Форум » Наше творчество » Хозяйка с улицы Феру » Ответить
Хозяйка с улицы Феру
Viksa Vita: UPD: Отредактированный и несколько измененный текст в удобном виде можно читать здесь: https://litnet.com/account/books/view?id=49309 Здрасьте. В общем я... это самое... десять лет спустя от сотворения Дюмании решила написать фанфик. Точнее, ничего я не решала, он сам пришел, как это обычно и бывает. За сим во всем прошу винить, как водится, графа де Ла Фер. Выложить текст здесь - для меня большая и страшная ответственность, тем не менее я это сделаю, потому что где же ему еще быть, как не у себя дома. Предупреждаю, что в данном тексте есть некоторые хронологические неточтности, как и несостыковки с первоисточником. Они тут неспроста. Пишите, дорогие дюманы, если найдете иные ляпы и неувязки, в матчасти я не очень сильна. На данный момент выкладываю готовую первую часть, остальное в процессе. Специальные спасибы милостивым государыням Стелле и Натали за моральную поддержку и дельные замечания. Уф. Сели на дорожку. Поехали.
Viksa Vita: NN пишет: Какой замечательный постмодернизм Я просто не знаю, в каком еще ключе можно писать о библии :) ДУхи отцов Джона, Робертсона и Михаила пребывают со мной :)
Констанс1: Viksa Vita, Альфред де Мюссе? А написано великолепно. Я же уже говорила как-то, что в компании Дюма, Бальзака , Гюго, де Мюссе -Огюст Маке- мелкая сошка
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Альфред де Мюссе? Хотя другой Альфред больше подошел бы к ситуации, учитывая его интерес к эпохе. Но, увы, он никаким боком не врач :( Поэтому Огюст - брат, а все остальные отцы :)
Стелла: А это?! - Постойте... мгновение... еще одно мгновение...я ведь совсем недавно ознакомился... О! “В первый понедельник апреля тысяча шестьсот двадцать пятого года автор "Романа о Розе"”... нет, не то... “Я дерусь, потому что мы поспорили из-за одного места у святого Амвросия”... Ах, нет же, нет! "У нее была походка королевы или богини, ее огромные изумрудные глаза, сияющие как два зеленых солнца на испанском песке ее выточенного очаровательного личика..." Вообще-то я редко блею от восторга. уж скорее шиплю, как гадюка... но я ловлю с этой Хозяйкой такой кайф.)))) При том, что вопросы-то поднимаются эпические.Viksa Vita , вот спасибо! А брат Огюст - сухарь.
Стелла: Другой Альфред? Де Виньи?
Viksa Vita: Стелла , мне очень приятно :) Второго Альфреда я имела в виду де Виньи, да. И жаль, что на эпические вопросы даже титаны не знают ответов :)
Стелла: Viksa Vita , мне кажется, судя по событиям в мире, что ответов на вопросы нет даже у Творца Вселенной.))))
Констанс1: Viksa Vita , а что мысль великолепная, только творец своей вселенной волен в том, что в ней происходит. Ну на крайний случай, если не досуг самому творцу, могут помочь другие творцы, но обязательно конгениальные.
Viksa Vita: Глава двадцать первая: Исповедь - Ах, но имею ли я право? - восклицал отец Альфред, отмеряя нервическими шагами пространство между скамьями и часовней. - Без позволения отца Сандро? А не испросить ли нам совета у сестры Авроры? - с заметным смущением предложил он, и тут же воскликнул: - "- Да, да, сударыни, можете качать головой ско..." - Остановитесь, мой друг! - перебил его отец Оноре, не дав закончить цитату. - Мы обойдемся без прекрасной сестры Авроры, которая лишь отвлечет наше внимание. - Да, но в ее речах всегда столько прозрачной мудрости... - Долг лекаря - лечить, - грозно отрезал отец Оноре. - Не забывайте о Гиппократе. - Как вам известно, я не успел принести клятв, потому что не закончил медицинского образования, - попытался увильнуть отец Альфред. - Друг мой, - наставительно произнес отец Оноре, - я разделяю ваши сомнения: без позволения творца мы не можем вмешиваться метафорическим путем, но подручные пути, пути простых смертных, коими мы все же являемся, для нас открыты. - Сохранение абстиненции от действия - вечный спорный вопрос, - покачал головой отец Альфред. - О, нет, не смотрите на меня так. Я отнюдь не разделяю радикализма брата Огюста на этом поприще, но и не проповедую откровенного вмешательства. Являемся ли мы в данном случае агентами сюжета или второстепенными персонажами? Кто автор? - А это уже вопросы теологические, - нетерпеливо отозвался отец Оноре. - Давайте же оставим их критикам и станем реалистами. - О, не будем же заново затевать дискуссию о реализме, вы же знаете, чем это чревато, любезный отец Оноре, - мягко возразил отец Альфред. Поняв, что в очередной раз становится свидетельницей бесконечных метаний на предмет ответственности, вдова встала на пути рыжего священника. - Отец мой! - воскликнула она, заламывая руки. - Я простая женщина, в высоких материях не смыслю ничего, но я прошу вас, снизойдите до моей мольбы. Там внизу лежит мужчина достойный, отважный и благородный, человек широкого сердца и мудрой души. Человек этот при смерти. Он молод еще, он только начал жить, и в ваших силах вернуть ему тот дар, которым обладаем все мы, твари божьи, не задумываясь и не задавая вопросов. Рядом с ним находятся любящие друзья, для которых его потеря обернется страшным кошмаром. Не множьте страданий там, где в ваших силах их умалить. Отец Альфред, я возьму на себя любую ответственность, снимая ее с вас, только не отказывайтесь помочь! Отец Альфред был растроган. Он смотрел на вдову с жалостью и глаза его увлажнились. Ища поддержки, он взглянул на отца Оноре. Тот развел руками и в его жесте также сквозила грусть. - Кто эта прекраснодушная женщина? - в свою очередь спросил отец Альфред. - Хозяйка с улицы Феру, - ответил отец Оноре обреченно. Лоб пиита собрался в гармошку. - Мадам, бедная женщина, - произнес он с сочувствием, - вы не представляете, что берете на себя, и не знаете цену, которую заплатите. Поймите же: мы - посторонние наблюдатели, вы - связаны сюжетом. Отдаете ли вы себе в этом отчет? Вдова вздохнула. - Я отдаю себе отчет лишь в том, что, когда мы любим, мы всегда связаны. Оба священника переглянулись и кивнули, в чем-то молча соглашаясь друг с другом. Отец Альфред подошел к вдове, взял ее под руку и провел чуть дальше по проходу. Они остановились у капеллы, посвященной четырем евангелистам. Рука талантливого художника изобразила Марка с Лукой за столом друг напротив друга. Матфей, стоя у пюпитра, писал пером, а Иоанн, с книгой в руках, задумчиво глядел в небеса, будто различая на облаках те лики, что открывались ему со страниц. В этой картине была заложена величественная одухотворенность, которая не преминула коснуться и вдовы. Ей тоже захотелось стать образованной и ученой, уметь творить, говорить стихами. - Опуститесь на колени, дочь моя, - мягко сказал отец Оноре. Вдова повиновалась. - Итак, - торжественно произнес отец Альфред, - вы сказали, что берете на себя ответственность. Так ли это? - Так, - ответила вдова. - Перед ликами Cвятых Сказителей, готовы ли вы поклясться, что принесете любую жертву, которую потребует от вас Создатель в будущем или в прошлом? - Готова, - сказала вдова, и, хоть была она немного напугана торжественностью речей святых отцов, отвечала не задумываясь. - Готова и клянусь. - Готовы ли вы заплатить любую цену, которую спросят у вас за вторжение в сюжет? - Готова, - отвечала вдова. - Снимаете ли вы всякую ответственность с нас, служителей муз, за те действия, что мы совершим в дальнейшем? - Снимаю, - эхом откликнулась вдова. - Она не ведает, в чем клянется, - расстроенно прошептал отец Альфред, но отец Оноре шикнул на него. - Никто не ведает, пока не приходит пора платить по счетам. Это ее свободный выбор. - Это мой выбор, - вторила ему вдова. - В таком случае, вы вправе вернуть сюжет в свои руки, - подытожил отец Оноре, добавив: - На время. Теперь встаньте, дочь моя. Аббат протянул мне руки, помогая встать с колен, и поцеловал в лоб. Мне вспомнилось, как то же самое однажды сделал отец Сандро, и немного полегчало. - Никто из нас не знает, какую цену спросят с вас, милая хозяйка с улицы Феру, - сказал отец Оноре, - не в наших силах предугадать, и цена эта может быть огромной, но вы дали клятву, и она неотменима. Кто знает, быть может и утешение вам найдется, ведь мотивы ваши благородны. Он ласково потрепал меня по плечу, а брат Альфред промокнул платком уголки глаз. - Пойдемте, - сказал он. - Я постараюсь сделать все, что смогу. Снова спустившись по лестнице, втроем мы вернулись в жилые комнаты аббата. Пламя очага бросало зловещие блики на лица собравшихся. Господин Арамис вскочил нам