Форум » Наше творчество » Хозяйка с улицы Феру » Ответить
Хозяйка с улицы Феру
Viksa Vita: UPD: Отредактированный и несколько измененный текст в удобном виде можно читать здесь: https://litnet.com/account/books/view?id=49309 Здрасьте. В общем я... это самое... десять лет спустя от сотворения Дюмании решила написать фанфик. Точнее, ничего я не решала, он сам пришел, как это обычно и бывает. За сим во всем прошу винить, как водится, графа де Ла Фер. Выложить текст здесь - для меня большая и страшная ответственность, тем не менее я это сделаю, потому что где же ему еще быть, как не у себя дома. Предупреждаю, что в данном тексте есть некоторые хронологические неточтности, как и несостыковки с первоисточником. Они тут неспроста. Пишите, дорогие дюманы, если найдете иные ляпы и неувязки, в матчасти я не очень сильна. На данный момент выкладываю готовую первую часть, остальное в процессе. Специальные спасибы милостивым государыням Стелле и Натали за моральную поддержку и дельные замечания. Уф. Сели на дорожку. Поехали.
Viksa Vita: Предисловие В известном хрестоматийном романе, чьим первооисточнкиком, по слухам, являются мемуары некоего графа де Ла Фер, она появляется в одной строчке, в которой автор делится данными о месте проживания этого графа в Париже. Автору же данного повествования, кем бы он ни был, в одном из парижских архивов в руки случайно попала старинная рукопись. Какого же было удивление автора, когда он узнал на заглавии знакомое имя. Недоумение автора возрастало с каждым прочитанным словом, ибо мемуаристом оказался никакой не граф, а некая не известная истории женщина. Но пусть же восприемник в лице автора, а не сама вдова Лажар, окажется источником скуки или наслаждения отважного читателя, готового посмотреть на отрывок летописи графа де Ла Фер несколько иными глазами.
Viksa Vita: "Тот, кто празднословил, будто Менар посвятил жизнь созданию современного Дон Кихота, осквернял его светлую память. Oн хотел сотворить не другого Дон Кихота – это нетрудно, а Дон Кихота... Его достойным восхищения намерением было создать страницы, совпадающие – слово в слово, строчка в строчку – со страницами Мигеля Сервантеса". "Пьер Менар, автор Дон Кихота". Хорхе Луис Борхес Вначале было слово.. Все чрез него начало быть... В нем была жизнь... Был человек... Он пришел для свидетельства. Атос жил на улице Феру, в двух шагах от Люксембурга. Он занимал две небольшие комнаты, опрятно убранные, которые ому сдавала хозяйка дома, еще не старая и еще очень красивая, напрасно обращавшая на него нежные взоры. Часть первая. То, что могло бы быть Глава первая, в которой хозяйка знакомится с постояльцем Муж мой преставился несколько лет назад, погиб от рук грабителей. Его, жестоко зарезанного у моста Ла Турнель, нашел ночной патруль. Он успел сообщить свое имя и место проживания. Я же не успела с ним попрощаться - господь принял его душу до того, как стражники внесли его за порог. Лажар был порядочным гражданином, добродетельным, но не особо ласковым. Родители, давно почившие хозяева постоялого двора близ Руана, обручили меня, младшую дочь, со старшим сыном винодела. Брак посчитался выгодным. Наследство и приданое супруг использовал для осуществления давней мечты своей: покупки хозяйства в городе. Детей у нас не было, и со смертью супруга дом в Париже перешел в мое владение. Вышивка приносила скудные доходы, и, чтобы прокормить себя, мне ничего не оставалось, кроме как найти постояльца, который платил бы за пропитание и проживание в комнатах на втором этаже. Спустя некоторое мне стало известно, что он постучался в мои двери по наводке товарки, кожевницы с улицы Дофина, но все же думается, что ее устами управлял сам сатана. Лучше бы он никогда не появлялся ни на пороге дома моего, ни в злополучной судьбе. Знатного господина дворянского родa в нем выдавали вымуштрованный слуга, благородный скакун, перчатки мягкой кожи и эфес шпаги, инкрустированный самоцветами. Ни трехдневная щетина, ни потрепанный камзол, ни даже потерянный рассредоточенный взгляд, присущий пропойце, не в силах были скрыть человека, привыкшего к обслуге и смиренному почитанию. В тот июльский вечер буря бушевала в городе, порывы отнюдь не летнего ветра и холодного дождя взметали плащи прохожих, прибивали кроны деревьев к кровлям, столбы пыли вихрились по мостовой. Господин и слуга, придерживающий взволнованных лошадей, продрогли и ежились под натиском стихии, кутаясь в плащи. Господин молчал, говорил слуга. Если можно было назвать разговором односложные фразы. - Комнаты? - не то спрашивал, не то утверждал слуга. Я кивнула, все еще настороженно оставляя дверь полуоткрытой. - Конюшня? - Ближайшая на улице Пти-Огюстен, - отвечала я. - Сколько? - продолжал вопрошать слуга. - Сколько стоит оставить лошадей на конюшне? - переспросила я. - Довольно, - отрезал господин. - Двадцати пистолей будет досточно? Я опешила. Человек этот, судя по всему, не имел ни малейшего представления о местных расценках и денег считать не привык. Но дверь отворила пошире. - Прошу вас, проходите, сударь. Господин снял перчатки, обнажив белые кисти, и вошел. Слуга поклонился и удалился с лошадьми. Вместе с господином, сквозняк ворвался в прихожую, и кувшин с молоком, стоявший на столе, с грохотом опрокинулся и покатился по полу. Где-то далеко лаяли собаки. Я захлопнула дверь. Он застыл посреди прихожей. Мне представилась возможность получше разглядеть его. Такие господа изредка встречались на улицах Парижа, уж во всяком случае пешими и столь близко. Чаще их можно было лицезреть вблизи королевской резиденции, где мне не часто доводилось оказываться. На улицах они, не замечая, смотрели на нас, мелких буржуа, как на досадные помехи, исключительно с высоты седла, и приходилось переходить на другую сторону мостовой, чтобы не оказаться раздавленными копытами. Господин отсутствующим взглядом смотрел куда-то мимо меня. В замешательстве я потупилась, совершенно не представляя, как с ним говорить. Потом до меня дошло, что не мешало бы забрать у него мокрый плащ. Нерешительно я протянула руки в сторону завязок, что, в моем представлении, непременно сделал бы опережающий мысли господина слуга. - Ваш плащ, сударь? Человек резко отшатнулся от меня, словно дьявола увидел. Я тоже отступила на шаг, невольно задрожав. - Где комнаты, мадам...? - глухим голосом спросил он, развязывая тесемки плаща и бросая его мне. - Лажар, вдова Лажар, сударь. - Теплую постель, ужин и две бутылки вина, - уже не спрашивал, а требовал господин. - Да, да, непременно, - поспешила я, приходя в себя, - позвольте мне показать вам апартаменты. Он последовал за мной по деревянной лестнице на второй этаж, так и не назвав своего имени. В ином случае я ни за что не пустила бы к себе безымянного мужчину без рекомендаций, но сейчас мне казалось, что отказать не смогла бы, даже призвав на помощь всю силу духа. Такие люди не привыкли к отказам и умели подчинять своей бессловесной воле волю других. Наверху господин оглядел помещения без особого интереса, бросил перчатки на столик с зеркалом, подошел к окну и посмотрел на улицу. Судя по всему, он остался доволен, или, по-крайней мере, неудовольства не испытал, сложно было утверждать. - Это добротный старый дом, - зачем-то мне захотелось уверить господина в правильном выборе, - построенный во времена короля Франциска, царство ему небесное. Стены из камня, сударь. Дрова входят в оплату, сударь. Я прямо сейчас велю разжечь камин, вам, должно быть, холодно. - Будьте так любезны, - обронил он, бросая взгляд на очаг и садясь в кресло. Точнее будет сказать: падая в кресло. Должно быть, его сморила усталость с дороги. Сколько лиг проскакал он, оставалось лишь гадать по грязи, налипшей на его ботфорты. Подумалось, что не мешало бы помочь ему стянуть их, но помня его недавнюю реакцию я не осмелилась предложить. Зато, чувствуя, что усталость несколько смягчает опасность, исходящую от него, осмелилась спросить: - Не будете ли вы так добры назвать ваше имя, сударь? И тут же поняла, что допустила ошибку, хоть и не совсем понимала в чем она. Мне не доводилось общаться со знатными вельможами, и, возможно, следовало знать, что хорошие манеры запрещают простолюдинам интересоваться такими вещами самовольно. Господин посмотрел на меня, словно впервые замечая, но в его взоре было недоброе предзнаменование. Меня постигло ощущение, что я совершила нечто запретное, равносильное лицезрению наготы чужого человека. Эта внезапная нагота открылась в потерянном взоре человека напротив. Словно дело было не в нарушении этикета, не в грубости даже моей, а в том, что он в самом деле не знал, как ответить на мой вопрос. - Простите, сударь, - поспешила я исправить свою оплошность. - Простите, ради бога, - и попятилась к двери, опуская голову. - Отчего же, - он ухмыльнулся чему-то своему, - как и у всех порядочных христиан у меня должно быть имя, и мне не пристало его скрывать, так ведь, любезная хозяйка? Я смотрела на него в парализующем испуге. Умом понимая, что он не должен причинить мне зла, в душе никак не могло улечься ощущение безотчетной тревоги. Не зная толком, что ответить, я сказала: - Ваше имя - не мое дело, сударь. Платите исправно, первым понедельником каждого месяца, и я буду называть вас так, как вы пожелаете. Могу и не называть вовсе, только отзываться, - мне опять показалось, что, не подумав, я сморозила глупость. Tем не менее, я говорила правду. Я могла бы отзываться, безмолвно и беспрекословно, так, как бывало с моим покойным супругом. И уж всяко блaгородный господин имеет на то не меньшее право. - Атос, - человек в кресле тяжело поднялся, произнося странное слово так, словно оно впервые слетело с его уст и он пытается приноровится к нему, испробуя на языке, - Атос, - повторил он, слегка качая головой, будто отвечая не мне, а голосу, звучащему в нем самом. И столько грусти было в произнесенном слове, словно он смирялся с ним нехотя, оплакивая непонятную мне утрату. О чем печалился этот господин? Кому вторил, произнося чужеродное слово? С кем спорил и кого винил? Не менее странное происходило со мной. Будучи еще молодой и довольно неопытной женщиной, впервые я столкнулась с явлением, позволяющим нам без слов услышать другого человека. Он молчал, и, несомненно, не имел никакого намерения делиться со мной своими мыслями и чувствами, а я слышала их, так отчетливо, будто он описывал мне свою судбьу дословно и предельно ясно. В очередной раз настигло меня неприятное впечатление подглядывания в чужую спальню через замочную скважину. Я понимала, что явилась свидетелем непроизвольной слабости, которую господин не собирался приоткрывать ни мне, ни кому либо другому. Нечестно было злоупотреблять подобным. Я содрогнулась, желая отделаться от наваждения. "Атос" глухо отзывалось бессмысленное слово, тупиком отзывалось и одиночеством. Должно быть, это и было его именем. Странно и непривычно звучало оно, будто слово из иного языка, мне не знакомого. А может за этим наречением он хотел скрыть свое истинное имя? Новое чувство проснулось во мне, и оно было любопытством. Я поспешила запрятать подальше греховное искушение задавать вопросы. Мне оставалось лишь проверить, действительно ли человек открыл мне свое имя. - Вы оказываете мне великую честь, господин Атос, выбирая мое скромное жилище своим местом жительства в славном городе Париже, - осторожно сказала я. - Надеюсь, этот город оправдает ваши ожидания. - У меня нет никаких ожиданий от города Парижа, - произнес человек, и мне почудилось, что у него давно не оказывалось собеседника. - Во истину, этот город ничем не привлекателен, кроме как винными подвалами. - Если вас интересуют достойные вина, господин Атос, а не то разбавленное пойло из Шампани, что разливают в каждом втором кабаке, вы не откажетесь посетить трактир "Сосновая шишка". К выдержанному бургундскому там подают превосходную баранину с чесноком. А хозяин трактира - само благодушие. Hе знаю, откуда возникла у меня смелость давать рекомендации этому человеку, но взамен он одарил меня полуулыбкой. В это мгновение мне увиделась двойственность господина Атоса. Словно в нем сосуществовали двое разных людей, один из которых, мягкий и восприимчивый, был далеко упрятан за личиной властной и меланхоличной. - Благодарю вас, мадам Лажар, - удивительно, но он не только расслышал, но и запомнил мое имя. В это самое мгновение мне довелось быть свидетельницей мимолетного пробуждения того, другого. Но он тут же скрылся в тени, уступая место ледяной сдержанности. - А теперь, будьте любезны оставить меня одного, я очень устал с дороги и мне не мешало бы отдохнуть, - человек отвернулся к окну, всем видом показывая, что разговор окончен. - А как же вино и ужин? - к этому моменту я начала осознавать, что по какой-то непонятной мне причине, несмотря на опасения и тревогу, а, может, именно благодаря им, в присутствии этого человека у меня неприлично развязывался язык. Что в свою очередь причиняло мне удушающий стыд. Ибо абсолютно ничего в нем не могло, в самом деле, распологать к беседам. Значит, дело было во мне. Раздражение, хоть и хорошо сдерживаемое, не преминуло сказаться в его следующих словах, от вежливости которых веяло морозом: - Уважаемая, я несказанно благодарен вам за приют и кров. Весьма сложно приезжему в первый же день в столице найти столь опрятную и радушную обитель. Вы милостиво оказали мне снисхождение, впустив чужака под вашу кровлю. Понимая всю деликатность положения, в которое вас невольно поставил, могу лишь заверить вас: я не беглый каторжник и уж подавно не бесчестный человек, слово дворянина. Это все, что я могу вам сказать. С вашего позволения, я намерен остаться здесь на неограниченное время. Я ваш должник, и клянусь, вашего благоволия не забуду, - он достал кошелек и бросил на стол два пистоля. Но вместо благодарности, я испытала унижение, понимая, что это плата за желание отделаться от меня как можно скорее. Он, в самом деле, не должен был уверять меня в своей честности. Она сквозила сквозь него, как призрачный свет. Теперь я оказалась перед ним виноватой. В очередной раз подивившись тому, сколько разных и противоречивых эмоций вызвало во мне десятиминутное присутствие незнакомого человека, я поклонилась и направилась к двери, оставив монеты лежать на столе. - Постойте, - господин окликнул меня, видимо что-то внезапно вспомнив, - окажите мне последнюю милость, и просветите меня: где находится резиденция господина де Тревиля?
Viksa Vita: Глава вторая, в которой постоялец поступает на службу и знакомится с двумя молодыми людьми В первый день после прибытия господин Атос, видимо, проспал, не выходя от себя. Лишь угрюмый слуга, назвавшийся тождественно своему хмурому облику - "Гримо", просил еды, вина и дров, категоричными жестами отказываясь от помощи моей служанки. На второй день господина тоже не было видно, как и на третий. "Оплачено будет", бросал слуга, поднимаясь наверх с очередной порцией бутылок, отдавая мне порожнюю посуду. На третий день Гримо потребовал горячей воды. На четвертый я ушла относить заказ вышивки, а когда вернулась, поняла, что ни слуги ни господина дома нет. Погода успокоилась и подобающий июлю сезон, казалось, вернулся в город. Под вечер, когда я сидела с кружевом у свечи, дверь отворилась и в проеме появился незнакомый господин, чисто выбритый, с изящными усами и бородкой, в серой шляпе с широким пером, в белой накрахмаленной рубашке, черном камзоле и блестящих ботфортах. Он осенил гостинную невиданным здесь никогда прежде присутствием. Полубог словно сошел с небес на землю. Ему было не место здесь. Я вскочила со стула, стыдясь и стесняясь простого убранства комнаты, грубой меблировки, жестяной посуды, собственного полотняного платья и фартука. Себя, оказавшейся внезапно чужой и лишней в собственном доме. Я едва узнала его. - Господин Атос, - пробормотала я. Он лишь слегка кивнул головой и прошел наверх, не удостоив меня ни единым словом. На следующий день, рано утром я слышала шаги - мой постоялец уходил. Сама себе не признаваясь, я и после заката не ложилась спать, весь день ожидая его, мечтая хоть мельком еще раз взглянуть на то великолепие, что открылось мне вчера. Я ждала не зря. Бряцанье шпаги о шпоры оповестило о его прибытии еще до того, как он вошел в дом. Господин Атос вернулся, и на этот раз на нем был голубой плащ, расшитый крестами и королевскими лилиями. Дыхание остановилось. Передо мной стоял королевский мушкетер, представитель элитного гвардейского полка, охранявшего корону и ее носителей. Моему удивлению, смешанному с почтением, не было предела. Плохо представляя себе, как получают должность в этом полку, я тем не менее понимала, что вступить в него возможно лишь человеку необыкновенному, проявившему себя всячески на разных военных поприщах. Господин Атос же умудрился получить плащ мушкетера в первую же неделю пребывания в Париже, и это само по себе являлось событием неслыханным. Должно быть, я все же недооценила его истинное происхождение. - Господин Атос! - воскликнула я, вскакивая со стула и роняя вышивку, тем самым проявляя свое восхищение. Мало того, что у меня проживал знатный дворянин, так теперь еще и мушкетер его величества. Казалось, толика роскоши королевского дворца, славы и доблести невзначай попали в мой скромный приют, одаривая и меня своим сказочным волшебством, о котором я и мечтать не смела. Купаться в лучах чужой добродетели - мне было и этого достаточно, чтобы окрасить мою непримечательную жизнь яркими цветами. Я глупо улыбалась, нервно отряхивая подол фартука, уставившись на новоявленного мушкетера. Я поняла вдруг, что он довольно молод, что он невероятно хорош собой, и дело вовсе не в его нарядах. Он был хорош своим сложением, своими изящными кистями, тонкими, будто выточенными чертами своего лица, пронзительными, все подмечающими ясными глазами синевы июльского неба, такого, каким в июле ему и полагается быть. В этом человеке не было ничего общего с тем, что совсем недавно впервые постучал ко мне в дверь. Мрачная тоска и пьяный взгляд словно улетучились. Невольно я залюбовалась им, вероятно, даже приоткрыв рот, забыв о всяческих приличиях. Но мушкетеру Атосу не было до моего восторга никакого дела. - Как видите, у вас нет причин для беспокойства, - произнес он деловым тоном, бегло указывая дланью на плащ и словно продолжая давно начатый диалог, - к концу месяца я начну получать жалование. - Позвольте мне принести вам мои поздравления, - пролепетала я, - и - такая оказия - ужин за счет ... заведения. - Благодарю вас, - сухо ответил он. - Но нет такой надобности, сегодня я отужинаю в "Сосновой шишке". Он, как обычно, непринужденно поклонился и прошел к себе. В очередной раз мне показалось, что мое присутствие тяготит его, что он предпочел бы не встречаться со мной ежедневно, и вынужден смиряться с моим нахождением в доме лишь по злополучной необходимости. И все же меня грело знание того, что он не преминул воспользоваться моей рекомендацией. *** Помня о своем месте, с этого дня я старалась как можно реже попадаться на глаза господину Атосу, борясь с искушением видеть его и слышать его голос. Впрочем, мне было достаточно и знания того, что под моей крышей обитает этакое неземное существо, попавшее ко мне волей случая, и предоставившее мне возможность скрашивать существование грезами о несбыточном. Но все же мне негде было спрятаться в собственном доме и мы стакивались, видать, вопреки его воле. В таких случаях я всячески старалась потупить взор и не докучать ненужными разговорами. Он же не заговаривал со мной без надобности. К тому же, поступив на службу, мушкетер часто уходил по вечерам, должно быть, нести ночные дежурства, и возвращался до рассвета, когда я еще спала. Наши распорядки дня не совпадали и мне редко удавалось с ним столкнуться. На третьей неделе его пребывания у меня, субботним утром, когда я со служанкой убиралась в гостиной, господин Атос, вернувшись с дежурства, явился не один, а в компании двух молодых людей, на которых тоже были надеты голубые плащи. Первый был очень высок и статен, представителен, широк в плечах, в шикарной шляпе с разноцветными перьями, по последнему требованию моды. Другой же был скромен и даже немного стыдлив, мягкая улыбка играла на его устах, и всем своим видом он, вероятно, хотел произвести впечатление умиротворенной благостности, хотя за этим обликом угадывался темперамент, который весьма трудно скрыть даже за столь длинными ресницами. Я угадала, что молодые господа хотят позавтракать у господина Атоса, как догадалась и о том, что он отчего то не желает пускать их наверх, хоть и не понимала, почему. - Доброе утро, господа, - осмелилась сказать я, намереваясь выручить своего постояльца, - не желаете ли завтрака? - С превеликим удовольствием, милейшая! - тут же громогласно согласился гигант. - Присаживайтесь, в таком случае, - я указала на стулья вокруг дубовой столешницы, - я тотчас же накрою. Гигант, не долго думая, развалился на стуле, снимая и сбрасывая перевязь прямо на пол. - Какая милая хозяйка у нашего друга Атоса, не так ли ... Арамис? - и снова незнакомое слово, которое высокий человек произнес с некоторой запинкой. - Скажите, Атос, сколько вы платите за столь радушный прием? Скромный молодой человек, названный Арамисом, густо покраснел. - Портос, какая бестактность, вы смущаете хозяйку. - Отнюдь, - не согласился огромный мушкетер, названный Портосом, - я лишь выказываю ей свое почтение. Знали бы вы, дорогие друзья, с какой злобной физиономией, называемой "хозяйкой" лишь по какой-то необъяснимой причине, богу уж точно не угодной, приходиться мне мириться каждый божий день, вы бы поняли меня. - Не богохульствуйте, Портос, - вновь вмешался порядочный Арамис, - мы бы могли вас понять, согласись вы привечать нас в своих хоромах, но вы же еще ни разу нас не пригласили. Настала очередь Портоса краснеть. Точнее - багроветь. Он поспешил сменить тему разговора. - А вы, милейший Арамис, вы почему не позвали нас к себе? Неужели у вас опять гостит господин кюре? - Истинно так, - отвечал Арамис, осторожно садясь на краешек стула, прежде протерев сидение платочком, видимо, из страха испачкать свое свежее одеяние. - Однако, здесь и впрямь удивительно чисто! - заявил он, внимательно рассматривая платок. - Браво, Атос, поздравляю вас с выбором, и отныне назначаю улицу Феру нашим постоянным штабом. Портос расхохотался. - Вы не против, хозяюшка? - снова обратился он ко мне, не дожидаясь ответа. - А вы, Атос? Атос, до сей поры сохранявший молчание, явил друзьям уже знакомую мне полуулыбку. Мне казалось, ему невероятно хорошо и приятно в компании новых, как я предположила, знакомых. Я впервые заметила в нем некую умиротворенность, которой прежде не замечала. Накрывая на стол, я поняла из разговора трех мушкетеров, что Портос и Арамис знакомы вот уже полгода, и их связывает крепкая, хоть и несколько неравноправная дружба; Арамис смотрел на Портоса немного свысока, а Портос, хоть и частенько пререкался с Арамисом, видел в нем авторитет. Мне довелось узнать, что с господином Атосом эти двое познакомились буквально на днях, и что знакомству послужил выезд с королевским кортежем в Фонтенбло, где трое несли общий караул. Во время их дежурства какие-то заговорщики собрались проникнуть в замок, и троице удалось остановить преступников и пресечь нападение не то на самого его величество, не то на канцлера, это осталось неизвестным, ибо преступники погибли на месте от шпаг мушкетеров, о чем с бахвальством, смакуя историю, повествовал Портос. Мне даже показалось, что хвалебные песни эти предназначались для моих ушей, ибо, очевидно, что остальные господа мушкетеры присутствовали при обсуждаемых обстоятельствах, пребывая их непосредственными участниками. Но надо отдать должное господину Портосу: он расхваливал не только себя, но и господина Атоса, витиевато расписывая его фехтовальные способности, скорость, силу и отвагу, граничащую с безумием. Тут я остановилась на пороге кухни с блюдом в руках, прислушиваясь. Если бы не вмешательство Арамиса, бросившегося на помощь, тело господина Атоса остывало бы сейчас в какой-нибудь могиле. По словам Портоса, Атос принял на себя четверых противников, кидаясь в схватку с намерением никоим образом не дорожить собственной жизнью. - Моя жизнь не принадлежит мне, она в руках короля, - тихо отвечал на это Атос, - и оставим это. Портос замолчал на какое-то время, отдавая дань кролику, тушенному в черносливе. Но потом продолжил рассказ, из которого я узнала, что прозвища "Арамис" и "Портос" двое мушкетеров получили совсем недавно, следуя совету господина Атосa, который предложил так назваться перед желающим отблагодарить их королем. Двум другим понравилась идея скрепить братский союз с новым другом, окрестившись в том же духе, что и новый знакомый. - Признаться, мне очень нравится мое новое прозвище, оно как нельзя больше идет мне. Отныне я стану требовать, чтобы все называли меня Портосом, - заявил Портос, залпом выпивая стакан вина. - Несомненно, это имя придаст вам значимости, оно такое же громкое и веское, как и вы сами, милый друг, - улыбнулся Арамис с некоторым ехидством, которое осталось Портосом не замеченным. - Вот именно, - согласился он. - A вам, дорогой Арамис, как нельзя к лицу ваше новое прозвище. Оно соответствует вашей... бесплотности. Ваше старое мне не нравилось. Уж слишком от него несло иезуитством. - Старое? В скором будущем оно перестанет быть "старым", и окажется приличествующем моему истинному сану. - Возможно и так, но покуда вы солдат, я самолично буду протыкать каждого, кто по старой привычке станет называть вас Аббатом. - Зачем? - искренне удивился Арамис. - Просто так, - отвечал Портос. - Согласитесь, теперь мы втроем явимся этакими греческими героями французских войск, что добавит славы нашим доблестным подвигам! - За это и выпьем, - с некоторым сомнением проговорил Арамис, стуча стаканом о стакан Портоса. Господин Атос все это время по прежнему сохранял молчание. - Почему вы молчите? - спросил Портос, заметив наконец, что говорит среди всех троих преимущественно он один. От меня так же не укрылось, что на этой реплике Арамис легонько пнул Портоса носком сапога по щиколотке. Господин Атос же, приговаривая третью бутылку бордо, словно пробудился ото сна. - Я слушаю вас, - проговорил Атос и посмотрел на Портоса удивительно ясным взглядом, если принимать во внимание количество выпитого. - Так слушайте же дальше, - промолвил самый словоохотливый из троих, - отныные мы скрепляем наш союз рыцарской клятвой верности. Вы же, несомненно, дворянин, дорогой Атос? Арамис снова покраснел, словно вынужден был нести ответственность за языкатого друга. Господин Атос же побледнел, но Портос оставался безучастным к проявлению столь тонких эмоций. - Полноте, друг мой, не стоит смущаться, только круглый осел не распознает в вас древнюю кровь. Готов поклясться, вы из герцогов или маркизов, получивших титул еще во времена короля Карла. - Ах, как хорошо, что погода снова благосклонна к нам, - попытался исправить положение Арамис. - Хозяюшка, будьте любезны, еще вина, и еще немного яичницы для меня. Совсем малую толику. Но Портос никак не желал остановится. - Клянусь честью, - продолжал он, - мне никогда еще не доводилось сражаться и пить со столь знатным вельможей. Мы тут одни, дорогой Атос, и, снова клянусь честью, мы будем немы, как могила, но откройте же нам свое истинное имя и титул, чтобы мы знали, какой чести удостоились. На этих словах господин Атос встал, резким движением оттолкнув стул, и положил ладонь на эфес шпаги, которую так и не снял. - Еще одно слово, дорогой Портос, и я вынужден буду скрестить с вами свою шпагу. Мне было бы очень жаль утратить вас, едва успев приобрести, - он сказал это очень спокойным тоном, почти обыденным, словно приглашал Портоса на прогулку по Люксембургскому саду. Портос поперхнулся куском хлеба и закашлялся, но в этот раз оказался понятливее. Он, похоже, колебался, и не знал, спустить ли с рук господину Атосу подобные речи, или самому схватиться за шпагу. Но покуда он разыскивал перевязь на полу, Арамис примирительно взял его за рукав. - Умоляю, друзья, не станем ссориться. Портос, вы болтаете лишнее, когда выпьете, а ваше любопытство не достойно дворянина. Атос, милый Атос, простите нашему другу такую пылкость, и, поверьте, она вызвана ничем иным, как искренним участием в вас. Портос полюбил вас, могу засвидетельствовать это, как и то, что его шпага отныне безотказно принадлежит вам, - Арамис улыбнулся и искренне добавил: - А это дорогого стоит. Господин Атос кивнул и вернулся на место. Сжимая столешницу, он положил обе ладони на стол, словно усмиряя их и призывая к сдержанности. - Простите и вы меня, - сказал он потухшим голосом. - Дорогой Портос, дорогой Арамис, я лишь однажды скажу вам и впредь не стану повторять. Надеюсь, залогом нашей дальнейшей дружбы послужит ваше понимание. Возможно, это покажется вам странным и неприличным, но я не желаю отвечать на вопросы. Если вы любите меня, вы не станете больше их задавать. Вы симпатичны мне оба, но я не позволю подобных вторжений. Я готов доказать вам свое расположение и преданность не словом, а делом. Моя шпага и моя рука - вот все, что вы должны знать обо мне. А они не солгут вам никогда, друзья мои. Даю вам слово, что отныне они принадлежат вам безраздельно. Я буду вашим секундатом на любой дуэли, вашей опорой в бою, вашим тылом в неудачах и прикрытием пред лицом опасности. По мере возможностей своих, я не оставлю вас в беде, ни при каких обстоятельствах. Я отдам последнюю каплю крови, если она послужит вашей жизни и вашему благополучию. Вот мои руки, и я клянусь, что преданнее их вы не найдете во всем королевстве. Но, друзья мои, если вы хотите сохранить мою дружбу, я молю вас и настаиваю, никогда ни о чем не спрашивайте. На этот раз Портос вскочил со своего стула, стуча кулаком по столу: - Я тоже клянусь! - закричал он. - Я клянусь, что приобрел сегодня друга, достойного называться моим братом! Я клянусь, что никогда и ни за что не посмею лезть туда, куда мне нету хода, и не заикнусь ни о чем, пока вы сами не расскажeте. Вас зовут Атосом, и этого довольно для меня. Ваше имя сладко звучит в моих ушах, потому что это имя брата моего. И я клянусь, дорогой Атос, что умру за вас, тысячу раз умру, лишь бы иметь честь называться вашим другом. Портос, тяжело дыша, умолк, и выжидающе посмотрел на Арамиса, который с некоторым сомнением наблюдал за этой сценой. Трудно было сказать, что происходит сейчас в душе молодого человека, но похоже было, что цинизм борется в нем с желанием участововать в этом таинстве, почти священном, свидетелем которого я невольно оказалась. Арамис решился и тоже встал. Перекрестившись, он очистил горло. - Дорогие друзья, клянусь богом, вы заставляете меня расстрогаться. Вы удивительный человек, Атос, если готовы давать такие клятвы практически незнакомым людям. Но в какой-то мере я понимаю вас, ибо, совсем не зная вас, готов признаться, что вы вызываете во мне подобные же чувства. Словно рука божья свела нас не далее, как третьего дня, ведь я истинно ощущаю, будто знаком с вами вот уже многие лета. Мне, как и вам, как и нашему другу Портосу, есть что скрывать, так не будем же делать вид, что мы безгрешны. Мы грешны и души наши отяжелены дурными поступками и срамными пятнами. Только ведь за всей скорбью земной в каждом из нас, в каждом, кто сумел сохранить его, живет первозданный свет, который не скроют ни грехи ни ошибки, если носитель его воистину чист перед создателем. Осмелюсь думать, что господь наделил меня зорким взглядом и умением прозревать чистоту неких душ. Вы чисты, Атос, я вижу это, что бы не творилось у вас на совести и в вашем прошлом, я вижу ваш свет, и он манит меня, как и Портоса. Вот и я готов, хоть, пожалуй, и опрометчиво, приносить клятвы вам. Я клянусь, милейший Атос, клянусь, что никогда не подниму на вас руку, что буду вам добрым другом и верным братом, что буду хранить бережно те тайны, которые вы решите доверить мне, и молчать о тех, которые вы оставите при себе. Я буду вашим наперсником и товарищем, если захотите, я буду вашей тенью в бою с нечистым и вашим свидетелем перед ликом божьим. Когда настанет страшный суд, я поменяюсь с вами местами и сойду вместо вас в преисподнюю, если вам так будет угодно. Сам не зная почему, я готов связать свою жизнь с вашей, и смерть свою свяжу. Вот моя рука. Арамис протянул руку, которую тут же схватил Портос и затряс. Слеза потекла по щеке гиганта. Атос снова поднялся из-за стола, бледный и сжатый, как пружина. Казалось, что-то творилось в его душе, что-то о чем он не хотел и не мог говорить, но это было настолько важно ему, что такая сдержанность лишь свидтельствовала о той силе волнения, что овладела им. Даже я, безмолвная свидетельница на кухне, была готова поклясться. В том, что в речи Арамиса господин Атос услышал прощение самому себе и отпущение грехов. Я не знала, как так произошло, лишь видела в обращенном ко мне профиле бесконечную благодарность и облегчение, которые могут наступить лишь от настоящего понимания. - Эх, Арамис, Арамис, вот умеете же вы говорить! А мне, между прочим, вы никогда не приносили подобных клятв, - с некоторой обидой заявил Портос, продолжая трясти руку Арамиса. - Это потому, милейший Портос, - сказал господин Атос, сжимая стиснутые руки товарищей между своих двоих, - что вы настолько доверчивы, что проницательный Арамис знает: вы способны доверять и без лишних слов. Казалось, от этой лестной фразы Портос захлебнется удовольствием. А я подумала, что только истинный мудрец способен так развернуть упрек, чуть не послуживший ссоре, что он обернется уроком добродетели. И поставила на стол еще две бутылки бордо и тарелку с яичницей. *** Солнце уже клонилось к закату, а друзья все сидели в моей гостиной, поедая и выпивая все, что находилось в моих закромах. Казалось, они не могли расстаться друг с другом, наполняясь не только яствами, но и обществом друг друга, которое действовало на них животворяще и будоражаще настолько, что они не чувствовали ни опьянения ни усталости. Портос много разгалольствовал, Арамис рассказывал пикантные сплетни из жизни двора, скрывая имена и места действия, а господин Атос, наконец расслабившись, говорил о породах лошадей и обмундировании, интересуясь, где можно выгоднее приобрести их у местных торгашей. Когда за окнами стемнело, господа Портос и Арамис, переглянувшись, поднялись, господин Атос тоже встал. Все трое принялись раскланиваться и обниматься. Мимоходом господин Портос поймал меня, принявшуюся было убирать со стола, за руку, и, видимо, собирался расцеловать, благодаря за теплый прием. Я вспыхнула и невольный возглас протеста вырвался у меня. - Прекратите, Портос, - господин Атос вдруг оказался между мною и Портосом, - это добродетельная женщина, а вы пьяны. Не стоит искушать терпение нашей хозяйки. - Вы правы, друг мой, прошу прощения, любезная, я пьян, как ... - он обратился мутным взором к Арамису, прося о помощи. - Как кто из патриархов я пьян, Арамис? - Он хочет сказать, что пьян как Ной, - Арамис на мгновение заколебался. - Или как Лот. Кого вы имели в виду, Портос? - Я имел в виду бога Диониса. Чье имя созвучно с вашим новым прозвищем. Арамис закатил глаза. - Вечно вы все путаете, Портос. Идемте же, не стоит злоупотреблять гостепримством хозяйки... как звать ваш, милейшая? Я почувствовала тепло, исходившее от молодого человека, и мне стало приятно. А, может, дело было лишь в том, что впервые кто-то из них отнесся ко мне с интересом, как к человеку, а не предмету обихода. Это было непривычное ощущение. Арамис говорил правду: его взгляд был зорок, и от него не укрылось движение моей души. - Вдова Лажар, - я присела в реверансе. Мушкетер склонился и поцеловал мою руку. Я едва ее не отдернула. - Эти руки обеспечили нам прекрасную встречу. Никто и никогда не целовал моей руки, и мне всегда казалось, что это привилегия именитых дворянок. И, кажется, тогда, когда мушкетер Арамис легко коснулся губами тыльной стороны моей ладони, я впервые поняла, что истинный дворянин не делает разницы между руками дворянок и руками белошвеек; он наделяет благородством то, что встречается на его пути, ибо сам является его источником.
Viksa Vita: Глава третья, в которой некорректно обнаруживается переписка, проливающая некоторый свет на личность постояльца Дни шли своим чередом, лето приближалось к концу. Господин Атос исправно посещал службу, я вышивала и готовила, а он начал позволять мне заходить в его комнаты - носить еду и прибирать, когда слуга был занят другими делами. Я посчитала это знаком доверия. Мушкетер жил скромно, и кроме моей меблировки, в комнатах не появилось практически ничего нового, что могло свидетельствовать о проживании тут живого человека, если не считать туалетных принадлежностей на столике и полуприкрытого комода. Такое создавалось впечатление, что живущий здесь готов со дня на день сорваться в поход. Прибирая у господина Атоса одним утром, я не сдержала любопытства и заглянула в комод. Кроме вещей обихода и одежды, я нашла на верхней полке свернутый холст, ту самую шпагу с драгоценным эфесом, которая была на постояльце в день его прибытия, и ларец, который, насколько я могла судить, являлся истинным произведением искусства. Вероятно, Господь, никогда не простит меня за этот поступок, ведь я злоупотребила доверием человека, который ни в чем не подозревал меня, но я не смогла справиться с любопытством, не удержалась, и повернула ключ, торчащий из скважины ларца. Должно быть, хозяин забылся и не взял его с собой. С бьющимся сердцем, обуреваeмaя одновременно страстным желанием дотронуться поскорее до чужой тайны и острым чувством вины, я осторожно достала лежащее сверху распечатанное письмо. Оно было адресовано "Его сиятельству графу де Ла Фер". Письмо датировалось октябрем 1620-го года от рождества христова, то есть прошедшим. Я сглотнула и продолжила читать. "Любезный мой сосед и добрый сеньор, Несмотря на известные вам теплые чувства, испытываемые мною по отношению к вам, чувства, проверенные временем и прочными узами родства и дружбы, я не в состоянии скрыть от вас, что отказ вашего сына пагубно сказался на состояние здоровья моей дочери. Мадeмуазель де Ла Люсе нe встает с постели вот уже вторую неделю и лекарь пребывает у нее круглосуточно, пуская ей кровь. Разговор, случившийся между дочерью моей и вашим сыном не далее как этим месяцем, послужил причиной несчастья, постигшего нас. Смею донести до вашего сведения, что виконт не принес надлежащих объяснений, расторгая договор, так что причина сему осталась нам неизвестной. Возможно, вы будете столь любезны если не принести извинения от имени вашего наследника, то хотя бы прояснить обстоятельства, послужившие столь поспешному решению. Возможно так же, что поставив дочь мою в известность о мотивах отказа от помолвки, вы облегчите ее сердечные страдания. Друг мой, меньше всего я желаю ссоры с вами, и, поверьте, склонен понимать то замешательство, в котором пребываете и вы сами. Со времен его возвращения из осады Анжеpa, сын ваш проявляет весьма сомнительное поведение. Вероятно не скрылось от вас и то, о чем шепчутся в округе злые языки. Надеюсь, в силу нашей старoй дружбы, вам не покажется навязчивым мой следующий совет, ибо вы услышите, что не меньше, чем о своей чести, я пекусь о вашей. Вразумите виконта, Б-га ради, дабы он по молодости своей не совершил непоправимых ошибок. Пребываю в безмерном почтении к вам, Bаш преданный слуга, шевалье де Ла Люсе". Я отложила письмо и развернула следующий документ. Им былa выписка из церковной книги, свидетельствующая о смерти Ангеррана Армана Оливье де Силлегa, графа де Ла Фер, сеньора из Пикардии, который родился в июне 1571-го года и отдал Богу душу в январе 1621-ого. Судя по всему, это был тот самый граф, которому несколько месяцев назад назад писалось первое письмо. Легкая дрожь пробрала меня от внезапно представившейся картины, нарисованной воображением; жизнь и смерть непосредственно столкнулись в этом ларце, заставляя проникнуться тщетностью бытия - сегодня некий граф читает письмо, а назавтра сходит в могилу. Мне подумалось, что речь шла о нестаром еще человеке, и я невольно задалась вопросом, что послужило его довольно ранней кончине. Что ответил граф своему соседу? Сумел ли вразумить сына? На какой необдуманный поступок виконта намекал господин де Ла Люсе? Следующая бумага являлась еще одним письмом. Простым и четким почерком, присущим судейским чиновникам и служителям церкви, в нем были выведены строки. По отсутствию адресата и печати, я заключила, что письмо пришло с посыльным инкогнито, только неизвестно куда. "Г-н граф, спешу уведомить вас - брак аннулирован. Пред глазами церкви, вы никогда не были женаты. По отсутствию четырех свидетелей на бракосочетании и по отсутствию согласия ваших родителей, акт бракосочетания объявляется недействительным. Об этом свидетельствует прилагающийся документ, подписанный рукой архиепископа. Отныне вы свободный человек, и вольны поступать со своей судьбой так, как посчитаете нужным. Так же спешу уведомить вас, что беру на себя ответственность за временное управление поместьем. Отец ваш, светлая ему память, был дальновидным человеком, и предвидел подобное. По его же волеизъявлению поместье находится сейчас в надежных руках вашего попечителя. Помните же, коли вы соблаговолите воротиться, вы вольны вступить в законные ваши права наследника. Юности свойственны ошибки. Я имел честь быть знакомым с вами с младенческой колыбели, и готов утверждать, что вы всегда и во всем были и остаетесь человеком чести, перенявшим лучшее, что было в вашем покойном батюшке. Помутнения рассудка случаются с лучшими из нас, ведь даже святой Петр не избежал их. Зная, как свойственны вам терзания совести, могу лишь призывать к силе вашего духа. Не корите себя, мой юный друг. Не вы виноваты в смерти графа, а злополучная болезнь. Не вы же и виновны в кончине мадмуазель де Ла Люсе. Господь прибирает к рукам своим тех, кто ему угоден, и на все благая воля его. Dolor animi gravior est quam corporis. О, да, вы совершили ошибку, и никто не в силах вычеркнуть ее из вашей судьбы, но задумайтесь о том, что требует от нас священное писание, взывая: "Diliges proximum tuum sicut teipsum". Быть может настанет день, и вы вспомните, как в одной из наших научных бесед ваш покорный слуга совершил попытку донести до вас тот смысл, который виделся ему в стихе из Leviticus. Быть может вы так же вспомните, что разговор этот произошел именно тогда, когда вашим воображением завладел Гомер. Вы задавались вопросом о влиянии эллинской, а потом и византийской эпох на наши католические обычаи. Мы с вами обсуждали ваше желание побывать на греческих островах и посетить монастыри на горе Атос, опустошенной неверными в прошлом веке. В вас пылала мечта о священной войне с неверными, захватившими святые христианские земли, и вы видели себя рыцарем, сражающимся за правду. Я сказал вам тогда, что истинная священная война, угодная богу, творится не на земляных наделах, а в сердцах. В каждом из нас возвышается захваченная изуверами гора Атос, и монахи смогут возвратиться в свою святую обитель лишь тогда, когда каждый из нас сумеет изгнать из сердца своего этих бесов - гордыню, тщеславие, алчность. Но главный порок, юный друг мой, сказал я вам тогда, тот, что мешает воскрешению великих монастырей, является нелюбовь к себе и неумение себе прощать свои же ошибки. А ведь, мой друг, что это, как не суть проявления наивысший гордыни? Лишь одному Господу в его величии возможно не ошибаться. Человек, возомнивший, что убережен от ошибки, греховно приравнивает себя к самому Господу. "Возлюби ближнего как самого себя". Писание требует от каждого из нас возлюбить прежде всего себя самого, оно настаивает на этом, ибо лишь только тот, кто способен в скромности своей любить себя, способен проявить любовь к ближнему. Однажды, я уверен в этом, вы сможете проявить к себе то прощение, которое вам так свойственно оказывать иным людям. Мой мальчик, не знаю, свидимся ли мы когда-нибудь, но не проходит и дня, чтобы я не молился о вас. Вознося свои молитвы, я прошу небеса даровать вам силу, мужество и покой. Я молю их о том, чтобы ваша гора Атос очистилась от неверных, которым вы по молодости своей, наивности и неведению открыли двери. Храни вас Бог. Dixi"
Стелла: Viksa Vita , спасибо! Я вам уже говорила, что жду продолжения, а я редко теперь так увлекаюсь. Зрелая работа, как на мой взгляд. Долго же вы ее вынашивали, но ребенок многообещающий!
Viksa Vita: Глава четвертая, в которой некоторые персонажи проявляют способности к ясновидению Закончив читать, я забыла, где находилась, и не помнила, как туда попала. Подобное происходило со мной лишь однажды, когда мне довелось наблюдать за представлением итальянских актеров, изображавших трагедию на сцене Бургундского отеля. Мутные круги поплыли перед глазами. Меня будто выдернули из длительного сновидения. Я не стала рассматривать дальнейшие документы. Сил хватило лишь вернуть письма на место, закрыть ларец и покинуть эту комнату, которая нынче приоткрыла мне дверь в иной мир. Мне казалось, что за последний час я прожила целую жизнь, которая не будучи моей, глубоко затронула меня, смутив и сбив с толку. Я зашла в свою спальню, задернула шторы и легла на кровать, пытаясь привести в порядок образы, вихрящиеся перед внутренним взором персонажами лицедейства. Умирающий седой граф, бледная обескровленная девушка, мечтательный юноша-солдат, возвратившийся с битвы. Но отчетливее всех слышался мне старческий голос наставника, капеллана или аббата, полный любви и нежности к мечтательному мальчику, однажды совершившему некую ошибку, заслуживающую прощения. В этот момент мне показалось, что я поняла по какой причине мой постоялец так крепко привязался к господину Арамису - тот умел говорить похожими учеными фразами. Я представила юношу, бродящего по графскому парку с книгой в руке. Естественно, я никогда не бывала в подобных имениях, но декорацию на сцене помнила отчетливо. Тенистые аллеи, античные статуи древних богинь, запрятанные среди листвы, подернутый ряской пруд, на котором распускаются белые лилии, беседка, увитая плющом и розами. Вот юноша садится на мраморную скамью, вот он раскрывает фолиант и водит пальцем по страницам, на которых слова незнакомого языка уносят его в иноземные острова. Его большие невинные глаза распахиваются, полные мечтаний и надежд, далеких грез и высоких раздумий. Неужели этот юноша и есть мой постоялец? Неужели сперва виконт, а потом граф де Ла Фер и мушкетер Атос - одно и то же лицо? Однозначно, сомневаться в этом не было причин, но образ сурового и хмурого постояльца настолько противоречил задумчивому мальчику, выступавшему со страниц письма, что трудно было поверить в подобное перевоплощение. Неразрешенный вопрос терзал меня: что за ошибку совершил виконт? Что за несостоявшийся брак, о котором писал наставник? Воображение само дополнило пробелы в драме. Единственной причиной, по которой благородный молодой человек отказывается женится на благородной девице, является ее бесчестие. Выходило, что юный виконт узнает о позоре девицы де Ла Люсе и отказывается заключить с ней брак. Девица грозит расстаться с жизнью, и, движимый благородством, виконт все же берет ее в жены, несмотря на протесты отца, в свою очередь узнавшего о бесчестии будущей невестки. И тут виконт узнает, что жена ждет ребенка от того, кто ее обесчестил. Личное благородство юноши, вознамерившегося спасти девицу, оборачивается позором для графского рода. От таких переживаний заболевает и умирает старый отец. Опомнившись же, виконт покидает падшую жену, находящуюся в положении, и куда-то удаляется, тем самым временем подавая прошение на развод. Пока виконт ожидает расторжения брачного договора, бывшая девица Ла Люсе умирает вместе с нерожденным бастардом. Тяжкая вина опускается на графа, потерявшего разом отца, возлюбленную и честь. Это объяснение меня удовлетворило. Несмотря на плачевность истории, я украдкой улыбнулась своей прозорливости. Воистину эта драма достойна быть разыгранной на подмостках, разбитых на одной из парижских площадей. Но что же сам виконт? То есть теперь уже граф? Я вдруг вспомнила, что размышляю о живом человеке, а не о герое выдуманной пьесы. Стало быть, под моей крышей живет жертва всех этих перипетий, а точнее жертва собственного благородства. Когда на весах лежала жизнь пускай распутной девицы и долг перед отцом, молодой человек выбрал девушку, и это заслуживало всяческих похвал. Да и как бы там ни было, капеллан был прав: винить себя молодому графу было не в чем. Тут мои размышления были прерваны громким стуком. Я поспешила к двери, за которой обнаружился господин Портос с огромной вазой наперевес. С некоторых пор двое мушкетеров зачастили к господину Атосу. Тот по-прежнему отказывался приглашать их к себе наверх, видимо во избежание тех лишних вопросов, которые появились у друзей в первый их завтрак. Оба непринужденно столовались и выпивали за счет нового друга, а точнее было бы сказать, что за мой, ибо я до сих пор не получила обещанную плату за прошедший месяц, а два пистоля, брошенные мне когда-то господином Атосом, безвозвратно исчезли со столика. Но, признаться честно, меня не особо стесняло присутствие молодых людей; их компания была веселой, из их разговоров я узнавала много нового и интересного о солдатской службе и о жизни двора. К тому же их присутствие благотворно влияло на самого господина Атоса, который в такие дни удостаивал меня парой фраз, вежливо интересуясь моим самочувствием. Именно в один из таких дней, после визита господина Арамиса, он и позволил мне милостиво пройти в его комнаты и убраться в них. - Доброе утро, господин Портос, - приветствовала я мушкетера. - Доброе утро, милейшая хозяюшка. Дома ли Атос? - Отсутствует, - отвечала я. - Каналья, - красноречиво выразил свое недовольство приятель отсутствующего. - В таком случае, я спрошу у вас. - Спрашивайте. - Как вы думаете, сколько может стоить эта ваза в лавке ростовщика на Пре-о-Клeр? Портос протиснулся в дверь и с грохотом опустил предмет декора посреди гостиной. Я обошла вазу кругом, разглядывая грубоватую розовую с зеленым роспись, явно призванную демонстрировать роскошь тех земель, где восходит солнце. Мне стало жаль господина Портоса, который по всей видимости возлагал на вазу большие надежды. - Господин Портос, я не имею ни малейшего понятия, сколько она может стоить, - решила я не крушить чаяния мушкетера. Он посмотрел на меня с мольбой, и я все же захотела пресечь его страдания. Глубоко вздохнув, я сказала: - Что ж, худая правда лучше богатой лжи. Если быть с вами откровенной, думается мне, что эта ваза - дешевая поделка, из тех, что лепят гончары на Новом Мосту. - Ого, - озадачился Портос. - В самом деле? - Осмелюсь предположить, что да. - Не может быть! - Но это так. - Черт побери! Неужели этот прихвостень солгал мне? Мне?! - Портос схватился за эфес шпаги, видимо, готовый нападать на невидимого противника. - Но он клялся, что она стоит целого состояния! - И где вы ее взяли? - поинтересовалась я. - Я выиграл ее в кости, - отвечал Портос, - и выиграл у подлеца, которому сегодня же отрежу нос. - Но прежде вам придется избавится от ноши? - Вы удивительно проницательны, милейшая, - в тоне мушкетера появились заискивающие нотки. - Простите великодушно, но не дали бы вы за эту прекрасную вазу восточной росписи хотя бы один пистоль? - Ни в коем случае. Она стоит никак не больше ливра. - Нет, увольте, этого решительно не может быть! Я готов продать ее за два экю. - Но ее никто у вас не купит больше чем за ливр. - Вы убедили меня, милейшая, я готов продать ее за два ливра. - Постойте, господин Портос, - опешила я, - уж не мне ли вы собрались продавать вашу вазу? - Вы готовы купить ее у меня? - обрадовался мушкетер. - Два ливра и она ваша. Портос протянул открытую ладонь, обтянутую перчаткой. - Но сударь, - возмутилась я, - мне никоим образом не нужна ваза. Посмотрите на мое скромное жилище, что мне с ней делать? Нет, таким вещицам место в будуарах принцесс и герцогинь. Портос в отчаянии снял шляпу и принялся мять ее в лапищах. - Милая хозяйка, вы видите меня насквозь и поэтому я знаю, что поймете меня, - взмолился он. - Прошу вас, войдите в мое положение, и представьте себе пламенного кавалера, которому нечего подарить своей возлюбленной. Я получу жалованье лишь в конце месяца, но сегодня, именно сегодня, а не когда-нибудь еще, мне назначено свидание одной... герцогиней. Последнее слово Портос произнес так тихо, что я едва расслышала. - Вот и отлично, господин Портос, вам как раз предоставляется шанс подарить герцогине эту чудесную безделушку. - Но не могу же я прийти в церковь с вазой! - Что же вы предлагаете? - Так и быть, - выдохнул он, - я отдам вам ее за ливр. Казалось, огромный мушкетер сейчас расплачется. Я сжалилась над ним. - Что ж, - нехотя согласилась я, доставая монету из ящика письменного стола, - будь по вашему. Господин Портос самозабвенно бросился ко мне, видимо в очередной раз возымев намерение наградить меня поцелуем. Я выставила вперед руки и отошла на шаг назад. - Как же вы пылки, господин Портос! - возмутилась я. - Герцогиня огорчится, узнав, что вы не брезгуете прикасаться к другим женщинам. - А мы ей не расскажем! - возликовал Портос, бросаясь на меня. Hесколько напуганная, я побежала вкруг вазы, мушкетер помчался за мной. Не знаю сколько кругов мы описали, но вскорости остановились отдышаться. Я поймала себя на том, что смеюсь. Громко и от всей души, как давно уже не смеялась. Господин Портос тоже смеялся, и тоже громко, хватаясь за живот и бряцая шпагой. И вот мне снова было шесть лет и я играла в салки с соседским пастушком. Я пыталась поправить волосы выбившиеся из под чепца, когда в дверь вошел господин Атос. Господин Атос был моложе меня, он находился в моем собственном доме и пока не удосужился заплатить за проживание, но в тот момент меня постигло ощущение, что строгий отец стал свидетелем детского непотребства, за которым последует справедливое наказание. Его взгляд, казавшийся мне презрительным, болезненно просверлил меня, словно выжигая клеймо на самом сердце. Благодаря этому, впервые за этот безумный день я вернулась в себя. Я была вдовой Лажара, белошвейкой, парижской мещанкой, товаркой кожевниц и галантерейщиц, хозяйкой дома на скромной улице Феру, вечно залитой помоями, у которой квартировал инкогнито незнакомый мне господин немыслимо древних кровей. И какой глупостью, каким постыдным неприличием, какой бессовестной гордыней было возомнить, что хоть каким-то образом я причастна к его друзьям, его драмам и его жизни. Похоже, господин Портос тоже нашел себя пристыженным. Он поспешно нахлобучил на голову помятую шляпу, оправил камзол и горделиво приосанился, упирая руку в бок. - Приветствую вас, дорогой друг! - официально заявил он, видимо пытаясь скрыть смущение. Но господин Атос вовсе не собирался никого отчитывать. Он перевел взгляд на вазу. - Это что? - спросил он. - Это нипонская ваза, привезенная на материк путешественником Марко Поло, - с достоинством отвечал Портос, - я подарил ее нашей... то есть вашей любезной хозяйке в знак благодарности за ее кулинарные творения. Каков наглец! Но я не стала противоречить. Господин Атос продолжал внимательно рассматривать сие произведение. - Вижу, Портос, вижу, - веско заметил он. - И что же вы видите? - Я вижу, что вы опять проигрались в карты, что вы голодны, как узник Бастилии, и что вместо того, чтобы добывать нам денег на пропитание, вы решили приударить за мадам Лажар, в надежде, что она будет кормить вас в кредит до самого рождества. Ах, если бы земля могла разверзнуться и поглотить меня прямо сейчас! - В кости, - потупил взгляд Портос. - Что-что? - переспросил Атос. - Не в карты, a в кости. И не проиграл, а выиграл. Правда не совсем то, чего ожидал. - Что ж, я не пророк Илия, чтобы прозревать прошлое, - слегка улыбнулся мой постоялец, - но я вполне способен предугадать ваше дальнейшее будущее, друг мой. - И какого же оно? - господин Атос сощурился. Неужели он был способен играть? Я вспомнила юношу с книгой в парке. Возможно ли, что он гонялся за голубями по крышам замка? - Вы сейчас сядете за этот самый стол и отправите прямо в желудок... и тут все теряется в туманах, - господин Атос обернулся ко мне, изображая лицом многозначительность. - Подскажите, о ясновидящая Кассандра, что же в недалеком будущем отправит в свой желудок драгоценный Портос? Кассандра! Я не знала, кем была эта дама, но имя ее столь томительно и сладко прозвучало в устах господина Атоса, что я, должно быть, залилась краской. - Нежного цыпленка, начиненного овощами, - пролепетала я. - Вот! Вот слова человека, привыкшего не прятать глаза пред ликами Парк! О, Кассандра, благодаря вам я уже обоняю аромат цыпленка и даже могу осязать его теплый сок на моем языке, - при этих словах я совсем приросла к полу. - Что же вы стоите? Вперед, вперед, Кассандра, мужи Трои готовы к последней битве. Гектор, и ты поспеши в Иллион и совет мой поведай, - последняя фраза несомненно предназначалась господину Портосу, который, кивнув в знак понимания, сел за стол. Я же удалилась на кухню.
Стелла: Как интересно вы обосновали имя, которое взял для себя граф! Это результат не вдруг возникшей ассоциации.
Viksa Vita: Глава пятая, фантасмагорическая, в которой у хозяйки наконец выпадает шанс выручить прибыль, от которого она отказывается После воскресной проповеди в приходской церкви я спросила у кюре, кто такая госпожа Кассандра. - Не хотите ли исповедоваться, дочь моя? - вместо ответа предложил тучный смуглый круглолицый священник. Ничего другого не оставалось, кроме как согласится. Я проследовала за отцом Сандро в исповедальню. Если бы не сутана, по его внешнему виду трудно было угадать в нем служителя церкви, ибо отец Сандро был человеком горячей крови, жизнелюбивым, страдающим чревоугодием и склонным пошутить. При этом за время нашего недологого знакомства, я научилась распознавать в нем так же и пытливый ум, человеколюбие и здравомыслие. Он располагал к беседе. Отец Сандро стал служить в нашем квартале не так уж давно, сменив почившего в бозе старого отца Жана-Огюста. Говорили, что его прислали к нам из Виллер-Котре, что в Пикардии. Духовник отгородился от меня решетчатой перегородкой, спрятавшись в тени. Я осенила себя крестным знамением и поцеловала серебряный крестик, который носила на теле столько, сколько помнила себя. - Благословите меня, отец мой, ибо я согрешила, - начала я. - С моей последний исповеди прошло полтора месяца. Каждый день перед сном и по пробуждении я читаю "патерностер" и три раза в неделю перед обедом "Аве Марию". - Помогло ли это тебе избавиться от греховодных мыслей, дочь моя? - из тени вторил мне голос. - Отнюдь не помогло, отец. Я грешна еще больше, чем на прошлой исповеди. - Покайся перед господом нашим в своих грехах и он, любящий и всепрощающий, отпустит их тебе. Я тяжело вздохнула. Если и прежде исповеди давались мне нелегко, то намедни стало и вовсе невмоготу. - Господь милостив, - приободрил духовник. - Говори же, дочь моя. - Святой отец, мысли мои заняты одним господином. Он проживает со мной под одной кровлей, являясь моим постоялым жильцом. Этот господин - потомственный дворянин, и служит в королевском полку, а истинное имя свое скрывает. Я знаю, что он очень несчастлив, но не в силах ему помочь. Но всего хуже то, что я ... я коварством и обманом нашла и прочла его личные документы. - Во имя отца, сына и святого духа, за искушение плоти и за посягательство на чужую собственность я накладываю на тебя епитимью: три дня на хлебе и воде, - зевая, произнес кюре. - А теперь расскажи, что было в той переписке? Облизнув пересохшие губы, я принялась пересказывать историю графа де Ла Фер. Отец же Сандро частенько перебивал меня, вникая в подробности, и задавая вопросы, которые казались мне несколько неуместными, как например, сколько лет было мадмуазель де Ла Люсе, каков надел графских земель, в какой провинции находилось поместье графов и как выглядел их герб. Не на все вопросы я могла ответить, и тем более не понимала, какое касательство все это имеет к моей исповеди. Мне даже подумалось, что возможно, отец Сандро, раз уж он сам родом из Пикардии, был лично знаком с графами де Ла Фер, и испугалась собственной болтливости. Я успокоила себя тем, что, как бы там ни было, но священник не посмеет нарушить тайну исповеди. Я заключила повествование своими собственными измышлениями о том, что на самом деле приключилось с юным графом. И тут за перегородкой послышалось щелканье языком. - Ну уж нет, дочь моя, - произнес священник, упираясь лбом в перегородку. - Боюсь, вы все не так поняли. - Что вы имеете виду, отец мой? - Вы упустили из виду то, что кажется очевидным. - И что же это? - Другая женщина. - Какая такая женщина? - поразилась я. - О ней ни слова не было сказано. - Запомните, дочь моя: не все умалчиваемое на деле отсутствует, - загадочно заявил кюре. Между нами повисло молчание, но потом он соизволил прояснить. - Вспомните библию. Не далее как в позапрошлом месяце я зачитывал на проповеди отрывки из жизни Иосифа. Помните? - Помню, как же не помнить, - сны Иосифа были одним из любимых моих сюжетов в Ветхом Завете. Я даже ходила рассматривать их на фасаде собора Парижской Богоматери. Снопы колосьев, преклонившиеся перед любимцем Иакова... - Так вот, имя главного персонажа той прекрасной истории нам неведомо. - Вы о ком? - подивилась я, так как имена всех братьев Иосифа помнила наизусть. Симеон, Левий, Реувим, Неффалим, Вениамин ... - О жене Потифара, в конце концов! - казалось, отец Сандро раздражен моей несмышленостью. - Жене Потифара? - повторила я непонятно зачем. - Да, да! - святой отец, похоже, пребывал в нешуточном воодушевлении. - Меня всегда поражало, что в книге Бытия не указано имя женщины, сыгравшей столь важную роль в жизни праотца. Не кажется ли это вам странным? Создатель не поленился назвать все имена рода человеческого от Адама до Иосифа, но именно об этом имени умолчал. - Может дело в том, что она - женщина, персона не столь важная, как мужчины? - предположила я. - Может быть. А может быть и в том, что создатель желал предупредить нас: имена в истории получают лишь достойнейшие. Но представьте себе, что было бы, если бы житие Иосифа описала она, отвергнутая женщина! - Отец Сандро замолчал, а потом до меня донеслось: - Тьфу! - К чему вы клоните, отец мой? - искренне недоумевала я, к тому же испугавшись; мне показалось, что отец Сандро глаголет ересь, и я представила себе, что стала тому причиной. На всякий случай я еще раз перекрестилась. - Ищите женщину, - ответствовал отец. - В жизни вашего графа скрывается безымянная дама, уж поверьте старому болвану. А теперь ступайте. Я отпускаю вам все грехи, во имя отца, сына... Да, кстати, дочь моя, Кассандра - героиня великого эпоса господина Гомера, который называется "Илиада". В такие моменты мне остается лишь сожалеть, что дети мещан, в отличие от дворянских отпрысков, не обучаются греческому языку. Мне искренне жаль вас, дитя мое. - Но неужели нельзя найти изложение этого произведения на французском? - Оно еще не переведено, - тяжко вздохнул священник. - Ступайте, ступайте, дитя мое. И зарубите себе на носу: если вы хотите заполучить имя в истории, оставайтесь достойной имени. Мне показалось, что сквозь решетку священник подмигивает мне. Я перекрестилась в третий раз, и вышла из исповедальни слегка пошатываясь. Странные слова отца Сандро казались мне в некоторой степени лихорадочным бредом. Должно быть, господин кюре успел заложить за воротник. Только вот когда? На проповеди он вроде бы был трезв как стеклышко. Я решила в дальнейшем не думать об этом, тем более, что я заметила в алькове напротив господина Арамиса, который, стоя на коленях и сложив руки у груди, истово молился перед изображением святого Себастьяна. В его позе было столько страсти, что он сам напоминал великомученика, вознесшего скорбящий взор к небесам. Покуда небеса безмолвствовали, к господину Арамису подошла какая-то женщина, укрытая черной накидкой с густой вуалью. Она опустилась на колени рядом с молящимся и что-то быстро зашептала, слегка склоняясь к его уху. Ее рука быстро скользнула под накидку, так же быстро вынырнула из под нее, и не менее поспешно опустила что-то в разрез рукава мушкетера, при этом бегло коснувшись его плеча своим. Господин Арамис вздрогнул, но, сохраняя выдержку, продолжил молитву. Дама перекрестилась, поднялась и удалилась по проходу к улице. Через несколько секунд мушкетер тоже встал, как бы невзначай огляделся, отряхнул отвороты ботфорт и легкой стремительной походкой направился к выходу. - Господин Арамис, постойте! - я догнала его на паперти. Мушкетер посмотрел на меня сверху вниз, и на миг в его лице появилось опасливое напряжение, которое тут же сменилось приветливой улыбкой. - Мадам Лажар, какая приятная неожиданность! - с некоторой настороженностью воскликнул он. - Я очень рад вас видеть, но, увы, должен откланяться. Мушкетер прикоснулся к полям шляпы и собрался продолжить свой путь. - Стойте же! - я перебежала ему дорогу. - Это ваше, держите, то что вам вручила та дама в черном. Я протянула ему сложенную записку, которую он обронил в алькове. Я не часто видела, чтобы у людей так резко менялось выражение лица. Арамис чуть ли не вырвал клочок бумаги из моих рук, озираясь по сторонам. Потом он грубо схватил меня за локоть, и потащил вниз по ступеням. - Сударыня, - сквозь зубы говорил он, при этом умудряясь раздаривать улыбки знакомым прихожанам, делая вид, что мы мило прохаживаемся воскресным утром у храма. - Эта дама - хозяйка литературного салона, в котором я имею честь бывать. Она подвергает критике и редактирует мои стихи. - Да, да, конечно, - я вовсе не была противницей стихов, и не понимала, что в них вызвало такое волнение у мушкетера. Возможно, в солдатских казармах подобное проявление творческой натуры могло посчитаться постыдным? - Сударыня, - повторил господин Арамис, продолжая стискивать мой локоть, словно железными пальцами своими пытался донести до меня некую мысль, которую я должна была понять без слов, - убедительно прошу вас забыть об этом инциденте. - Хорошо, - снова покорно соглашалась я, - я непременно забуду, только отпустите меня, ради всего святого. Арамис остановился и посмотрел мне прямо в глаза. Мне невдомек, что он там увидел, но мне показалось, что в его глазах бушуют молнии. Из томных очей поэта они внезапно превратились в убийственные кинжалы. - Ах, так! - вдруг проговорил он. - Преотлично. Я то думал, что вы добродетельная женщина. По крайней мере так утверждал Атос. Но теперь я вижу, как глубоко он заблуждался. - У вас появились сомнения в моей добродетельности? - я была на грани обиды. - Послушайте, милейшая, за кого вы меня принимаете? - мушкетер наконец отпустил мой локоть, раскланиваясь с двумя сослуживцами, посмотревшими на нас так, точно и у них появились причины сомневаться в моей добродетельности. - Да что я вам такого сделала? - в глазах защипало. Мало того, что господин кюре испытывал мое терпение непонятными речами, так теперь и господину Арамису понадобилось лишать меня душевного покоя. - Пока ничего, но ваши намерения от меня не скроются, - отвечал королевский мушкетер. - У меня нет никаких намерений, могу вас уверить, - настаивала я, отрицая непонятно что. - Пусть так. Говорите же, этого хватит, чтобы удовлетворить вашу алчность? Я не знала, что сказать, а господин Арамис тем временем достал кошелек и всучил мне пистоль, насильно впихивая в ладонь. Многие люди со мной дурно обращались, но денег на улице пока еще никто не отважился предлагать. Тут я не выдержала и влепила господину Арамису пощечину. Он схватился за щеку. Почтенная пара, проходящая мимо, остановилась и уставилась на отвратительную сцену. Господин Арамис опять поменялся в лице, на котором читался ужас. Я так испугалась своего поступка, что мне стало дурно. - Как вы смеете?! - прошипел он, снова хватая меня за локоть и уводя в тень кустов. - Как смеете вы обращаться со мной как с дворовой девкой! Я всего лишь вернула вам то, что вы потеряли. Сами же и потеряли по невнимательности. Вы присваиваете мне намерения шантажировать вас? Неужели вы подумали, что я стала бы кому-то рассказывать о том, чему стала невольной свидетельницей? Что вы за человек, господин Арамис, если подозреваете в других столь отвратные порывы? Мне нет дела до вашей дамы, и уж тем более не стала бы я читать чужие письма! - тут я осеклась, потому что поняла, что солгала. Я вновь не выдержала и заплакала. Я плакала навзрыд, стесняясь своих слез, но не в силах их остановить. Должно быть, этот человек все же не мог оставаться равнодушным к женским слезам. - Святые угодники, - прошептал Арамис, прикрывая рот рукой. - А вы ведь правы. Я услышала это, но плач не унимался. - Сударыня, милая женщина, не плачьте, прошу вас, ну же! - теперь, похоже, напуган был сам мушкетер. Только чего он испугался? Слез моих или собственного в них отражения? - Успокойтесь, пожалуйста! Он достал платок и, чуть склонившись, принялся утирать мое лицо. - Простите меня, я иногда забываюсь. Когда речь идет о чести дамы... Ну конечно, честь благородных дам всегда покупается честью простых мещанок. Я не сказала это вслух, тем не менее, господин Арамис понял, чем отозвались во мне его последние слова, и с участием вздохнул. Он взял мои руки в свои и снова попытался заглянуть мне в глаза. - Сударыня, - в десятый раз повторил он, истово шепча, боясь быть услышанным, но, видимо решив исправить свою грубую оплошность, оказывая мне величайший знак доверия. - Поймите меня, ради бога, эта дама - замужняя женщина. Если кто-нибудь, когда-нибудь узнает... - Молчите, - прервала я его, всхлипывая, - не рассказывайте мне ничего, я ничего не хочу знать. - Но я хочу сказать вам: дело не только в чести, но и в жизни. Ревнивый супруг опаснее палача. Окажите милость, сохраните ее тайну, если не хотите погубить невинную жизнь. Как же, невинную! Эти люди, видать, только говорить умеют о чести, ведут же они себе с полной противоположностью. - Да я не знаю даже, кто она, жена вашего Потифара! - вырвалось у меня. Тут мушкетер сперва застыл на месте, а потом расхохотался. - Милая женщина! - он хлопнул себя по лбу. - Какой же я идиот! И как же мне благодарить вас? - Но за что?! - эта круговерть эмоций была воистину невыносимой. - За то, что вы подарили мне тему для мадригала, которую я столько дней искал! Хотите я зачитаю вам? Вы будете первой, кто его услышит, и, может быть, так я искуплю свою вину перед вами. Я посвящу его вам, милая женщина. - Делайте, что хотите, - сдалась я. Раз уж господина Гомера мне не суждено услышать, послушаю хотя бы господина Арамиса. - Так слушайте же. Господин Арамис встряхнул влажный платок, к губам прижал потерянную записку, и на лице его на этот раз появилась ангельская одухотворенность. Кому кому, а ему уж точно подошла бы главная роль в представлении в Бургундском отеле. Не трубы, не цветы и не фанфары, Не золото, не лавры и не сталь, Лишь ты, лишь ты, супруга Потифара, Способна растворить мою печаль. Не лира, не виола, не кифара, Не ликованье толп, не звон мечей, Лишь ты, лишь ты, супруга Потифара, Разгонишь тишину моих ночей. Мечта моя, тебе отдам я даром Судьбу свою, и жизнь и смерть отдам, Супруга нежная министра Потифара, Звезда Египта и светило дам. Господин Арамис мечтательно улыбался, щурясь от августовского солнца и собственного вдохновения. - А вы даже имени ее не знаете, - сказала я, поклонилась и ушла в сторону улицы Феру.
