устремляла его вперед, хотя гораздо проще было упасть и не вставать больше никогда. Очередные двери распахнулись, и Атос предстал перед королевой. Она была не одна: ее окружали фрейлины, подданные, слуги, вся орлеанская и ангулемская знать, слетевшаяся на слух о близившемся перемирии между августейшими особами. Атос успел проскользнуть в нишу у ближайшего окна, прежде чем к нему обратились любопытные взгляды. Камердинер исполнил просьбу Атоса, и, подойдя к королеве, произнес фразу, придназначавшуюся лишь для ее ушей. Должно быть, она содержала имя. Королева ахнула, и взгляд ее застыл на молодом человеке, красивом и стройном, как античная статуя юного бога, и настолько же бледном и выразительно драматичном, пожалуй, даже немного чересчур. В ее взгляде мелькнула смесь удивления с узнаваением, приправленная тем щемящим и прекрасным чувством, которое называют ностальгией те, кто боятся назвать его сожалением об утраченной молодости. - Оставьте меня, - вдруг сказала королева громко, взмахнув рукой. Говорящие умолкли. Тишина повисла в зале, изумленная и оскорбленная. Нарочито громкие шаги и негодующее шуршаниe платьев сопровождали покорно выходящих из залы. Тенью застыв у стены, Атос провожал глазами их отчасти знакомые, говорящие черты, чью родословную он мог проследить через правление Валуа, а в лучших случаях и Капетов. И хотя это были люди его круга, его поросль, чьи спутанные корни вплетались и вживались в его корни, они были чужими для него, далекими настолько, насколько далеки птицы от рыб. Но Атос ничуть не сожалел о дистанции, которую он собственноручно проложил между собой и этой придворной стаей, как не сожалел он о тех привилегиях, льготах и материальных благах, от которых отказался, отказавшись быть частью этого общества. Атос не имел обыкновения сожалеть о том, на что однажды решился. Единственным, что его печалило, было открытие, сделанное им не так уж давно: отказ от корней не порождает крылья.
полная версия страницы