навстречу. Господин Портос, не отходя от него ни на шаг, усмиряюще придерживал его за плечо. Господин Атос казался белее простыней, на которых лежал, губы его были совершенно обескровлены. Кровь из ран на бедре и на груди просочилась на постель. Мне показалось, что мы пришли слишком поздно. Отец Альфред оглядел присутствующих, с трудом скрывая любопытство и волнение. Он склонился над раненым, осмотрел его, а когда вновь повернулся к нам, весь его вид выражал собранность и решительность. - Мне понадобится корпия, спирт, водa и острые ножи. А также иглa и тонкая нить. Затем он подошел вплотную к отцу Оноре. - Почему не наложили жгут? - с досадой произнес отец Альфред. - Он потерял слишком много крови. Надо попробовать сделать переливание - методика многообещающая. Но могу ли я, учитывая эпоху? - Делайте, если необходимо, вы же сами не хотели дискутировать о реализме, - решил за него отец Оноре. - Нужен шприц. Отец Оноре вздохнул, покосившись на меня. - Найдется. Я как раз начал исследовать мастерство моего Бьяншона. - Несите, - не стал больше сопротивляться лекарь. - Но кто послужит донором? Быть может, сам Портос? Он здоров, как бык. - Нет, это невозможно, - возразил аббат, - не стоит все же забывать о границах дозволенного. Отец Альфред с сомнением посмотрел на меня. - Неужели придется использовать хозяйку? Я с готовностью кивнула, давно готовая отдать господину Атосу всю свою кровь, что бы это ни значило. - Нет, - покачал головой отец Оноре. - У нее тоже нельзя. К тому же, на мой взгляд, она страдает малокровием. - Как же быть? - снова растерялся отец Альфред. - Берите мою. - Вашу? Аббат засучил рукава, под которыми скрывались огромные ручищи, покрытые густым волосяным покровом. Под кожей отчетливо проступали вздутые жилы. - Лучшего донора нам не найти, - одобрил отец Альфред, - но что, если это повлияет на творение отца Сандро? Отец Оноре усмехнулся. - С каких это пор мы, братья по крови, не влияем друг на друга? Не бойтесь. А если не хватит, подбавьте немного своей. Умеренная поэтичность еще никому не мешала. Отец Альфред кивнул. - Господа, - обратился он к остальным присутствующим, - будьте любезны, покиньте помещение. Арамис попытался было возразить, но отец Альфред ласково посмотрел на него. - Сударь, я понимаю ваше волнение, но родственникам и друзьям пациента лучше не находиться рядом во время опе... лечебных процедур. Будьте уверены, ваш друг остается в надежных руках. - Вы отвечаете за него головой, святой отец, - произнес Арамис, но в его голосе не было угрозы, лишь отчаяние. - Пойдемте, Арамис, - убедительно сказал Портос. - Вам срочно надо чего-нибудь выпить. Арамис бросил полный тоски взгляд на Атоса, но оба мушкетера вышли, а Гримо последовал за ними. Я было хотела пойти за ними, но отец Альфред окликнул с некоторым возмущением: - А вы останьтесь, вы же взялись за сюжет! Отец Оноре удалился в смежную комнату за теми орудиями, которых требовал лекарь. - Помогите мне его раздеть, - обратился отец Альфред ко мне, доставая кинжал из-за пояса господина Атоса и разрезая на нем одежду. То, что происходило дальше, мне не хочется описывать по многим причинам. Некоторые из них связаны с вопросами скромности, уважения и личного достоинства. Немногие согласятся, чтобы их нагота и слабость становились достоянием посторонних. Скажу лишь, что тело господина Атоса, несмотря на страшные раны, было прекрасно, как только может быть прекрасно тело земного существа, и напоминало те церковные фрески, на которых три Марии снимают с креста Спасителя. Мое воображение не могло оставаться равнодушным к тому, что открывалось ему, и разнообразные видения завладели мной, тем более странные и возмущающие покой, что в них смешивались желания низменные и достойные порицания с опасениями, касающимися перехода в мир иной. Господин Атос находился на волосок от смерти, и лишь чудо позволяло его дыханию еще теплиться, но и это не могло отвратить меня от неподобающих видений. Как ни пыталась я бороться с ними, они оказались сильнее всего остального. Я устыдилась их, но в то же время задумалась о том, что, должно быть, в каждом из нас идет вечная борьба между жизнью и смертью, а в борьбе этой жизнь олицетворяет плотская любовь. Несомненно, что если не наяву, то в мыслях она побеждает. Дальнейшее видится мне в тумане. Тщательно обмыв руки, отец Альфред сообщил, что рана на бедре самая тяжелая, что колотая рана на груди не смертельна - лезвие не задело важных органов, но вызвало обильное кровотечение. Ключица оказалась сломана, ранение на боку открылось и тоже сильно кровоточило. Затянув ногу господина Атоса повыше раны ремнем, отец Альфред выдернул из нее кинжал. Когда лекарь принялся зашивать рану иглой, я, кажется, на несколько мгновений лишилась чувств. Пару раз за время маневров лекаря господин Атос приходил в себя и издавал нечеловеческий крик. Тогда отец Оноре заливал в его горло спирт. Однажды аббат, все время державший осколок зеркала у губ господина Атоса, заметил, что осколок не запотевает. Отец Альфред схватил меха, лежавшие у очага, и, просунув их край в рот господину Атосу, принялся раздувать их. Отец же Оноре бил раненого в грудь кулаком, прямо туда, где находилось сердце. Далее, наложив повязки, отец Альфред, уставший и покрытый испариной, извлек странный инструмент, похожий на колбу с иглой, и воткнул иглу в жилу, находящуюся на сгибе локтя отца Оноре. Колба быстро заполнилась густой, почти черной кровью. Потом эта кровь перекочевала в жилу господина Атоса. Это повторилось раз семь, после чего отец Альфред наказал отцу Оноре выпить сладкого вина, и проделал то же самое с собой. Убедившись, что господин Атос равномерно дышит, отец Альфред снова обмыл руки. Я поливала из кувшина. Вода в тазу окрасилась в розовый цвет. - Видит Бог, я сделал все, что в моих силах, - в конце концов сказал лекарь, откидываясь на спинку стула и делая жадный глоток прямо из бутылки. Он словно хотел убедить себя самого. - Так и есть, отец Альфред, - подтвердил отец Оноре. - Остается лишь ждать. И мы стали ждать. Не знаю, сколько времени прошло. Несколько раз очаг затухал, и отец Оноре подкидывал в него дров. Отца Альфреда сморила усталость, и он задремал на стуле, вытянув длинные ноги и сложив руки на животе. Потом захрапел и отец Оноре, опустив голову на стол. Я сидела в углу, но сил не хватало даже на молитву. Мне подумалось, что будь вовремя рядом такой искусный целитель, как отец Альфред, возможно, и покойному господину Лажару можно было спасти жизнь. Но никто не боролся за жизнь господина Лажара, безымянного винодела из Руана. "Отче наш, сущий на небесах". Казалось бы, я должна была почувствовать облегчение - господин Атос, что бы ни случилось в дальнейшем, сейчас дышал, и дышал он ровно. А разве не к этому стремилось все мое существо? Он дышал, а я - затруднялась. Вместо облегчения неподъемная тяжесть навалилась на мою грудь, и будто чьи-то когти скребли по моей душе, выцарапывая на ней кровавые письмена. И словно что-то бесповоротно менялось во мне, сдвигаясь с треском и хрустом, подобно тому, как меняют расположение мебели в старом доме, волоча по полу тяжелые комоды и заскорузлые сундуки, так долго простоявшие на одном месте, что они почти срослись с ним. Тогда слои пыли вздымаются и серыми облаками воспаряют к потолку, и лишь нетронутые прямоугольники, нагие и беззащитные, остаются зиять на полу следом от того, что раньше на них опиралось. "Да святится имя Твое". Я не могла объяснить это тяжкое состояние. Возможно, оно было вызвано усталостью, а возможно - чем-то иным. Я была лишена покоя. Я хотела вернуть время назад, перелистать страницы, дойдя до месяца июля, не пустить на порог знатного господина со слугой, отказать ему в жилье. Нет, не о нем я пеклась, о себе. Закованная в кандалы собственных решений, я не могла вынести их непонятного мне груза. О какой цене говорили эти странные священники? Чего стоила жизнь господина Атоса? Чего стоила моя жизнь? Неотвратимое заложено в самый корень наших существований. Однажды совершив поступок, мы не в праве отменить и переделать то, что сделали, не умея прозреть последствий. Кто водит пером по страницам книги судеб, сводя нас друг с другом и разводя в разные стороны? Листья на ветру, свечи в руках молящихся, случайно оказавшихся в одном храме, речные потоки, бурлящие в низинах, - бессмысленное колебание, трепетание пламени в необъятном соборе, течение в никуда. Не жизнь страшна и не смерть