Viksa Vita: Стелла пишет: Это результат не вдруг возникшей ассоциации Вы абсолютно правы :) Мне это так виделось с тех пор, как я впервые прочла "Трех мушкетеров" - образ священника, рассказывающего юному виконту о горе Атос. С этим вообще связана очень странная история, из области "хотите верьте", не помню, рассказывала ли я ее здесь когда-то. Однажды, намного позже, чем у меня возник этот образ, я случайно наткнулась в телеке на фильм про Распутина, где играл, кажется Аллан Рикман. Стала смотеть. Тут вырубилось электричество, оборвав просмотр. Я некоторое время сидела в темноте. Потом оно снова вернулось. На той сцене в фильме, где священник Распутин рассказывает цесаревичу Алексею о горе Атос. Моему шоку не было предела :)
Viksa Vita: Глава шестая, в которой хозяйка сперва получает цветы, а потом ввязывается в авантюру «Могу ли я мечтать искупить свою вину перед вами?», гласила записка, прикрепленная к букету незабудок, который принес слуга господина Арамиса. Слуга назвался Базеном. Аккуратно сложенная бумага источала жасминовый аромат, почерк был по-женски изящным. Слуга стоял в дверях, официально потупив голову, при этом всем своим видом выражая плохо скрываемое презрение. Должно быть, он привык быть посыльным к более высокородным дамам. Я перечитывала короткую фразу в седьмой раз. — Кхм…? — издал нечленораздельный звук Базен, переминаясь с ноги на ногу. Я приподняла брови. — Ожидать ли ответа? — Эээ… — я запнулась, плохо представляя, как следует поступать даме, получившей записку от кавалера. — Передайте господину Арамису, что я не стою его беспокойств. Я не держу на него зла и уже обо всем забыла. — Так и передать? Устно? — переспросил Базен с некоторой укоризной. — Могу и написать, — поспешила я его успокоить. — Вам, наверное будет трудно запомнить. Базен, кажется, очень хотел фыркнуть, но сдержался. Я достала перо, чернильницу и лист бумаги из ящика стола, села в кресло и задумалась, вспоминая витиеватые фразы из писем в графском ларце. «Дорогой господин Арамис, Право, не беспокойтесь. Во мне нет зла на вас, даю слово. Благодарю вас за прекрасный букет, хоть и не стоило мне его посылать. Приходите сегодня на ужин, если хотите, можете и господина Портоса с собой позвать. Я приготовлю нашпигованного молочного поросенка. И вот еще хотела вам сказать, что ваш мадригал про жену Потифара произвел на меня очень приятное впечатление, несмотря на то, что я вам сразу об этом не сообщила. Искренне ваша, вдова Лажар» Последнее слово растеклось по бумаге большой кляксой. Ничего не поделать. Пока я посыпала бумагу песком, поняла, что Базен грозным призраком стоит за моим плечом и читает. В его взоре сквозил все тот же немой укор. — Что? Что такое? — не выдержала я, в очередной раз чувствуя себя виноватой. Базен нахмурился. — Вы указали имена, — заявил Базен тоном учителя, отчитывающего провинившегося школяра. — Так не дело, вы компрометируете моего господина. И себя в том числе, — кисло добавил он. — Что, если письмо перехватят? — Полноте, кому понадобится перехватывать записки никому неизвестной вдовы? — Однако вы забываетесь! — возмутился Базен. — Речь идет о господине Арамисе, будущем аббате! — О, боже! — Базен говорил так, словно речь шла по меньшей мере о будущем архиепископе Парижском. — Но вы же сами отказались передавать послание в устном виде! — Лишь потому, что в отличие от вас, я не привык нарушать правила этикета, — гордо возразил слуга. — И что же теперь делать? Базен пожал плечами, явно призывая меня к самостоятельности мысли. Я вздохнула и старательно зачеркнула имена собственные. Теперь записка окрасилась двумя дополнительными кляксами. — Так лучше? — спросила я. Базен снова пожал плечами. — Не мне решать. Я протянула слуге письмо. Тот сухо поклонился и вышел. Выглянув в окно, я увидела, что Базен, остановившись на мостовой перед моим домом, нарочито демонстративно несколько раз встряхнул бумагу, сложил ее в четыре сгиба и широким жестом отправил за пазуху. Мне показалось, что это представление намеренно предназначалось для посторонних глаз. Только чьих? Наверняка это были лишь мои домыслы, а Базену просто нравилось выглядеть значительным. Незабудки я засунула в вазу господина Портоса, которую поместила в углу столовой. Букет практически утонул в ней, лишь лепестки голубели за розово-зеленом узоре. Все это было по меньшей мере странным, но и не лишенным приятности. Галантность господина Арамиса заслуживала благодарности, и хоть на самом деле я еще не забыла нанесенного мне им оскорбления, все же чувствовала себя польщенной. Цветы мне дарили лишь однажды. Подмастерье портного из Руана, который соискал моей руки, принес мне розу. Он был мне приятен, но родители посчитали брак неравным и отец вытолкал юношу взашей. Я проплакала три дня, а цветок засушила. Теперь в моей жизни появился еще один букет, что не могло не радовать. — Мадам Лажар, кто подарил вам эти чудесные цветы? — с завистью воскликнула служанка, возвращаясь с рынка с полной зелени корзиной. — Не правда ли, они красивы, Нанетта? — наслаждаясь ее похвалой, кокетничала я. — Очень даже, — девушка наклонилась к вазе, — только пахнут почему-то жасмином. — Господин Арамис пахнет жасмином, — вырвалось у меня. Я тут же смутилась. — Только не болтай, иначе господин Арамис будет скомпрометирован. — Скомпро…? — Да ладно, — махнула я рукой, — не твоего ума дело, какие знаки внимания оказывают мне благородные господа. Ступай на кухню, мясник принес, наконец, поросенка. Мне следовало еще раз исповедоваться. Воистину гордыня — смертный грех. Господин Атос вернулся с дежурства как раз тогда, когда ужин был готов. — Здесь пахнет жасмином, — не укрылось от него. Даже поросенок на вертеле не в силах был перебить след, который оставил здесь господин Арамис. — Цветы? Надо же. Господин Атос произнес это так, будто я была не достойна не только цветов, но даже жухлых листьев, которые с недавнего времени стали кружиться по улице Феру. — Ужин готов, сударь, — сказала я. — Ваши друзья обещали присоединиться к вам этим вечером. И снова был брошен на меня холодный взгляд, который, вероятно, должен был призвать меня не вмешиваться в планы друзей господина Атоса. — Прошу прощения, — невольно вырвалось у меня. — За что? Не дожидаясь ответа, господин Атос с рассеянным недоумением стал подниматься к себе. Он спустился несколько минут спустя лишь в штанах и полотняной рубашке. Мне подумалось, что он начинает чувствовать себя здесь как дома, и даже не знала, как к этому отнестись. Все же, меня это порадовало. Господин Атос, не прикасаясь к поросенку, уже допивал початую бутылку божанси, когда в квартиру ввалились господа Портос и Арамис тоже в штатском. Господин Портос был уже навеселе, господин же Арамис вертел в руках четки. Мое сердце в смятении забилось, что было вызвано щепетильностью. Ведь я не знала, как мне теперь вести себя с этим господином. Должна ли я была как-то дать ему знать о благодарности своей? Упомянуть ли цветы? Сделать ли вид, что ничего не произошло? Господин же Арамис разрешил мои сомнения сам, и я в очередной раз убедилось в его тактичности. Он склонился и поцеловал мою руку, шепнув при этом: «Несказанно рад, что вам понравился мой скромный презент, но лучше будет, если это останется между нами». Я слегка кивнула, давая знать, что все поняла. Чарующе улыбаясь, он подошел к господину Атосу и обнял его, приветствуя. Господин Атос в свой черед крепко сжал друга в объятиях, а потом повел ноздрями. Он посмотрел сперва на меня, потом на будущего аббата, а следом - на цветы в вазе. — Мда, — произнес он. — Атос? — вопросил господин Портос, который всегда жадно ловил каждое слово моего постояльца, даже если оно являлось междометием. — Я хотел лишь спросить, дорогой Портос, у какого парфюмера наш милый Арамис заказывает духи, чей запах столь тонок и необыкновенен, что его ни с чем невозможно спутать. Внимательно наблюдая за реакцией господина Арамиса, я заметила, что тот, ничуть не смутившись, налил себе вина в стакан. — С удовольствием открою вам свой секрет, дорогие друзья, в надежде, что вы сохраните его при себе, ибо мне бы не хотелось… — господин Арамис слегка запнулся. — Понимаю, — сказал господин Атос, — вам хочется сохранить свою уникальную поступь. Духи отражают душу человека, а две одинаковые души на один город это чересчур много. — Истинно так. Но вас, друзья мои, в знак моей преданности и желанию делиться с вами всем, что имею, я не прочь оповестить о мэтре Гренуйе, непревзойденном мастере парфюмерного искусства, который открыл недавно лавку на мосту Менял. Если хотите, я сделаю для вас заказ. — Непременно! — обрадовался господин Портос. — Не стоит, — отказался господин Атос. — Солдатская жизнь располагает к простоте, отвращая от излишеств. — Вы скоро совсем станете отшельником, дорогой Атос, — господин Портос хлопнул товарища по плечу. — Вас только и видно, что дома и на службе. Изредка еще у господина де Тревиля. — Скучно, — постоялец приложился к стакану, — скучно все это, милый Портос. Гораздо интереснее, как проводите свое свободное время вы. Господин Портос, казалось, только и ждал этого вопроса. — Дело в том, что ко мне в гости, по случаю отпуска, пожаловал племянник, прапорщик в Наваррском полку. Он утверждает, что его рота состоит из наилучших солдат. Весь дворянский цвет, заявляет он, является его сослуживцами. Он имеет наглость восхвалять этого выскочку Бассомпьера, будто лучшего командира на всем свете и не сыскать. — Как прискорбно, — с участием произнес господин Атос. — Вот именно! — господин Портос с чувством оторвал ногу у поросенка. — Вы представляете, что мне приходится переживать? — Даже представить себе не в силах, — господин Атос покачал головой. — Но в ваших силах помочь мне! — И чем же именно? Разве что попросить у мадам Лажaр привечать вашего родственника у нее во время его пребывания в Париже, избавляя вас от навязчивого присутствия. Я чуть не уронила блюдо с фасолью. — Не в этом дело, — буркнул господин Портос. — Мне бы хотелось познакомить его с вами. — Со мной? — господин Атос даже оторвался от вина, чуть приподнимая брови. — Что же во мне может быть интересного? — Не скромничайте, дорогой Атос, — отмахнулся господин Портос, — лучшего фехтовальщика не сыскать во всем Париже, и это вам говорю я! — Воистину, лучшего аргумента любезному Портосу не найти, — улыбнулся господин Арамис, а господин Атос лишь равнодушно пожал плечами. — И что же от меня требуется, чтобы порадовать вас, милый Портос? — Всего лишь продемонстрировать то, что и так понятно каждому, кто хоть раз видел, как вы достаете шпагу из ножен. — Вы хотите пригласить вашего родственника посмотреть, как мы тренируемся у казарм? — поинтересовался господин Атос. — Решительно нет. Я хочу, чтобы мы в самом деле подрались. — С кем же? — Какая разница? Главное в присутствие племянника на кого-нибудь нарваться или кого-нибудь вызвать, а в этом я не вижу никакой сложности. Достаточно в любом кабачке воздать во всеуслышание хвалу Марии Медичи, или же услышать таковую от первого же прихвостня королевы-матери, благо они по прежнему разгуливают по городу как по своему собственному. — Портос, вы говорите как заговорщик, вам это не к лицу, — господин Арамис отломил кусочек мяса и, оттопыривая мизинец, отправил его в рот. — При чем тут заговоры? Главное не причина, а повод! — сказав это, Портос, казалось, сам подивился своей мудрости. — Да будет так, — к моему огромному удивлению господин Атос не стал возражать. — Я буду счастлив исполнить вашу просьбу. А вы, дорогой Арамис? — И я не против, — Арамис глотнул вина и промокнул губы салфеткой. — Только не в пятницу. Постясь, я хуже дерусь. — Пропустите пост, Арамис, будьте истинным праведником, — на этот раз господин Портос, пребывая в огромном воодушевлении, хлопнул по спине господина Арамиса, который от этого расплескал вино на скатерть. — Какая досада, — с недовольством произнес он. — Наш друг Портос сегодня в ударе, — заметил господин Атос. — Ничто так не горячит его кровь, как возможность проткнуть кого-нибудь шпагой на глазах у провинциального родственника. — Вы так проницательны, дорогой Атос, что я готов расцеловать вас. — Тщеславие — страшный грех, за который вы будете гореть в аду, Портос. Когда это случится, не говорите, что я вас не предупреждал, — произнес будущий аббат, видимо все еще гневаясь из-за пролитого вина. Удалившись на кухню нарезать лук, я подумала, до чего странно, что господин Атос так быстро согласился на подобную глупую во всех смыслах авантюру. Да и вообще вся эта затея казалась мне совершенно дурацкой. Никак не могла я взять в толк, зачем подвергать свою жизнь опасности. Хоть я и ничего не смыслила ни в делах чести, ни в мужской дружбе, ни в фехтовальном искусстве, все же в данном случае я была согласна с господином Арамисом: из-за тщеславия господина Портоса всем троим грозила гибель. Неужели мушкетерам королевского полка нечем было заняться, кроме как махать шпагами без видимой на то причины? Я поняла в тот момент, что прикипела к этим господам настолько, что вопросы эти были не пространные — меня охватило самое настоящее беспокойство за их судьбы. Мои раздумья прервал господин Арамис, появившийся внезапно в проеме кухонной двери. Я ахнула. Господин Арамис прикрыл за собой дверь. — Что вы тут делаете? — кавалер приложил палец к губам и вкрадчивыми шагами приблизился ко мне. Не понимая, что происходит, мне захотелось одновременно и закричать в испуге и молча согласится со всем, что он готов предложить. Последнее движение души напугало меня еще больше и я отвернулась, прижимаясь к кухонному столу в желании скрыть выражение своего лица. — Ничего не бойтесь, — прошептал господин Арамис, и прядь его волос коснулась моего виска. — Я здесь не затем, чтобы поставить вас в сомнительную ситуацию. Он взял меня за плечо и развернул к себе лицом. — Ах, господин Арамис… — Послушайте, я пришел просить вас, умолять вас… — Но… — как кролик, закоченевший под взглядом удава, я не смогла ничего из себя выдавить. — Тише, нас могут услышать. Я сказал, что выхожу за вином. — Вино там… — я указала рукой на вход в погреб. — Сударыня, лишь вы можете помочь мне, — продолжил шептать господин Арамис прямо мне в лицо, овевая запахом жасмина. — Лишь вы способны выручить и спасти несчастного. — Пресвятая Богородица! — еле слышно провозгласила я и зажмурилась. Будущий аббат прижал палец на этот раз к моим губам. — Выслушайте же меня, прошу вас. Как вы помните, недавно вы оказались свидетельницей некой встречи… Опять он за свое. Я попыталась выскользнуть, но застряла между столом и мушкетером. — Не помню я никакой встречи, не было никакой встречи, уверяю вас, инцидент в церкви бесследно исчез из моей памяти. — Да выслушайте же меня на конец! — господин Арамис слегка повысил голос и тут же насторожился. Убедившись, что никто не собирается застукивать его со мной на кухне, он продолжил. — Вы невольно оказались участницей чужой драмы, но в ваших силах ее разрешить, и поэтому я смею обращаться именно к вам. Дело в том, что кроме вас, как вы понимаете, ни одна живая душа не посвящена в тайну, касающуюся благородной особы. Я же имел честь убедиться в вашем прямодушии, в вашем благоразумии и в вашем умении хранить чужие тайны. Атос был прав, вы — воплощение добродетели, — и добавил, скорее для себя, — Атос всегда оказывается правым. Казалось он готов наговорить мне какие угодно комплименты, лишь бы я согласилась. Только вот на что? Господин Арамис не заставил меня ждать, заговорив быстро. — Будучи посвященной в действо, только вы, как третье лицо, можете помочь. Дама, как вы помните, замужняя женщина. Она страшится, и не без причин, что супруг станет подозревать ее в связи неподлежащей, не достойной герцогини. — Герцогини?! — Я подивилась: неужели не только господин Портос, но и господин Арамис имеет связи с герцогинями? Не так просты эти мушкетеры, какими хотят казаться. — Да, да, только тише, тише, прошу вас, — господин Арамис снова огляделся по сторонам и на всякий случай плотнее притворил кухонную дверь.— Будьте уверены, с герцогиней нас связывают лишь платонические узы дружбы. — Я в этом уверена, я же помню про правку стихов, — безропотно согласилась я. — Вот-вот, вы все понимаете, блестящего ума женщина, добрая женщина! Итак, герцогиня донесла до моего сведения, что она подозреваема мужем своим в связи с неким мушкетером. По этой причине она не может более видится со мной ни при каких обстоятельствах. Ее жизнь и честь в опасности. — Ваши стихи… как можно оставить их без опытного взгляда? — господин Арамис улыбнулся одобряюще, что мне слегка польстило. — И вот на сцену выходите вы, спасительница! — неожиданно господин Арамис опустился на колени, беря мои руки в свои. — Встаньте, что вы делаете? Он вовсе не должен был кружить мне голову, я готова была помочь ему, потому что он попросил, и этого было бы достаточно. Но он посчитал иначе и с колен не поднялся. Заговорщицкий шепот превратился в исступленную мольбу. — Святая женщина, если бы вы только согласились быть посредницей в нашей переписке, вы нашли бы во мне вечного должника и защитника. Должно быть, порядочные женщины от защитников не отказываются, как и от должников, но не поэтому я сказала: — Меня не затруднит исполнить вашу просьбу, господин Арамис. — О, прекрасная заступница искусства! Вы делаете меня счастливейшим из всех людей! — мушкетер вскочил с колен, схватил меня в охапку и закружил по кухне. — Прекратите! Довольно! Да поставьте же вы меня на место! — я пыталась протестовать тихо, но не уверена, что это удавалось. Господин Арамис все же внял моим увещеваниям. — Слушайте. В особняке вы представитесь новой белошвейкой герцогини и станете относить ей заказы. Вместе с заказами вы будете уносить и приносить те письма, которыми мы станем обмениваться, благодаря вашей доброте. Лишь вы, лишь вы одна способны сохранить нить, протянувшуюся между двух сердец, повязанных одной… музой. Ни один, даже самый ревнивый и бдительный супруг, не способен заподозрить вас в чем-либо, ибо ваше одухотворенное лицо навевает лишь самые благочестивые мысли, — почему-то эти слова отозвались во мне оскорблением. — Вы готовы на это? — снова спросил мушкетер, видимо не до конца веря своей удаче. — Да, разумеется, — заверила я его. — Однако вы не сказали, куда нести заказы и письма? Господин Арамис склонился к моему уху и жарко зашептал, от чего кожа моя покрылась мурашками. — В особняк дʼЭгильон, герцогине Неверской, Марии Гонзагa. — Пресвятая Богородица! — я схватилась за сердце.
Viksa Vita: Глава седьмая, в которой хозяйка познает силу красноречия, но снова отказывается от долгожданной выручки И так я оказалась в особняке д'Эгильонов, в малом Люксембургском дворце. У служебного входа меня встретила юная миловидная субретка, которая, разглядев кружева в моей корзине, лишь спросила: - Вы, стало быть, та самая вдова? - Та самая или не та, я уж не знала, но кивнула. Субретка осталась удовлетворенной и сказала: - Пройдемте в покои госпожи. Я было стала отнекиваться, но горничная взяла меня под руку: - Моей госпоже необходимо самолично осмотреть вашу работу, она со всей серьезностью подходит к вопросам вышивки и бисера. Я впервые оказалась в резиденции столь влиятельных господ. Особняк своими масштабами и высоченными сводами напоминал собор. Под натиском стен и взглядов вельмож, строго взиравших на меня из портретных рам, я сжалась, физически ощущая свою мелкоту и никчемность. Ступала я осторожно, чуть ли не цыпочках, боясь нарушить величественную тишину герцогской обители. Ковры, гобелены, вырезанные деревянные панели, скульптуры, рыцарские доспехи, оружие, перламутровые покрытия мебели, слоновая кость, фарфор, хрусталь, блестящий паркет - все это великолепие ослепляло, оглушало и удушало. Я невольно задалась вопросом, к чему особям человеческого роду столько вещей, всем своим существом желая немедленно же оказаться в простоте и скромности собственной квартиры. Но мы все продолжали пробираться через галереи, анфилады и лестницы, пока не оказались у позолоченной двери, по всей видимости ведущей в покои самой герцогини. Лакей, вытянувшийся у двери, посторонился, не глядя на нас, и растворил одну створку. Покои герцогини были выдержаны в темно-синих тонах, видимо призванные напоминать бархатные сумерки. И действительно, все в них располагало к уюту и отдыху. По кругу было расположено бесчисленное количество диванов, кресел, кушеток и оттоманок, обитых бархатом и парчой. Сама герцогиня в картинной позе возлежала на одной из кушеток полубоком, лениво закинув руки за голову. На ней был белый утренний пеньюар, а черные тяжелые волосы рассыпались по груди. Видимо, она еще не приступила к утреннему туалету. "А ведь с нее и впрямь впору писать портрет", подумалось мне. Если и существовал на свете исконный типаж итальянки, то в моем представлении он должен был выглядеть именно так. "Лишь, ты, лишь ты, супруга Потифара"... навязчиво вертелись в голове фразы нараспев. "Господи", подумала я, "я ничего не смыслю в стихах, но неужели мадригалы господина Арамиса настолько хороши?". Звезда Египта оглядела меня и поманила рукой, одновременно указывая субретке на дверь. Я встала столбом рядом с кушеткой, неуклюже приседая в реверансе, и не зная куда девать руки, туловище, голову, да и всю себя. Перед лицом божественного существа, столь великолепно гармонирующего с интерьером, мне казалось, что я разваливаюсь на куски, подобно плохо сбитому чучелу огородному. К тому же я поняла, что вовсе не знаю, как к ней обращаться. "Ваше высочество", вроде бы, титул, соответствующий принцессе. Но герцогини по всей видимости находятся рангом ниже принцесс. Стало быть - "Ваша светлость". Я вспомнила переписку из ларца. К графу там, казалось, обращались как к "его светлости". Или все же нет? Если же да, то, следовательно, это обращение не подходит к особам обладающим титулом выше графского. Быть может правильным будет "ваше сиятельство?". Интересно, что же сияет ярче - светлость или сиятельство? Какая оплошность, что я не подумала об этом раньше, не выяснила и не спросила. Впрочем, на помощь мне пришел урок, что я усвоила с младых ногтей: к благородным господам не обращаются, пока они сам не соизволят обратиться к тебе. Герцогиня не преминула соизволить. - Садитесь, милейшая вдова, ничего не бойтесь, - тепло улыбнулось светило дам, являя моему взору великолепие ровных жемчужных зубов. В ее выговоре мне послышался легкий певучий акцент, присущий южанам. Куда же садиться? Очередной тяжелый вопрос завладел моими думами, и глаза мои забегали в нерешительности от одного кресла к иному дивану. В итоге я выбрала самый непритязательный стул рядом с герцогиней и уселась на самый его краешек. - Как же я рада видеть вас, наконец. Я сгораю от нетерпения, скажите, как он? - она несомненно имела в виду господина Арамиса. - Господин Арамис пребывает в добром здравии, - поспешила сообщить я, и на всякий случай осторожно добавила: - ваша светлость. Видимо, не столь обращение вызвало тревогу герцогини, как упоминание прозвища мушкетера, потому что она, несмотря на плавность форм, поднялась довольно стремительно, принимая сидячее положение, и проговорила тихим голосом: - Умоляю вас, не называйте имен. У этих стен есть уши. Кругом слуги герцога, и все они хранят ему истовую верность. Ах, я никогда не перестану быть чужестранкой, даже в собственном доме, - герцогиня Неверрская горестно прижала руки к груди. Мне стало немного жаль ее. Не хотелось бы мне оказаться чужой в доме на улице Феру. - Итак, вы говорите, он здоров? Давеча до меня доходили слухи о дуэли. Правда ли это? - Правда, ваша светлость, - отвечала я. - Говорите же, не томите! - герцогиня испуганно воззрилась на меня блестящими черными глазами слегка на выкате. - Господин Ар... - я вовремя осеклась, - трое королевских мушкетеров и один прапорщик затеяли... то есть оказались в ситуации, в которой им было не избежать дуэли. Это случилось на набережной у Нового Моста. Но у дуэли был благополучный исход, если не считать смерти всех противников и царапины на плече господина По... одного из мушкетеров. - А он? - ясно было, что ничто кроме "него" ее не интересовало. - Говорят, что он убил двоих. - Ах! - снова вздохнула герцогиня, крепче стискивая руки у груди. - Ах, как он опрометчив, как неосторожен. А я ... А он... Он же обещал мне, что будет беречь себя. Скажите, а не слугами ли герцога были люди, столь зверски напавшие на этих мушкетеров? - Думаю, что нет, ваша светлость. - Вы уверены? - Да, ваша светлость. - Я так боюсь за него. Передайте ему, как я боюсь за него. Хоть и нет никакой возможности, что герцог узнает в нем... я все же... Ах, если герцог узнает, он во что бы то ни стало сотрет его с лица земли! - Ваша светлость, но господин... этот мушкетер, по слухам, прекрасно владеет шпагой. Вам не о чем беспокоится, он умеет за себя постоять. - Вы не знаете Карло, - произнесла герцогиня на итальянский манер имя герцога Неверрского, - тут дуэлью не обойдется. Карло слишком дорожит своей жизнью, чтобы драться. Да и с кем ему драться? С простым солдатом? О, нет, он пошлет наемников. Или напишет поклеп королю. И тогда его ничто не спасет. Вспомните участь графа де Ла Моля, и вы поймете, какая участь ожидает его Маргариту. Кто такой граф де Ла Моль и кто такая Маргарита я не имела ни малейшего представления, но тревога герцогини передалась мне. С нее вдруг словно слетел весь ореол божественной недоступности, и передо мной была обыкновенная влюбленная женщина, боящаяся потерять любимого. Не могу сказать, что мне были знакомы подобные сильные чувства, но я вполне могла их понять. Мне захотелось успокоить герцогиню. - Все будет хорошо, уверяю вас. Я передам ему вашу просьбу не драться по пустякам. Герцогиня ободрено закивала, глядя на меня как утопающий на торчащий посреди реки сук. - Скажите, что он передал мне? - Вот, - я выудила из тканей в корзине сложенный листок. Герцогиня поспешно развернула его и принялась читать. - И это все? - с разочарованием произнесла она. - Это все. - Но... - замешкалась она, потерянно глядя не меня, - это же только стихи! Я не смогла сдержать улыбку. Как и предположение: - Про жену Потифара? Герцогиня сглотнула. Я угадала. - Вы осмелились читать письмо? - в ее глазах появилась ярость. - Нет, что вы, ваша светлость, - мне хотелось немедленно исправить положение, - господин... он повелел мне передать вам, что отправляет вам стихи, посвященные вам. Это мадригал, воспевающий вашу неземную красоту, сказал он. Он сказал, что это стихи о женщине, которую послал ему сам рок. И как и сам рок, эта женщина может послужить как причиной бесконечной радости, так и бесконечных горестей, и что в одних ее руках сделать его счастливым или уничтожить. - Так он сказал? - с новым приливом надежды спросила герцогиня. - Так точно. Это разве плохие стихи? - осмелев, поинтересовалась я. - Нет, нет, это хорошие стихи. Только они странны немного. - Чем же? - мне стало любопытно. - Дело в том, что супруга Потифара была дурной женщиной. Она изменила супругу, пыталась совратить молодого Иосифа... - герцогиня вдруг залилась краской. - Неужели он хочет оскорбить меня? - Что вы! Что вы! - поспешила я ее разубедить. - Супруга Потифара сыграла ключевую роль в жизнеописании прекрасного Иосифа. Ежели не она, он так бы и остался рабом министра. Именно она послужила его вознесению на престол египетский. И именно на это и намекал поэт. - Вы думаете? - с надеждой спросила герцогиня. - Я совершенно в этом уверена, - утвердила я, диву даваясь, откуда во мне возникло такое красноречие. - Вы возвращаете меня к жизни, - сказала герцогиня, вставая. - Ждите, я вернусь с ответом. Ожидая, я задумалась о том, что пред лицом страсти все равны, и герцогини и прачки, что никакие фарфоры и хрустали не способны заполнить в сердце женщины ту дыру, которая выжигается в ней тем, к кому она воспылала. А этим кем-то может быть даже простой мушкетер, мечтающий о сутане аббата, или потомственный дворянин... Мне вспомнились холодные синие глаза, и тут же я запретила себе об этом думать. Герцогиня вернулась с надушенной бумагой и толстым кошельком. Бумагу я спрятала в кружевах, а от кошелька отказалась. Лучше бы она заказала у меня вышивку. - Я не стану брать денег у вашей светлости, - с некоторым сожалением сказала я. - Но почему? - искренне изумилась герцогиня. Я не совсем знала, как ответить на этот вопрос и медлила. - Неужели этого мало? Я уже выяснила, что высокородные господа почему-то всегда подозревают простых смертных в самых низменных мотивах. - Да, ваша светлость, - честно призналась я, - мало. Для любви не названа цена. - Что ж, вам, должно быть, виднее, - в ее тоне прозвучала надменность, но я понимала, что на самом деле это способ скрыть смущение. Герцогиня дернула за шнурок сонетки, и появившaяся моментально субретка проводила меня к выходу. По дороге домой я подумала, что подчиняются все эти дамы не высшим по титулу, а тем, у кого стихи складнее.
Nataly: Viksa Vita Спасибо! Действительно очень симпатичная вещь:)
Viksa Vita: Глава восьмая, тоже фантасмагорическая, в которой хозяйка становится участницей прискорбного умопопрачения и сама в некоторой степени теряет рассудок Похоже, толика страстей герцогини по господину Арамису передалась и мне, заражая бодростью и радостью. Трудно сказать, что именно со мной произошло, но по улице я не шла, а порхала, ощущая невесомость. К тому же, я от чего-то перестала воображать себя чучелом огородным, и когда торговец сырами с улицы Могильщиков помахал мне, приглашая зайти в лавку, я не нахмурилась, как делала обычно, а ласково улыбнулась ему. Осенняя свежесть ничуть не тяготила, а наоборот, воодушевляла еще более. Я вспомнила, что за осенью и зимой непременно приходит весна, и так было и будет всегда, покуда я жива. А я была на тот момент живой, и намеревалась оставаться таковой еще довольно долго. "Лишь ты, лишь ты, супруга Потифара!", отдавалось в моих ушах музыкой первой пылкой любови. Я порешила, что мне некуда спешить, что я хозяйка собственного времени, и что никто не будет против, если я немного погуляю. Запахнувшись поплотнее в накидку, дабы не продрогнуть от ветра, я принялась бродить по улицам города, который давно стал мне родным, и чьи примелькавшиеся улицы я так привыкла не замечать. Улица Вожирар и тенистые дорожки Люксембургского сада, укромные площади, перекресток с улицей Алого Креста, а вот и улица Старой Голубятни и собор Сен-Сюльпис. Обойдя родной квартал, я наугад пошла дальше, пока не добралась до реки. Я постояла у моста Ла Турнель, на том самом месте, где испустил дух господин Лажар. Потом я смотрела на мутные воды Сены, укачиваемая равномерным движением волн, и восхищалась величественным зданием на острове Сите, похожим на огромный корабль, готовый уплыть, если бы не якоря мостов, приковывающих его к суше. А после, испытывая приятную усталость и слегка проголодавшись, я спешила к себе домой, где ждала меня моя удобная простая мебель, моя кровать, мой стол, моя кухня. Я стремилась туда, где я была хозяйкой, где не было коварных слуг и супруга-тирана, где никто не вправе был отобрать у меня мой добрый уют. Не заметив, как стемнело, я чуть ли не вприпрыжку переступила порог, и застала господина Атоса сидящим за горой бутылок в моей столовой и глядящим невидящим взором в одну ему изведанную даль. Все еще пребывая во власти легкого ажиотажа, на какое-то короткое мгновение во мне вскипело возмущение: с какого такого разрешения он занимает мое пространство и почему пьет мое вино без приглашения? Но возбуждение мое мигом улетучилось, уступая место той необъяснимой и парализующей покорности, которую я не раз испытывала в присутствии постояльца. Меня хватило еще и на то, чтобы возмутиться собственному раболепию, но и это быстро исчезло. Чучело огородное, нелепое и неуклюжее, вновь вступило в свои законные права. Мне стало жаль моего столь скоро утерянного вдохновения. Я бы не посмела его потревожить, но оказалась прикованной к месту хмурым взглядом мушкетера. Ретироваться было поздно, он заметил меня. Я так же не посмела бы его упрекнуть за очередное вторжение в мое пространство, но он сам посчитал нужным дать объяснения. Он указал на огромное количество пустых бутылок на столе, на красные пятна, растекающиеся по столешнице, словно я сама их не заметила. - Вино закончилось, - заплетающимся языком произнес он, - пришлось искать его в вашем погребе. Вино нашлось, но подняться к себе оказалось труднее, чем я предполагал. - Затем он усмехнулся. - Вам бы лестницу сменить. Уж больно круты ее ступени. Я вздохнула, опуская корзину на стул. Господин Атос был мертвецки пьян. - Не кажется ли вам, что вы злоупотребляете выпивкой, господин Атос? - спросила я, понимая, что лезу не в свое дело. Hо двигала мной искренняя забота о совсем молодом человеке, который так нещадно губил свою жизнь, материнская даже забота, как казалось мне. Такого количество вина, который употребил постоялец за два месяца его проживания на улице Феру, не выпивал мой покойный супруг, царство ему небесное, и за год вместе с мэтрами Маршаном и Кандидом. А выпить-то он был не промах, хоть и хмелел быстро. - А вам так кажется? - неожиданно спросил господин Атос. Я не могла всерьез поверить, что он интересуется моим мнением, но могла лишь говорить о том, что видела. - Простите меня, - сказала я, - но знакомый лекарь говорил мне, что это вредно для печени. - Почему вы все время извиняeтесь? - внезапно спросил мушкетер, и хоть взгляд его был несколько мутен, в нем каким-то чудом по-прежнему сохранялась неуютная пристальность. - Вы разве виноваты в чем-то? Предо мной или перед кем еще? Вы грешны? Вы не каетесь в грехах своих? Не ходите ли вы на исповедь? Почему вы думаете, что я должен вас прощать? Я совсем растерялась. И хоть этого никоим образом быть не могло, мне померещилось, что господин Атос прознал про мои похождения в его комоде. - Господин граф, умоляю вас, простите меня, я не хотела.... я думала...., - было все, что я смогла из себя выдавить. И тут же спохватилась - я выдала себя! Весь очевидный идиотизм этих фраз раскрылся мне лишь когда на лице господина Атос обозначилась такая животная ярость, что ее не смогли скрыть ни железная выдержка, ни винные пары. Я видела, что он отчаянно борется с собой, всеми силами старается не дать волю той адской молнии, что вспыхнула в нем, но попытки его были тщетны. Он буквально позеленел, и мне даже почудилось, что он сейчас потеряет сознание. - Милостивая госпожа, - процедил он сквозь зубы, - впредь не смейте обращаться ко мне в таком тоне. Вам нет прощения. Никогда, слышите? Никогда вы не получите его. Сам сатана пусть будет вам судией. - Матерь божья, что с вами?! - неужели такое влияние оказало на него раскрытие моего преступления? - Вы достойны самой худшей кары, и в моей власти покарать вас. Какой же я осел, глупец, болван, олух! Господин Атос выхватил из ножен кинжал, висевший у него на поясе, замахнулся и вонзил его в столешницу, лишь чудом минуя кисть собственной левой руки. Я не на шутку испугалась. Не за себя, за него. Но я не смела ничего сказать или сделать, боясь в очередной раз оказаться причиной опасной вспышки. Больше всего мне хотелось уйти, но я боялась оставить его одного. Господин Атос стиснул рукоять кинжала так, что пальцы его побелели и продолжил говорить страшные вещи: - Вы дьявол, исчадие ада, ехидна, мегера! Ничего ужаснее вас никогда не носила земля. Да как вы могли, господи, как можно было? А палач! А ваш брат! - господин Атос расхохотался и мне казалось, что этот дикий хохот раздирает меня на куски. - Как он, должно быть, смеялся! Воистину, никого смешнее меня нет и не было на свете! - господин Атос хохотал все громче. К этому моменту я уже понимала, что говорит он вовсе не со мной, а с какими то призраками, одному ему видимыми. Я понимала, что этот человек сейчас безумен, что он не разделяет действительность и собственное воображение, но я не знала, как утихомирить его. - Вы совершенно не умеете пить, мальчик мой! - вдруг вырвалось у меня и я выдернула из его рук очередную бутылку, за которую он схватился, и с размаху бросила ее о пол. Стекло разлетелось вдребезги, осколки заскакали по доскам, вино, будто алая кровь, потекло по циновке извилистыми струями. Господин Атос вздрогнул всем телом и посмотрел на меня широко распахнутыми глазами, в которых читались боль и смертельный ужас. Тем не менее, похоже, он несколько пришел в себя. - Где этот бездельник Гримо? - спросила я. - Где ваш слуга? Он ничего не ответил, не мог, на это его не хватило. - Вставайте! - уж не знаю, откуда нашелся у меня этот приказной тон. Должно быть, в моменты сильных переживаний в каждом человеке раскрываются некие новые возможности, о которых он и не подозревал. - Вставайте и идите к себе, я разыщу его. Где искать Гримо я не имела ни малейшего понятия. Нa город опустилась ночь, а фонарщики как назло вечно обделяли своим вниманием улицу Феру. Господин Атос все же собрался встать из-за стола, но пошатнулся - ноги его не держали. Повинуясь безотчетной, но вполне понятной тревоге, я бросилась к нему, подставляя плечо. - Оставьте меня в покое, - в этот раз господин Атос не повысил голосa и не оттолкнул меня, но произнес это с такой бесконечной усталостью, что я отпрянула, как тогда, когда хотела снять с него плащ. Каждый раз, когда я приближалась к нему, у него был вид человека, наступившего на змею. Но я больше не стала просить прощения. - Вы не держитесь на ногах, сударь, упадете же сейчас. Обопритесь о мое плечо и я помогу вам добраться до ваших комнат ... Я не желаю вам зла, я ничего плохого вам не сделаю, - зачем-то добавила я, и тут же спохватилась, понимая, что опять отвечаю на невысказанную и уж точно не мне претензию. Господин Атос не прислушался ко мне. Он лишь взял со стола еще одну бутылку и поплелся к лестнице. Я пошла за ним следом. На ступеньках он покрепче вцепился в перила, одновременно выронив из дрожащих рук сосуд. - Дьявольщина! - выругался он, нагибаясь в попытке спасти содержимое бутылки, и наткнулся на меня, сделавшую то же самое. Мы столкнулись лбами, искры посыпались из глаз. - Черт вас возьми, сударыня! Почему вы всегда появляетесь так неуместно? Почему вы не можете оставить меня раз и навсегда в покое? На этот раз он говорил со мной. Обида прожгла все мое существо. К ней примешалась боль от удара, и глаза защипало. Он сел на ступеньку и закрыл лицо руками. Королевский мушкетер исчез, как исчезли и разъяренный граф, и мечтательный юноша. На их месте появился древний старик, мрачный, обессиленный и разбитый. Как много их было в одном человеке! Слишком много. И что же он должен был прожить, чтобы настолько потерять себя, разбиваясь на осколки как порожний сосуд? - Оставьте меня, уйдите, исчезните, сгиньте с моих глаз и никогда больше не появляйтесь, - шептал старик. - Сударыня, эх, сударыня, когда б вы знали, как я устал, вы оказали бы милосердие, даже если не способны на него совсем. Я была бы рада оказать ему любое милосердие, о котором он бы пожелал, но тут не знала, как ему помочь. Я поднялась и молча ушла к себе, как он просил. В спальне я прижалась спиной к двери, пытаясь унять лихорадочное биение сердца. Я не заслуживала такого отношения, и даже если он говорил со своими призраками, никто не заслуживал подобных оскорблений. Я села на кровать, потом легла, пытаясь заснуть, но сон не приходил. По полной тишине снаружи я знала, что он по прежнему сидит на ступеньках, может даже заснул там. И где, в самом деле, этот проклятый Гримо? Полвечера прошло, а я все вертелась на кровати. Смирившись с тем, что так и не засну, стараясь ступать как можно тише, я вышла в гостиную со свечей. Он действительно все еще сидел на ступеньках, прижавшись головой к перилам, застывший, как церковное изваяние, изображающее адскую муку. Смотреть на это было невыносимо. Мне стало больно. Я знала уже, что этот человек говорит со мной и бессловесно, что я подвержена его влиянию, и что даже если не хочу того, его непонятные мне чувства проникают в меня смутными тенями и терзают потом ночами напролет. Я осенила себя крестным знамением. Естественно, он не хотел этого, он больше всего на свете хотел спрятаться, скрыть себя, страсти свои и свои терзания, но пока еще не научился этого делать. Все же, он был еще молод, слишком молод для такого страдания, которое сейчас воплощал. "Господи", вдруг вырвалось у меня, "господи, за что ты караешь нас?" Вся моя жизнь вдруг представилась мне в новом свете. Мое безрадостное детство на побегушках у родни и привередливых путников, останавливавшихся на нашем дворе, их хмельные приставания, попытки залезть мне под юбки, и потом, тяжелая рука отца, наказывающая меня за распутство, которое не я затевала. Мать, сухую и холодную женщину, вечно страдающую головными болями. Старших сестер, кокеток, вокруг которых вились богатые мещане, завидные женихи. Я вспомнила отнятую юность мою, отданную в руки человека, не умевшего и не желавшего ценить мою наивность и мою невинность. Я и ему была прислугой больше, чем женой. А теперь - вдова. Я могла бы выйти замуж еще раз, оставаясь пока еще не старой, но не имелось желающих брать меня в жены, несмотря на хозяйство, ибо отсутствие потомства у нас с Лажаром не предвещало ничего хорошего. Мне стало невыносимо грустно от осознавания того, что жизнь утекала из под пальцев, не успев начаться. А на смену грусти пришел незнакомый, неприсущий мне гнев. Он вскипел и забурлил в моей груди чужеродным явлением. Я могла бы гневаться на Бога, но объектом моего гнева по непонятной мне причине стал господин, застывший на ступенях моего собственного дома на улице Феру, единственного места в мире, которое было моим по праву и закону. В тот момент, забыв о своем положении, об обычaях и о приличиях, я возненавидела этого чужого господина всем сердцем такой лютой ненавистью, о которой читала только в житиях святых, преследуемых еретиками. Сам дьявол, казалось, поселился во мне и заставил думать, что это он, человек на ступенях, как между адом и раем, между прошлым и будущем, в промежуточном месте, в своем собственном чистилище, он, и никто другой, является причиной всех моих лишений. Но не причиной он был, а невольным напоминанием. Сам того не желая, он заставил меня чувствовать то, в чем я не хотела, не смела себе признаться. За это я и прогневалась на него. Все мои прежние домыслы, сделанные на основе двух писем, оказались смешными. Мне было невдомек, чем терзаем мой постоялец, но страдания, глаголящие через все его существо, заставляли задуматься об истинной трагедии, о некоем ужасном событии, которое стряслось с ним так недавно, что он не научился еще жить в его сени. Я видела, что он пытался держаться, что воля его и воспитание часто берут верх над слабостью, которой он отчаянно пытался противостоять, но те страшные моменты, в которых переживания накрывали его с головой, красноречиво повествовали о том, как далек он еще от смирения. Свежая рана не заживала в нем, и в такие моменты ни вино, ни служба, ни друзья не приносили ему облегчения. Мне нужны были деньги и мне определенно нравился этот господин, но я не могла позволить себе попасть во власть чужого несчастья, мне хватало своих. За те считанные месяцы, в которые он пребывал под моим кровом, я перестала узнавать себя. Я решила, что должна найти подходящее время и попросить его искать другое место для проживания. Но что же делать сейчас? Я не могла решиться оставить его на этих ступенях, но и не могла подойти к нему. Неужели мне следовало выйти одной в темную ночь и искать его слугу? - Пресвятая богородица, - взмолилась я, держа в руках крестик, - сделай же что-нибудь! Должно быть на небесах все же услышал меня, потому что в дверь постучались. Я бросилась к прихожей в надежде увидеть Гримо, но там оказался отец Сандро, улыбающийся во весь рот. - Мадам Лажар! - приветствовал меня толстяк. - Простите за беспокойство, но я как раз проходил мимо, и решил занести вам отрывок из господина Гомера, переведенный лично мною. Тот самый отрывок, где упоминается прорицательница Кассандра. Можно даже сказать, что вы послужили мне музой. Меньше всего на свете меня нынче интересовал господин Гомер, но я обрадовалась кюре как явившемуся мне во плоти ангелу хранителю. - Отец мой! - вскричала я. - Как хорошо, что вы проходили мимо! Сами небеса послали вас сюда. Вы непременно сможете помочь. Смотрите, - я провела его к коридору и указала на скорбную фигуру на ступеньках. Святой отец нахмурился. - Это ваш постоялец, мушкетер Атос? - Да, и он пьян, как Лот, или как Ной, или как древний бог Дионис, я не знаю, только сделайте с ним что-нибудь, потому что я не в силах. Ни слова более не говоря, отец Сандро нагнулся и поднял господина Атоса на руки так легко, словно тот совсем ничего не весил. Потом он прошествовал со своей ношей наверх. Спустившись через несколько мгновений, он потребовал воды, молока, хлеба и чистых полотенец. Я принесла все, как он просил. Священнослужитель снова ушел наверх, отсутствуя уже довольно долго. Тем временем я убрала осколки, бутылки, и протерла пол от вина. После недавнего разгрома, дом на улице Феру снова обрел божеский вид. Я очень устала, и зевая, ждала господина кюре, не в состоянии больше ни о чем размышлять. Внутри себя я ощущала лишь сухое и горькое опустошение. Я, должно быть, задремала прямо за столом, потому что очнулась от того, что господин кюре легонько тряс меня за плечо. Я вскинулась. - Все в порядке, дочь моя, - ласково произнес святой отец. - Как он там? - С ним тоже все в порядке. Будет, когда-нибудь. - Когда же? - спросила я с надеждой. - Лет десять спустя, а может и все двадцать. Порою целая жизнь должна пройти, прежде, чем человек - смешное, нелепое существо – сумеет, наконец, обрести свое имя. Но бросьте, не слушайте бредни старого дурака. Как я погляжу, в вас немало участия к этому господину, - я лишь пожала плечами, отрицать это было бессмысленным. - Пожалуй так. - Вы хорошая, достойная женщина, - зачем-то сказал отец Сандро. - Только постарайтесь забыть о нем. Не думайте, и все. Он не из вашего стиха герой, из другого гексаметра. - Возможно, вы правы, - сказала я, не спрашивая, кто такой гексаметр, и снова, как и в прошлый раз на исповеди, не совсем понимая, к чему клонит святой отец. И все же в его лукавых и добродушных глазах мне вдруг увиделась неземная мудрость. Этакое всеведение, как у настоящих библейских пророков. Я отчетливо понимала, что усталость и потрясение, все сумбурные впечатления этого дня играют злую шутку с моим воображением, но все же не удержалась от искушения увлечься светом этой мудрости. А может быть, мне просто не хватало любящего отца. Я спросила: - Святой отец мой, как вы думаете, что ждет этого человека? - О, - отец Сандро засмеялся, - его ждут тяжелые испытания, впрочем, вы этo и сами видите. Но так же его несомненно ждет великая слава и многие почести, возможно даже орден святого Духа. - Вы смеетесь надо мной, господин кюре? - я снова была готова обидеться. - Отнюдь, дочь моя, я просто радуюсь. - Чему же? - подивилась я. - Тому будущему, которое я уготовил этому человеку. Оно, несомненно, будет великим, и даже я сам, пожалуй, не в силах предугадать его размах. - Вы уготовили?! - я окончательно перестала что-либо понимать, и решила, что точно так, как прежде заразилась чужим упоением любви, так и сейчас заражена чужим безумием. - Идите спать, дочь моя, вы очень утомились, - толстяк достал из-за пазухи свиток бумаг и положил его на стол. Потом он по-отечески поцеловал меня в лоб. И добавил: - Вам послышалось.
Viksa Vita: Глава девятая, краткая, в которой хозяйка сперва болеет, а потом выздоравливает Не помню точно, когда я пробудилась ото сна, полного кошмарных сновидений, но уже снова был вечер. Я не раздевалась, так и заснула в платье и накидке, а проснулась больной, не в силах встать с постели. В голове гудело, словно я сама выпила безмерное количество вина, и я не умела различить, что из прошедшего мне привиделось, а что случилось на самом деле. Перед взором моим мельтешила безумная пляска; пьяный господин Атос запускал в не более трезвого господина Портоса вазой, герцогиня Неверрская на сцене Бургундского отеля пела песню о жене Потифара, господин Арамис каялся у алтаря в грехах, протягивая распятию туго набитый кошелек, а отец Сандро, с пером за ухом, дискутировал на научные темы с неким незнакомцем - зевающим смуглым юношей в берете, украшенном подобием пера. Силясь, я вспомнила, что сегодня должна быть суббота, и что поэтому не появилась служанка. Я снова попыталась встать, но попытка была тщетной - комната закружилась, тело размякло и не слушалось. Видимо я давненько не заболевала, потому что впервые осознала, что в подобной плачевной ситуации мне решительно не к кому обратиться. Поэтому я осталась лежать, жалея себя и оплакивая собственное одиночество. Периодически я погружалась в болезненный сон, который оказывался гораздо хуже яви. До меня доносились наружные звуки - хлопали двери, бряцало оружие, мужские голоса вопрошали о еде и выпивке, но я не была уверена, не послышалось ли мне. Взмокшая, я металась на кровати в лихорадке, пребывая на той призрачной границе, что проходит между этим миром и тем. Вечер сменила ночь, потом день, потом снова вечер, и, наконец, дверь моей спальни отворилась. Господин Портос, кажется, во плоти, заслонял собой весь дверной проем. На его лице читалось неподдельное волнение. - Так вот вы где! - он провозгласил это так громко, что у меня снова заболела голова, но зато сомнений в его подлинности не осталось. Мушкетер не решался пройти в спальню - все же, это было верхом неприличия, даже для него. - Последняя бутылка вина закончилась, и мы обыскались вас, - продолжил он. - Арамис предположил, что вас похитили, и мы уже собрались отколотить тех каналий, которые это сделали, но и про них не знали, где отыскать. - А, - только и могла вымолвить я. - Да вы больны! - проницательно заметил он. - Да, - подтвердила я его догадку. - Но мне уже лучше. - Ба! - вдруг воскликнул господин Портос. - Да вы нешуточно больны, хозяюшка! - он хлопнул себя по лбу. - А я же свинья, распоследняя скотина! Почему я раньше не подумал навестить вас! Вам же совсем дурно! Не принести ли вам стакана воды? От этого простодушного проявления человечности судорога свела все мои внутренности. Слезы потекли по моему лицу без всякого спросу и разрешения. У меня не осталось никаких сил им противиться. Господин Портос совсем смутился. Он все же, наверное, решился переступить порог спальни, потому что следующим, что я помнила, была широченная грудь, в которой я утонула. От господина Потроса несло спиртными парами, лошадью и кожей. Я закашлялась, потому что господин Портос вроде бы вознамерился меня удушить. Он похлопал меня по плечу, пытаясь таким манером привести в чувства. - Ну, же, ну же, - приговаривал он, продолжая стучать по моей спине, как Ганнибал по воротам Карфагена. - Не плачьте, я позову лекаря. - Не надо лекаря, - всхлипывала я, - ничего мне не надо. В дверях появился очередной мушкетер. - Господа, почему вы обнимаетесь? - спросил господин Арамис. - Хозяюшка нездорова, - объяснил господин Портос, - и плачет по этому поводу. Господин Арамис выудил откуда-то пузырек и поднес его к моему носу. Резкий запах нашатыря ударил в ноздри и я закашлялась еще сильнее. - О, женщины, - нараспев протянул будущий аббат, - какие же вы слабые создания. - Только не надо стихов, господин Арамис, умоляю вас. - Ей уже лучше, - поставил он диагноз. - Уверяю вас, Портос. - Вы убежденны? - Несомненно. - В таком случае, хозяюшка, я оставлю вас на попечительстве Бонифация, - решительно изрек господин Портос, разжимая тиски. - Он как раз разыскал в погребе последнюю курицу и варит из нее бульон. Вам тоже обязательно принесет. - Кто же таков этот Бонифаций? - озадачилась я. - Это мой новый слуга! - с непередаваемо гордым видом заявил господин Портос. - Он по собственному же желанию перешел в мои владения из рук моего племянника, этого прохвоста прапорщика. Заметив мой изумленный взгляд, и, видимо, приняв его за восхищение, господин Портос готов был лопнуть от самодовольствия, что не укрылось от глаз господина Арамиса, который плохо переносил проявления тщеславия своего друга. - Какое ужасное у него имя, Портос, - брезгливо поджал губы господин Арамис. - Как вы себе это представляете? В пылу битвы, окруженный врагами, при осаде какого-нибудь бастиона, нашпигованного еретиками, вы, у баррикад, с оружием на перевес, требуете перезарядить мушкет, и кричите: "Бонифаций, ко мне!". До чего убого. Слушая это, господин Портос застыл с открытым ртом, будто осененный прозрением. - Я согласен с вами, Арамис! - Как обычно, - развел руками тот. - И что же мне делать? - в отчаянии воскликнул господин Портос. - Это же элементарно, Портос, придумайте ему другое имя, - предложил господин Арамис. Господин Портос призадумался. - Надо признаться, - нехотя произнес он, - что у меня туго с воображением. - Раз вам надо быстро перезарядить оружие, - подала я голос, - не надо никак называть слугу, просто кричите "мушкетон!". - Я же говорил, - поднимая указаующий перст в направлении потолка, изрек господин Арамис, - милостивая хозяюшка уже совсем излечилась.
NN: Браво! Замечательно!
Viksa Vita: Глава десятая, в которой хозяйка принимает решение, но судьба распоряжается иначе Со времени того страшного инцидента прошло около двух недель, а в отношении господина Атоса ко мне, как и в его общем поведении, не поменялось ровным счетом ничего. С облегчением я позволила себе думать, что он решительно ничего из событий того вечера не помнил, ведь трудно было представить, что он столь успешно притворялся, сохраняя обычное безразличие в моем присутствии. Зато изменился Гримо. Это выражалось в его неожиданной разговорчивости. Если обычно он произносил односложные фразы, то в течение недели после буйства господина своего, количество слов в его предложениях в среднем приравнивалось к трем. Впервые я заметила странную перемену в слуге, когда вместо обыкновенного «Бумага», он сказал: «Бумага, чернильница и перо», а вместо «Утро» — «Утро доброе». Я поинтересовалась у господина Арамиса, чем было вызван столь разительный переворот в слуге. — Атос его поколотил, — ограничился он таким объяснением. «И правильно сделал», мысленно согласилась я. Изменилось еще кое-что. В комнате господина Атоса на стене появился портрет, на котором был изображен знатный вельможа, чертами лица сильно напоминавший моего постояльца. Стена также украсилась восхитительной шпагой c драгоценными камнями на эфесе. К тому же ларец перекочевал из комода на столик. Правда, ключа в скважине более не было. Я не знала, как понимать эти явления, но почему-то они показались мне добрым знаком. Хоть физически меня никто не колотил, изменилась и я. Более не извиняясь за свое существование перед своим постояльцем, я находила, что мое раболепие испарялось, уступая место для смеси из самых разных и противоречивых чувств. В этой каше боролись друг с другом сочувствие, бдительность, снисхождение, уважение, волнение и неостывшее еще возмущение. Ко всему этому, как ноющая заноза, примешивалось навязчивое желание что-то сделать для моего постояльца, нечто хорошее. То, каким он предстал передо мной в тот вечер, приблизило его ко мне, одновременно отдаляя все дальше, а это совсем в голове не укладывалось. Впрочем, загадка была разрешимой. Ведь чем ближе духовно нам становится человек, чем желаннее нам его близость, тем сильнее сказывается на нас его неготовность к сближению. А господин Атос и в мыслях не имел говорить со мной. Таким образом, я осталась наедине с его же собственным кошмаром, который он, сам того не желая, вверил мне, вовсе не собираясь помогать мне с ним разбираться. Как никогда прежде, в эти дни я ощущала свое одиночество. Оно впивалось липкими пальцами, опутывало гниющими стеблями, хватало меня за горло, мешая свободно дышать. Впервые за все эти годы я почувствовала тоску по господину Лажару. Как и той ночью, я понимала, что все это к добру не ведет. Присутствие господина Атоса, вместе со всем, что к нему прилагалось, пагубно сказывалось не только на моем кошельке, который таял день ото дня, но и на душе моей, которая истощалась. Именно поэтому я решила не медлить и поговорить с постояльцем об его уходе. Решение далось мне тяжело, потому что невозможно было отрицать и то, что жизнь моя за последние месяцы, и именно благодаря мушкетеру и его товарищам, обогатилось несказанно. И вот я уже опять ломала голову, пытаясь совместить истощение с наполнением, а это оказалось задачей непосильной. — Господин Атос, — остановила я его как-то в полдень в прихожей перед уходом на службу, — будьте любезны, пройдите ко мне в гостиную. Мушкетер молча последовал за мной. Видимо сразу осознав, что разговор будет серьезным, он дождался, пока я сяду, и лишь потом опустился в кресло. — Я должна сказать вам… Я затруднялась сообщить то, что намеревалась, но он, не вмешиваясь, ожидал, пока я собиралась духом. Постоялец безразлично глядел на меня холодными глазами, а мои мысли путались, потому что я не знала, с кем говорю сейчас — с графом ли, с мушкетером, или со стариком. — Вы хотели сказать, что вас стесняет мое присутствие, — пришел мне на помощь, кажется, мушкетер. — Вы хотели сказать, что не только я, но и мои друзья, злоупотребляем вашим гостеприимством, совершенно не заботясь о расходах, которые вам причиняем, не удосуживаясь их возместить. Упрощая, вполне можно было свести все мои метания к денежному вопросу. Замечая, как трудно мне даются слова, мушкетер продолжил. — Вы хотели попросить меня покинуть вашу квартиру, не так ли? — я кивнула, опуская глаза. — Что ж, если вам так угодно, я исполню вашу просьбу. Но прежде позвольте сообщить вам, что мне полюбился Люксембургский квартал, с которым мне не хотело бы столь поспешно расставаться. Я испытываю определенную слабость к постоянству. Томительное тепло растеклось по моему телу, словно господин Атос не оценивал грязное предместье Парижа, а воздавал хвалебны лично моей персоне, с которой он не желал расставаться. К тому же, будучи трезвым, он поделился со мной откровением: ему нравилось постоянство. Все мои выстраданные серьезные намерения готовы были рассыпаться прахом. Но, как оказалось, господин Атос имел ввиду совсем другое. — Не будете ли вы так любезны подсказать, где бы я мог найти другую квартиру для съема в вашем квартале? Тепло моментально превратилось в лед, сковывая все члены. Надо признаться, та поспешность, с которой господин Атос готов был отказаться от моего крова, задела меня. Но разве не этого я хотела? Я не могла вымолвить ни слова. — Вы молчите, — странно усмехнулся господин Атос, — но я, кажется, понимаю, что означает ваше молчание. Неужели он способен был понять? Я окинула его взором, полным надежды. — Любезнейшая, неужели я должен произносить это вслух? «Должен, непременно должен!», взмолилась я про себя. Да, господин Атос понимал все без слов, в этом я была абсолютно уверена. — Да будет так, — отвечал он моей невысказанной просьбе. — Одновременно желая избавиться от надоевшего жильца, вы испытываете сожаление о цене, которую заплатите по моему уходу. Сие было истинной правдой, и мне было достаточно и того, что он понял. Я преисполнилась глубочайшей благодарности. Господин Атос, мало говоря, подмечал многое. Воистину, понимание — самое дорогое, чем можно поделиться с ближним своим. — Вы сожалеете о том, что, не имея кого посещать на улице Феру, Арамис будет реже одаривать вас своим присутствием. Даже кинжал господина Атоса не в силах был пронзить меня больнее, чем эта фраза. От возмущения у меня перехватило дыхание. — Да как вы смеете! — воскликнула я в сердцах. Впрочем, мне давно следовало понять, что господа мушкетеры смеют делать все, что только им вздумается, ничуть не заботясь о последствиях. — Вы серчаете, сударыня, но ваш гнев беспочвен. Не должен же я приносить и вам клятвы в том, что я буду нем, как катафалк. — Да при чем здесь катафалк, господин Атос? — едва сдерживаясь, проговорила я. — К тому же вы все время употребляете такие мрачные слова, что мне становится грустно. Тут я поняла, что впервые поделилась с ним хоть каким-то чувством, и от этого мне стало свободнее. Кривая усмешка появилась на его губах. — Все время? — переспросил он. — Не припомню, чтобы в вашем присутствии я рассказывал свои излюбленные страшные истории. И я поверила, что он в самом деле ничего не помнит. — Господин Атос, ваши намеки оскорбляют меня, — сказала я и мне стало еще на одну степень свободнее. — Но я не намекаю, — возразил он, — я говорю прямо. Ничуть не сомневаясь в вашей добродетели, мне бы хотелось предупредить вас. Знайте же, что в присутствии Арамиса вы теряетесь. У вас из рук падают вещи, вы спотыкаетесь, немеете, краснеете и опускаете глаза. Только слепой не заметит вашего несдержанного поведения. Я говорю это вам не для того, чтобы оскорбить вас, а искренне надеясь, что подобный урок может пойти вам на пользу. Арамис очень амбициозный молодой человек, он метит высоко. Если бы вы научились владеть собою… — Прекратите, сударь, прошу вас! — Слышать этот поучительный тон было совсем невмоготу. Мало того, что прежде он собирался меня карать, так теперь еще и решил заняться моим воспитанием! — Приношу вам свои извинения, — спокойно сказал господин Атос. — Поверьте, мне нет дела, в кого пускает опрометчивый Амур свои стрелы, я лишь хотел отплатить вам за ваше гостеприимство советом: господин Арамис… — Не из моего гекзаметра стих, — перебила я его, — я знаю. Я все про вас знаю! — Что же вы знаете, сударыня? — в изумленном тоне, которым господин Атос задал этот вопрос, был искренний, неподдельный интерес. Вероятно, он не ожидал услышать слово «гекзаметр» из уст мещанки. Его заинтересованность подкупила меня, развязывая язык. — Я знаю, что вы, господа мушкетеры, люди целиком и полностью бессердечные, — решительно сказала я, вставая и выпрямляясь. — Вы безучастны ко всему, что не касается лично вас — вашей чести, ваших шпаг, ваших герцогинь и ваших желудков. Вы колотите своих слуг, будто они не люди, а лошади, и не заботитесь ни о ком, кроме как о тех, кто близок вам по духу и по происхождению, а это тоже самое, как забота о самом себе. Я знаю, что вы совершенно не способны возлюбить ближнего своего, потому что не замечаете ближнего, даже если он стоит перед вами во всей своей первозданной простоте. Вы приносите клятвы, сотрясая воздух высокими словами, но внутри у вас — звенящая пустота. Я знаю, что господь создал вас красивыми, образованными и отважными, что в вас течет дворянская кровь, но это едва ли прощает вас, потому что с того много спрашивается, кому много дано. А вы растрачиваете свои жизни впустую, бросаясь ими, как игральными костями. Я знаю, что вы оглянуться не успеете, как между ваших пальцев утекут дни, отпущенные вам создателем, и если вы доживете до старости, в чем, к сожалению, приходиться сомневаться, вы обнаружите себя в каком-нибудь старом холодном замке, полном фарфоров и хрусталей, но воспоминания о дуэлях и скачках не согреют вас, потому что все это — суета сует. Я знаю, что вы еще слишком молоды, но это тоже вас не извиняет. Даже в восемнадцать лет некоторые юноши способны на благородные поступки, как, например, добродетельный Иосиф, во имя собственного достоинства отказавшийся от ласк жены Потифара… Тут я с усилием остановила поток своего красноречия, потому что вспомнила, что о женах в присутствии господина Атоса лучше не распространятся, а его личные чувства я все же вознамерилась беречь. На этом я сдулась, как опустошенный бурдюк, прикладывая нешуточное усилие воли, чтобы не попросить прощения. Не узнавая саму себе, я схватилась за голову. — Пресвятая Богородица, — в отчаянии вскричала я, не узнавая саму себя, — что же это такое со мной творится? Я посмотрела на человека, сидящего в кресле напротив. Королевский мушкетер опять исчез, а на его место водворился исследователь человеческих душ — истинный знаток и ценитель. Он глядел на меня с неподдельным интересом, внимательно вслушиваясь в каждое слово, и ни обиды, ни возмущения, ни упрека не было в его взоре. — Вас, кажется, расколдовали сами боги, — почти ласково сказал он. — Нимфа Эхо, оказывается, все еще обладает даром речи. Мне нечего вам возразить, потому что вы сказали правду. Это ваша правда, но от этого она не менее ценна. Вы оказали мне честь, поделившись ею со мной. С некоторых пор, я больше всего остального ценю правду. Что же до Иосифа, то юноша отказался от жены Потифара не по причине добродетели и уж точно не достоинства. Он попросту струсил, не рискуя ввязываться в губительную авантюру с падшей женщиной. Впрочем, он мудро поступил. Никогда не ввязывайтесь в авантюры с подобными женщинами, таков мой совет. Господин Атос встал с кресла, надел шляпу и отвесил мне поклон. — Когда мне выезжать? — спросил он. — Никогда, — пробормотала я. — Останьтесь. Он еще раз кивнул и вышел.
Констанс1: Очень хорошая , психологически тонкая вещь.Особенно со стороны тихой, мирной мещанки у которой завелись мушкетеры. Здорово! Только один вопрос, разве титул герцогини Д Эгильон не носила племянница Ришелье г-жа дю Комбале?
Стелла: Viksa Vita , это мне на сон грядущий сюжет для сна. Спасибо!
Viksa Vita: Констанс1 Спасибо вам :) Насколько я понимаю, у Дюма образ г-жи д'Эгильнон собрался из трех таких госпожей, трех разных реальных герцогинь д'Эгильон. Одной из них была Мария Гонзага, что была замужем за герцогом Неверрским. Но возможно, я путаю :)
Диамант: А ничего, что Атос всегда платил свои долги? Здесь он мло того, что пообещал, не заплатил, так еще когда намекнули, перешел на шантаж фактически.
Viksa Vita: Диамант пишет: Атос всегда платил свои долги? Вы правы, конечно. Дайте ему шанс :) Диамант пишет: перешел на шантаж Почему шантаж? Он вовсе не шантажировал хозяйку, по крайней мере не было у него таких намерений.
Диамант: Намерения, может, и не было, а шантаж был. Об оплате - ни слова, зато напоминание, что хозяйка пожалеет, если он уедет. Для корректного поведения он дб сначала указать сроки платежа, а не давить на эмоции женщины. Эмоциональный шантаж, весьма распространенный в людских отношениях.
Стелла: Это немного не тот Атос, которого мы привыкли уже воспринимать. Это Атос на переломе, когда он еще не разобрался толком сам с собой. Он весь - как калейдоскоп. У Автора получается это показать: он все время меняется в глазах хозяйки и она не в состоянии пока сложить себе какой-то цельный образ. Но цельного Атоса пока еще нет. Есть комок боли, который пытается загнать себя в привычные рамки то попойкой, то надменной холодностью, то бесшабашностью. Назваться именем горы проще, чем заставить себя стать неприступным утесом. И Автор не раз подчеркнул, что граф здесь еще очень молод. В 25 лет так себя владетельный вельможа уже не повел бы. Это поведение 21-22 летнего. Три года - это тоже очень большая разница и тогда и теперь.
Диамант: Думаю, по счетам платить вместо того, чтобы зубы заговаривать бесцеременными вопросами этот господин умел всегда.
Viksa Vita: Диамант Мне нечего вам возразить, потому что вы абсолютно правы. Атос платил кредиторам на слеующее же утро, если играл на честное слово. И раз вы услышали шантаж, хоть он там не задумывался, значит, это оплошность автора. Душевный бардак не оправдывает Атоса. Не гоже автору объяснять свои задумки, и, снова, раз они не считываются - это моя оплошность. Могу лишь сказать, что Атос подмечает разные вещи, и помнит, что в первое свое явление хозяйка денег с него не взяла. Еще могу утверждать, что хозяйка ущемленной не останется. Но все это не оправдывает автора :) Принимаю ваше замечание. Стелла пишет: не в состоянии пока сложить себе какой-то цельный образ. Вы тоже абсолютно правы и понимаете автора. Но дело не только в молодости. Автор всеми усилиями пытается описать клиническую картину посттравматического стрессового расстойства, симптомами которого являются: дезинтеграция личности (буквально разваливание характера на куски), флешбеки, "спусковые крючки", активирующие приступ, избегание любых мыслей, чувств или разговоров, связанных с травмой, эмоциональная притупленность, изменение представлений о мире, отсутствие интереса к будущему, частичная амнезия и повышенное употребление алкоголя. У находящихся рядом с таким человеком близких может произойти сотравматицаия, выражающаяся в "...переносе на себя симптомов психотравмы, полученной пострадавшим, с аналогичными данной психотравме переживаниями, и, в результате, дестабилизацией психологического и соматического здоровья сотравмированного члена семьи" (Кучер, 2004). Даже несколько лет после охоты Атос не свободен от некоторых симптомов, что же говорить о месяцах спустя. У него сейчас острая фаза.
Диамант: Viksa Vita, я знаю, что такое посстравматическое состояние. ИХМО, все хорошо в создаваемой вами картине, кроме того, к чему я уже придралась
Viksa Vita: Диамант пишет: я знаю, что такое посстравматическое состояние Ура! Придирайтесь, конечно. Как правило, придирки читателя отражают сомнения автора. Поделюсь с вами, что, когда писала эту главу, долго сомневалась, должен ли Атос прямо сейчас заплатить деньги. В итоге решила, что нет, не должен, но у меня нет этому логического объяснения. Но есть вопрос по теме: Как вы думаете, сохрянются ли функции супер-эго при ПТСР?
Констанс1: Дамы, а с чего это Вы решили , что у графа должен быть постравматический синдром?Для синдрома-нужен стресс, а для графа вынесение обвинительного приговора, входит в его полномочия Судьи Верхнего и Нижнего Суда. Вот он приговор и вынес, необычно только то, что за неимением палача самому пришлось приводить его в исполнение.Ежели бы каждый Судья коему довелось в его практике выносить смертный приговор ,синдромами мучился, судьи бы уже повывелись давно. Ведь в справедливости приговора , вынесенного Миледи граф никогда не сомневался, значит мог спать спокойно.
Стелла: Констанс1 , а вот Рауль мог получить посттравматический синдром только от одной мысли, что Луиза ему изменила. Причем- по сравнению с тем, что узрел Атос у него и не было на это таких оснований. Атос был помоложе , чем сын, когда все случилось. Да, он был закаленей морально, потому что больше испытал( наверное). Но я не думаю, что он плюнул через плечо, перекрестился и поехал в Париж. Чтобы все бросить так, как он это сделал, нужно испытать хорошее потрясение. И пить бы он не стал, потому что изначально пьяницей не был. И не у каждого судьи, должна вам сказать, оказывается жена с клеймом.
Констанс1: Рауль не посттравматический синдром получил, а сильнейший стресс, из которого так и не выкарабкался увы! В нем и погиб.А граф действовал на законных основаниях,как судья.Так с чего бы ему посттравматический синдром заиметь, если все было законно?
Стелла: Констанс1 , пусть вам на этот вопрос специалисты и ответят.
Viksa Vita: Констанс1 В "Трех мушкетерах" Дюма замечательно описал человека, чья жизнь ознаменовалась единственным событием, которое навязчиво преследовало его, мешая спокойно жить, заставляя пить, депрессировать, отчаянно рисковать жизнью, скрываться и избегать всяческих упоминаний о том, что случилось, обобщая его так, что триггер "женщина" запускало переживания. Атос говорит гасконцу: "повешенные - мой постоянный кошмар". И я ему верю. Чтобы совладать с ситуацией, граф изпользует ту психологическую защиту, которую используют жертвы травмы. Он диссоциирует - отрезает кусок собственной личности, становясь мушкетером Атосом. (Определение диссоциации из википедии: "В результате работы этого механизма человек начинает воспринимать происходящее с ним так, будто оно происходит не с ним, а с кем-то посторонним"). Он говорит о знаковом событии от третьего лица, не в силах сказать "Я", "Это произошло со мной". На языке современной психиатрии этот поведенческий букет классифицируется как посттравматический синдром. Если бы Атос из "Трех мушкетеров" сегодня записался бы на прием психиатра, врач открыл бы медицинцкий справочник МКБ-10 и поставил бы диагноз ПТСР (фаза депресии). Травма даже не в факте повешения, а в факте клейма. Человек получает психотравму от ощущения бесконтрольности и бессилия, с ним происходит нечто внезапное, угрожающее, чего он не ожидал. Ощущение "земля уходит из под ног" может стать травмирующим, не так важно, что именно послужило ее уходу из под ног. Сцена на охоте - ситуация, в которой граф потерял контроль над собственной жизнью: его жена оказалась не тем, кто он думал, а другим человеком, ему словно "подменили" жену и его самого - если он муж этой жены, то кто же он тогда? Это травмирует, а не сама виселица. Интересно, что излечивается это расстройство проживанием знакового события заново и осмыслением его по новому, с новой точки зрения, из более зрелого состояния, в котором человек совладает с тем, что произошло, из ощущения контроля, переставая избегать собственную историю. На терапии, в идеале, внутренний сценарий переигрывается, и бесконтрольная жертва травмы становится агентом, беря в руки контроль над ситуацией. Поразительно то, что Дюма излечивает своего героя именно этим методом, сценарий переигрывается (правда в реале :)). Вторая казнь оказывается для Атоса терапевтичной - он закрывает гештальт, переигрывает ту же ситуацию из нового места, и на этот раз он не импульсивная жертва кошмара, а полный хозяин положения. Именно вторая казнь миледи избавляет его от необходимости диссоциировать - только тогда он снова становится графом де Ла Фер для себя и для окружающих. Его личность интегрируется заново. Предрасположенность к психотравме у этого семейства видимо генетическая :) И впрямь, Рауль тоже еe не избежал. Американские солдаты во Вьетнамской войне тоже законно стреляли во вьетконгцев, будучи убежденными, что совершают действие во имя свободы и демократии. Что не помешало им заработать ПТСР. А те палачи, которые не психопаты, таки могут заболеть им тоже :) (а я погляжу, и десять лет спустя заклятие Дюмании по-прежнему остается в силе)
Стелла: Viksa Vita , каждый вновь приходящий редко когда приходит с новыми вопросами. Но ему кажется. что он открыл нечто новое. И все начинается сначала. Спасибо, что вы все разложили по полочкам- я просто не умею объяснить, что ощущаю, грамотно и доходчиво: мне интересны чувства человека. но лезть в научные определения мне скучно. Это - не мое.
Viksa Vita: Стелла пишет: лезть в научные определения мне скучно А у меня все никак не получается не лезть :( Когда я говорю своим голосом из меня лезет аналитика. Я и фики по-сути пишу для того, чтобы отключится от головы и суметь чувствовать. Стелла пишет: Но ему кажется. что он открыл нечто новое. И это прекрасно :)
Констанс1: А что это за заклятие Дюмании? Можно об этом поподробнее, пожалуйста....
Viksa Vita: Констанс1 пишет: А что это за заклятие Дюмании? Оно гласит, что любая тема разговора на этом форуме в итоге скатывается в обсуждение личности Атоса или отношений Атоса с виселицей миледи. Предлагаю вынести на обсуждение принятие закона Годвина в дюманской интерпретации
Констанс1: Так это естественно.А кого обсуждать?Отношения Портоса с г-жой Кокнар? У Д Арта возлюбленная погибла, а сожительница- трактирщица Мадлен, неинтересна как обьект для обсуждения.Любовницам Арамиса несть числа.Кого из них обсуждать?Вот еще Рауля и его несчастную любовь к Ла Вальер- обсуждают.Да и то тоько потому , что уж больно превосходящий соперник у виконта оказался.
Viksa Vita: Констанс1 отношения Портоса с госпожoй Кокнар заслуживают пристального наблюдения, и вызывают кучу вопросов о морали, супружеских отношениях, мезальянсах, кулинарии и зависимости. Зря вы так.
Стелла: Да и отношения дАртаньяна с Мадлен достойны внимания. А Ора и Маликорн? А личность Маникана( историческая, между прочим!). а де Гиш с Генриеттой? А тот же де Вард, который был так известен и привечаем при дворе? Список можно продолжить при желании, были бы желающие отвечать. Но вот забавно то, что неведомыми путями все эти рассуждения все равно приведут к господину графу. Уж больно могучая личность, как Мальстрим всех затягивает в свой водоворот.