пугает, а та зияющая холодная пустота, что порою приоткрывается нам на стыке этого мира и того, безжизненная пустота, но не смертельная. Я поняла, что подобно тому, как у монеты на самом деле не две стороны, а три, между жизнью и смертью существует кое-что еще. В тот момент я твердо знала, что заставляло господина Атоса бесконечными ночами мерить шагами пол. Зажатый между жизнью и смертью, он искал выхода из той безысходности, что может сотворить для нас лишь наше собственное сознание, вооруженное частицей "бы". "Да придет царствие Твое". В бесконечной круговерти, как по винтовой лестнице, проносились мысли в его голове, возвращаясь к одному и тому же тупику: "Если бы я раньше... если бы я знал... если бы я мог представить... если бы я прислушался..." Ни одно живое существо не проклято, кроме человека, ведь никто, кроме него не обречен постоянно созерцать неосуществимую возможность, которой нет места в действительности - только в воображении. Непоправимые поступки, неисправимые ошибки, безвозратное время - все это можно было бы снести, не будь в человеческом языке слова "если". "Да будет воля Твоя". Я не хотела, не могла более думать, больше всего мне хотелось заснуть, подобно святым отцам, но мысли неотвязно кружились в голове. Я встала и принялась расхаживать по комнате. Удушливая духота подземного помещения и жар огня лишь усугубляли мое состояние, но я была не в силах заставить себя выйти наружу. Мне казалось, что стоит мне выпустить господина Атоса из виду, как небытие поглотит его навсегда. При этом я сумела в тот момент разделить угаданное мною желание господина Атоса раз и навсегда покончить со всем этим. Иногда однозначная смерть желаннее, чем капкан призрачной иллюзии, рисующей разнообразные возможности избежать непоправимой ошибки. "Как не земле, так и на небе". Но эта ошибка не принадлежала мне, она принадлежала ему. В чем же была моя ошибка? Я знала, что ошиблась, но не могла понять, в чем именно. Мне казалось, что в какой-то момент, быть может не такой уж давний, я потеряла власть над собственной жизнью, и не была более хозяйкой самой себе. Но не принадлежа никому другому, кем же я оставалась? Смертельная тоска, неизбывная тоска беспризорности просочилась во все щели. Должно быть, так чувствуют себя грешники, повисшие в чистилище без дна под ногами, без неба над головой, без опоры, без путеводной звезды. Мне хотелось кричать, но немота затопила меня. Что же вы сделали со мной? Что же вы учинили надо мной? "И прости нам долги наши, как мы прощаем должникам своим". Мне некого было укорять, и, главное, не в чем. Отец Оноре говорил, что кто-то нарушил закон. Я не понимала его слов тогда, и сейчас не совсем понимала, но вопиющее беззаконие происходящего дохнуло на меня гнилым дыханием. Колдовство, черная магия, за которую заживо сжигают на Гревской площади. Я вспомнила рыжую женщину, запах паленых волос, тонкое, почти детское тело в ореоле пламени, извивающееся в муке, черный жирный дым, медленно плывущий к небесам. Толпа ликовала, а я не выдержала и, пробивая себе локтями дорогу среди зевак, несмотря на протесты господина Лажара, бросилась прочь, подальше от площади. "И не введи нас в искушение". Неужели я стала соучастницей дьяволопоклонничества? В старых преданиях и в детских сказках у ведьм и лесных колдунов покупали жизнь ценою жизни. Неужели святые отцы были колдунами? А сам отец Сандро? Кому он поклонялся? Тревога моя опять переросла в ужас, который все рос и рос, приобретая исполинские размеры. "Но избави нас от лукавого". Мне необходимо было поговорить с кем-нибудь, услышать человеческий голос. В определенные моменты на жизненном пути мы не в состоянии успокоить самих себя, и нам нужен другой, тот, кто протянет руку и выдернет нас из омута собственного воображения. Неужели господин Атос этого не понимал? "Ибо твое есть царство и сила и слава во веки". - Я желаю исповедоваться, - услышала я четко и ясно, хоть и очень тихо произнесенные слова. - Я имею право на исповедь, - повторил слабый голос. “Аминь”. Комната прекратила свой полет в бездну и вернулась к привычным размерам. Стены, стулья, стол, кровать. Простые, обыденные вещи. Господин Атос смотрел прямо перед собой, наверное, не в силах повернуть голову, а может быть, он видел кого-то, кто был недоступен моему взору. Я растолкала отца Оноре. - Он очнулся, - сказала я шепотом. - А? Кто? Ах, да, - отец Оноре замотал головой, пытаясь стряхнуть паутину сна, потом с хрустом в суставах потянулся, склонил голову над тазом, взял кувшин и опрокинул его содержимое себе на голову. Вода затекла за ворот его сутаны. - Фррр! Так-то лучше! - уже бодро произнес он, отряхиваясь и разбрызгивая вокруг капли воды, подобно огромному мокрому псу, вылезшему из озера. - Исповедь, - повторил господин Атос. Отец Альфред по-прежнему безмятежно спал. Отец Оноре посмотрел на меня, кивнул, обозначая, чтобы я отошла в угол. Потом перетащил стул поближе к кровати и сел так, чтобы господин Атос мог его видеть. - Сын мой, - сказал он, беря кисть пациента и нащупывая пульс. - Я рад, что вы пришли в себя. Вы живы и будете жить, вам незачем исповедоваться. Сейчас я позову ваших друзей. - Я видел смерть, - сказал господин Атос почти умиротворенно, - она была близка. - Да, но она позади, мой друг. - Я не могу позволить своей душе уйти отягощенной, - произнес он. И повторил: - Она слишком близка. - На кого она была похожа? - с интересом спросил отец Оноре. Раненый прикрыл глаза и тень омрачила его лицо, до сих пор безмятежное. - На ангела, - некое сильное чувство завладело Атосом и он, резко повернув голову, словно желая вновь узреть этого ангела, глухо застонал. - Не двигайтесь, сын мой, лежите смирно, и вам скоро станет лучше, уверяю вас. - Нет, нет, - настаивал Атос. - Выслушайте меня, отец мой, ибо скоро будет поздно. - Глупости, - отмахнулся отец Оноре, растеряно ища поддержки не то у меня, прижавшейся к стене, не то у спящего коллеги. Должно быть, он снова задавался вопросами о границах своих полномочий. Встретившись же со мной взглядом, он, кажется, принял решение не отказывать больному. - Ну что ж, - сказал он, криво усмехнувшись. - На всякий случай можно и подстраховаться. Я вас слушаю, сын мой. Взгляд Атоса был прозрачен и светел, будто видение смерти очистило его, и весь его облик был обликом человека, озаренного потусторонним светом. Если бы не бледность лица, можно было подумать, что он только что возвратился из приятной ни к чему не обязывающей прогулки в компании добрых друзей и прилег отдохнуть, сморенный ярким солнцем и свежим ветром. - Я молод, отец мой, - начал Атос, - но прожил слишком много и слишком много потерял. На мою голову выпала незавидная доля круглого идиота. Несчастного остолопа. Я обманулся. Да, именно так, я хотел быть обманутым. Никто не заставлял меня, не тащил силой в силки, не строил козни. Я влюбился и потерял голову. - Покажите мне хоть одного влюбленного, сохранившего голову, и я отрежу себе левую руку, - перебил отец Оноре, но тут же осекся, понимая, что нарушил торжественность момента. - Простите. Но Атос лишь улыбнулся, мягко и открыто. - Я влюбился в ангела, прекрасную девушку острого ума и пылкого сердца. Никто не устоял бы перед ней, даже сам Иосиф. До того как я влюбился, я был единственным наследником знатного сеньора, баловнем судьбы, в равной степени любителем книг и сражений. Пули не брали меня, корабли, на которых я плавал, всегда сопровождал попутный ветер, женщины одаривали меня улыбками, а мужчины - верной дружбой. Кроме ранней кончины матери я не знал горя. И вот она появилась в наших краях в сопровождении брата. Я часто видел ее на воскресных службах и не мог отвести от нее взгляда. Рыжеволосая красавица с изумрудными глазами, с тонким станом и белоснежной шеей, она пленяла и сводила с ума. Поверьте, отец мой, я не склонен к преувеличениям, - отец Оноре кивнул в знак доверия. - Я мог бы взять ее силой и никто не упрекнул бы меня в этом, но я решил жениться на ней, перед Богом и людьми объявив своей избранницей. Отец был против, соседи возмущались. Для того, чтобы наш брак состоялся, мне пришлось расторгнуть помолвку с девушкой, которой я дал обещание. От горя она слегла. Должно быть, она любила меня. Отец мой был уже стар и слаб. Он также не выдержал потрясения и в скорости скончался, разбитый болезнью. Во всем этом виноват я один, - Атос умолк и прикрыл глаза, должно быть, сильно устав. - И что же дальше? - с нескрываемым любопытством поторопил его отец Оноре, и снова опомнился. - Простите. - Дальше? - лицо Атоса помрачнело. - Дальше моя жена понесла ребенка. Мы ждали сына с радостью и нетерпением сердца. Точнее было бы сказать, что я ждал. Потому что, когда жена моя разрешилась от бремени, ее будто подменили. Я не узнавал ее. Место ангела заняла фурия, ехидна, гидра, кто угодно, но не человеческое существо. Она носилась по замку с воплями, круша мебель и громя посуду, она избивала слуг, срывала с себя одежду при гостях. Иногда припадки заставляли ее биться в конвульсиях и пена проступала на ее устах. Она была одержима дьяволом, но я любил ее. Я, круглый идиот, желая излечить ее, звал лекарей, священников, проезжих звездочетов, но никто не мог помочь. Ни настойки целителей, ни моя ласка и забота не могли ее усмирить. В редкие моменты просветления она снова казалась мне той, кого я любил. Узнавая ее, я обманывался, веря в то, что наваждение прошло и она снова станет той женщиной, которой принадлежало мое сердце. Я отказывался верить, что это лишь бледная тень былого, хватаясь за надежду. Отец мой, каким же болваном надо быть, чтобы каждый раз заново верить в то, что каждый раз заново оказывается подлогом? Наутро все возвращалось и умалишенная вступала в свои права, прогоняя рассудок и нежность любящей жены. Однажды, когда служанка не успела проследить, она забралась в детскую... - Атос снова оборвал свой рассказ, не в силах продолжать. Воспоминания терзали его, но ему, должно быть, казалось, что если он заговорит, они, если не покинут его, то хотя бы станут преследовать не его одного, и ему будет легче уйти, зная, что он более не наедине с ними. Отец Оноре нахмурился. Мне хотелось слиться со стеной. Нет, нет, нет! Ни слова больше! Не надо! Но господин Атос был волен молчать и говорить тогда, когда ему заблагорассудится и он, пересиливая себя, продолжил. - Надеюсь, вы понимаете, что было дальше, отец мой, - проговорил он. – Гримо, мой слуга, нашел младенца в кустах крапивы, что росли за замковой оградой. Eго хрупкие кости не выдержали удара. Моего сына звали Раулем. Отец Оноре смотрел на Атоса глазами, полными нескрываемого ужаса, в котором не было места даже состраданию. Казалось, этот рассказ совершил в нем переворот. Он снова нашел мой взгляд, но я отвернулась. Зря я здесь осталась. Зря я это услышала. Зря. Зря! Зря!!! - Я напугал вас, отец мой? - спросил Атос, заметив реакцию аббата. - Возможно, вы были правы, не желая принимать исповедь, которая будет преследовать вас потом в самых страшных снах. Но с вашего позволения я продолжу. Моя жена не бросилась из окна следом за сыном. Я нашел ее за клавикордом - она выдирала струны у инструмента. Я задушил ее струной от клавикорда. - Убийство? - еле слышно спросил отец Оноре. - Око за око. Жизнь за жизнь. Я не знаю, правильно ли я поступил. Она не была виновата в своем недуге, не она призвала его, не она возвратила к жизни. Она виновата лишь в том, что скрыла от меня свою болезнь. А разве этого мало? Глухая тишина повисла в подземелье. Не знаю, почему никто слышал моего сердца, громыхающего как медный таз, по которому ударили деревянной палкой. А как же клейменная воровка? Как же сплетни, которые разузнал брат Огюст? Истина оказалась хуже всяких наветов. - Я разыскал ее брата, со времени нашей женитьбы заделавшегося отшельником, - неумолимо продолжал Атос. - С моего позволения он соорудил себе хижину в лесу. Она говорила, что путь праведника всегда был для него важнее всего остального, но он не мог позволить себе предаться ему, будучи ее единственным опекуном. Я не пожалел сил. В конце концов он признался, - Атос снова притих. - В чем же? - не выдержал отец Оноре. - Он был служкой в Бисетре и носил еду умалишенным, содержащимся в нижних подвалах. В один из периодов просветления она соблазнила его, и он помог ей бежать, украв ключи от оков у старшего охранника, - Атос мрачно улыбнулся. - Перед смертью он сказал, что при нем она никогда не сохраняла светлость рассудка столь долго, как со мной. - О, Создатель! - выдохнул отец Оноре, содрогаясь, и снова взглянул на меня. На этот раз я прочла в его взгляде осуждение. Только кому оно предназначалось? По всей видимости, Атос заметил в его взгляде то же самое, что и я, и принял на свой счет. - Вы не хотите отпустить мне грехи, святой отец? - спросил он спокойно, почти безразлично. - Зачем вы убили его? - За ложь и беззаконие, - ответил Атос. - С тех пор я не появлялся в замке. У меня больше нет имени, и никто не узнает в мушкетере Атосе графа де Ла Фер. - Значит, ваше настоящее имя - граф де Ла Фер, - задумчиво пробормотал отец Оноре. - Так меня звали когда-то. Все это в прошлом. Простите меня, отец мой, и отпустите мне грехи, a прежде всех - глупость и слепоту. Душа моя просится к ее создателю. - Ну уж нет, - покачал головой отец Оноре. - Сын мой, на вашу долю выпали ужасные испытания, которых не заслуживает ни один живой человек. Но вы просите меня отпустить вас туда, откуда мы целую ночь пытались вас вытащить. Слишком много усилий было потрачено, и жертва была принесена. Я забуду о том, что вы мне рассказали, но вы обречены жить. Лицо Атоса помертвело, благодать покинула его, уступая место маске боли. - Вам больно, - констатировал отец Оноре. - Да, вам больно, но не Ангела Смерти вы видели, а порождение спиртных испарений, которые я влил в вашу глотку, чтобы вы не мучились от боли, пока мы с отцом Альфредом зашивали ваши раны. Пейте же еще. Отец Оноре откупорил бутылку, приподнял голову Атоса и поднес горлышко к его губам. - Пейте, пейте, сын мой, - приговаривал он, гневно глядя на меня. - Пейте, несчастный, и горе тому Создателю, кто позволил такому случится. Я не отпущу вас к нему, даю слово чести!
Стелла: - С каких это пор мы, братья по крови, не влияем друг на друга? Не бойтесь. А если не хватит, подбавьте немного своей. Умеренная поэтичность еще никому не мешала. Ну, поэтичность у Атоса была в меру!
Viksa Vita: Стелла пишет: поэтичность у Атоса была в меру Ну, мы же не знаем, откуда она у него взялась :)
Диамант: Нда. Настоящая история владетельного синьора. Око за око, пытки кюре. К чему романтика: клеймо, трагегедия. Или это вдова так повлияла? Тот Атос, которого мы знаем, в этом случае, ИХМО, заточил бы больную в комнате и пил бы в замке, не будучи способен обречь ее на худшую долю, жениться второй раз и завести другого ребенка. Кюре без всяких пыток хватило бы выражения его лица, чтобы сознаться, после чего граф прогнал бы его в припадке ярости. И все.
Viksa Vita: Диамант пишет: Настоящая история владетельного синьора Настоящая? :) Разве? Даже отец Оноре гневается. Нельзя отдавать сюжет в руки безответственного автора, это большая ошибка. Диамант пишет: заточил бы больную в комнате и пил бы в замке, не будучи способен обречь ее на худшую долю, жениться второй раз и завести другого ребенка Именно так поступил другой наш общий знакомый, из женского романа, а не авантюрно-приключенческого. В общем, я, конечно, с вами согласна :)
Диамант: Viksa Vita пишет: Именно так поступил другой наш общий знакомый, из женского романа, я помню. Считаю, что здесь дело не в жанре, а в обстоятельствах. Наши общие знакомые схожи. Но если Рочестер мог теоретически попасть в ситуацию графа де Ла Фер, не будучи графом, и оставил бы миледи в живых, то граф, попади в указанные вами обстоятельства, а не те описанные Дюма, ИХМО, вел бы себя как Рочестер. Нельзя отдавать сюжет в руки безответственного автора Вот тут ППКС!
Стелла: Viksa Vita , всю ночь думала, и поняла: это предостережение!)))) Графоманьте, господа, но не так безответственно, как вдова Лажар. Даже в мыслях своих помните, что вы играете с человеческими судьбами, пусть они и судьбы литературных героев. А серьезно- у того Атоса, о котором Дюма рассказал, как по мне история была куда страшней и величественнее. Потому что в ней был конфликт долга и любви. У этого - акт мести в чистом виде: око -за око.
Стелла: Ой, а ведь Миледи теперь в сюжете не будет. И куда его теперь, этот сюжет, понесет? Viksa Vita , не тяните , разрешите сомнения! Ни одно живое существо, кроме человека, не обречено на то проклятие, коим является неосуществимая возможность, которой нет места в действительности, лишь только в воображении. Непоправимые поступки, неисправимые ошибки, безвозвратное время - все это можно было бы снести, не будь в человеческом языке слова "если". Не это ли заставляет и нас писать и спорить?