Señorita: Стелла пишет: А личность Маникана( историческая, между прочим!). а де Гиш с Генриеттой? А тот же де Вард, который был так известен и привечаем при дворе? Список можно продолжить при желании, были бы желающие отвечать. Но вот забавно то, что неведомыми путями все эти рассуждения все равно приведут к господину графу. Уж больно могучая личность, как Мальстрим всех затягивает в свой водоворот. Да нет, просто дело в том, что Атос - главный герой (один из главных), и он, если так можно выразиться, в романе все время на виду. И автор уделяет ему довольно много внимания.;))) А кто есть Маликорн, не говоря уж про Маникана? Кто вообще из прочитавших (не сказать, сумевших осилить))) роман единожды в годы безмятежной юности вспомнит, что там был какой-то Маникан? И чем он был занят в романе (я вот реально уже не припомню, чем он там прославился))), т.е. я помню, что там был такой, и вроде как помог Лавальер ко двору приехать, - ну и все)? Я вас умоляю!))) То же самое и с Вардом, который появился только чтоб поскандалить с Раулем и помахаться с Гишем. Они суть проходные герои-эпизодники. Что там обсуждать, когда их в романе-то от силы, дай господи, пяток упоминаний на весь объем, составляющий три кирпича. Ладно, эт лирическое отступление;))) Про фик. А мне Атос тут оч понравился. И на мой взгляд он абсолютно IC (в характере): книжен и каноничен. И отец Сандро из Виллер-Котре просто покорил;))))
Стелла: Señorita , а вот я отца Сандро сразу не признала. Так за событиями спешила, что мне просто в голову не пришло, кто он!))) Про Атоса говорить еще раз не буду- уже высказалась - он мой здесь. А вот говоря о второстепенных персонажах я имела в виду тех, кто текст помнит и знает, как свои пять пальцев. Им эти личности тоже могут быть интересны. Во всяком случае, я, после того, что читала о де Варде, после того, что у знала о де Гише и об остальных, упомянутых и не упомянутых мной, стала обращать внимание на то, что о них Дюма написал. Даже то, что в своем завещании Бофор упомянул Вогримо вместо Гримо- не с потолка взято. Некий дворянин Вогримо помог ему бежать из Венсена на самом деле. Про Рошфора я вообще и не говорю- с легкой руки jude он вообще стал выглядеть по-новому.
jude: Señorita пишет: отец Сандро из Виллер-Котре покорил Да, кюре - просто великолепен!
Стелла: Вот, сейчас еще разок перечитала места с отцом Сандро. Viksa Vita , что-то он смахивает на попаданса?
Viksa Vita: Стелла пишет: что-то он смахивает на попаданса? Нет, это шалость, в духе магического реализма и гипертекстуального постмодернизма
Стелла: Так вы "эту" шалость имели в виду!))))
Констанс1: Отец Сандро из Вилле- Котре-это Дюма собственной персоной, по моему.
Viksa Vita: Стелла пишет: Так вы "эту" шалость имели в виду!)))) И эту в том числе :)
Viksa Vita: Глава одиннадцатая, в которой неожиданно появляются волхвы После беседы нашей с господином Атосом, господа Портос и Арамис почти совсем перестали появляться у меня дома, господин Атос перестал завтракать и ужинать, и выпивки больше не требовал. Уж не знаю, было ли сие новшество вызвано пробуждением в господах мушкетерах совести, или тем, что запасы вина и окороков в моем погребе окончательно иссякли. Осень вступила в свои законные права, запруживая улицы мокрой жижей, что разбрызгивалась на прохожих из под колес экипажей и копыт лошадей. Ходить по улицам сделалось неприятно, но так-как лошади, и тем более экипажа, у меня не имелось, приходилось чаще стирать юбки. А поскольку верхних у меня имелось лишь две, то визиты к прачке с одной запачканной юбкой для стирки, оборачивались заляпанной сменной, что была на мне. Сия бесцельная погоня за собственным хвостом заставила меня задуматься о тщетности бытия и о заказе третьей юбки. Это в свою очередь направило меня к припрятанной в кладовой склянке, в которой у меня хранились на черный день отложенные деньги, дабы обнаружить, что на дне остались двадцать последних пистолей. Неожиданное открытие подействовало на меня удручающе, усугубляемое тем фактом, что к зиме спрос на вышивку и кружевo как правило резко падал. Следует отметить, что за весь этот период времени я исправно посещала особняк д’Эгильонов. Базен, слуга господина Арамиса, приблизительно раз в три дня появлялся у меня на пороге с букетом незабудок, в котором пряталось письмо для герцогини. Я же, в свою очередь, передавала ему ответное послание. Посещения герцогини хоть и сделались для меня довольно приятным развлечением, от этого не сказывалoсь на состоянии моих юбок и туфель менее плачевно. Я уже стала подумывать о новом возможном поприще для пропитания, как случилось неожиданное. Господин Арамис однажды самолично явился ко мне с визитом, чем заставил меня предположить, что я допустила некий промах в исполнении обязанностей посыльной. Но дело было в другом. Мушкетер достал из кармана завернутые в батистовый платок четки и протянул их мне. - Красный жад, - заявил он, - камень редкий и очень ценный. - Красивая вещь, - оценила я. - Она ваша, - сказал мушкетер. Я попыталась отказаться, но он настаивал. - Берите, берите, это наименьшее, что я могу для вас сделать, сударыня. - Ни в коем случае! - Я отрицательно закачала головой, но тут на лице господина Арамиса появилось серьезное и даже торжественное выражение, похожее на то, каким оно было в момент клятвы, которую он давал своим друзьям. На какой-то миг я отчетливо представила его в алой сутане и золоченной казуле, возвышающимся на паперти огромного храма с витражами пред лицом внимающей публики. - Вот что я вам скажу на правах будущего духовного лица, - произнес мушкетер, подтверждая мое видение. - Уже некоторое время я нахожу, что вы пытаетесь изображать из себя святую. Мне неведомо, зачем вы это делаете, но порой слишком отъявленное приличие является верхом неприличия. Добрый христианин должен уметь не только давать, но и брать. Как же иначе сумеет он принять жертву Христову? - Я все ждала, когда же будет упомянута жена Потифара, но проповедь закончилась, и господин Арамис добавил. - Отвергая подарок вы тем самым словно хотите явить свое превосходство над другими. Никогда не отталкивайте человека, приходящего с дарами, если не хотите оскорбить его. Это мне было понятнее. К тому же в этом был определенный резон. Я не хотела оскорблять чувства господина Арамиса и поэтому взяла четки, поблагодарив его. После этого господин Арамис с присущей ему скрытностью сообщил, что его какое-то время не будет в Париже, но он бы предпочел, чтобы герцогиня об этом не знала, ибо ему не хотелось бы снова послужить причиной ее беспокойства, да и к тому же речь шла о деле государственной важности, о котором не пристало распространяться. Мне стало интересно, что это за дело такой большой важности, но, разумеется, спрашивать не стала. Господин Арамис вручил мне три разных письма, датированных будущими датами, которые я должна была периодически относить герцогине за время его отсутствия, под видом того, что их автор пишет их в тот же день. Все это показалось мне не очень порядочным, и я решилась спросить у господина Арамиса: - Позвольте мне посметь спросить вас, сударь: неужели у вас никогда не возникает желания увидеть ее светлость воочию? Будущий аббат посмотрел на меня так, словно я была воплощением младенческой наивности, если не беспросветной глупости. - Милостивая госпожа, не мне рассказывать вам, что в некоторых связях люди ищут нечто большее, чем плотские наслаждения, - и я с некоторой опаской поняла, что господин Арамис не имеет в виду поэтическое творчество. Некоторое время спустя в дверь снова постучали. На этот раз за дверью стоял господин Портос. За его спиной маячила фигура Бонифация, придерживающего под уздцы немолодую кобылу оттенка осенней парижской мостовой. - Хозяюшка! - в обычной своей разудалой манере приветствовал меня господин Портос, снимая шляпу. - Господин Портос, - с взаимной теплотой отвечала я, - заходите. - Я бы и рад, но мне придется отказаться, - с некоторой грустью признался мушкетер. - Но почему? - Видите ли, я к вам по делу. - Я вас слушаю. - Могу ли я быть с вами полностью честным? - спросил господин Портос, несколько меня настораживая. - Мне бы хотелось верить, что можете. - В таком случае, я объяснюсь. Дело в том, что Атос дал нам знать, что вы не согласны получать долги деньгами, потому что это оскорбляет ваше достоинство. А Арамис сказал, что вы хотите уподобиться святым бессребреникам Косме или Дамиану, - тут господин Портос сделал паузу, словно смакуя новое знание, и продолжил: - Именно поэтому я дарю вам лошадь. Я совсем опешила. Снова заглянув за спину господина Портоса, я увидела, что Бонифаций привязывает кобылу к кольцу в коновязи напротив дома. Помня о дельных словах господина Арамиса, я не стала отказываться от дара, но все же поинтересовалась: - Это весьма любезно с вашей стороны, господин Портос, но какой мне прок от лошади? Скакать верхом я не умею, поля и плуга у меня и подавно не найдется, - тут в меня закралось некоторое подозрение и я на всякий случай спросила: - Разве что, вы предлагаете мне ее зажарить? Господин Портос пожал плечами. - Как вам угодно, но если вы решите превратить ее в ужин, то, прошу вас, сделайте это не ранее, чем недели три спустя. - Вы считаете, что за этот срок она успеет нарастить больше плоти? - поинтересовалась я. - В этом я как-раз сомневаюсь, - отвечал господин Портос, - но через три недели завершится наше с Арамисом участие в кампании, которую нам предстоит предпринять по поручению господина де Тревиля. - Что же это за кампания? - спросила я. Мушкетер раздулся от гордости. - Мы отправляемся в Авиньон, чтобы затем сопроводить епископа Люсонского в Париж. Понятия не имею, кто таков этот сановник, но его величество проявляет личную заинтересованность в его прибытии ко двору, а Арамис утверждает, что мы станем эпизодическими участниками летописи времен. - Очень занятно, - сказала я, понимая, что господин Портос проболтался о том, о чем хотел умолчать господин Арамис. - Желаю вам приятной прогулки в Авиньон. Говорят, это очень красивый город. Господин Портос раскланялся, ласково потрепал кобылу по загривку и, сделав знак Бонифацию, удалился по улице, развернув плечи. Бонифаций же не заметил маневров своего господина и продолжил внимательно изучать полет голубей над крышами домов. Через некоторое время господин Портос заметил, что шагает он без сопровождения, и ему пришлось вернуться по своим же стопам назад, схватить Бонифация за ухо, и потащить его за собой. В третий раз в дверь не постучали, а открыли самостоятельно. В нее вошел господин Атос и направился к тому же креслу, где сидел в наш прошлый разговор. Он снял шляпу и отстегнул от нее перо, которое крепилось к тулье пряжкой из крупного сапфира с золотым ободом. Пряжку эту он положил на столик. - Я обещал вам денег, - сказал он, - но в этом городе они тают до того, как я успеваю их посчитать. Возьмите эту вещицу, мне она более ни к чему. - Но как же я могу....? - запротестовала я, находясь в такой непосредственной близости к подобной драгоценности впервые в жизни. - Вы сделаете мне одолжение, - сказал бывший граф. - Мушкетеру Атосу не гоже носить кричащие самоцветы, вызывающие излишние вопросы. На этом мушкетер Атос поднялся с кресла, держа в одной руке шляпу а в другой - перо. - Вы тоже направляетесь в Авиньон по делам государственной важности? - на всякий случай спросила я. - Нет, - сказал господин Атос, - я остаюсь в городе лечить печень.
Стелла: Остатки былой роскоши господин Атос употребил на дело. Кажется, в первый раз. И чем это он решил лечиться? Или для него нашлось дело поважнее сопровождения господина Ришелье?
Viksa Vita: Стелла пишет: Остатки былой роскоши господин Атос употребил на дело Я же говорила, что надо дать ему шанс :) Стелла пишет: И чем это он решил лечиться? Да ничем, кажется. Я думаю, его не послали на столь важное дело, потому что он еще новичок в роте. Необязательно же три мушкетера должны всегда и везде скакать вместе :)
Констанс1: Повезло Атосу с хозяйкой.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Повезло Атосу с хозяйкой. Должно же ему хоть с чем-то повезти :)
Стелла: Viksa Vita , вообще-то необстрелянного с ходу бы не приняли в роту. Видно, репутация у него была и была известна Тревилю или королю.
Констанс1: Так Атосу во всем повезло! Кроме того , что он по молодости да по гормональному всплеску, который глаза ему застил, сам себе напортачил.Родился не под скирдой сена , а в знатнейшей семье,родня Монморенси и Роанов, знатный как Д Андло.Стал наследником знатного имени. Женился на выдающейся по красоте, уму и злобности женщине.В мушкетерах нашел аж троих Друзей, да КАКИХ! Многим из нас и одного такого друга( подругу) по жизни встретить-только мечтать можно. Один замок бросил( или пропил), поди пойми. Тут ему в наследство -другой.Извольте , примите.Стал от одиночества чахнуть вдали от друзей, нате - пожалте - Рош-Лябей.Одна из самых красивых и знаменитых красавиц Франции, падает в руки , как спелый плод, без всяких усилий с его стороны.Через год , случайно проезжая в тех местах, нашел сына в богатой колыбельке.Получите, распишитесь и обрел смысл жизни на ближайшие четверть века! Ничего себе Невезучий! Везение с хозяйкой-лишь одно в череде многих везений в его , Атоса , жизни.
Viksa Vita: Глава двенадцатая, в которой хозяйка совершает подвиг Тремя дарами господ мушкетеров я воспользовалась с переменчивым успехом. Четки продала жиду ростовщику за неожиданные двести пистолей. У меня были некоторые подозрения на счет того, откуда господин Арамис взял эти четки, и поэтому долго задерживать их у себя казалось мне несколько неприличным. По вопросу лошади я обратилась к хозяину "Сосновой шишки", который нашел покупателя в лице какого-то денщика, любителя заседать в этом почтенном трактире. Кобыла принесла мне выручку в восемнадцать пистолей, а седло и упряжь - в двенадцать экю с ливром. Пряжку же господина Атоса я не стала продавать, а спрятала в сундуке в спальне, там, где теперь лежала новая третья юбка. За вырученные деньги я приобрела большое количество припасов на зиму - копченых окороков, вяленой рыбы, сушеных грибов, и, конечно, бутылок вина. Я заплатила вперед служанке Нанетте, чтобы чаще пользоваться услугами ее туфель и ее юбок, и некоторую сумму пожертвовала приходу отца Сандро. В отсутствии друзей господин Атос снова выглядел мрачным и подавленным. По ночам от потолка часто отдавался размеренный стук - это господин Атос мерил шагами свои комнаты. Выглядел он бледным и изможденным, хоть и сохранял по-прежнему свою обычную опрятность и выправку. Я недоумевала, когда именно он спит, и спит ли вообще. Пару раз при мне он мечтательно упомянул некий корабль, носящий имя "Боярышник", который отплыл от берегов города Плимута и направился с пилигримами в Новый Свет. Еще он заметил, что это, несомненно, корабль дураков, но что он с удовольствием купил бы пропуск на этот корабль, не будь эти дураки англичанами. Все мои отрицательные чувства касательно господина Атоса как рукой сняло, и я была полна к нему благодарности, потому что понимала, что три дара были его ответом не на мое требование оплаты, и это понимание грело меня. Но наблюдать за тем, как этот некогда должно быть блистательный господин чахнет день ото дня было непросто. Еще хуже было то, что я по-прежнему никак не могла развеять его тоску. Ощущение собственного бессилия угнетало меня. Иногда мне казалось, что та вспышка безумия, свидетельницей которой я стала, была благотворнее этой нынешней бесчувственной апатии, накрывшей господина Атоса будто саваном. Если бы я могла как-то вывести его из себя, я бы это сделала, но не представляла, как такое возможно. Поскольку за исключением двоих своих друзей, занятых в данный момент делами государственной важности, он не любил шумных компаний, игр, женщин или лошадей, кроме выпивки ничего его не отвлекало. Из имевшихся у меня уже знаний о нем, я предположила, что этот человек, как и в юности своей, все еще любит книгочейство. Так-как книг в моем доме отродясь не водилось, я вспомнила о рукописях, оставленных мне господином кюре. Сама я не решалась заглянуть в них, боясь, что ничего в них не пойму. Я предложила эти бумаги господину Атосу. Он взял их, одарил меня рассеянной полуулыбкой, и пообещал, что непременно с ними ознакомится. При этом даже самого маломальского интереса в его реакции я не уловила. Каждую ночь каблуки над моей головой отстукивали время. Секунды, минуты, часы. Хоть он не знал этого, я хорошо понимала господина Атоса. Я понимала, что в моменты тяжелого уныния людям хочется и одновременно не хочется одиночества. В такие часы единственное отдохновение от собственных дум возникает в присутствии близких друзей, которые, ни о чем не спрашивая, находятся рядом, и своим смехом, своими горестями и своими заботами развевают удушливый туман. Я понимала, что в господах Портосе и Арамисе господин Атос нашел силу и мудрость, открытость и тонкость, жизнелюбие и смекалку, все то, что он ценил в людях, и что был не способен проявить сейчас сам. Они не вмешивались в его жизнь, но, дополняя, делали его более цельным, таким, каким он сам по себе сейчас не мог быть. Все это было очень грустным, и мне хотелось, чтобы двое мушкетеров поскорее вернулись из своего Авиньона. - Кто таков епископ Люсонский, сударь? - осторожно спросила я однажды господина Атоса, прислуживая ему за пятничным обедом. - О, это великий политик, - задумчиво ответил тот, - не пройдет и нескольких лет, как его имя будет произноситься не иначе как с благоговейным ужасом, попомните мои слова. - Неужели все это опасно для господ Портоса и Арамиса? - Зависит от того, как они поведут себя в присутствии епископа. - И как они должны себя повести? - Как люди дальновидные, - загадочно ответил мушкетер. - Что вы имеете в виду? - уже всерьез заинтересовалась я. - Я имею в виду, - с неожиданной готовностью объяснил бывший вельможа, - что, по моим расчетом, епископ, предвидя свою карьеру, станет пытаться заполучить в свою коалицию как можно больше достойных дворян, преданных слуг и отважных солдат, кем, несомненно, являются господа Арамис и Портос. Им придется либо согласится либо отказаться. - Что же окажется верным решением? - Этого я не знаю, - признался господин Атос. - На свете существуют неразрешимые дилеммы и безответные парадоксы. Ответить на них может только каждый сам для себя в силу своей личных амбиций и совести. Раз уж он был так разговорчив, я решила не упускать момент его расшевеления, и продолжила задавать вопросы, развивая тему, в которой решительно ничего не смыслила, но которая была интересна господину Атосу. - А как поступили бы вы? - спросила я. - Я? - господин Атос оторвался от стакана с таким удивленным выражением лица, словно ему только сейчас напомнили о том, что он все еще существует. - Поскольку во мне нет никаких амбиций, я поступил бы по совести. - И что говорит вам ваша совесть? - совсем осмелела я. - Однажды приняв присягу, дворянин не имеет права от нее отрекаться. И даже если на другой чаше весов лежит вся манна небесная, человек чести не должен поддаться такому искушению, - он замолчал на какое-то мгновение, словно сомневаясь, говорить ли дальше, и решил все же сказать: - Ни словом ни жестом я не упрекну человека в противоположном выборе. Я не осужу его, потому что понимаю: даже если это все, что остается у некоторых по воле рока, долг - не единственное, из чего должен состоять человек. К сожалению, некоторые очень подвержены влиянию со стороны. Но и их я не в праве осуждать. Я весьма благодарен господину де Тревилю за то, что он счел меня непригодным для этой миссии. По какому-то непонятному наитию мне показалось, что господин Атос говорил об отсутствующих господах Арамисе и Портосе. Еще мне подумалось, что господин де Тревиль, кому бы он ни отдавал свою присягу, именно по этой же причине и не послал господина Атоса в Авиньон. Должно быть кому-то было угодно, чтобы люди, сопровождающие епископа, состояли не только из долга. Это был редкий разговор, и за его время господин Атос снова был влиятельным графом. Но после него он как-то странно встряхнулся и опечалился еще больше, в дальнейшие дни не произнося ни слова. Не таясь уже, я кидала на него выразительные взгляды, призванные предложить ему теплые руки, видящие глаза и слышащие уши, ведь кроме этого, у меня ничего больше не было, но и это ему не было нужно. Такое создавалось впечатление, что не нужно ему ровным счетом ничего, и что только небытие способно поглотить его хандру, которую даже печалью трудно было назвать, потому что это слишком светлое слово. Еженощный стук каблуков по потолку становился невыносимым. Господина Атоса и вдову покойного Лажара разделяла всего лишь лестница, и, казалось бы, кто мешал ей подняться по этой лестнице наверх, распахнуть дверь и уговорить господина Атоса... она не отдавала себе отчета в чем именно собиралась уговаривать господина Атоса, но лестница эта словно состояла из рва, полного змей, львов или острых копий, отвесных замковых стен, на которых выстроились стрелки. Она состояла из бесконечной череды судейских и писцов, зачем-то выводивших скрипящими перьями по пергаментам законы о сословиях и иерархии, где рядом с "сиятельствами" стояли "светлости" и "преосвященства", но было так темно, как в желудка у левиафана. Лестница на второй этаж состояла из бескрайней библейской пустыни, в песках которой Спаситель молил отца своего пронести мимо чашу, из огромного моря, в бушующих волнах которого затерялся по дороге в Новый Свет корабль "Боярышник", и из жены Потифара состояла эта лестница. Но больше всего она состояла из такой бездонной боли, что ступив на ее, невозможно было не утонуть. Порой воображение играет с нами странные шутки, являясь именно той причиной, по которой мы потом долгие годы страдаем от неутоленных желаний и несбывшихся грез. Бесплотное воображение, которое состоит из наших же собственных страхов, и из ничего более, но это такая преграда, которую порой не в силах осилить даже самый отважный мушкетер его величества. Тем не менее вдова покойного Лажара встала с кровати, запахнулась в шаль, зажгла от свечи светильник и ступила на лестницу. Сделав так, она вступила на путь, на котором ее ждало разочарование, бесчестие и позор. На этом пути она могла потерять столь многое, что и думать об этом было невозможно. Она помнила слова мудрого кюре о том, что ей стоило забыть этого человека, как помнила она и его собственное лицо, искаженное яростью при встрече с призраком своего прошлого, своей женой, кем бы она ни была, и которую почему-то напоминала ему сама вдова покойного Лажара. Может быть лишь тем, что она сама была женщиной. Всего лишь женщиной. Быть женщиной для вдовы Лажар значило готовить, убирать и прислуживать, а ей хотелось большего. Ей хотелось, чтобы ей дарили цветы, писали письма и стихи, чтобы в ней видели существо достойное внимания, уважения и даже, что греха таить, восхищения. Ей хотелось тепла и ласки, заботы и взгляда, который смотрел бы не мимо нее, не сквозь нее, не через нее, а на нее. Да, ей хотелось многого, но разве не заслужила она хоть самого крохотного места в чужой душе? В конце концов, разве могла она быть хуже той женщины, из-за которой дворянин на втором этаже потерял себя, отрезая все концы своей прошлой жизни? Но что значило быть с женщиной для самого дворянина на втором этаже? Вдова покойного Лажара не хотела думать об этом. В ее самых тайных грезах, в которых она не признавалась самой себе, дворянин был ласков, предупредителен и нежен, но она понимала, что между этим и истинным положением дел не было ничего общего. И все же, вступив на опасную лестницу, она была готова ко всему. Она была готова к унижению и самому жестокому использованию ее благих намерений. Она была готова к презрению и насмешке, к надменности и грубости. И даже к отвержению она была готова, хоть это и было самым трудным испытанием. Вдова покойного Лажара была сама не своя. Дьявол взыграл в ней, горяча ее кровь и пробуждая настолько низменные желания, что она пылала не только внутри, но и снаружи. Ей настолько хотелось коснуться рукой руки этого человека, что она, стоя на лестнице в тот самый момент, готова была отдать за это всю свою нынешнюю и загробную жизнь и ничуть об этом не пожалеть. Ее взгляд будто прояснился, и она отчетливо понимала, что жизнь на этом свете дается только раз, и что сожалеть о несделанном гораздо ужаснее, чем о сделанном, и это убедило ее в своих намерениях еще пуще. Пока она взбиралась по лестнице, а сердце ее грохотало как боевая конница в пылу сражения, ее постигали потусторонниe видения, в которых ей отчетливо виделась смерть этого человека, только этих смертей было много, и она не могла понять, какая из них истинная. Дворянин то тонул в пучине ночного моря, то испускал дух от колотых ранений, то в тишине своего замка мирно закрывал глаза, а душа его летела в звездное небо. Эти видения не пугали вдову покойного Лажара, наоборот, они придавали ей смелости, потому что тогда она вспоминала, что идет наверх к простому смертному, а не к тому полубогу, которого она себе вообразила. А это значит, что смертный способен ее понять, даже если и осудит ее поступок. Один человек не может умереть много раз, и вдове покойного Лажара достаточно было одного. Если дворянин выстрелит в нее из пистолета или бросит в нее кинжал, что было вероятным развитием событий, она примет смерть с радостью, потому что умрет она с осознанием проявления собственной воли. Эта мысль окрылила ее и прибавила свободу в тот костер из чувств, что разгорался в ней все ярче и ярче во время восхождения. Вдова покойного Лажара знала, что случится с ней. Она слышала сюжет этого предания не раз и помнила его хорошо. Она представляла, что дворянин, подобно прекрасному Иосифу, удерет из ее дома, вызывая слуг, или выгонит ее сам, потому что на двоих места в сказании не было. Может быть, он оставит ей одну из своих одежд. Кто окажется после этого в темнице она пока не знала. Вдова покойного Лажара поднималась по последнему пролету этой Вавилонской башни, когда в душе ее окрепло и набрало силу странное понимание: она шла по лестнице не за тем, чтобы получить ласку или одарить лаской, не затем, чтобы утешить, не затем, чтобы быть утешенной. Она поднималась наверх, чтобы получить право на собственное имя. Она не могла позволить себе остаться безымянной, потому что знала, что отсутствие имени будет терзать ее и в этом мире и в том, подобно страшному проклятию. Она знала, что будет достойна имени только в том случае, если совершит настоящий подвиг. Вдова покойного Лажара остановилась у ворот ее собственного подвига со светильником в руке, и вход пещеру сказочного великана ощерился кровавыми копьями, топорами и виселицами. Свет светильника отбрасывал огромную тень на стену дома на улице Феру, и тень была похожа то на кающуюся Магдалину, то на святую Марию Египетскую. Вдова покойного Лажара подняла руку и опустила ее на дверную ручку. Шаги за дверью притихли. А потом направились к двери. Вдова Лажар поняла, что пропала, и что обратно ходу нет. И тут в дверь постучали. В другую дверь, во входную, в ту, что выходила на унылую и вечно грязную улицу Феру. Я помчалась сломя голову вниз, преодолев лестницу в три прыжка и едва не выронив светильник. Через две секунды я уже отодвигала дверной засов. Отец Сандро, премило улыбаясь, стоял на пороге моего дома. - Батюшки! - воскликнул он. - Как быстро вы открыли! - Я.... я... - я не находила слов, задыхаясь и придыхая, а пульс в моих венах скакал как ртуть. Отец Сандро поправил на мне шаль, прикрывая ею мои волосы. - Что с вами, дочь моя? - спросил он, слегка прищурившись - Что вы вознамерились вытворить? В его голосе проскальзывала некоторая укоризна, при этом не лишенная понимания. - Я... я ничего... я всего лишь... - Дочь моя, вы не должны оправдываться, - сказал господин кюре как ни в чем не бывало. - Это я прошу у вас прощения за то, что потревожил вас в столь поздний час. Я видел колеблющийся свет в ваших окнах, и подумал, что возможно ваш постоялец снова буянит. Но, как я погляжу, в этот раз буяните вы. - Я... я ничего не сделала, - почему-то ответила я, представляя себе, что исповедь продолжается. - Не успела. - Вот и хорошо, вот и умница, - похвалил господин кюре. - Благодаря вам, - вдруг поняла я и слезы благодарности выступили у меня на глазах. - Да, нет, что вы, бросьте. Вы все сами правильно решили. - Нет, нет, если бы не вы...., - с горячностью проговорила я. - Боже упаси, да при чем тут я? - отнекивался отец Сандро с ложной скромностью. - Все дело в том, что вы все же не захотели остаться в истории женой Потифара. Тут я снова почувствовала гнев, который, прежде мне незнакомый, с некоторых пор стал неотъемлемой частью моей внутренней жизни. - Отец Сандро, - сказала я твердо, - умоляю вас, перестаньте говорить со мной об этом исчадии ада! Господин кюре снова сощурился. - Следует ли из этого, что вы нашли женщину? Он смотрел на меня всезнающе и всепрощающе, поэтому я ответила со всей искренностью, на которую была способна: - Да, я ее нашла.
Стелла: Ну, что еще к этому прибавить? Класс, плюс явление Сандро- это в духе Мэтра. Viksa Vita , Муза с вами!
Viksa Vita: Стелла пишет: Муза с вами Интересно, что это говорит о Viksa Vita, если ее муза является в виде озабоченной вдовы бальзаковского возраста.
Стелла: Только то, что Муза не имеет возраста.
Viksa Vita: Стелла пишет: Видно, репутация у него была и была известна Тревилю или королю. Конечно была :) В след. главе я уже дала возможное (в глазах хозяйки) объяснение, почему его не послали. Но в принципе я действительно думаю, что их не всегда всем скопом везде посылали. Констанс1 Вы меня убедили :) По-сути ему не везло не с жизнефактами, а с тем, как он их трактовал
Стелла: Я согласна. Могли быть и щекотливые моменты, в которых Портос мог не сообразить, Арамис - постараться не попасть под раздачу( он вообще был самым дурным мушкетером и мастером увильнуть), а Атос мог просто быть слишком прям и честен. А вообще мне хорошо с вашим Атосом.))) Я давно про такого не читала.
Viksa Vita: Стелла пишет: хорошо с вашим Атосом А какой он обычно? :)
Констанс1: Все Подарки Атосу преподносили Жизнь и Судьба, а все гадости он делал себе исключительно САМ.Ваш Атос ,хотя бы не пьянствует беспробудно и снисходит до разговоров с«» малыми сими«» в лице своей квартирной хозяйки.Но особенно хорош отец Сандро- в нужное время,всегда в нужном месте!
Стелла: Мне он интересен именно такой, а не рыцарь, совершающий подвиги, не приведи бог, во славу прекрасной дамы. Констанс1 , а разве не всем людям Жизнь делает подарки? Только они не всегда умеют их увидеть, эти подарки. И гадости себе люди в основном делают сами. Даже если их делают им другие люди. Так что Атос в этом - самый обычный человек.
Констанс1: Ох , ну такие подарки как Атосу , нет, далеко не всем.И почти без всякого с его стороны участия.А то, что мы сами часто не можем воспользоваться тем, что жизнь предлагает, только наша личная вина. Тут и спорить нечего.
Стелла: Констанс1 , вы мастер парадокса! Теперь уже Атос виноват в том, что именно ему жизнь делала подарки. Портос отдыхает!
Диамант: Viksa Vita ,Поделюсь с вами, что, когда писала эту главу, долго сомневалась, должен ли Атос прямо сейчас заплатить деньги. В итоге решила, что нет, не должен, но у меня нет этому логического объяснения. Но есть вопрос по теме: Как вы думаете, сохрянются ли функции супер-эго при ПТСР? Боюсь, что ваше "ура" преждевременно. Я не имею диплома ни по психологии, ни по психотерапии, тем более, по психиатрии . Поэтому могу только подумать, действительно. Действие супер-эго ослабляется, но это не значит, что оно исчезает. Боюсь, все зависит от индивида, силы у него этого супер-эго. Человек может не иметь возможности выполнять его требования, но помнить про них, например. В данном случае я бы поверила вам, если бы Атос сначала сказал, что помнит про деньги, а потом съехал на бесцеремонность. Или - попадись ему хозяйка сильно не вовремя, во время запоя, срыва, - начал бы с бесцеремонности, а, дойдя до благодарности высказанную правду, упомянул бы-таки, что заплатит. Я и фики по-сути пишу для того, чтобы отключится от головы и суметь чувствовать. У вас замечательно получается не только чувствовать, но и передавать чужие чувства. Вдова Лажар на лестнице - просто поэма.
Viksa Vita: Диамант , принято :)
Констанс1: Viksa Vita, а продолжение где и когда?
Viksa Vita: Констанс1, Прямо здесь и сейчас :) (след. глава потребовала наведения некоторых исторических справок, что заняло дольше времени, чем ожидалось) _____________________________________________________________________________________________________________________________ Глава тринадцатая, в которой хозяйка оказывается в ловушке чужих обстоятельств Я твердо зарубила себе на носу: грех определяется не действием, a намерением. Я молилась у изображения пресвятой Богородицы. Каясь и пытаясь вымолить себе искупление, я возносила благодарности за то, что матерь божья все же избавила меня от воплощения мыслей моих. Я читала «патерностер» при каждом удобном случае и соблюдала пост для укрощения плоти; хлеб и вода стали моей единственной пищей. Я даже было принялась колоть пальцы иглой, но это очень затрудняло вышивание. Черти устроили шабаш в моих голове и сердце, но я никому не могла доверить свои переживания — даже перед господином кюре мне было слишком стыдно. Как никогда прежде была я рада возможности хоть немного развеяться и посетить особняк герцогини с первой порцией переписки, оставленной господином Арамисом на нынешнюю дату. Правда, перспектива лгать герцогине угнетала меня и превращала в собственных глазах в грешницу еще большую, чем та, коей я уже виделась себе. Как и всегда, горничная провела меня в темно-синие покои, где ее светлость Мария Гонзага в голубом пеньюаре сидела за письменным столом. — Вот и вы, наконец, милейшая! — повернулась она ко мне, а глаза ее блестели незнакомым мне прежде лихорадочным блеском. От вальяжной и томной госпожи не осталось и следа; передо мной была женщина решительная и волевая, готовая, кажется, к какому-то бою. — Как долго вас не было! Умоляю, скажите, что вы принесли с собой добрые вести! — Да, ваша светлость, — отвечала я, потупив глаза. — Интересующая вас персона пребывает в добром здравии и шлет вам письмо. Тут герцогиня встала. Приблизившись, она зашептала мне прямо в ухо взволнованным, но деловым тоном. — Я все скажу вам, потому что ставки слишком велики, а если письмо, по какой-то ужасной случайности, пропадет, вы должны запомнить, чтобы передать потом устно. Я вверяю вам свою судьбу и честь, потому что вы были мне добрым другом и ни разу не подвели. Я доверяю вам. Слушайте же внимательно и запоминайте. Дядя Винченцо скончался недавно. Он не оставил прямых наследников. Монферрато и, главное, Мантуя переходят по составленному им завещанию Карлу Неверрскому, моему супругу, его двоюродному племяннику. Но истинной наследницей Мантуанского престола являюсь я, родная племянница дяди Винченцо! Я не желаю отдавать престол Карло. Надеюсь, ему не долго осталось, но при жизни я не позволю ему отбирать у меня то, что является моим по праву рождения. Нам стало известно, что герцог Савойский, готовый оспаривать завещание дяди, уже готовит войска и, должно быть, скоро начнет наступать на Казале. Карло, несомненно, будет просить короля о помощи. Но и мне сейчас, как никогда, необходима поддержка французского престола. Людовик слабохарактерен и все еще подвержен влиянию, он прислушается к своему фавориту. Королева-мать пребывает сейчас в Ангулеме. И пусть она в опале, Мария Медичи все еще королева. Она противница моего супруга, ведь он настраивал против нее его величество. Я уверена, что она поддержит меня, потому что я гарантирую ее любимым испанцам союз с итальянским севером, чего никогда не обеспечит ей герцог, этот французский прихвостень, — герцогиня спохватилась, будто последняя фраза была наиужаснейшим из всего, что она до сих пор говорила. — Я должна сделать ее своей союзницей против Карло, опережая Карло. Будь он проклят, этот узурпатор, который смеет называться моим супругом! — Герцогиня в пылу чувств повысила голос, но тут же снова перешла на шепот. — Передайте Иосифу прекрасному: пусть скачет в Ангулем. Ему следует отправиться в путь сегодня же и потребовать аудиенции у ее величества. Я прилагаю свою личную печать к посланию, но все же, если, не приведи господь, письмо будет утеряно, пусть объяснит все, как я сказала. Я знаю, он сумеет добиться, чтобы его приняли. Герцогиня с таким же успехом могла говорить со мной на египетском языке. Я не знала, что это за знатные господа, о которых она говорит, и уж подавно ничего не понимала в хитросплетении их политических интриг. Я взволновалась, что не смогу запомнить всех этих имен и титулов. Но единственное мне было ясным, как день: господин Арамис не сможет выполнить срочную просьбу герцогини, потому что его нет в Париже. Зная, что господин Арамис зачем-то хотел скрыть от любовницы свое отсутствие, я задумалась о причинах этой скрытности. Возможно ли, что он таким образом предвосхитил просьбу герцогини? Возможно ли, что в том, что казалось мне назревающим политическим конфликтом, он решил принять другую сторону? Или сохранить нейтралитет? Я с грустью задумалась о том, насколько грубо и цинично эти люди использовали друг друга, и о том, может ли быть, что страсти герцогини по мушкетеру — лишь фарс, призванный скрыть ее истинные намерения сделать из него марионетку-гонца в своих руках? Но господин Арамис ведь тоже не промах, вступилась я за мушкетера перед самой собой. К тому же, вероятно ли, что благородные господа обладали незнакомым мне умением разделять чувства и дела таким манером, что одни на другие не влияли? Все это было очень далеким от меня, не менее далеким, чем египетский двор. Тем не менее я безотчетно почуяла гнилой душок, исходивший от этой истории. Но прежде остального мне было важно сохранить лояльность господину Арамису. Поэтому я поспешила обещать герцогине, стараясь быть как можно более краткой, во избежание лишних вопросов: — Ваша светлость, я передам Иосифу все, как вы сказали. Герцогиня удовлетворенно кивнула, опустив в мою корзину письмо, запечатанное красным сургучом, на котором просматривался оттиснутый герб с четырьмя орлами. От печати тянулась алая шелковая нить. Затем в корзину попало еще одно письмо, простое, но с причудливо выведенной буквой «А» на тыльной стороне — видать, инструкции для господина Арамиса или очередные излияния, уж этого я знать не могла. Затем герцогиня тепло и доверительно пожала мне руки, должно быть, в напутствие. Мне снова стало стыдно. Сильные мира сего доверяли мне свои тайны, а я не только врала им, но даже не понимала, что именно они мне доверяют. Я шла домой, все сильнее ощущая беспокойство и смутную тревогу, источником которых являлось понимание, что я оказалась не в свое время и не на своем месте; что я попала в переделку, которая изначально была предназначена для другого участника, более умного, обладающего большими сведениями и более смекалистого. Оказавшись случайной фигурой в этой игре, я не знала даже, какой ход сделать следующим. Возможно, мне стоило лучше знать политику, проявлять интерес к жизни придворных, глубже вникать в беседы господ мушкетеров. А ведь я никогда не прислушивалась к трактирным и рыночным сплетням о короле и королеве-матери, а кукольные сатирические представления на площадях обходила, считая подобное лицедейство недостойным внимания порядочных горожан и верноподданных. Хула на государя равносильна хуле на самого господа бога нашего. А герцогиня говорила о его величестве в такой пренебрежительной форме, что я не осмелилась бы повторить ее слова. Чем больше я узнавала знать, тем больше радовалась своему скромному происхождению. Ведь в самом деле, казалось, что люди, подобные мне, воспитывались в манере, гораздо более угодной богу. Размышляя так, на улице Могильщиков я нечаянно вступила в огромную лужу помоев. Я остановилась, достала платок, отошла к стене ближайшего дома и нагнулась, чтобы хоть как-то исправить положение дел с подолом. Выпрямившись, я заметила, что на углу улицы Вожирар стоит какой-то мужчина в нахлобученной до носа шляпе и завернутый до носа в плащ. Не будучи уверенной, что он пришел по моей душе, я все же ускорила шаг и почти бегом помчалась к себе. Глядя не перед собой, а под ноги, чтобы избежать очередной лужи, я столкнулась с прохожим, который, должно быть, тоже не смотрел, куда шел. Корзина выпала из моих рук и ее содержимое разлетелось в разные стороны. Когда это случилось, я громко закричала, возомнив, что на меня напали. Господин отступил, непроизвольно опуская ладонь на эфес шпаги, и я узнала своего постояльца. — Почему вы кричите, мадам Лажар? — невозмутимо спросил господин Атос, узнав в запыхавшейся женщине с красным лицом и осоловелыми глазами вдову Лажар. — Это всего лишь я. Что вас так напугало? Право, я не знала, как ответить на этот вопрос, потому что на него было слишком много ответов. Я нагнулась и принялась поспешно собирать бесповоротно заляпанные грязью кружева и ткани. Пришлось говорить правду. — Мне показалось, что за мной следят. Ответ был необдуманным. Пожалуй, всяко лучше было сказать, что я испугалась наказания божьего, собственной гордыни или даже дьявольского искушения. Но вполне вероятно, что, даже ответь я по-другому, от зоркого взгляда господина Атоса все равно не укрылось бы красное пятно сургуча, утопавшее в грязи. — Вам показалось? — презрительно переспросил мушкетер. Он пристально посмотрел на злополучное письмо, которое я тут же упрятала в корзину, а потом быстро оглядел улицу. Вокруг ничего подозрительного не наблюдалось, лишь прогромыхала телега, из-под холста которой виднелись капуста и лук. Возница лениво пил из фляги. — Стойте здесь. Не дав мне возразить, господин Атос стремительно зашагал в ту сторону, откуда я появилась. Он исчез за углом, оставив меня отряхивать от мокрой грязи содержимое корзины. Вернувшись через короткое время, он бросил: — Пойдемте. Не дожидаясь меня, на этот раз он зашагал в сторону дома. Я поспешила за ним, не в силах избавиться от той безотчетной тревоги, что закралась в меня уже в особняке герцогини. Зайдя в дом, господин Атос запер дверь на засов и проверил наглухо ли закрыты ставни. Потом он прошествовал в мою гостиную, сел в свое обычное кресло, но с таким натянутым видом, словно с минуты на минуту за ним придет сам господин де Тревиль. Он вдруг стал похож на волка, готовящегося к прыжку. В такой боевой готовности я его еще ни разу не видела, что заставило меня задуматься о том, что я никому не пожелала бы оказаться в числе его врагов. — Сядьте, милейшая, — с таким же успехом он мог сказать «изверг рода человеческого» и смысл сказанного ничуть не изменился бы. — Почему вы носите с собой письма с герцогскими гербами? Господин Атос преувеличивал — письмо с гербом у меня было только одно, но мне осталось лишь подивиться его наблюдательности. — Отвечайте, — настаивал он властно, так, словно я была у него на допросе. Я задрожала от страха, не зная что сказать, а за спиной господина Атоса мне отчетливо представились каленные щипцы на жаровне. Но не выдавать же мне его друга! — Это не моя тайна, — пролепетала я, сжимаясь. — Ах, не ваша, — сказал господин Атос, сверля меня стылым взглядом. — Когда почтенные домовладелицы носят в корзинах гербы дома Гонзага, мировой порядок нарушается и чужие тайны становятся достоянием общественности, переставая принадлежать кому-либо в частности. — Я не могу выдать чужой тайны, — повторила я, твердо решив выдержать любую пытку. — Мадам Лажар, — продолжил испытывать меня палач, — я готов просидеть тут сколько потребуется, пока вы не станете говорить. И уж поверьте, я очень терпелив. — Сидите сколько угодно, сударь, но я буду сохранять молчание, — я гордо выпрямила плечи, хоть внутри все замирало от собственной дерзости, не лишенной к тому же приятности. Больше господин Атос не произнес ни слова. Безмолвное присутствие мрачно настроенного мушкетера давило для меня чем-то вроде могильной плиты. Время затянулось, казалось, до бесконечности, а он сидел как надгробная статуя, не шевелясь и не спуская с меня глаз. Я старалась сохранять подобную выдержку и тоже не шевелиться. У меня затекла спина и похолодела душа, но я сидела ровно и не двигалась. Не знаю, сколько минут прошло, но у меня было время пораскинуть мозгами, и я пришла к выводу, что господин Атос не стал бы меня пытать просто так, и что, возможно, опасность, которую я почуяла на улице, не была плодом моего воображения. Вероятно, господин Атос тоже увидел подозрительного типа, когда направился в разведку. К тому же праздное любопытство, в этом я была уверена, не являлось одной из черт характера бывшего графа. Однако на мне, должно быть, сказывалось отсутствие пищи, которому я подвергала себя в последние дни, и в какой-то момент господин Атос стал расплываться перед моими глазами, троясь и мутнeя. Голова закружилась, стало дурно и я вцепилась в подлокотники кресла покрепче, дабы не лишиться чувств. Господин Атос ничего не предпринимал, но тянуть эту пытку было для меня немыслимым. Я обессиленно облокотилась о спинку кресла и поняла, что этим самым признала свое поражение. — Хорошо, я все расскажу вам, только вам сперва следует поклясться, что тайна останется между нами. Очередной промах. Периодически я забывала, с кем разговариваю. Господин Атос напомнил мне об этом, окинув меня таким уничижительным взглядом, что я больше не стала требовать от него клятвенных обещаний и просто подчинилась его воле. — Герцогиня Неверская и ваш друг, господин Арамис, ведут тайную переписку, которой способствует ваша покорная слуга, поскольку любящие сердца лишены возможности встречаться из-за ревнивого супруга герцогини. Сказав это, я умолкла, считая, что выдала и так слишком много сведений. Господин Атос вздохнул с несколько философской грустью, словно имел ввиду: «до чего печально, что все кругом лишены ума». — И это все? — строго спросил мушкетер. — Все, — отвечала я. — Вы лжете, — отрезал господин Атос. Я разумно промолчала. — Вы лжете, — посчитал нужным объяснить он, — потому что ни одна уважающая себя женщина не станет посылать… любовнику, — он произнес это слово с отвращением, — компрометирующие письма, раскрывающие ее инкогнито. Сей факт был мне уже известен благодаря просветившему меня некогда Базену, поэтому спорить с постояльцем я не видела смысла. Я лишь пожала плечами, всеми силами изображая наивность. — Вы лжете зря, — продолжил господин Атос. — Покрывая эту герцогиню, вы подвергаете опасности от возможных врагов того, кого собирались выгораживать перед другом. Я стиснула зубы. Быть может, господин Атос и был прав, но я не умела отличать врагов от друзей в этой запутанной истории, поэтому лучше всего было сохранять молчание. Но друг господина Арамиса считал иначе. — Вы не доверяете мне, — произнес он с некоторым пониманием. — Что ж, я и сам не стал бы доверять заезжему пьянице. Эта фраза сразила меня, прозвучав в моих ушах оскорблением достоинства не так моего, как самого графа де Ла Фер. Я не могла позволить ему думать так о себе. — Я доверяю вам, господин Атос! — порывисто сказала я. — Вы не пьяница, вы прекрасной души человек! Постоялец злобно усмехнулся и посмотрел на меня так, будто я не выгораживала его перед самим собой, а втаптывала в грязь его имя. Мне опять стало страшно, душно и в глазах помутилось. — А ведь совсем недавно вы утверждали противоположное. Как непоследовательны женские слова, — глухо произнес мушкетер и опять умолк. На этот раз от его молчания меня прошиб холодный пот. Я успела подумать, что не могу определить, от чего делалось неуютнее — от слов его или от его безмолвствия. — Вы поступаете мудро, не доверяя людям, — прервал он мои неприятные размышления. — Тем не менее, в данном случае я попросил бы вас поступиться своим недоверием до некоторых пор. Уверяю вас, что в моей душе нет ничего прекрасного, но обязан сообщить вам и о том, что в ней существует долг перед теми, кого я считаю своими друзьями. И в данный момент, зная, что одному из них грозит опасность, я не могу просто так оставить дело, не постигнув его истинного смысла, поймите. Я понимала. Более того, будь то из-за удивительной силы внушения господина Атоса или из-за моих собственных размышлений, во мне проснулась уверенность, что сам господин Арамис не воспротивился бы, узнав, что данные сведения стали достоянием его доброго друга. Но что подумала бы об этом герцогиня, доверившая мне свою судьбу и честь? Я не знала, кому сохранять верность. Окончательно запутавшись и в очередной раз проклиная тот самый день, в который этот господин ворвался в мою спокойную и размеренную жизнь, я закрыла лицо руками. Не по моим силам было разрешать эти сомнения. Я словно бродила по лесу, испещренному ловушками. Куда бы не свернуть, кто-то оказался бы преданным мной, чье-то доверие я бы нарушила, кого-то бы оскорбила. Меньше всего на свете мне хотелось причинять зло людям, а неизбывное чувство вины, преследующее меня все эти дни, затопило меня еще сильнее. Должно быть, отчасти проникнувшись моим страданием, господин Атос все же пришел мне на помощь. — Будь по вашему, ничего не говорите, я сам скажу. Дело, несомненно, в Мантуанском наследстве. Дядя вашей герцогини, герцог Мантуи и Монферpато, Винченцо второй, скончался недавно. Стервятники, как следует ожидать, уже налетели на оставленное им добро и делят титулы и территории. Если память не изменяет мне, супруги Шарль Гонзага и Мария Гонзага — кузены. Стало быть, либо он, либо она являются законными наследниками Мантуанского престола. Судя по тому, что герцогиня и ее супруг не испытывают большой привязанности друг к другу, вероятно, что оба они станут врагами в дележе наследства покойного дядюшки. Все это время господин Атос внимательно смотрел на меня, изучая мои реакции. Моему изумлению и восхищению проницательностью господина Атоса не было предела, и это, вероятно, сказывалось на выражении моего лица, утверждая мушкетера в его умозаключениях. Он помрачнел еще больше, пронзенный внезапной догадкой. — Уж не решила ли герцогиня спровоцировать ревнивого герцога на дуэль с Арамисом, в надежде лишить супруга жизни шпагой отменного фехтовальщика? Об этом я прежде не подумала, но тут же возразила, помня о словах герцогини, что герцог слишком высокопоставленная и берегущая себя персона, чтобы драться на дуэли с простым мушкетером. Господин Атос кивнул, соглашаясь. — Значит, дело в другом. Герб на письме свидетельствует о серьезности намерений герцогини Неверской. Она, судя по всему, ищет покровителей среди влиятельных особ. Следовательно, она снаряжает посыльного либо к королю, либо к одной из королев, либо к одному из их фаворитов. Король и ее величество пребывают в Лувре, к ним бы герцогиня обратилась сама. Королева-мать в Ангулеме, епископ Люсонский едет в Париж… — господин Атос сделал паузу, снова о чем-то догадавшись. — Герцогине не известно, что Арамиса нет в городе, не так ли? Я кивнула в знак согласия. — Что бы это значило? — господин Атос задумался. — Возможно, герцогиня не единственная особа, с которой Арамис ведет переписку, и поэтому он скрыл от любовницы свою поездку, — от этого предположения он слегка поморщился, спеша поскорее от него отмахнуться. — И все же вероятнее было бы предположить, что Арамис не желал доносить до сведения герцогини о своих сомнениях насчет поступления на службу к епископу. Ведь епископ, несомненно, поддержит герцога, фаворита короля, ибо ведет политику примирения королевы-матери с сыном, а дальновидный Арамис хотел сохранить дружбу обеих сторон, пока конфликт не прояснится, — тут господин Атос улыбнулся со смесью восхищения и порицания, и сказал с видом умудренного жизнью человека: — Наш Арамис далеко пойдет. Голова моя шла кругом, но господин Атос продолжал разматывать нить умозаключений, казалось, напрочь позабыв о моем присутствии. — Итак, герцогиня ищет в лице Арамиса гонца к королеве-матери, чтобы отвез ей прошение о поддержке в деле наследства. Она доверяет ему, зная, что он довезет депешу в целости и сохранности. Не догадываясь, что Арамис отсутствует, она вручает вам письмо, чтобы вы передали его Арамису сегодня же, — я кивнула, потому что отрицать что-либо уже было совсем бестолковым делом. Господин Атос снова нахмурился. — Как поступил бы Арамис, будь он в городе? — внезапно спросил он. Я лишь развела руками — вопрос, должно быть, не требовал ответа с моей стороны. — Несомненно, Арамис отвез бы письмо, даже если бы подобный поступок противоречил его интересам. Все же он галантный кавалер, честный человек и не отказал бы даме, — господин Атос снова вздохнул, недовольно покачивая головой, но в его глазах вдруг замерцала странная искра, которую я не знала, как понимать. — Как вовремя он уехал. Но в какой глупой ситуации окажется он, когда вернется. Так оно и было, хоть об этом я до сих пор не успела подумать. Отдуваться перед герцогиней за ложь пришлось бы не только мне, но в первую очередь самому господину Арамису. И если бы господин Арамис вернулся скоро! Но до его возвращения оставались целых две недели, и это в наилучшем исходе. Я снова попыталась убедить саму себя, что мне нет до этого никакого дела, и что я лишь исполняю чужую волю, оставаясь сторонним наблюдателем, но почему-то это не принесло облегчения. К тому же господин Атос подбавил масла в огонь, сказав: — Эх, а я же предупреждал вас не связываться с женами Потифаров. До чего жаль, что и мой друг слишком неопытен, чтобы отдавать себе отчет в том, с кем связал свою судьбу, — и это прозвучало так, словно господ Атоса и Арамиса разделяли по меньшей мере два поколения. — Как же быть? — спросила я, искренне желая помочь господину Арамису. — Сдается мне, что даже герцогиня не способна отвратить вашего взора от прекрасного Иосифа, — заметил господин Атос с чуть ли не ласковой улыбкой умудренного жизнью старца. — Иначе, с какой стати стали бы вы ввязываться в опасную интригу, исполняя просьбу Арамиса? Бедная женщина. Мне жаль вас. От подобного снисходительного тона я покраснела, испытывая при этом не только смущение, но и гнев. Кто дал ему право жалеть меня? И где прячется его блестящая проницательность, когда речь заходит не о гербах? Неужели он ничего, совсем ничего не понимал в людях? Но я не стала возражать. Бестолку. Я уже знала, что благородные господа не способны разглядеть бескорыстную любовь к ближнему в простых мещанках, как и все остальное. Господин Атос знал толк в сложных интригах, но человеческое простодушие было не постижимо им настолько же, насколько была непостижима для него женская добродетель. Напрасно я бросила на господина Атоса красноречивый взгляд. Он не мог узнать его, как не был в силах увидеть меня. Взгляд его был обращен в пустоту. Я являлась для него пустым местом. Господин Атос поднялся и протянул мне руку. Мое сердце пропустило удар, ибо в простоте моей мне показалось, что он хочет помочь мне встать с кресла. Замирая, я протянула руку ему навстречу. — Письмо, — потребовал он. — Письмо? Зачем? — опешила я, и рука моя провисла в воздухе и упала, подобно подстреленной птице. — Я доставлю депешу в Ангулем, — обыденным тоном заявил господин Атос, но в глазах его по прежнему блестела странная искра. — После всего, что я вам сообщил, неужели вы полагаете, что я не уберегу своего друга от гнева супруги Потифара? Никто не стал бы отрицать, что господин Атос был благородным человеком.
Стелла: Viksa Vita , хорошо, что в этот раз Атосу по дороге не попадется прекрасная белошвейка.
Viksa Vita: Стелла пишет: хорошо, что в этот раз Атосу по дороге не попадется прекрасная белошвейка Боже, как вы быстро читаете Пока никто не ведает, кто попадется ему на дороге.
Констанс1: Viksa Vita, Вы молодчина. Быстро откликаетесь на письма и просьбы трудящихся
Диамант: Замечательно! Так они и действовали! По такому принципу они и за подвесками поехали. Атосу плевать на власть предержащих. Но Арамис проколется
Viksa Vita: Глава четырнадцатая, снова фантасмагорическая, в которой хозяйка знакомится с семинаристом Никто никогда не знает, что готовит ему судьба, но то, что случилось дальше, было делом настолько неслыханным и непостижимым, что даже в самых странных своих кошмарах я не могла представить вдову Лажара в подобной ситуации. Но начну по порядку. Господин Атос собрался в Ангулем как на утренний променад, а пока он собирался у себя наверху с помощью Гримо, а потом, должно быть, ходил к господину де Тревилю просить об отпуске, я, освобожденная от его парализующего присутствия, наконец получила возможность соображать. Соображения мои ничего хорошего не сулили. Я видела шпиона, следящего за мной на улице, сам господин Атос говорил об опасности, грозящей господину Арамису, герцогиня до смерти боялась слуг своего влиятельного мужа, а дело, которое она намеревалась поручить господину Арамисy, если я правильно понимала его суть, являлось изменой не любовной, а гораздо более существенной. Кроме того, депеша была адресована королеве-матери, и, хоть я совершенно ничего не смыслила в политике, мне, как и каждому французу нашей эпохи было известно, что эта дама долгое время находилась в опале, чуть ли не объявленная государственной преступницей. Сложив все это в голове, я осознала, что по моей вине господин Атос отправляется в очень рискованное предприятие, если не на верную смерть. Два других мушкетера были далеко, а, насколько мне было известно, других друзей в городе у моего постояльца не имелось. Следовательно, он собрался мчаться на юг лишь с одним слугой. На мой взгляд, в этот раз трезво оценивающий ситуацию, подобное решение было почти самоубийством. Не менее ужасным было то, что в этот раз я послужила тому причиной. При этом, я была готова поклясться, что господин Атос был несказанно рад случайно выпавшему на его долю шансу, и что собрался он послужить посыльным не только из-за преданности господину Арамису, но и одновременно будто предвкушая перспективу в очередной раз подвергнуть свою жизнь смертельному риску. Зная уже господина Атоса, меня не удивляла его неготовность дорожить своей жизнью. Чем же я думала прежде? Зачем, зачем мой противный язык не остался за зубами? Зачем я сломалась от "пытки", которая вовсе не была пыткой - господин Атос всего лишь сидел рядом, а я могла получше держать себя в руках и молчать, пока ему не наскучило бы присутствие немой. Зачем я ввязaлась во всю эту галиматью, вмешивая в нее и господина Атоса? Все это привело меня к выводу, что я никогда не умела отказывать людям ни в чем, и что именно моя готовность удовлетворять чужие чаяния, именно то, что я считала добродетелью, на самом деле оказывалось наихудшим пороком. Мне вспомнились слова старого наставника из письма молодому графу: "Возлюби ближнего как самого себя", и я впервые осознала их глубокий смысл и мудрую правоту. Воистину, когда мы не любим самих себя, мы приносим несчастия ближним своим. Господин Атос был человеком дела, и однажды приняв решение, он не стал бы изменять ему. Отговорить его от авантюры, призывая к здравому смыслу, не представлялось возможным. Он уже убедил самого себя, что собрался исполнять дружеский долг, и не было никакого резона пытаться напомнить ему, что долг этот по сути является пособничеством падшей жене Потифара в ее предательстве собственного супруга. И хоть противоречивая мораль господ мушкетеров не в первый раз открывалась мне, в этот раз она казалась особенно вопиющей. Но я знала так же, что здравый смысл не в силах противостоять эмоциям, тем более разрушительным. Господин Атос же, хоть и не признавался в этом никому, без всяких сомнений имел серьезные намерения разрушить себя до основания, видимо питая надежды, что таким способом он избавит себя от преследующих воспоминаний. Способ, конечно, бесспорный, только не менее толковый, чем выливание целой кастрюли супа, чтобы избавиться от накипевшего шома. Молодые люди иногда не ведают, что творят, подумалось мне, но в какой-то степени на душе заскребло от осознавания, что сама я в молодости не была способна на сумасбродства, будучи олицетворением послушания и смирения, и вряд ли что-либо можно было изменить сейчас. Мне чрезвычайно хотелось поговорить с кем-нибудь обо всем этом, но ни одна из моих товарок не разбиралась в благородных господах, а хозяин "Сосновой шишки", хоть и испытывал привязанность к моему покойному супругу и его кошельку, все же не был мне достаточно близким человеком. Я снова почувствовала всю глубину своего одиночества. Неужели за все свое существование я не нажила ни единого настоящего друга? Я даже прониклась некоторой завистью к господину Арамису, из-за которого господин Атос готов был идти на подобные жертвы. Тут я вспомнила господина кюре, который уже дважды помог мне, если не сказать "спас". Я отправилась в церковь. Найти отца Сандро не составило труда. Церковь в этот полуденный час была почти пуста, а господин кюре сидел у алтаря с книгой. - Вы пришли помолиться, дочь моя? - спросил он, завидев меня. - Увы, нет, святой отец, - отвечала я, - я пришла к вам за советом. Не будете ли вы так добры уделить мне несколько минут? Отец Сандро отложил книгу, указал мне на сидение подле него и весь превратился во внимание. - Могу ли я надеяться на вашу конфиденциальность, хоть я и не исповедуюсь? - на всякий случай спросила я. После короткой паузы, святой отец ответил: - Обещаю вам, что ни одно слово из тех, что вы мне доверяете, не станет достоянием общественности, - и мне показалось, что в его голосе прозвучала нотка сожаления. - В таком случае, я поделюсь с вами одной историей. По мере моего рассказа, господин кюре проявлял такое оживление, что едва мог усидеть на сидении, чуть ли не подпрыгивая на каждом повороте сюжета. Судя по всему, ему было не легко удержаться от проясняющих вопросов, но он всеми силами старался не перебивать. Когда же я завершила рассказ, он погрузился в задумчивость. - И чего бы хотелось вам, дочь моя? - неожиданно спросил он. Я не покривлю душой, признавшись, что он был первым человеком за всю мою жизнь, задавшим мне подобный вопрос. Этот искренний интерес к моим желаниям вызвал во мне ощущение незнакомой легкости и вдохновил меня. Я знала ответ. - Мне бы хотелось, чтобы господин Атос забыл об этой дурацкой затее, чтобы не подвергал свою жизнь опасности почем зря. Господин кюре посмотрел на меня так, будто я плохо выучила заданный урок. - Разве вам этого хочется? Вы говорите о чужом вам человеке и о его жизни, а не о вашей. - Но этот человек..., - я хотела сказать "дорог мне", но осеклась, потому что помнила советы господина кюре выкинуть его из головы. - Этот человек завладел вашей фантазией, и, поверьте, никто не поймет вас в этом лучше меня, но у жизни свои законы, и мы не в силах влиять на чужие решения. - Это неправда! - вскричала я. - Ведь из-за меня, из-за моей глупости он решился на эту безрассудную авантюру! - До чего вы самонадеянны, дочь моя, - покачал головой отец Сандро. - Как это ни прискорбно, но вы всего лишь случайный катализатор, ничего более. Не будь вас, ваш постоялец нашел бы другой повод кидаться в омут головой, как, я уверен, найдет его еще не раз за свою жизнь. Поэтому я спрашиваю вас еще раз: чего хотите вы? - Я хочу... я хочу... - я запнулась, застряв. Чего же я, в самом деле, хотела? До появления в моем доме мушкетера Атоса мой мир был узок и мал. Он ограничивался сперва постоялым двором близ Руана, а потом Люксембургским кварталом в Париже; церковью, рынком, кладбищем, лавками кожевника, мясника и торговца сырами, да соседними домами заказчиков. Совсем еще недавно я и представить себе не могла, что увижу вблизи настоящую герцогиню и настоящего графа, пусть и бывшего, и что встречи эти не ограничатся накрыванием на стол. Должно быть, я все же была женщиной счастливой, раз на смертном одре мне будет о чем вспомнить. Тем не менее я уже сейчас отчетливо понимала, что чем больше я узнаю этот мир, тем меньше мне его хватает. Во мне зародилось желание большего, и никакие напоминания о грехах, никакое умерщвление плоти не помогало отделаться от этого желания. Уже не в первый раз, не узнавая саму себя, я произнесла слова, о которых и помыслить не могла еще и год назад: - Я тоже хочу отправиться в путь. Господин кюре сперва посмотрел на меня недоуменно, а потом расхохотался, схватившись за свой объемный живот. Я не знала, обижаться мне или смеяться вместе с ним. - Это моя ответственность, - пыталась я прорваться к нему сквозь хохот, - раз уж я солгала герцогине, это я должна отвозить ее письмо. Я, а не мой постоялец. - Я смотрю, вы решили перещеголять в благородстве самого господина Атоса, - надрываясь от смеха произнес отец Сандро. - Дочь моя, но это... это ни в какие ворота не лезет! - Но почему? Почему? - возмутилась я, при этом прекрасно понимая, почему. - Да потому что вы... вы всего лишь хозяйка дома на улицы Феру, так сказать, эпизодический персонаж, и это не вашего ума дело. Я не на шутку рассердилась. - Ах, не моего ума? Так что же я по вашему должна быть свидетельницей того, как люди совершают губительные поступки и спокойно за этим наблюдать? - Именно так, наблюдать. Я же предупреждал вас: не вмешивайтесь не в свой стих, - Да, святой отец, предупреждали, но вам легко говорить, ведь вы уж точно не персонаж этого стиха. Господин кюре перестал смеяться и откашлялся, снова посерьезнев. - Если каждая домохозяйка начнет требовать права вмешательства в ход истории, в мире наступит первобытный хаос, - заметил он. - Посудите сами: слуги, привратники, трактирщики, лакеи, извозчики, все они имеют что сказать по поводу того, что совершают знатные господа, но их удел молчать. Что было бы, если бы горничная жены Потифара распустила слух о том, что ее госпожа распутница и развратница? Осведомленный Иосиф никогда не встал бы у трона фараона и сыны Израилевы не оказались бы в Египте. Священное писание завершилось бы посреди книги "Бытия". Что бы произошло, убери лакей Париса яблоко со стола, до того как его обнаружили бы пирующие? Троянская война никогда не приключилась бы, и Гомеру не было бы о чем слагать поэму. Побойтесь Бога, дочь моя, не искушайте историю. Все эти мудрые речи прошли мимо меня. Я мало что знала о Троянской войне, я знала одно: - Отец мой, вы спросили чего я хочу, и я вам ответила. Вы можете помочь мне, а можете и не помогать, и это будет вашим решением. Вот и все. Отец Сандро посмотрел на меня так, словно впервые видел, и в его взгляде снова появилась та необъяснимая потусторонность, которую я уже наблюдала, и в которой мне виделось присутствие не то дьявола, не то ангела. Должно быть, господин кюре умел быть очень добр к тем, кого любил, и очень жесток к тем, кого презирал. На мое счастье я была в числе первых. Хотя, кто знает, в чем заключается счастье. Он смотрел на меня испытующе, читая в моей душе как в открытой книге, но я почему-то не боялась его, я доверяла ему, хоть и знала о нем всего ничего, не больше, чем о господине Атосе. - Я и не предполагал, что вы столь многообещающая женщина, дочь моя. Не в моих силах избавить вас от закона единства времени и места, присущему повествованию от первого лица, но я могу понять ваше стремление сбросить те оковы, в которые заковал вас автор судеб. Вы хотите последовать дальше за сюжетом, а оставаясь на улице Феру вы не можете этого сделать. И вот отец Сандро опять понес околесицу, которая отдаляла меня от цели, хоть я и не знала по сути, каким образом я собиралась преследовать эту цель. - Почему вы говорите со мной загадками? - спросила я с раздражением. - Как же мне еще говорить с вами, дочь моя, если я не могу вразумить вас логикой? Как может почтенная женщина, одинокая вдова, не умеющая сидеть в седле, отправиться в путь по дорогам Франции? Неужели вы не боитесь? Дороги опасны, любой желающий сможет обидеть вас, и некому будет вас защитить. Вы и десяти лье от Парижа не отъедите, как вас ограбят какие-нибудь разбойники. Вы только что размышляли о безрассудстве вашего постояльца. В чем же вы благоразумнее? Отец Сандро был бесконечно прав, тем не менее я сказала: - Мне нечего терять, отец мой, мне никогда уже не вернуть мою прежнюю жизнь, а будущая... что-ж, неужели я не имею никакого права быть ее автором? Отец Сандро красноречиво вздохнул, видимо принимая некое решение, и сказал: - Упрямая женщина. Вы ведете себя неуправляемо, но раз я не в силах повлиять на ваше решение, мне ничего не остается кроме как поспособствовать вам. Хуже все равно уже не может быть. Я не поверила своим ушам. - Неужели? Вы поможете мне? Но как? - Я схватила руку господина кюре, намереваясь к ней приложиться, но он мягко отнял ее. - Не надо пафоса, дочь моя, оставьте его отцу Виктoру, - я не знала никакого отца Виктoра. - Кто такой отец Виктoр? - Ах, это мой коллега из кафедрального собора. Желаю ему, чтобы коза гитаны обратилась к нему за помощью, - раздражительно бросил отец Сандро, - но не будем тратить на него драгоценного времени. Слушайте же. Я дам вам экипаж и сопровождающего. Это проверенный молодой человек, опытный, честный и простодушный. Он хорошо разбирается в картах, знает все дороги Франции и недурно умеет обращаться с пистолетами. Он сумеет разыскать след путника на дорогах. Он поедет с вами и я накажу ему быть вам преданным спутником. Вы можете следовать за господином Атосом, раз уж вас обуяла страсть к приключениям, но ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не пытайтесь вмешаться в то, что произойдет с ним в дороге. Постарайтесь оставаться незамеченными. Будьте его тенью, если вам так угодно, но ни за что не вставайте у него на пути. Обещаете ли вы мне это? Это было странной просьбой, потому что какой толк был следовать за господином Атосом, если я ничем не могла ему помочь в случае опасности? Отец Сандро, должно быть, угадал мою мысль. - Дочь моя, - строго сказал он, - я знаю, что вы питаете фантазии быть ангелом хранителем вашего постояльца, но не затем я согласился помочь вам. - Зачем же тогда? - спросила я. - Неужели вы ничего не поняли? - вопросом же ответил господин кюре, но не дождался ответа и нетерпеливо поморщился. - Я человек корыстный, дочь моя, и ничего не делаю без собственной выгоды. Судьба господина Атоса интересует меня не меньше вашего. Будьте же моими глазами и ушами и мы расквитаемся. Я все еще ничего не понимала. - В таком случае, почему бы вам самому не отправиться со мной в путь? - совсем обнаглела я. - Ну уж нет, - покачал головой господин кюре. - Я всего лишь собираю рабочий материал. Настоящие приключения еще далеко впереди. Итак, даете ли вы мне слово следовать моим указаниям? Поскольку я разговаривала с умалишенным, у меня не было другого выхода, кроме как сказать "да". Отец Сандро удовлетворенно кивнул. - В таком случае я приведу вашего сопровождающего. Святой отец удалился в сторону служебных помещений, а я осталась взирать на распятие, чувствуя, что, как обычно после бесед с господином кюре, меня начинает лихорадить. Я уже было начала жалеть о том, что затеяла, когда отец Сандро появился в компании молодого человека в черном одеянии семинариста. Он был недурен собой, черноволос и черноус, а на его челе лежала печать умственного труда. Молодой человек производил самое благостное впечатление, и несмотря на некоторую бледность, присущую ученым, было ясно, что он уперт, находчив, смел и незауряден. - Вдова Лажар, имею честь представить вам моего ученика и незаменимого помощника, брата Огюста. - Я к вашим услугам, почтенная вдова, - молодой человек резво поклонился. - Велю запрягать лошадей.
Стелла: А вот Гюго с Маке нарисовались! Прелесть какая!
Диамант: Viksa Vita пишет: Кто такой отец Виктoр? - Ах, это мой коллега из кафедрального собора. Желаю ему, чтобы коза гитаны обратилась к нему за помощью, - раздражительно бросил отец Сандро, - но не будем тратить на него драгоценного времени.
Стелла: Все, что происходит с бедной вдовушкой, попавшей в тенета любви, только подтверждает, что у Атоса была очень бурная жизнь и до появления гасконца в Париже. Правда, он сам не подозревал, что вокруг него столько страстей закрутилось.
Констанс1: Это у квартирной хозяйки с улицы Феру началась бурная жизнь с появлением постояльца по имени Атос. Бывшему графу ее сердечные метания в упор неведомы.А узнал бы , только плечами пожал бы.
Viksa Vita: Антракт из черновиков семинариста День первый Дороги размыты. Немного путников можно встретить на них в это время года, и сельскими пейзажами любоваться весьма затруднительно. Вдова Лажар, особа еще не старая, но уже не способная похвастаться свежестью юности. В ней нет ровным счетом ничего приводящего в движение воображение. Она не покидала Париж лет десять и на все смотрит удивленными глазами младенца. Она напугана и восторженна. Говорить с ней не о чем, ибо она темна как и все мещане. При этом ею движет неосознанная страсть познать мир, и это было бы похвальным, если бы не было смешным. Я промок до нитки. Проследить за мушкетером - работа не из легких, но мне не привыкать. Гостиница "Три мушкетера". Полк уже снискал себе славу даже в провинции. Непременно мушкетер остановится здесь, это самое подходящее место для ночлега между Парижем и Орлеаном. Так и есть. Вот он входит в помещение с видом заведомо оскорбленного достоинства, вооруженный до зубов. Он подозрителен и видит врагов во всех. Не проходит и часа, как он ввязывается в драку с какими-то жандармами, имеющими самые благородные намерения. Никакой сдержанности ни у кого из этих дворян: шпаги в руки, трактир разгромлен, трое жандармов валяются в лужах крови, а господин граф как ни в чем не бывало садится за стол и пьет дальше. Вдова переживает. Потом он удаляется и мы со вдовой тоже идем наверх в комнаты нам приготовленные. День второй Утром встаю до рассвета и иду на конюшни. Слуга спит там. Уже проснулся. Я рассматриваю чудесного андалузского скакуна графа с видом знатока, интересуясь, куда направляется его хозяин. Тип крайне неразговорчив - выведать сведения у него я не способен. Стучусь к вдове, которая выбегает из своей комнаты совершенно разбитая и потерянная. Делать нечего, надо продолжать путь. К утру погода улучшается, вокруг - бесконечные виноградники. Вдали заметна Луара, на что обращаю внимание вдовы, которая пересела ко мне на козла, чтобы насладится пейзажем. Она мешает мне предаваться размышлениям, задавая бесконечные вопросы. Виднеются восхитительные башни замка Шамбор. Я вынюхиваю след графа в придорожных трактирах. Узнаю, что он успел проиграться в карты в обед, а слуга - сменить лошадь. Под вечер возле Блуа крестьянин с телегой, запряженной волами, докладывает, что видел всадника у стен замка под названием Бражелон. Узнаю так же, что виконт де Бражелон, хозяин этих мест, приходится дальней родней графам де Ла Фер. (Не забыть детально выяснить родословную). В экипаже меняю штатское на сутану семинариста, потому что решил остановится на ночлег во францисканском монастыре неподалеку. Это по своему интересное урочище с древними мощами святого Евстафия, с преданием которых интересно было бы ознакомиться. Монастырь мужской, но вдову пускают в служебные помещения - я рассказываю привратнику, что она собирается принять постриг в Авиньоне. Вдова молчит с немым укором. На ужине я выпытываю у аббата историю замка Бражелон, особенно интересуясь Беррийской родней виконта. Подвыпив, аббат делится, что у нынешнего бездетного владельца замка нет прямых наследников, и что молодой граф де Ла Фер должен был унаследовать поместье после смерти виконта де Бражелон. Граф же пропал без вести около года назад. Немногим раньше исчезла его жена. История покрыта мраком, но известно, что юный граф женился на молодой девушке, которая оказалась беглой преступницей. Граф бесследно исчез после того, как его попытки найти брата жены, тоже беглого каторжника, не увенчались успехом. Хоть тела не нашли, поговаривали, что родственник наложил на себя руки, а виконт де Бражелон очень переживал о последнем утерянном наследнике. Весьма любопытные факты. Они проливают свет на личность графа. Должно быть, человек он недальновидный, безответственный, безнравственный, решения принимает скоропалительные, является рабом своих чувств, которые ставит превыше всего. На этом он и погорел. Прекрасный образчик феодального сеньора, в чьи руки отдана власть, который ни о чем кроме собственных амурных дел не заботиться. Что в этом интересного с точки зрения добродетели и морали я не знаю. Разве что пикантерия, которую некоторые так любят. День третий Держим путь на Пуатье. Светит солнце. Делюсь сo вдовой вчерашним справками, потому что больше не с кем. Она слушает, хлопает глазами и всплескивает руками. Должно быть, рассказ ее потряс. Вот он, пример обывателя, с наслаждением глотающего подобные анекдоты из жизни тех, в ком он видит сильных мира сего. Должно быть дворянские слабости и прихоти позволяют им думать, что и они сами имеют право на подобную безнравственность. Навожу справки в дороге. Похоже, пропавший граф нигде сегодня не останавливался (неудивительно, если проиграл немало денег). В гостинице "Прекрасная Диана" на выезде из Пуатье, где останавливаемся к ужину, графа тоже не видать. Зато им интересуюсь не один я. Двое вооруженных типов выспрашивают у трактирщика о нем же. Кладут на стойку золотой. Память трактирщика освежается. Да, путник останавливался здесь, но недавно продолжил путь. Вооруженные срываются с места. Приходится объяснять вдове почему мы не можем тут остаться. Следуем дальше. Это не очень разумное решение, потому что опускается ночь. Полнолуние. Зажигаю фитили фонарей. Проезжаем дерево, на котором висят четверо повешенных. Над ними кружится и голосит воронье. Вдова громко кричит и стучит в перегородку экипажа. Приходится приводить ее в чувство. Но на этом трупы не заканчиваются. Через несколько лье экипаж застревает. Спрыгиваю с козел, и наступаю на тело, лежащее в грязи. Приходится его оттаскивать. В свете фонаря вижу еще одно тело. Это мои знакомые из трактира, простреленные навылет. К человеческой жизни здесь относятся совершенно по-скотски. По дороге тянутся следы от множества копыт. Вдова совсем расклеилась. Приходится искать приюта в ближайшей деревне. Мельник впускает нас под свою крышу. Его жена отпаивает вдову кислым вином. Они болтают без умолку, но ничего путного о местном фольклоре, кроме слащавой легенды о двух Дианах, у них узнать не удается. Для простого люда жизнь королей является тем же, что для древних греков - жизнь богов. Хотелось бы верить, что за столько веков нравы изменяться, и у народа появится умение мыслить самостоятельно, ведя точку отсчета от собственного рацио, но, увы, во все времена любовные похождения и подвиги великих служат оружием сильных против свободомыслия слабых. День четвертый Наутро выясняется, что вчера в деревню прибыли какие-то раненные. Ночлег им предоставил местный кюре. Вдова еще спит, а я наношу визит кюре. Тот докладывает, что его гость, несмотря на пулю, оцарапавшую его бок, не пожелал отдохнуть и буквально час назад оседлал коня и направился в Ангулем. Его слуга же, раненный гораздо серьезнее, был оставлен в доме. Неутомимый граф ведет себя крайне неразумно, чего и следовало ожидать. Приходится посвящать вдову. Она удерживается всеми силами от истерики, и настаивает на том, что хочет говорить с раненным слугой, но я считаю это бессмысленным. И так совершенно ясно, что на след графа напали люди герцога Неверрского. Интересно, как будет выкручиваться мушкетер. Махать шпагой его любимое занятие, и, должно быть, он предвкушает очередную заваруху. Его след снова появляется очень скоро. В Сен-Бенуа молочница рассказывает, что какой-то странник проезжал мимо - конь шел медленным шагом, а всадник грозил выпасть из седла. Она налила ему молока, тот отдохнул "маленько" и поехал дальше, уже увереннее. Рассказывая, молочница ахает и охает, а вдова вместе с ней. Она потчует нас очень вкусным жирным молоком. Я бы остался понаблюдать за процессом сбивания сыра, которым, по словам молочницы, славится эта деревня, тем более что путник сбавил ход и мы успеем его догнать, но вдова неумолимо настаивает на том, чтобы мы продолжили путь. Она, наверное, обеспокоена, хоть и непонятно, что она собралась предпринимать. Отец Сандро велел мне присматривать за ней, и я ни за что не стал бы перечить его воле, но его мотив и поныне остается мне неясен. Она лишь мешается под ногами и толку от нее никакого. Всадник становится виден нам после полудня за несколько лье до Ангулема. Он действительно идет медленным аллюром. Лента Шаранты блестит под заходящим солнцем (очень красивое зрелище). Я тоже придерживаю лошадей, желая, чтобы наш экипаж остался им незамеченным. Ангулем возвышается на обрывистом плато, выступая на фоне неба кружевным рельефом шпилей и башен. Настоящая архитектурная сокровищница. Всадник въезжает в городские ворота и начинает подъем по холму. Экипаж катится следом. Извилистые улочки города чарующе прекрасны и река видна за каждым поворотом. Прекрасен собор Святого Петра, построенный в двенадцатом столетии и его причудливые, словно одушевленные скульптуры. В них столько чувственности и жизни, что я замираю под их преисполненными мудрости и тепла взглядами. Массивная ратуша с квадратной башней поражает воображение контрастом с Ангулемским замком и его закругленными башнями. Хочется остаться здесь подольше, посвятить время изобразительному искусству, ознакомиться с резиденцией герцогов Орлеанских и поглубже изучить их родословную. С крепостного вала открывается захватывающий дух пейзаж последних дней осени. Солнце садится за рекой, отбрасывая последние лучи на спокойную воду. Густые сумерки ложатся на древние камни. Я отдаюсь очарованию далеких веков, столь будоражащих воображение своей мрачной историей англо-французских и религиозных войн. Всадник, кажется, направляется в замок. Улица, по которой он взбирается, столь узка, что экипажу трудно проехать по ней. Должно быть, он слишком занят своими мыслями, раз не оборачивается даже взглянуть на уже довольно долго следующий за ним экипаж. Склонив голову, он не замечает ничего вокруг, даже фигур, укрывшихся в тени домов, окружающих площадь Луваль, которые становятся заметны мне. На изящной площади, пустой в этот вечерний час, на него нападают эти несколько человек. Ну вот, началось, и граф как всегда в пекле. Я пытаюсь их сосчитать, но фигуры мельтешат - не то пять, не то шесть человек. Граф спрыгивает с лошади, наматывает плащ на руку и достает шпагу. Ему удается продержаться некоторое время, уложив двух или трех человек, но кровь проступает на его одеждах. Его недурно продырявили. Вдова Лажар снова поднимает крик. Я пытаюсь вразумить ее, но тщетно, она бежит прямо в гущу боя. Не знаю, как мне быть. Как поступил бы отец Сандро? Наверное, он не стал бы ничего предпринимать, и я тоже остаюсь наблюдать за происходящим. Совсем потерявшая голову вдова кричит что-то, пытаясь закрыть графа собой. Несдержанная женщина, зря она со мной поехала. Ее отталкивают и бросают на коновязь. Из нападающих остались трое. Граф, прижавшись спиной к стене дома, выдержанном в архитектурном стиле фахверк, с каменными оконными переплетами (удивительный образец этого течения) все еще орудует шпагой, хоть и намного медленнее, чем прежде. Вдова кричит мне: "Помогите! Сделайте что-нибудь!". Потом бежит ко мне и начинает тормошить, пытаясь дотянуться до пистолета на моем боку. "Я не должен ничего делать", приходится ей ответить, "Вас же предупреждали". Она упрекает меня в бездушии. Граф, совсем изнемогая, укладывает еще одного бретера. Его умение владеть шпагой действительно великолепно. Вдова трясет меня за грудки, мешая в деталях запомнить сцену боя и те выпады (кажется, в базе его маневров лежит испанская фехтовальная школа), к которым прибегает граф. Граф стекает по стене дома и падает на одно колено. Шпага все еще держится в его руках, но ее движения теряют элегантность. Я замечаю, что по улице по направлению к нам стремительно, насколько позволяют габариты, восходит отец Оноре, которого я не встречал очень давно. Он сильно отяжелел за это время. Должно быть, его привлекла действительно уникальная сцена, демонстрирующая фехтовальное мастерство. "Брат Огюст!", восклицает он с неожиданным и неподобающим возмущением, "Что здесь происходит? В самом деле, сделайте что нибудь! Такой сюжет пропадает! Вам этого не простят!". Я решительно недоумеваю. Отец Оноре никогда не питал страсти к подобным сюжетам, к тому же не в моих полномочиях вмешиваться. "Никто не давал мне права", говорю ему, даже не успев его толком поприветствовать. Он, весь красный от напряжения, отвешивает мне тяжелую оплеуху. "Так берите его силой! Действуйте!", приказывает он тоном не подлежащим оспариванию. "Неужели вы так хотите забвения? Это же ваш золотой шанс!". Из уважения к его персоне, несмотря на то, что все во мне противится тому, что от меня требуют, я достаю пистолеты и целюсь сперва в одного, а потом и в последнего нападающего. Оба мгновенно падают. Граф за ними распластывается на побагровевших камнях площади. Вдова стоит как вкопанная и, должно быть, тоже сейчас упадет. "Неужели поздно?", с укоризной качает головой отец Оноре. "Ладно, разбирайтесь сами, бесчувственный вы человек", и уходит той же дорогой, что и пришел. Последняя его фраза звенит похлеще пощечины. Как смеет он называть бесчувственным того, кто лишь исполняет свой долг? Как смеет он, тот, кто ставит натуру выше всяких чувств, попрекать меня их отсутствием? Как надоели мне все эти гордецы, все эти критики, возомнившие себя единственными знатоками исторического процесса. Важно лишь то, что направляет историю в нужное русло, все остальное не имеет никакого значения. Любых неточностей и вольностей по отношению к истории следует избегать, за этим я и прибыл сюда. Я прибыл блюсти ее со всем рвением, на которое способен. Она - единственная богиня, которую следует почитать, и она превыше всех личностей с их низменными страстями. Мантуанский процесс должен развернуться, и я не буду тем, кто станет на его пути. Я направляюсь к бездыханному графу, роюсь в его камзоле и достаю письмо герцогини к королеве-матери. Его непременно следует доставить по адресу.
Диамант: Viksa Vita пишет: "Никто не давал мне права", говорю ему, даже не успев его толком поприветствовать. "Так берите его силой! Действуйте Прямо-таки Дартаньян в сутане Viksa Vita пишет: Я направляюсь к бездыханному графу, роюсь в его камзоле и достаю письмо герцогини к королеве-матери. Его непременно следует доставить по адресу. а чувством долга он малость напоминает безответственного графа
Стелла: Вот это ход! А отец Оноре, если бы не его пузо, сам бы полез в драку! Viksa Vita , а Огюст действительно неплохо был в курсе всех родословных королевства. ( в реале)
Viksa Vita: Стелла пишет: а Огюст действительно неплохо был в курсе всех родословных королевства Дык я ж не спроста :) Не удивлюсь, если он был ответствен за эту часть беллетристики Дюма. Как и за большинтво остальной матчасти. Он мне видится человеком очень обстоятельным, но слегка аутичным - иначе Дюма с ним не спелся бы. Впрочем, возможно это всего лишь мои фантазии ;) Стелла пишет: А отец Оноре, если бы не его пузо, сам бы полез в драку! Не, он из совсем другого жанра :)
Стелла: А мне ко всему прочему еще и видится, что он зажал " Мемуары графа де Ла Фер"))))
Viksa Vita: Часть вторая. То, чего не было Глава шестнадцатая, в которой хозяйка отправляется в путешествие По размытым дорогам, ухабам и рытвинам катился крытый экипаж, запряженный двумя крепкими добротными лошадьми. Мимо мелькали промокшие поля, луга с оголенным черноземом, облетевшие деревья, заставы, крохотные деревеньки с дымящимися трубами низких домишек, церквушки с островерхими колоколенками и изредка - крепостные стены и внушительные серые громады замков с высокими четырехугольными башнями. Дождь лил не переставая, превращая пейзаж в унылое мрачное месиво. Брат Огюст сидел на козлах под козырьком, закутавшись в плащ, а внутри, крепко прижимая к себе узелок с пожитками, тряслась вдова покойного Лажара, ошеломленная, перепуганная и не верящая самой себе. Город остался вдалеке, и по мере его удаления, вдова покойного Лажара все больше и больше сожалела о содеянном. И куда только черти ее понесли? И зачем? Вся ее решительность улетучилась с первым порывом ветра, дохнувшего на экипаж, покинувший городские стены, а на ее месте воцарилось раскаяние. Путь в Ангулем лежал через дорогу на Бордо, и, по словам брата Огюста, хороший всадник способен преодолеть его за четыре дня, даже если будет останавливаться на ночлег каждую ночь. Экипаж был медлительнее, но, по моим расчетам, мы опережали господина Атоса на несколько часов. Когда я вернулась домой вместе с моим сопровождающим, Гримо как раз уходил на конюшню. На нового моего знакомого он поглядел без особого интереса. Жестами и обрывками фраз слуга дал знать, что они с господином отправляются в путь к закату. Пока я собирала узелок, не очень хорошо представляя, что мне может понадобиться в пути кроме денег, толстой шали, накидки, запасной юбки, чепца и белья, брат Огюст обстоятельно оглядывал помещение; он обошел столовую и гостиную, уделив особое внимание вазе, потоптался на пороге спальни, зашел в кухню, проверив содержимое полок, даже в погреб заглянул. Потом, не спросив разрешения, направился в комнаты наверху. В ответ на мои протесты он лишь поднял руку в успокаивающем жесте. Ознакомившись с картиной на стене постояльца, семинарист сделал на бумаге набросок портрета, общими чертами весьма напоминающий оригинал. Полчаса спустя, когда все вроде было готово, я вышла за порог дома на улице Феру с ощущением, что совершаю непоправимое, и в этой непоправимости одновременно было непреодолимое стремление ее совершить. Наверное так чувствуют себя люди стоя над бездной. Я ощущала прозрачную легкость в голове, словно была пьяна или влюблена, словно мне снова было двенадцать лет и я неслась по лугу, догоняя соседского пастушка. Если кто-то спросил бы меня сейчас зачем я направляюсь в путь, я не знала бы как объяснить, при этом отдавая себе отчет, что ничего правильнее я никогда еще не совершала. Мы вернулись к церкви, где нас ждал экипаж. Брат Огюст открыл для меня дверцу, принял поводья у церковного служки и сел на козла. Колеса покатили по мостовой, отдаваясь в моих ушах песней восторга и страха. Чего я собиралась добиться этой поездкой я больше не представляла, но стук колес и покачивание кузова были столь сладки, что исступленные слезы выступили у меня на глазах. Впервые за долгое время я уезжала из Парижа, уезжала из предместья Сен-Жермен, уезжала из собственного дома, следуя всего лишь наитию и доверившись незнакомому человеку. Я и не представляла себе, что это может быть настолько просто. И вот, чем дальше мы были от Парижа, тем сильнее было ощущение, что кто-то выкорчевывал мои корни, забыв при этом дать крылья. Экипаж словно катился по безвременью, а я не знала более, где земля, а где небо. Приблизительно через пять часов езды, под вечер, экипаж остановился у какого-то людного трактира вблизи Орлеана. Брат Огюст посчитал, что всадник, желающий остаться незамеченным, сделает остановку там, где собирается много народу, ибо в толпе затеряться проще. Здесь мы остановимся на ночлег, а господин Атос, если повезет, сделает то же самое. Тем более, что скрипящая под ветром вывеска над входом зычно гласила "Три мушкетера" и на ней были намалеваны три господина со шпагами наголо, поднятыми к небесам. Сдав экипаж конюху, брат Огюст взял меня под руку, и мы вошли вовнутрь. В каменном строение с арками, несущими низкие потолки, ютились на скамьях путники - крестьяне, солдаты, ремесленники, монахи. Женщин среди остановившихся здесь было крайне мало. Жарко пылал камин, туда-сюда сновали служанки, гремела посуда, то и дело раздавались взрывы хохота, крики и песни. От шума и дыма закружилась голова, а память перенесла меня на постоялый двор моего детства, который хоть и был менее людным и менее шумным, но обладал теми же запахами прогорклого масла, пота и кислого вина. Впервые оказавшись в подобном заведении после замужества, мне вдруг стало противно от знания, что детство мое прошло в подобном притоне. Невольно в памяти всплыли покои герцогини и от такого резкого контраста в сердце засвербело еще пуще. Брат Огюст покрепче подхватил меня и провел в самый дальний угол помещения, усадив на пустую скамью у крохотного узкого окошка. Прождав некоторое время служанку, которая так и не явилась, он сам проследовал к трактирной стойке просить еду. Пока он отсутствовал, я чувствовала на себе неприятные сальные взгляды соседей, которые будто пытались проникнуть под мою накидку и капюшон. Я забилась как можно дальше в угол, отвернувшись к окну, а больше всего на свете мне хотелось вернуться на улицу Феру. Но брат Огюст вернулся с бутылкой вина и двумя глиняными стаканами, сел напротив, и стал смотреть вокруг с большим любопытством и нешуточным интересом, словно он сам впервые бывал в таком заведении. Со мной же он не заговаривал, и лишь когда принесли еду - большой ломоть ветчины, хлеб, вареную репу и белый сыр - я решилась начать разговор. - Брат мой... - начала я. - Можете называть меня просто Огюстом, - оборвал меня мой сопровождающий, что прозвучало непривычно. - Господин Огюст, неужели мы заночуем здесь? - Разумеется, - отвечал он. - Я уже попросил две комнаты на чердаке. Больше он ничего не сказал. Мы ели молча, молчание было тягостным и кусок не лез в горло, хоть я и была голодна. Расправившись со своей порцией, брат Огюст обстоятельно вытер тарелку хлебом, рот и руки - платком, пригладил волосы и поправил воротник простого штатского камзола. - Вы сожалеете о том, что поехали, - не спрашивал, а утверждал брат Огюст, разливая вино в стаканы. - Честно говоря, это так, - призналась я. - Понимаю, понимаю, - покивал он. - Что ж, на все, как говорится, воля божья. Я хотела возразить, что воля в данном случае была не божья, а исключительно моя, но слова застряли в горле, потому что в зал вошел господин Атос в своем дорожном костюме, том самом, в котором прибыл в Париж. Брат Огюст, проследив за моим взглядом, обернулся. - Это он? - спросил семинарист. Я кивнула, невольно собираясь встать, но он схватил меня за руку возвращая на место. - Предсказуемо, - добавил мой спутник, не объясняя, что именно виделось ему предсказуемым, но внимательно разглядывая господина Атоса с ног до головы, так, словно тот был вазой. - Что же теперь делать? - пролепетала я с сердцем, уходящим в пятки. - Ничего, - брат Огюст уселся в полуоборот ко мне, облокотившись спиной о стену, согнув ногу в колене и положив ее на скамью. Господин Атос находился далеко от нас, но в поле обозрения. Он нашел место около очага, на краю стола, за которым трое мужчин играли в кости. - Швейцарцы, - отметил брат Огюст. К господину Атосу тут же подбежали сразу две служанки, а брат Огюст несколько презрительно фыркнул. Ожидая пищу, господин Атос успел отказаться от предложения присоединиться к игре в кости, а когда игроки принялись выказывать признаки оскорбления, достал пистолет и положил его на стол между собой и ими, будто очертив границу, а потом уставился на огонь. Глядя на него, мне казалось, что от шума и гама этой Гоморры его действительно отделяет невидимая граница, быть может прозрачный щит, не позволяющий никому проникнуть к нему, но и не позволяющий ему самому стать частью окружающей его жизни. Расстояние оказавшееся между нами вдруг показало мне его в новом свете. Он был настолько чужд всему, что творилось вокруг него, что возникали сомнения в его действительности. - Странный типаж, - словно услышав меня, проговорил брат Огюст. - Флегматичный фасад но страстное нутро. Должно быть, тратит много усилий, чтобы сохранять хладнокровие. Понимаю, чем он заинтересовал господина кюре. - Чем же? - полюбопытствовала я. - Да он его полная противоположность, - в этом была доля правды. Господин Атос тем временем получил свой заказ и начал пить. - Ему нельзя пить! - сказала я с волнением. - Он не знает меры и начинает буянить. Брат Огюст лишь пожал плечами. - Он сам себе полноправный хозяин, как впрочем и вы, дорогая, - от последнего фамильярного слова мне стало очень неуютно. - Я хотел сказать, уважаемая, - исправился брат Огюст, но слово уже повисло между нами, и мне опять захотелось домой. Снова в молчании мы наблюдали за тем, как господин Атос мало ел и много пил. Должно быть для брата Огюста в этом было мало интересного, но мне не виделось в этом ничего скучного, и подумалось, что я согласна целую жизнь провести в тени угла, лишь бы иметь право наблюдать за тем, как он ест и пьет. Далее произошло следующее. Одна из служанок, пухленькая простоволосая девушка с откровенным лифом, налив очередную порцию вина господину Атосу, обвила его шею руками и собралась пристроится у него на коленях. От подобной наглости у меня перехватило дыхание. Швейцарцы громогласно захохотали, застучав кулаками по столу, девушка захихикала, а господин Атос, резко вскочив, отшвырнул ее от себя, чем доставил мне несказанное облегчение. Девушка с воплем упала на соседнюю столешницу, перевернув тарелки и стаканы на каких-то солдат в форме, заседавших за ним. Я закрыла рот руками. - Жандармы, - хладнокровно заметил брат Огюст, - но не мушкетеры. - Вы обидели даму! - вскричал один жандарм, вставая и помогая служанке подняться. - Вы запачкали мне плащ! - воскликнул другой. - Мое анжуйское вино! - возопил третий. Служанка голосила, спрятавшись за могучей спиной первого жандарма, обвиняя господина Атоса в попытке над ней надругаться. В голову снова непрошено ворвалась супруга Потифара. Господин Атос, сложив руки на груди, переводил взгляд с одного на другого, словно прикидывая, с кого начать. - Господа, господа! - суетливо подбежал к разыгрывающейся сцене трактирщик. - Полноте, добрые господа, не надо волноваться, вино всем за мой счет! Но его никто не слышал. Трое наступали на господина Атоса, который все так же незыблемо стоял у своего стола со скрещенными руками. Мушкетер чего-то ждал, и его спокойствие, должно быть, служило для жандармов предостережением похлеще всяческих угроз. - Спустите с него шкуру! - подстрекала служанка. - Черт! Дьявол! Пусть знает, как оскорблять невинных женщин! Брат Огюст оживился и наблюдал за всем этим с охотничьим интересом. Жандарм с запачканным плащом оказался самым решительным, и, достав шпагу, набросился на господина Атоса. В трактире повисла тишина. Я не успела заметить, как мушкетер выхватил клинок из ножен и как в его левой руке оказался кинжал. Шпага господина Атоса, как молния, замелькала с небывалой скоростью, будто живя своей собственной жизнью. Слышался звон и лязг стали о сталь, но проследить за полетом клинка не представлялось возможным. Лезвие описывало круги и линии, вертикальные и горизонтальные, отбрасывало огненные блики, мерцало лунным светом, а господин Атос почти не сдвинулся с места, оставаясь стоять спиной к столу, придерживая за спиной кинжал, который так и не пустил в ход. Через несколько мгновений трое жандармов лежали на полу: двое из них кряхтели а третий не шевелился. Господин Атос лениво, с некоторым разочарованием даже, вытер шпагу о дорожный плащ, засунул ее обратно в ножны, и обратился к трактирщику: - Не найдется ли у вас, милейший, места более укромного в этом зале? Я ощутила непонятную боль, и осознала, что все это время мои ногти впивались в ладони. - В порядке ли вы, мадам Лажар? - спросил брат Огюст, тщетно пытаясь скрыть азарт, блестевший в его глазах. - Нет! - ответила я возмущенно. - Теперь вы видите, что это за человек? Вы понимаете, что ему нельзя было никуда ехать? - Я вижу, что этот человек превосходный фехтовальщик, каких осталось слишком мало, и что вы зря квохчете как наседка, - несмотря на обидные слова, в тоне брата Огюста я не услышала намерения меня оскорбить. Начиная узнавать его, я понимала что этот человек очень прям в своей манере выражаться и тонкостей не признает по складу характера. - Я даже можно сказать восхищен, - продолжил брат Огюст, и этим самым сгладил нанесенную мне обиду, - не думал, что мне повезет оказаться свидетелем подобного мастерства. Ничего не ведая в искусстве фехтования, даже я понимала, что видела сейчас нечто из ряда вон выходящее. Впервые я прониклась словами господина Портоса, возжелавшего похвастаться своим знакомством с господином Атосом перед племянником, ведь саму меня обуяла гордость, будто и меня каким-то образом коснулся луч славного величия. Но господину Атосу, судя по всему, было абсолютно все равно, что думают о нем раскрывшие рты гуляки, прислуга и сами покалеченные жандармы. Трактирщик провел его к столу у противоположной стены, откуда мигом повскакали пирующие кузнецы. Там он и просидел еще некоторое время, продолжая пить. Девушки к нему больше не подходили.
Диамант: Viksa Vita пишет: Не, он из совсем другого жанра :) Бальзак?
Viksa Vita: Диамант пишет: Бальзак? Он самый
Констанс1: Конечно, мне кажеться Оноре де Бальзак и автор права, его «»Человеческая комедия«», это другой жанр.Но если взять «» Шагреневую кожу«» то довольно близко.
Viksa Vita: "Кожа" скорее в жанре готическом. Но все равно Бальзак и Дюма в истории литературы остались противоположными полюсами. Основатель реализма ушел от романтизма семимильными шагами.
Стелла: А вообще -то, мне кажется все дело в том, кто творил еще рядом с Сандро. Братья во Христе( то есть- по цеху)
Констанс1: Ну да! Гюго, Бальзак, Теофиль Готье-это ж какие имена! Рядом с ними Огюст Маке- слабая тень.Как говаривал разлюбезный граф«» То было время Титанов.Все мы карлики в сравнении с теми людьми«»
Viksa Vita: К слову, Бальзак жил в Ангулеме, как и герой его романа "Утраченные иллюзии". Так что отец Оноре не случайно оказался в городе, тоже работал, видать:)
Стелла: Ну, и кто же теперь будет откачивать графа? Гримо ведь сам пострадал не на шутку.
Viksa Vita: Стелла пишет: Ну, и кто же теперь будет откачивать графа? *показывая язык* А кто откачивал миледи в лесу? *обиженно* А хозяйка не в счет?
Стелла: Ну, если вдова возьмется за лечение, графу придется нелегко. С его характером и отношением к женщинам!
Констанс1: И , вообще, тогда граф вынужден будет заметить , что она существует, ну не просто как тень на заднем плане , а Существует. А он ее не видит в упор.
Viksa Vita: Глава семнадцатая, в которой хозяйка задается вопросами о вечном Я проснулась от стука в дверь. От длительной качки в экипаже ломило все кости, а сон на соломенном тюфяке не принес облегчения, но пришлось встать, умыть лицо, одеться, собрать волосы и спуститься вниз. Быстро перекусив, мы снова отправились в путь. Дорога на Блуа лежала через виноградники, за которыми петляла, то появляясь, то исчезая, лента реки Луары. Погода успокоилась и была благосклонна к нам, а последние солнечные дни озаряли дорогу смутной надеждой. Все страхи мои улетучились, и я радовалась тому, что ждет впереди, каким бы оно ни было. Мне представилась необыкновенная возможность попутешествовать, и за нее я была навеки благодарна брату Огюсту. Я даже попросилась пересесть к нему на козлы, предполагая, что в компании ему будет менее одиноко. Он мало говорил, лишь изредка упоминая названия замков, которые мы проезжали, и имена семей, ими обладавших. Трудно было представить, как он помнит все эти фамилии, но я прониклась глубоким уважением к учености этого человека. Изредка он приостанавливал экипаж и интересовался у проезжих крестьян, не видели ли они господина Атоса. Семинарист детально описывал андалузского скакуна, мрачного слугу, и даже показывал срисованный портрет, на который с интересом взирали эти люди, а особенно их жены. Так нам удалось узнать, что господина Атоса чем-то заинтересовал замок под названием Бражелон. Один возница телеги сообщил нам, что видел двух всадников, остановившихся у стен этого замка. Господин с портрета, сказал он, некоторое время стоял у ворот, будто не решаясь войти. Крестьянин как раз проезжал мимо, и господин с портрета окликнул его, спросив, жив ли еще хозяин замка, на что тот ответил, что жив и пребывает в добром здравии, и не угодно ли господину с портрета навестить его, крестьянин может указать ему дорогу к подъезду. Господин же с портрета лишь хлестнул коня посильнее и был таков. Я спросила у брата Огюста, что это за замок, на что тот ответил, что мы узнаем об этом в монастыре. - Это женский монастырь? - спросила я с надеждой. - Нет, это обитель францисканских монахов мужского пола, - я в ужасе перекрестилась. - Куда же вы денете меня? - Вы пойдете со мной, - как ни в чем не бывало отвечал брат Огюст. - Скажем, дескать, вы, обнищавшая вдова, собираетесь в послушницы в Авиньон, а я, ваш кузен, сопровождаю вас к алтарю, где вы станете невестой Христа. Неслыханное дело! - Вы станете лгать братьям вашим во Христе?! Введете их в грех, заставляя под ложным предлогом пустить в священную обитель женщину, оскверняющую их дом? Брат Огюст пожал плечами. - А вы ханжа, мадам. Отправиться в путь за каким-то неизвестным никому мушкетером в сопровождении семинариста вы не прочь, но в мужской монастырь ни ногой. Оповестите меня заранее, где именно проходят границы вашей добродетели, дабы мы оба могли избежать недоразумений. Пока я искала подходящие слова, брат Огюст сказал: - Впрочем, чтобы никого не вводить в грех, можете оставаться в экипаже за воротами, воля ваша. Мне ничего не оставалось делать, кроме как прятать глаза, пока брат Огюст лгал привратнику, а затем и послушнику, который провел меня в пустую отдаленную келью рядом с кухней. Я никогда прежде не бывала в монастырях. Внешний облик здания был величествен и изящен, а внутри царили скромность и бережливость. В келье были лишь железная кровать, стул, да на стене деревянный крест и вериги. Подойдя к ним ближе, я увидела на веревке пятна засохшей крови, и мне стало не по себе. Должно быть, совсем недавно кто-то в этой самой келье истязал свою плоть, замаливая грехи. В чем были его грехи? - пыталась я представить себе, сидя на стуле, покуда брат Огюст ужинал с отцом настоятелем. Может быть, грешник поддался соблазну покинуть стены монастыря, помышляя о том, как бы украсть священные сосуды и удрать за вырученные деньги в Новый Свет, a потом раскаялся? Быть может, искушение в виде женщины, проезжавшей мимо и попросившей ночлега, не минуло монаха, и он грезил о ней всю ночь, пытаясь избавиться плетью от наваждения? Или могло быть и так, что какой-то дворянин, чья честь была запятнана дурным поступком, решил удалиться от мирской суеты за стены монастыря, где предавался наказанию денно и нощно, пытаясь смыть с себя позор кровью и болью. Подумав так, я опустилась на колени перед пятикрестием, висевшим на стене. - Господи милосердный! - взмолилась я. - Убереги его, сохрани и помилуй! Одари его неприкосновенностью, помоги ему, и не множь его страданий! Произнеся эти фразы и представив себя в глазах Господа, наблюдавшего за мной, я показалась себе смешной и нелепой, полной неискреннего пафоса. Людей определяют дела, а не пустые слова, брошенные даже с самым лучшим намерением. Я отправилась в этот путь, чтобы что-нибудь сделать, хоть с меня и взяли странное обещание не делать ничего. Мне бы очень хотелось, чтобы господа Портос и Арамис оказались где-то рядом, они бы точно знали, как поступить, но они были далеко. Но что же я могла в самом деле совершить? И тогда я решила, что если вернусь живой на улицу Феру, то все, что я слышала и видела за последний год, я обращу в письменные слова. И пусть мои слова грубы и корявы, все одно таким образом господин Атос, какие опасности бы ему не грозили, останется увековеченным на бумаге в словах человека, которому он был дорог. Мысль эта показалась мне настолько верной, словно кто-то направил ее ко мне намеренной рукою. Странное и безумное подозрение охватило меня: уж не за этим ли самым отец Сандро отправил меня в это со всех сторон бессмысленное путешествие? Я тут же отказалась от сего подозрения по причине его бестолковости. Но само решение очень ободрило меня и придало сил, потому что позволило мне поверить, что я более не бездействующий персонаж событий, в которые впуталась, что я могу что-то сделать для господина Атоса, и уж конечно, для самой себя. Решив так, я стала дожидаться брата Огюста со спокойной душой, а моя жизнь словно обрела новое значение. Брат Огюст вернулся с крынкой молока и буханкой хлеба. - Я кое-что разузнал о вашем графе, - сказал он. Я встрепенулась, а он продолжал самым обыденным тоном: - Граф по дурости женился на девушке, которая оказалась беглой каторжницей, а потом пропали оба. Я совсем остолбенела. - Но как такое возможно? Как может граф жениться на преступнице? - брат Огюст пожал плечами, лениво отламывая кусок хлеба. - А я не знаю. Влюбленные - самые безответственные люди на свете. Хотя, судя по его поведению, граф до сих пор так и не излечился от любви, потому что все еще не научился ответственности. - Почему вы так говорите? - с негодованием спросила я, силясь придать смысл услышанному. Мысли, образы и обрывки истории роились в голове шумно и беспорядочно. - Человек, везущий важное письмо, не станет ввязываться в драку в придорожном трактире, если преследует цель довезти письмо. - Но он же защищался! К тому же эта особа, усевшаяся к нему на колени... - Существует много разных способов уладить размолвки, не обязательно применять силу. Мне захотелось ударить брата Огюста. - Куда же делась жена? - По логике вещей, граф, прознав о своей прискорбной ненаблюдательности, лишил ее жизни. - О, небо! - вскричала я. - Этого не может быть! Вы все придумываете! У вас нет точных сведений! - Ну, знаете, - брат Огюст недовольно на меня поглядел, - можно, конечно, предположить, что он отпустил жену с миром, взяв с нее клятву исчезнуть навсегда, но вы же сами видели, как реагирует он на помехи, появляющиеся на его пути. - Нет, этого не может быть! - продолжала я отрицать слова брата Огюста. - Вы клевещете! Все было совсем не так! Граф не мог убить женщину! - Не мог? - брат Огюст изогнул тонкую черную бровь - Что же, по вашему, произошло? Я воскресила в памяти тот случай, когда граф напился до полусмерти и бросился на меня. Потом вспомнила вчерашнюю служанку. И все равно отказывалась смириться с обвинениями семинариста. Все было по-другому, иначе, совсем-совсем не так. Господин Атос не мог, не мог и все тут. - Эта женщина, это исчадие ада, эта преступница, должно быть, она убила отца графа, который был против их помолвки, и невесту графа, мадмуазель де Ла Люсе, да, да, она убила ее тоже! Бедная девушка долго мучилась в агонии, и врачи не могли ничем помочь ей. Она отравила их, и самого графа хотела убить, чтобы заполучить в наследство его имущество. Именно так, она хотела убить его, а он... защищался! - Как вы экзальтированны, мадам Лажар, я и не ожидал подобного от скромной вдовушки, - поморщился брат Огюст. - Впрочем, чего же я, собственно, ожидал? Вы рассуждаете как женщина. Tолько женщины питают страсть к подобным кровавым балладам, в которых, тем не менее, они не оставляют благородным рыцарям права на жестокость. Не усложняйте же фактов. Граф оказался в весьма плачевной ситуации, потому что был опозорен, и никем иным, как самим собой. Чтобы смыть с себя пятно позора, он расправился с женой. Ему же оставалось два противоположных выхода. Наложить на себя руки или... - семинарист красноречиво кивнул на стены кельи. - Но граф поступил как трус, и выбрал третий путь, средний путь, путь компромисса. Он отказался от собственного имени и подался в бега. Как и его женушка, до того как стала женушкой. Слова эти хлестали меня похуже вериг, причиняя такую боль, словно семинарист затаптывал ногами мое собственное достоинствo. Если он прав, и я смогла столь глубоко проникнуться подобным противным человеком, что же это говорило обо мне? - Вы, должно быть, несчастливый человек, брат Огюст, - бросила я ему в лицо, словно мои слова способны были перечеркнуть его. - Вы циничный, сухой и грубый, а ваше воображение уносит вас в безрадостные сферы. Вы не разбираетесь в людях совсем! Ума не приложу, чем вы полюбились отцу Сандро. - Карнавальным вечером, - непонятно буркнул брат Огюст, сердито жуя хлеб. - Безрадостные сферы! Каких слов набралась вдова, не у благородного графа ли? Послушайте, давайте окончим этот разговор. Останьтесь же вы при своем мнении, а мне позвольте сохранить мое, и пускай многоуважаемый отец Сандро нас рассудит. Теперь желаю вам покойной ночи, завтра рано вставать. Брат Огюст оставил меня с тяжелой головой и сердцем, будто налитым свинцом. Яро я отстаивала перед ним господина Атоса, но ведь сама не была уверена, что именно следует думать об этих слухах. Слова брата Огюста смутили меня, словно выбивая опору из-под ног. Сомнения коснулись меня липкими щупальцами. Обрывки сведений из разных источников складывались в целостную картину, на которой проступала горестная и мрачная судьба моего постояльца. Только вот с какого угла следовало рассматривать картину? Кто был прав в этой истории? Кто виноват? И можно ли отличить правых от виновных в столь мутных водах пруда, который называется "жизнью"? Впервые мне подумалось, что добро и зло, которые всегда казались мне простыми и непоколебимыми, заключают в себе путаницу и противоречивость, и что никогда невозможно знать наверняка, что от Бога, а что от лукавого. И что же является нам путеводной звездой в этом хаосе хорошего и плохого, если не мы сами, если не наше внутреннее око, способное узреть ту глубокую истину, что за видимостью вещей? Я обратила взор к кресту на стене, умоляя Всевышнего не вводить меня в заблуждения и вновь научить отличать добро от зла. Да, я не была знакома близко с господином Атосом, он не делился со мной своими секретами, я никогда не встречала его жены, а даже если бы и довелось поговорить с ними обоими, каждый рассказал бы свое изложение событий, и они были бы двумя разными летописями. Все это было сложным, и внезапно открывшаяся мне двойственность вещей замутняла взор и переворачивала с ног на голову все представления мои о верном и правильном. Я снова взглянула на крест, который на самом деле состоял из пяти крестов - одного большого и четырех маленьких. Будто загадка скрывалась во францисканском кресте: который из пяти - истинный? Ответ пришел ко мне сам по себе. Мне подумалось, что мудрые монахи создали этот образ мук Христовых не просто так, а в напоминание людям: истина одна, сколько бы лиц у нее не было. Да, я не знала господина Атоса так, как мне хотелось бы узнать его, и мне никогда не суждено было проникнуть в его душу, ибо никогда не стать мне тем человеком, кого он одарил бы ею, но разве кто-то из нас хоть когда-либо проникал в чужую душу, пусть даже она была бы душой самого близкого и самого родного существа? А слова, даже слова поэтов, способны лишь приоткрыть узкую бойницу в тот неприступный замок, коим является каждая душа. Как же понимаем мы друг друга? Как же знаем? Как узнаем? Близость не рождается в словах и намерениях, сделала я вывод. Тех, кто близки нам, мы узнаем бессловесно, постигаем их молчаливо, душа чувствует душу и во мраке хаоса идет на ее свет, далекий и недосягаемый, и в этом бесконечном безмолвии лишь внутренний голос шепчет: "О, душа, ты на правильном пути!". Мне показалось, что только что я совершила предательство, и что предала я не столько господина Атоса, сколько себя самое. Как могла я позволить брату Огюсту породить во мне сомнения в порядочности и честности моего постояльца? Как могла я позволить ввести себя в заблуждение? Нет, не было никаких заблуждений, не могло быть. Я знала, просто знала, и никто не мог сбить меня с толку. Я знала, что какие ужасные поступки не совершал бы граф де Ла Фер, господин Атос был из тех, кто сражался на стороне добра. Ночью в келье мужского монастыря вдову покойного Лажара постигло очередное прозрение. Ни один человек не был в силах лишить ее знания о природе добра и зла, ибо знание это не принадлежало никому, кроме как ей самой. Знание это находилось не снаружи, а внутри ее, а то, что находится внутри, не может быть оспорено, поругано и затоптано, ибо оно неприкосновенно. Совершенно не важно было, что на самом деле представлял из себя господин Атос, значение имело лишь то, что она о нем знала. Вдова покойного Лажара поняла в эту ночь, что единственной опорой в бескрайнем хаосе бытия является лишь внутренняя правда. А она всегда едина. Вдова покойного Лажарa поняла, что такое "честь".
Констанс1: Viksa Vita хорошо написано.
Стелла: Viksa Vita, я с вдовой Лажар. Согласна с ней всем сердцем.
Стелла: Ну, вот и цитату нашла! Mais l’honneur ? Qu’est-ce que l’honneur ? Une théorie que chacun comprend à sa façon. Mon père me disait : « L’honneur, c’est le respect de ce que l’on doit aux autres, et surtout de ce qu’on se doit à soi-même. » " Но честь? Что есть честь? Теория. которую каждый понимает на свой лад. Мой отец мне говорит: " Честь - это уважение, которое должно воздавать другим, но особенно должно воздавать самому себе." (" Виконт де Бражелон" гл. " О, несчастный!")
Viksa Vita: Стелла, Дюма глубоко прав :) Честь это внутреннее чувство справедливости и чем честнее человек, тем оно тверже и непоколибимее. Поэтому люди чести так в цене - они никогда не изменяют себе, оставаясь предсказуемыми и надежными в своих суждениях и поступках. Что бы ни стряслось вокрут, они остаются ориентиром, опорой и компасом для окружающих.
Констанс1: Viksa Vita , а вдова Лажар-это евангельская вдова Лазаря?
Viksa Vita: Констанс1 , если вам так видится, значит так и есть :)
Констанс1: Viksa Vita ,а Вам не бросилось в глаза, что граф снял квартиру на улице почти своего имени. Улица Феру( Железная улица) Граф de La Fere( происходит от испанского слова Fera- железное чудовище.
Viksa Vita: Констанс1, да, конечно, уверена, что Дюма не случайно создал такую аллитерацию. Говорящая улица :)
Viksa Vita: Глава восемнадцатая, в которой хозяйка узнает кое-что о свободе и равенстве По дороге на Пуатье я задремала в экипаже, а проснулась, когда уже наступал вечер и брат Огюст спрыгивал с козел у трактира "Две Дианы". Снова оставив меня в углу на этот раз довольно пустого помещения, он пошел наводить справки у трактирщика. Некоторое время спустя рядом с ним у стойки оказались двое людей в черных плащах, таких же, какой был на том человеке, что выслеживал меня в Париже. Мне стало не по себе, а страхи подтвердились докладом семинариста о том, что двое в черном интересовались тем же, кем и мы. - Это конец, - пробормотала я. - Как же вы любите драматизировать, - устало произнес брат Огюст. Но он опять был не прав. Я отнюдь не драматизировала. В этот момент не то накопленная усталость, не то потрясения заставили меня отчетливо увидеть конец. Призрачное видение не было ни устрашающим, ни пугающим, ни даже волнующим. Оно было неизбежным, и я тут же с ним смирилась. Словно чья-то рука провела кистью с багровой краской по столу, по брату Огюсту, по двум мужчинам, выходящим из двери трактира, и перечеркнула их. - Он умрет, - сказала я, поражаясь собственному спокойствию. - Они убьют его, я знаю. - Откуда вы знаете? - спросил брат Огюст, испытующе глядя на меня. - Оттуда же, откуда и вы, - сказала я, не отдавая себе отчета в том, что именно говорю. Я ощущала, что все вещи, предметы и люди вокруг отдаляются от меня, обретая искусственность, будто были всего лишь декорацией на сцене Бургундского Отеля. Единственным настоящим, выпуклым среди плоского, был сам брат Огюст. - Повторите, - попросил брат Огюст, заглядывая мне прямо в глаза с видом ученого лекаря. - Так правильно, иначе не может быть, он не жилец на этом свете, он пуст и выпотрошен, поэтому он должен умереть и он скоро умрет. - Итак, - сказал брат Огюст, - все ясно, вы начинаете путаться. Я посмотрела на него вопросительно. Он потер лоб большим пальцем, словно таким образом собирал мысли в стройные ряды. - Недуг автора от первого лица поразил вас, - сказал он. - Деперсонализация. Я предупреждал отца Сандро, что такое может случится, особенно со слабой женщиной, но он не пожелал ко мне прислушаться. А ведь это случается нередко и с самыми сильными из нас. Именно поэтому, чтобы избежать подобного недуга, оптимальнее всего выбирать всезнающее авторство. - Что же со мной случилось? - Неужели вы не заметили? Должно быть, это происходило с вами и прежде, лишь в более мягкой форме. Образы, сны, призрачные видения, словно приходящие к вам из будущего, иллюзия ясновидения? Я задумалась. И впрямь, нечто подобное стало происходить со мной с некоторых пор. Я кивнула. - Вы начинаете путаться в ролях персонажа и автора, приводящего сюжет в действие. В вашем случае вы - эти двое в одном. Следует уметь разделять две роли, не забывая при этом ни об одной из них, но и не смешивая их в одну, иначе вам грозит помешательство. Похоже, помешательство не грозило мне, а уже полностью вступило в свои права. - Что же делать? - тем не менее спросила я. Брат Огюст с нетерпением закатил глаза. - Вам повезло: ваш случай относительно прост. Оставайтесь самой собой, вдова Лажар, и действуйте в рамках сюжета, который за вас уже придумали. - Мне нет места в этом сюжете, - с глубокой грустью сказала я. - Так вы решили убить графа, чтобы занять это место? - сердито произнес брат Огюст. - Как вам не стыдно? - Нет! Нет! Что вы! - вскричала я, отмахиваясь. - Я ничего не решала, я просто увидела ee только что. Смерть. Брат Огюст снова задумался. - Честно говоря, - признался он, - я более не уверен, кому принадлежит этот сюжет. Наверное, нам не стоило отдаляться от отца Сандро. Лучше бы мы остались в Париже. - Ваша правда, - согласилась я. - Впрочем, - брат Огюст с философским видом погрыз перо, - сюжет никогда не принадлежит кому-либо из нас полностью. Будучи частью нас, он одновременно существует и сам по себе. Мы лишь путешественники по его дорогам, остается только наблюдать и записывать (избегая лишних метафор). Как в сновидениях. Кто их автор? Вы или не вы? Я или не я? Не успела я задуматься над этим вопросом, как далекие крики разбудили меня. Я тряслась в экипаже, прижавшись лбом к окну. Mимо проплывал пролесок. Было уже темно, но полная луна освещала дорогу, на обочине которой высветился раскидистый дуб. На его ветвях болтались четыре повешенных. Воронье кружило над деревом со зловещими криками, еще не решаясь опустится на добычу. Лицо одного мертвеца четко выступило прямо надо мной, обезображенное гримасой боли. Казалось, он до сих пор молил о помощи, и безмолвный вопль его пронзил меня пулей. Ледяной ужас охватил меня, ужас ребенка, впервые осознавшего, что он не вечен. Я не могла более оставаться одна в этом экипаже, катившемся по призрачной ночной пустыне, и закричала, стуча в перегородку. Брат Огюст внял моим воплям и, придержав коней, отворил дверцу кабинки. - Что случилось? - спросил он, светя фонарем мне в лицо. - Простите, что потревожила вас, господин Огюст, но мне приснился кошмар... и эта виселица... - мое дыхание сбивалось. - ... частый встречный на дорогах Франции, - невозмутимо отвечал брат Огюст. - Вы никогда мертвецов не видели? - усмехнулся он. - Видела, - отвечала я, внезапно понимая, что меня так встревожило. - Мой покойный супруг, пусть земля ему будет пухом... когда его принесла стража, он был уже мертв и у него было похожее выражение лица. Я не могла смотреть и малодушно отвернулась. До утра мертвец лежал в моих комнатах, а я укрылась на верхнем этаже и так и не смогла ни взглянуть в лицо мужа, ни прикоснуться к нему. Когда монахи вынесли его утром, я тоже не смотрела. Я долго корила себя за это в дальнейшем, ведь не глядеть не помогло. Теперь я не помню его лица, каким оно было прежде, только эту посмертную гримасу. - Должно быть, какой-то местный сеньор повесил браконьеров, посмевших охотиться без лицензии на его землях, - рассудил брат Огюст, словно не расслышав ни единого из моих слов. - Жестокость этих дворян не знает границ, я говорил вам. Вы готовы продолжать путь? - Господин Огюст, позвольте мне спросить вас, существует ли в самом деле дар ясновиденья? - брат Огюст посмотрел на меня как на умалишенную. - Нет, это примитивные россказни толпы, желающей верить в сказки. Он захлопнул дверцу и взялся за поводья. Экипаж снова тронулся. Луна освещала лесную дорогу, утратившую все цвета, кроме черного и белого. Эти цвета казались мне зловещими, они не сулили ничего хорошего. В душе моей поселилась та сверлящая тревога, которая унимается лишь только тогда, когда будущее становится настоящим. Через некоторое время экипаж снова остановился, на этот раз неприятно дернувшись и заскрипев. Кони заржали. Я не выдержала и выскочила наружу. Брат Огюст светил фонарем на очередное тело, на этот раз валявшееся посреди дороги. Это был один из людей, разыскивающих господина Атоса в трактире. - Похоже, пуля попала в легкое, - сухо отметил брат Огюст. - Стреляли метко, он мертв. Вам придется помочь мне оттащить его к обочине. Мне захотелось воспротивиться, но я собрала волю в кулак и взяла труп за ноги. Хоть какой-то прок ведь должен быть от меня. Напряжение тела несколько избавило меня от гнетущих мыслей и чувств. У обочины дороги обнаружился второй труп, подле руки которого валялся пистолет. Неподалеку лошадь щипала остатки травы. Брат Огюст поднял пистолет, осмотрел его и понюхал дуло. - Из этого оружия недавно стреляли, - сказал он, - и трупы еще теплые, стычка произошла не так давно. - Их не может быть только двое, - обратилась я к нему, - должно быть, остальные где-то рядом. - Уж точно не рядом, а отправились дальше или устроили засаду на пути, кто их знает, - все так же безразлично проговорил брат Огюст. - Это все из-за меня, - сказала я, отряхивая руки и ощущая себя все хуже. - Из-за моей опрометчивости и неосторожности двое людей погибли, и кто знает, что остальные сделают с господином Атосом. - Или он с ними, - поправил меня семинарист. - Неужели вам все равно? - с чувством проговорила я. - Речь идет о живых людях! - Все мы однажды будем неживыми, ничего необычного в этом нет. Совсем лишившись сил от равнодушия брата Огюста, я опустилась на землю. - Почему они преследуют господина Атоса, а не меня? - спросила я. - Это же я служила посыльной герцогини. - Вы слишком мелкая сошка, - отвечал семинарист. - Даже дураку понятно, что вам потребуется посыльный, а ваш постоялец - самый подходящий на эту роль субъект. - Я не могу больше, - сказала я. - Мне не нужно было ехать с вами, не нужно было потакать господину Арамису в его связи с этой проклятой герцогиней, не следовало пускать под свою крышу господина Атоса. Я приношу одни несчастья! - О, господи! - нетерпеливо воскликнул семинарист, окончательно потеряв терпение. - Перестанете ли вы когда-нибудь молоть чепуху? Мне надоело это слышать. Знайте же, что огромная разница существует между виной и ответственностью. Повинную голову меч не сечет. Обвиняя себя, стуча кулаком в грудь, вы тем самым избавляете себя от необходимости брать ответственность за свои поступки. - Что же я должна делать, если мне запретили действовать? - Запретили? - с иронией произнес брат Огюст. - Кто? Господин кюре? А вы настолько послушны? Делайте, что хотите, только потом не пеняйте себе, пытаясь вымолить искупление, а несите ответственность как свой крест. Выбор за вами. Теперь вставайте и поедем же дальше. В этом человеке не было ни капли жалости, ни самой малой доли сочувствия. Он был холоден и сух, как осенняя земля. При этом его рассудительность и прямота действовали отрезвляюще. Я не захотела бы назвать его своим другом, но на роль дельного советчика он идеально подходил. Устало я поднялась с земли, a он даже руки не подал мне и смотрел как на врага. - Трогайте, господин семинарист, трогайте, я больше не побеспокою вас, обещаю. Я сдержала свое слово, но спустя еще некоторое время экипаж опять совершил остановку. Мы находились на окраине маленькой захолустной деревушки с покосившимися деревянными домишками и невысоким церковным шпилем, пронзающим лунное небо. Рядом виднелась мельница. - Я подыщу нам места для ночлега, - все же счел нужным оповестить меня брат Огюст. Под крышу нас впустили мельник и его жена, которая при виде меня всплеснула руками, зажгла лучину и бросилась наливать вино в кружку. Должно быть, я выглядела плачевно. Брат Огюст поведал и им байку о том, что мы направляемся в монастырь. Люди эти оказались очень добрыми, лишних вопросов не задавали, поверив в наше благочестие. Наверное, гости в этом селении были редкими, и каждый путник казался жителям диковинкой. Услышав, что мы держим путь из Парижа, мельничиха мечтательно прижала руки к груди и сообщила, что она всегда мечтала увидеть воочию короля Генриха. - Король Генрих умер десять лет назад, - сказал брат Огюст. И добавил в усы: - Да здравствует король. Мельничиха покраснела, а муж отвесил ей легкий подзатыльник. - Вести поздно доходят до нас, - извиняющимся тоном сказала она и поспешила исправить свою репутацию. - Зато я знаю одну историю со времен царствования короля Франциска. Наложница великого короля, прекрасная Диана, была из наших краев. - Она произнесла это с такой гордостью, словно сама представила прекрасную Диану королю Франциску. Я заслушалась душераздирающим рассказом о любви дочери короля и прекрасной Дианы к юноше Габриэлю, которого она считала своим кровным братом. Дочь тоже звали Дианой, и поэтому за рассказом было не просто уследить. Им не суждено было быть вместе из-за козней Дианы-старшей, и в конце концов юноша убил на турнире короля Франциска, попав ему копьем в глаз. - Это был король Генрих второй, - лениво поправил брат Огюст. - Но история примечательная. - До чего ужасно - влюбиться в собственного брата, - сказала я. - Есть вещи и похуже, - не согласился брат Огюст. - Вот, например, роман Абеляра и Элоизы гораздо плачевнее. И брат Огюст принялся рассказывать эту любовную историю, подробно расписывая церковные нравы прошедших веков и описывая монастырские строения, что несколько утяжеляло повествование. К концу его рассказа мельничиха проливала слезы, а мельник прикрывал руками чресла. Чтобы не упасть лицом в грязь, я тоже решила внести свою лепту в сокровищницу любовных историй. - На мой взгляд, милостивые господа, - сказала я, - нет ничего плачевнее любви супруги Потифара к прекрасному Иосифу. Эта женщина жила в достатке и имела все, что могла пожелать, но жила она в золотой клетке с нелюбимым мужем, и поэтому никакие мирские блага не радовали ее. Когда под крышей ее дома появился Иосиф, она не смогла укротить свою страсть, потому что перед прекрасным Иосифом никакое сердце не могло устоять, тем более сердце женщины одинокой и нелюбимой. Она любила его так пламенно, что готова была всем поступиться ради юноши, но тот не обращал на нее никакого внимания. Его благочестие, разумеется, достойно всяких похвал, но, согласитесь, отвергнутая любовь есть пытка каленым железом. Находиться рядом с тем, кого любишь, когда он дразнит вас своим присутствием, настолько близкий, что можно дотянуться рукой, и настолько далекий, что вас с ним будто разделяют реки и горы, и натыкаться каждый раз на стену его безразличия, что может быть плачевнее? Супруге Потифара священное писание отдало незавидную роль искусительницы, но на самом деле она была очень несчастной женщиной, не выдержавшей натиска любви. Да, ее любовь перетекла в ненависть, но разве не заслуживает она хотя бы понимания? Мельник с мельничихой перекрестились, а во взоре брата Огюста сквозило холодное порицание. Он подвел итог: - Все это учит нас тому, что любовь - это такая лотерея, в которой все игроки остаются в проигрыше, а приз достается тому, кто отказывается участвовать в этой дурацкой игре. Не любите, милейшие, не влюбляйтесь и не теряйте головы. Жизнь и так полна воодушевляющего и вдохновляющего. Отправлюсь-ка я на покой. Брат Огюст преспокойно ушел на сеновал, оставив мне место в углу общей комнаты, где расстелила тюфяк мельничиха. Сморенная усталостью, я проснулась позже всех. Мельник уже трудился на мельнице, его жена мела пол комнаты, а брат Огюст, свежий и опрятный, с приглаженными волосами, будто спал не на сеновале, а на перине, вернулся из очередной разведки. По его лицу невозможно было понять, что за вести он принес, но видно было, что он никуда не спешит. Он дождался, пока мельничиха вышла во двор, и сказал: - Итак, этой ночью граф останавливался у нас под боком, в доме священника, - он кивнул на шпиль церкви, виднеющийся через открытую дверь. - Он легко ранен, а слуга - тяжелее. Обработав рану вином, граф продолжил путь ночью же, а слуга остался долечиваться. - Святые угодники! - интонация слов брата Огюста была столь обыденной, что прошло несколько мгновений, пока их смысл дошел до меня. - Он ранен! Я так и знала! - Похвально, что вы знали, но это обстоятельство облегчает нам задачу - граф будет медленнее перемещаться по местности. - Брат Огюст, - я порывисто схватила его за рукав, и страшная мысль осенила меня, - какова наша истинная задача? Шпионить? Удостовериться, что господин Атос довезет письмо? Уж не являетесь ли вы с отцом Сандро пособниками герцогини Неверской?! Семинарист расхохотался, но смех его был ненатуральным. - Вы с ума сошли! Что вы такое придумали? Вы с вашим воспаленным воображением! Не беспокойтесь, раз граф сумел сесть в седло, ему не грозит ужасающая смерть, которая вам кругом мерещится. - Тогда зачем мы здесь? - настаивала я. - Как же вы надоедливы, милейшая! Мы здесь, потому что вы возжелали отправиться за графом, чувствуя непреодолимую потребность сопровождать его в миссии, которая оказалась его миссией по чистой случайности или по чистому сумасбродству. Я отказывалась в это верить и помнила последние напутственные слова господина кюре. - Отец Сандро не отправил бы вас со мной, не преследуй он своих корыстных целей. - Послушайте, чего вы от меня хотите? - брат Огюст с раздражением встал. - Правды! - Хорошо. Я скажу вам правду. Отец Сандро - человек обстоятельный и весьма ответственный, хотя многие не считают его таковым. За маской простака, добряка и любителя покутить прячется серьезная натура серьезная и философский склад ума, характер истинного мастера. Он никогда не стал бы полагаться на единственный источник, даже самый достоверный. Два источника всегда лучше одного, тем более, если один из источников - современник интересующего его субъекта. При этом второй источник не объективен и вовлечен, а первый - на его взгляд, слишком рационален и отстранен, - тут брат Огюст прервал свою научную тираду, недовольно скривившись. - Две памяти полезнее одной. - Неужели я опять сплю? - спросила я беспомощно, чувствуя, что брат Огюст заговаривает мне зубы, нарочно уходя от ответа. - Не думаю, но утверждать не стану, - ответил семинарист. - Можете позавтракать не торопясь, нам некуда спешить. - Я пойду поговорю с Гримо, - сказала я. - Нет, - отрезал брат Огюст, - не велено. - Глупости, - бросила я, тоже вставая. - Я никому ничего дурного не сделала и мне незачем скрываться. Я до сих пор с ним разговаривала, и, надеюсь, и впредь стану говорить. - Говорить? С этим слугой? - Да, и вы мне не указ, это моя ответственность. Брат Огюст покачал головой. - Вот к чему приводят свобода и равенство в руках глупцов! - произнес он в пространство. - Помните, что я запретил вам разговаривать с этим слугой. - Уж запомню, не беспокойтесь, - обещала я и вышла. Солнце все еще светило, когда я вышла из дома мельника. К церкви вела единственная деревенская улица. Местный люд, занятый своими делами, грязная детвора, игравшая на дороге, и даже бродячие собаки смотрели на меня с нескрываемым любопытством. Я постучалась в пристройку возле церкви, и мне открыл тощий лысеющий священник. Представившись, я тут же перешла к делу, спросив о Гримо. Священник несколько подозрительно оглядел меня, заметив, что я не первая у кого двое вчерашних всадников вызывают интерес. Я заверила его, что брат Огюст и я преследуем ту же цель, а именно помочь господину в его миссии. Экю, пожертвованное его приходу, поспособствовало его доверчивости. Гримо лежал на скамье в единственной комнате в этой хибарке. Он был укрыт собственным плащом, из-под которого проглядывала повязка на левом плече. Раненый был в сознании и отрешенным взглядом смотрел на щели в стене. - Гримо, - позвала я тихо, не желая его пугать. Слуга господина Атоса повернул голову в мою сторону. На его лице проступило сильное изумление, но он тут же заставил себя упрятать волнение поглубже и водворил на физиономии постное выражение. Все эти мужчины, столько сил тратящие на показное безразличие, играющие в прятки со своими истинными чувствами вызывали у меня огромное недоумение, если не сказать больше. Смеющийся лик господина Портоса возник в моей памяти, и я с удивлением поняла, что соскучилась по нему. - Гримо, - повторила я, приближаясь, - как вы себя чувствуете? Как ваш господин? - Уехал. Трус, подлец, - сказал Гримо. - Кто? Господин Атос? - Я. - Вы трус и подлец? Но почему? - Гримо окинул себя взглядом, как бы показывая, что он лежачий больной. - Да, да, я поняла. Господин уехал, оставив вас здесь, запретив вставать? Гримо кивнул. Потом посмотрел на меня вопросительно. - Вы хотите знать, что я здесь делаю? - слуга снова кивнул. Вопрос был хорошим. Но если слуга позволял себе ничего не говорить, я тоже решила сохранить за собой право безмолвствовать. - Послушайте, вам очень худо? Гримо сдвинул голову из стороны в сторону. - Вы можете встать? - Да, - сказал он, и в его тоне мне послышалась тоска. - Так что вы продолжаете валяться? - не выдержала я. - Господин, - красноречиво объяснил Гримо. - Много крови потерял. - Господин Атос потерял много крови? - Я. - Гримо, - силилась я понять, - господин Атос приказал вам не вставать, потому что вы потеряли много крови, и вы не встаете, потому что не хотите нарушить его приказ? Гримо кивнул. - А как же вам станет известно, когда вам можно вставать? Гримо задумался. - Вы собираетесь лежать тут, пока господин не вернется и не перерешит? - Да. - Отлично, - сказала я. - Восхитительно. Вот к чему приводит отсутствие у глупцов свободы и равенства. Гримо молчал, сохраняя задумчивость. - Ваш господин самодур, вот что. - Нет, - вдруг сказал Гримо. - Мудр и справедлив. - Оставайтесь отлеживаться, это наилучший способ лишиться мудрого и справедливого господина. Гримо жалостливо посмотрел на меня. - Вашего господина преследуют головорезы, которые хотят перехватить письмо. Кто знает, сколько их и где? Неужели вы думаете, что он справится один? - Да, - отвечал слуга. - Зря, - возразила я. - Нет, - парировал раненый. - Боже мой, Гримо, да вы переоцениваете возможности вашего доброго господина! Вы думаете, что он бог какой нибудь, а не человек, а он такой же человек, как и все люди, и он тоже подвержен опасности. - Да, - согласился наконец Гримо, и я атаковала брешь, появившуюся в его безоговорочном подчинении. - Ваш господин подумал о вас, а не о себе. Он вообще о себе не думает, знай себе скачет в пекло, где погорячее. А вы бессовестно отлеживаетесь под предлогом повиновения. Берите ответственность в свои руки, чтобы потом не мучиться от чувства вины! - заявила я. На лице Гримо что-то неуловимо сдвинулось: не то челюсть, не то бровь. Потом он стал медленно подниматься с кровати. Несмотря на бледность и повисшую плетью левую руку, мне показалось, что он вполне твердо держится на ногах. Одной действующей рукой он тщетно пытался застегнуть крючки рубашки, и я решилаcь ему помочь. - Благодарю, - произнес Гримо слово, которое вовсе не было необходимым, и мне подумалось, что благодарит он вовсе не за крючки. Проводив взглядом удаляющегося всадника, я с легким сердцем вернулась к мельнице. Брат Огюст, ничего не спросив, направился к экипажу.
Констанс1: Viksa Vita , мельник с мельничихой очаровательны.Доверчивы, гостеприимны и их последние новости имеют 10 лет от роду.
Стелла: Мне нравится. как вы фиком отвечаете на все наши прения!