Диамант: Да, уже и миледи рыжая и зеленоглазая. Это влияние вдовы, да. А она всего-навсего подтолкнула Гримо помочь господину. Но это "предостережение", Стелла, верно лишь для фикрайтеров. По жизни пакости происходят не тогда, когда хорошие люди друг другу помогают, а когда начинают спасать миледи, потому что она благодарна не бывает, на самом деле - это я уже относительно споров на других ветках. Как-то пересеклось.
Viksa Vita: Дамы, вы меня поняли :) Сюжет временно поменял плоскость в "саду расходящихся тропок".
Констанс1: Аврора- Жорж Санд?
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Аврора- Жорж Санд?
Viksa Vita: Глава двадцать вторая, в которой проявляется проницательность Арамиса, но с опозданием - Вы обещали и не имеете права останавливаться, - мягко, но настойчиво сказал отец Альфред. - Да, мы наделали непоправимых дел, но жизнь должна продолжаться, пока мы не отыщем главного демиурга среди этой толпы безответственных писак. Мы продлили графу жизнь, теперь ваша очередь. Смелей, смелей. Ну же. Найдите ему причину жить. - У него нет причин жить, вы же только что услышали пересказ исповеди. - Я услышал пересказ горячечного бреда, - возразил отец Альфред, - невозможно знать, что в нем истина, а что - порождение воспаленного мозга. А главное, чьего. Хаос наступает, дорогие мои. Похоже, отец Оноре, это ваша кровь в нем заговорила, голосом вашего ... как его... который занимался чертовщиной… Рауля. - Рафаэля, - поправил отец Оноре и шумно вздохнул, словно сожалея о пороках молодости. - Что же мы наделали? - в десятый раз с момента своего пробуждения спросил отец Альфред, обращаясь неизвестно к кому. Оба священнослужителя переглянулись, озадаченно глядя на раненого, который снова впал в небытие. - Значит, так, - сказал отец Оноре, обращаясь к вдове покойного Лажара, - расскажите подробно, зачем мушкетер Атос оказался в Ангулеме. По истечении рассказа отец Альфред присвистнул. - Сюжет опирается на политические знания, а у нее их нет. Ах, как же она сможет помочь? - Мы поможем, - твердо произнес отец Оноре. - Хоть мы и не эксперты времен Людовика XIII, не будет слишком самонадеянным с нашей стороны предположить, что наших общих знаний хватит. Давайте, давайте, вы, главное, начните. С кем у вас проще всего складываются отношения? *** В "Орлеанской деве" Портос набросился на вновь заказанных каплунов, и чуть ли не силой заставил Арамиса залпом выпить стакан вина, а потом еще один. Трясущийся Базен бегал вокруг господского стола, желая угодить господину, которого ни разу еще не видел в подобном состоянии. Разум его отказывался понимать, почему Бонифаций до сих пор дрыхнет на конюшне, несмотря на то, что Базен не раз пытался его растолкать. Возможно, причина его равнодушия заключалась в том, что с некоторых пор слуга Портоса отказывался отзываться на имя, данное ему при крещении; Базен же из принципа не желал возводить нерадивого сотоварища в ранг Мушкетона. Базен попытался разговорить Гримо, возвратившегося вместе с господами, но безмолвие, казалось, полностью съело парня, и лишь по его серому лицу и окровавленным рукавам слуга Арамиса понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее, жуткое и невероятное. - Арамис, Арамис же! Да сколько можно! - с полным ртом увещевал Портос отрешенного друга, погруженного в мрачные думы. - Вернитесь в мир живых! Арамис молчал, больше не притрагиваясь к вину. Глаза его, и так темные, казались мрачнее ночи. - Друг мой, полноте! - продолжал Портос. - Я и сам весьма переживаю за здоровье дорогого Атоса, но вы, как мне кажется, несколько преувеличиваете. Эти святые отцы похожи на людей, знающих свое дело. Они вытащат его с того света. Вместо того, чтобы унывать, возблагодарите судьбу за то, что нам посчастливилось оказаться рядом с Атосом во время стычки. Все могло быть и хуже, эти подлые головорезы могли убить его. Эти ободряющие слова не имели ни малейшего воздействия на Арамиса, который выглядел так, будто разыскивал вход в преисподнюю, местонахождение которого подозревал в столешнице. - Я принял решение, - сказал Арамис спустя некоторое время. - По возвращению в Париж я немедля попрошу отставку у господина де Тревиля и вернусь в семинарию. Мне никогда не следовало покидать тот путь, который я избрал. Моя временная задержка послужила причиной этого несчастья. - Я решительно отказываюсь вас понимать, - проговорил Портос. – Как связаны ваша мушкетерская служба и та драка, в которую злополучно ввязался наш Атос? Арамис покраснел, потом снова побледнел и принялся теребить кружево своего воротника. - Но сперва мне нужно кое-что уладить в Ангулеме, - не ответил он на заданный ему вопрос. - Портос, ради Бога, объясните мне, почему квартирная хозяйка Атоса оказалась в этом городе? Портос, осознав, что и на этот вопрос так и не получил ответа, задумался. - О... Неужели вы намекаете...? Атос никогда прежде не был замечен в женской компании, но возможно ли, что из всех женщин, кои были готовы одарить его своим вниманием, он выбрал именно эту простолюдинку, когда вполне мог бы стать избранником какой-нибудь герцогини? Впрочем, с другой стороны, хозяйка совсем недурна собой, готовит она вкусно, и я сам был бы не прочь... - Портос, Портос! - Арамис снова готов был впасть в ярость, и друг, желая сберечь его едва наступившее хрупкое спокойствие, придержал язык. - Что за дело вам следует уладить? - переменил он тему. - Это дело личного характера, - отрезал Арамис. Портос был готов оскорбиться, чтобы не сказать "обидеться". - Вы же сами видели, к чему приводят решения самостоятельно улаживать дела личного характера. Я не отойду от вас ни на шаг, друг мой, и не просите. Не знаю, как угодно вам, но я собираюсь сохранять верность своей клятве. Арамис, чуткий ко всякого рода намекам, поднял глаза на Портоса. Сперва в них мелькнула молния, но потом его взор смягчился и в нем проскользнул оттенок теплого чувства. - Я очень тронут, - сказал он. Портос широко улыбнулся. - Говорите, какие подвиги нам следует совершить и в честь кого? Арамис вздохнул. - Завтра же поутру я должен просить аудиенции у королевы-матери. Портос открыл рот. - Не посчитается ли это государственной изменой, друг мой? Мы прибыли сюда, исполняя поручение короля. - Вряд ли, - отвечал Арамис. - Во-первых, согласившись выполнить тайное требование епископа, мы, можно считать, уже свернули с праведной тропы. Вовторых, ходят слухи, и они вполне обоснованы, что Его Величество намеревается помиловать свою родительницу, которая скоро снова окажется в фаворе. И, в-третьих, разве само приглашение епископа, человека королевы, ко двору не свидетельствует именно об этом? Пока Портос размышлял над услышанным, Арамис добавил с внезапным вызовом человека, которому более нечего терять: - А ежели это измена, то что тогда? - Друг мой, - решительно сказал Портос. - Государственная измена - ничто по сравнению с ущербом, нанесенным дружбе. Если это нужно вам, я к вашим услугам. - Вы слишком добры, Портос, и слишком доверчивы, - сказал Арамис, но в этих словах упрек лишь скрывал благодарность. - Не стоит, я пойду один. - Неужели вы не расслышали меня, Арамис? - на этот раз Портос проявил несвойственную ему раздражительность. - Будем считать, что и я не расслышал вашей последней фразы. Арамис не препирался больше. Остаток вечера он провел в раздумьях, а Портос, скучая, присоединился к спору двух торговцев, которые обсуждали преимущества и недостатки хереса перед портвейном. *** Наутро Арамис, несмотря на острое желание навестить Атоса, решил сперва все же покончить со злополучным поручением. Стараниями Базена гладко выбритый, опрятный и изящный в свежем сером дорожном камзоле со сверкающими белизной кружевами, он начищал до блеска свою шпагу. Лишь синеватые круги под глазами выдавали в нем происшествия прошлого вечера. Портос нашел его в общем зале гостиницы и оба друга пешими направились ко дворцу герцога д’Эпернона, который предоставлял временную резиденцию беглой королеве. Портос, решив быть тактичным, не спрашивал больше ни о чем и лишь следовал за Арамисом, который сказал несколько слов вначале привратнику, потом лакею, потом и самому камердинеру. Двери открывались перед солдатами из свиты епископа Люсонского, а печать на потертом письме Марии Гонзага Неверской помогала им отворяться пошире. Королева-мать согласилась принять мушкетеров Арамиса и Портоса в полдень, и двое друзей ожидали среди небольшого количества таких же гостей в коридоре у зала аудиенций. Стоя у окна, они могли наблюдать элегантный сад, уже пожелтевший, разбитый под стенами дворца, за которым все так же неумолимо виднелись башни собора. Арамис не отводил взгляд от ландшафта, а Портос рассматривал присутствующих с видом надменным, словно давая им понять, что