Viksa Vita: Стелла, я отвечаю и на свои собственные прения :) Иногда даже нахожу из них выход :)
Viksa Vita: Глава девятнадцатая: О смерти и любви На четвертый день путешествия брат Огюст пожелал остановиться в селении Сен-Бенуа, дабы понаблюдать за процессом производства сыра, после того как молочница сообщила ему о полумертвом всаднике, который едва держался в седле. От очередного проявления бесчувственности семинариста у меня волосы встали на голове дыбом. - Не полумертвый, а еле живой, - поправил меня он, нехотя возвращая сосуд с жирным молоком приветливой розовощекой молочнице. Подлинные намерения брата Огюста не укрылись от меня, но он еще смел меня упрекать: - Вы плохо запоминаете факты, окрашивая их своими сантиментами. Но все же он прислушался к доводам разума и стегнул коней. Всадник в скором времени показался на склоне холма приблизительно в полулье от экипажа. Конь в самом деле ступал довольно медленно. У меня защемило сердце. Он был один, а из этого следовало, что Гримо его еще не догнал, если, конечно, сам удержался в седле. Я снова почувствовала укол вины. Как ни вертись, а в положительном свете из этой истории мне выйти не удавалось. Брат Огюст вел лошадей, следуя темпу всадника, который то ускорял своего скакуна, то придерживал его. Из-за неровной езды карета качалась и вздрагивала. Всадник при этом ни разу не оглянулся, хотя, несомненно, знал, что его могут преследовать. Все это свидетельствовало о серьезности его ранения. - Господин Огюст! - понимая, что до Ангулема осталось недолго и господин Атос никуда от нас не денется, я снова застучала в перегородку. Позволив мне промучиться некоторое время и, наверное, не без намерения, брат Огюст, а, точнее, его голова, появилась в окошке экипажа. - Чего изволите на этот раз? - со злой иронией поинтересовался он. - Неужели вы не видите? Он не доедет до Ангулема! Нам нужно немедленно остановить его! - Кто же довезет письмо? Неужели вы постучитесь в покои королевы-матери и скажете: "Здравствуйте, Ваше величество, я от герцогини Неверской, принесла вам записочку"? - Письмо может подождать, покуда господин Атос оправится, - брат Огюст сжал кулаки так крепко, что суставы его пальцев издали хруст. - В сотый раз повторяю вам: мы не должны вмешиваться в ход событий. - Знаете что, - злобно сказала я, - такое впечатление, что вы хотите смерти этого человека. - Вы ошибаетесь, приписывая мне какие бы то ни было желания касательно его персоны. Мне просто абсолютно все равно, суждено ему жить или умереть. - Но как вы можете! - недоумевала я. - Неужели у вас совсем нет сердца? Неужели, на ваш взгляд, этот человек не достаточно настрадался? - Достаточно или нет - не мне решать, и не вам. Вы и так попортили мне немало крови, и если вы не прекратите причитания, то, даю вам слово, однажды я вам отомщу. И, поверьте, тогда сожалеть о содеянном действительно будет поздно. Наглость трех мушкетеров вместе взятых была не в силах перещеголять бессовестность почтенного семинариста. Я совершенно онемела. - Вот и хорошо, сидите тихо и впредь. Я сидела тихо. Я сидела тихо, а сердце мое обливалось кровью, когда за очередным поворотом моему взору открывалась шатающаяся фигура на сноровистом вороном скакуне, рвущемся в галоп. Мне хотелось подбежать к нему, схватить его, остановить его, усадить его в экипаж, чтобы он отдохнул и набрался сил. Я имела в виду всадника, а не скакуна. Но что-то останавливало меня, и я не могла ответить с уверенностью, было ли это вызвано наказом отца Сандро, моей собственной робостью перед господином Атосом, который, несомненно, сам посчитал бы меня раздражающей помехой, мешающей в лучшем случае выручать господина Арамиса, или, в худшем, мешающей свершиться тому, чего он сам не вправе был над собою совершить. Но все же то, что останавливало меня, не являлось запретом внешним, а преградой внутренней. Я не могла найти подходящих слов, чтобы определить эту преграду, но ощущения мои были похожи на то оцепенение, с каким мы завороженно смотрим на вертящиеся лопасти мельницы. И кажется нам, что мы можем различить среди этого кружения каждую из лопастей, но вдруг все четверо сливаются в одну, и происходит это неуловимо, как чудо, которое творит с нами наше же зрение. И уже невозможно остановить крутящееся цельное колесо, ухватившись за одну из лопастей, потому что нет больше лопастей и нет больше колеса, только вечное движение. Если бы отец Сандро помешал мне отправиться в этот путь, была бы я ему за это благодарна? Почему же я должна препятствовать пути господина Атоса? У каждого из нас свой путь, и даже если он ведет нас к краю пропасти, пропасть эта - наше достояние. Долгое время я размышляла так, и разум охлаждал мои чувства, утихомиривал их и притуплял. И даже сам господин Атос, человек, порождавший во мне столь много эмоций, казался мне сейчас далеким и туманным, будто не был более реальным человеком, которого я знавала, а образом, привидевшимся мне во сне. Печальным и прекрасным образом из рыцарских баллад, которые распевали бродячие артисты с лютнями и виолами на парижских площадях. Героев таких песен он сейчас особенно напоминал, взбираясь по отвесным улицам города с понурой головой. Город. Предаваясь размышлениям, я и не заметила, как мы очутились на его улицах, устремляющихся ввысь. Я не видела города, не видела его величественных стен, соборов и дворцов, я видела лишь всадника, который брел к самому краю пропасти, не замечая его. Как не замечала я заката, залившего камни темным золотом, как не замечала серебряной реки, опоясывающей неприступный холм, на котором вырос древний город, как не замечала времени, застывшего в этих камнях, башнях и воротах. Я осязала этого всадника своей кожей, и слышала его так, словно спина его говорила со мной. "Я устал", - говорила согбенная фигура. "Мне незачем жить, и я утратил всякую волю к жизни. Что бы ни случилось со мной, я не стану сопротивляться, ибо противиться року бессмысленно. В седле меня держит письмо, которое я должен довезти, потому что это поможет моему другу. Но что же будет держать меня после? Кто поручит мне занятие, в котором будет хоть какой-то смысл?". Так же, как всадника, оцепенение охватило и меня. Смысл. Какой смысл был в моей жизни до появления в ней этого всадника? И какой смысл останется после его исчезновения из нее? Если его держало письмо, то неужели меня держал он сам? И впрямь, что интересовало меня всего лишь год назад? Чем жила я? Что любила? Что пробуждало меня к жизни? Я силилась вспомнить события своей жизни со смерти господина Лажара, но ничего не воскресало в памяти, кроме запаха очага, на котором дымился котелок. Была ли я жива тогда? Была ли я человеком или всего лишь растением? И куда было упрятано все то во мне, что открылось в этот год? Мне почудилось, что я совершила страшный грех перед лицом господа, и что грехом этим на этот раз был отказ от того, что называется человеческой жизнью. Да, мое существование было добродетельным, я никому не причиняла зла и никого не гневила, у меня не было врагов, но и друзей не было, не было никого, кто заставлял бы мое сердце биться чаще, и никого, чье спокойствие возмущала бы я своим присутствием. Самоубийство есть страшный грех, но разве отказ от жизни не является им же самым? На улице Феру я жила сама по себе, подобнo плющу, обвивающему стены, не возлюбив ни себя, ни ближнего. Любила ли я господина Атоса? Этот вопрос я впервые задала себе и не знала, как на него ответить. Я восхищалась им, робела пред ним, меня тянуло к нему и отталкивало, я желала ему добра и беспокоилась за него, но значило ли все это, что я любила его? В этот миг я видела в господине Атосе своего спасителя, человека, благодаря которому во мне пробудился вкус к жизни, и пусть жизнь эта оказалась странной, сложной и возмутительно непредсказуемой, я не была готова от нее отказываться. Если любовь означает желание жить до дна, пусть на краю пропасти, если любить означает обрести цену собственной жизни, значит, я его любила. Оповещая о шести часах вечера, звон колоколов поплыл над городом, отдаваясь эхом от стен колодцев, дворцов, башен и домов. Гул заполнил экипаж, переулок, по которому он проезжал, изящную площадь впереди, дворы, сады, обрывы и долину внизу. Звон будто предупреждал, пробуждал, призывал к вниманию. "Помните о времени!" - вещали колокола. "Помните о времени, вам отпущенном!". Но господин Атос не слышал колоколов и не внял их предостережению, как не слышал он и моего крика, от которого я сама оглохла. Он не видел людей в черном, скрывавшихся в подъездах особняков и среди облетевших кустов шиповника, должно быть, очень красивых летом. Сколько их было? Десять? Пятнадцать? Удивительное дело: стоило им окружить лошадь, как оцепенение слетело сo всадника, и в нем проснулась жизнь, бурлящая и кипящая настолько, насколько она может быть в своем самом чистом проявлении. Неужели к жизни пробуждает не любовь, а смерть? В лице Атоса не было ни страха, ни удивления, такое было впечатление, что он готов был к сражению заранее, лишь я обманывалась его отсутствием бдительности. Он сперва выстрелил из двух пистолетов, уложив двоих убийц, потом стремительно сорвал с себя плащ и намотал его на левую руку. Выдернув шпагу из ножен, он нанес несколько метких колющих ударов, пользуясь преимуществом высоты. Затем стреляли в него. Закрываясь, он поднял лошадь на дыбы, и пули пронзили коня. Всадник успел выскочить из седла прежде, чем конь упал, издавая режущее душу предсмертное ржание, сливающееся со звоном колоколов. Все это длилось считанные мгновения. Я не помнила, когда открыла дверцу и выпрыгнула из кареты, все еще находящейся в движении, но помнила удар по коленям, которым земля наградила меня. Молниеносная шпага Атоса, будто вертящиеся лопасти мельницы, наносила смертельные удары, со свистом рассекая воздух, звон, время и тела противников. Казалось шпага была не одна, их было две, три, четыре, но противников было значительно больше, и у него не было никаких шансов. Он отступил к стене ближайшего дома и прижался к ней спиной. Шпага защищала его, не позволяя противникам приблизиться. Один из них бросил кинжал, который попал Атосу в бедро, засев там. Еще более оживленный этим ударом, мушкетер перешел из обороны в атаку, и, наступая, обезвредил двоих, отрезав одному ухо, а другому проткнув живот. Шпага одного из бретеров задела ключицу мушкетера. Кровь проступила на камзоле Атоса. - Дьявол и преисподняя! - он пошатнулся, впервые за все это время подавая голос. Его возглас не был призывом о помощи, лишь выражением досады, но этот голос сотворил со мной что-то. Господин Атос более не был бесплотным образом из снов, а Атосом, молодым человеком, чья жизнь только начиналась, и сколько бы потерь в ней не было, впереди его ждали приобретения, о которых он просто не мог подозревать, готовый отказаться от них, потому что на дне отчаяния не видно света, даже если фонарь находится перед самым вашим носом. Он думал, что разучился любить, но я сама видела, как любил он, как любил Арамиса и Портоса, что готов был для них сделать, и как озарялось его лицо при встрече с ними. Глупец, болван, осел! Дьявол и преисподняя! Я разозлилась несказанно. Колокола разом умолкли, и я поняла, что на моих глазах совершается убийство. Я не могла этого допустить и не могла понять, почему я до сих пор стою на коленях посреди улицы, и почему брат Огюст восседает на козлах как ни в чем не бывало. Что это? Как такое может быть? Путы паралича отпустили меня, люди на площади обрели реальность, и она не предвещала ничего хорошего. - Огюст! - закричала я. - Сделайте что-нибудь! Стреляйте! Стреляйте же! Но семинарист лишь угрюмо продолжал наблюдать за кровавой резней, качая головой. Не помня себя, не соображая более ничего, я бросилась бежать вверх по улице, спотыкаясь и путаясь в юбках, и единственная мысль гнала меня: "У него все еще впереди! Этого нельзя допустить!". Я знала, что ничего не смогу для него сделать, у меня не было ни сил, ни умений, я была всего лишь слабой женщиной и могла только кричать и звать на помощь, но в моем распоряжении были ногти, зубы и блаженное безумие, которое, к счастью, лишило меня способности мыслить. Та жизнь, которой я только что так дорожила, более не была мне дорога, она не имела никакого значения перед угрозой смерти этого человека. Если любить означает утратить цену собственной жизни, значит, я любила его. Я оказалась в самой гуще драки, теряя равновесие, и не понимая, кто где. Ничего глупее я не совершала никогда в жизни. Чьи-то руки вцепились в меня и отбросили в сторону. Я упала на коновязь, сильно ударившись ребрами о камень. Дыхание покинуло меня, черные круги поплыли перед глазами, небо и земля смешались в одно целое и наступил хаос. Мне не было жаль собственной жизни, сама по себе она ничего не стоила, одна из многих и многих жизней, и я готова была расстаться с нею, если так было угодно господу, но я не могла умереть просто так, отдав этого человека убийцам. Я должна была жить, чтобы сохранить его жизнь. Если любить означает возлюбить себя, чтобы сохранить жизнь другого, значит, я любила его. Голова закружилась. Атос упал на одно колено, и лицо его исказила ухмылка, как на лице висельника, как на лице моего покойного мужа. - Неужели все? - прошептал он, но я услышала. Я услышала, что он не хотел умирать, что, несмотря на все его несчастья и потери, несмотря на поруганную честь и разбитую любовь, он хотел жить, хотел страстно, ненасытно и бесспорно, а его волеизъявления были для меня законом. Но что я могла сделать? У меня не было ни шпаги, ни кинжала, ни пистолета. А если бы и были, я не умела ими пользоваться. Атос попытался встать, упираясь кулаком в землю, рука его дрожала, шпага стала слишком тяжела для него, и он готов был выронить ее. Но он не был готов умирать на коленях. Лицо отца Сандро поплыло передо мной, проступая на багровеющем небе. "Иногда перо и бумага значат больше, чем шпага и рука", - услышала я. Он улыбался мне, словно поощряя и давая позволение. Ежели это был мой сюжет, я могла стать его полноправной хозяйкой. Я понесу за него ответственность, чего бы она ни стоила. С противоположной стороны площади появились трое всадников. Я узнала их. Впереди скакал Гримо, а за ним, отставая на шаг - Портос и Арамис. Гримо выстрелил дважды. Двое других соскочили с коней на скаку и, выхватывая шпаги, бросились к Атосу. Портос, закрывая Атоса своей могучей фигурой, издал страшный рык, а Арамис, бледный и злой, как сам дьявол, забегая с другой стороны, набросился на двух бретеров сразу с такой быстротой и ловкостью, которых я никогда не подозревала за его ленивой грацией. Атос оказался между спинами своих друзей, и не было стен надежнее этих. Их было лишь двое, но казалось, что их было семеро. Гримо перезаряжал пистолеты. - Друзья, - прошептал Атос обескровленными губами, - друзья мои. - Вы еще живы, дорогой Атос? - успел спросить Арамис, протыкая кого-то шпагой и тут же выхватывая ее обратно. - Мы с вами! Нам никогда более не следует расставаться! - Держитесь, Атос! Подонки! - ревел Портос, размахивая огромной шпагой, как дубиной, и помогая ей левым кулаком. - Мерзавцы! И где же вы потеряли хорошие манеры? - Сейчас мы поможем этим господам обрести их заново, - шипел Арамис, двигаясь, как танцор на бальной площадке. - Нападать скопом на одного? Вы будете гореть в преисподней, канальи! - Господь простит вас, - приговаривал Арамис, парируя, извиваясь и делая такие красивые выпады, словно в его воображении на площади собралась несметная толпа, готовая оценить его гибкость, изящество и искусность. Портос же брал свое силой и напором, громя противников тяжеленными рубящими ударами, от которых ломались кости, при этом в драке он не терял бдительности и подмечал все, что творилось в поле его зрения. Эти двое дрались так слажено и гармонично, синхронно передвигаясь по кругу, помогая друг другу и отводя друг от друга удары, одновременно прикрывая собою слабое звено, будто были одним целым многоруким и многоногим существом. Их движения завораживали и умиляли одновременно. Оставалось только гадать, что могли они совершить в бою, когда и третий был способен в нем участвовать. В их кровавом танце было столько непоколебимой уверенности в себе, что она передалась и мне. Мне казалось, что теперь, когда они вместе, с ними ничего плохого больше не могло произойти. Противники дрогнули, это было видно по их отчаянным и необдуманным выпадам, и слышно по попыткам одного из них, видимо, предводителя, уговорить господ мушкетеров (??) прийти к соглашению. Эти просьбы пролетали мимо ушей мушкетеров, уже дравшихся ради самой драки. Нападающие скоро превратились в защищающихся. - Слева, Арамис! - предупредил Портос, свободной рукой поддерживая вновь покачнувшегося Атоса, привалившегося к его плечу. - Гримо, сюда! - позвал будущий аббат. - Помоги господину отойти в сторону! Пока Арамис и Портос разделывались с оставшейся на ногах четверкой противников, Гримо, перекинув руку Атосa через свое плечо, бережно довел его до стены дома. Там слуга опустил его на землю и принялся осторожно расстегивать камзол господина, чтобы осмотреть раны. В его движениях была такая нежность, что я поняла: дело не в слепом повиновении, а в слепой любви. - Последний - мой! - заорал Портос и нанес сокрушительный удар эфесом по голове самому стойкому из наемников герцога Неверского. Тишина опустилась на площадь, плотная, как бархат. Солнце почти совсем закатилось за реку, а в окнах домов зажглись свечи. Почему никто из жителей этих домов, слыша звон оружия и крики, не вышел за двери, чтобы не дать свершиться преступлению? Экипаж, стуча колесами, катился вниз по улице. Брат Огюст выбрал свой сюжет. Арамис утер рукавом пот со лба, выдернул шпагу из горла скорченного тела и отряхнул ее. Капли крови разбрызгались, оседая на белоснежном воротнике и рукавах будущего аббата. Оказалось, что он умеет быть не брезгливым. - Успели, - сказал он с облегчением, опираясь на шпагу с видом недовольным и переводя дух. - Успели? - переспросил Портос, поднимая с земли шляпу и поправляя пояс, а в голосе его звучала тревога. - Надеюсь, что не слишком поздно. Арамис направился туда, где Гримо склонился над Атосом. Портос хотел было пойти за ним, но тут приметил вдову покойного Лажара, распластавшуюся на земле возле коновязи. - Черт меня подери, - ударив себя кулаком в грудь, снова взревел Портос, нарушая священную тишину, - если это не наша хозяюшка! - Потише, Портос, умоляю вас, - мягко проговорил Арамис, опускаясь на корточки рядом с Гримо, и, видимо, тоже ощущая ту таинственную близость изнанки бытия, которая не терпит шума. Но Портос не обращал на него никакого внимания, пораженный до глубины своей широкой души, которая не терпела фальши, даже если ею являлось простое приличие. - Хозяюшка! - вскричал Портос, все быстрее направляясь к злополучной коновязи. - Да она, кажется, не дышит! Эй, хозяюшка! Арамис взял своего полумертвого друга за руку, должно быть, пытаясь нащупать пульс, или, может быть, таким образом проявляя свою любовь. Арамис был напуган, и он позволил себе ощутить этот страх только теперь, когда опасность была позади. Он сжал руку Атоса, и можно было сказать, что он схватился за нее как за последнюю надежду. Арамис почувствовал, что пальцы раненого сжали его пальцы, отвечая на рукопожатие. Атос открыл глаза и тень улыбки появилась на его лице. Но кто может с точностью сказать, что творилось в его душе? Кто, в самом деле, может прочертить ту грань, что проходит между любовью к ближнему и любовью к себе? Любим ли мы себя, отраженных в любящих глазах своих друзей, или друзей своих в себе мы любим, их прекрасные образы, заполняющие нас? Дрожа от страха перед потерей друга, страшимся ли мы за его угасшее будущее, или собственного одиночества страшимся, засухи и опустения собственной жизни, осиротевшей земли, по которой мы ходим? Близкие наши - разве можно отделить их от нас самих? Разве не становятся они неотделимой частью нас, членом собственного тела, органом собственной души? Они живут в нас, а умирая, умирают в нас, превращая души наши в кладбищенские дворы. А чувство вины - разве не является оно попыткой сохранить нашу власть над теми, кто посмел действовать отдельно от нас, проявляя собственную волю, ничем не связанную с нашей? Любовь к ближнему, если ближний этот в самом деле близок, является наивысшим проявлением любви к самому себе. Не зная точно, когда именно это случилось, Арамис понял, что возлюбил Атоса, и, пускай не было к тому никаких разумных причин, которые можно было бы определить рассудком, он осознал, что жизнь его отныне связана навеки с жизнью Атоса, связана кровью, виной и любовью, и что он не вынесет его смерти, ни теперь, ни когда-либо впредь. Дикий ужас обуял будущего аббата, ужас, которого он не знал никогда прежде, потому что никогда прежде у него не вырывали с мясом кусок души. Арамис устрашился собственного будущего, безрадостного и горького, преследующего его неизбывной потерей и ничем не искупляемой виной, того будущего, что наступит, когда Атос закроет глаза навсегда. - Арамис, дорогой друг мой, - сумел произнести Атос, словно проникнув в мысли Арамиса, - письмо герцогини у меня на груди, доставьте его адресату. - Не надо, Атос, молчите, молчите, вам нельзя говорить! - лицо Арамиса искривилось от внутренней муки. Бледный и неприкаянный, он желал, чтобы земля разверзлась и поглотила его, чтобы он оказался на месте Атоса, на том месте, где ему и полагалось быть. Он готов был стерпеть какую угодно телесную боль, лишь бы не знать никогда этого душевного терзания. Атос лишь крепче сжал пальцы друга, перевел дух и, собираясь с силами, продолжил, ласково глядя в глаза Арамису: - Что бы со мной ни случилось впредь, знайте, что это не ваша вина. Не упрекайте себя, вы ни в чем не виновны, ни передо мной, ни перед Богом. То, что я сделал, я сделал по своему желанию, свою волю изъявляя, совершив свой выбор. Я, никто иной. Помните об этом, больше я ни о чем не прошу. Даже умирая, Атос подумал не о себе, а о том, перед кем чувствовал ответственность. - Атос, Атос! - вскричал Арамис, остывая от пыла, вызванного схваткой, и словно внезапно осознавая всю подлинную серьезность положения. - Нет! Нет, не уходите! Лекаря! - вскричал он. - Лекаря, черт возьми! Портос! Кто-нибудь, помогите!
Стелла: Дальше! на такой ноте нельзя останавливаться.
Viksa Vita: Дайте отдышаться, я сейчас сама помру :)
Стелла: Не знаю, что дальше вы видите ( потому что такое надо уметь не только прочувствовать, но и увидеть), но я сразу думаю об Арамисе в конце жизненного пути. Один, утративший все связи в жизни с дорогими людьми, живущий только воспоминаниями и бредущий к своему концу)...
Viksa Vita: Стелла, Пытаясь сохранять внутреннюю логику канона, я вижу то же самое :)
NN: Viksa Vita пишет: то оцепенение, с каким мы завороженно смотрим на вертящиеся лопасти мельницы. И кажется нам, что мы можем различить среди этого кружения каждую из лопастей, но вдруг все четверо сливаются в одну, и происходит это неуловимо, как чудо, которое творит с нами наше же зрение. И уже невозможно остановить крутящееся цельное колесо, ухватившись за одну из лопастей, потому что нет больше лопастей и нет больше колеса, только вечное движение. Замечательный образ!
Констанс1: Viksa Vita здорово написано!
Диамант: Замечательный язык и мудрость рассуждений вдовы о жизни. Читать - одно удовольствие.
Viksa Vita: Главa двадцатая, в которой выясняется, что спасти мушкетера не так просто, как кажется с первого взгляда Луна взошла и посеребрила элегантную площадь Луваль в старинном городе Ангулеме, залитую кровью и усыпанную бездыханными телами. Селена смотрела на кровавое побоище равнодушным оком существа, которое зрело подобное сотни, тысячи, миллионы раз, и ничто более не могло вызвать ее потрясения. Но если бы случайный прохожий оказался на месте действия нашего повествования в это самое время, он смог бы с интересом отметить две похожие композиции, образовавшиеся на двух противоположных сторонах четырехугольника, и обе эти картины воплощали классический образ, известный читателю как Пьета. Арамис, уложив на колени голову Атоса и зажимая руками колотую рану на его груди, взвывал к глухим небесам. Пальцы его согревала теплая кровь Атоса. Портос же тряс вдову покойного Лажара, как тряпичную куклу. Он прижался ухом к ee груди, и осторожно стукнул по ней кулаком так, что грудная клетка ее, вполне вероятно, треснула. Зато воздух со свистом и хрипом проник в ее легкие. Вдова закашлялась и очнулась. Первым, о чем она вспомнила, придя в себя, был ее постоялец. - Экипаж... - прохрипела она. - Что? - переспросил Портос. - Экипаж... скорее... там, вниз по улице... догоните его... отвезите его к кюре... - Портос! - окликнул Арамис срывающимся голосом. - Лекаря! Немедленно! Мы потеряем его! Гримо же, обегая площадь, стучал в ворота и двери домов, но ни один ключ не повернулся в скважине. В этот поздний час жители Ангулема предпочитали оставаться слепыми и глухими к беспорядкам, столь часто творящимся на улицах и площадях города. Разрываясь между двумя просьбами, Портос решил внять словам вдовы, потому что ее слова хотя бы имели под собой твердую и дельную почву: он сам видел экипаж, трусливо отъезжающий от площади во время схватки. Будучи человеком конкретного действия, а не пространных слов, Портос вскочил в седло и поскакал вниз по улице. Он нагнал повозку несколько минут спустя, в нижней части города. На козлах сидел хмурый молодой семинарист в черной сутане. - Поворачивай! - рявкнул Портос, поравнявшись с экипажем. - И не подумаю, - отвечал возница. - Тогда спрыгивай, срочно нужна карета! - Портос сказал это тоном, не терпящим возражений, но семинарист не дрогнул. - Человек умирает, - на всякий случай добавил Портос, взывая к слабости человеческой, прежде чем пустить в ход силу. - Найдите себе другое средство для передвижения, сударь, - огрызнулся семинарист. Этого оказалось достаточно для того, чтобы Портос схватил его за шиворот и бросил оземь. - Вы пожалеете об этом! - закричал пострадавший, но Портос, не слыша его, схватил поводья и остановил лошадей. Привязав своего коня позади экипажа, Портос развернул карету и, хлеща поводьями что есть мочи, направил ее туда, откуда приехал. На площади ничего не изменилось, фигуры оставались в том же расположении, в каком Портос их покинул. Приблизившись к друзьям, Портос понял, что Арамис находится в состоянии едва ли менее плачевном, чем Атос. Вдова же, не вставая с земли, размерено раскачивалась взад-вперед так, как делают маленькие дети, пытаясь себя успокоить. Портос в который раз за свою жизнь подивился тому, насколько хрупко и слабо человеческое существо как телом, так и духом. Сам он был рожден под счастливой звездой, сделавшей его непоколебимым и непроницаемым для ветров судьбы, подобно морскому утесу, способному выстоять любое стихийное бедствие без видимых потерь. - Тысяча чертей! - вскричал Портос, нагибаясь и принимая Атоса из рук Арамиса. - Придите в себя, Арамис! Что вы, как барышня, разваливаетесь на куски? Ран никогда не видели? Эти слова привели Арамиса в чувство, и краска прилила к его щекам. Он вздрогнул, вскочил с земли и помог Портосу устроить Атоса в экипаже. Гримо, потерянный и беспомощный, придерживая свою поврежденную руку, смотрел на мушкетеров с невысказанной мольбой. - Залезай в карету к господину, - помог ему Арамис. - По коням! - приказал Портос, снова запрыгивая на место возницы. Арамис сел в седло. Лошадь Гримо топталась у экипажа. - Куда теперь? Где искать лекаря? Пока вопросы Портоса безответно провисали в ночи, он вспомнил кое-что еще и хлопнул себя по лбу. - Хозяйку забыли! - Какую хозяйку, Портос, вы бредите? – недоуменно переспросил Арамис. - Хозяйку с улицы Феру, мадам Лажар! - Портос снова соскочил с козел, устремляясь к вдове. Подхватив и ее, он вернулся к экипажу. - Господин кюре, - все приговаривала она. - Отец Сандро! – вдова то ли звала, то ли пыталась объяснить, где искать помощи. - Она не в себе, - заметил Портос, и, прибегая к своему излюбленному методу, отвесил вдове оплеуху, после чего в ее взгляде появилась осмысленность. - Почему она здесь?! - убедившись в трезвости рассудка Портоса, с огромным изумлением вопросил Арамис. - Я не знаю, - признался Портос. - И не знаю, куда ехать. - В собор, - предложил Арамис. - Туда нас, по крайней мере, впустят. - Хозяюшка, а вы ко мне, - сказал Портос почти ласково, затаскивая ее на козлы рядом с собой и придерживая левой рукой, обхватив за талию. Вдова, не сопротивляясь, приникла к плечу Портоса. Арамис взял под уздцы лошадь Гримо, и процессия устремилась к собору Святого Петра Ангулемского, чьи башни виднелись отовсюду в городе, мрачными пятнами затмевая звездное небо. Колокола загремели вновь, оповещая о том, что всего лишь час прошел после того, как всадник въехал на площадь. При этом звуке вдова покойного Лажара разрыдалась, орошая влагой рукав Портоса, словно колокола звонили по ней. - Как вы здесь оказались? - спросил Портос у вдовы. - Я... я... - вдова не знала, как объяснить свое появление, и ответила на вопрос вопросом: - Но как очутились здесь вы, господин Портос? - Счастливый случай, необъяснимый, как и все совпадения, - Портос оказался более разговорчив, чем вдова. - Епископ Люсонский по дороге в Париж пожелал сделать крюк и заехать в Ангулем. Свою свиту он оставил в Клермоне, а нам с Арамисом приказал сопровождать его. Арамис утверждал, что Его Преосвященство намерен тайно встретиться с королевой-матерью. Его предположения подтвердились: мы сопроводили епископа во дворец губернатора, старого герцога д’Эпернона. Здесь епископ настоял на своем желании остаться без охраны и отпустил нас. Мы отправились обедать в "Орлеанской деве", а бдительный Мушкетон, стоя у порога трактира, заметил Гримо, скачущего по улице. Он окликнул его. Гримо придержал коня и в двух словах успел сообщить моему радивому слуге, что его господин должен находиться сейчас на пути ко дворцу губернатора. Мушкетон вызвал нас с Арамисом, а мы, несказанно радуясь близкой встрече, оставили на произвол судьбы жирных каплунов, которым, к сожалению, не успели воздать должное, и недолго думая проследовали за Гримо обратно ко дворцу. По дороге до нашего слуха долетел звон шпаг, столь сладостный для наших ушей, что мы не решились обойти его стороной. Какого же было наше возмущение, когда мы поняли, что на самом деле происходило на этой проклятой площади! Тысяча чертей, еще несколько минут, и мы бы опоздали! - Невероятно, - произнесла вдова. - Вот и я так думаю, - согласился Портос, сияя от незримого, но ощутимого присутствия рока в его жизни, как бывает с каждым из нас, кто хоть когда-либо сталкивался с его направляющей дланью, когда она благосклонна к нему. - Судьбе было угодно, чтобы мы оставались верны нашей клятве, - сказал он с гордостью. - Судьбе было угодно..., - повторила вдова, всхлипнув. - Бросьте, - сказал Портос, угадав ее намерение вновь разрыдаться, - уверяю вас, что рок не прислал нас сюда за тем, чтобы мы проводили нашего друга Атоса в последний путь. Так как же оказались здесь вы? Вдова не успела ответить: стены собора выросли перед экипажем. Арамис, соскочив на землю, бросился к входу. Оказавшись на паперти под строгими взорами каменных святых, он застучал в церковные ворота, запирающиеся с приходом тьмы. Фасад храма, днем похожий на фламандское кружево, а ночью - на зловещую паутину, давил на него, будто пригибая к земле. Арамису казалось, что он утратил всю присущую ему легкость и никогда не сумеет приобрести ее заново. Арамис стучал, и стучал, и продолжал бы стучать целую ночь, сбивая в кровь кулаки, но засов заскрипел, створка ворот отворилась, и в проеме показался тучный священник, должно быть, аббат, с двойным подбородком и усами. Несмотря на тучность, его широкие плечи и торс излучали могущество и силу, присущие античным титанам. Он держал в руке тяжелый канделябр с зажженными свечами, и за его спиной отблески свечей плясали в нефе, казавшемся бесконечным туннелем, ведущим в преисподнюю. Своды собора терялись в не менее бескрайней пустоте. - Отец мой! - Арамис не выдержал тяжести собора и упал на колени. - Что с вами, сын мой? - спросил аббат, выходя за порог. - Помогите! - в отчаянии проговорил Арамис. - Встаньте с колен, здесь вам не откажут в помощи, - заверил его служитель церкви. - Шевалье д’Эрбле, - опомнившись, представился Арамис. - Я служу в королевской гвардии. Мой друг тяжело ранен. Мы чужие в этом городе, и нам не к кому обратиться. Нам срочно нужен лекарь, иначе мой друг… умрет. Аббат, открыв ворота пошире, оглядев площадку перед папертью, и, увидев кавалькаду, сделал приглашающий жест. Портос, забравшись в экипаж, вынес из него Атоса. Остальные также проследовали за аббатом по винтовой лестнице в левом крыле трансепта, уводящей в его комнаты, расположенные возле крипты. "Странный выбор жилья", подумал Портос, опуская Атоса на кровать. Аббат оглядел, а потом и ощупал бесчувственного мушкетера, а в его взгляде Арамису не увиделось ничего ободряющего. - Этот господин потерял много крови, а рана на бедре, кажется, задела артерию. Вы правильно сделали, что не выдернули из нее кинжал. - Дьявольщина! - выругался Портос. - Не ругайтесь в Божьем доме! - с негодованием воскликнул Арамис. - Вы ведете себя как последний мужлан! Прекратите немедленно! Прекратите орать! Вы сводите меня с ума! - Успокойтесь, сын мой, - примирительно сказал кюре. - Я и сам не образец прилежания. Бог простит. - Нет, не простит! - Арамис развернулся к Портосу, испепеляя его взглядом. - Бог не прощает нечестивцев! Вы грубиян! Невежа! Низкий вы человек! Арамис, тяжело дыша, дрожа от ярости и сжимая эфес шпаги, готов был наброситься на Портоса. Портос, замерев с открытым ртом, решал, как ему поступить. Будь на месте Арамиса кто-нибудь иной, Портос не стерпел бы ни одного из подобных оскорблений. Но перед ним стоял Арамис, человек, которого он считал своим братом. А Портос способен был отличить в своем брате проявление слабости от проявления жестокости. - Друг мой, - сказал Портос, опуская руку на плечо Арамиса и стискивая его. - Друг мой, вы очень расстроены и не владеете собой, но все уладится. Наш друг - человек сильный телом и духом, его не так просто прикончить, как вам кажется. Он дышит, посмотрите же? Видите, он дышит. - Портос развернул Арамиса к кровати, указывая пальцем на слабо вздымающуюся грудь Атоса. - Дышит! - В третий раз повторил Портос. Но тщетно. Оставив в покое Портоса, Арамис обратил взор на вдову покойного Лажара, сжавшуюся в дальнем углу комнаты. - Это вы! - вскричал он, набрасываясь на нее и хватая за горло. - Почему вы здесь? Из-за вас! Проклятая женщина! Из-за вашей глупости! Это вы не могли сдержать язык за зубами! Зачем вы рассказали ему? Зачем вы не дождались меня? Как вы смели выдать чужую тайну?! Вы заслуживаете смерти! Портос схватил Арамиса за запястья, пытаясь разнять железную хватку не человеческих пальцев, а клешней. - Опомнитесь! Отпустите бедную женщину! - заревел Портос. - Не берите грех на душу! Вы убьете ее в божьей обители! Да перестаньте же, черт вас возьми! Арамис, безумный в гневе, ищущем выхода, совершенно не в силах взять себя в руки, издал нечто среднее между стоном и яростным воплем, но вдову отпустил. Вдова, дрожащая, с побагровевшим лицом, не сопротивлялась Арамису и сама, казалось, была не прочь удовлетворить его ярость. Арамис отступил на шаг. Держась за горло, вдова покойного Лажара, обращаясь к Портосу, на всякий случай прикрывшему ее спиной, сказала, хрипя: - Он прав, он тысячу раз прав, я заслужила. Могучий аббат, наблюдавший за этой сценой с нахмуренными бровями, скрестил руки на груди. На его лице отражалась странная смесь отвращения с восхищением, будто проявление столь сильных чувств манило его и одновременно отталкивало, как все то пошлое, к чему нас страстно влечет в тайне от самих себя. - Как вы сказали? Шевалье д’Эрбле? – внезапно спросил священник. Услышав свое имя, Арамис вздрогнул. Аббат же словно силился вспомнить нечто, запрятанное далеко в уголках памяти. - Арамис, мое имя - Арамис. Арамис. - Произнеся свое имя трижды, Арамис будто вспомнил, кто он таков, и прикрыл рот рукой. В глазах Портоса он увидел свое отражение. Ужасаясь и ненавидя самое себя, он попятился к двери, собираясь выйти вон. - Постойте! - сказал аббат, приближаясь к Арамису и вглядываясь в его лицо, потом в лицо Портоса, а затем и Атоса. - А вас как зовут? - Портос. А раненый - наш друг Атос. Мы - мушкетеры Его Величества, - не без тщеславия представился он. - Боже праведный, - тихо проговорил аббат. - Нет, нет, это какая-то ошибка! Кто-то что-то напутал. Этого нельзя допустить! Ни в коем случае! - Нельзя допустить! - как греческий хор вторила ему вдова. - Конечно, нельзя! Он не может умереть... хотя, как знать... с другой стороны, как знать... - Брат Огюст, - подала голос вдова, - он, должно быть, еще в городе, может быть, он сумеет помочь? - Как вы сказали??? - переспросил аббат ошарашено. - Брат Огюст??? Аббат пристально посмотрел на вдову, потом снова на мушкетеров, и в его взоре было неописуемое изумление. - Пойдемте, - сказал он, обращаясь к вдове. - Дама мне подсобит, а вы ждите здесь, господа, я скоро вернусь с подмогой. Я найду вам лекаря. Надеюсь, еще не поздно. - Поспешите, святой отец, - попросил Портос. - Поспешите! - умоляюще повторил Арамис. А Гримо, все это время скорбно стоящий в изголовье господина, как ангел над надгробием, посмотрел на аббата взглядом совсем уж невыносимым. Аббат повел вдову покойного Лажара вверх по лестнице обратно в неф, и остановился у капеллы святого Иосифа, озаренной множеством свечей. - Вы сказали "брат Огюст", не так ли? - переспросил священник. Вдова кивнула. - Откуда знаком вам брат Огюст? Кто вы, женщина? И почему я с вами не знаком? - Его приставил ко мне местный кюре, отец Сандро, - отвечала вдова по порядку. - Я - вдова покойного Лажара, родом из города Парижа. Разве мы должны быть знакомы? - Смею надеяться, что я имею честь быть представленным всем членам нашего клана, даже брату Огюсту, - отвечал аббат с некоторым высокомерием, - но вас вижу впервые. Пронзенный внезапным подозрением, аббат взял вдову за подбородок и повернул ее голову к источникам света, заглядывая под чепец. - Сестра Аврора, уж не вы ли это, опять переодетая?! - Вовсе нет, - пробормотала вдова, - я - вдова покойного Лажара. - Нет, вы, действительно, не Аврора, - подтвердил аббат. - Кто же вы и почему принесли на мой порог чужого умирающего протагониста? - Я - вдова покойного Лажара, - повторила вдова. - Ну что вы заладили про этого покойника! - аббат не скрывал своего раздражения. - Имени у вас своего что-ли нету? - Отец мой, - вдова решила вернуться к делу. - Как же брат Огюст? Можно ли его разыскать? Сможет ли он помочь? - Нет, нет, - аббат рассеяно покачал головой. - Нет, брат Огюст заведует другими инстанциями, он не вмешивается в подобные события, ему не позволено. Хотя опять же... Впрочем... Раз вы здесь, с чем спорить невозможно, а мушкетер умирает, не успев дожить до третьей главы, что тоже неоспоримо, должно быть, кто-то нарушил закон. - Какой закон? - испуганно спросила вдова. - Единства времени и места, условности третьестепенных персонажей, сюжетной неприкосновенности первого лица. Один из этих. Такое случается достаточно редко, но иногда бывает. Некоторые утверждают, что наши коллеги из будущих времен станут нарушать эти законы сплошь и рядом и не будут платить за это ни гроша. Революционная мысль, в которую трудно поверить, но как бы там ни было, мы не имеем такого права. Вы понимаете, о чем я? Вдова покойного Лажара не все понимала, но слова аббата не шокировали ее теперь, как могли шокировать в иное время. Ей казалось, что ничто уже никогда не вызовет ее удивления. - Не совсем понимаю, отец мой, но это не имеет никакого значения, - ответила вдова, верная своей линии. - Спасите господина Атоса, умоляю вас! - Но могу ли я? - вопросил аббат образ святого Иосифа, будто забывая о присутствии вдовы. - Имею ли я право? Отец Сандро на этот момент выпустил двадцать шесть глав, неужели "Ле сьекль" не продается более? Читатель потерял интерес? Могу ли я предполагать, что он решил пустить историю на самотек, отказываясь от продолжения? И кто же, в конце концов, такая вы? - Я - вдова... - Но ни вдовы, ни Лажара нет на страницах повествования, а я внимательный читатель! - Господи! - взмолилась вдова. - Господи, сохрани мне рассудок! - Но нельзя, нельзя обрывать эту историю! Он не посмеет! Как безответственно! - продолжал восклицать аббат. - Мы зря тратим время, - сказала вдова, совсем отчаявшись. - Господин Атос при смерти, а вы обещали помочь. - Не беспокойтесь о времени, мы же с вами сейчас вне сюжета. В любом случае, прежде чем действовать, следует все выяснить, чтобы знать, где искать помощи. - Что выяснить? - Кто все это выдумал. - Выдумал? - нет, все же вдова не поспевала за мыслью священника. - Кто это написал? Брат Огюст? Или сам отец Сандро? Или кто-то другой? Если это авторский замысел, мы с вами ничего не можем поделать, но если это какая-то ошибка, ее можно исправить. Общими усилиями. - Позовите отца Сандро! - взмолилась вдова. - Он вам все объяснит! - Видимо, все дело в том, что он именно сейчас занят узником замка Иф, - заключил священник. - Пожалуй, это и послужило причиной недоразумения. Отвлекшись, пустив сюжет на самотек, он поспособствовал попиранию закона. Вспомните, что могло пойти не так? Вдова попыталась вспомнить, что ей было известно. - Он послал брата Огюста вместе со мной следом за господином Атосом. "Собирать рабочий материал", кажется, так он сказал. Он запретил нам что-либо предпринимать. - И? - И мы следовали за ним, пока не началась эта ужасная стычка на площади. Брат Огюст бездействовал, а я попыталась спасти господина Атоса, но, естественно, мне это не удалось. - А дальше? - Дальше появились Гримо и господа Портос и Арамис. - Откуда они появились? Они путешествовали вместе с Атосом? - Нет, они пребывали в Авиньоне. - Как же они могли оказаться в Ангулеме, будучи в Авиньоне? - Я всего лишь уговорила Гримо... - вдова осеклась. - Неужели это вы? - аббат сделал круглые глаза. - Черт-те что! Да это ваш сюжет! Кто вы?! - Вдова покойного Лажара, - в десятый раз сказала вдова покойного Лажара, - хозяйка квартиры на улице Феру в городе Париже, где проживает господин Атос. - Хозяйка с улицы Феру! – аббат прислонился к стене, сраженный осознанием. - Что же вы наделали? Последнее, что нужно было вдове покойного Лажара, это очередное обвинение. Словно она сама себя не загрызла от вины. Она ничего не сделала! Ровным счетом ничего! Она всего лишь хотела сохранить жизнь своему постояльцу, с каких пор это нарушает закон? - Мне надоело, - устало сказала она. - Как мне все это надоело! Что я такого наделала на этот раз? - Вы лишили мировую литературу истории о великой дружбе! - Я?! - Ну, почти. Это проделки отца Сандро, - решил успокоить ее аббат, утирая лоб от выступившего на нем пота. - А он гораздо больший экспериментатор, чем ему хочется казаться. Он говорил мне, что думает ввести в повествование Ларошфуко и Мольера, но как же незначительна эта шалость по сравнению с дерзостью, которую он позволил себе на этот раз! Такое смещение акцентов! Доверить сюжет простолюдинке, мелкой сошке, которая решительно никому не может быть интересна! Какая наглость! Какая смелость! О, отец Сандро! Шутник отец Сандро! - Послушайте же! - попробовала перебить его вдова, но тщетно. - А ведь он во многом прав, - сказал аббат. - На этом поприще, увы, нам более ничего не светит. Мы изжили самих себя. Черное и белое, выспренние речи, истерическая экзальтация чувств, накал страстей и сплошные дворяне. Обыкновенные люди так не действуют. Обыкновенные люди хотят узнавать самих себя и обыденные вещи, их окружающие. Простые вещи, нюансы, пища, вода, сон, пыль на полке, полуденная тень на полу, потертая вывеска над пансионом, надтреснутый бокал... Вот вы, например, - аббат, вынырнув из своих рассуждений, снова внимательно посмотрел на вдову, будто бы изучая строение ее носа. - Сколько вам лет? - Тридцать, - ответила вдова. - А ведь и впрямь, почему тридцатилетняя женщина менее интересна, чем три этих мушкетера? - вдова не знала, что ответить. B последнее время она сама не раз об этом задумывалась. - Это хорошо, - одобрил аббат ее молчание. - Вы вовремя попали ко мне, а то я уже подумывал покинуть клан. Но сюжет все равно надо спасать. Раз он ваш, действуйте! - Я отстраняюсь от этих дел, - сказала вдова с бесконечной усталостью и села на церковную скамью. - Где же автор? - воскликнул аббат, оглядываясь вокруг, будто этот самый автор мог прятаться под сиденьями или за готическими колоннами. - Кто же возьмет ответственность за дальнейшие события? И что же будет с д’Артаньяном? - Вот вы и берите, - произнесла вдова с обидой. - Я не знаю никакого д’Артаньяна. - Из-за вас никто не узнает! - бросил аббат, и этот упрек прозвучал гораздо хуже всех предыдущих. - При всем моем уважении к нему, до чего халатным бывает иногда отец Сандро. Я не могу взять сюжет в свои руки, это вне закона. Пусть отец Сандро потом сам разбирается с плодами своего творчества, вышедшими из-под контроля. Вот к чему приводит жажда гонораров. Эх! - аббат махнул рукой. - Ваши законы приведут к гибели господина Атоса! - вскричала вдова, чувствуя, как истерика охватывает все ее существо. Еще немного, и она забьется в конвульсиях. - Неужели в вашем священном клане нет ни единого лекаря? - Есть! - аббат аж подскочил от внезапного озарения. - Отец Альфред! Правда, он так и не закончил коллежа, будучи любителем бросать занятия на полпути, но, надеюсь, его умения все же превзойдут навыки любого местного врачевателя. Надо сказать, эпоха просвещения оставила неизгладимые следы и на худших из нас. - Зовите же его! - попросила вдова, хватаясь за ниточку надежды. - Он в Ангулеме? Нужно послать за ним? Говорите же! - Думаете, это так просто? - Я ничего не думаю, я не знаю ваших законов! - Раз уж вы влезли в не ваше дело, вам придется с ними ознакомиться. Каждому из нас для того, чтобы вызвать коллегу, необходимо вспомнить хотя бы один абзац из его творений. Вы думаете, это так легко, учитывая стихи отца Альфреда? А вы с ними, конечно, не знакомы, и отец Сандро, занимаясь произволом, не снабдил вас, разумеется, подобающим материалом. - Я знаю лишь один стих, мадригал, про супругу Потифара, - с отчаянной надеждой произнесла вдова. - Не подойдет, другого авторства. Пока аббат, остановив взор на колеблющемся свете свечей, напрягал память, пытаясь извлечь из нее хоть одну строфу из отца Альфреда, блестящая мысль осенила вдову. - Постойте, отец мой! Ежели достаточно вспомнить несколько строк из чьих‑либо творений, почему бы вам таким манером не позвать самого отца Сандро? Краска стыда залила щеки аббата. - Я, внимательный читатель, не помню наизусть ни единой строчки из Сандро, - тихо сказал он. - Ах, простите меня, вдова... Тут аббат снова подскочил, будто подкинутый пружиной. - Ага! Я вспомнил! Отщелкивая двумя пальцами ритм, священник принялся декламировать: Кто талией сумел бы узкой С моей сравниться андалузкой, С моей прелестною вдовой? Ведь это ангел! Это демон! А цвет ее ланиты? Чем он Не персика загар златой! О, вы бы только посмотрели, Какая гибкость в этом теле (Я ей дивлюсь порою сам), Когда она ужом завьется, То рвется прочь, то снова жмется Устами жадными к устам! Признаться ли, какой ценою Одержана победа мною? Вдова покойного Лажара густо покраснела, сжимаясь под вдохновенным взглядом аббата. - А? Каков отец Альфред? - подытожил аббат, очень довольный собой. Стук снова потревожил запертые врата церкви. - А вот и он, - аббат прошествовал к дверям, звеня связкой ключей, и впустил на порог молодого человека с бронзовой шевелюрой и окладистой рыжей бородой. Взгляд этого человека был туманным и несколько рассеянным, взглядом мечтателя и любителя смотреть на звезды. - Добрый вечер, отец Оноре, вы звали меня? - дружелюбно спросил молодой человек, не скрывающий своего удовольствия от того, что о нем вспомнили. - Чем могу быть вам полезным? Вы ищите интересного собеседника или внимательного слушателя? Того, кто открыл бы второе дыхание вашей музе, или вместе с вами разобрал бы рукопись, отлавливая неувязки непредвзятым взором? - Нет, нет, дорогой отец Альфред, - отвечал отец Оноре, шагая вместе со знакомым по нефу, - моя муза преспокойно дышит и собеседников мне нынче хватает по горло. Простите меня за беспокойство, но на этот раз я обратился к вам не как к коллеге, а как к человеку, обладающему дополнительными навыками, каких мы, простые пииты, служители одной лишь Мельпомены, напрочь лишены. Отец Альфред был падок на лесть, и слова отца Оноре озарили его лицо почти детской улыбкой, которую он поспешил спрятать за выражением беспокойства. Молодой человек всплеснул руками. - Неужели на вас подали иск? Кто? Bаш издатель? - Нет, нет, дорогой отец Альфред, я хотел обратиться не к вашему юридическому искусству, а к врачевательному. Молодой человек снова сделал жест, изображающий тревогу. - Что с вами, друг мой, что за недуг вас обуял? Вы слишком долго проводите в этой глуши, вам следовало бы отправиться в Испанию или Италию. - Отец Альфред, помощь нужна не мне, а одному нашему общему знакомому. - Кому же? - Прежде, чем вы станете задавать вопросы, давайте попробуем их избежать. Могу ли я на вас полагаться? - О, конечно! - С вашей помощью нам необходимо спасти детище отца Сандро. - Какое же? - с благоговением спросил отец Альфред. - Мушкетера Атоса. - О! - воскликнул отец Альфред. - О! - повторил он. - Отец мой, - вдова решительно встала им навстречу и обратилась к рыжему священнику, - не вспомните ли вы хотя бы одного абзаца из отца Сандро? Отец Альфред задумался, прижав указательный палец к щеке. - Постойте... мгновение... еще одно мгновение...я ведь совсем недавно ознакомился... О! “В первый понедельник апреля тысяча шестьсот двадцать пятого года автор "Романа о Розе"”... нет, не то... “Я дерусь, потому что мы поспорили из-за одного места у святого Амвросия”... Ах, нет же, нет! "У нее была походка королевы или богини, ее огромные изумрудные глаза, сияющие как два зеленых солнца на испанском песке ее выточенного очаровательного личика..." - Отец Альфред, как можно! - перебил его отец Оноре. - Не помню, - нехотя пришлось признаться молодому человеку. - В таком случае, воскрешайте ваши медицинские знания. Надеюсь, их вы помните тверже.
Стелла: Я так рада, что успела прочитать до того, как мне надо уходить! Ну, честная компания литературных титанов соберется для спасения Атоса! Viksa Vita , кажется до этого еще никто не додумался! Какие колоритные личности получаются. перед такой помощью и таким напором вдовы Атос обязан выжить.
Viksa Vita: Стелла У всего есть цена :)
NN: Какой замечательный постмодернизм ;)
Viksa Vita: NN пишет: Какой замечательный постмодернизм Я просто не знаю, в каком еще ключе можно писать о библии :) ДУхи отцов Джона, Робертсона и Михаила пребывают со мной :)
Констанс1: Viksa Vita, Альфред де Мюссе? А написано великолепно. Я же уже говорила как-то, что в компании Дюма, Бальзака , Гюго, де Мюссе -Огюст Маке- мелкая сошка
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Альфред де Мюссе? Хотя другой Альфред больше подошел бы к ситуации, учитывая его интерес к эпохе. Но, увы, он никаким боком не врач :( Поэтому Огюст - брат, а все остальные отцы :)
Стелла: А это?! - Постойте... мгновение... еще одно мгновение...я ведь совсем недавно ознакомился... О! “В первый понедельник апреля тысяча шестьсот двадцать пятого года автор "Романа о Розе"”... нет, не то... “Я дерусь, потому что мы поспорили из-за одного места у святого Амвросия”... Ах, нет же, нет! "У нее была походка королевы или богини, ее огромные изумрудные глаза, сияющие как два зеленых солнца на испанском песке ее выточенного очаровательного личика..." Вообще-то я редко блею от восторга. уж скорее шиплю, как гадюка... но я ловлю с этой Хозяйкой такой кайф.)))) При том, что вопросы-то поднимаются эпические.Viksa Vita , вот спасибо! А брат Огюст - сухарь.
Стелла: Другой Альфред? Де Виньи?
Viksa Vita: Стелла , мне очень приятно :) Второго Альфреда я имела в виду де Виньи, да. И жаль, что на эпические вопросы даже титаны не знают ответов :)
Стелла: Viksa Vita , мне кажется, судя по событиям в мире, что ответов на вопросы нет даже у Творца Вселенной.))))
Констанс1: Viksa Vita , а что мысль великолепная, только творец своей вселенной волен в том, что в ней происходит. Ну на крайний случай, если не досуг самому творцу, могут помочь другие творцы, но обязательно конгениальные.
Viksa Vita: Глава двадцать первая: Исповедь - Ах, но имею ли я право? - восклицал отец Альфред, отмеряя нервическими шагами пространство между скамьями и часовней. - Без позволения отца Сандро? А не испросить ли нам совета у сестры Авроры? - с заметным смущением предложил он, и тут же воскликнул: - "- Да, да, сударыни, можете качать головой ско..." - Остановитесь, мой друг! - перебил его отец Оноре, не дав закончить цитату. - Мы обойдемся без прекрасной сестры Авроры, которая лишь отвлечет наше внимание. - Да, но в ее речах всегда столько прозрачной мудрости... - Долг лекаря - лечить, - грозно отрезал отец Оноре. - Не забывайте о Гиппократе. - Как вам известно, я не успел принести клятв, потому что не закончил медицинского образования, - попытался увильнуть отец Альфред. - Друг мой, - наставительно произнес отец Оноре, - я разделяю ваши сомнения: без позволения творца мы не можем вмешиваться метафорическим путем, но подручные пути, пути простых смертных, коими мы все же являемся, для нас открыты. - Сохранение абстиненции от действия - вечный спорный вопрос, - покачал головой отец Альфред. - О, нет, не смотрите на меня так. Я отнюдь не разделяю радикализма брата Огюста на этом поприще, но и не проповедую откровенного вмешательства. Являемся ли мы в данном случае агентами сюжета или второстепенными персонажами? Кто автор? - А это уже вопросы теологические, - нетерпеливо отозвался отец Оноре. - Давайте же оставим их критикам и станем реалистами. - О, не будем же заново затевать дискуссию о реализме, вы же знаете, чем это чревато, любезный отец Оноре, - мягко возразил отец Альфред. Поняв, что в очередной раз становится свидетельницей бесконечных метаний на предмет ответственности, вдова встала на пути рыжего священника. - Отец мой! - воскликнула она, заламывая руки. - Я простая женщина, в высоких материях не смыслю ничего, но я прошу вас, снизойдите до моей мольбы. Там внизу лежит мужчина достойный, отважный и благородный, человек широкого сердца и мудрой души. Человек этот при смерти. Он молод еще, он только начал жить, и в ваших силах вернуть ему тот дар, которым обладаем все мы, твари божьи, не задумываясь и не задавая вопросов. Рядом с ним находятся любящие друзья, для которых его потеря обернется страшным кошмаром. Не множьте страданий там, где в ваших силах их умалить. Отец Альфред, я возьму на себя любую ответственность, снимая ее с вас, только не отказывайтесь помочь! Отец Альфред был растроган. Он смотрел на вдову с жалостью и глаза его увлажнились. Ища поддержки, он взглянул на отца Оноре. Тот развел руками и в его жесте также сквозила грусть. - Кто эта прекраснодушная женщина? - в свою очередь спросил отец Альфред. - Хозяйка с улицы Феру, - ответил отец Оноре обреченно. Лоб пиита собрался в гармошку. - Мадам, бедная женщина, - произнес он с сочувствием, - вы не представляете, что берете на себя, и не знаете цену, которую заплатите. Поймите же: мы - посторонние наблюдатели, вы - связаны сюжетом. Отдаете ли вы себе в этом отчет? Вдова вздохнула. - Я отдаю себе отчет лишь в том, что, когда мы любим, мы всегда связаны. Оба священника переглянулись и кивнули, в чем-то молча соглашаясь друг с другом. Отец Альфред подошел к вдове, взял ее под руку и провел чуть дальше по проходу. Они остановились у капеллы, посвященной четырем евангелистам. Рука талантливого художника изобразила Марка с Лукой за столом друг напротив друга. Матфей, стоя у пюпитра, писал пером, а Иоанн, с книгой в руках, задумчиво глядел в небеса, будто различая на облаках те лики, что открывались ему со страниц. В этой картине была заложена величественная одухотворенность, которая не преминула коснуться и вдовы. Ей тоже захотелось стать образованной и ученой, уметь творить, говорить стихами. - Опуститесь на колени, дочь моя, - мягко сказал отец Оноре. Вдова повиновалась. - Итак, - торжественно произнес отец Альфред, - вы сказали, что берете на себя ответственность. Так ли это? - Так, - ответила вдова. - Перед ликами Cвятых Сказителей, готовы ли вы поклясться, что принесете любую жертву, которую потребует от вас Создатель в будущем или в прошлом? - Готова, - сказала вдова, и, хоть была она немного напугана торжественностью речей святых отцов, отвечала не задумываясь. - Готова и клянусь. - Готовы ли вы заплатить любую цену, которую спросят у вас за вторжение в сюжет? - Готова, - отвечала вдова. - Снимаете ли вы всякую ответственность с нас, служителей муз, за те действия, что мы совершим в дальнейшем? - Снимаю, - эхом откликнулась вдова. - Она не ведает, в чем клянется, - расстроенно прошептал отец Альфред, но отец Оноре шикнул на него. - Никто не ведает, пока не приходит пора платить по счетам. Это ее свободный выбор. - Это мой выбор, - вторила ему вдова. - В таком случае, вы вправе вернуть сюжет в свои руки, - подытожил отец Оноре, добавив: - На время. Теперь встаньте, дочь моя. Аббат протянул мне руки, помогая встать с колен, и поцеловал в лоб. Мне вспомнилось, как то же самое однажды сделал отец Сандро, и немного полегчало. - Никто из нас не знает, какую цену спросят с вас, милая хозяйка с улицы Феру, - сказал отец Оноре, - не в наших силах предугадать, и цена эта может быть огромной, но вы дали клятву, и она неотменима. Кто знает, быть может и утешение вам найдется, ведь мотивы ваши благородны. Он ласково потрепал меня по плечу, а брат Альфред промокнул платком уголки глаз. - Пойдемте, - сказал он. - Я постараюсь сделать все, что смогу. Снова спустившись по лестнице, втроем мы вернулись в жилые комнаты аббата. Пламя очага бросало зловещие блики на лица собравшихся. Господин Арамис вскочил нам навстречу. Господин Портос, не отходя от него ни на шаг, усмиряюще придерживал его за плечо. Господин Атос казался белее простыней, на которых лежал, губы его были совершенно обескровлены. Кровь из ран на бедре и на груди просочилась на постель. Мне показалось, что мы пришли слишком поздно. Отец Альфред оглядел присутствующих, с трудом скрывая любопытство и волнение. Он склонился над раненым, осмотрел его, а когда вновь повернулся к нам, весь его вид выражал собранность и решительность. - Мне понадобится корпия, спирт, водa и острые ножи. А также иглa и тонкая нить. Затем он подошел вплотную к отцу Оноре. - Почему не наложили жгут? - с досадой произнес отец Альфред. - Он потерял слишком много крови. Надо попробовать сделать переливание - методика многообещающая. Но могу ли я, учитывая эпоху? - Делайте, если необходимо, вы же сами не хотели дискутировать о реализме, - решил за него отец Оноре. - Нужен шприц. Отец Оноре вздохнул, покосившись на меня. - Найдется. Я как раз начал исследовать мастерство моего Бьяншона. - Несите, - не стал больше сопротивляться лекарь. - Но кто послужит донором? Быть может, сам Портос? Он здоров, как бык. - Нет, это невозможно, - возразил аббат, - не стоит все же забывать о границах дозволенного. Отец Альфред с сомнением посмотрел на меня. - Неужели придется использовать хозяйку? Я с готовностью кивнула, давно готовая отдать господину Атосу всю свою кровь, что бы это ни значило. - Нет, - покачал головой отец Оноре. - У нее тоже нельзя. К тому же, на мой взгляд, она страдает малокровием. - Как же быть? - снова растерялся отец Альфред. - Берите мою. - Вашу? Аббат засучил рукава, под которыми скрывались огромные ручищи, покрытые густым волосяным покровом. Под кожей отчетливо проступали вздутые жилы. - Лучшего донора нам не найти, - одобрил отец Альфред, - но что, если это повлияет на творение отца Сандро? Отец Оноре усмехнулся. - С каких это пор мы, братья по крови, не влияем друг на друга? Не бойтесь. А если не хватит, подбавьте немного своей. Умеренная поэтичность еще никому не мешала. Отец Альфред кивнул. - Господа, - обратился он к остальным присутствующим, - будьте любезны, покиньте помещение. Арамис попытался было возразить, но отец Альфред ласково посмотрел на него. - Сударь, я понимаю ваше волнение, но родственникам и друзьям пациента лучше не находиться рядом во время опе... лечебных процедур. Будьте уверены, ваш друг остается в надежных руках. - Вы отвечаете за него головой, святой отец, - произнес Арамис, но в его голосе не было угрозы, лишь отчаяние. - Пойдемте, Арамис, - убедительно сказал Портос. - Вам срочно надо чего-нибудь выпить. Арамис бросил полный тоски взгляд на Атоса, но оба мушкетера вышли, а Гримо последовал за ними. Я было хотела пойти за ними, но отец Альфред окликнул с некоторым возмущением: - А вы останьтесь, вы же взялись за сюжет! Отец Оноре удалился в смежную комнату за теми орудиями, которых требовал лекарь. - Помогите мне его раздеть, - обратился отец Альфред ко мне, доставая кинжал из-за пояса господина Атоса и разрезая на нем одежду. То, что происходило дальше, мне не хочется описывать по многим причинам. Некоторые из них связаны с вопросами скромности, уважения и личного достоинства. Немногие согласятся, чтобы их нагота и слабость становились достоянием посторонних. Скажу лишь, что тело господина Атоса, несмотря на страшные раны, было прекрасно, как только может быть прекрасно тело земного существа, и напоминало те церковные фрески, на которых три Марии снимают с креста Спасителя. Мое воображение не могло оставаться равнодушным к тому, что открывалось ему, и разнообразные видения завладели мной, тем более странные и возмущающие покой, что в них смешивались желания низменные и достойные порицания с опасениями, касающимися перехода в мир иной. Господин Атос находился на волосок от смерти, и лишь чудо позволяло его дыханию еще теплиться, но и это не могло отвратить меня от неподобающих видений. Как ни пыталась я бороться с ними, они оказались сильнее всего остального. Я устыдилась их, но в то же время задумалась о том, что, должно быть, в каждом из нас идет вечная борьба между жизнью и смертью, а в борьбе этой жизнь олицетворяет плотская любовь. Несомненно, что если не наяву, то в мыслях она побеждает. Дальнейшее видится мне в тумане. Тщательно обмыв руки, отец Альфред сообщил, что рана на бедре самая тяжелая, что колотая рана на груди не смертельна - лезвие не задело важных органов, но вызвало обильное кровотечение. Ключица оказалась сломана, ранение на боку открылось и тоже сильно кровоточило. Затянув ногу господина Атоса повыше раны ремнем, отец Альфред выдернул из нее кинжал. Когда лекарь принялся зашивать рану иглой, я, кажется, на несколько мгновений лишилась чувств. Пару раз за время маневров лекаря господин Атос приходил в себя и издавал нечеловеческий крик. Тогда отец Оноре заливал в его горло спирт. Однажды аббат, все время державший осколок зеркала у губ господина Атоса, заметил, что осколок не запотевает. Отец Альфред схватил меха, лежавшие у очага, и, просунув их край в рот господину Атосу, принялся раздувать их. Отец же Оноре бил раненого в грудь кулаком, прямо туда, где находилось сердце. Далее, наложив повязки, отец Альфред, уставший и покрытый испариной, извлек странный инструмент, похожий на колбу с иглой, и воткнул иглу в жилу, находящуюся на сгибе локтя отца Оноре. Колба быстро заполнилась густой, почти черной кровью. Потом эта кровь перекочевала в жилу господина Атоса. Это повторилось раз семь, после чего отец Альфред наказал отцу Оноре выпить сладкого вина, и проделал то же самое с собой. Убедившись, что господин Атос равномерно дышит, отец Альфред снова обмыл руки. Я поливала из кувшина. Вода в тазу окрасилась в розовый цвет. - Видит Бог, я сделал все, что в моих силах, - в конце концов сказал лекарь, откидываясь на спинку стула и делая жадный глоток прямо из бутылки. Он словно хотел убедить себя самого. - Так и есть, отец Альфред, - подтвердил отец Оноре. - Остается лишь ждать. И мы стали ждать. Не знаю, сколько времени прошло. Несколько раз очаг затухал, и отец Оноре подкидывал в него дров. Отца Альфреда сморила усталость, и он задремал на стуле, вытянув длинные ноги и сложив руки на животе. Потом захрапел и отец Оноре, опустив голову на стол. Я сидела в углу, но сил не хватало даже на молитву. Мне подумалось, что будь вовремя рядом такой искусный целитель, как отец Альфред, возможно, и покойному господину Лажару можно было спасти жизнь. Но никто не боролся за жизнь господина Лажара, безымянного винодела из Руана. "Отче наш, сущий на небесах". Казалось бы, я должна была почувствовать облегчение - господин Атос, что бы ни случилось в дальнейшем, сейчас дышал, и дышал он ровно. А разве не к этому стремилось все мое существо? Он дышал, а я - затруднялась. Вместо облегчения неподъемная тяжесть навалилась на мою грудь, и будто чьи-то когти скребли по моей душе, выцарапывая на ней кровавые письмена. И словно что-то бесповоротно менялось во мне, сдвигаясь с треском и хрустом, подобно тому, как меняют расположение мебели в старом доме, волоча по полу тяжелые комоды и заскорузлые сундуки, так долго простоявшие на одном месте, что они почти срослись с ним. Тогда слои пыли вздымаются и серыми облаками воспаряют к потолку, и лишь нетронутые прямоугольники, нагие и беззащитные, остаются зиять на полу следом от того, что раньше на них опиралось. "Да святится имя Твое". Я не могла объяснить это тяжкое состояние. Возможно, оно было вызвано усталостью, а возможно - чем-то иным. Я была лишена покоя. Я хотела вернуть время назад, перелистать страницы, дойдя до месяца июля, не пустить на порог знатного господина со слугой, отказать ему в жилье. Нет, не о нем я пеклась, о себе. Закованная в кандалы собственных решений, я не могла вынести их непонятного мне груза. О какой цене говорили эти странные священники? Чего стоила жизнь господина Атоса? Чего стоила моя жизнь? Неотвратимое заложено в самый корень наших существований. Однажды совершив поступок, мы не в праве отменить и переделать то, что сделали, не умея прозреть последствий. Кто водит пером по страницам книги судеб, сводя нас друг с другом и разводя в разные стороны? Листья на ветру, свечи в руках молящихся, случайно оказавшихся в одном храме, речные потоки, бурлящие в низинах, - бессмысленное колебание, трепетание пламени в необъятном соборе, течение в никуда. Не жизнь страшна и не смерть пугает, а та зияющая холодная пустота, что порою приоткрывается нам на стыке этого мира и того, безжизненная пустота, но не смертельная. Я поняла, что подобно тому, как у монеты на самом деле не две стороны, а три, между жизнью и смертью существует кое-что еще. В тот момент я твердо знала, что заставляло господина Атоса бесконечными ночами мерить шагами пол. Зажатый между жизнью и смертью, он искал выхода из той безысходности, что может сотворить для нас лишь наше собственное сознание, вооруженное частицей "бы". "Да придет царствие Твое". В бесконечной круговерти, как по винтовой лестнице, проносились мысли в его голове, возвращаясь к одному и тому же тупику: "Если бы я раньше... если бы я знал... если бы я мог представить... если бы я прислушался..." Ни одно живое существо не проклято, кроме человека, ведь никто, кроме него не обречен постоянно созерцать неосуществимую возможность, которой нет места в действительности - только в воображении. Непоправимые поступки, неисправимые ошибки, безвозратное время - все это можно было бы снести, не будь в человеческом языке слова "если". "Да будет воля Твоя". Я не хотела, не могла более думать, больше всего мне хотелось заснуть, подобно святым отцам, но мысли неотвязно кружились в голове. Я встала и принялась расхаживать по комнате. Удушливая духота подземного помещения и жар огня лишь усугубляли мое состояние, но я была не в силах заставить себя выйти наружу. Мне казалось, что стоит мне выпустить господина Атоса из виду, как небытие поглотит его навсегда. При этом я сумела в тот момент разделить угаданное мною желание господина Атоса раз и навсегда покончить со всем этим. Иногда однозначная смерть желаннее, чем капкан призрачной иллюзии, рисующей разнообразные возможности избежать непоправимой ошибки. "Как не земле, так и на небе". Но эта ошибка не принадлежала мне, она принадлежала ему. В чем же была моя ошибка? Я знала, что ошиблась, но не могла понять, в чем именно. Мне казалось, что в какой-то момент, быть может не такой уж давний, я потеряла власть над собственной жизнью, и не была более хозяйкой самой себе. Но не принадлежа никому другому, кем же я оставалась? Смертельная тоска, неизбывная тоска беспризорности просочилась во все щели. Должно быть, так чувствуют себя грешники, повисшие в чистилище без дна под ногами, без неба над головой, без опоры, без путеводной звезды. Мне хотелось кричать, но немота затопила меня. Что же вы сделали со мной? Что же вы учинили надо мной? "И прости нам долги наши, как мы прощаем должникам своим". Мне некого было укорять, и, главное, не в чем. Отец Оноре говорил, что кто-то нарушил закон. Я не понимала его слов тогда, и сейчас не совсем понимала, но вопиющее беззаконие происходящего дохнуло на меня гнилым дыханием. Колдовство, черная магия, за которую заживо сжигают на Гревской площади. Я вспомнила рыжую женщину, запах паленых волос, тонкое, почти детское тело в ореоле пламени, извивающееся в муке, черный жирный дым, медленно плывущий к небесам. Толпа ликовала, а я не выдержала и, пробивая себе локтями дорогу среди зевак, несмотря на протесты господина Лажара, бросилась прочь, подальше от площади. "И не введи нас в искушение". Неужели я стала соучастницей дьяволопоклонничества? В старых преданиях и в детских сказках у ведьм и лесных колдунов покупали жизнь ценою жизни. Неужели святые отцы были колдунами? А сам отец Сандро? Кому он поклонялся? Тревога моя опять переросла в ужас, который все рос и рос, приобретая исполинские размеры. "Но избави нас от лукавого". Мне необходимо было поговорить с кем-нибудь, услышать человеческий голос. В определенные моменты на жизненном пути мы не в состоянии успокоить самих себя, и нам нужен другой, тот, кто протянет руку и выдернет нас из омута собственного воображения. Неужели господин Атос этого не понимал? "Ибо твое есть царство и сила и слава во веки". - Я желаю исповедоваться, - услышала я четко и ясно, хоть и очень тихо произнесенные слова. - Я имею право на исповедь, - повторил слабый голос. “Аминь”. Комната прекратила свой полет в бездну и вернулась к привычным размерам. Стены, стулья, стол, кровать. Простые, обыденные вещи. Господин Атос смотрел прямо перед собой, наверное, не в силах повернуть голову, а может быть, он видел кого-то, кто был недоступен моему взору. Я растолкала отца Оноре. - Он очнулся, - сказала я шепотом. - А? Кто? Ах, да, - отец Оноре замотал головой, пытаясь стряхнуть паутину сна, потом с хрустом в суставах потянулся, склонил голову над тазом, взял кувшин и опрокинул его содержимое себе на голову. Вода затекла за ворот его сутаны. - Фррр! Так-то лучше! - уже бодро произнес он, отряхиваясь и разбрызгивая вокруг капли воды, подобно огромному мокрому псу, вылезшему из озера. - Исповедь, - повторил господин Атос. Отец Альфред по-прежнему безмятежно спал. Отец Оноре посмотрел на меня, кивнул, обозначая, чтобы я отошла в угол. Потом перетащил стул поближе к кровати и сел так, чтобы господин Атос мог его видеть. - Сын мой, - сказал он, беря кисть пациента и нащупывая пульс. - Я рад, что вы пришли в себя. Вы живы и будете жить, вам незачем исповедоваться. Сейчас я позову ваших друзей. - Я видел смерть, - сказал господин Атос почти умиротворенно, - она была близка. - Да, но она позади, мой друг. - Я не могу позволить своей душе уйти отягощенной, - произнес он. И повторил: - Она слишком близка. - На кого она была похожа? - с интересом спросил отец Оноре. Раненый прикрыл глаза и тень омрачила его лицо, до сих пор безмятежное. - На ангела, - некое сильное чувство завладело Атосом и он, резко повернув голову, словно желая вновь узреть этого ангела, глухо застонал. - Не двигайтесь, сын мой, лежите смирно, и вам скоро станет лучше, уверяю вас. - Нет, нет, - настаивал Атос. - Выслушайте меня, отец мой, ибо скоро будет поздно. - Глупости, - отмахнулся отец Оноре, растеряно ища поддержки не то у меня, прижавшейся к стене, не то у спящего коллеги. Должно быть, он снова задавался вопросами о границах своих полномочий. Встретившись же со мной взглядом, он, кажется, принял решение не отказывать больному. - Ну что ж, - сказал он, криво усмехнувшись. - На всякий случай можно и подстраховаться. Я вас слушаю, сын мой. Взгляд Атоса был прозрачен и светел, будто видение смерти очистило его, и весь его облик был обликом человека, озаренного потусторонним светом. Если бы не бледность лица, можно было подумать, что он только что возвратился из приятной ни к чему не обязывающей прогулки в компании добрых друзей и прилег отдохнуть, сморенный ярким солнцем и свежим ветром. - Я молод, отец мой, - начал Атос, - но прожил слишком много и слишком много потерял. На мою голову выпала незавидная доля круглого идиота. Несчастного остолопа. Я обманулся. Да, именно так, я хотел быть обманутым. Никто не заставлял меня, не тащил силой в силки, не строил козни. Я влюбился и потерял голову. - Покажите мне хоть одного влюбленного, сохранившего голову, и я отрежу себе левую руку, - перебил отец Оноре, но тут же осекся, понимая, что нарушил торжественность момента. - Простите. Но Атос лишь улыбнулся, мягко и открыто. - Я влюбился в ангела, прекрасную девушку острого ума и пылкого сердца. Никто не устоял бы перед ней, даже сам Иосиф. До того как я влюбился, я был единственным наследником знатного сеньора, баловнем судьбы, в равной степени любителем книг и сражений. Пули не брали меня, корабли, на которых я плавал, всегда сопровождал попутный ветер, женщины одаривали меня улыбками, а мужчины - верной дружбой. Кроме ранней кончины матери я не знал горя. И вот она появилась в наших краях в сопровождении брата. Я часто видел ее на воскресных службах и не мог отвести от нее взгляда. Рыжеволосая красавица с изумрудными глазами, с тонким станом и белоснежной шеей, она пленяла и сводила с ума. Поверьте, отец мой, я не склонен к преувеличениям, - отец Оноре кивнул в знак доверия. - Я мог бы взять ее силой и никто не упрекнул бы меня в этом, но я решил жениться на ней, перед Богом и людьми объявив своей избранницей. Отец был против, соседи возмущались. Для того, чтобы наш брак состоялся, мне пришлось расторгнуть помолвку с девушкой, которой я дал обещание. От горя она слегла. Должно быть, она любила меня. Отец мой был уже стар и слаб. Он также не выдержал потрясения и в скорости скончался, разбитый болезнью. Во всем этом виноват я один, - Атос умолк и прикрыл глаза, должно быть, сильно устав. - И что же дальше? - с нескрываемым любопытством поторопил его отец Оноре, и снова опомнился. - Простите. - Дальше? - лицо Атоса помрачнело. - Дальше моя жена понесла ребенка. Мы ждали сына с радостью и нетерпением сердца. Точнее было бы сказать, что я ждал. Потому что, когда жена моя разрешилась от бремени, ее будто подменили. Я не узнавал ее. Место ангела заняла фурия, ехидна, гидра, кто угодно, но не человеческое существо. Она носилась по замку с воплями, круша мебель и громя посуду, она избивала слуг, срывала с себя одежду при гостях. Иногда припадки заставляли ее биться в конвульсиях и пена проступала на ее устах. Она была одержима дьяволом, но я любил ее. Я, круглый идиот, желая излечить ее, звал лекарей, священников, проезжих звездочетов, но никто не мог помочь. Ни настойки целителей, ни моя ласка и забота не могли ее усмирить. В редкие моменты просветления она снова казалась мне той, кого я любил. Узнавая ее, я обманывался, веря в то, что наваждение прошло и она снова станет той женщиной, которой принадлежало мое сердце. Я отказывался верить, что это лишь бледная тень былого, хватаясь за надежду. Отец мой, каким же болваном надо быть, чтобы каждый раз заново верить в то, что каждый раз заново оказывается подлогом? Наутро все возвращалось и умалишенная вступала в свои права, прогоняя рассудок и нежность любящей жены. Однажды, когда служанка не успела проследить, она забралась в детскую... - Атос снова оборвал свой рассказ, не в силах продолжать. Воспоминания терзали его, но ему, должно быть, казалось, что если он заговорит, они, если не покинут его, то хотя бы станут преследовать не его одного, и ему будет легче уйти, зная, что он более не наедине с ними. Отец Оноре нахмурился. Мне хотелось слиться со стеной. Нет, нет, нет! Ни слова больше! Не надо! Но господин Атос был волен молчать и говорить тогда, когда ему заблагорассудится и он, пересиливая себя, продолжил. - Надеюсь, вы понимаете, что было дальше, отец мой, - проговорил он. – Гримо, мой слуга, нашел младенца в кустах крапивы, что росли за замковой оградой. Eго хрупкие кости не выдержали удара. Моего сына звали Раулем. Отец Оноре смотрел на Атоса глазами, полными нескрываемого ужаса, в котором не было места даже состраданию. Казалось, этот рассказ совершил в нем переворот. Он снова нашел мой взгляд, но я отвернулась. Зря я здесь осталась. Зря я это услышала. Зря. Зря! Зря!!! - Я напугал вас, отец мой? - спросил Атос, заметив реакцию аббата. - Возможно, вы были правы, не желая принимать исповедь, которая будет преследовать вас потом в самых страшных снах. Но с вашего позволения я продолжу. Моя жена не бросилась из окна следом за сыном. Я нашел ее за клавикордом - она выдирала струны у инструмента. Я задушил ее струной от клавикорда. - Убийство? - еле слышно спросил отец Оноре. - Око за око. Жизнь за жизнь. Я не знаю, правильно ли я поступил. Она не была виновата в своем недуге, не она призвала его, не она возвратила к жизни. Она виновата лишь в том, что скрыла от меня свою болезнь. А разве этого мало? Глухая тишина повисла в подземелье. Не знаю, почему никто слышал моего сердца, громыхающего как медный таз, по которому ударили деревянной палкой. А как же клейменная воровка? Как же сплетни, которые разузнал брат Огюст? Истина оказалась хуже всяких наветов. - Я разыскал ее брата, со времени нашей женитьбы заделавшегося отшельником, - неумолимо продолжал Атос. - С моего позволения он соорудил себе хижину в лесу. Она говорила, что путь праведника всегда был для него важнее всего остального, но он не мог позволить себе предаться ему, будучи ее единственным опекуном. Я не пожалел сил. В конце концов он признался, - Атос снова притих. - В чем же? - не выдержал отец Оноре. - Он был служкой в Бисетре и носил еду умалишенным, содержащимся в нижних подвалах. В один из периодов просветления она соблазнила его, и он помог ей бежать, украв ключи от оков у старшего охранника, - Атос мрачно улыбнулся. - Перед смертью он сказал, что при нем она никогда не сохраняла светлость рассудка столь долго, как со мной. - О, Создатель! - выдохнул отец Оноре, содрогаясь, и снова взглянул на меня. На этот раз я прочла в его взгляде осуждение. Только кому оно предназначалось? По всей видимости, Атос заметил в его взгляде то же самое, что и я, и принял на свой счет. - Вы не хотите отпустить мне грехи, святой отец? - спросил он спокойно, почти безразлично. - Зачем вы убили его? - За ложь и беззаконие, - ответил Атос. - С тех пор я не появлялся в замке. У меня больше нет имени, и никто не узнает в мушкетере Атосе графа де Ла Фер. - Значит, ваше настоящее имя - граф де Ла Фер, - задумчиво пробормотал отец Оноре. - Так меня звали когда-то. Все это в прошлом. Простите меня, отец мой, и отпустите мне грехи, a прежде всех - глупость и слепоту. Душа моя просится к ее создателю. - Ну уж нет, - покачал головой отец Оноре. - Сын мой, на вашу долю выпали ужасные испытания, которых не заслуживает ни один живой человек. Но вы просите меня отпустить вас туда, откуда мы целую ночь пытались вас вытащить. Слишком много усилий было потрачено, и жертва была принесена. Я забуду о том, что вы мне рассказали, но вы обречены жить. Лицо Атоса помертвело, благодать покинула его, уступая место маске боли. - Вам больно, - констатировал отец Оноре. - Да, вам больно, но не Ангела Смерти вы видели, а порождение спиртных испарений, которые я влил в вашу глотку, чтобы вы не мучились от боли, пока мы с отцом Альфредом зашивали ваши раны. Пейте же еще. Отец Оноре откупорил бутылку, приподнял голову Атоса и поднес горлышко к его губам. - Пейте, пейте, сын мой, - приговаривал он, гневно глядя на меня. - Пейте, несчастный, и горе тому Создателю, кто позволил такому случится. Я не отпущу вас к нему, даю слово чести!
Стелла: - С каких это пор мы, братья по крови, не влияем друг на друга? Не бойтесь. А если не хватит, подбавьте немного своей. Умеренная поэтичность еще никому не мешала. Ну, поэтичность у Атоса была в меру!
Viksa Vita: Стелла пишет: поэтичность у Атоса была в меру Ну, мы же не знаем, откуда она у него взялась :)
Диамант: Нда. Настоящая история владетельного синьора. Око за око, пытки кюре. К чему романтика: клеймо, трагегедия. Или это вдова так повлияла? Тот Атос, которого мы знаем, в этом случае, ИХМО, заточил бы больную в комнате и пил бы в замке, не будучи способен обречь ее на худшую долю, жениться второй раз и завести другого ребенка. Кюре без всяких пыток хватило бы выражения его лица, чтобы сознаться, после чего граф прогнал бы его в припадке ярости. И все.
Viksa Vita: Диамант пишет: Настоящая история владетельного синьора Настоящая? :) Разве? Даже отец Оноре гневается. Нельзя отдавать сюжет в руки безответственного автора, это большая ошибка. Диамант пишет: заточил бы больную в комнате и пил бы в замке, не будучи способен обречь ее на худшую долю, жениться второй раз и завести другого ребенка Именно так поступил другой наш общий знакомый, из женского романа, а не авантюрно-приключенческого. В общем, я, конечно, с вами согласна :)
Диамант: Viksa Vita пишет: Именно так поступил другой наш общий знакомый, из женского романа, я помню. Считаю, что здесь дело не в жанре, а в обстоятельствах. Наши общие знакомые схожи. Но если Рочестер мог теоретически попасть в ситуацию графа де Ла Фер, не будучи графом, и оставил бы миледи в живых, то граф, попади в указанные вами обстоятельства, а не те описанные Дюма, ИХМО, вел бы себя как Рочестер. Нельзя отдавать сюжет в руки безответственного автора Вот тут ППКС!
Стелла: Viksa Vita , всю ночь думала, и поняла: это предостережение!)))) Графоманьте, господа, но не так безответственно, как вдова Лажар. Даже в мыслях своих помните, что вы играете с человеческими судьбами, пусть они и судьбы литературных героев. А серьезно- у того Атоса, о котором Дюма рассказал, как по мне история была куда страшней и величественнее. Потому что в ней был конфликт долга и любви. У этого - акт мести в чистом виде: око -за око.
Стелла: Ой, а ведь Миледи теперь в сюжете не будет. И куда его теперь, этот сюжет, понесет? Viksa Vita , не тяните , разрешите сомнения! Ни одно живое существо, кроме человека, не обречено на то проклятие, коим является неосуществимая возможность, которой нет места в действительности, лишь только в воображении. Непоправимые поступки, неисправимые ошибки, безвозвратное время - все это можно было бы снести, не будь в человеческом языке слова "если". Не это ли заставляет и нас писать и спорить?
Диамант: Да, уже и миледи рыжая и зеленоглазая. Это влияние вдовы, да. А она всего-навсего подтолкнула Гримо помочь господину. Но это "предостережение", Стелла, верно лишь для фикрайтеров. По жизни пакости происходят не тогда, когда хорошие люди друг другу помогают, а когда начинают спасать миледи, потому что она благодарна не бывает, на самом деле - это я уже относительно споров на других ветках. Как-то пересеклось.
Viksa Vita: Дамы, вы меня поняли :) Сюжет временно поменял плоскость в "саду расходящихся тропок".
Констанс1: Аврора- Жорж Санд?
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Аврора- Жорж Санд?
Viksa Vita: Глава двадцать вторая, в которой проявляется проницательность Арамиса, но с опозданием - Вы обещали и не имеете права останавливаться, - мягко, но настойчиво сказал отец Альфред. - Да, мы наделали непоправимых дел, но жизнь должна продолжаться, пока мы не отыщем главного демиурга среди этой толпы безответственных писак. Мы продлили графу жизнь, теперь ваша очередь. Смелей, смелей. Ну же. Найдите ему причину жить. - У него нет причин жить, вы же только что услышали пересказ исповеди. - Я услышал пересказ горячечного бреда, - возразил отец Альфред, - невозможно знать, что в нем истина, а что - порождение воспаленного мозга. А главное, чьего. Хаос наступает, дорогие мои. Похоже, отец Оноре, это ваша кровь в нем заговорила, голосом вашего ... как его... который занимался чертовщиной… Рауля. - Рафаэля, - поправил отец Оноре и шумно вздохнул, словно сожалея о пороках молодости. - Что же мы наделали? - в десятый раз с момента своего пробуждения спросил отец Альфред, обращаясь неизвестно к кому. Оба священнослужителя переглянулись, озадаченно глядя на раненого, который снова впал в небытие. - Значит, так, - сказал отец Оноре, обращаясь к вдове покойного Лажара, - расскажите подробно, зачем мушкетер Атос оказался в Ангулеме. По истечении рассказа отец Альфред присвистнул. - Сюжет опирается на политические знания, а у нее их нет. Ах, как же она сможет помочь? - Мы поможем, - твердо произнес отец Оноре. - Хоть мы и не эксперты времен Людовика XIII, не будет слишком самонадеянным с нашей стороны предположить, что наших общих знаний хватит. Давайте, давайте, вы, главное, начните. С кем у вас проще всего складываются отношения? *** В "Орлеанской деве" Портос набросился на вновь заказанных каплунов, и чуть ли не силой заставил Арамиса залпом выпить стакан вина, а потом еще один. Трясущийся Базен бегал вокруг господского стола, желая угодить господину, которого ни разу еще не видел в подобном состоянии. Разум его отказывался понимать, почему Бонифаций до сих пор дрыхнет на конюшне, несмотря на то, что Базен не раз пытался его растолкать. Возможно, причина его равнодушия заключалась в том, что с некоторых пор слуга Портоса отказывался отзываться на имя, данное ему при крещении; Базен же из принципа не желал возводить нерадивого сотоварища в ранг Мушкетона. Базен попытался разговорить Гримо, возвратившегося вместе с господами, но безмолвие, казалось, полностью съело парня, и лишь по его серому лицу и окровавленным рукавам слуга Арамиса понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее, жуткое и невероятное. - Арамис, Арамис же! Да сколько можно! - с полным ртом увещевал Портос отрешенного друга, погруженного в мрачные думы. - Вернитесь в мир живых! Арамис молчал, больше не притрагиваясь к вину. Глаза его, и так темные, казались мрачнее ночи. - Друг мой, полноте! - продолжал Портос. - Я и сам весьма переживаю за здоровье дорогого Атоса, но вы, как мне кажется, несколько преувеличиваете. Эти святые отцы похожи на людей, знающих свое дело. Они вытащат его с того света. Вместо того, чтобы унывать, возблагодарите судьбу за то, что нам посчастливилось оказаться рядом с Атосом во время стычки. Все могло быть и хуже, эти подлые головорезы могли убить его. Эти ободряющие слова не имели ни малейшего воздействия на Арамиса, который выглядел так, будто разыскивал вход в преисподнюю, местонахождение которого подозревал в столешнице. - Я принял решение, - сказал Арамис спустя некоторое время. - По возвращению в Париж я немедля попрошу отставку у господина де Тревиля и вернусь в семинарию. Мне никогда не следовало покидать тот путь, который я избрал. Моя временная задержка послужила причиной этого несчастья. - Я решительно отказываюсь вас понимать, - проговорил Портос. – Как связаны ваша мушкетерская служба и та драка, в которую злополучно ввязался наш Атос? Арамис покраснел, потом снова побледнел и принялся теребить кружево своего воротника. - Но сперва мне нужно кое-что уладить в Ангулеме, - не ответил он на заданный ему вопрос. - Портос, ради Бога, объясните мне, почему квартирная хозяйка Атоса оказалась в этом городе? Портос, осознав, что и на этот вопрос так и не получил ответа, задумался. - О... Неужели вы намекаете...? Атос никогда прежде не был замечен в женской компании, но возможно ли, что из всех женщин, кои были готовы одарить его своим вниманием, он выбрал именно эту простолюдинку, когда вполне мог бы стать избранником какой-нибудь герцогини? Впрочем, с другой стороны, хозяйка совсем недурна собой, готовит она вкусно, и я сам был бы не прочь... - Портос, Портос! - Арамис снова готов был впасть в ярость, и друг, желая сберечь его едва наступившее хрупкое спокойствие, придержал язык. - Что за дело вам следует уладить? - переменил он тему. - Это дело личного характера, - отрезал Арамис. Портос был готов оскорбиться, чтобы не сказать "обидеться". - Вы же сами видели, к чему приводят решения самостоятельно улаживать дела личного характера. Я не отойду от вас ни на шаг, друг мой, и не просите. Не знаю, как угодно вам, но я собираюсь сохранять верность своей клятве. Арамис, чуткий ко всякого рода намекам, поднял глаза на Портоса. Сперва в них мелькнула молния, но потом его взор смягчился и в нем проскользнул оттенок теплого чувства. - Я очень тронут, - сказал он. Портос широко улыбнулся. - Говорите, какие подвиги нам следует совершить и в честь кого? Арамис вздохнул. - Завтра же поутру я должен просить аудиенции у королевы-матери. Портос открыл рот. - Не посчитается ли это государственной изменой, друг мой? Мы прибыли сюда, исполняя поручение короля. - Вряд ли, - отвечал Арамис. - Во-первых, согласившись выполнить тайное требование епископа, мы, можно считать, уже свернули с праведной тропы. Вовторых, ходят слухи, и они вполне обоснованы, что Его Величество намеревается помиловать свою родительницу, которая скоро снова окажется в фаворе. И, в-третьих, разве само приглашение епископа, человека королевы, ко двору не свидетельствует именно об этом? Пока Портос размышлял над услышанным, Арамис добавил с внезапным вызовом человека, которому более нечего терять: - А ежели это измена, то что тогда? - Друг мой, - решительно сказал Портос. - Государственная измена - ничто по сравнению с ущербом, нанесенным дружбе. Если это нужно вам, я к вашим услугам. - Вы слишком добры, Портос, и слишком доверчивы, - сказал Арамис, но в этих словах упрек лишь скрывал благодарность. - Не стоит, я пойду один. - Неужели вы не расслышали меня, Арамис? - на этот раз Портос проявил несвойственную ему раздражительность. - Будем считать, что и я не расслышал вашей последней фразы. Арамис не препирался больше. Остаток вечера он провел в раздумьях, а Портос, скучая, присоединился к спору двух торговцев, которые обсуждали преимущества и недостатки хереса перед портвейном. *** Наутро Арамис, несмотря на острое желание навестить Атоса, решил сперва все же покончить со злополучным поручением. Стараниями Базена гладко выбритый, опрятный и изящный в свежем сером дорожном камзоле со сверкающими белизной кружевами, он начищал до блеска свою шпагу. Лишь синеватые круги под глазами выдавали в нем происшествия прошлого вечера. Портос нашел его в общем зале гостиницы и оба друга пешими направились ко дворцу герцога д’Эпернона, который предоставлял временную резиденцию беглой королеве. Портос, решив быть тактичным, не спрашивал больше ни о чем и лишь следовал за Арамисом, который сказал несколько слов вначале привратнику, потом лакею, потом и самому камердинеру. Двери открывались перед солдатами из свиты епископа Люсонского, а печать на потертом письме Марии Гонзага Неверской помогала им отворяться пошире. Королева-мать согласилась принять мушкетеров Арамиса и Портоса в полдень, и двое друзей ожидали среди небольшого количества таких же гостей в коридоре у зала аудиенций. Стоя у окна, они могли наблюдать элегантный сад, уже пожелтевший, разбитый под стенами дворца, за которым все так же неумолимо виднелись башни собора. Арамис не отводил взгляд от ландшафта, а Портос рассматривал присутствующих с видом надменным, словно давая им понять, что он оказался здесь совершенно случайно и служит персоне гораздо более значительной. Ровно в двенадцать двери отворились, и лакей объявил имена двух мушкетеров. Портос и Арамис вошли в небольшой зал с высокими окнами, обставленный официально, но с той изысканной простотой, которая выдает владельцев, чьи возможности и положение не требуют вещественных доказательств. Портос, несмотря на показное безразличие, весьма заробел. Вдова Генриха IV, чье величие превращало ее возраст в неопределенный, с высокой прической, в закрытом платье темно-красного бархата, которое украшала лишь золотая цепь, с жестким собранным воротником, уже вышедшим из моды, восседала в кресле. Арамис втайне надеялся на прием без свидетелей, но в зале, кроме двух лакеев, нескольких статс-дам и трех дворян, верных придворных королевы, присутствовал епископ Люсонский, погруженный в бумаги за столом, стоявшим слева в углу. Взгляд епископа, не пропускавший ни единую мелочь, бегло коснулся знакомых ему мушкетеров и снова вернулся к бумагам. Как Арамис ни старался, он не смог прочесть в этом взгляде ни намека на отношение епископа к присутствию известных ему лиц. Оба мушкетера, приблизившись к креслу королевы на расстояние, дозволенное этикетом, сняли шляпы, прижали их к груди и низко поклонились. Точнее, расстояние, дозволенное этикетом, было известно Арамису, Портос же следовал за ним, незаметно повторяя его движения и пытаясь соответствовать его жестам и походке. - Доброе утро, господа, - проговорила Мария Медичи, протягивая руку в позволяющем жесте. - Я слушаю вас. Арамис выпрямился, посмотрел в лицо королеве, и Портосу подумалось, что его друг ведет себя вполне уверенно и раскованно, будто визиты к особам королевской крови были для него делом обыкновенным. - Ваше Величество, - торжественно произнес Арамис, снова слегка склонившись в поклоне, - ваши покорные слуги имеют честь доставить вам депешу. Арамис протянул Марии Медичи письмо и замолчал, надеясь, что королева возьмет его, не задавая вслух вопроса о личности отправителя. Арамис не знал, что содержит письмо его возлюбленной, но ему хватало проницательности догадаться. Ему было известно о кончине герцога Мантуанского, дядюшки герцогини, как и была ему известна амбициозность женщины, чье покровительство казалось мушкетеру столь желанным. Казалось прежде, но не сейчас. Они не раз говорили в письмах о ее грандиозных планах, которые, несомненно были выгодны и самому Арамису. Но сейчас, непосредственно оказавшись на стыке чужих воль и устремлений, будто под перекрестным огнем, Арамис понял, что поспешил сделать свою ставку. Королеве-матери нужны были союзники при дворе, одной из которых могла бы стать герцогиня Неверская. Герцогиня же желала заручиться поддержкой королевы в деле наследства, которое она собиралась вырвать из лап своего ненавистного супруга. Но герцог, Карл Неверский, был верным другом короля, чьей поддержкой, несомненно, уже заручился. Королева-мать готова была поддержать герцогиню, ибо Мантуя в руках герцогини означала превосходство ее любимых испанцев. Но это значило пойти против воли короля, за чью благосклонность она боролась с такими усилиями. Тайной за семью печатями оставались для Арамиса также замыслы и намерения епископа Люсонского. Арамис, хоть и не опытный еще в великосветских интригах, но обладавший врожденной тонкой интуицией, осознавал, что сила и влиятельность этого человека гораздо большие, чем кажутся на первый взгляд. За время их краткого и поверхностного знакомства мушкетер понял, что не минует долгого срока, прежде чем епископ проявит себя во всем своем могуществе. Во время путешествия из Авиньона Арамис подумывал даже сменить карьерное направление, чуя в епископе тот потенциал, на который стоит ставить свою судьбу. Да и сам епископ не особо скрытно предлагал дворянам, сопровождающим его, сохранить его покровительство. Арамис пока не дал прямого ответа, но предложение епископа сопровождать его в тайной поездке в Ангулем красноречиво свидетельствовало о том доверии, которое Его Преосвященство склонен был проявить по отношению к мушкетеру Арамису и его другу Портосу. Все это казалось Арамису заманчивым и многообещающим, тем более, что и карьеру священнослужителя, решись он наконец пойти по этому пути, было бы гораздо легче воплотить в жизнь при наличии благосклонности сановника, несомненно, в будущем - кардиналa. Но, стоя перед сильными мира сего в этот ноябрьский полдень, Арамис понял, что ошибся. Ошибка его заключалась в поспешности, импульсивности и непредусмотрительности - трех похожих, но несколько различных качествах, от которых будущему аббату, если тот питал надежды приобрести подобающее его амбициям место в этом мире, необходимо было отказаться. Арамис поклялся перед самим собой, что однажды он искоренит в себе эти черты характера, какой бы борьбы это ни стоило. Но с этим придется подождать. Теперь же ему нужно было отвечать за то, что он уже совершил. Королева-мать не оправдала ожиданий, возложенных на нее Арамисом, и спросила: - Кто шлет нам письмо, шевалье? Арамис покосился на епископа, который, казалось бы, с головой был погружен в бумаги, и, сохраняя ровность тона, несмотря на забившееся сердце, ответил: - Ее светлость Мария Гонзага, герцогиня д’Эгильон де Невер, - и снова склонил голову. Королева не скрыла своего возбуждения. Она обрадовалась. Пройдет еще некоторое время до тех пор, пока она вернется в Лувр и будет водворена на свое законное место, но в эту эпоху ее еще не часто баловали вестями со двора от имен столь значительных, и каждый новый возможный друг премного ею ценился. Мария Медичи приняла письмо, сломала печать и стала читать. Арамис, будто ожидая приговора, застыл, пытаясь прочесть на лице королевы знак милости или гнева. Портос же смотрел то на Арамиса, то в пол, тщетно пытаясь скрыть свое смущение, и будто не знал, что именно ему делать со своими неуместно огромными руками и ногами. Еще до того, как королева заговорила, прежде передав письмо епископу, по двум-трем взглядам, коими эти двое обменялись, Арамис понял всю чудовищность ошибки. Его покровительница прогадала, опоздав, быть может, всего лишь на один день. Получи королева-мать письмо еще вчера, до того, как епископ явился к ней, вероятно, чтобы увещевать о покорности Его Величеству, чьи лучи, пока еще слабые, уже поворачивались в ее сторону, королева с радостью согласилась бы встать на сторону герцогини и написала бы ответное письмо, в котором обещала бы ей поддержку против супруга. Но сегодня всё изменилось. Его Преосвященство, несомненно, пообещал Марии Медичи благосклонность короля, требуя взамен тотального повиновения сыну. Королева-мать осознавала всю шаткость своего нового положения, уже не мятежной изгнанницы, которой нечего терять, а прощенной родственницы, которая может потерять слишком многое. Теперь она не могла стать соучастницей в деле, в котором король принял противоположную сторону. Мария Медичи и епископ Люсонский были столь близки, столь хорошо знакомы друг с другом, что понимали одна другого без слов. Епископ еле заметно кивнул, как бы подтверждая опасения королевы, что не укрылось от Арамиса. - Шевалье, - наконец подала голос Ее Величество, и ее тон не предвещал ничего хорошего, - герцогиня посылает вас ко мне с необыкновенно веской просьбой. Она осмелилась просить меня встать на сторону не только супружеской, но и государственной измены. Герцог Неверский - верный слуга и друг моего сына, а его жена – что же, ему самому решать, как с ней поступить. От Арамиса также не ускользнуло некоторое сожаление, тенью промелькнувшее на лице епископа, когда тот посмотрел на мушкетера, и только тогда Арамис почуял опасность. Епископ, быть может, частью своей души хотел отговорить королеву от ее следующего шага, но Арамис понимал его: когда грядут политические перемены, показные действия гораздо значительнее искренних. - Стража! - вдруг позвала королева. Дверь открылась и в нее вошли четверо вооруженных людей в кирасах и плащах с эмблемой герцога д’Эпернона - деревом с разлапистыми корнями. - Сопроводите этих господ в тюрьму, пока мы не разберемся, что с ними делать дальше. Портос, чьи глаза от неожиданности округлились, схватился было за эфес, но Арамис удержал его за руку, понимая всю бессмысленность сопротивления. - Ваши шпаги, господа, - потребовал один из военных. Арамис молча достал свою шпагу и знаком показал Портосу сделать то же самое. Следуя за людьми королевы в дворцовое подземелье, Арамис утешался единственно лишь мыслью о том, что Атос избежал подобного позора.
Стелла: " Не суйся в воду, не зная броду". Большая политика делается чужими руками. Viksa Vita, а вот теперь все начинает становиться похожим на Дюма. Автор вступил на путь политической интриги.
Констанс1: Арамис ошибся поставив не на ту лошадку( герцогиню)?, в первый раз, но далеко не в последний. Наличие у любовницы герцогского титула всегда ослепляли мушкетера Арамиса и аббата д Эрбле.
Стелла: Нельзя есть из всех кормушек. Неплохой предупредительный сигнал для честолюбия. Но Арамис. как и дЭрбле, слышал только себя.
Диамант: Вот теперь их из тюрьмы вытаскивать! Как?? И что еще наколбасят ради их свободы вдова, "отцы" и Атос?
Констанс1: Диамант , ну вдова взяла на себя полную ответственность.,Этот кусок за ней , а не за Дюма. С нее и спрос.
Диамант: А дааальше?
Viksa Vita: Контора пишет пытаясь выкарабкаться из хаоса, наделанного вдовой
Viksa Vita: Глава двадцать третья: О разных видах преданности Благоразумие поправ, Он был обманут и не прав, Как всяк, кто смел вкусить отрав Из чаши Афродиты. В душе - сеньор, солдат в миру, Живет на улице Феру. А в сердце - черная дыра От догоревшего костра Нага и непокрыта. Проходит житие стремглав - Но средь томов, частей и глав Застрял достопочтенный граф - Лежит почти убитый. Хозяйка собрала конклав. А жертва стычек и облав, Остался, лошадь расседлав, Уж лучше б дома сытый? В литературе есть устав: Уста разверзши, лист достав, - Пиши! И лишь совсем устав, Ищи поддержки свиты (Сюжета сохранив ядро). Так что же вы, отец Сандро, Чернила бросив и перо, Отдали черни свиток? Отец Альфред замолчал и зевнул. Отец Оноре покосился на коллегу без особого поощрения. Игра в слова продолжалась вот уже битый час. "Оттачиваю рифмы, - пояснил священник, - чтобы не затупились". Собор святого Петра Ангулемского, казалось, застыл в безвременье, и вдове покойного Лажара уже не впервые, но все явственнее виделось, что люди и предметы вокруг теряют свои привычные очертания, превращаясь в бесплотных призраков. А может быть, это она сама превращалась в призрака, отдаляясь от самой себя и от бренного мира все дальше и дальше, становясь чужой? Чувство было непривычным и тоскливым, но она уже понимала, какова та жертва, которую приносит Творец, уходя в тень творения и отказываясь от собственной персоны, хоть и не могла еще облечь это понимание в слова. Еще не совсем отдавая себе отчет с чем именно, вдова покойного Лажара прощалась. Быть может, расставание касалось шанса, которым она не сумела воспользоваться, вероятности, которую она не сумела воплотить, или встречи, которой больше никогда не будет. Вдова покойного Лажара прощалась с тем существованием, которое ей было известно доселе. Она уже знала, что скоро у нее не останется ничего, кроме зрения, слуха и умения сопереживать. Скоро она станет совсем невидимой практически для всех. Но первым уходит голос. Священнослужители глядели на нее с сочувственным пониманием. - Музы злы, - сказал отец Альфред. - Подобно тому, как ревнивая Гера превратила разговорчивую нимфу в Эхо, так и они превращают нас в безмолвных и бесплотных свидетелей собственных миров. Такова цена воплощения образов в жизнь. Кто-то должен заплатить за это собой. - Жизнь за жизнь, - согласно произнес отец Оноре. - Ничего не поделаешь. Даже сам Господь Бог ограничил волю свою, отказываясь от присутствия в мироздании, оставляя нам, смертным, право выбора. Он же и научил нас творить. - Бог или дьявол, нам это неизвестно. Но вы все равно не должны были вмешиваться, дорогая вдова покойного Лажара, - с печалью произнес рыжий пиит. - В отличие от вас, нам есть куда возвращаться. Жаль, что вы не послушались брата Огюста. Вдова покойного Лажара вспомнила, что однажды, наверное, очень давно, господин Атос назвал ее Эхо, и печаль немного улеглась. *** - Ого, - сказал Портос, оглядывая гнилую солому, разбросанную на грязных камнях. Заплесневелые стены, по которым стекала влага, железная решетка на узком окошке в тяжелой двери, железное ведро для помоев и один перекошенный стул о трех ногах довершали картину подземной камеры во дворце герцога д'Эпернона. Должно быть, это место исторически предназначалось для расшалившихся вассалов, слишком капризных жен и пленных гугенотов. Судя по состоянию соломы и ведра, последний гугенот почтил сию обитель своим присутствием не позже Варфоломеевской ночи. Но Портос не возрадовался судьбе гугенотов Пуату. Измерив помещение, мушкетер выяснил, что вдоль камера состоит из пяти шагов Портоса, а поперек - из четырех. - Мда, - подытожил он свои изыскания. Арамис, брезгуя соломой, вознамерился сесть на стул, но тот дрогнул под ним и потерял третью ногу. Арамис тут же снова вскочил на свои две. - Как вы думаете, - начал разговор Портос, - сколько тут могут продержать королевских мушкетеров, находящихся на действительной службе? - Напоминаю вам, что мы находимся тут не по приказу Его Величества, а по собственной недальновидности. - Но епископ! - воскликнул Портос. - Неужели он позволит, чтобы нас, сопровождающих его именно по приказу короля, оставили тут гнить? Этого решительно не может быть. Арамис пожал плечами. - Видите ли, Портос, - совсем кисло сказал он, - сдается мне, епископ поддержит королеву-мать в ее показательном акте. Не пройдет и дня, как город наполнится слухами о том, что провокаторы в очередной раз пытались склонить Ее Величество к мятежному поступку, но она, ни на секунду не задумавшись, сохранила верность сыну. Через неделю об этом узнает и Его Величество. А подобный слух - именно то, что больше всего нужно сейчас королеве, а следовательно, и Его Преосвященству. Добавьте к этому неопознанные трупы на площади, которых, несомненно, припишут провокаторам, пытавшимся избежать нападения. Их, дескать, пытались остановить люди сторонника короля. Что, впрочем, правда, а мотивами нападающей стороны никто не поинтересуется. Можно сказать, Портос, что мы оказали Ее Величеству неоценимую услугу, дав ей удачный повод доказать свою преданность престолу. - Друг мой, - сказал Портос, сгребая в охапку наилучшим образом сохранившуюся долю соломы и опускаясь на нее, - не будете ли вы столь любезны объяснить мне, в чем же заключалась наша провокация, кто эти убийцы, напавшие на Атоса, и какое отношение ко всему этому имеет та герцогиня, чье письмо вы передали королеве? - Портос, - сказал Арамис, снова впадая в тягостное состояние, - вы обещали ни о чем не спрашивать, но ваше любопытство более чем объяснимо. Думаю, вам будет достаточно знать, что все это случилось исключительно по моей вине. Веление сердца обмануло меня, застлав рассудок. А, впрочем, - Арамис махнул рукой, решив хоть в этом быть искренним перед Портосом и перед самим собой, - я всего лишь просчитался. Не знаю, сможете ли вы простить меня когда-либо, да я и не смею просить вас об этом, право слово, ибо моя глупость не может и не должна быть прощена. Арамис отошел в угол камеры, подальше от Портоса, и прижался головой к холодному камню, словно пытаясь остудить воспаленные мысли, которые роились в ней. - И все же нас заключили вместе, - сказал неунывающий Портос, - а это гораздо лучше, чем прозябать в этом каменном мешке в одиночестве. - О нет, - возразил Арамис, - поверьте, мое общество - худшее из всех, что можно себе вообразить. - Друг мой, - сказал Портос, улыбаясь, - а ведь мы с вами познакомились при похожих обстоятельствах. Помните? Мы ждали наказания в приемной у господина де Тревиля, как два нашкодивших школяра. Вас, кажется, собирались отчитать за то, что вы засели в кустах с Ронсаром вместо того, чтобы патрулировать вокруг Венсена; мне же ставили в вину мяч, угодивший в голову противнику в игре. Бедняга пролежал без сознания несколько дней. Вы сказали мне тогда то, что всегда говорите: "Я оказался здесь по чистому недоразумению. Я отдыхал уже после того, как меня сменили". На что я с надеждой ответил, что это недоразумение сыграло мне на руку, ибо у меня более не оставалось напарников для игры в мяч. Что было истинной правдой, так как после вышеупомянутого случая никто из однополчан не решался составить мне партию. А вы немедля согласились. Вы, такой хрупкий, но храбрый Арамис, не оставили меня в одиночестве! Арамис отвернулся от стены и одарил Портоса полным чувства взглядом. - Портос, вы неисправимы, - сказал он, невольно улыбнувшись, и для Портоса эта вырвавшаяся улыбка значила больше, чем помилование от самого короля. *** Через улицы незнакомого города несся Базен стремглав, пытаясь увильнуть от преследования неумолимого Гримо. Когда господа не вернулись в "Орлеанскую деву" ни днем, ни к вечеру, ни ночью, утром следующего дня обеспокоенный Базен устремился ко дворцу, куда, как ему было известно, направился господин Арамис. Слуга долго бродил вокруг дворцовой ограды, тщетно пытаясь просверлить глазами стены, пока из служебного входа не вынырнула прачка. Хитроумный Базен пристроился к ней, предлагая проводить даму до дома, а по дороге успел выяснить все дворцовые сплетни. Речь сегодня во многом шла о двух государственных преступниках, устроивших в городе резню и пытавшихся склонить Ее Величество к измене. Описание преступников точь-в-точь совпадало с теми обличьями, коими обладали добрый хозяин Базена и его распутный сослуживец. С нетерпением выполнив свой долг и проводив прачку до ее дома в нижнем квартале, Базен направился в гостиницу. Он подозревал, что господин его попал в переделку из-за той самой герцогини, к которой сам Базен не испытывал ни малейшего уважения. Ему казалось, что господин его достоин большего, возможно, даже самой королевы. Более того, Базен решил подвергнуть ревизии собственную совесть, и он даже попытался отыскать в самом себе причину господских неудач. Неужели он допустил промах и этим навлек гнев герцога Гонзага на своего господина? Но нет, надо отдать Базену должное: он ни разу не подставил под угрозу своего господина и его пассию. Честно выполняя роль посыльного к хозяйке на улице Феру и тем самым отводя глаза возможным шпионам, он снимал любые подозрения о прискорбной связи будущего аббата с герцогиней. Базен вернулся в гостиницу с совестью чистой, как слеза младенца, что лишь подогрело его решимость действовать на благо господина. Бонифация нигде не обнаружилось, и Базен предположил, что малый воспользовался отсутствием своего хозяина и спустился полюбоваться красотами реки Шаранты, что давно уже намеревался проделать. Зато Базен преуспел в другом деле и, будто бы проявляя беспокойство, поинтересовался у Гримо, где помещается господин Атос. Не успел Гримо произнести слово "Собор", как Базен пулей вылетел из конюшни и помчался в гору, преследуя башенные тени. Гримо же, почуяв неладное, побежал за ним. Но за Базеном, движимым преданностью и страхом за свою благочестивую будущность в лоне церкви при потенциальном аббате, не так легко было угнаться. Гримо лишь только взбирался по улице, ведущей к храму, когда Базен, пробираясь сквозь толпу выходящих после службы прихожан, столкнулся лицом к лицу с отцом Оноре. - Здесь ли пребывает королевский мушкетер господин Атос, отец мой? - спросил Базен наугад у первого попавшегося на его пути священника и попал в точку. - Кто спрашивает? - поинтересовался отец Оноре. - Базен, слуга господина Арамиса, королевского мушкетера, друга господина Атоса. - Ах, Базен, - к вящему удивлению слуги отозвался святой отец так, словно имя это ему о многом говорило, - что вам угодно? Вы принесли послание от господина Арамиса? - Нет, - Базен, пытаясь отдышаться, не собирался говорить ни с кем, кроме как с тем человеком, кому доверял его господин. - Мне срочно нужно побеседовать с господином Атосом с глазу на глаз. - Но господин Атос болен, он вряд ли сможет... - Где господин Атос? - вдруг вскричал Базен, поражаясь самому себе. - Дело не терпит отлагательств. Пока священник обдумывал его слова, краем глаза Базен заметил Гримо, ворвавшегося в собор. Гримо же не увидел Базена, отворил какую-то дверь в боковом приделе и исчез за ней. Недолго думая, Базен покинул священника посреди его следующего предложения и побежал следом за Гримо. Винтовая лестница вела в подземные помещения, а длинный коридор, должно быть, уводил в усыпальницу, но Гримо остановился у неприметной деревянной дверцы и загородил ее собой, всем видом давая понять, что никого к господину не пропустит. - Пропусти меня! Моему господину нужна помощь! - попытался воззвать Базен к разуму Гримо, но тщетно. Гримо не пошевелился ни на дюйм, лишь яростнее вцепившись руками в дверные косяки. Базен попытался отпихнуть Гримо, он колотил его по груди, наступал на его башмаки и даже за волосы схватил, но без толку. Цербер не был готов покинуть свой пост. Одному богу известно, сколько еще продолжалась бы битва за эти иерихонские стены, но дверь внезапно отворилась с внутренней стороны, и Гримо повалился навзничь, кубарем покатившись по полу открывшейся комнаты. Перед Базеном стоял еще один священник, рыжий и молодой, приятной наружности. - Что за шум? - спросил он мягким ласковым голосом. - Здесь ли господин Атос? - спросил Базен. - Да, здесь, но что вам нужно? - Поговорить, - отвечал Базен, косясь в сторону постели, на которой возлежал хозяин Гримо. Рыжий священник с сомнением посмотрел туда же, куда и Базен. - Не знаю, стоит ли, господин Атос еще слаб... - Господин Атос! - вскричал Базен, окончательно решив наплевать на все препятствия. - Господин Атос! Оправившийся Гримо схватил было его за грудки, намереваясь выволочь вон, но тут раздался слабый, но властный голос его хозяина. - Отставить. Кто там? - Базен! - хором ответили Базен и Гримо. - Пусть войдет, - сказал Атос, что было лишним, поскольку Базен уже стоял подле постели, всклокоченный и потрепанный, как после ночи в желудке у Левиафана. Надо сказать, что друг его хозяина выглядел весьма плачевно. Мертвенная бледность покрывала лицо Атоса, щеки его запали, окровавленной повязкой была перетянула его грудь, и в целом и общем походил он на человека, который только что вернулся с того света, и еще не окончательно решил, входит ли в его планы оставаться на этом. Базена постигло глубокое разочарование, ибо он осознал, что на помощь из этого источника рассчитывать не приходится. - Что с тобой стряслось? - спросил Атос, полностью игнорируя похоронный взгляд, коим одарил его слуга Арамиса. Прикинув, стоит ли зря тревожить раненного мушкетера, Базен посмотрел на Гримо, чья гримаса была столь красноречиво умоляюща, что Базен мстительно решил все рассказать. Точнее, рассказать то, что ему было известно, а именно, что господа Арамис и Портос, на которых был возведен поклеп, обвиненные в какой-то измене и провокации, были брошены в узилище замка дворца герцога дЭпернона по приказу Ее Величества королевы-матери. При этих словах священник, до сих пор стоявший поодаль, схватился за голову, а Атос, обращаясь к Гримо, сказал: - Одежду, - и попытался откинуть покрывало, накрывавшее его. - Одежда негодна! - вдруг сказал Гримо, указывая на пламя очага, которое давеча поглотило окровавленную и изрезанную лекарями одежду господина. Наивно было предполагать, что отсутствие одежды остановит Атоса. - Одежду, - повторил Атос уже увереннее, совершая попытки приподняться на постели. Лицо его искривилось от боли, но пока слуги и священник застыли в изумлении, Атос, оглядев свое перевязанное бедро и решив не обращать внимание на такой пустяк, как дыра в собственном теле, оправил порванную рубашку, опустил ногу на пол, и, упершись кулаками в край кровати, встал во весь рост. Шатаясь и нашаривая руками опору, он все же выстоял, найдя ее в плече Гримо. Будь Атос чуть здоровее, Гримо, несомненно, досталось бы, потому что господину пришлось повторить в третий раз: - Одежду... и трость. - Господин Атос, вы с ума сошли! - вмешался вдруг рыжий священник. - Вам нельзя вставать! Он был удостоен непреклонным взглядом. - Вы были добры ко мне, отец Альфред, когда я умирал, но сейчас я жив, и я отпускаю вам ваши обязанности лекаря. - Черт-те что, - покачал головой священник. - Безумцы. Я окружен безумцами! - Зря вы называете долг безумием, - возразил Атос, пробуя почву нетвердыми ногами. Каждый шаг давался ему с трудом, но он всеми силами пытался скрыть этот труд, а плечо Гримо было надежным. Атосу не интересна была боль, терзавшая его тело, напротив, она, казалось, увеличивала его решимость, делала живым, ведь благодаря ей Атосу было с чем бороться и чему противостоять. Это придавало ему сил. - Нет, все же безумие, - повторил отец Альфред, в порыве чувств отбросив свои сомнения касательно абстиненции от действия. - И куда вы собрались? Брать приступом замок? Проникать в подземелье через потайной ход, известный лишь вам одному? Поднимать восстание? Атос улыбнулся. Превозмогая боль, он с каждым шагом побеждал самого себя, и это укрепляло его решимость. - Мне придется прибегнуть к средству, которое я хотел забыть, - вздохнул он, тяжело опускаясь в кресло рядом с очагом. Отблески огня плясали на его лице, которое больше не было похожим не посмертную маску. - Но для этого мне необходима одежда. - Я найду вам одежду, господин Атос, - обещал расцветший надеждой Базен, и вдова покойного Лажара готова была поклясться, что он вот-вот покажет Гримо язык.
Стелла: А ведь и правда- только так можно вернуть действие в прежнее русло. Атос переступает через самого себя ради друзей. Он не может позволить, чтобы кто-то отдувался за его вину.
Диамант: Viksa Vita пишет: Благоразумие поправ, Он был обманут и неправ, Viksa Vita пишет: я отпускаю вам ваши обязанности лекаря. Атос снова Атос!
Стелла: Неужто Атос явится ко двору как граф де Ла Фер? И решится напомнить Медичи, кто была его мать?
Viksa Vita: Стелла пишет: Неужто Атос явится ко двору как граф де Ла Фер? И решится напомнить Медичи, кто была его мать? О, логическая предсказуемость говорит мне о том, что сюжет вернулся в правильное русло :) Стелла пишет: Он не может позволить, чтобы кто-то отдувался за его вину В том то и вопрос, кто виноват. Я думаю, виноваты все более-менее в равной степени, как каждый, кто лезет не в свое дело, нарушая границы, но каждый стремиться взвалить эту вину на себя. Чем делает еще хуже :)
Viksa Vita: У забытого де Мюссе, кстати, есть такие романтические стихи, которые ... просто в тему ... Он меч держал в одной руке И, как в ответ моей тоске, Другою мне на свод небес С тяжелым вздохом указал... Моим страданьем он страдал, Но, как видение, исчез. На шумном пиршестве потом Приподнял я бокал с вином, И вдруг - знакомый вижу взгляд... Смотрю: сидит в числе гостей Один, весь в черном, всех бледней, Похожий на меня, как брат. Был миртовый венец на нем И черный плащ, и под плащом Багряной мантии клочки. Со мной он чокнуться искал - И выпал из моей руки Неопорожненный бокал. Я на коленях до утра Всю ночь проплакал у одра, Где мой отец был смертью взят; И там, как вечная мечта, Сидел, весь в черном, сирота, Похожий на меня, как брат. Он был прекрасен, весь в слезах, Как ангел скорби в небесах: Лежала лира на земле; Он в багрянице был, с мечом, В груди вонзенным, и с венцом Колючих терний на челе. Как верный друг, как брат родной, Где б ни был я, везде за мной, В глухую ночь и в ясный день, Как демон на моем пути Или как ангел во плоти, Следила дружеская тень... Ну и так далее, будь то гимн дружбе или ангелу, души хранителю, каждый пусть решает сам.
Констанс1: Viksa Vita , ну творчество де Мюссе во Франции входит в школьную программу, так что не так уж он и забыт
Viksa Vita: Констанс1 пишет: творчество де Мюссе во Франции входит в школьную программу Серьезно? Здорово, я очень рада за него. Значит, у нас забыт. Затерялся за спинами титанов. А, может, дело в неудачности переводов? Я когда его читала, часто спотыкалась на стихах, какие-то они во многом тяжеловесные (не все), неуклюжие. Знать бы, как они звучат ан франсе.
Констанс1: Как«» затерялись«» и де Виньи , и Жорж Санд , и Готье. Правда Готье в начале нулевых вернул интерес к своему творчеству.Они прекрасные писатели и всплывают в нужное время.
Viksa Vita: Жорж Санд как раз никуда не терялась. "Консуэло" по-моему печаталась в той самой "библиотеке приключений", а если нет, то в каждом уважающем себя доме стоял на полке ее томик и "Графини Рудольшдадт". Готье да, тоже читала в печатном варианте "Капитана Фракаса". Но это было уже в сознательном возрасте, книга была довольно новой, может какое-то одноразовое издание именно нулевых? А вот печатный де Мюссе мне нигде не попадался. Я его искала после того как находилась под впечатлением от чудесного фильма "Импромпту" (про эту плеяду, в котором Хью Грант играет Шопена). Но так и не нашла. Да и в русском инете его прискорбно мало.
Диамант: Стелла пишет: Неужто Атос явится ко двору как граф де Ла Фер? И решится напомнить Медичи, кто была его мать? А что это даст? Медичи испугается
Диамант: Viksa Vita пишет: виноваты все более-менее в равной степени, как каждый, кто лезет не в свое дело, нарушая границы, фанфик чудесен, но если это основная мысль, то я категорически против. Свое дело или не свое - это очень трудно определить, если считать не своим все не лично свое, то как быть с любовью и дружбой? ИМХО, не свое - это желание помогать всем в ущерб себе без какого-либо основания. И то - можно оспорить и это. Лезть туда, где не понимаешь? Так никогда и не поймешь и решать за тебя будут идиоты.
Стелла: Диамант , и на Медичи можно найти компромат. Тем более - на Медичи. Умом не страдала она особым, и глупостей было довольно за ней.
nadia1976@ukr.net: Viksa Vita, спасибо! Странно, почему я не читала раньше, только сегодня прочла! Как хорошо!
Viksa Vita: Диамант пишет: но если это основная мысль Смею надеяться, что это не основная мысль, но вопросы границ ответственности и разницы между ответственностью и виной меня действительно занимают, в жизни, в реальной :) Я не говорю, что никогда не надо лезть не в свое дело, но иногда надо не лезть. Вопрос "из какого места" человек вмешивается, что им двигает, какой мотив. nadia1976@ukr.net пишет: Странно, почему я не читала раньше Спасибо, что прочли :)
Констанс1: Viksa Vita , я так понимаю , что теперь настала очередь Атоса писать свою часть истории, пока отцу Сандро недосуг
Viksa Vita: Констанс1 пишет: настала очередь Атоса писать Атос у нас не писатель, увы и ах В данный момент за ним наблюдает всезнающий автор, убравший в тень свое "Я" :)
Стелла: Viksa Vita , а нетленные "Мемуары" господина графа? так написал, что уже 200 лет голову ломают, куда он их спрятал!
nadia1976@ukr.net: Я просто в восторге! Отец Сандро, отец Виктор и отец Оноре! Подумать только.....))))))))))) Я это... Почему раньше не читала этот фик! Великолепно!
nadia1976@ukr.net: За отца Оноре отдельное спасибо! Как велико его желание спасти Атоса! Иносказание, метафора, но как правдоподобно!
Констанс1: Стелла , так«» Мемуары Атоса«» у наследников Дюма надо искать. Он же их в библиотеке спионерил и так и не вернул.Я думаю, что это были записки какого-нить вельможи из второго ряда с описанием событий регентства Анны Австрийской и Фронды.Был какой-то автохтонный источник в руках Дюма , кроме работы Куртиля де Сандра.В этом я склонна верить автору.
Стелла: Констанс1 , что кто-то зажал эту рукопись я говорила давно. То ли Мэтр, то ли Маке... Но ... сие тайна, покрытая мраком.
NN: Стелла А что, разве известны такие события, которые Дюма верно описал, но которых не было в доступных на тот момент источниках?
Стелла: NN , я верую... в то, что Мемуары все же лежат в каком-то сундуке на каком-то чердаке. Верую, вопреки логике. Ну, кто-то верит в Бога, а я - в Мемуары.
nadia1976@ukr.net: Думаю, что самый главный автор тут все-таки Дюма. Он сумел вдохнуть жизнь в поблекшие страницы рукописей, исторические события он вычитал в Архиве, но главным источником было его воображение, оно превратило плаксивую девицу Лавальер в самоотверженную любящую женщину, властного феодала Ла Фер в романтичного героя, способного глубоко и сильно чувствовать, бретера Бюсси в рыцаря, погибшего из-за своей прекрасной Дамы, королевского шута Шико в неунывающего, смелого и хитрого умницу, любимого читателями всех времен и народов! Я жду продолжения! Должен появиться отец Сандро и все будет хорошо!
Констанс1: nadia1976@ukr.net , ну в источниках прямо говориться , что Дюма заныкал какую-то историческую рукопись в библиотеке и так и не вернул. Хотя напоминания из библиотеки получал еще много лет.Видать , рукопись та была ценная уже и по меркам века 19-го. Так что вполне можно предположить , что это мог быть некий прототип«»Мемуаров графа де Ла Фер«».И , конечно, Дюма ничего не списал оттуда , а усвоил материал и творчески переработал.При этом доступ к этому источнику был только у него.
Констанс1: Viksa Vita , когда будет продолжение? А то пауза затягиваеться.......
Viksa Vita: Констанс1 пишет: А то пауза затягиваеться Да, да, уж сильно затянулась У хозяйки кризис жанра из которого она, надеюсь, в самом скором времени вынырнет. PS Констанс, вы, конечно, изначально были правы. Следующее неизбежно - действие через взгляд графа де Ла Фер дается особенно сложно.
NN: Констанс1 пишет: nadia1976@ukr.net , ну в источниках прямо говориться , что Дюма заныкал какую-то историческую рукопись в библиотеке и так и не вернул. Хотя напоминания из библиотеки получал еще много лет.Видать , рукопись та была ценная уже и по меркам века 19-го. Это были «Мемуары г-на д'Артаньяна» Куртиля де Сандра. Увы. Viksa Vita Вдохновения Вам, удачи и свободного времени!
Констанс1: NN , насколько я помню, на книгу Куртиля де Сандра напал не Дюма , а Маке и на ее основе составил болванку того, что потом стало ТМ.А Дюма заныкал какую-то другую книгу
nadia1976@ukr.net: Констанс1 пишет: nadia1976@ukr.net , ну в источниках прямо говориться , что Дюма заныкал какую-то историческую рукопись в библиотеке и так и не вернул. Это литературный Святой Грааль, который, может быть, когда-нибудь найдется, а может... Viksa Vita, жду с нетерпением продолжения, как и все Дюманы...
Viksa Vita: Глава двадцать четвертая: Мемуары графа де Ла Фер (часть первая) Базен сдержал обещание, и вернулся не только с запасными штанами, рубахой и камзолом, которые он предусмотрительно взял с собой в дорогу для господина Арамиса, но и с экипажем брата Огюста, который стараниями Портоса все это время пребывал на гостиничной конюшне. По размерам облачение Арамиса должно было подойти Атосу, тем более, что он сильно потерял в весе. Расторопный слуга также раздобыл трость, выкупив ее у одноногого нищего, который просил подаяния у входа в "Орлеанскую деву". За неимением ничего лучшего приходилось лишь надеяться, что господин Атос не побрезгует подобным средством для передвижения. Покуда слуги занимались переодеванием господина, в смежной комнате священники рассматривали вдову покойного Лажара с нескрываемым упреком, к которому все же примешивалась некоторая доля понимания. Ей хотелось оправдываться, клясться, что она тут ни при чем - и эти слова не были бы ложью, - но она молчала, потупив глаза. Вдова с ужасом начала понимать, что для всех, кроме святых отцов, она стала невидимой. Умирала ли она? Сходила ли с ума? Или всего лишь переживала то, что переживает каждая душа, вступившая на каверзный путь творческого процесса, где создатель непременно готов однажды божиться, что не его воля отражена в дальнейших действиях? Бесплотная и прозрачная, как летний воздух, вдова могла теперь лишь наблюдать за тем, что казалось отражением ее собственного сна. Когда же именно это наступило? Вдова покойного Лажара не могла с точностью сказать, где пролегла граница между привычной реальностью ee собственной жизни и той новой реальностью, которая ткалась перед ее взором. Когда именно была совершена та самая ошибка, о которой толковал отец Оноре? Вступила ли эта новая реальность в свои права в тот час, когда вдова, вопреки настоянию брата Огюста, заговорила с раненным Гримо? Когда отправилась в путешествие? Со знакомства с братом Огюстом? С исповеди у господина кюре? Или, может быть, действительность стала искажаться в тот миг, как в дверь дома на улице Феру постучали, и на пороге оказался человек, которого хозяйке следовало прогнать? Когда-то вдова покойного Лажара была не только хозяйкой собственной жизни, но и главной ее героиней. Теперь это изменилось. Знай вдова, что сулит ей судьба, готова ли была она принести подобную жертву за жизнь господина Атоса? Стать призраком на задворках собственного сюжета, без права голоса, без права вмешательства, без права прикоснуться даже к тому, ради кого так старалась? Она задавала себе все эти вопросы, но было, пожалуй, уже слишком поздно. Впрочем, прикасаться она и прежде не имела никакой возможности, так что в этом смысле ничего особо не изменилось, как не стало больше и внимания, уделенного ее персоне. Хорошо, что господин Атос никогда не узнает о ее присутствии здесь, что не увидит ее, не услышит и даже не почувствует. В этой мысли вдова находила утешение, не лишенное злорадной мститительности, но тем не менее успокаивающее. И все же, какое значение имела ее жертва, если господин Атос все одно, при любых обстоятельствах, намеревался вредить себе всяческими способами? - Все мы через это проходим, мадам, - ласково потрепал ее по плечу нахмурившийся отец Альфред. - Мы так печемся о них, а они делают, что хотят. - Не все, дорогой друг, - возразил отец Оноре, - не всегда и не у всех. Главное - твердо знать, чего мы от них хотим. Я знаю, и они подчиняются. - Я придерживаюсь того мнения, что иногда лучше отпустить возжи, - сказал отец Альфред, тщательно скрывая свое неодобрение. - Порой они знают лучше нас, а мы, со своим стремлением к власти, со своей гордыней, лишь мешаем им. - Уж не от сестры ли Авроры заразились вы мистицизмом? - с пренебрежением произнес отец Оноре. Отец Альфред вспыхнул. - Ваша холодная рассудительность однажды будет стоить вам здравого смысла, - обиженно выпалил он. Отец Оноре готовил очередную колкую фразу, но тут вдова не выдержала и, ударив ладонью по каминной полке, воскликнула: - Хватит! Это слово было первым за длительное время, которое услышали от нее святые отцы. И, действительно, в их взорах, обратившихся к вдове покойного Лажара, можно было прочесть удивление, словно бы священники уже предположили, что она больше не в силах произнести ни слова. - Я не могу! Я совсем не знаю его! - сказала она с отчаянием, отдавая себе отчет в том, что должна была сделать, и на что не имела никаких прав. - Ах, как я вас понимаю, - покачал головой отец Альфред. - Лишь вспомните: - смягчился отец Оноре, - он обычный человек, из плоти и крови, и движет им то, что движет всеми нами. - Что же движет нами? - беспомощно спросила вдова. - Самые простые вещи, - ответил отец Оноре. - Потребности, которые необходимо утолить. - Возвышенные устремления, - ответил отец Альфред. - Воля души к очищению и вознесению. *** Одному Богу известно, как сумел он преодолеть крутые ступени лестницы, вот уже несколько дней отделявшей его от внешнего мира. Он взбирался медленно, цепляясь за перила и за локоть Гримо, много раз останавливаясь, шатаясь и бледнея от слабости и боли, но помощи не попросил ни разу и ни разу не отказался от попыток. Казалось, он совершает крестный ход и от этого восхождения зависят его честь, его имя, его собственное достоинство. Почему? Стороннему наблюдателю этого было не понять, но внутри у него кипела та решимость, которая не раз оказывалась для него спасительной. Именно она заставляла его двигаться вверх вопреки негодованию собственного тела. Атос никогда не изменял своим решениям. Однажды сделав выбор, он не позволял себе сомневаться в нем. И пусть в дальнейшем выбор оказывался ошибочным, Атос выработал привычку за него впоследствии расплачиваться, как платил по счетам всегда. Признавая свою ограниченность, ничего иного он сделать не мог. Видит Бог, неверных решений на его пути оказалось слишком много, но это вовсе не значило, что Атос собирался отказываться от дальнейших. С некоторых пор принцип "делай, что должен, и будь, что будет" стал основополагающим в его существовании, которое трудно было назвать "жизнью", так как слово это подразумевало полноту и свет. Вот и теперь ему казалось, что подняться вверх по лестнице на своих двоих было делом, которое он должен совершить. Поскольку прошлого для Атоса не существовало, будущее не тревожило и не занимало его, а настоящее никогда не было достаточно приятным, чтобы желать в нем остаться, он всегда стремился прочь из рамок времени. Там, где еще не было будущего, но уже не было настоящего, ему было удобнее всего. Достаточное количество хорошего анжуйского способно было создать подобную иллюзию безвременья. Помимо вина, Атосу подходило движение, которое собирало в себе все времена сразу и позволяло избавиться от медленного потока времени. Если же что-то или кто-то намеревался ограничить его движение, Атос испытывал ни с чем не сравнимую ярость. Ярость разжигала решимость. Решимость помогала двигаться дальше. В итоге все оказывались в выигрыше, кроме того, кто послужил причиной задержки. Ярость Атоса, хоть и хорошо скрываемая воспитанием, манерами и видимой сдержанностью, являлась, как он был уверен, именно тем элементом, что все еще держал его на поверхности бытия. Более того, Атос пребывал в твердой уверенности, что ярость была единственным и последним чувством из того арсеналa чувств, которое оставалось у него, и именно поэтому он так цепко за нее держался. Как правило, в большинстве случаев ярость эта была направлена по отношению к нему самому, и содержала множество оттенков ненависти, злости, гнева, возмущения и презрения. Предчувствия не обманули мушкетера: наверху его ждало некое подобие благодати. Добравшись до последней ступени, Атос привалился к стене и, закрыв глаза, впитывал ангельское пение хора, которое разносилось по высоким сводам того, что оказалось кафедральным собора, как оказалось, необыкновенной красоты и воздушного готического изящества. На какой-то краткий и очень ценный миг душа Атоса обрела прежнюю старинную легкость, готовая воспaрить вместе с нотами к потолку; почти забытое ощущение, напомнившее Атосу о главной его потере. С некоторых пор свинцовая литая тяжесть отягощала его душу, притягивало ее к земле будто камнем на шее утопленника. На эту тяжесть, как он был уверен, он был приговорен до конца дней своих. И до чего удивительно, в который раз подумал Атос, что эфермерные воспоминания весят больше, чем иной доспех с оружием впридачу. Атос давно не испытывал боли. Той резкой, полыхающей, раздирающей боли, что являлась своего рода облегчением, ибо напоминала о собственной преходящести. Подобная боль, как известно, не может длиться вечно, и в этом знании он когда-то находил утешение. Но пришедшая ей на смену тупая, тягучая, вязкая тяжесть, которая остается после затянувшейся раны, вполне может длиться вечно, и утешения в ней никакого нет. Атосу оставалось единственно смириться с ее постоянным присутствием, как сживаются с присутствием неугодного сокамерника, отвратительного соседа по темнице, от которого никуда не деться. Отвернись лицом к стене, забейся в угол, вспомни, что ты и он - разные существа, хоть вы и обречены на совместное сосуществование. Если ты все же лелешь надежду выжить, пусть главной твоей тактикой станет разграничение. Проведи черту между собой и живущим рядом смердящим ужасом. Вы не одно и то же лицо. "Разделяй, разделяй, разделяй", - твердил себе Атос, пытаясь встать на ноги. Воспоминания тяготили Атоса, и хоть он стремился прочь от них, всячески пытаясь избежать, они настигали его, словно обладали собственной волей, словно питались его кровью, пили ее, будто пиявки. По ночам они терзали Атоса, будто пули, пущенные прямо в сердце, и мушкетер готов был отказался от сна, но стрелки и средь бела дня били прицельно, появляясь неожиданно и непредсказуемо. Атос боялся их больше всего на свете, не умея предсказать их приход, потому что они доводили его до помутнения рассудка, и он до сих пор так и не научился выбираться из омута памяти достаточно ловко и скоро. А это плохо сказывалось на его реакции как в простом обшении, так и в бою. Делить свою ношу Атос ни с кем не собирался, потому что это казалось ему делом бессмысленным и безнадежным. Атос не любил говорить, и делал это лишь для тoго, чтобы его не посчитали слишком заносчивым. Атос прекрасно понимал, как выглядел со стороны, а ему вовсе не хотелось казаться тем, кем он на самом деле не являлся, тем более перед людьми, чье расположение было ему важно. Для таких людей Атос делал над собой некоторое усилие и отворачивался от стены. Портос и Арамис были дороги ему, хотя ему и трудно было определить, чем именно. Но если все же постараться, то можно было сказать, что незатейливость, оптимизм и жизнелюбие Портоса вносили в существование Атоса свет, а мечтательность, тонкость и темпераментность Арамиса прибавляли к нему цвета. И в любом случае Атос давно уже чувствовал себя человеком не цельным, а раздробленным и неумело склеенным, и к тому же с недостающими осколками. Присутствие товарищей помогало ему вернуть ощущение цельности, что уже немалого стоило. Атос не готов был терять то малое, чего достиг за этот кошмарный год. Неважно, какую цену ему придется заплатить за вызволение Портоса и Арамиса, он заплатит, пусть даже ему придется брать штурмом дворец д’Эпернона и королеву-мать - в заложницы. В сердце Атоса не было ни капли злости на Арамиса, хоть он и понимал, что именно Арамис и никто другой послужил причиной их нынешних злоключений. Напротив, оставалось лишь радоваться, что хоть кто-то рядом с ним был еще способен совершать поступки, вызванные страстями. В какой-то мере Атос даже завидовал этой утерянной им самим способности. Атос знал, что в этот раз ему придется нарушить молчание и, честно говоря, этого он страшился больше, чем вероятности брать дворец штурмом в одиночку, едва держась на ногах. Хоть в этом страхе и не было никакой видимой логики, необходимость совершить то простое действие, которое он должен был сделать, казалась куда опаснее. Атос давно смирился так же и с тем, что в душевных истязаниях нет и быть не может никакой логики, сколько ее не ищи. Сердце не подвластно силе рационального, как не подвластна ей совесть. Он плохо помнил, что происходило с того момента, как двое его друзей возникли на площади будто бы из ниоткуда. Не появись они чудеснейшим образом, Атоса не было бы сегодня в живых. Впрочем, жалеть об этом он бы, господь свидетель, не стал. При этом горячую благодарность, заполнившую его душу до краев, он помнил прекрасно. Как помнил он испуганное и отчаянное лицо Арамиса, склонившегося над ним, и укол совести: "Не успел, не довез письмо". Еще каким-то смутным и невообразимым образом сквозь туман лихорадки и боли проступало лицо хозяйки с улицы Феру, мадам Лажар. Какие тропы воспаленного сознания доставили эту женщину в его мучительные сновидения и почему именно ее, Атос не знал. Думал он о ней крайне редко, и уж подавно не стал бы думать о ней, умирая. Разве что он был ей должен. Сапфировая пряжка, которую мушкетер ей отдал, вполне могла оплатить годичное проживание на улице Феру, но возможно дело было в том, что в путь с письмом Атос отправился с легкой руки своей квартирной хозяйки, а, значит, задолжал и ей. Но на этом кошмарные сновидения не заканчивались. Священники, совершавшие над ним какие-то ритуалы вместе с этой самой хозяйкой. Пляшущие огненные блики перед глазами. Кровь, много крови, своей и чужой. Боль физическая, блаженно повергающая в небытие. Кажется, во время лихорадки он что-то говорил вслух, рассказывал какую-то историю одному из священников, только вот что это была за история, Атос не мог вспомнить. Тут его сердце пропустило удар. Не с облегчением, а со страхом понял он, что не помнит с ясностью того, что причиняло ему такие колоссальные страдания. И снова вспышка выстрела - навязчивое воспоминание. Сознание Атоса замутилось, двоясь, и на задворках его клейменная рыжая женщина, разгоряченная охотой, бросала младенца наземь с дерева, на котором висела сама. От этого невыносимого образа Атос застонал, чувствуя, что голова его раскалывается, дробясь на мелкие куски. Что-то ложное, как фальшивая нота, скрипело в этом видении, и Атос не знал более, кому оно принадлежало. Останови он на нем внимание еще хоть на мгновение, и сумасшествия не избежать. Нет, он не смеет думать об этом сейчас. "Делай, что должен". С ожесточеньем воли Атос оторвал себя от стены. Потеряв твердую опору, он снова окунулся в тот первобытный страх, который, должно быть, все человеческие существа ощущали когда-либо, теряя основополагающие устои: то, во что верили, то, на что надеялись, и тех, кого любили. Все его тело ныло и болело, но он принимал эту боль как благословенный дар, потому что она отвлекала его от самого себя. Голова его кружилась, пока он брел через боковой проход к выходу, опираясь на трость, добытую Базеном. Должно быть, прихожане смотрели на него странно, может, с любопытством, оглядывая шатающуюся фигуру, но он не замечал их. Золото свечей плавилось перед его глазами, растекалось, и он готов был потонуть в нем, захлебываясь в сверкающей реке. Ангельские голоса поющих эхом отдавались от сводов и колонн, гудели, роились, звали на небо. Атос был бы рад последовать за ними, но не сейчас, потом, когда-нибудь, совсем скоро. Зачем он откладывал возвращение к отцу небесному? Зачем тянул? Видимо, что-то держало его на земле, что-то берегло, а что-то - ждало впереди. Атос не верил в это, но что ему еще оставалось делать, если не обманывать себя? Наружный свет окончательно ослепил его, и если бы не Гримо, он упал бы на паперть, сраженный белизной и блеском. Снег лежал на земле, первый за этот год, а солнце отражалось в нем, нещадно паля в глаза алмазной крошкой. В который раз Атос с удивлением отмечал про себя, что жизнь продолжается несмотря ни на что, и какие бы трагедии не происходили в личной его судьбе или судьбах людей, его окружающих, жизнь степенным своим ходом отделяет зиму от осени и ночь ото дня. И было в этом нечто успокаивающее, хоть и абсолютно бездушное и немилосердное. Поняв, что самостоятельно добраться до экипажа, на козлах которого нетерпеливо восседал Базен, по скользким ступеням с продырявленным бедром у него нет никаких шансов, Атос все же принял помощь своего слуги. Да, он был горд, но умел узнавать и те моменты, когда гордость граничила с глупостью. Глупость могла сейчас лишить его сознания. Атос цеплялся за остатки сознания и держал себя на поверхности омута, потому что так было должно. Он должен был продержаться хотя бы до того, как снова увидит лица друзей и их улыбки. Мог ли Атос позволить себе умереть? Полгода назад он ответил бы утвердительно и без запинки. Но сейчас, вспомнив лицо Арамиса, Атос колебался. Мог ли он умереть, зная, что кто-то оплачет его? Старинный город Ангулем, укрытый сверкающим снежным покровом, величаво струился за окнами экипажа, но Атос не видел его, как часто, погружаясь в себя, предпочитал не замечать того, что творилось во внешнем мире. Его жизнь не имела никакого смысла и была лишена какой-либо цели. Ничто не приносило ему радости, а те редкие минуты покоя, которые ему удавалось урвать, лишь свидетельствовали в пользу его нежелания жить, ибо жизнь, как Атосу было известно, представляла из себя что угодно, но только не состояние покоя. Жизнь во всех своих проявлениях причиняла Атосу досадное неудобство, колола его, задевала и саднила, будто хлесткие стебли крапивы, в которых он безнадежно запутался. Он мог бы стать раздражительным брюзгой, но и от этого его спасали хорошие манеры, вбитые намертво, так что от них Атос не в силах был избавиться даже если бы очень захотел. А иногда ему именно этого и хотелось, потому что сил, уходивших на сохранение видимого хладновкровия, сдержанности и вынужденной учтивости, требовалось слишком много. Во время схватки на площади было мгновение, когда Атос отчетливо увидел конец пути. Черное ничто, непроницаемое для звуков, запахов, света и прикосновений разверзлось посреди площади и готово было проявить наконец милосердие и поглотить несчастливца. Странно было признавать, что облегчения он не почувствовал и что, вопреки голосу разума, внутри обнаружился еще один голос, который взывал о помощи и о спасении. С постыдным отчаянием некая своевольная сущность в Атосе хваталась за эту проклятую жизнь, зачем-то не соглашаясь отпустить его в ничто. Атос не готов был признать, что это стремление к жизни принадлежало ему самому. Ведь в самом признании этого заключалась уязвимость, которую Атос поклялся никогда больше не испытывать. Он не был готов согласиться с подобным внутренним малодушием, цепляющимся за жизнь. Возможно, объяснял себе Атос, голос этот был вызван всего лишь страхом отправиться в ад, когда все будет кончено. А потом выплыло на фоне темнеющего неба лицо Арамиса. Это лицо Атосу хотелось бы забыть раз и навсегда, потому что воспоминание это оказалось еще одним гвоздем, которым душа Атоса была приколочена к телу, а тело - к бренной земле. Но трудно было сказать, в самом ли деле целиком и полностью не желал Атос быть удержанным здесь, или все же хотел этого, скрывая желание от самого себя. Впрочем, кто из нас в двадцать три своих года готов был смириться с тем, что внутри у него квартирует не однозначное монолитное знание, а двойственное и зыбкое, не монолог, а диалог, или даже целая пьеса, разыгрываемая различными персонажами? Кони заржали, колеса заскрипели, разметая снег, экипаж остановился у ворот замка, ведущих во двор. У Атоса больше не было письма с герцогским гербом на сургуче, но у него было то, чем он уже не собирался никогда воспользоваться. Видит Бог, Атос не хотел, не имел права использовать это, но он действовал не для себя, а потому что так было должно, и поэтому готов был простить себя в этот раз. Имя слетело его с губ гораздо более привычно, обыденно и непринужденно, чем он ожидал. Так, словно он и не поклялся его забыть, вымарывая из памяти. Атос ожидал, что стоит ему произнести это имя, как небеса распахнутся и целая армия покойных предков обрушится на него, презренного, с огнем и мечом. Но небеса молчали, сверкая серой дымкой, и лишь тихий снег, падавший на землю, вторил тихому голосу Атоса. Перед этим именем распахивались если не небеса, то все известные ему двери. Это происходило само собой, и Атос никогда не удивлялся этому явлению, как все мы принимаем за должное умение собственной руки чесать родное ухо, и не ценим сей во всех смыслах потрясающий навык. Перед этим именем склонялись головы, снимались шляпы, опускались некоторые глаза, а другие вспыхивали алчным, вожделенным или восторженным огнем. Имя расчищало дороги, стелило скатерти, седлало скакунов, сгибало спины мужчин и расправляло плечи дам. Имя пропустило еле передвигающего ноги мушкетера Атоса в зал для аудиенций, и оно же выжигало на его сердце невыносимое ощущение стыда и позора. Это имя должно было умереть вместе с ним, но вместо этого он посмел назвать его вслух и назвоет еще раз. "Делай что должен". Что должен был делать он, и что важнее: имя мертвеца или живые люди? Атос не знал, куда брел за камердинером королевы. Tяжело наваливаясь на трость, он не видел и не слышал ничего, не замечая взглядов, шепота, гулких отзвуков шагов, лишь зная, что без Портоса и Арамиса он отсюда не уйдет. Эта решимость и устремляла его вперед, хотя гораздо проще было упасть и не вставать больше никогда. Очередные двери распахнулись, и Атос предстал перед королевой. Она была не одна: ее окружали фрейлины, подданные, слуги, вся орлеанская и ангулемская знать, слетевшаяся на слух о близившемся перемирии между августейшими особами. Атос успел проскользнуть в нишу у ближайшего окна, прежде чем к нему обратились любопытные взгляды. Камердинер исполнил просьбу Атоса, и, подойдя к королеве, произнес фразу, придназначавшуюся лишь для ее ушей. Должно быть, она содержала имя. Королева ахнула, и взгляд ее застыл на молодом человеке, красивом и стройном, как античная статуя юного бога, и настолько же бледном и выразительно драматичном, пожалуй, даже немного чересчур. В ее взгляде мелькнула смесь удивления с узнаваением, приправленная тем щемящим и прекрасным чувством, которое называют ностальгией те, кто боятся назвать его сожалением об утраченной молодости. - Оставьте меня, - вдруг сказала королева громко, взмахнув рукой. Говорящие умолкли. Тишина повисла в зале, изумленная и оскорбленная. Нарочито громкие шаги и негодующее шуршаниe платьев сопровождали покорно выходящих из залы. Тенью застыв у стены, Атос провожал глазами их отчасти знакомые, говорящие черты, чью родословную он мог проследить через правление Валуа, а в лучших случаях и Капетов. И хотя это были люди его круга, его поросль, чьи спутанные корни вплетались и вживались в его корни, они были чужими для него, далекими настолько, насколько далеки птицы от рыб. Но Атос ничуть не сожалел о дистанции, которую он собственноручно проложил между собой и этой придворной стаей, как не сожалел он о тех привилегиях, льготах и материальных благах, от которых отказался, отказавшись быть частью этого общества. Атос не имел обыкновения сожалеть о том, на что однажды решился. Единственным, что его печалило, было открытие, сделанное им не так уж давно: отказ от корней не порождает крылья.
Стелла: отказ от корней не порождает крылья. Знаете, Viksa Vita это тяжело, это страшно читать, но как же здорово вы описали всю гамму человеческой боли. Ох, и вымотал же вас господин граф! У нас сейчас сумасшедшая песчаная буря разродилась первыми каплями дождя. Как и вся буря в душе Атоса, вся боль хотели бы пролиться слезами, но он уже не умеет плакать. Ураган чувств, который закончится просветлением в душе. Здорово, еще раз говорю и могу это повторять до бесконечности.
nadia1976@ukr.net: Viksa Vita, как Вы тонко почувствовали Дюма. Понимаете, что поразительно, ведь всем читателям что-то такое видется, а вам удалось это воплотить, как говорится, в словесную форму... Очень хорошо... Но Вы остановились на самом интересном месте. Честно сказать я так ждала продолжения, ведь реально зацепило, я даже не ожидала, что так зацепит))))))) Хотя у Вас очень сложная задача, потому что в этой истории все равно что-то окажется несказанным.... Это как в истории с Овидием, что он увидел во дворце Августа - до сих пор никто не знает, но что-то же увидел, и поплатился за это пропиской в Риме
Диамант: Viksa Vita пишет: Атос никогда не изменял своим решениям. Однажды сделав выбор, он не позволял себе сомневаться в нем. И пусть в дальнейшем выбор оказывался ошибочным, Атос выработал привычку расплачиваться за него в последствии, как платил по счетам всегда. Ибо, признавая свою ограниченность, ничего иного он сделать не мог. Видит Бог, неверных решений на его пути оказалось слишком много, но это вовсе не значило, что Атос собирался отказываться от дальнейших. С некоторых пор принцип "делай, что должен, и будь, что будет", стал основополагающим в его существовании, которое трудно было назвать "жизнью", так как слово это подразумевало полноту и свет. Вот и теперь ему виделось, что подняться вверх по лестнице на своих двоих было делом, которое он должен сделать. отказ от корней не порождает крылья. Да, Viksa Vita, спасибо вам за такое окно во внутрениий мир Атоса. Вы мастерски все живописали.
Viksa Vita: Рада, дорогие дамы, что вы приняли такой внутренний мир г-на графа. Он дался нелегко. Честно признаться, живописуя его, я представляла себе Рауля на пути в Джиджелли. Так проще. Эти двое прошли очень похожий внутренний путь, только с различными пунктами назначения. nadia1976@ukr.net пишет: Это как в истории с Овидием, что он увидел во дворце Августа - до сих пор никто не знает, но что-то же увидел, и поплатился за это пропиской в Риме Со вдовы возьмется сполна, уж будьте уверены :)
Диамант: Viksa Vita пишет: представляла себе Рауля на пути в Джиджелли Так действительно проще Граф посложнее И шел не из желания умереть, а несмотря на него.
Стелла: Диамант , вообще -то вы правы: Атос намного сложнее в своем желании умереть. У него этот спектр, так сказать, разнообразнее. У Рауля- несчастная любовь и крушение веры в любимую женщину. Заодно это крушение он распространяет на все и почти всех. Для него не остается ничего и никого, для кого бы он удержал себя от пагубного шага. Атос заставляет себя жить и совершать поступки ради тех, кого он любит и КТО ЛЮБИТ ЕГО. Кому он нужен. Это удерживает его на краю. Рауль не способен на самопожертвование ради жизни, Атос остается жить, чтобы спасти других. Это и в книге есть: он как ангел-хранитель для друзей.
Констанс1: Viksa Vita , замечательно. Качество текста просто прекрасное, это не графоманство, это уже литература.И может быть я ошибаюсь, но сдаеться мне , что знакомые имена любимых героев для Вас не самоцель , но повод поговорить о вещах куда более важных.О психологии страдания например.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: что знакомые имена любимых героев для Вас не самоцель , но повод поговорить о вещах куда более важных Я бы так не сказала :) И то и другое одинаково важно. На данным момент менно эти дорогие сердцу имена рождают желание и возможность копаться в материалах, из которых состоит человеческая душа. И спасибо, что читаете.
nadia1976@ukr.net: Стелла, мне даже кажется, что Автор больше любит Атоса, чем Рауля. Если ДАртаньян - это воплощение Автора, и по темпераменту, и по отношению к жизни, то Атос - это его любимое дитя, Портос похож на его отца, а Арамис... для меня очень похож на Талейрана. Я очень может быть, что ошибаюсь, но вот реально, мне кажется, что сам Автор сокрушается над тем, что у Рауля не хватает жизненных сил, чтобы выжить. Вы понимаете, вот почему образ Атоса так притягателен. Дюма тут разыграл беспроигрышный вариант: Герой, романтический, щедрый душой и сердцем, окруженный тайной, до конца не разгаданной даже автором, внешне холоден и сдержан, вдобавок красив и знатен! Который был и генерал, И, побожусь, не ниже графа.
Стелла: nadia1976@ukr.net , я вот не сомневаюсь тоже, что для Дюма образ Атоса просто выпестован. Он столько уделяет внимания и его внешнему виду и его душевным качествам и так трепетно относится к его переживаниям и так оберегает его тайны что ясно, как он ему дорог и близок. Рауль умиляет Дюма в юношестве, но не зря он сделал его лишь внешней копией отца. Дюма следит за его любовными переживаниями совсем не так, как за душевными бурями Атоса. Он будто констатирует: этот слишком поддатлив, слишком занят собой в горе. Он - не боец в любовном поединке.
nadia1976@ukr.net: Viksa Vita, я не хочу быть излишне настойчивой, нельзя приказывать музам, но... Герой оставлен в самый драматический момент!