он оказался здесь совершенно случайно и служит персоне гораздо более значительной. Ровно в двенадцать двери отворились, и лакей объявил имена двух мушкетеров. Портос и Арамис вошли в небольшой зал с высокими окнами, обставленный официально, но с той изысканной простотой, которая выдает владельцев, чьи возможности и положение не требуют вещественных доказательств. Портос, несмотря на показное безразличие, весьма заробел. Вдова Генриха IV, чье величие превращало ее возраст в неопределенный, с высокой прической, в закрытом платье темно-красного бархата, которое украшала лишь золотая цепь, с жестким собранным воротником, уже вышедшим из моды, восседала в кресле. Арамис втайне надеялся на прием без свидетелей, но в зале, кроме двух лакеев, нескольких статс-дам и трех дворян, верных придворных королевы, присутствовал епископ Люсонский, погруженный в бумаги за столом, стоявшим слева в углу. Взгляд епископа, не пропускавший ни единую мелочь, бегло коснулся знакомых ему мушкетеров и снова вернулся к бумагам. Как Арамис ни старался, он не смог прочесть в этом взгляде ни намека на отношение епископа к присутствию известных ему лиц. Оба мушкетера, приблизившись к креслу королевы на расстояние, дозволенное этикетом, сняли шляпы, прижали их к груди и низко поклонились. Точнее, расстояние, дозволенное этикетом, было известно Арамису, Портос же следовал за ним, незаметно повторяя его движения и пытаясь соответствовать его жестам и походке. - Доброе утро, господа, - проговорила Мария Медичи, протягивая руку в позволяющем жесте. - Я слушаю вас. Арамис выпрямился, посмотрел в лицо королеве, и Портосу подумалось, что его друг ведет себя вполне уверенно и раскованно, будто визиты к особам королевской крови были для него делом обыкновенным. - Ваше Величество, - торжественно произнес Арамис, снова слегка склонившись в поклоне, - ваши покорные слуги имеют честь доставить вам депешу. Арамис протянул Марии Медичи письмо и замолчал, надеясь, что королева возьмет его, не задавая вслух вопроса о личности отправителя. Арамис не знал, что содержит письмо его возлюбленной, но ему хватало проницательности догадаться. Ему было известно о кончине герцога Мантуанского, дядюшки герцогини, как и была ему известна амбициозность женщины, чье покровительство казалось мушкетеру столь желанным. Казалось прежде, но не сейчас. Они не раз говорили в письмах о ее грандиозных планах, которые, несомненно были выгодны и самому Арамису. Но сейчас, непосредственно оказавшись на стыке чужих воль и устремлений, будто под перекрестным огнем, Арамис понял, что поспешил сделать свою ставку. Королеве-матери нужны были союзники при дворе, одной из которых могла бы стать герцогиня Неверская. Герцогиня же желала заручиться поддержкой королевы в деле наследства, которое она собиралась вырвать из лап своего ненавистного супруга. Но герцог, Карл Неверский, был верным другом короля, чьей поддержкой, несомненно, уже заручился. Королева-мать готова была поддержать герцогиню, ибо Мантуя в руках герцогини означала превосходство ее любимых испанцев. Но это значило пойти против воли короля, за чью благосклонность она боролась с такими усилиями. Тайной за семью печатями оставались для Арамиса также замыслы и намерения епископа Люсонского. Арамис, хоть и не опытный еще в великосветских интригах, но обладавший врожденной тонкой интуицией, осознавал, что сила и влиятельность этого человека гораздо большие, чем кажутся на первый взгляд. За время их краткого и поверхностного знакомства мушкетер понял, что не минует долгого срока, прежде чем епископ проявит себя во всем своем могуществе. Во время путешествия из Авиньона Арамис подумывал даже сменить карьерное направление, чуя в епископе тот потенциал, на который стоит ставить свою судьбу. Да и сам епископ не особо скрытно предлагал дворянам, сопровождающим его, сохранить его покровительство. Арамис пока не дал прямого ответа, но предложение епископа сопровождать его в тайной поездке в Ангулем красноречиво свидетельствовало о том доверии, которое Его Преосвященство склонен был проявить по отношению к мушкетеру Арамису и его другу Портосу. Все это казалось Арамису заманчивым и многообещающим, тем более, что и карьеру священнослужителя, решись он наконец пойти по этому пути, было бы гораздо легче воплотить в жизнь при наличии благосклонности сановника, несомненно, в будущем - кардиналa. Но, стоя перед сильными мира сего в этот ноябрьский полдень, Арамис понял, что ошибся. Ошибка его заключалась в поспешности, импульсивности и непредусмотрительности - трех похожих, но несколько различных качествах, от которых будущему аббату, если тот питал надежды приобрести подобающее его амбициям место в этом мире, необходимо было отказаться. Арамис поклялся перед самим собой, что однажды он искоренит в себе эти черты характера, какой бы борьбы это ни стоило. Но с этим придется подождать. Теперь же ему нужно было отвечать за то, что он уже совершил. Королева-мать не оправдала ожиданий, возложенных на нее Арамисом, и спросила: - Кто шлет нам письмо, шевалье? Арамис покосился на епископа, который, казалось бы, с головой был погружен в бумаги, и, сохраняя ровность тона, несмотря на забившееся сердце, ответил: - Ее светлость Мария Гонзага, герцогиня д’Эгильон де Невер, - и снова склонил голову. Королева не скрыла своего возбуждения. Она обрадовалась. Пройдет еще некоторое время до тех пор, пока она вернется в Лувр и будет водворена на свое законное место, но в эту эпоху ее еще не часто баловали вестями со двора от имен столь значительных, и каждый новый возможный друг премного ею ценился. Мария Медичи приняла письмо, сломала печать и стала читать. Арамис, будто ожидая приговора, застыл, пытаясь прочесть на лице королевы знак милости или гнева. Портос же смотрел то на Арамиса, то в пол, тщетно пытаясь скрыть свое смущение, и будто не знал, что именно ему делать со своими неуместно огромными руками и ногами. Еще до того, как королева заговорила, прежде передав письмо епископу, по двум-трем взглядам, коими эти двое обменялись, Арамис понял всю чудовищность ошибки. Его покровительница прогадала, опоздав, быть может, всего лишь на один день. Получи королева-мать письмо еще вчера, до того, как епископ явился к ней, вероятно, чтобы увещевать о покорности Его Величеству, чьи лучи, пока еще слабые, уже поворачивались в ее сторону, королева с радостью согласилась бы встать на сторону герцогини и написала бы ответное письмо, в котором обещала бы ей поддержку против супруга. Но сегодня всё изменилось. Его Преосвященство, несомненно, пообещал Марии Медичи благосклонность короля, требуя взамен тотального повиновения сыну. Королева-мать осознавала всю шаткость своего нового положения, уже не мятежной изгнанницы, которой нечего терять, а прощенной родственницы, которая может потерять слишком многое. Теперь она не могла стать соучастницей в деле, в котором король принял противоположную сторону. Мария Медичи и епископ Люсонский были столь близки, столь хорошо знакомы друг с другом, что понимали одна другого без слов. Епископ еле заметно кивнул, как бы подтверждая опасения королевы, что не укрылось от Арамиса. - Шевалье, - наконец подала голос Ее Величество, и ее тон не предвещал ничего хорошего, - герцогиня посылает вас ко мне с необыкновенно веской просьбой. Она осмелилась просить меня встать на сторону не только супружеской, но и государственной измены. Герцог Неверский - верный слуга и друг моего сына, а его жена – что же, ему самому решать, как с ней поступить. От Арамиса также не ускользнуло некоторое сожаление, тенью промелькнувшее на лице епископа, когда тот посмотрел на мушкетера, и только тогда Арамис почуял опасность. Епископ, быть может, частью своей души хотел отговорить королеву от ее следующего шага, но Арамис понимал его: когда грядут политические перемены, показные действия гораздо значительнее искренних. - Стража! - вдруг позвала королева. Дверь открылась и в нее вошли четверо вооруженных людей в кирасах и плащах с эмблемой герцога д’Эпернона - деревом с разлапистыми корнями. - Сопроводите этих господ в тюрьму, пока мы не разберемся, что с ними делать дальше. Портос, чьи глаза от неожиданности округлились, схватился было за эфес, но Арамис удержал его за руку, понимая всю бессмысленность сопротивления. - Ваши шпаги, господа, - потребовал один из военных. Арамис молча достал свою шпагу и знаком показал Портосу сделать то же самое. Следуя за людьми королевы в дворцовое подземелье, Арамис утешался единственно лишь мыслью о том, что Атос избежал подобного позора.
Стелла: " Не суйся в воду, не зная броду". Большая политика делается чужими руками. Viksa Vita, а вот теперь все начинает становиться похожим на Дюма. Автор вступил на путь политической интриги.