Констанс1: nadia1976@ukr.net ,образ Арамиса- это больше принц де Марсильяк. Раулю приданы некоторые черты собственного сына Дюма- Александра, в юности тоже бывшего неисправимым романтиком.
Стелла: Представляете, если бы Дюма оставил Рауля живым, он мог бы стать великим моралистом, как Дюма-сын. А Арамис по части его похождений с Шеврез и с Лонгвиль списан и вправду с Ларошфуко. Даже история вроде бы с сыном- и та с принца списана.
Констанс1: Стелла , если бы Дюма оставил Рауля живым, не умер бы и Атос. Пару -тройку лет жизни возвращение Рауля графу гарантировали бы точно.А это значит пиши папаша Дюма продолжение до самого М аастрихта и не одной главой а еще двумя -тремя томами. А Дюма уже выжал из этой истории все что мог.Поэтому- все умерли.
Viksa Vita: Герой вернется в самом скором времени. Напряжение идет ему на пользу :) Рауля Дюма уважает не так, как его отца, с этим соглашусь. Перед Атосом Автор соверженно бесстыже преклоняется, и прощает ему то, что другим своим героям вряд-ли простил бы. Я думаю в этом и секрет обаяния г-на графа, над которым мы тут бьемся стопицот лет: он авторский любимчик, прописан влюбленными и восхищенными глазами, и это заражает моментально.
Констанс1: Viksa Vita ,скорее не Автор преклоняеться перед Атосом,а использует все литературные приемы, чтобы читатель им восхищался, несмотря ни на что.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: а использует все литературные приемы Да, но мне почему-то кажется, что это не манипуляция, и что его (Автора) чувства искренние.
Стелла: Если кто и занимается манипуляциями, так это мы.
Констанс1: Стелла , а чем или кем мы можем манипулировать? Вот Дюма- да мог, манипулировать сознанием своих читателей, вести их туда куда ему было надо, сочувствовать тем героям каким ему надо.
Стелла: А чем мы занимаемся в Фанфиках? А как мы крутим героями в своих спорах?
nadia1976@ukr.net: Viksa Vita пишет: Перед Атосом Автор соверженно бесстыже преклоняется, и прощает ему то, что другим своим героям вряд-ли простил бы. Он его создал, он его автор, его отец, и в тоже время его почитатель, его друг... Не могу не добавить из "Евгения Онегина", там Пушкин прикольно пишет о дружбе автора со своим героем: Условий света свергнув бремя, Как он, отстав от суеты, С ним подружился я в то время. Мне нравились его черты, Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий, охлажденный ум. Я был озлоблен, он угрюм; Страстей игру мы знали оба; Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас; Обоих ожидала злоба Слепой Фортуны и людей На самом утре наших дней.
Констанс1: nadia1976@ukr.net, вижу Вы любите Пушкина. Я тоже его очень люблю.В начале работы над ЕО он еще романтик и это ощущаеться. А знаете , что А.С. заочно дружил с Мериме? И Проспер Мериме первым переводил Пушкина на французский.
NN: Констанс1 пишет: И Проспер Мериме первым переводил Пушкина на французский. Констанс1, и наоборот ;)
LS: ,образ Арамиса- это больше принц де Марсильяк Дык, не удивительно: Дюма наделил биографию Арамиса подробностями жизни принца, а потом (представляю себе, как) смаковал их едва не состоявшуюся встречу в Наузи-ле-Сек, когда гасконца в очередной раз перепутали с Арамисом. ))) Раулю приданы некоторые черты собственного сына Дюма- Александра, в юности тоже бывшего неисправимым романтиком.Не знаю, как насчет романтика, но Дюма-сына чморили в элитном интернате его незакннорожденностью, и характер, по всей видимости, по этой причине у него получился, по мнению некоторых биографов, весьма ханжеским. А комплекс бастарда Дюма-отец исправно нес через свои лучшие произведения. Видать, и за отца, и за сына.
Констанс1: Ну некоторые черты характера позаимствованы и у Коадьютора де Гонди. На это указывает сам Арамис в разговоре с Атосом
Орхидея: Надеюсь, продолжение скоро? Даже жалко стало, что сразу не читала подряд, а кусочками выборочно. Очень жду.
LS: Viksa Vita Я предлагаю авторитарным решением категорически запретить на Дюмании публикацию хороших вещей, пока они не окончены. Начну с начала: прежде всего - огромная благодарность за несколько прекрасных вечеров, которые подарила эта тема. Мне всё никак не удавалось выкроить время, чтоб спокойно и с расстановкой погрузиться в рассказ. И вот - получилось. Давно мне не доводилось читать с таким увлечением и с такими хорошими чувствами. Однако удовольствие разбивается о нетерпение: Viksa Vita! нельзя же так мучить читателя незавешенностью!
LS: Констанс1 Не раз мне встречалось на форуме Ваша трактовка имени Ла Фер, как "железный". В имени графа и слова "железо" во французском языке нет ничего общего. Более того, процитирую свое сообщение из темы "Мушкетеры. Личное дело. Состав семьи" Любопытный момент попался мне сегодня в книге Жака Ле Гоффа «Цивилизация средневекового Запада». Глава «Расселение варваров» «... за расселением варваров довольно быстро последовало их более или менее полное слияние с местным населением. Что особенно важно и что ясно прослеживается, так это одновременный процесс аграризации и роста крупной собственности, охвативший все население. Об этом свидетельствует топонимика. Возьмем пример Франции /.../» Дальше идут примеры географических названий, возникших от популярных имен различных варварских племен в соответствии с основными путями расселения варваров. «Большой интерес представляют топонимы во Фландрии, Лотарингии, Эльзасе и Франш-Конте с суффиксом собирательности (-ing), обозначающим окружение, «familia», франкского, аламанского или бургундского вождя, ставшего крупным собственником, как например Ракранж, название, происходящее от слова «Ракхеринга», то есть «люди Ракхера». И особенно многочисленны названия со словом «фер» (fère, fara), обозначающим у франков, бургундов, вестготов и лангобардов семейный германский клан, осевший в одном месте ради сохранения единства: Ла-Фер, Фер-Шампенуаз, Лафавр, Ла-Фар и часто встречающиеся «фара» в Италии».
nadia1976@ukr.net: LS пишет: Viksa Vita! нельзя же так мучить читателя незавешенностью! На самом интересном месте!
Viksa Vita: LS спасибо большое за такой теплый отзыв :) Рада, что вам понравилась хозяйка и иже с ней. Продолжение совсем скоро всенепременно выложу. Не хочется занимать читателей и сочувствующих левыми отмазками о реале и прочей ерунде. Соглашусь с тем, что не добросовестно выкладывать фики не законченными, иначе получается, как говорит Стелла, ФЕЙЛетон. Поверьте, совесть моя не спокойна (*мазохистический смайлик, бьющий себя пяткой в грудь*).
LS: Viksa Vita Запасаюсь терпением. ) Далеко не со всем в Вашем рассказе я могу согласиться, есть какие-то серьёзные несоотвествия с моим представлением о мире тех людей, которых мы знаем по роману Дюма. Но мне всё равно очень нравится и я жду продолжения. Если будет интересно, потом можем обсудить возникшие у меня вопросы. )
Viksa Vita: LS пишет: Если будет интересно, потом можем обсудить возникшие у меня вопросы. Конечно интересно! Но, может, действительно, лучше после окончания. А то (будучи особой суггестивной) я могу попасть под влияние подобной дискуссии и завернуть текст не в ту степь. Разве что вы видите какие-то особо грубые ляпы, которые к тому же необходимо исправить к дальнейшей порции?
LS: Viksa Vita Нет-нет, потом. Буду терпеливо ждать окончания. :)
Прохожий: Ну когда же!?
nadia1976@ukr.net: Я все жду продолжения. Када оно будет?
Стелла: nadia1976@ukr.net, все ждут.
Viksa Vita: Здрасьте. Не прошло и двух лет, и я вернулась с продолжением. Дорога ложка, но лучше поздно. Глава двадцать пятая: Мемуары графа де Ла Фер (часть вторая) - Подойдите ко мне, сударь, - с чуть ли не материнской нежностью произнесла королева, когда зала опустела, - мне хотелось бы получше рассмотреть черты вашего лица. Атос направился к ней, но королева, заметив усилия, с которыми давался Атосу каждый шаг, остановила его жестом. - Что с вами? - и, не дождавшись ответа, кивнула на стул. - Да вы совсем больны, сударь! Сядьте. - Ваше величество, - Атос снял шляпу, склонился в подобии поклона, но остался стоять. - Сядьте же, - повторила королева, но Атос лишь ниже опустил глаза, давая понять, что не собирается делать так, как она велит. - Вы не смеете. Этикет - такая же составляющая вашей крови, как и упрямство. Ваша покойная матушка гордилась бы вами. Но здесь нет никого, кроме нас. Я позволяю вам сесть в моем присутствии, граф. - Ваше величество... - Я приказываю вам! - наконец воскликнула королева. Атос нехотя опустился на самый край стула. Мария Медичи же встала и подошла к нему, всматриваясь в лицо. - До чего вы похожи на нее, - произнесла она с тоской. - И на отца вашего. Я помню, помню, мальчик мой... Вы были представлены мне перед тем, как отправиться в Англию. Сколько лет прошло? Так много для вас, так мало для меня. Королева умолкла, и Атосу показалось, что ей страсть как хочется дотронуться до него. От этой мысли его передернуло. Он находился здесь, не имея на это права. Его присутствие здесь было подлостью, циничным использованием священной памяти матери. Королева будто подслушала его мысли. - Видит Б-г, я любила графиню, как родную сестру. Наперсница и лучшая советчица, она была при мне с тех пор, как я обвенчалась с Генрихом. Она стала мне вратами и ключом в земли французские и в сердца их хозяев. Графиня де Ла Фер пребывала рядом со мной и после того, как Генрих был убит, и тогда, когда все отвернулись от меня. Ее преданная душа не знала измен и предательств. Кончина ее поразила меня громом. Я корила себя за то, что отослала ее в Ла Фер. Но я отпустила ее, потому что понимала: в то время преданность мне, опальной королеве, скажется пятном на ее репутации, а мне не хотелось ставить под угрозу ее будущее и будущее ее близких. Бедняжка, она не хотела покидать меня. Провинциальная жизнь была не для нее. Как вы думаете, граф, не может ли быть, что она зачахла вдали от двора? Что та жизнь, которая виделась ей сырой и скучной, сгубила ее? Заметив лицо Атоса, резко побледневшее, если такое вообще было возможно, королева осеклась. - Простите меня, граф, простите, я не знаю, что говорю. Ваши волосы... ваши глаза... - она протянула руку, но тут же ее отдернула, вспомнив то ли о правилах приличия, то ли о том, что перед ней не призрак ее воспоминаний, а живой человек. - ... она живет в вас, в ваших чертах, и будто воскресает сейчас передо мной. Ах, молодость, молодость, на какие безумства и ошибки она толкает нас! Графиня любила вас и любила вашего отца. Она разрывалась между противоположными желаниями и несопоставимыми обязательствами, долгом матери и жены и долгом статс-дамы. Непосильный крест несут порою знатные женщины, - королева вздохнула. - Но почему вы все время молчите, граф? Поговорите же со мной, расскажите мне о ее последних днях. Каковы были ее последние слова? Ее последние желания? Ах, граф, зачем все уходит так быстро? Атос не знал, как на это ответить. Ему было трудно дышать и рана на груди снова кровоточила. Казалось, что в зале душно и жарко, что чужие воспоминания, те, о которых ему так хотелось забыть, поглощают его и тянут ко дну. К тому же он совсем не представлял себе, как разговаривать с августейшей особой, сидя пред ней, стоящей над ним. - Ваше величество, - произнес Атос, собирая все свои оставшиеся силы, - вы слишком добры. Моя матушка, умирая, была долго лишена сознания. Лихорадка совсем измотала ее. Так говорил мой отец. Мне не довелось проститься с ней - меня не было во Франции. Увы, я плохо знал ее. - Я отняла ее у вас, - сказала королева с сожалением. - Я отняла мать у сына. Я ваш должник, граф, и исполню любую вашу просьбу. Говорите же, не робейте. Вы явились ко мне, чтобы предложить мне вашу шпагу, не так ли? Вы хотели просить меня о покровительстве, в память о вашей матери, ведь так? Граф де Ла Фер, если вы желаете служить мне, я знаю - более верного слуги мне не найти. Атос не чувствовал облегчения от того, что узнан и признан. Напротив, ему было неприятно вновь ощущать на своих плечах груз родовой памяти. И эта женщина, эта королева - он тоже помнил ее. Помнил тот день, когда юношей предстал перед ней. Помнил возбужденное биение сердца, заходившегося в экстазе лишь при мысли о той высокой чести, что была оказана ему. Она казалась ему тогда прекрасной, невообразимо далекой и недоступной, библейской царицей Савской. Как же изменилось все! И неужели была столь высушена его душа, что она более не признавала в королеве той прежней небесной магии, или сама королева, постарев и пройдя через множество испытаний, потеряла свое чарующее волшебство? Меняются ли кумиры, нас восхищавшие когда-то, или меняемся мы сами, теряя ту свежесть взгляда, что превращает простых смертных в олимпийских богов? Оперевшись о трость, Атос с трудом поднялся со стула. Две королевы стояли перед ним, глядя на него заботливо и нежно, как на родного сына, и высокий потолок с богатой лепниной над ними кружился. Кружились окна и падающий снег за окнами, кружилась зала, строгая и изящная, и золоченые светильники на стенах. Атос готов был упасть к ногам королевы, и не от восхищения, а от слабости, но он помнил, зачем сюда пришел. Покачнувшись, он все же выстоял, и это придало ему решительности. Оскорблять королеву было недопустимо, но разве правдой возможно оскорбить? - Ваше величество, - сказал он, сжимая изо всех сил рукоять трости, - я ваш преданный слуга и выполню любое ваше требование, но вы должны знать, что графа де Ла Фер больше нет, и его место занял мушкетер Атос, служащий верой и правдой его величеству, вашему августейшему сыну. Обстоятельства принудили меня покинуть родовое поместье и стать простым солдатом. Никто в роте, а так же, смею надеяться, в самом Париже, не знает моего настоящего имени, и я покорнейше молю и вас забыть о нем после того, как истечет то время, что вы, с высочайшей любезностью, уделили мне. - Но почему? - с огромным удивлением спросила королева. - Что может случиться с дворянином, чтобы он отказался от своего имени? Bопрос был бестактным, но королевам прощается бестактность. Атос решил говорить правду, и держался ее, как держится за вид берега утопающий, несущийся по бурлящей реке на плоту, что трещит по швам. - Я лишил себя чести носить имя своих предков, и я не произнес бы его и сегодня, если бы не та просьба, с которой я надеялся обратиться к вам, ваше величество, - Атос поднял глаза на королеву. Их взгляды встретились и во взоре мушкетера промелькнуло нечто, что заставило королеву отказаться от дальнейших распросов о его судьбе. Она не могла бы сказать с точностью, что именно остановило ее, но застывший лед этих глаз, от которых при ином раскладе могло бы растаять не одно дамское сердце, испугал ее. Графиня де Ла Фер никогда не смотрела на королеву с таким бесстрастным, почти мертвенным выражением. Графиня была женщиной пылкой, снедаемой всеми доступными человеку страстями. До чего странно, что сын ее оказался столь безэмоциональным человеком. И все же то достоинство, с которым молодой граф смел смотреть ей в глаза, искупало разочаровывающую холодность, которой веяло от него. Будь королева человеком чуть более проницательным и чуть менее занятым собой, она поняла бы, что холодность эта была вызвана ничем иным, как отчаянной попыткой совладать с собой и не потерять лицо в неподобающей тому ситуации. - Я слушаю вас, граф де Ла Фер, - приняв более официальный тон, сказала королева, садясь в свое кресло. - Какова ваша просьба? Атос сразу перешел к делу. - Двое моих близких друзей, мушкетеры Портос и Арамис, по вашему приказу пребывают под стражей. Я пришел просить вас, ваше величество: освободите их. Королева оторопела. Подобного она никак не ожидала. Можно сказать, она была разочарована. Граф явился к ней не затем, чтобы примкнуть к рядам ее сторонников, а затем, чтобы просить помиловать ее потенциальных врагов. На этот раз граф откликнулся нa ee невысказанные мысли. - Ваше величество, я готов ручаться, что двое этих людей не держали дурных намерений против вашей светлейшей особы. Они оказались случайными посланниками, орудиями чужой воли, пешками в чужой игре. Даю вам слово, что в них не было злого умысла, и что они не знали содержания депеши, которую вам доставили. - Значит, об этом знали вы, - сказала королева не без ноты упрека в голосе. - Вы правы, - признался Атос, и, предупреждая дальнейшие вопросы, продолжил: - Письмо от герцогини вез вам я, но по дороге на меня напали люди герцога. Я выжил только благодаря вмешательству моих друзей, волею случая оказавшихся рядом. Они и вызвались донести письмо вам, покуда я лежал без сознания, выздоравливая от ран. Если вы ищете виновного в этом деле, которого следует покарать, он перед вами. Атос сказал правду, хоть и покривил душой. Королева оказалась в затруднительном положении. Подобное признание смутило ее. Угадывать в молодом графе любовника изворотливой герцогини Гонзага ей почему-то не хотелось, хоть очевидная догaдка напрашивалась сама собой. Мария Медичи предпологала, что граф выгораживает своих друзей ценой собственной свободы. Или же ей хотелось так думать. Впрочем, письмо герцогини не являлось в самом деле государственной изменой; герцогиня преследовала сугубо личные цели. А нападение на дворянина людей герцога казалось в высшей степени недостойным. Вся эта история вызывала в королеве отвращение. Сама не замечая, когда и как именно это произошло, королева оказалась во власти просителя, как оказывалась она не раз под влиянием чужой воли. С этой слабостью в себе она была знакома и всячески пыталась бороться с нею, чтобы хоть на старости лет прекратить эту свою зависимость от чужих манипуляций. Но в молодом графе она всей душой отказывалась видеть манипулятора. Нет, он не мог быть таким, как не была таковой его мать: одна из немногих людей, окружавших королеву, и не видевших в ней подспорье для достижения своих корыстных целей. Королева представила лицо Ришелье, когда тот узнает об освобождении двоих посланников, и как скривятся его губы в возмущении: королева не спросила его совета. Но, представив недовольное лицо епископа, Мария Медичи поняла, что и оно является олицетворением ее безволия. Если уж попадать под чужое влияние, пусть она лучше станет заложницей воли человека, который, несмотря на тяжелые раны, явился просить не за себя. Ей нужны были именно такие люди. - Станьте нашим сторонником и другом, - вдруг сказала королева настойчиво. - Нам нужны преданные люди, такие как вы, граф, а их осталось прискорбно мало. С гибелью Генриха агония настигла все французское дворянство, которое до сих пор корчится в муках, да и вряд ли оправится когда-нибудь. Поклянитесь мне в верности, сударь, и я отпущу ваших друзей. Атос умел распознать ультиматум, услышав его. Он принес присягу королю и не мог изменить ей, даже если бы захотел. Но он едва ли этого хотел. Королевам не перечат, но Атос был исключением. - Ваше величество, вы оказываете мне великую честь подобным предложением, но я уже его принял. Я солдат на службе короля, и, служа королю, я тем самым являюсь и вашим преданным слугой. Я прошу вас отпустить моих друзей не в память о графине де Ла Фер, а потому что они ни в чем не виновны и сама справедливость требует их освобождения. "Каков наглец", - подумала королева не без восхищения, но и не без возмущения. Разрываясь между теплыми воспоминаниями и голосом разума, она не знала, как ей поступить, и, сомневаясь, лишь острее осознавала собственную беспомощность, которая злила и оскорбляла ее больше, чем простые слова Атоса. - Мы - мушкетеры его величества, - продолжал Атос тихо, но непоколебимо, - которому вряд ли понравится внезапное исчезновение из королевской роты двоих... троих его солдат. - Вы угрожаете мне, граф? - ахнула королева. - Вовсе нет, ваше величество, я пытаюсь уберечь вас от гнева короля. Возможно, королева прислушалась бы к словам Атоса или к собственному сердцу, но тут отворилась боковая дверь, скрытая панелью. Высокий худой человек в лиловой сутане епископа явился взору присутствующих. - Граф де Ла Фер, не так ли? - спросил он бесцеремонно, словно зашел в собственный кабинет и застал там незваных гостей. - Влиятельный вельможа из Берри, скрывающийся под плащом мушкетера, во время служебного отпуска исполняет обязанности посыльного у герцогини Неверрской - это интересно. Eпископ Люсонский усмехнулся краешком тонких губ, чуть склонив голову и разглядывая Атоса. Этот человек, должно быть, считал, что не нуждается в представлении. И был прав. - Что за люди эти мушкетеры? Откуда их только набирают? Скоро и принцы крови окажутся в рядах новоиспеченной роты, чему я ничуть не удивлюсь. Атос посмотрел ему прямо в глаза, точнее попытался посмотреть. Епископов Люсонских было двое и обладали они двумя парами глаз. - Помнится мне, ваше величество, я когда-то слышал, что виконт де Ла Фер осаждал Анжер под знаменами короля, в то время как мы удерживали стены, - всеведающий епископ сделал паузу, чтобы проследить за реакцией королевы. На потемневшем лице Марии Медичи отчетливо проступилo разочарование моментально сменившееся гневом. - Правда ли это, граф? - спросила смятенная королева. - Вы посмели поднять оружие против меня? - Правда, - признался Атос, не представляя себе, зачем ее скрывать. - Отец был согласен со мной: на службе у короля я получу необходимые для дворянина военные навыки. К тому времени моя мать уже была мертва. Я уверен и в том, что она не одобрила бы подобного выбора. - Вы подняли оружие против меня, - повторила королева, - а теперь пришли просить моего покровительства? - Ваше величество, я не смею просить вашего покровительства, - напомнил ей Атос, - я молю вас поступить по совести. Мария Медичи нервически теребила тяжелую золотую цепь, свисавшую на черные кружева ее платья. - Неслыханно, - произнесла она срывающимся голосом. - Какая невероятная, неслыханная дерзость, сударь! Атос поклонился. - Ваше величество, не дерзость повелевает моими словами, а всего лишь истина. Великодушие ваше безгранично, но я не смею надеяться на ваше прощение. - Несомненно и то, - снова вмешался епископ Люсонский, заговорив елейным тоном, - что при грядущем перемирии нам всем следует поскорее забыть о прискорбной распре, в которой родители и сыновья оказывались по разные стороны баррикад. Ее величество, оказав милость, сделала вам предложение, я же сделал предложение вашим друзьям, - тут епископ опять усмехнулся. - Ваши друзья оказались дальновиднее вас, граф де Ла Фер. В отличие от вас, господин Арамис, очень амбициозный молодой человек, не отказался от моего покровительства, а вслед за ним и господин Портос соблаговолил его принять. Будьте благоразумны, последуйте же и вы их примеру. Атос вздрогнул. Хоть он и предполагал такую вероятность, и даже обещал самому себе не осуждать Арамиса в подобном случае, все же слова епископа больно ударили его. Он не думал, что способен еще что-либо потерять. Безотчетно он сделал шаг назад и наткнулся на стул, на котором прежде сидел. - Полноте, граф, - продолжал улыбаться епископ, - неужто вы удивлены? Неужели вы настолько наивны, что считаете слово дороже жизни? Казалось, этот допрос доставляет удовольствие епископу, смакующему порывы человеческих душ, как доброе вино. Атосу не оставалось, на что опереться. Пол уходил из-под ног. Истина. На свете не существовало ничего важнее истины. Атос посмотрел в себя, и ухватился за то единственное, что у него оставалось: внутренняя правда.. - Ваше преосвященство, я вам не верю, - еле слышно прозвучали слова сына графини де Ла Фер. - Сумасброд! - воскликнула королева, а епископ расхохотался. - Браво! - он хлопнул в ладоши. - Вы подозреваете во лжи прелатa, господин мушкетер? На этот раз Атос промолчал. Глаза епископа зажглись. - Что ж, при таком самомнении вы заслужили по меньшей мере право на ошибку. Уверяю вас, что вы ошиблись, но я дам вам шанс удостовериться в этом самому. Азартны ли вы, граф? Как и все мушкетеры, вы непременно должны обладать этой чертой характера. Давайте же сыграем. Ваше величество, не будете ли вы против маленькой забавы? Королева, совершенно обескураженная поведением обезумевшего сына ее бывшей фрейлины, не выказывала признаков сопротивления. Должно быть, и ее молчание было воспринято епископом как знак согласия. - Итак, милостивый государь, вы сказали, что не верите мне. Что ж, вы отчасти правы. Я не открыл вам правды, а лишь предсказал то неминуемое развитие событий, кототое предвижу я. И уж поверьте, граф, хоть в то, что я не часто обманываюсь в своих предположения о событиях, касающихся людского поведения. Но я готов однажды обмануться, поэтому предлагаю вам сыграть. Готовы ли к этому вы?
Viksa Vita: Безразличная жестокость епископа не испугала Атоса, а лишь удивила бы, будь он способен испытывать хоть какие-то чувства в этот момент. Атос кивнул, снова не издав ни звука. Епископ сложил руки на груди, внимательно разглядывая любопытный объект, который он, несомненно, выбрал для своих изысканий. - Я мог бы заточить и вас в губернаторский подвал, но, сдается мне, подобная мера не только не уймет вашу спесь, а лишь распалит ее сильнее. Вы уже поглядели в глаза ангелу смерти, да и сейчас он стоит за вашим плечом. Вас ничего более не испугает. Поэтому поступим иначе. Некоторое время спустя я сделаю предложение господам Арамису и Портосу. Предвиденный мною положительный ответ с их стороны может обеспечить им свободу и блестящую карьеру. Поверьте, граф, и в то, что мои исконные намерения были предельно положительными; я не отказался бы заполучить в ряды своих сторонников солдат отчаянных и смелых, таких, как ваши друзья. До вашего появления именно так и обстояли дела. За время пути из Авиньона в Ангулем я успел оценить ваших друзей по достоинству. Но ваша дерзость заставилa меня усомниться в правильности подобного обращения с такими упрямцами, как господа мушкетеры. Непоколебимые сторонники опаснее беспринципных врагов. Посему теперь, в случае их согласия, ваших друзей ждет незавидная участь. Впрочем, ее не трудно предсказать даже вам. Если же окажетесь правы вы, и они совершат предсказанную вами невероятную глупость, отказавшись от моего предложения, ее величество помилует их, как вы просили, и все мы приложим усилия, чтобы забыть о прискорбном инциденте, приключившемся в городе Ангулеме в начале этой зимы. Я позволю вам присустствовать при их выборе, но у вас не будет воможности повлиять на него. Таким образом, вы не посмеете впредь упрекать меня во лжи. Епископ обернулся к королеве с улыбкой, не выражавшей ничего, кроме азарта исследователя, наткнувшегося в монастырской библиотеке на особо ценную рукопись. Королева смотрела на Атоса со смесью жалости и гнева. Должно быть, ее смущало то, что стало с сыном женщины, от которой она не ожидала ничего, кроме преданности и повиновения. Осознавала ли она себя в этот миг марионеткой в руках епископа? Вряд ли, ведь в который раз епископ избавил ее от бремени невозможного выбора между совестью и политикой, и за это она была в который раз благодарна ему. Третий участник чудовищной сцены вцепился в трость, на которую опирался, и костяшки его пальцев были белее лепнины на потолке. Что оставалось ему делать, кроме как молить Фемиду о том, чтобы она указала перстом своим Арамису и Портосу на правильный выбор? Но несмотря на пристрастие к античности, Атос никогда не испытывал настоящей склонности к язычеству, подобно всем тем людям, которые предпочитают нести ответственность за свои промахи вместо того, чтобы наделять ею вымышленных персонажей. Останься у Атоса способность смеяться, он посмеялся бы над собой. Благие намерения смешны, он должен был давно зазубрить этот урок. Но и этой способности у него не осталось. Будь у него силы, он достал бы шпагу и заколол насмешника, пожелавшего глумиться над ним. Епископская сутана не остановила бы его, и даже, возможно, присутствие королевы не остановило бы его, но у Атоса не было сил. Их хватало лишь на то, чтобы сохранять относительную ясность сознания. Все, что оставалось у Атоса, была вера в правду. И вера эта была смешной и нелепой, как он сам: ни жив ни мертв, призрак собственной матери, чье имя он посмел использовать. Каким чудом Атос не рухнул на пол пред ногами королевы и епископа, осталось неизвестным. Нечто удержало его на ногах, но он не посмел назвать сие "нечто" надеждой, ибо ему казалось, что это слово покинуло его лексикон навсегда. Однако в который раз античная мудрость оказалась вернее личных предположений: надеждe суждено оставаться на дне. - Ваше величество, - промолвил Атос, - ваше величество, - повторил он, взывая к королевскому самолюбию, более чем к справедливости, – вспомните - в вашей власти остановить этот фарс. - А ведь eго преосвященство прав, - холодно произнесла оскорбленная королева. - Дворянская надменность на знает пределов. Но искуситель вовсе не выглядел оскорбленным. - Вы выглядите недовольным, граф де Ла Фер, а зря. Ведь Ее Величеству выпал удивительный шанс удостовериться в тех эпитетах, которыми наделяет молва мушкетерскую роту Его Величества, а вам - получить доказательство чести тех, которым вы открыли столь большой кредит, и в чьи ряды так опрометчиво записались, отказавшись от полномочий, принадлежащих вам по праву рождения. Неужели вы не желаете воспользоваться милостиво предоставленным вам августейшей особой случаем? - Нет, - возразил Атос. - Не желаю. - Отчего же? - с искренним интересом спросил епископ. - Честь, - сказал Атос, - не нуждается в доказательствах. Ею наделяют тех, кому доверяют. - В доказательствах нуждается любое предположение. Даже существование господа Б-га нашего нуждается в подтверждении, как говорил святой Ансельм Кентерберийский. Но Атос не позволил сбить себя с толку теологическими сентенциями. - Вашему преосвященству известно лучше моего, что Ансельм Кентерберийский аргументировал бытие Б-га тем, что он существует прежде всего в разуме человеческом. То же самое можно сказать и о чести тех, в кого мы верим. Я знаю, следовательно, она существует. Этого достаточно. Епископ изумился. - Но какова цена вашего доверия, граф? - У доверия нет цены. - У всего на свете есть цена, - не унимался епископ. Эти упражнения в логике совсем измотали Атоса. - Говоря о чести, вы предлагаете нечестную игру, ваше преосвященство. Не зная, что они в игре, как могут двое других игроков в ней участвовать, не оказавшись заведомо в проигрыше? - В таком случае, назовите вашу цену, - настаивал епископ. - Если доверие и честь бесценны, разве является цена самой жизни оскорблением доверия и чести? Возможно, пребывая в более твердом состоянии духа и тела, Атос нашел бы достойный ответ на вопрос епископа. Но он лишь хотел с наименьшими жертвами завершить беседу, являющуюся для епископа философской, а для него и его товарищей - судьбоносной. Если он и посмел сомневаться в Арамисе, он доверял простодушию Портоса. Но, возможно, простодушие Портоса и являлось главной Ахилессовой пятой в абсурдных условиях, предложенных епископом: там, где Арамисом двигала амбициозность, Портосом двигала всего лишь преданность другу. - Отпустите их с миром и без всяких условий, - просто попросил Атос. - Вы отпустите честных людей, слово дворянина. Заключите меня под арест вместо них. Если вам необходимо кого-то покарать, вы нашли виновного. Я несу полную ответственность за дело герцогини. Если бы не плачевная стычка на площади, письмо Вашему Величеству доставил бы я. - Вот вы и начали торговаться, сударь, - вновь улыбнулся Ришелье. И вновь, несмотря на отсутствие склонности к суевериям, показалось Атосу, что он преследуем воплощением чьей-то яростной мести. - Граф де Ла Фер, - продолжал усмехаться его преосвященство, как никогда прежде похожий на самого Сатану, - мои правила игры напугали вас. Hеужели вы покривили душой, утверждая, что не верите мне и доверяете своим друзьям? Слова эти оказали на Атоса действие отрезвляющей пощечины. Сильные мира сего наделены властью играть людским судьбами, будто костями, но и простые смертные не лишены выбора. Тень улыбки коснулась лица Атоса. Вина для него всегда была легка на помине, она казалась ему путем наименьшего сопротивления. Епископ Люсонский возoмнил себя высшим судией. Что ж, да будет так. Если он, Атос, собственноручно погубил Портоса и Арамиса, он готов был гореть в аду. Худшего ада, чем он познал на земле, все равно невозможно было представить. Что же до Портоса и Арамиса... "Возлюби ближнего как самого себя", - отозвались вдруг новым смыслом слова старого наставника. B дуэли между виной и стыдом кто берет верх? Атос устыдился недоверия, оказанного им тем, чью честь он защищал. Следовало признать, что в риторическом поединке епископ победил. Граф де Ла Фер воистину был слишком надменным, чтобы ожидать от простых смертных той добродетели, коей был наделен, но мушкетер Атос должен был допустить равенство тех, кого называл своими друзьями. - Я принимаю условия вашего преосвященства, - согласился Атос, будто у него был иной выход, - и раз уж я начал торг, соблаговолите же и вы принять мое слово в этой забаве. Епископ воплощал собой само любопытство, и Атос подумал о том, как, должно быть, томительно скучно этому человеку так долго пребывать вдали от двора, совета и большой охоты за людскими душами, если он готов тратить время на ловушки для простых мушкетеров. - В память о вашей матери просите, сударь, - бросила королева. - Ежели господа Портос и Арамис откажутся от вашего предложения, вы, ваше величество, и вы, ваше преосвященство, более никогда не станете делать мушкетерам короля подобные предложения. Епископ еле заметно кивнул. - Я прошу, - продолжил Атос, - чтобы герцогиня Неверрская не была скомпрометирована. Королева ахнула. - Вы просите нас гарантировать безопасность вашей любовницы, сударь?! Атос не шелохнулся. - Я прошу вас сохранить честь дамы, доверившей вам, Ваше Величество, свою жизнь и свою дружбу. Она не первая женщина, поступившая подобным образом, вверяя свою судьбу вашему милосердию. Неужели, в отличие от графини де Ла Фер, она ошиблась? Королева смотрела на Атоса, но видела свою молодость. - Вы просите невозможного, - возразила она чуть ли не с сожалением. - Слух о депеше, которую доставили ваши друзья, попавшие под стражу, едва ли не разнесся по всему Ангулему. Присутствующие в зале слышали ее имя, провозглашенное посыльным. - Осмелюсь спросить: кроме Вашего Величества, разве кто-нибудь еще читал депешу? Королева бросила взгляд на епископа и этот взгляд был красноречивей ответа. - Слухами земля полнится, - продолжил Атос. - Никогда не поздно пустить слух о возникшем недоразумении. Разобравшись впоследствии, Ваше Величество поняли: еe сиятельство герцогиня писала вам с просьбой о поддержке ее супруга, герцога Неверрского, в вопросе о Мантуанском наследстве. Именно так поступают преданные жены. В выигрыше окажетесь и вы, Ваше Величество: поддерживая герцога Неверрского, фаворита короля, вы тем самым расписываетесь в верности Его Величеству. - Как же объяснить арест посыльных при предлагаемом вами стечении обстоятельств? - поинтересовался епископ. - Ваше преосвященство, - сказал Атос, - вам ли не знать, что гарантия успеха всегда кроется в предусмотрительности? В глазах королевы появилось нескрываемое восхищение, смешанное при этом с возмущением. Она так и не смогла решить, под каким соусом подавать этого выскочку. Материнские чувства, не окончательно загубленные в Марии Медичи, боролись с оскорблением королевского достоинства. - Ваши доводы, граф, вески, - отметила королева, - но трупы на площади Луваль, вашей милостью оказавшиеся там: куда их прикажете спрятать? - Франция в нынешние времена - страна разбоя и произвола, - неожиданно пришел на помощь епископ. - Дуэли, стычки и убийства безнаказанно происходят на каждом шагу и, к сожалению, никого более не удивляют. Давно пора пресечь своеволие необузданных дворянских нравов, не так ли, ваше величество? - Спесивые дворяне полностью отбились от рук, - согласилась королева. Хоть и все в нем возмутилось от этих фраз, Атос в очередной раз промолчал. Епископ Люсонский в философской задумчивости созерцал удивительного человека, который, едва держась на ногах, умудрялся сохранять достоинство, не присущее просителям. - Граф де Ла Фер, - наконец произнес он, напрочь избавившись от насмешливого тона, - вы, еще не оправившись от ран, тщетно пытаясь скрыть свою слабость, пришли сюда, чтобы просить о спасении ваших друзей и герцогини, с которой, готов поклясться кровью Христовой, вы никогда в жизни не встречались. Гарантировать успех вашего предприятия - то же, что пытаться предсказать дыхание ветра; гораздо правдоподобнее было вам самому разделить незавидную участь господ мушкетеров. Какой вам в этом прок? Атос молчал. - Будьте любезны, отвечайте, - потребовал епископ, не повышая голоса, и Атосу отчетливо представилось то будущее, что предрекала этому человеку молва. Принять сторону епископа Люсонского означало стать частью нового, иного будущего, и Атос снова осознал, что не смог бы упрекнуть Арамиса, поведи себя тот так, как предрекал епископ. - Ваше преосвященство, - ответил Атос, - простите меня, но вы снова ошибаетесь. Не каждым предприятием движет прок. - Если не прок, то страсть, - не колеблясь, парировал епископ. - Какова ваша страсть, граф? Атос улыбнулся и от этой улыбки королеву бросило в холод, а епископ в очередной раз невольно задумался о государственной необходимости пресечь дворянский бунт буквой закона. - Между долгом и страстью нет ничего общего, ваше преосвященство, - ответил Атос. - Напротив, это два несовместимых полюса. Но епископ Люсонский многое повидал на своем веку и сложил прочное и обоснованное мнение о природе людской. Как истинный знаток человеческих душ, он не мог соблазниться высокопарными фразами - они лишь прочнее укореняли в нем то видение мира, которое сложилось у епископа за сотни исповедей и сотни аудиенций. - Гордыня, вот ваша страсть, - изрек свой вердикт eго преосвященство. И в лице графа де Ла Фер этот вердикт был вынесен всему французскому дворянству. Атос молчал. - А теперь просите для себя, сударь, - снова беспрекословно потребовал епископ, и требование прозвучало уничижением. Атос понимал, что переиграть епископа можно только в рамках его поля. Он понимал и то, что такие люди, как человек в лиловой сутане, несмотря на незаурядный ум и безграничную проницательность, видят в других лишь себе подобных. Мотивы иные, чем те, что движут ими, для них непостижимы. Не из-за заносчивости, отнюдь - из-за загубленного воображения. Так виртуозному музыканту не услышать мелодии, которую он сам же воспроизводит на лютне. - Я прошу лишь об одном, - произнес Атос. - Я прошу, как и просил придя, сюда, чтобы мое имя было похоронено здесь, и чтобы вы, ваше величество, и вы, ваше преосвященство, забыли о нем, как о дыхании вчерашнего ветра. Граф де Ла Фер умер. Он воплотился в мире живых лишь на сегодня, чтобы сегодня же во второй раз с успехом покинуть этот мир. Могу ли я ожидать подобной милости забвения? - Да будет так, господин мушкетер, - сказала королева, вставая. - Лишь память о вашей матери я сохраню за собой, о страстной женщине, которая руководствовалась любовью. Ее сын был представлен мне лишь однажды, в ту пору, когда он был пылким юношей, смиренным пред королевами. После той встречи мне не доводилось знать его, - произнесла она с некоторой горечью, но не без облегчения. Подобный сторонник не помешал бы ей, но его преданность была слишком слепой и на ее вкус - слишком бесчеловечной. Мария Медичи поднялась и протянула Атосу руку для поцелуя. Атос нашел в себе силы приблизиться, склониться над королевской дланью и приложиться к ней обескровленными губами. - Мы готовы исполнить ваши просьбы, граф де Ла Фер. Но только в том случае, если ваши товарищи окажутся достойными просителя, - сказал будущий кардинал де Ришелье.
Atenae: Вот так ситуация!
Стелла: Viksa Vita , наконец-то! И вот теперь - оно самое. Ждала с нетерпением и - дождалась наконец. Теперь - как среагируют Портос и Арамис.
Viksa Vita: Глава двадцать шестая, в которой Арамис и Портос участвуют в игре, не подозревая об этом Каким-то чудом Атос не лишился сознания и тогда, когда снова находился в томительном ожидании в коридоре у приемной королевы, и тогда, когда епископ Люсонский полчаса спустя явился вновь, в сопровождении слуг хозяина дворца, герцога д’Эпернона, и провел его в комнату с гобеленами на стенах, изображающими сюжет, который он не смог уловить. В комнате пылал камин, и от жара у Атоса совсем помутилось в глазах. Любовь была выткана на гобеленах, охота, или и то и другое, так и осталось ему неизвестным. Епископу хватило сочувствия усадить Атоса на деревянную скамью, прежде чем щелкнуть пружиной и отодвинуть небольшое зеркало, висевшее на стене. Сквозь потайное отверстие, открывшееся под зеркалом, виднелaсь небольшая комната с письменным столом и секретером. Должно быть, кабинет губернатора. Атос понял, что находящиеся в кабинете не могли знать, что за ними наблюдают. - Что ж, господин Атос, - сказал епископ с видом зрителя, предвкушающего лицезреть на новой сцене очередную трактовку старой излюбленной трагедии, - глядите, но не совершайте попыток вмешаться в события, которые предстанут перед вашим взором; подобная опрометчивость не сыграет на руку вашим друзьям. Я бы с радостью остался с вами, ибо гораздо интереснее наблюдать за наблюдающим, но судьба избрала меня катализатором сюжетов. Поэтому я пока распрощаюсь с вами. Епископ вышел и затворил за собой дверь, не повернув ключ в замке. Судя по удаляющимся шагам, по ту сторону двери никого не осталось. Атос понял, что он свободен и волен поступать так, как ему вздумается. Oн немедленно покинул бы губернаторский дворец, но это пока не представлялось возможным ввиду его плачевного физического состояния. Что бы ни решили Арамис и Портос, было их личным делом. " Боже праведный", - лишь взмолился Атос, - "пусть же они окажутся столь безнадежно глупы, как я сам". Несколько мгновений спустя сквозь потайное отверстие он увидел епископа, вошедшего в кабинет и с самым безмятежным видом усевшегося в кресло за столом. Как только Портос и Арамис, слегка потрепаные и взъерошенные, но все же не вызывавающие своим видом беспокойства, вошли в кабинет в сопровождении трех кирасиров, Атос привел в движение потайной механизм, повторяя манипуляции епископа. Зеркало вернулось на исконное место и скрыло глазок; роль подглядывающего была не для Атоса. Он расстегнул верхние крючки на камзоле, наконец позволив себе вздохнуть свободнее, и вытянулся на скамье, закрыв глаза. Но стоило ему на миг расслабиться, как жгучая боль затопила все его сознание, и он больше не мог различить, душевным ли был ее источник или физическим. Красная тьма расплылась под веками. Между тем, в смежном кабинете жестом руки епископ отпустил стражников и остался наедине с незадачливыми мушкетерами. - Господа, - начал он, - вы совершили государственную измену. Пребывая на действительной службе у короля, вы послужили посыльными его врагам, провоцирующим продолжение распри между королевой и ее сыном. Вас могли ожидать Бастилия и суд, но ее величество готова забыть о вашем проступке и никогда больше не вспоминать. Вы, храбрые люди и преданые слуги, успели показать себя наилучшим образом в нашем путешествии из Авиньона, и я никак не мог ожидать от вас подобного поведения. Возможно, вы сами не отдавали себе отчет в том, что стали орудием в чужих корыстных руках. Мне хочется надеяться, что именно так и есть. Арамис поднял голову. Он отдавал себе полный отчет в своих поступках, чего нельзя было сказать о Портосе, чья голова по прежнему была склонена в учтивом поклоне. Епископ скривил тонкие губы в улыбке. Он, несомненно, все понял: все фигуры встали по местам, ныне заполнив недостающие пробелы в интересующем его сюжете. - Господин Арамис, - продолжил епископ, - я несказанно удивлен. Зачем вы принесли депешу королеве? Вы, проницательный человек, несомненно понимали, что мой визит в Ангулем означает лишь одно - грядущее перемирие между матерью и сыном. Арамис побледнел, а потом покраснел. Как мог он сказать, что повеление дамы важнее его политических прозрений? Впрочем, епископ был как всегда прав - Арамис совершил опрометчивую глупость. Ему стоило собственноручно сжечь письмо. Но разве можно было так поступить без позволения самой герцогини? Сомнения эти терзали Арамиса ежесекундно с того момента, как письмо попало к нему в руки, о чем немедленно догадался Ришелье. Епископ удовольствовался переменой красок на лице Арамиса и оставил пока эту тему. - До чего странные люди эти мушкетеры, - сказал он словно самому себе, но реплика предназначалась невидимому участнику сцены, наблюдающему, по мнению епископа, с той стороны стены. - Вы готовы умереть за бессмысленную цель, вовсе не осознавая, что могли бы умереть с гораздо большим толком, за цель гораздо более значимую. - Ваше преосвященство, - произнес Арамис с вежливым достоинством, собирая в кулак всю свою волю, - смею надеяться, вы уже успели убедиться, что мы с радостью умрем за вас, если таков приказ короля. - Мы? - переспросил епископ. - Господин Портос, наделили ли вы господина Арамиса полномочиями говорить за вас обоих? - Так и есть, - Портос расправил плечи и наконец посмотрел в глаза епископу, - любезный Арамис говорит за нас двоих. Все, что сделал Арамис, он совершил с моего согласия. И хоть Портос толком не представлял себе, что именно совершил Арамис, он готов был расписаться кровью под этими словами. Снедаемый виной и ужасаясь вероятной участи ни в чем не повинного Портоса, Арамис опустил глаза. - Господин Арамис, - повторил епископ свое обращение, - король в Лувре, а королева-мать в Ангулеме. Я в Ангулеме. Скоро королева и я окажемся в Лувре, а вы останетесь в Ангулемских подвалах, а оттуда будете переведены в Бастилию. - Если таков приказ короля, - повторил Портос, - так тому и быть. - Король пребывает в Лувре, - повторил епископ. Арамис понял, к чему клонит Ришелье. - Господин Арамис, - в третий раз обратился к мушкетеру епископ, - гнить в тюрьме, ожидая судебной волокиты, - какая бессмысленная растрата столь многообещающего молодого таланта. Тут епископ выдержал паузу. - Поступите ко мне на службу, господа. Интуиция подсказывает мне, вы ожидали моего предложения с самой первой нашей встречи в Авиньоне. Не пройдет и года, как моя собственная гвардия будет щеголять мундирами похлеще мушкетерских. Вы наблюдательны, господин Портос, вы несомненно заметили, какие знатные люди окружают епископа Люсонского. Присоеденитесь к их рядам и вы станете лейтенантом, прежде чем успеете пожалееть о голубом мундире. Даю вам слово, что после подвигов, которые вы, несомненно, скоро совершите, и титул окажется не за горами. Портос присвистнул. - Прошу прощения Bашего Преосвященства, - тут же спохватился он, - ваши слова невыразимо приятны для уха простого мушкетера. Но тo, как расширилась его грудь, свидетельстовало о том, что Портос поскромничал, никоим образом не считая себя простым мушкетером. - Вы просите нас покинуть службу его величества? - Арамис словно хотел убедиться в том, что услышал. - Я прошу вас примкнуть к рядам человекa, в чьих руках интересы его величества будут гарантированы в наилучшей форме из всех возможных. Напоминаю вам, что его величество и королева-мать скоро станут союзниками, а вражда забудется, как этот снег за окном, - в елейном тоне епископа проскользнула угроза. Но Арамис больше не смотрел на епископа, он смотрел в окно, за которым кружился первый снег. - Итак, милостивые государи, каково ваше решение? Портос молчал. Не сводя глаз с Арамиса, он пытался понять, что ему следует ответить. От него не ускользнуло смятение, охватившее товарища, да и ему самому, несмотря на самодовольство, которые они в нем порождали, все эти слова казались слишком неподходящими для разговора с узниками. Портос нахмурился и стал задумчиво покручивать усы. Борьба, происходившая в Арамисе, была нешуточной; cлужба у Ришелье, бывшего, и, вероятно, будущего министра, могла вознести Арамиса по карьерной лестнице выше и быстрее, чем служба в мушкетерской роте. Будущее принадлежало церкви. Будущее принадлежало блестящим политикам, а не устаревающим дворянским понятиям о непреходящей верности суверену. Будущее Арамиса решалось здесь и сейчас. Головокружительные перспективы представлялись ему в причудливом танце снега за окном, осязаемые и достижимые, как стол, за которым сидел епископ, и бумаги на столе. В воображении своем Арамис уже прозревал лиловую сутану, сидевшую на нем не менее ладно, чем на самом Ришелье. При этом ему казалось, что собеседнику известно все о том, что творилось в его душе. И Арамис был прав. - Милостивый государь, я привык наводить справки о людях, достойных моего интереса, - продолжал хозяин лиловой сутаны. - Вы мечтаете о церковной карьере. - Ваши источники не ошибаются, - тихо сказал Арамис, - когда-нибудь я стану аббатом. - Соглашайтесь же, и вы станете аббатом тогда, когда пожелаете. - Я дал присягу, - сказал Арамис, и при этих словах он думал не о короле, и даже не о капитане, он думал об Атосе, которому давал клятву, и который по его милости лежал сейчас без памяти в соборной крипте. Что сказал бы Атос, узнай он о присяге, которую Арамис собрался нарушать? Обратись епископ с этим предложением к Арамису во время путешествия в Ангулем, и Арамис с радостью согласился бы, не подумав дважды. Но с тех пор он успел потерять Атоса и заново обрести. Он чуть не послужил причиной смерти друга. Друга, вызвавшегося исполнить поручение, которое должен был выполнить сам Арамис. Не оповестив герцогиню о своем отсутствии из Парижа, Арамис невольно послал Атоса на верную смерть. Тут ему припомнилась хозяйка квартиры на улице Феру, и внезапная вспышка гнева замутила его сознание, мешая думать трезво. Арамис постарался поскорее отделаться от навязчивого образа, как от неприятного сна. Атос поступил в высшей степени благородно. Зная Атоса уже достаточно хорошо, Арамис ясно понимал, что значило благородство по мнению Атоса. Но с другой стороны, продолжал размышлять Арамис, разве благородство должно одинаково проявляться в абсолютно разных людях? Разве присяга, данная на верность королю и Франции, разительно отличается от службы человеку, который несомненно печется о благе Франции и короля? И разве перемена цвета мундира отменяет клятву, данную человеку, а не сослуживцу? Арамис спорил с самим собой, но бесспорно понимал, что в этой дискуссии от Бога, а что - от дьявола. И это пониманиe раздирало его еще больше, если такое вообще было возможным. Знать, что правильно, а что ошибочно, и продолжать сомневаться - вот худшее наказание, ниспосланное человеку со времен изгнания из рая. Будущий аббат вспомнил про святого Антония и со скорбью осознал, что даже займи он, Арамис, когда-нибудь Святой Престол (в фантазиях этих Арамис едва ли признавался самому себе), он никогда не будет причислен к лику святых. - Вы не хотите нарушать присягу, данную королю? - вторил епископ мыслям Арамиса. - Помилуйте, сотни достойных дворян ежедневно осаждают приемную господина де Тревиля, желая вступить в роту мушктеров. Один шевалье или другой шевалье, какое дело королю, кто охраняет его покой? Для короля вы безликий вояка - для епископа Люсонского вы дворянин, в котором он лично заинтересован. Люди имеют право менять решения, принятые однажды. Меняются мотивы человеческие и меняются обстоятельства. Не собираетесь же вы всю жизнь прослужить простым солдатом. Кто-кто, но не вы, господин Арамис. Подайте в отставку. Де Тревиль отпустит вас, с радостью предложив освободившееся место другому дворянину с очередным рекомендательным письмом от влиятельных лиц. А что королю до вашей присяги? - Ваше преосвященство, - наконец произнес Арамис дрогнувшим голосом, - я не достоин чести, которую вы соблаговолили мне оказать. Не могли ли вы дать мне время обдумать ваше предложение? - Нет, - отрезал епископ. Чувствуя близящуюся победу, он перешел от соблазна к атаке. - Незачем медлить. Слухи о вашей депеше уже разнеслись по всему Ангулему. Вас вместе с господином Портосом следует либо прилюдно наказать, либо помиловать с наибольшей выгодой для партии вдовствующей королевы. Ваше положение незавидно. Представьте, какая судьба ожидает вас, если его величество, прочтя депешу герцогини Неверской, узнает, какой чудовищной провокации вы послужили в этой истории. Накануне перемирия! Король собственным указом лишит вас свободы, а следом и жизни, за попытку вмешательства в его воссоединение с королевой-матерью. Не медлите, сударь, говорите сейчас, чего вы от меня хотите, и мы заключим контракт. Арамис взглянул на Портоса. Видит Бог, до этих слов он еще готов был отказаться от предложения епископа, но участь Портоса была далеко не безразлична ему. Словно в доказательство серьезности своих намерений, епископ придвинул к себе чистый лист бумаги и чернильницу с пером. - Портос, что скажете вы? - неожиданно спросил Арамис у Портоса. Неожиданно для самого Портоса, наблюдавшего до этого момента за происходящим так, словно дела эти вовсе не касались его самого. До сих пор Портос ожидал решения Арамиса, чтобы принять свое собственное.
Viksa Vita: Странно, но именно слово "контракт", случaйно брошенное епископом, резануло слух Портоса. Ему представились ненавистные швейцарцы, которых считал он про себя (впрочем, и не только про себя) наемными убийцами, чью шпагу может купить любой, кто заплатит дороже. Портос испытал отвращение от мысли, что его, чьи несомненные достоинства только что были отмечены, приравнивают к швейцарцам. И хотя, черт возьми, деньги и титул не помешали бы ему, не существовало на свете такого сундука с сокровищами, ради которого он превратился бы в наемного головореза с красными перьями на шляпе. - Я скажу, - ответил Портос неожиданно для самого себя, - что словa eго преосвященства отдают инквизиторскими методами, и что бессовестно требовать от человека решения, когда над головой его висит меч. - Портос, вы забываетесь! - с упреком воскликнул Арамис, предположив, что Портос не осозновал полностью, перед кем стоял и кого сопровождал в Ангулем. Что, впрочем, было недалеко от правды. Но если Ришелье и был задет, он ничем этого не показал, а лишь снова сменил тактику. - Шевалье д’Эрбле, - епископ медленно и нараспев произнес это имя. Арамис вздрогнул, что не ускользнуло от внимания говорившего. - Могу обещать вам, что когда вы будете готовы к рукоположению, я найду для вас приход, которого не постыдится и выходец из более знатной дворянской семьи. Совершил ли епископ необдуманный ход, или сознательно намеревался поскорее сбить спесь с сомневающегося? Так или иначе, Арамис снова покраснел и руки его заметно задрожали. На этот раз Портос опустил глаза, ощущая на собственной коже укол, предназначавшийся не ему. - Я не хотел оскорбить вас, шевалье, лишь напомнить об истинном состоянии ваших дел. Вы, несомненно, понимаете, что покровители необходимы человеку в вашем положении. Более того, вы сами их разыскиваете, что следует из того одолжения, которое вы столь неблагоразумно оказали Марии Гонзага. При имени женщины правая рука Арамиса невольно метнулась к левому боку, но тут же провисла, наткнувшись на пустоту. - Шевалье, - спросил епископ почти ласково, - неужели вы собираетесь вызвать на дуэль духовное лицо? - Любезный Арамис бывает крайне безрассуден, когда речь заходит о дамах, - Портос сделал шаг вперед и загородил собой Арамиса, словно епископ представлял собой вещественную угрозу благополучию товарища. - Ваше преосвященство, простите его, ради Бога, он так опрометчив! Арамис, смущенный до мозга костей, готов был провалиться сквозь землю то ли от слов епископа, то ли от слов Портоса, то ли от собственной беспомощности. - Будьте покойны, дама не будет скомпрометирована, - заверил его епископ. - Вся история о заговоре останется между королевой, мной и вами с господином Портосом. Нетрудно будет уговорить вашу герцогиню составить подложную депешу, в которой она просит королеву поддержать ее супруга, герцога Неверского, в его претензии на Мантуанское наследство. Более того, таким образом герцогиня будет спасена благодаря вам. Вы оградите ее не только от гнева короля, но и от ярости собственного мужа. За время паузы, снова повисшей в кабинете, Арамис снова успел несколько раз поменяться в лице и проклясть на чем свет стоит собственную несдержанность, недальновидность и амбициозность. Трудно было сказать, что угнетало его больше - прозорливость епископа или тот факт, что Портос стал свидетелем итогов этой прозорливости. Ведь при словах "ваша герцогиня" Портос уставился на Арамиса с таким изумлением, будто только что узнал, что Арамис в самом деле занял Папский Престол. - Но только в том случае, если вы примете мое предложение, - завершил епископ свою тираду. Сердце Арамиса билось отчаянно. Слишком многое и слишком многие зависили от его выбора. Только разве же речь шла о выборе? - Ваше преосвященство, это не предложение, это шантаж, - заявил Арамис, более не затрудняя себя попыткой скрыть гнев. - Мы ваши пленники и полностью зависим от воли вашего преосвященства. Ришелье приобрел вид человека, заскучавшего от бесконечных повторов в действии. - Но вы, кажется, успели позабыть об этом, милостивые государи, - сказал он холодно. - Время не ждет, решайтесь, господин Арамис. Арамис выпрямился, словно желая оказаться поближе к Богу, который помог бы ему уладить сомнения, но Бог молчал. "Тысяча чертей", - подумал он, - "в конце концов, предложение выгодное, пусть оно и сделано самим дьяволом. Мудрецы идут на компромиссы. Как говорил Эпиктет, всё сделать для себя отнюдь не означает поступить против общего блага". - Решайтесь и вы, господин Портос, - обратился епископ ко второму мушкетеру. - Глядите, ваш друг готов дать положительный ответ, и сдается мне, вы не пойдете ему наперекор. - Соглашайтесь, Портос, - пробормотал Арамис. - Я не смею просить вашего прощения за то, что впутал вас в дурную переделку, но ради всего святого, прислушайтесь к здравому смыслу. - Нет! Тысячу раз нет! - вдруг сказал Портос решительно и подбочинился, что придало особую вескость отрицанию. - Если его преосвященство спрашивает лично меня, я не согласен. - Вы не согласны? - переспросил епископ. - Неправильно это, Ваше Преосвященство, менять командиров, будто лошадей. Я служу королю, и буду служить ему, покуда я в строю. Мои друзья служат королю. Моя шпага принадлежит господину де Тревилю. Арамис волен поступать так, как он считает нужным, и я не посмею упрекнуть его ни в чем, но на меня не рассчитывайте. Я не какой-нибудь подлый швейцарец, которого можно купить за сто пистолей! И Портос сплюнул. - Портос! - снова воскликнул Арамис. - Портос, опомнитесь, вас... нас ждет смертная казнь! - Значит, я сложу голову на службе королю, как подобает мушкетеру. Я не раз прогуливался по Гревской площади, и в ней нет ничего, заслуживающего страха. Но Арамис, дорогой друг, я готов стать швейцарцем, если это нужно лично вам. Если вы попросите меня, я отдам свою шпагу его преосвященству, и даже бесплатно. Епископ Люсонский погладил заостренную бородку левой рукой, и глаза его сузились. Он переводил свой орлиный взгляд от Портоса к Арамису, и впервые за долгое время ему захотелось проиграть. Ибо выигрыш в данной игре сулил ему всего лишь обычную предсказуемость. - Друг мой, - Портос положил руку на плечо Арамису и взглянул ему в лицо, слегка нагнувшись над ним, - что нужно вам? Арамис не выдержал взгляда Портоса. Жар стыда, обжигающий похлеще самого пекла, опалил все его нутро. Лицо Атоса, недостающего здесь третьего, предстало перед его внутренним взором. Все понимающее и все прощающее лицо. И в этом понимании и прощении ему привиделась пытка похуже любого упрека и иного гнева. И хоть Арамис еще не успел испортить свою репутацию в материальном мире, он как никогда остро осознал, что, испытав сомнение в своей душе, уже совершил предательство. "За что карают нас на высшем суде?”, - задал себе вопрос Арамис, "за мысли или за действия?". Он чувствовал себя опозоренным и никогда прежде не знал чувства невыносимее этого. Гори огнем все аббатства, все герцогини и сама жизнь, если за них следует платить такой ценой. Герцогиня сумеет за себя постоять. Вся Мантуя и все Монферрато стояло за ней. За Портосом стоял лишь один Арамис. - Ничего, - сказал Арамис, и словно ободряя самого себя, произнес снова и с гораздо более отчетливым намерением. - Мне ничего не нужно. - Ничего? - переспросил епископ Люсонский. Но отказ Арамиса не предназначался ему. - Портос, я не стану просить вас ни о чем. Я погубил вас и заслуживаю наихудшей кары. - Что вы такое говорите?! - загремел Портос с возмущением. - Увы, это так. Я не открыл вам правды, я вовлек вас в свои дела, а вы и понятия не имели, за кем и куда идете! - Замолчите, Арамис! - перебил его оскорбленный Портос. - Как вы смеете так со мной говорить?! Вы намереваетесь выставить меня перед его преосвященством как неразумного ребенка, идущего на поводу у мудреца? - Нет, нет, что вы! Я всего лишь пытаюсь сохранить вам жизнь! - Арамис схватился за голову, но было поздно оправыдваться. - Клянусь честью, Арамис, ваше самомнение порой и впрямь заслуживает хорошей взбучки. Поверьте, я могу постоять за себя, и мне вовсе не нужно ваше снисхождение. - Уймитесь, Портос, ради всех святых! - взмолился Арамис. - Простите меня, я повторю в десятый раз, если это утихомирит вас. - Вам не за что просить прощения! - не унимался взбунтовавшийся Портос. - Прощения просят лишь гордецы, возомнившие себя хозяевами чужих судеб. Я готов умереть за вас, но это мое и только мое решение! - Воистину, я не заслуживаю вашего прощения, - тихо сказал Арамис. - Умрем же вместе, если так угодно Богу. - Так угодно мне, - поправил его епископ Люсонский, заметно оживишийся при этой сцене. - Ваше преосвященство, - сказал Арамис решительно, и на один короткий миг стал неузнаваем, словно постарев на тридцать лет. Но этого мига хватило, чтобы епископ увидел в нем равного. - Вы вольны поступать так, как вам угодно, но никто не властен лишить королевских мушкетеров чести. Она не принадлежит никому - ни вам, ни королю, ни даже самому господу Богу. Епископ встал. Обогнув письменный стол, он приблизился к Арамису и Портосу, и взорам мушкетеров явилась та величественная поступь эпохи, которую пока не умели распознать даже самые проницательные современники Армана Жана дю Плесси, будущего кардинала и герцога де Ришелье. - Вы далеко пойдете, юноша, - епископ обратился к Арамису, и сказал это так, будто обладал сокровенным знанием, которым не владел сам Арамис. - Вы далеко пойдете в том случае, если не позволите случайным страстям источить вашу душу. Берите пример с господина Портоса - он не наделен способостью сомневаться. Ошарашенный Арамис, не осознавая еще, приговор или похвала кроятся в словах епископа, лишь в недоумении посмотрел на того, с кого ему предлагалось брать пример. Но Портос и тут не усомнился - удовольствию победителя, написавшемуся на его лице, оставалось лишь позавидовать. Портос перещеголял Арамиса в благородстве, а умрет он или выживет, какое теперь значение имели эти пустяки? - Значит, вы отказываетесь от моего предложения? - епископ ожидал окончательного подтверждения. - Вы оба? - Мы отказываемся, - в унисон сказали Портос и Арамис. - Вы сошли с ума, - епископ покачал головой в некотором разочаровании. - Ваше преосвященство, - добавил Портос, - прошу вас лишь об одном: если вы заточите нас в Бастилию, оповестите нашего сослуживца, господина Атоса, где мы находимся. Он совсем выйдет из строя, разыскивая нас, а его величеству нужна лучшая шпага королевства. Епископ расхохотался. - Вы безумцы, господа, и я затрудняюсь сказать, кто из вас троих безумней. - Из нас троих? - изумленно спросил Арамис. - Я имел честь познакомиться с господином Атосом сегодня. - Что?! - хором вскричали Портос и Арамис, не представляя себе, какими силами мог Атос добраться до дворца, не говоря уже о том, как мог он добиться аудиенции у епископа. - Более того, господин Атос является свидетелем нашего разговора, благополучно наблюдая за ним из смежной комнаты. Портос не сдержал возгласа, в котором тоже угадывалось торжество. Арамис же сделал невольный жест рукой, словно желая отмахнуться от вероятности того, что Атос стал свидетелем его унижения. Сама эта возможность была совершенно непереносимой. Как и вероятность того, что он погубил не только Портоса, но и Атоса. Еще раз погубил. В дуэли между стыдом и виной кто берет верх? Арамис сделал шаг назад. И еще шаг. Какие злые гении преследовали его? Что за череда неудач настигла его так внезапно? Арамис закрыл лицо руками. Если бы он мог плакать, он заплакал бы, и слез своих не устыдился. Но пройдет еще много лет, прежде чем он обретет эту способность. - Вы не перестаете удивлять меня, милостивые государи. При такой хваленой дружбе, зачем вы желаете сохранять тайны друг перед другом? - но Ришелье не дождался ответа. - Пойдемте же co мной. Епископ захватил со стола два листа бумаги и вышел из кабинета, а Портос и Арамис, видимо, ожидавшие тут же быть закованными в кандалы и полностью обескураженные отсутствием подобной развязки, последовали за ним. В комнате с гобеленами взорам вошедших представился Атос, растянувшийся на скамье, и более похожий на труп, чем на живого человека. Бросив взгляд на стену, епископ заметил зеркало, пребывающее на своем исконном месте, и это зеркало сказало ему больше, чем все слова, которые он сегодня услышал от трех мушкетеров его величества. Слова пусты, твердо верил красноречивый епископ Люсонский, только поступки определяют цену человеческих намерений. Ему лишь осталось признать свое поражение: граф де Ла Фер оказал доверие не только своим друзьям, но и слову противника. - Атос! Атос, о господи!- Арамис бросился к скамье. - Что вы с ним сделали?! - прогрохотал Портос, готовый разорвать епископа собственными руками. Но тот не шелохнулся. - Я ни в силах ничего сделать с этим... персонажем, - Ришелье вздохнул, - он сам себе хозяин. - Он мертв?! - вскричал Арамис. - Он жив, - убедил его Портос, замечая дыхание, еле заметно вздымающее грудь Атоса. - Как досадно, - прошептал епископ. - Еще один такой, как вы, и Франция окажется в неминуемой опасности. Портос пропустил эту фразу мимо ушей, а будущий аббат, немного успокоенный, снова выпрямился перед будущим кардиналом. - Ваше преосвященство, делайте с нами, что хотите, но Атос не выдержит тюремного заключения. Он тяжело ранен, - Арамис умолк, а потом добавил: - По моей вине. - Довольно, сударь! - с раздражением отстранил его епископ. - Вы слишком многое берете на себя. Все трое. Умерьте свои благие намерения, пока не поздно. Я заключил сделку с господином Атосом, и хоть он не слышит меня сейчас, говорю вам: я исполню свои обязательства перед ним, и пусть никто и никогда не посмеет более упрекнуть епископа Люсонского в клевете. Юношеской глупостью вы ведомы или дворянской честью, не мне судить. А впрочем, в некотором смысле это одно и то же. Епископ резко дернул за шнурок. Ожидая прибытия стражи, Портос и Арамис загородили собой Атоса, не сговариваясь, решив умереть прямо здесь, хоть его не отдавая на милость его преосвященства. В комнату вошел кирасир. - Верните шпаги этим господам, - устало промолвил епископ Люсонский, - они свободны. Портос громко ахнул. Арамис не поверил своим ушам. - Как вы сказали?! - Вы прекрасно меня расслышали. Возвращайтесь в Париж, милостивые государи, - продолжил Ришелье тоном уже безаппеляционным, - и поскорее. Потрудитесь в будущем как можно реже попадаться мне на глаза. Не тревожьтесь за благополучие герцогини Неверской, она вне опасности. Безопасность ее в наших интересах. Увы, ее величество поступила несколько необдуманно, обличив герцогиню и заключив вас под арест. Гораздо полезнее было сделать и герцогиню орудием наступающего союза между королем и королевой-матерью. Чем мы непременно и займемся. При примирении Мaрии Гознзага с ee супругом, герцогом, они вдвоем окажутся картой гораздо более ценной, чем каждый из них по отдельности, и вместе поспособствуют интересам французской короны, ибо Мантуя в руках Габсбургов - худшее, что может произойти с Францией. При этих словах епископ протянул Арамису исписанный собственным почерком лист бумаги. - Надеюсь, сударь, вы не откажетесь послужить мне хоть в этом деле. Это черновик письма, который герцогине надлежит переписать и запечатать своим гербом. В этом письме герцогиня просит у королевы поддержать герцога Неверского в его претендовании на Мантуанское наследство, отказываясь от своих собственных притязаний. Уверен, герцогиня не окажет сопротивления, если ей дорога ее репутация. Убедите ее помириться с мужем. После чего тайно доставьте ее новое письмо ко мне. Я покажу его королю при возвращении в Париж. Господин Арамис, даете ли вы слово, что исполните мое требование? - Слово чести, - Арамис с благодарностью склонил голову, несмотря на то комичное, если не сказать идиотское положение, в котором он оказывался при подобном поручении. - В таком случае, исконная депеша герцогини никогда не существовала, - Ришелье бросил в огонь второй лист бумаги. Сломанный сургуч расплавился и пламя поглотило герб Гонзага. - Что же до наемных убийц его светлости... - епископ брезгливо поморщился. - C ущемленным в своих правах наследником разберется его величество - с оскорбленным супругом разбирайтесь сами. Но помните: состояние парижских площадей намного плачевнее ангулемских по части впитывания крови. В этот момент вернулся кирасир со шпагами Портоса и Арамиса. - Ваше преосвященство, - с чувством сказал Портос, сперва поцеловав ножны, как любовницу, разлука с которой слишком затянулась, - вы благородный человек, и, клянусь честью, не будь я мушкетером, я поступил бы к вам на службу. Но позвольте вас спросить: почему вы освободили нас? Ришелье еле заметно нахмурился. - Поверьте, сударь, я и сам затрудняюсь найти достаточно вескую причину, - ответил епископ Люсонский. Но подумав еще немного, он добавил: - Так было угодно графу де Ла Фер. Мы поспорили и, надо признаться, я проиграл ему. - Кто таков граф де Ла Фер? - спросил Портос в недоумении. - Один знатный вельможа, который, находясь при смерти, возжелал поупражняться в философии. Этот человек утверждал, что долг дороже жизни. Говорят, он уже умер. - Да будет земля ему пухом, - на всякий случай произнес Арамис и осенил себя крестным знамением, про себя пoобещав помолиться при случае за душу неизвестного графа и, может быть, даже написать ему эпитафию. - Впрочем, - голос Ришелье зазвенел металлом, - так было угодно мне. Прощайте, господа мушкетеры. Епископ развернулся и вышел из комнаты.
Стелла: Блестяще! А каков Портос! Именно такой Портом и мог впоследствии написать свое знаменитое завещание.
Орхидея: Боже мой, наконец дождались! А я ведь не отчаялась, всё надеялась на продолжение. Сбылось.)) Viksa Vita, это потрясающе! Такой интересный сюжетные ход и образы изумительны. А такая игра с душами - жутка и восхитительна одновременно.
Viksa Vita: Орхидея Не отчаивайтесь, мы снова в строю! Простите, что заставила долго ждать - вместо фикорождения, я занималась деторождением :)
Орхидея: Viksa Vita, это прекрасное занятие и более полезное. Радости и вам, и ребёнку.