Констанс1: Арамис ошибся поставив не на ту лошадку( герцогиню)?, в первый раз, но далеко не в последний. Наличие у любовницы герцогского титула всегда ослепляли мушкетера Арамиса и аббата д Эрбле.
Стелла: Нельзя есть из всех кормушек. Неплохой предупредительный сигнал для честолюбия. Но Арамис. как и дЭрбле, слышал только себя.
Диамант: Вот теперь их из тюрьмы вытаскивать! Как?? И что еще наколбасят ради их свободы вдова, "отцы" и Атос?
Констанс1: Диамант , ну вдова взяла на себя полную ответственность.,Этот кусок за ней , а не за Дюма. С нее и спрос.
Диамант: А дааальше?
Viksa Vita: Контора пишет пытаясь выкарабкаться из хаоса, наделанного вдовой
Viksa Vita: Глава двадцать третья: О разных видах преданности Благоразумие поправ, Он был обманут и не прав, Как всяк, кто смел вкусить отрав Из чаши Афродиты. В душе - сеньор, солдат в миру, Живет на улице Феру. А в сердце - черная дыра От догоревшего костра Нага и непокрыта. Проходит житие стремглав - Но средь томов, частей и глав Застрял достопочтенный граф - Лежит почти убитый. Хозяйка собрала конклав. А жертва стычек и облав, Остался, лошадь расседлав, Уж лучше б дома сытый? В литературе есть устав: Уста разверзши, лист достав, - Пиши! И лишь совсем устав, Ищи поддержки свиты (Сюжета сохранив ядро). Так что же вы, отец Сандро, Чернила бросив и перо, Отдали черни свиток? Отец Альфред замолчал и зевнул. Отец Оноре покосился на коллегу без особого поощрения. Игра в слова продолжалась вот уже битый час. "Оттачиваю рифмы, - пояснил священник, - чтобы не затупились". Собор святого Петра Ангулемского, казалось, застыл в безвременье, и вдове покойного Лажара уже не впервые, но все явственнее виделось, что люди и предметы вокруг теряют свои привычные очертания, превращаясь в бесплотных призраков. А может быть, это она сама превращалась в призрака, отдаляясь от самой себя и от бренного мира все дальше и дальше, становясь чужой? Чувство было непривычным и тоскливым, но она уже понимала, какова та жертва, которую приносит Творец, уходя в тень творения и отказываясь от собственной персоны, хоть и не могла еще облечь это понимание в слова. Еще не совсем отдавая себе отчет с чем именно, вдова покойного Лажара прощалась. Быть может, расставание касалось шанса, которым она не сумела воспользоваться, вероятности, которую она не сумела воплотить, или встречи, которой больше никогда не будет. Вдова покойного Лажара прощалась с тем существованием, которое ей было известно доселе. Она уже знала, что скоро у нее не останется ничего, кроме зрения, слуха и умения сопереживать. Скоро она станет совсем невидимой практически для всех. Но первым уходит голос. Священнослужители глядели на нее с сочувственным пониманием. - Музы злы, - сказал отец Альфред. - Подобно тому, как ревнивая Гера превратила разговорчивую нимфу в Эхо, так и они превращают нас в безмолвных и бесплотных свидетелей собственных миров. Такова цена воплощения образов в жизнь. Кто-то должен заплатить за это собой. - Жизнь за жизнь, - согласно произнес отец Оноре. - Ничего не поделаешь. Даже сам Господь Бог ограничил волю свою, отказываясь от присутствия в мироздании, оставляя нам, смертным, право выбора. Он же и научил нас творить. - Бог или дьявол, нам это неизвестно. Но вы все равно не должны были вмешиваться, дорогая вдова покойного Лажара, - с печалью произнес рыжий пиит. - В отличие от вас, нам есть куда возвращаться. Жаль, что вы не послушались брата Огюста. Вдова покойного Лажара вспомнила, что однажды, наверное, очень давно, господин Атос назвал ее Эхо, и печаль немного улеглась. *** - Ого, - сказал Портос, оглядывая гнилую солому, разбросанную на грязных камнях. Заплесневелые стены, по которым стекала влага, железная решетка на узком окошке в тяжелой двери, железное ведро для помоев и один перекошенный стул о трех ногах довершали картину подземной камеры во дворце герцога д'Эпернона. Должно быть, это место исторически предназначалось для расшалившихся вассалов, слишком капризных жен и пленных гугенотов. Судя по состоянию соломы и ведра, последний гугенот почтил сию обитель своим присутствием не позже Варфоломеевской ночи. Но Портос не возрадовался судьбе гугенотов Пуату. Измерив помещение, мушкетер выяснил, что вдоль камера состоит из пяти шагов Портоса, а поперек - из четырех. - Мда, - подытожил он свои изыскания. Арамис, брезгуя соломой, вознамерился сесть на стул, но тот дрогнул под ним и потерял третью ногу. Арамис тут же снова вскочил на свои две. - Как вы думаете, - начал разговор Портос, - сколько тут могут продержать королевских мушкетеров, находящихся на действительной службе? - Напоминаю вам, что мы находимся тут не по приказу Его Величества, а по собственной недальновидности. - Но епископ! - воскликнул Портос. - Неужели он позволит, чтобы нас, сопровождающих его именно по приказу короля, оставили тут гнить? Этого решительно не может быть. Арамис пожал плечами. - Видите ли, Портос, - совсем кисло сказал он, - сдается мне, епископ поддержит королеву-мать в ее показательном акте. Не пройдет и дня, как город наполнится слухами о том, что провокаторы в очередной раз пытались склонить Ее Величество к мятежному поступку, но она, ни на секунду не задумавшись, сохранила верность сыну. Через неделю об этом узнает и Его Величество. А подобный слух - именно то, что больше всего нужно сейчас королеве, а следовательно, и Его Преосвященству. Добавьте к этому неопознанные трупы на площади, которых, несомненно, припишут провокаторам, пытавшимся избежать нападения. Их, дескать, пытались остановить люди сторонника короля. Что, впрочем, правда, а мотивами нападающей стороны никто не поинтересуется. Можно сказать, Портос, что мы оказали Ее Величеству неоценимую услугу, дав ей удачный повод доказать свою преданность престолу. - Друг мой, - сказал Портос, сгребая в охапку наилучшим образом сохранившуюся долю соломы и опускаясь на нее, - не будете ли вы столь любезны объяснить мне, в чем же заключалась наша провокация, кто эти убийцы, напавшие на Атоса, и какое отношение ко всему этому имеет та герцогиня, чье письмо вы передали королеве? - Портос, - сказал Арамис, снова впадая в тягостное состояние, - вы обещали ни о чем не спрашивать, но ваше любопытство более чем объяснимо. Думаю, вам будет достаточно знать, что все это случилось исключительно по моей вине. Веление сердца обмануло меня, застлав рассудок. А, впрочем, - Арамис махнул рукой, решив хоть в этом быть искренним перед Портосом и перед самим собой, - я всего лишь просчитался. Не знаю, сможете ли вы простить меня когда-либо, да я и не смею просить вас об этом, право слово, ибо моя глупость не может и не должна быть прощена. Арамис отошел в угол камеры, подальше от Портоса, и прижался головой к холодному камню, словно пытаясь остудить воспаленные мысли, которые роились в ней. - И все же нас заключили вместе, - сказал неунывающий Портос, - а это гораздо лучше, чем прозябать в этом каменном мешке в одиночестве. - О нет, - возразил Арамис, - поверьте, мое общество - худшее из всех, что можно себе вообразить. - Друг мой, - сказал Портос, улыбаясь, - а ведь мы с вами познакомились при похожих обстоятельствах. Помните? Мы ждали наказания в приемной у господина де Тревиля, как два нашкодивших школяра. Вас, кажется, собирались отчитать за то, что вы засели в кустах с Ронсаром вместо того, чтобы патрулировать вокруг Венсена; мне же ставили в вину мяч, угодивший в голову противнику в игре. Бедняга пролежал без сознания несколько дней. Вы сказали мне тогда то, что всегда говорите: "Я оказался здесь по чистому недоразумению. Я отдыхал уже после того, как меня сменили". На что я с надеждой ответил, что это недоразумение сыграло мне на руку, ибо у меня более не оставалось напарников для игры в мяч. Что было истинной правдой, так как после вышеупомянутого случая никто из однополчан не решался составить мне партию. А вы немедля согласились. Вы, такой хрупкий, но храбрый Арамис, не оставили меня в одиночестве! Арамис отвернулся от стены и одарил Портоса полным чувства взглядом. - Портос, вы неисправимы, - сказал он, невольно улыбнувшись, и для Портоса эта вырвавшаяся улыбка значила больше, чем помилование от самого короля. *** Через улицы незнакомого города несся Базен стремглав, пытаясь увильнуть от преследования неумолимого Гримо. Когда господа не вернулись в "Орлеанскую деву" ни днем, ни к вечеру, ни ночью, утром следующего дня обеспокоенный Базен устремился ко дворцу, куда, как ему было известно, направился господин Арамис. Слуга долго бродил вокруг дворцовой ограды, тщетно пытаясь просверлить глазами стены, пока из служебного входа не вынырнула прачка. Хитроумный Базен пристроился к ней, предлагая проводить даму до дома, а по дороге успел выяснить все дворцовые сплетни. Речь сегодня во многом шла о двух государственных преступниках, устроивших в городе резню и пытавшихся склонить Ее Величество к измене. Описание преступников точь-в-точь совпадало с теми обличьями, коими обладали добрый хозяин Базена и его распутный сослуживец. С нетерпением выполнив свой долг и проводив прачку до ее дома в нижнем квартале, Базен направился в гостиницу. Он подозревал, что господин его попал в переделку из-за той самой герцогини, к которой сам Базен не испытывал ни малейшего уважения. Ему казалось, что господин его достоин большего, возможно, даже самой королевы. Более того, Базен решил подвергнуть ревизии собственную совесть, и он даже попытался отыскать в самом себе причину господских неудач. Неужели он допустил промах и этим навлек гнев герцога Гонзага на своего господина? Но нет, надо отдать Базену должное: он ни разу не подставил под угрозу своего господина и его пассию. Честно выполняя роль посыльного к хозяйке на улице Феру и тем самым отводя глаза возможным шпионам, он снимал любые подозрения о прискорбной связи будущего аббата с герцогиней. Базен вернулся в гостиницу с совестью чистой, как слеза младенца, что лишь подогрело его решимость действовать на благо господина. Бонифация нигде не обнаружилось, и Базен предположил, что малый воспользовался отсутствием своего хозяина и спустился полюбоваться красотами реки Шаранты, что давно уже намеревался проделать. Зато Базен преуспел в другом деле и, будто бы проявляя беспокойство, поинтересовался у Гримо, где помещается господин Атос. Не успел Гримо произнести слово "Собор", как Базен пулей вылетел из конюшни и помчался в гору, преследуя башенные тени. Гримо же, почуяв неладное, побежал за ним. Но за Базеном, движимым преданностью и страхом за свою благочестивую будущность в лоне церкви при потенциальном аббате, не так легко было угнаться. Гримо лишь только взбирался по улице, ведущей к храму, когда Базен, пробираясь сквозь толпу выходящих после службы прихожан, столкнулся лицом к лицу с отцом Оноре. - Здесь ли пребывает королевский мушкетер господин Атос, отец мой? - спросил Базен наугад у первого попавшегося на его пути священника и попал в точку. - Кто спрашивает? - поинтересовался отец Оноре. - Базен, слуга господина Арамиса, королевского мушкетера, друга господина Атоса. - Ах, Базен, - к вящему удивлению слуги отозвался святой отец так, словно имя это ему о многом говорило, - что вам угодно? Вы принесли послание от господина Арамиса? - Нет, - Базен, пытаясь отдышаться, не собирался говорить ни с кем, кроме как с тем человеком, кому доверял его господин. - Мне срочно нужно побеседовать с господином Атосом с глазу на глаз. - Но господин Атос болен, он вряд ли сможет... - Где господин Атос? - вдруг вскричал Базен, поражаясь самому себе. - Дело не терпит отлагательств. Пока священник обдумывал его слова, краем глаза Базен заметил Гримо, ворвавшегося в собор. Гримо же не увидел Базена, отворил какую-то дверь в боковом приделе и исчез за ней. Недолго думая, Базен покинул священника посреди его следующего предложения и побежал следом за Гримо. Винтовая лестница вела в подземные помещения, а длинный коридор, должно быть, уводил в усыпальницу, но Гримо остановился у неприметной деревянной дверцы и загородил ее собой, всем видом давая понять, что никого к господину не пропустит. - Пропусти меня! Моему господину нужна помощь! - попытался воззвать Базен к разуму Гримо, но тщетно. Гримо не пошевелился ни на дюйм, лишь яростнее вцепившись руками в дверные косяки. Базен попытался отпихнуть Гримо, он колотил его по груди, наступал на его башмаки и даже за волосы схватил, но без толку. Цербер не был готов покинуть свой пост. Одному богу известно, сколько еще продолжалась бы битва за эти иерихонские стены, но дверь внезапно отворилась с внутренней стороны, и Гримо повалился навзничь, кубарем покатившись по полу открывшейся комнаты. Перед Базеном стоял еще один священник, рыжий и молодой, приятной наружности. - Что за шум? - спросил он мягким ласковым голосом. - Здесь ли господин Атос? - спросил Базен. - Да, здесь, но что вам нужно? - Поговорить, - отвечал Базен, косясь в сторону постели, на которой возлежал хозяин Гримо. Рыжий священник с сомнением посмотрел туда же, куда и Базен. - Не знаю, стоит ли, господин Атос еще слаб... - Господин Атос! - вскричал Базен, окончательно решив наплевать на все препятствия. - Господин Атос! Оправившийся Гримо схватил было его за грудки, намереваясь выволочь вон, но тут раздался слабый, но властный голос его хозяина. - Отставить. Кто там? - Базен! - хором ответили Базен и Гримо. - Пусть войдет, - сказал Атос, что было лишним, поскольку Базен уже стоял подле постели, всклокоченный и потрепанный, как после ночи в желудке у Левиафана. Надо сказать, что друг его хозяина выглядел весьма плачевно. Мертвенная бледность покрывала лицо Атоса, щеки его запали, окровавленной повязкой была перетянула его грудь, и в целом и общем походил он на человека, который только что вернулся с того света, и еще не окончательно решил, входит ли в его планы оставаться на этом. Базена постигло глубокое разочарование, ибо он осознал, что на помощь из этого источника рассчитывать не приходится. - Что с тобой стряслось? - спросил Атос, полностью игнорируя похоронный взгляд, коим одарил его слуга Арамиса. Прикинув, стоит ли зря тревожить раненного мушкетера, Базен посмотрел на Гримо, чья гримаса была столь красноречиво умоляюща, что Базен мстительно решил все рассказать. Точнее, рассказать то, что ему было известно, а именно, что господа Арамис и Портос, на которых был возведен поклеп, обвиненные в какой-то измене и провокации, были брошены в узилище замка дворца герцога дЭпернона по приказу Ее Величества королевы-матери. При этих словах священник, до сих пор стоявший поодаль, схватился за голову, а Атос, обращаясь к Гримо, сказал: - Одежду, - и попытался откинуть покрывало, накрывавшее его. - Одежда негодна! - вдруг сказал Гримо, указывая на пламя очага, которое давеча поглотило окровавленную и изрезанную лекарями одежду господина. Наивно было предполагать, что отсутствие одежды остановит Атоса. - Одежду, - повторил Атос уже увереннее, совершая попытки приподняться на постели. Лицо его искривилось от боли, но пока слуги и священник застыли в изумлении, Атос, оглядев свое перевязанное бедро и решив не обращать внимание на такой пустяк, как дыра в собственном теле, оправил порванную рубашку, опустил ногу на пол, и, упершись кулаками в край кровати, встал во весь рост. Шатаясь и нашаривая руками опору, он все же выстоял, найдя ее в плече Гримо. Будь Атос чуть здоровее, Гримо, несомненно, досталось бы, потому что господину пришлось повторить в третий раз: - Одежду... и трость. - Господин Атос, вы с ума сошли! - вмешался вдруг рыжий священник. - Вам нельзя вставать! Он был удостоен непреклонным взглядом. - Вы были добры ко мне, отец Альфред, когда я умирал, но сейчас я жив, и я отпускаю вам ваши обязанности лекаря. - Черт-те что, - покачал головой священник. - Безумцы. Я окружен безумцами! - Зря вы называете долг безумием, - возразил Атос, пробуя почву нетвердыми ногами. Каждый шаг давался ему с трудом, но он всеми силами пытался скрыть этот труд, а плечо Гримо было надежным. Атосу не интересна была боль, терзавшая его тело, напротив, она, казалось, увеличивала его решимость, делала живым, ведь благодаря ей Атосу было с чем бороться и чему противостоять. Это придавало ему сил. - Нет, все же безумие, - повторил отец Альфред, в порыве чувств отбросив свои сомнения касательно абстиненции от действия. - И куда вы собрались? Брать приступом замок? Проникать в подземелье через потайной ход, известный лишь вам одному? Поднимать восстание? Атос улыбнулся. Превозмогая боль, он с каждым шагом побеждал самого себя, и это укрепляло его решимость. - Мне придется прибегнуть к средству, которое я хотел забыть, - вздохнул он, тяжело опускаясь в кресло рядом с очагом. Отблески огня плясали на его лице, которое больше не было похожим не посмертную маску. - Но для этого мне необходима одежда. - Я найду вам одежду, господин Атос, - обещал расцветший надеждой Базен, и вдова покойного Лажара готова была поклясться, что он вот-вот покажет Гримо язык.
Стелла: А ведь и правда- только так можно вернуть действие в прежнее русло. Атос переступает через самого себя ради друзей. Он не может позволить, чтобы кто-то отдувался за его вину.
полная версия страницы