Viksa Vita: Глава двадцать седьмая, в которой каждый видит лишь то, что доступно его воображению Когда трое мушкетеров остались наедине, и Арамис смог наконец почувствовать облегчение от осознания новообретенной свободы, ему показалось, что он спит и видит сон. Ощущение иллюзорности происшедших событий охватило его, но перед ним лежал Атос, и первым делом следовало переправить его обратно в надежное место. Все остальное потом. Но прежде, чем он успел что либо предпринять, Атос открыл глаза. - Атос! Слава Богу, вы очнулись! - Арамис? Это в самом деле вы? - прошептал Атос пересохшими губами. - Но где же Портос? - Я здесь! - Портос показался в поле зрения Атоса. - С вами все в порядке, друзья мои? - Лучше быть не может, - заверил Атоса Портос, - но я ужасно проголодался. Его преосвященство неплохой собеседник, но дурной хозяин. В темнице нас кормили лишь отвратительной гороховой похлебкой. У Атоса вырвался вздох облегчения. С помощью друзей он принял сидячее положение, и, словно желая удостовериться в их реальности, сжал их руки. - Он отпустил вас, - произнес Атос и больше ни о чем не спросил. Но у Портоса и Арамиса накопилось много вопросов. - Вы тяжело ранены, вы еле дышите, зачем вы сделали это? Зачем вы сюда пришли? - возмущался Арамис. - Ничего страшного, через пару дней я буду совершенно здоров, - заверил его Атос с видом, заметно разнившимся со словами. - Его преосвященство сказал, что заключил с вами сделку, - внезапное подозрение поразило Арамиса, и он крепче вцепился в руку Атоса. - Но этого не может быть - неужели вы согласились перейти к нему на службу?! Атос не удивился этому предположению так, как удивился ему сам Арамис, произнеся его вслух. - Арамис, вы спятили, - упрекнул его Портос. - Нет, - сказал Атос, - я по прежнему мушкетер его величества, как, надеюсь, и вы, господа. - Что же сделку заключил с вами епископ? - все же полюбопытствовал Портос. - Сделку? Сущие пустяки. Его преосвященство склонен преувеличивать. Я всего лишь сказал ему, что его величество будет очень задет внезапным исчезновением двух лучших шпаг Парижа, с чьими достоинствами он успел ознакомиться на параде у ратуши и которым воздал должное личной похвалой. - Что вы говорите?! - воскликнул Портос, раздуваясь от гордости. - Правду, - сказал Атос. - После вашего отъезда в Авиньон, когда я пришел просить отпуска, Тревиль рассказал мне, что король назвал ваши имена во всеуслышанье на утреннем приеме после парада, и весь двор узнал, что мушкетеры Портос и Арамис являются гордостью королевской роты. - Невероятно! - Портос хлопнул в ладоши. - Тем не менее, это так. - И это убедило его преосвященство? - Еще бы! Признание короля против какого-то дурацкого письма от какой-то герцогини? - Щеки Арамиса покрылись краской. - Благодаря вам у меня открывается второе дыхание! - вскричал Портос, отнюдь не стесняясь собственного самодовольства, и действительно шумно задышал, от души наслаждаясь каждым вдохом и каждым выдохом. - Нам необходимо выпить! Не может быть, чтобы губернатор не припрятал вина в одном из этих ящиков. Портос бросился шарить по комодам и секретерам, расставленным в комнате, в поисках вина. - Атос, - прошептал Арамис с упреком, - зачем вы солгали? - Я не солгал, друг мой, - так же тихо ответил Атос, - Тревиль действительно... - Атос! - перебил его Арамис. - Как вы проникли во дворец? Как добились аудиенции? Почему Ришелье утверждал, что вы наблюдали за нашим разговором? Что все это значит? Атос вздохнул. - Я устал. Смотрите, я действительно слишком слаб. - Вы не желаете отвечать. Атос промолчал. - В самом деле, мне не следует приставать к вам с вопросами. - Я ничего не видел и ничего не слышал. - Я знаю. - Забудем об этом, друг мой. Вы живы и свободны, это главное. - А вы? - Я тоже жив и свободен. - Но вас лихорадит и рана кровоточит. - Пустяки, - снова сказал Атос. - Давайте поскорее покинем это проклятое место и этот кошмарный город. - Нашел! - раздался возглас Портоса, сотрясавшего стаканы и графин с вином как трофей. Разлив вино по стаканам, Портос раздал их друзьям. - Выпьем же, - провозгласил он. - За что вы предлагаете пить, любезный Портос? - спросил Арамис, покосившись на Атоса. - Уж не за наше ли чудесное и ничем необъяснимое спасение? - За короля! - сказал Атос. - За короля! - стаканы звякнули, и их содержимое опрокинулось в горла мушкетеров. - Еще, - потребовал Атос, протягивая стакан. Портос налил. Атос выпил. - Еще. Действие повторилось. - И еще. Атос залпом прикончил четвертый стакан. - Неужели вы нашли лишь один графин, Портос? - поинтересовался он. - Губернатор д’Эпернон не слывет скупердяем. Портос выудил из-за пазухи запечатанную бутылку и бежалостно отбил ей горлышко, ударив о край скамьи. - Не стоит, Атос, - мягко попытался увещевать его Арамис. - Вы нездоровы, вам станет хуже. - От хорошего вина никому еще не становилось хуже, - резонно заметил Атос, снова протягивая стакан. Портос налил ему, себе и Арамису. Друзья снова опорожнили содержимое стаканов и Атос опять протянул пустой сосуд Портосу. Портос налил. Атос выпил. Портос налил еще вина себе, предложил Арамису, но тот отказался. Шестой стакан отправился в желудок Атоса. Затем и седьмой. Разделавшись с бутылкой, Портос подхватил Атоса с одной стороны, Арамис с другой, и по коридорам и переходам губернаторского дворца друзья вышли во двор. Снег укрывал деревья, крыши и брусчатку под ногами. Башни собора святого Петра густым cepым пятном вставали вдали. Снег кружился и опадал на головы,мокрые перья грустно клонились вниз. Портос снял шляпу и с досадой отряхнул ее. - Черт возьми, а ведь пока мы торчали в подземелье, наступила зима. - Вас это удивляет? - спросил Арамис. - Зима всегда наступает после осени. Странно, но в этих простых словах Атос нашел успокоение. И в этом покое он мог без сожалений проститься с миром. Атос грустно улыбнулся. Он не мог идти дальше. А даже если бы и мог, он не представлял себе, зачем. - Экипаж в конюшне, - сказал он. - Гримо там. - Я туда, - Портос удалился в поисках конюшни. - Сядьте, - Арамис усадил Атоса на низкую ограду, окружавшую внутренний двор. - Дорогой друг, позвольте мне не удержаться от одного только вопроса. - Говорите, - согласился Атос, мечтая лишь закрыть глаза. - Простите мне постыдное любопытство, но по ряду известных вам причин я обязан знать: почему эта женщина оказалась вместе с вами в Ангулеме? Атос вздрогнул. Ему показалось, что он ослышался. - О чем вы говорите? Какая женщина? - Ваша хозяйка. - Какая, черт возьми, хозяйка? - дрожь пробежала по телу Атоса, и Арамис ненашутку испугался такой реакции. Он уже пожалел, что начал этот разговор. - Хозяйка вашей квартиры на улице Феру, мадам Лажар. Она же была с вами на площади. Она была с вами в соборе. - Вы бредите, Арамис? - Отнюдь. Может быть, вы не помните, потому что сами пребывали в бреду? Атос молчал. Падал снег. Белое покрывало саваном укрыло покатые склоны старинного города. Бархатная тишина окутывала двор. Легкая и непринудительная. Непроницаемое для звуков снежное покрывало обещало покой, и кто-то звал Атосa за собой - неразличимый, но давно знакомый. Ho Арамис назойливо тянул его прочь из тишины бессмысленными словами. - Послушайте, но вы же не просто так взяли ее с собой туда, куда отправились с ее поручением. Атос совсем потерял дар речи. Арамис понял, что совершил очередной промах. Воистину, со встречи с этой проклятущей мадам Лажар какой-то падший с небес ангел возжелал глумиться над ним до самого конца. - Нет! Постойте, вы не правильно поняли меня! Я подумал... должно быть... вы посчитали... что поверенная известной вам персоны... - хоть во дворе никого не было, Арамис понизил голос до пределов возможного, - ... что она каким-то образом сможет оповестить герцогиню в том случае, которым чуть не обернулось это дело. Не знаю, правильно ли вы поступили, но герцогиня будет вам благодарна и за эту предусмотрительность в том числе. Атос смотрел на двоящегося Арамиса и решительно не понимал, о чем тот говорил. Но надо было отвечать. Раз Арамис так волновался, значит, это было важным. - Умоляю вас, не надо никаких благодарностей от герцогинь. Лучшее, что вы можете для меня сделать, это забыть о моей роли в этой истории. Я сделал это, потому что знал - вы не простите себе, если депеша не будет доставленa по назначению, и изведете себя очередным постом, пропуская дежурствa. Мадам Лажар всего лишь обронила письмо, которое предназначалось вам. За ней следили и она была до смерти напугана. Тишина поглощала Атоса, манила, звала и была желанна. Он не хотел сопротивляться ей, но Арамис настаивал. - И все же, почему она здесь? - Кто "она"? - снова спросил Атос, и лицо белокурой женщины отразилось в снегу. А может быть, рыжей женщины? Зрение играло с ним злые шутки. - Мадам Лажар! - Мадам Лажар? - Ну да, вдова, белошвейка, ваша квартирная хозяйка, она здесь, в Ангулеме! - Мадам Лажар в Ангулеме? Арамис, чего вы от меня хотите? - Атос! - Арамис схватил Атоса за плечи, чувствуя, что еще минута, и кто-то из них лишится рассудка. Атос не сдержал стон. Арамис спохватился и опустил руки. - Атос, дорогой мой Атос, мадам Лажар была на площади, а потом, там, в соборе, с этими священниками, которые боролись за вашу жизнь... неужели вы не помните? Я чуть не задушил ее в отчаянии! Она должна была держать язык за зубами, а вместо этого разболтала вам чужие тайны. Для чего вы взяли ее с собой? Вы хотели спасти ее от людей герцога, что следили за ней? Честное слово, лучше было упрятать ее в монастырь, и навсегда. Атос в недоумении разглядывал Арамиса, на чьих черных бровях и ресницах лежал снег. Снежный покров придавал Арамису вид старца, убеленного сединами. Атос снова задрожал. Задрожал воздух вокруг него, задрожали деревья, крыши и брусчатка под ногами. Задрожала ограда, на которой он сидел. Что-то неладное творилось с миром, окружавшим Атоса, и с с ним самим, с Атосом, творилось что-то неладное. Все это можно было объяснить тяжелыми ранениями, болью и теми усилиями, которые он сегодня предпринял, но это объяснение не удовлетворило Атоса. - Я иду, - вдруг сказал он. - Я иду. - Куда, Атос? - встревоженный Арамис встал на колени перед ним. Арамису было шестьдесят лет. Арамис молился, и длинная епископская сутана ложилась на снег лиловым пятном. Фиалка на белом снегу. Лилия на белом плече. Самому Атосу было много лет. Он не мог представить себе, что доживет до такого возраста. И, главное, он не мог представить себе, зачем. За спиной Арамиса внезапно появился еще один человек. Смуглый поджарый вояка, несмотря на преклонные годы, не потерявший юношеского азарта во взгляде. Атос ласково улыбнулся этому видению. Он протянул ему руку, как протягивают ангелу, трубящему о надежде в судный день. Старый солдат схватил его ладонь и крепко сжал. "Куда вы так спешите, господин торопыга?", - с ничем не неистребимым гасконским акцентом произнес пожилой мушкетер, - "Прежде чем вы уйдете, я сам проткну ee вот этой шпагой! Она, между прочим, принадлежала моему отцу!" Ржали кони. Грохотали пушки. Свистели пули над головами. И белый платок, как белый флаг, полоскался над бастионом. "Тысяча чертей, Атос! Неужели вы собрались умирать, не предупредив меня об этом? Как бессовестно вы поступили! А я же собирался скрестить клинок с ее косой! Я бы вышиб дурь из ее головы! Я бы высек тысячу искр из нашей пляски! Я бы сломал ее косу и втоптал в грязь собственными ботфортами! Я бы гнался за ней до самой преисподней, а она трусливо удирала бы, трясясь и плача! Я бы схватил ее за подол и бросил на жаровню, чтобы она дотла сгорела и никогда больше не смела показывать в Бражелоне свою безносую физиономию. Весь Париж трезвонил бы об этом на всех перекрестках и площадях, и я немедленно получил бы повышение и прибавку к жалованию. Вы невежа, сударь! Я никогда, никогда не прощу вам этого! Ты лишил меня такого поединка, такого поединка! Атос! Как же ты мог? Как мог ты не дождаться меня?!" "Милый друг", - сказал Атос, оправдываясь, - "поверьте, за всю свою жизнь я ни разу не хотел обидеть вас". "В таком случае, не обижайте и на старости лет. Где же она? Почему она здесь, в Ангулеме? Зачем вы взяли ее с собой? Покажите мне ее! Сейчас! Немедленно! Я не оставлю от нее ни клочка! Я задушу ее собственными руками! Зачем вы так, Атос?" B глазах у гасконца блестели слезы. Атосу нечего было ответить. Лишь падал снег, и осиротевший юноша, совсем еще мальчик, обиженно склонив голову, быстро удалялся прочь по укрытой белым земле, не оставляя следов. - Постойте! - позвал его Атос. - Стойте же! Мне за вами не угнаться! - Атос! - звал его Арамис. И Портос, вернувшийся с Гримо и экипажем, тоже звал его, взволнованный и потеряный. - Нас трое, - глухо сказал Атос, - нас трое, а должно быть четверо. Скажут, что нас было четверо. - Атос, очнитесь! - на этот раз Арамис осторожнее коснулся его плечей. - Нас было четверо, - повторял Атос. - Когда я пьян, я всегда рассказываю ужасные истории. Арамис озирался по сторонам, пытаясь понять, куда устремлен взгляд Атоса, но видел лишь кружащийся снег. - Одно из приключений Мари Мишон, - Атос закрыл глаза. На мгновение Арамису показалось, что на этот раз никто не вытащит Атоса из мира иного. - Проклятие! - закричал Арамис, заламывая руки. - Оставьте же его, наконец, в покое! *** - В самом деле, - поддержал его отец Альфред. - Вы, кажется, заигрались, хозяюшка. Обезумевшие мушкетеры? Отец Сандро вам не простит. - Что же делать? - Придерживайтесь реализма, - пробурчал отец Оноре. - Оставьте потусторонний мир шарлатанам. Это вам не отец Эдгар. Никакой мистики. Невермор. - Романтического реализма придерживайтесь, - поправил его отец Альфред. - Но я же не могу вычеркнуть свое присутствие из памяти господ Арамиса и Портоса, - реалистично заметила вдова. - Не можете, - согласился отец Оноре, - но мы не обещали вам легкого труда. Главное, обосновывайте. Последовательно распутывайте то, что сами натворили. В рамках законов логики. - Долго еще? - устало спросила вдова. - До тех пор, пока все не встанет на свои места. - Когда же это случится? - Когда отец Сандро соизволит оторваться от этого заключенного в замке Иф морячка, - с некоторым раздражением произнес отец Оноре. - Боюсь, его надлежит оторвать от морячка силой, - с горечью добавил отец Альфред. - Вы вернетесь в Париж, хозяюшка, - сказал отец Оноре, - и доложите ему обо всем, что учинили. Он вернет вам право голоса и разберется с прочим бедламом. Ему не привыкать - брат Огюст закалил его как следует, - отец Оноре хмыкнул. - По крайней мере, никто не умер, - справедливо заметил отец Альфред. - Но почему вы все время намереваетесь его убить? - с упреком спросил отец Оноре. - Что вы! - запротестовала вдова. - Напротив! Это не я, это он сам. - Продолжайте, продолжайте, - подбодрил вдову отец Оноре, - возвращайтесь поскорее в Париж. *** - ... Для чего вы взяли ее с собой? Вы хотели спасти ее от людей герцога, что следили за ней? Честное слово, лучше было упрятать ее в монастырь, и навсегда, - настаивал Арамис на своем. - Право, Арамис, я не могу взять в толк, о чем вы говорите, - сказал Атос, внезапно чувствуя, что силы возвращаются к нему. В нем даже пробудился некоторый интерес. - Вы повстречали в Ангулеме мадам Лажар? - Арамис кивнул. - До чего странно. - Говорю же вам - это не укладывается в голове. - Портос тоже ее видел? - Конечно. - Значит, она вам не примерещилась. - К сожалению, нет - лучше бы она всегда оставалась плодом моего воображения. - Какие черти принесли ее сюда? - Об этом я хотел узнать у вас, но вы, похоже, сами не знаете. - Не имею понятия. - Атос задумался, - Честно говоря, Арамис... - Говорите! - Мне не хотелось бы вмешиваться нe в свое дело, но... словом, мне казалось, она питает к вам… теплые чувства. Я даже думал, это отчасти взаимно. Арамис вспыхнул, оскорбленный до мозга костей. - Да как вы могли такое подумать? - Я обидел вас. Значит, я ошибся. Арамис махнул рукой. - В конце концов, я приложил все возможные усилия, чтобы именно так и подумалось окружающим. Чтобы отвести подозрения от известной вам особы, Базен носил записки и цветы мадам Лажар... - тут Арамис умолк, осененный очередной догадкой - Вы же одеты в мою одежду, Атос! Этот увалень, Базен! Это из-за него вы здесь оказались! Он донес вам о нашем аресте. Это он подверг вас опасности. - Друг мой, - Атос ласково улыбнулся, - вы мечетесь от собственной вины к поискам виноватых. Не стоит. Вина - самое бесполезное из всех чувств, вылетевших из ящика Пандоры. Отбросьте его, прислушайтесь к моему совету. Арамис стянул перчатки, сгреб ладонями пригоршню снега и обтер им лицо. - Я решительно не в себе и несу всякий вздор, донимая вас вопросами. Послушайте, вернемся же в собор, разыщем мадам Лажар, и выясним у нее, что она вообразила себе, отправившись за вами в Ангулем. Вы немного оправитесь, а потом отправимся в Париж. - Не вижу никаких причин так поступать, - возразил Атос. - Вернемся в Париж незамедлительно. Где ваши лошади? - В "Орлеанской деве". Там же пребывают, смею надеяться, эти прохвосты Базен и Мушкетон. - Вот и отлично. Гримо доложит Мушкетону и Базену, что мы в дороге, и они нагонят нас. - Вы нездоровы и не выдержите длинную дорогу без отдыха. - Выдержу, выдержу, Арамис. - Но даже если так, Атос, помилуйте, как же эта женщина попадет домой? - Какое мне дело до этой женщины? Она сама себе хозяйка. И вам какое? Вы же только что намеревались ее задушить. - Я сказал это в сердцах. Да, я зол на нее, но в самом деле, не оставлять же беспомощное существо одно на опасных дорогах.
Viksa Vita: В это время возвратился Портос с экипажем. На козлах сидел Гримо. Он спрыгнул с козел, собравшись броситься к хозяину, но Атос остановил его одним движением головы. - О чем вы спорите, друзья мои? - поинтересовался Портос. - О моей квартирной хозяйке, - просветил его Атос. - Наш галантный Арамис вознамерился сопровождать ее в Париж. Я же утверждаю, что если она своими силами благополучно добралась сюда, она с таким же успехом сумеет отсюда сама убраться. Портос взглянул на Атоса с нескрываемым упреком. - Вы же живете с этой женщиной под одной крышей! - Вот-вот, - подтвердил Арамис. Атос поморщился. - К тому же, она бесподобно готовит поросенка в меду, - добавил Портос. - Может быть вам, Портос, известно, какими судьбами эта мадам оказалась в Ангулеме? - Портос покачал головой. - Кстати, откуда взялся экипаж? - Я перехватил его у какого-то брюзги, трусливо покидавшего площадь в самый рагар стычки. Между прочим, меня направила к экипажу сама хозяюшка, - веско заметил Портос. - Возможно ли, что именно в его сопровождении она прибыла в Ангулем? - предположил Арамис. - Если вы правы, мне жаль ее еще больше, - сказал Портос. - Рассчитывать на подобного труса в дороге? Да он дал деру при первом выстреле. И, похоже, даже не думал разыскивать свою спутницу, которая, к слову, тоже пострадала от этих подлецов. Нет, вряд ли, - заключил Портос. - Пострадала? - переспросил Атос. - Ну да. Когда мы оказались на площади, она лежала без сознания. Должно быть, она пыталась звать на помощь, но никто не откликнулся. В отличии от этого трусливого возницы, она проявила отвагу, непостижимую для женщины. Сдается мне, она не хотела терять своего постояльца. В наши тревожные времена мещанам очень нужны деньги, - заключил Портос с видом ученого знатока сословий. На этот раз поморщился Арамис. Атос задумался. - Значит и вы, Портос, считаете, что ее следует сопровождать в Париж? - спросил Атос с недовольством. Портос утвердительно кивнул. - Вздор! Вы хотите сказать, что она следила за мной? Так надлежит это понимать? - Портос пожал плечами. - Я удивлен, господа. Вы хотите оказать услугу шпионке? - Шпионке?! - изумился Портос. - Наша добрая хозяюшка - шпионка?! - Но чья? - спросил Арамис. - Герцога Неверского, - сделал вывод Атос. - Умоляю вас, тише! - Арамис приложил палец к губам, хотя Атоса и так было еле слышно. - Почему вы так решили? - Это же очевидно, - Атос внезапно переменился в лице. Он будто окаменел, и только губы шевелились на застывшем лице. - Это было очевидным с самого начала, а я, дурак, болван, осел, поверил в ее добродетель! В эту видимость благочестивости, в чистоту и опрятность ее дома, в ее хорошие манеры и в ее простоту. Я говорил с ней, как с равной. Я ел с ее стола и пил вино, которое она разливала. Я допустил ее в свои комнаты и спал в постели, которую она стелила. Я подарил ей сапфировую пряжку, что принадлежала моему отцу, а она надругалась над моим доверием. Слепец! Воистину, нет на свете никого глупее меня. Арамис и Портос обменивались недоумевающими взглядами. С незнакомой двум другим мушкетером внезапной вспышкой ярости, Атос yперся руками об ограду, пытаясь встать. От его слабости не осталось и следа. Он походил на человека, потрясенного известием настолько страшным, что предпочтительнее было в самом деле лишиться рассудка. Портос и Арамис не были знакомы с этим человеком, ибо в нем не осталось ничего от рассудительного и уравновешенного Атоса, к которому за этот год они успели проникнуться любовью. - Сядьте! - всполошились Арамис и Портос, но Атос уже стоял, еле сдерживая себя, и оба отступили, пораженные нечеловеческим мучением, проступившим в его позе. Кулаки его сжимались. Казалось, мадам Лажар стоит перед его взором, и он готов собственноручно вздернуть ее на заснеженном дереве здесь и сейчас. Похоже, он напрочь забыл о тex тишине и покое, что манили его лишь несколько минут назад. Портос и Арамис не раз видели, как Атос ввязывался в ссоры - защищая сослуживцев, чье достоинство было задето, и случайных прохожих, чьи кошельки оказывались в опасности. Когда его приглашали, Атос с готовностью приходил в качестве секунданта на дуэли, в итоге которых секунданты сами не прочь были скрестить шпаги, и Атос доставал клинок и дрался, чтобы размять тело после ленивого воскресного дежурства жарким летом в Фонтенбло. Атос дрался со швейцарцами, с гугенотами, с англичанами, с испанцами и с теми французами, что, напившись в "Сосновой шишке", могли вдруг выразить сомнение в справедливости его величества короля. Он дрался на мрачных ночных улицах, ничего не видя; бодрым по утрам, позавтракав; в укромных монастырских уголках, сонным, после обеда; на площадях, по вечерам, опорожнив восьмую бутылку вина, слегка пошатываясь; в парках на прогулке, в трактирах и на дорогах, слетая с лошади со шпагой наперевес. Атос дрался, когда Портос просил его об этом, чтобы похвалиться перед знакомыми, и дрался, когда Арамис не смел его просить. Атоса не брали лезвия, были уверены Портос и Арамис, потому что ему не было никакого дела до этих лезвий. Он не видел в них никакой опасности, будто были игрушечными, из дерева, а не из стали. Секрет фехтовального мастерства Атоса заключался в безразличии к проиходящему, говорили между собой Арамис и Портос. Когда дерешься без страха за собственную жизнь, ты по сути не дерешься, а всего лишь упражняешься, как в фехтовальном зале. Когда один противник играет, а второй относится к дуэли как к поединку с собственной смертью, второй неумолимо будет сражен. Все дело в отношении к собственной смерти. Или к собственной жизни. Словом, Арамис и Портос видели Атоса колящим, ранящим, проливающим кровь и убивающим, но никогда за все эти драки, стычки и дуэли Атос не разозлился, не возмутился, не повысил голоса и не потерял хладнокровия, граничащего с равнодушием. Арамис и Портос никогда не видели, чтобы противник порождал в Атосе эмоцию настолько сильную, чтобы лишить его человеческого облика. Тем более, если этим противником являлась вымышленная женщина. Атос изменился до неузнаваемости, правильные черты его лица исказились - он более не был похож не только на Атоса, но и просто на человека не был похож. Арамис содрогнулся от наваждения и даже в Портоса вселился ужас, что случалось с ним крайне редко, чтобы не сказать никогда. Атос предстал перед ними воплощением чьего-то кошмара, и говорил так, словно каждое слово вырывалось у него из под пытки особо изощренного палача. - Она служанка двух господ. Под видом человека герцогини, мадам Лажар сделала все возможное, чтобы скомпрометировать герцогиню и подставить ее и вас, Арамис, под удар герцога. Она следила за мной в дороге, направляя герцогских головорезов на мой след. Она проведала о том, что и вы окажетесь в Ангулеме, и каким-то образом направила и вас на площадь, чтобы отделаться от всех троих свидетелей сразу. Гримо! Слуга молниеносно оказался рядом. Казалось он был единственным, кому то, что творилось с Атосом, не казалось удивительным. - Ты встречался с ней в дороге? - Гримо кивнул. - Она говорила с тобой? - Гримо повторил свой жест. - Ты нашел господ Арамиса и Портоса и привел их на площадь? - еще один кивок послужил ответом. - Мы спаслись лишь чудом. Эта дьявольская женщина намеревалась погубить нас троих, подороже продав свои услуги обоим супругам. Какой же я остолоп! Атос покачнулся, Арамис подхватил его и снова усадил. - Атос, - осторожно попробовал Арамис воззвать к разуму своего друга, - вы говорите странные вещи. Каким образом простая белошвейка могла узнать, что мы сопровождаем его преосвященство в Ангулем, если его визит к королеве являлся тайной для всего двора? Известная вам знатная особа не знала даже о моем отсутствии из Парижа, не говоря уже... - Арамис запнулся. Атос издал жуткий смешок, больше похожий на хрип. - Ради вашего блага, Арамис, надеюсь, что вам никогда не придется узнать, на что порою способны простые белошвейки. Арамис содрогнулся от зловещести, пронизывающей слова Атоса. - Послушайте, друг мой, вы, кажется, пьяны. Атос расхохотался. Впервые за время их знакомства, Портос и Арамис услышали смех Атоса. Лучше бы они его никогда не слышали. - Я пьян? Пожалуй. Вино губернатора преотменно. Но это ничего не отменяет. Эта женщина - остерегайтесь ее. Еще лучше - найдите ее и казните. Так следует поступать со всеми добродетельными женщинами, притворяющимися ангелами. - Атос, - снова воззвал к нему Арамис. - Опомнитесь. Вы предпологаете невозможные козни. Это всего лишь простая женщина недалекого ума. Трудно представить, но, должен признаться, я подозреваю, что она последовала за вами потому что испытывала ответственность за дело, которое ей поручили. Она, возможно, хотела убедиться, что вы доставите письмо по назначению. Вспомните, вы же сами не раз, и даже не далее как сегодня, выступали за ее порядочность. Вы даже требовали у нас с Портосом заплатить ей за стол. Атос смотрел на Арамиса так, словно видел его впервые. - Наш бедный Атос сошел с ума, - обратился к Арамису глубоко встревоженный Портос. - В самом деле, она не причинила никому зла. Зачем вы обвиняете ее? Я же сам видел - она кормила нас за свой счет. И даже купила у меня вазу за цену, которую ваза вовсе не заслуживала. - Какую вазу? - спросил Атос. - Нипонскую вазу. Но она оказалась подделкой. - Подделкой? - повторил Атос. - Самой настоящей подделкой, которую этот гад дю Ма подсунул мне в качестве выигрыша в кости. Узнав об этом не без помощи нашей хозяюшки, я так и не успел вызвать его на дуэль - его отправили по какому-то поручению в Пуату. Арамис заметил, что эти праздные речи некоторым образом привели в чувства Атоса, чей взгляд стал несколько более приземленным. И Арамис уцепился за слова Портоса. - Значит, она выкупила у вас вазу? - Говорю же вам, именно так и обстояли дела. Клянусь честью, она славная женщина, и зря вы, Атос, подозреваете ее в шпионаже. Она и муху не обидит. Поступайте так, как считаете нужным, но я отвезу мадам Лажар в Париж, даже если мне придется ради этого усадить ее перед собой в седло. - Вы готовы разделить с ней лошадь? - улыбнулся Арамис. - И седло, - подтвердил Портос. - До самого Парижа? - Да хоть до самого Лондона. - До Лондона невозможно добраться в седле, - поправил его Арамис. - Никоим образом? - усомнился Портос. - Совершенно никаким. - Странно, - произнес Портос. - Ничего странного в этом нет. Лошади не способны долго плыть по воде. - Значит, мы не поедем в Лондон, - успокоил его Портос. Арамис снова взглянул на Атоса. Тот был по-прежнему мертвенно бледен, но взбудораженность покидала его, уступая место опустошенности и истощенности. Арамис не был уверен, в какой из этих ипостасей Атос беспокоил его больше, но в этот момент он признался себе: человека, которого он называл Атосом и с которым сблизился за год, он абсолютно не знал. Впрочем, это понимание не заставило его усомниться в правильности своего выбора. Арамис не зря назвал этого человека своим другом. Кем бы ни был Атос, и какие бы демоны в женском обличие его не преследовали, он сделал для Арамиса то, чего Арамис никогда бы не сделал ни для него, ни для Портоса. В этом тоже следовало признаться честному человеку, коим Арамис предпочитал себя видеть. - Атос, - сказал Арамис ровным тоном, - вы потеряли много крови и заменили ее еще большим количеством вина. Вы должны отдохнуть перед дорогой. И я не потерплю пререканий. Атос посмотрел на белое небо, потом в черные глаза Арамиса. Ему в самом деле не следовало много пить. - Будь по вашему, - сказал Атос. - Когда я пьян, мне всегда мерещатся страшные истории.
Стелла: Ух ты! Вот это поворот. Теперь что остается вдове Лажар? Невидимой пребывать рядом с тем, кого она любит?
Констанс1: Вдова Лажар для Атоса не существовала никогда, не только как женщина, но и, просто, как человек. Странно, что она вызвала в нем такую страстную реакцию. Разве , что повлияла сильная потеря крови, нервное потрясение и 7 стаканов вина на пустой желудок.
Стелла: Да нет, все же как человек она как-то присутствовала в его существовании. Мысль, что и она предатель вывело его из себя.
Viksa Vita: Констанс1 да она и по-прежнему для него не существует. Вы думаете, это она вызвала в нем бурную реакцию? :) Проекция внутренних образов - сильная штука.
Стелла: Viksa Vita , она для него не существует как личность, но как физическое тело он ее все же воспринимает. Иначе, как бы он принимал все ее заботы? Собственно, она для него представитель 3-его сословия, она существует только как обслуга. Какая живопись у вас получилась со снегом! И все эти эфемерные образы из будущего на белом фоне... Я опять вижу картину, полную прозрачных образов.
Nataly: Вах. Продолжение. *ушла читать*
Viksa Vita: Стелла Конечено, существует как физическое тело. Но не как объект для бурных эмоций. Это же глава о воображении :) (впрочем, если мне приходится объясняться, значит, не все удалось так, как хотелось). Приятно, что вам вообразились образы.
Стелла: На меня эта сцена с будущим очень зримая получилась. И вообще, мое воображение уже все нарисовало.))) Это то, о чем мы с вами говорили - вышло что-то не то в духе Феллини, не то - Тарковского.
Орхидея: Viksa Vita, очень красиво. Видения Атоса особенно. И всё эти образы среди тишины заснеженного города. Бедная вдова Лажар.
Viksa Vita: Глава двадцать восьмая, в которой хозяйка возвращается в свою колею - Глава двадцать шестая, так, кажется, вы сказали? - задумчиво спросил отец Альфред. - Именно, - подтвердил отец Оноре. - В последнем выпуске «Ле Сьекль» издавалась двадцать пятая глава. Я с большим интересом прочел ее. Даже самый наивный читатель, ничего не знающий (представляющий?) о структуре, может догадаться, что, разыскав Портоса, а затем и Арамиса, в следующей главе гасконец несомненно отыщет Атоса. И поскольку интимные встречи располагают к интимным беседам, держу пари, что в следующей главе отец Сандро намеревался раскрыть тайну, окутывающую Атоса. Читатели ждут этого с огромным нетерпением. Отец Сандро говаривал, что письма, приходящие в редакцию, полны домыслов и догадок, порой самых неожиданных, об этой тайне, и что он сам затрудняется выбрать сюжет трагической истории, повергшей графа де Ла Фер в бездны отчаяния. У них с братом Огюстом не раз возникали прения касательно этой темы. - Значит, все ясно, - отец Альфред покачал головой. - Неопределенность прошлого диктует расходящиеся тропы в саду настоящего. Обидно. Я и сам не менее вашего горю желанием узнать, что же в самом деле приключилось с графом де Ла Фер. - Вы же слышали его исповедь, - встряла вдова. - Но я же говорил вам: боюсь, что эта исповедь являлась лишь отражением нашиx собственных фантазий, - отец Альфред потупил взор. - Моя двойственность. Моя кровь. - Или моя, - предположил отец Оноре с некоторым гонором. - Нет-нет, вы же сами утверждали, что покинули готическое поприще, отринув его как грехи молодости, - отец Альфред фыркнул. - Неужели в вас проснулась тоска по сильным чувствам? Заговори в нем ваша кровь, и трагедия Атоса заключалась бы в том, что он бросил умирающего отца в грязном притоне, ради того, чтобы взобраться выше по карьерной лестнице при помощи богатых любовниц. - Вы имеете в виду, что я не способен говорить о любви? - обиделся отец Оноре. - Лишь об общественных нравах? - Я хочу сказать, что вы не романтик. Впрочем, это утверждаю не я, а вы сами. - Словом, как говорил Ювенал, в любой тяжбе ищите женщину, - с некоторым разочарованием вздохнул отец Оноре. - А я думал, это роман о мужской дружбе. - Это в самом деле роман о дружбе, - подтвердил отец Альфред. - Но кому как не вам знать, что классические трагедии не случаются без женского присутствия, - он покосился на вдову. - Сестра Аврора всегда утверждает... Сударь! - спохватился рыжий священник, заметив Арамиса, стоящего в дверном проеме. Он толкнул локтем в бок отца Оноре и поспешно перевернул верхний лист бумаги. - Вот вы и воротились. Надеюсь, с вами все в порядке и все вы пребываете в целости и сохранности. Всю дорогу до собора святого Петра Ангулемского мушкетеры сохраняли молчание. Портос смотрел в окно экипажа, Арамис, нахмурившись, перебирал пальцами четки, а Атос то впадал в забытье, то выныривал на поверхность, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд. Арамис нашел священников все в том же жилом помещении возле крипты. При свете свечей они корпели над какой-то рукописью, что вовсе не показалось бы Арамису странным, если бы не присутствие рядом с ними проклятой мадам Лажар, которая казалась вовлеченной в процесс не менее, чем святые отцы. - Благодарю вас за заботу, святой отец, - сказал Арамис. - Все мы пребываем в сохранности, но целостность господина Атоса подлежит некоторому сомнению. Наши обязанности в Ангулеме выполнены, и нам надлежит вернуться в Париж, но не мешало бы, чтобы прежде господин Атос отдохнул и набрался сил. Не злоупотребим ли мы вашим гостеприимством, воспользовавшись им еще на некоторое время? - Никоим образом, - заверил его отец Оноре. - Располагайтесь и пользуйтесь моей спальней столько, сколько вам необходимо. - Вы необыкновенно добры, отец мой. От Арамиса не укрылся отчаянный взгляд, брошенный мадам Лажар на отца Оноре, и он невольно задумался о его значении. - Сударыня, - сухо обратился Арамис к вдове. Вдова содрогнулась так, будто только сейчас узнала о том, что она достойна прямого обращения. Она даже оглядела свои руки и подол юбки, словно пытаясь удостовериться, что она не призрак. - Мне хотелось бы поговорить с вами, - сказал Арамис, посмотрев прямо на нее, что помогло ей убедиться в том, что он в самом деле ее заметил. - Не соблаговолите ли вы уделить мне несколько минут вашего времени? Прежде чем согласно кивнуть, вдова обернулась к отцу Альфреду. Тот послал ей одобряющий взгляд.. - Идите, - кивнул священник, - вы, кажется, приходите в себя. - Пойдемте же со мной. Вдова встала и проследовала с Арамисом в церковный неф. Там мушкетер предложил ей сесть на скамью. - Подождите меня здесь, - сказал Арамис и вышел на паперть. Если бы вдова Лажара проследила за ним взглядом, она увидела бы, что Арамис переговорил с Портосом. После чего Портос с помощью Гримо помог Атосу выбраться из экипажа и спуститься в крипту. Но вдова Лажарa не осмелилась обернуться, а лишь смотрела на мраморное изваяние кающейся Марии Магдалины в нише слева от нее. В скором времени Арамис вернулся. - Сударыня, - начал Арамис, - признаться, вы причинили нам немало хлопот. При этом я не сомневаюсь, что вы действовали из наилучших побуждений. И все же, я хочу спросить у вас: действительно ли это так? Арамис пристально посмотрел на вдову с видом судии, ожидающего от подсудимого чистосердечного признания. - Господин Арамис, - начала вдова едва уловимым шепотом, но расслышав свой собственный голос, она убедилась в том, что он, голос, по-прежнему принадлежал ей. - Господин Арамис, - повторила вдова уже тоном более решительным, а потом и вовсе уверенным: - господин Арамис, пред ликом Господним клянусь вам, я не держала против вас злого умысла, и все, что я совершила, я совершила по чистой совести и согласно собственным представлениям о вашем благе. Ничего не поделать, я всего лишь слабая женщина, и могла ошибиться. За это прошу вашего прощения. Арамис кивнул. - Я тоже прошу вашего прощения за то, что чуть не причинил вам непоправимый вред, - Арамис покорно склонил голову. - Прощаете ли вы меня? - Прощаю, - ответила вдова. - Чего только не натворит человек в приступе горя и отчаяния. - В таком случае, - Арамис понизил голос, - я осмелюсь еще один раз обратиться к вашей бескорыстной доброте и попросить вас об еще одном одолжении, касающемся известного вам дела. Глаза вдовы расширились от подобной бесцеремонности. - Слушайте, - продолжал Арамис как ни в чем не бывало. - Известная вам особа в опасности, и существует лишь один способ поправить ее дела. - Арамис достал письмо Ришелье. - Вам надлежит передать это письмо герцогине и уговорить ее переписать его начисто, запечатав своим гербом. После чего вы доставите его мне. Я дам вам еще одну бумагу с моими указаниями, пусть она прочтет их. Я вам сейчас все объясню. И, не дождавшись ответа, Арамис быстро зашептал, рассказывая о Габсбургах, Мантуе, Монферрато, его преосвященстве, его и ее величествах, о герцогах, епископах, чести, совести и благе Франции, оказавшихся в руках хозяйки с улицы Феру. Но все это не интересовало хозяйку с улицы Феру. Ее даже не возмутила очередная просьба господина Арамиса, видимо, решившего, что раз мадам Лажар однажды исполнила его поручение, она уже никогда не откажется быть у него на побегушках. Вдову интересовал один только человек. - Вы без промедлений отправитесь в Париж вместе с Портосом, - завершил Арамис свой длинный монолог. - Он сопроводит вас, и будьте уверены, что рядом с ним вам нечего бояться. Вдова Лажара была в этом уверена и так. Она больше ничего не боялась, кроме одного. - Сударыня, - вдруг сказал Арамис, - оказав мне последнее одолжение, вы раз и навсегда снимите с себя все подозрения, в которых можно было бы упрекнуть вас человеку менее доверчивому. - В каких подозрениях вы изволите меня упрекать? - спросила вдова. - Я не упрекаю вас ни в чем, - поспешил успокоить ее Арамис. - Но Атос... Видите ли, Атос склонен поступать менее опрометчиво моего, и он предположил, что вы вполне могли оказаться двойным агентом - как герцога, так и герцогини. А вам, я уверен, не хотелось бы терять выгодного постояльца. В наши тяжелые времена так непросто обеспечить себя постоянным доходом, - Арамис с сочувствием вздохнул. Слезы горькие и жгучие выступили на глазах хозяйки с улицы Феру. Хоть она и обладала знанием сюжета, эти слова все же больно обожгли ее. Арамис был блестящим учеником, и многому научился у епископа Люсонского. Теперь вдова поняла причину, по которой господин Арамис так настойчиво выгораживал ее перед господином Атосом. Воистину, с характером господина Арамиса было сложнее управиться, чем с самим господином Атосом. Но разве эти господа были не правы? Разве в самом деле не была она двойным агентом? Разве не следила за господином Атосом по поручению отца Сандро? Разве не копалась в его личной переписке? Разве не говорила с Гримо? Но могла ли она поступить иначе? Сколько не пыталась вдова их образумить, а мушкетеры все равно поступали так, как считали нужным. Кто же был подлинным творцом этой истории, а кто - ее наблюдателем? Вдова покойного Лажара не могла найти ответов на эти вопросы. И поздно было раскаиваться в том, что не послушалась она наставлений отца Сандро и влезла в чужой стих. Хозяйка с улицы Феру владела знанием сюжета. Но от обиды и боли она не смогла сдержать слез. А разве это удивительно? Разве не надеемся мы каждый раз, словно в первый раз, что известный нам сюжет окажется лишь плодом нашего собственного воображения? Разве не мечтаем мы изо дня в день и во сне по ночам, в детстве и в старости, перекроить известный сюжет на собственный лад - будь то сюжет сказки с плохим концом, или сюжет собственной судьбы? Мы слепо верим сегодня, что завтра поступим иначе, чем вчера. Счастье уготовано лишь тому, кто способен выйти за рамки собственного сюжета, став его творцом. - Господин Атос обличает меня в шпионаже? - спросила мадам Лажар, словно не знала ответа на этот вопрос. Она задала этот вопрос, словно не помнила о жертве, которую клялась принести святым отцам Оноре и Альфреду ради спасения господина Атоса. Должно быть это и была та самая жертва. Должно быть, жертва заключалась в том, что она станет ненавистна тому, ради кого собралась в далекую дорогу, конца которой не было видно. - В каком-то смысле это так, - Арамис немного замялся, понимая, что вступил на опасную тропу и что под угрозами мадам Лажар вполне может отказаться от поручения. Лучше обращаться с ней помягче. - Но, поймите, Атос еще не вылечился от ран и не совсем пришел в себя. Я совершенно уверен, что когда он оправится, Атос, подобно мне, поймет, что светлейшие из мотивов направляли вас, и не откажется от вашего крова. Вдова молчала, тщетно пытаясь подавить слезы. Арамис взволновался, что встретит отказ. - Милая хозяюшка, вы же знаете, как мы ценим вас и ваши услуги. Что касается меня лично, я уверен, что вы направились в путь за Атосом, чтобы удостовериться, что он довезет письмо. И хоть это было неразумным шагом, вы же сделали это ради моего блага, не так ли? - и Арамис взял руку вдовы в свою, нежно сжав. Вдова Лажар хотела отдернуть руку. Она понимала, что Арамис преследует корыстные цели. Она понимала, что Арамиса вовсе не интересует ее персона. Она понимала, что в одну реку невозможно войти дважды, и отчетливо видела грабли, на которые мудрецы советуют не наступать во второй раз. Она все еще чувствовала хватку железных пальцев Арамиса на своей шее, тех самых пальцев, которые сейчас ласково касались ее ладони. Она хотела отдернуть руку, но собственное безволие не позволило ей так поступить. Ей ведь так не хватало тепла и ласки. Несмотря на их безответственное поведение и двоякое отношение к разным людям в одинаковом положении , мадам Лажар прикипела душой к этим мушкетерам и уже не представляла свою жизнь без них. - Но господин Арамис, вы же знаете - за мной следили люди герцога. Как же я смогу снова попасть к герцогине? Меня непременно узнают. - Вас не узнают, - с поразительной уверенностью заверил ее Арамис. - Десятки торговок, портних, белошвеек и прачек ежедневно посещают Люксембургский дворец. Вы ничем не отличаетесь от этой армии, ничего примечательного в вас нет, и, я уверен, даже самый зоркий соглядатай не отличит вас от цветочницы с Нового Моста. К тому же, наемники герцога, те, кто при наихудшей вероятности могли вы вас узнать, как вы сами знаете, в большинстве своем пребывают сейчас на небесах. Закутайтесь поплотнее в накидку. Горничная известной вам особы проведет вас в ее покои, как делала не раз. Портос будет ждать вас неподалеку. - Но, сударь, это опасно, - все еще пыталась сопротивляться вдова. - Милая, вы спасете столько жизней! - Арамис прижал ее руку к своей груди. - Вы спасете Францию! Вдова опять не устояла. - Хорошо, господин Арамис, я исполню ваше поручение, - ответила она. - Я отнесу письма супруге Потифара и передам ей ваши слова. Арамис просиял и от просветлевшего его лица высохли слезы на глазах хозяйки с улицы Феру. Если господин Арамис будет доволен ее услугами, возможно, он сумеет убедить господина Атоса в том, что она ни в чем не виновата. И хоть этот шанс казался ей практически невероятным, вдова Лажар пошла на поводу у постыдной надежды на то, что с клятвами и с жертвами можно идти на компромисс. - Ах, как вы восхитительны, - в упоении произнес Арамис. Но вдова Лажар прекрасно понимала, что эти слова не предназначались ей. Нет ничего печальнее, чем греться у костра чужой любви. Тем не менее, любовь, хоть чужая, все же лучше, чем ее отсутствие. - Вы зря мне льстите, господин Арамис, - сказала вдова, смущаясь, и осторожно высвободила руку. - Вместо этого я хочу попросить у вас разрешения взглянуть на господина Атоса и убедиться в том, что он... В чем, собственно ей хотелось убедиться? В том что он жив? Она и так это знала. В том, что он здоров? Она знала, что это не так, но знала так же, что это временное состояние. Должно быть, ей просто хотелось убедиться в том, что он не является плодом ее воображения. Oб этом она не могла сказать Арамису. Но Арамиса не особо интересовало, зачем мадам Лажар вздумалось смотреть на своего постояльца. - Быть может, не стоит? Атос пребывает не в лучшей форме, и не следует его тревожить. - Это необходимо, - на этот раз мадам Лажар настаивала на своем. - Я ничем его не потревожу, честное слово. Арамису ничего не оставалось делать, кроме как согласиться, и они снова спустились в крипту. Арамис отправился просить письменные принадлежности у святых отцов, а вдова Лажар остановилась у дверей спальни, чтобы взглянуть на человека, которого она выдумала. Ведь, по сути дела хозяйка, с улицы Феру ничего не знала о своем постояльце, подобно самому Арамису. И хоть епископ Люсонский утверждал, что лишь поступки определяют цену наших намерений, вдова Лажар держалась иного мнения. Вдова Лажар считала, что порою люди совершают ужасные поступки из наилучших побуждений, и что простить ближнего может лишь тот, кто поймет причины, вызвавшие эти поступки. И Господь прощает чистых сердцем, даже если их руки в крови. А если бы вдова так не думала, как могла бы она надеяться на милость самого господина Атоса? Ей необходимо было его понять. Вдова Лажар встала у двери спальни и взглянула на человека, лежавшего на постели с закрытыми глазами. Пламя свечи отбрасывало тень на его безмятежное лицо - он, наконец, отдыхал. Во сне лицо его ничем не выделялось - это было лицо обычного человека, хоть и красивого. Но разве в красоте дело? Красота преходяща. Вдове Лажар хотелось заглянуть в его душу, ибо только душа красит лицо. Но во сне все равны, и богатые душой, и нищие. Kогда душа спит, все лица являют миру лишь нос, опущенные веки, брови, лоб, подбородок и губы. Человек спал, спала его душа, и ничего необычного в нем не было. Вдова Лажар вздохнула. Некоторое разочарование, легкое и почти незаметное, но неприятно ощутимое, коснулось ее. Когда покойный Лажар спал, у него тоже были нос, опущенные веки, брови, лоб и губы. Привязанность играет странные шутки со зрением - те, к кому мы привязаны, кажутся нам прекраснее картин, что висят на стенах собора святого Петра. Когда же мы оставляем их, то едва ли способны различить их в толпе, и видим лишь нос, губы, брови и подбородок. «Глаза», - внезапно подумалось вдове. – «Все дело в глазах». Она закрыла свои собственные, пытаясь представить глаза господина Атоса, но оказалась не в силах это сделать. Она даже не помнила, какого цвета были его глаза. Ужаснувшись самой себе, вдова уже готова была бежать к господину Арамису и отказываться от его поручения, пропади оно пропадом, но тут господин Атос проснулся. Он не мог ее видеть, он посмотрел на свечу и зажмурился, повернув голову в другую сторону. Этого было достаточно. «Движение», - подумала мадам Лажар. – «Все дело в движении». Одно и то же движение в разных людях отражается по-разному. Умные люди называют эту особенность грацией. Она попыталась представить себе, как двигается господин Атос, как он ходит, как садится, как поднимается и как спускается по лестнице, но попытка оказалась тщетной. Она не могла вспомнить и снова ужаснулась. - Черт, - сказал Атос, пытаясь устроиться поудобнее на постели. «Голос», - подумала вдова. – «Все дело в голосе». Она попыталась вспомнить, как говорил господин Атос, как отделял слова одно от другого, каким было его произношение, какие буквы звучали в его устах отчетливее других, какие фразы он использовал чаще иных, но она не смогла себе этого представить. Смертельный страх подступил к горлу вдовы Лажар. Тот самый ужас, который все мы испытываем, когда пытаемся разобрать любовь на части, чтобы познать, из чего она состоит; чтобы истребить ее по частям, уничтожить, изгнать из себя, осознавая всю ее жестокую бестолковость - и тут же понимаем, что занятие это бесполезное, потому что чувство наше сильнее ума, способностей, зрения, слуха, стыда и совести. Неужели это и есть любовь? Вдова не только не нашла ответа на вопрос, но даже не осмелилась его себе задать. Затворив дверь спальни, она обернулась и увидела отцов Оноре и Альфреда, стоящих за ее спиной. - Сдается мне, вы выполнили свою миссию, - промолвил отец Оноре. - С грехом пополам, но могло быть и хуже. - Я тоже так думаю, - согласился отец Альфред. - Вас уже видно и слышно. А это означает лишь одно: вac снова водворили в действие. Возвращайтесь скорее в Париж. Отыщите отца Сандро. Передайте ему вашу... версию событий, - рыжий священник протянул вдове свернутую рукопись. - А дальше? - спросила вдова. - Дальше - не ваша забота. У каждой истории есть свой Творец. Литературные мавры делают свое дело, а потом уходят в небытие, такова их участь. - А моя? Какова моя участь? - вдова Лажар даже позволила себе толику возмущения. Отец Оноре с грустью вздохнул. - Нам это неизвестно. Я бы озаглавил вами историю, честное слово, меня всегда интересовало третье сословие, но отец Сандро... видите ли, отец Сандро добрый человек, но метит выше. Королевы, графини, графы, шевалье... словом, "Вдова Лажар" не в его стиле. - Мне вовсе не нужно заглавие, - сказала вдова. - Я всего лишь хочу... Священники внимали ей с интересом, но она умолкла. - Чего вы хотите? - Да хоть какого-то места на этом свете! - вырвалось у вдовы. Отец Альфред скорбно пожал плечами. - Послушайте, нам не известно, какую жертву затребует у вас отец Сандро за то, что вы вмешались в его дела, но вы всегда вольны торговаться. - Все всегда торгуются с Создателем, - согласился отец Оноре. - И даже сам создатель торгуется с издателем, - горько усмехнулся отец Альфред. - Никто не в силах отнять у вас право голоса, даже Творец. Говорите и будете услышаны. Правда, не всеми. - А господин Атос? - попыталась поупражняться в торге вдова. - Дался им всем этот господин Атос, - с некоторой даже завистью произнес отец Оноре. - Ничего с ним не будет. Ни один Творец не отпустит в небытие такую выигрышную фигуру, будьте уверены. Но вдова не это имела в виду. - Он покинет улицу Феру? - спросила она. - Судя по всему, не так скоро, - ответил отец Альфред, - ведь в начале весны тысяча шестьсот... - Но мы не должны говорить с вами о будущем, - остановил его отец Оноре, это совсем ни в какие ворота не лезет. Мы и так нарушили все мыслимые законы классической структуры. Довольно экспериментов. Возвращайтесь в свою колею. Вместо того, чтобы спасать чужие истории, спасайте свою, и все уладится. Как бы вы тому не сопротивлялись, но вы всегда были и останетесь главной героиней собственной жизни. Главное - жить. - Жить? - вдова с мольбой посмотрела на отца Оноре. Она посмотрела на него так, словно от всей души пожелала, чтобы именно он, и никто иной, был ее Творцом. - Но как же теперь жить? - Как всегда, - мечтательно произнес отец Альфред. - После ночи наступит утро, а после утра - день. Весна всегда сменяет зиму. И однажды настанет апрель. - Вы уверены? - переспросила вдова. - Совершенно уверен. - Ступайте, - отец Альфред взял вдову под руку и повел ее к лестнице. - Господин Портос вас уже заждался. - Стойте! - вдруг спохватился отец Оноре. - Одну минуту! Он исчез в кабинете и скоро вернулся с мягким свертком в руке. - Холодно, зима наступила, - сказал он хозяйке с улицы Феру, - а вы не одеты для дороги. Развернув сверток, он накинул ей на плечи тулуп из мягкой козлиной кожи. Убаюкивающие волны тепла, исходившие от кожи, накрыли вдову покоем и уютом. - Она залатана - когда-то я отрезал кусок для собственных нужд - но по-прежнему хороша. Возьмите с собой, мне она больше ни к чему, а вас согреет в пути. - Вы неисправимый романтик, хоть и отрицаете это, - улыбнулся отец Альфред. - Прощайте, - сказал отец Оноре. Поцеловав вдову Лажар в лоб, он поспешно отвернулся: героини не должны видеть слез, которые проливают конкуренты их творцов.
Стелла: Viksa Vita, вдова возвращается в русло сюжета, но приключения духа не прекращаются. Я надеюсь, что конец еще не скоро? Я так долго ждала продолжения, что теперь страшусь окончания.
Viksa Vita: Спасибо, Стелла :) Честно говоря, я и сама не уверена. Концовка уже написана, но сколько листов понадобиться, чтобы к ней вырулить - на то воля Творца. Думаю,еще глав десять минимум
Констанс1: Viksa Vita , а кусок тулупа из мягкой козлиной кожи понадобился отцу Оноре для создания «» Шагреневой кожи«»? Вдове Лажар явно повезло встретить сразу столько Авторов выдуманных жизней, что они вполне могли сделать реальной и значимой ее собственную. Это Вы верно заметили, великие книги и их творцы способны иногда сильно повлиять на отдельную реальную жизнь реального читателя.
Viksa Vita: Констанс1 спасибо, вы верно меня поняли :) И кожу шагреневую тоже.
Viksa Vita: Глава двадцать девятая, в которой хозяйка снова отправляется в путь Процессия, состоявшая из Портоса, Мушкетона, вдовы Лажар и трех их лошадей (серая кобыла Базена была одолжена по этому поводу) отбыла из Ангулема на север. Арамис и Атос со слугами намеревались отправиться в Париж через два дня. Было зябко, снег падал, но, не задерживаясь на земле, превращал дороги в мокрое месиво. Копыта лошадей вязли в грязи. Вдова плохо держалась в седле: хотя в детстве своем она не раз садилась на лошадь, случалось это слишком давно. Мадам Лажар погрузилась в мрачные мысли, а Портос говорил без умолку, пытаясь развеселить не то ее, не то самого себя. Портос рассказывал о своем детстве, о юности, о том, как попал в мушкетерский полк, но вдова не слушала его, пребывая в рассеянности, и потом, к своему сожалению, не смогла вспомнить ни слова из того, о чем он говорил. Вдова оживлялась лишь тогда, когда Портос в своих рассказах упоминал Атоса. Тогда ее воображению рисовались фехтовальные залы, гарцующие лошади, приемная господина де Тревиля, Лувр. Но почему-то все образы вставали перед ней черно-белыми. Она видела силуэты дуэлянтов под лунным небом, отблески фонарей на клинках, вечерние трактиры, где уже не оставалось поситителей, каких-то женщин в черных накидках, за которыми гнались непрошенные кавалеры, ночные дозоры, зловещих грабителей, мутные воды Сены, в которые летел снег. - Хозяюшка, да вы упадете с лошади! - чьи-то руки подхватили ее, когда она уже готова была отдаться милости Морфея. - Так дело не пойдет. Мушкетон, лови поводья этой дурацкой клячи! Не долго думая, Портос перебросил вдову на седло перед собой, исполнив тем самым свое недавнее намерение. Надо же, а она никогда не думала, что животные могут так отличаться одна от другой. Лошадь Портоса шла мягким шагом, широкая и большая, на ней почти не ощущались дорожные ухабы, камни и сучья, о которые кобыла Базена постоянно спотыкалась, превращая езду в беспрерывную тряску, заставлявшую ны ть все тело. Казалось, лошадь Портоса плыла по неровной дороге как по гладкой воде, и всадник уверенной рукой направлял ее, такой же большой, широкий и теплый. Одной рукой Портос приобнял вдову, а другой держал поводья. Сперва вдове было неловко от столь непосредственной близости чужого тела, и она держалась напряженно. Hо не прошло и нескольких минут, как она успокоилась, тем более, что ее защищала козлиная кожа отца Оноре, словно установив барьер между ней и всадником. Мягкая качка, напомнившая вдове паром у Нового Моста, которым она изредка пользовалась, убаюкала ее, и, не заметив как это произошло, она откинула голову на грудь Портоса и умиротворенно заснула. Давно ей не спалось так сладко. Все пережитое исчезло из ее сознания и никакие сновидения не тревожили ее покоя. Когда хозяйка с улицы Феру открыла глаза, бледный рассвет вставал над крышами далекой деревушки, видневшейся за мостиком, по которому они проезжали. Щека вдовы упиралась в подмышку Портоса, а хозяин подмышки все так же крепко держал за талию. Вдова сперва не поняла, кто она, где находится, почему и откуда держит путь. Но, как это всегда бывает при пробуждении, воспоминания одно за другим вступили в свои законные правa, выстраивая в сознании тот самый ряд, из которого и состоит человеческая личность. Вдова зевнула, потянулась, поежилась и расправила плечи. - Вот вы и проснулись, хозяюшка, - добродушно отметил Портос. - Ну и ударили же вы по сну! Вдова удивилась. - Сколько я проспала? - Не меньше суток. Мы приближаемся к Пуатье. - Не может быть! - Клянусь честью. - И вы до сих пор в седле?! - Сударыня, я военный, - ответил Портос не без гордости. - Но лошадям и Мушкетону необходимо отдохнуть. Остановимся в этой деревушке. В деревушке нашелся кабачок, в котором Портос съел чуть ли не все припасы. Глядя на кушающего Портоса, вдовa ощутила нешуточный голод, и, в свою очередь, ничего не оставила от жареного цыпленка, поданного ей. Портос ел, ела вдова. Портос пил вино, вдова попивала разбавленное. Занимался день. Зимнее солнце светило в грязные окошки заведения. Местный люд суетился на косой улочке, собираясь в поля, в загоны, в мастерские, в лавки и в церковь. Тихо ржали лошади на конюшне. Трещали дрова в очаге. Щебетали птицы за открытой дверью кабака. Вдова посмотрела на Портоса, развалившегося на деревянном стуле. Мушкетер блаженно улыбался, будто никакие тяготы и невзгоды никогда не тревожили его, и будто не вышел он вчера из тюрьмы. Веки Портоса были приспущены и солнце покрывало его усы темной позолотой. «Господи», - подумала вдова, - «насколько простой может быть жизнь! Насколько незатейливой! Почему мне не посчастлилось влюбиться в этого человека? С ним мне было бы так хорошо! Я бы готовила ему завтраки, обеды и ужины, штопала его чулки, начищала сапоги до блеска. Он бы возвращался усталым с дежурства, и мы сидели бы вместе у очага, уплетая пирог с бараниной, и у пирога была бы хрустящая корочка. Разделяя с ним супружеское ложе, я никогда бы не видела кошмаров. Я родила бы ему шестерых... нет, семерых детей. Таких же могучих красавцев, кровь с молоком. Я не знала бы горя и забот. За его спиной я жила бы как в крепости. Он много говорил бы, а я смеялась. И каждый приступ смеха молодил бы меня. Я набрала бы в весе, мое тело стало бы oкруглым и плотным, как у зажиточных женщин, и плечи мои стали бы покатыми. У меня были бы красивые пухлые щеки, на зависть всем соседкам. Мы ходили бы в церковь рука об руку, а по праздникам я наряжалась бы в цветное платье и накрахмаленный капор, жестче не бывает. Его бы повысили по службе, я продала бы дом на улице Феру. Мы бы купили небольшой особняк с виноградниками, в провинции, пусть будет в Провансе, и стали бы возделывать виноград. Нашего общего дохода хватило бы и на небольшое наследство для сыновей. Мы бы состарились вместе, радуясь каждому дню и каждой ночи, выделеной нам милостью Божьей. Нас похоронили бы на местном кладбище, и каменые кресты, размеров приличных, украсили бы наши могилы, а вкруг них посадили бы кусты шиповника и поставили железную ограду, может быть, даже с позолотой». Из прекрасного видения вдову выдворил звон тарелок. Юная служанка подошла к столу, чтобы убрать пустую посуду. Несостоявшийся супруг встрепенулся, повел плечами и схватил служанку за место, что находится пониже спины. Девушка вскрикнула и рассмеялась. Портос потянул ее к себе и усадил на колени. Служанка принялась колотить его по груди, но даже последнему дураку было понятно, что сопротивление жертвы являлось мнимым, призванным лишь разгорячить пыл охотника. - Ну что ты, что ты, красавица! - вскричал Портос, скручивая руки служанки за ее спиной и опуская усы в щедрый вырез ее платья. - Ах, как ты прекрасна! - Сударь! - вскрикивала служанка, извиваясь и хохоча. - Как вы смеете! - Смею, прелестница, смею! Сам ангел-хранитель послал тебя усталому путнику, чтобы скрасить его тяжкий путь, - урчал Портос, впиваясь устами в розовую кожу подобно тому, как пять минут назад впивался в золотистую грудинку цыпленка. Девушка перестала биться в огромных руках мушкетера, и, сдавшись, обмякла и запрокинула голову назад. Ошеломленная вдова покрылась краской и кашлянула. Услышав посторонний звук, Портос оторвался от своей добычи и посмотрел на источник помехи. Все же ему хватило совести сказать: - Хозяюшка, приношу вам тысячу извинений, но я вынужден покинуть вас на некоторое время. Не беспокойтесь, я скоро вернусь. И если что - громко кричите. Kлянусь честью, я не оставлю вас в беде. Портос сгреб в охапку служанку и поспешным шагом удалился, скрываясь за дверью, ведущей в конюшню. Следующие дни пути ничем особенно не отличались от первого - лишь погода то портилась, то снова становилась сносной. Шел снег, потом дождь, потом опять снег. Когда вдова уставала от изматывающей тряски серой кобылы, она пересаживалсь на седло впереди Портоса. Ей оставалось лишь проникнуться глубоким уважением к Базену, ведь некому было предложить тому свое седло. Мушкетон выглядел не менее плачевно, чем воображаемый Базен, но изо всех сил старался не являть своих мучений требовательному взору господина. Кавалькада останавливалась на ночлег в придорожных трактирах. Портос ел, пил, настойчиво ругался с некоторыми посетителями, но никто, даже господа благородных кровей, изредка встречавшиеся на их пути, не осмеливались ввязаться с ним в драку и всегда уступали ему, примирительно угощая за свой счет. Служанки, горничные, молочницы и даже почтенная жена трактирщика из Ле-Ули одна за другой сдавались при первом же натиске Портоса, подобно тому, как пал Иерусалим пред армией вавилонян. На восьмой день путешествия Портос заскучал. - Что же мне делать? - с печалью обратился он к вдове, воротившись к столу очередного трактира после получасового отсутствия. В его волосах и усах торчала солома. Вдова сидела у окна, понурив голову и попивая молоко. - Решительно никто не желает оказывать мне сопротивления. - Я вам сочувствую, - не менее печально ответствовала вдова. - В самом деле? - обрадовался Портос, найдя понимание. - В самом деле, - вздохнула вдова Лажар. Портос пристально посмотрел на нее. Опустив глаза, хозяйка с улицы Феру разлядывала воск, причудливо растекавшийся по чугунному подсвечнику. Свечной огарок догорал, и затухающее пламя отбрасывало желтые блики на щеки женщины. Портос поспешно встал и пересел на скамью рядом с мадам Лажар. - Вы! - вдруг сказал он, оказавшись совсем близко. - Вы прекрасны! Вдова резко обернулась. - Как вы сказали?! - Я сказал, что не видел женщины прекраснее вас. - Вы с ума сошли! - воскликнула вдова, когда руки Портоса внезапно очутились на ее спине. - Да, я сошел с ума! Вы сводите меня с ума! - Портос приподнял ее и попытался совершить тот же выигрышный маневр, что неоднократно предпринимал на ее глазах, но вдова замахнулась и ударила его по лицу. Не будучи никоим образом к этому готовым, Портос от удивления ослабил хватку. Вдова прижалась спиной к окну, загородившись рукой и выставив перед собой чугунный подсвечник с горящей еще свечой. - Не приближайтесь ко мне! - страшным шепотом произнесла она. - Не смейте! Не смейте! И прежде, чем Портос опомнился, она расплакалась. Не существует на свете оружия опаснее, чем женские слезы. Господа, не привыкшие к таким встречам, особенно подвержены их размягчающему влиянию. Портос опешил. Портос растерялся. Портос потерял дар речи. - Сударыня ...хозяюшка...мадам Лажар... что же вы... как же...я никоим образом не... - Вы наглец! - шепот вдовы стал еще ужаснее от слез, которыми она захлебывалась. - Вы бессовестный грубиян! Даже этот семинарист был лучше вас! Что вы себе позволяете? Почему вы решили, что вам все дозволено? Кто дал вам право обращаться с людьми, как с неодушевленными предметами? Что же вы за люди? Что вы за христиане? Неужели я хоть раз дала вам понять, что я... что я…! - Нет, нет... постойте... я не хотел... не имел в виду... - Портос неуклюже попытался приблизиться, чтобы успокоить вдову, но тут подсвечник полетел ему в голову. Портос увернулся. Хозяйка схватила со стола обглоданную баранью ногу. Портос ловко наклонился, и нога пролетела мимо. Тарелка, кружка, ложка, крышка от кастрюли - все пошло в ход. Вдова метала предметы в мушкетера с резвостью искушенного игрока в мяч, но в этой игре Портос не знал себе равных и перехватывал утварь не менее проворно. - Сударыня! Сударыня!!! Остановитесь! Да прекратите же вы немедленно! Вы горите! - голос Портоса загремел на весь трактирный зал, подобно иерихонской трубе. Вдова вскочила. Подол ее юбки полыхал огнем. На миг она замерла. Пламя подступало к ее коленям. Но миг прошел. Не помня себя, вдова бросилась бежать. Однако всем известно, что от себя не убежишь. Портос бросился за ней, на ходу срывая с себя рубашку. Обмотав тканью левую руку, он повалил вдову на пол и принялся сбивать огонь с ее пылающих юбок. Присутствующие в трактире повскакали со своих мест, наблюдая за этой сценой. Люди кричали. «Пожар! Пожар!» Кто-то бросил Портосу полотенце. Еще несколько взмахов, и огонь унялся. Обрывки юбок тлели, издавая шипящий звук. Тлели рубаха и полотенце. Портос лежал на вдове Лажар, обнимая ее оголенные ноги голыми руками. Их фигуры воплощали собою покосившийся крест. Гробовая тишина окутала трактир - лишь шумное дыхание Портоса нарушало ее. Мушкетон преспокойно храпел в конюшне. - Обошлось, - наконец выдохнул кто-то. Портос принял сидячее положение на полу. На правой его ладони красным пятном расплывался ожог. Вдова обезумевшим взглядом смотрела на свои ноги. Огонь не тронул их. - Пресвятая богородица, - лепетала вдова, - Аve Maria gratia plena. - Благодарите кавалера, грешница распутная, - злобно бросил хозяин трактира, протягивая Портосу стакан вина. - Чуть не спалили респектабельное заведение. Портос залпом выпил содержимое стакана, встал во весь рост и швырнул стакан в окно. Стекло разлетелось вдребезги. Зимний ветер ворвался в зал. Портос протянул руку и схватил трактирщика за горло: - Тысяча чертей, каналья! На коленях проси прощения у этой благородной дамы, или я вытряхну из тебя кишки через нос! Как возможно вытряхнуть человеку кишки через нос, присутствующим в зале так и осталось неизвестным, ибо трактирщик в ту же секунду упал на колени и принес тысячу извинений благородной даме, обещав ей и храброму ее спутнику ужин и ночлег за счет респектабельного заведения.
Стелла: Viksa Vita , с Портосом проще - Портос порождает вокруг себя только яркие краски.
Орхидея: Портос хорош! И вдова Лажар тоже.
Констанс1: Портос просто воплозщенная радость бытия!
Viksa Vita: О, да, сударыни, с Портосом одна песня выпевается. Диву даюсь, почему он так редко звездит на страницах фикоплетства. Персонаж идеальный просто, в отличии от его своенравных коллег. Сам действует, никаких усилий.
Орхидея: Наверно по этой причине Портос и привлекает меньше. Всех же тянет на сложных противоречивых личностей с путаным внутренним миром и жизненной драмой. ))
Viksa Vita: Глава тридцатая, в которой с хозяйкой происходит метаморфоза Ранним утром настойчивый стук разбудил вдову. В дверях стояло платье синего бархата, видимо лет сорок назад являвшегося предметом завидной роскоши. - Что это? - ахнула вдова. - Подарок от господина Портоса, сударыня, - из-за оттороченного потертой серебряной вышивкой лифа показалось лицо Мушкетона, немного припухшее ото сна. - Откуда?! - Господин не велел говорить, - глаза вдовы округлились. Мушкетон, должно быть, принял это физиогномическое явление за требование, не терпящее возражений, и, тяжко вздохнув, все же продолжил: - Господин Портос получил сей прекрасный предмет одежды в подарок от бродячей актрисы, остановившейся на этом постоялом дворе. Дама не устояла перед отвагой господина Портоса, проявленной при пожаре. Наутро дама была столь покладиста, что обещала исполнить любую просьбу моего господина. И он затребовал у нее платье для вас, мадам, для вас! Самое лучшее платье из всего театрального гардероба. Она утверждала, что в этом самом платье выходила на сцену в роли собаки садовника, - тут Мушкетон раздулся от гордости, словно это он сам, а не господин Портос, голыми руками тушил горящую мадам Лажар, а потом проявлял любовные подвиги в объятиях заезжей актрисы. - В какой, вы сказали, роли?! - не поняла мадам Лажар. Если такое вообще было возможным, вид Мушкетона стал еще значительней: наконец настал момент его собственной славы. Цитируя своего господина слово в слово, слуга продекламировал: - Это роль прекрасной героини модного прекрасного творения паршивого испанца мсье де Вега «Собака садовника». - Ваш господин дарит мне одежду собаки? - возмущению вдовы не было предела. - Да! - Мушкетон задрал голову, преисполненный наиблагороднейшими из побуждений. - Благодарю вас, - в отчаянии произнесла мадам Лажар, освобождая руки Мушкетона от тяжелой ноши. - Подарки господина Портоса всегда отличались щедростью и великодушием. - Следует ли понимать из вашей готовности принять сей дар, что мой господин прощен вами? - спросил Мушкетон, заискивающе склоняя голову. - Передайте господину Портосу, - отвечала вдова, вспомнив уроки Базена, - что на него никоим образом невозможно держать зла, ибо сердце его так широко, что может поспорить лишь с широтой его ума. - Будьте покойны, сударыня, так и передам, - ответствовал довольный Мушкетон, низко поклонившись. Снова испустив вздох, вдова принялась облачаться в бутафорское платье. Иного выхода у нее не было - смену исподнего она взяла с собой в дорогу, но и в самых страшных снах своих не могла предположить, что верхняя ее одежда понесет столь катастрофический ущерб. Надо признаться, что театральный костюм оказался впору вдове, и если бы в грязной трактирной комнатушке нашелся хотя бы осколок зеркала, то хозяйка с улицы Феру сама бы подивилась бы той метаморфозе, что с ней произошла. Фигура ее казалась ладной, талия - узкой, шея в высоком испанском воротнике - длинной, а цвет ее кожи выгодно побледнел на темно-синем фоне. Несмотря на некоторую старомодность обличия, во вдове появилось то благородное величие, которое, хотим мы того или нет, но всегда невольно принимаем, примерив на себя одежду, принадлежащую господам голубых кровей. Возможно, все дело в том, что жесткие корсеты выпрямляют наши спины, а широкие рукава утончают кисти. А может быть - в том, что и белошвейка, и прачка в театральном костюме волей-неволей входят в чужую роль и начинают манерничать. Такова уж сила искусства. Вдова собралась было нацепить чепец, но поняла, что в таком виде будет выглядеть еще несуразнeй, и поэтому, скрепя сердце, собрала волосы пучком на затылке, и даже приспустила несколько кудрявых прядей у висков и над лбом, взбив на тот манер, который не раз видела у герцогини Неверской. Увидев спускающуюся по лестнице в общий зал даму в синем платье, Портос сперва не узнал вдову, а потом прошагал к ней и подал руку, всем видом показывая окружающим, что она является если не его принадлежностью, то, по крайне мере, спутницей. - Сударыня, вы сегодня необыкновенны! - заявил Портос тоном, сильно отличающимся от вчерашнего. На этот раз в громогласном баритоне прозвучала учтивость, граничащая с уважением. - Вам очень к лицу ваше новое платье. - Благодарю вас, господин Портос, - ответила вдова с выражением, неожиданным для нее самой. Ей хотелось сказать: «Я не заслуживаю ваших комплиментов», но вместо этого у нее вырвалось: - Но не надо лести, вы не заслуживаете прощения. Подивишись себе самой, вдова тем не менее заносчиво вскинула голову и, не глядя на Портоса, прошествовала к одному из столов. Шелест платья придавал ей уверенности. Портос проследовал за ней, но замешкался, не решаясь сесть. - Простите меня, хозя... сударыня. Вчера я позволил себе грубость, недостойную дворянина. Вдова хотела сказать: «Не стоит беспокоиться - зато вы не позволили мне сгореть», но вместо этого у нее получилось: - Увы, господин мушкетер, вы вели себя самым безобразным образом. Портос совсем сконфузился. - Я забылся. Дорожная скука совсем лишила меня рассудка. Вдова собиралась сказать: «Прошу прощения за то, что составляю вам плохую компанию - я неинтересная собеседница», но вместо этото сказала: - Вы совсем не похожи на заскучавшего человека. Со всеми этими горничными, которых вы удостаиваете своего внимания, едва ли можно жаловаться на хандру, - тут вдова собралась прикусить язык, но не устояла пред искушением и продолжила: - Мне казалось, вы метите выше, господин Портос. Взять хотя бы господина Арамиса. Он никогда и ни за что, думается мне, не прельстился бы подобными субретками. Худшего удара по самолюбию Портоса невозможно было вообразить. Ему внезапно представилось, что вдова Лажар доложит Арамису о его похождениях. Портос потемнел лицом. Он решил немедленно реабилитировать свою репутацию перед лицом воображаемого Арамиса. - Как же мне искупить свою вину перед вами, милейшая? Да, я был груб, пылок, чревоугоден и несдержан. Да, я прелюбодействовал, не приняв во внимание ваши христианские чувства, в чем глубоко раскаиваюсь, поразмыслив об этом. О, да, я заслуживаю порицания, но, я думал, что платье графини Дианы де Бельфлор окажется достаточным искуплением моей вины. - Чье платье? - Графини Дианы де Бельфлор, гранд-дамы из творения вшивого, черт возьми, но модного, как говорят, испанца синьора де Веги. - Значит, это платье графини, - задумчиво протянула вдова. - А ваш слуга утверждал, что оно принадлежало псине какого-то садовника. - Я надеру уши этому подлецу Мушкетону! Он и двух слов связать не может, не перепутав их порядок. «Собака садовника» - так называется пьеса испанского мерзавца, главной героиней которой является ее сиятельство графиня де Бельфлор. - И ее сиятельство изображала артистка, которую вы почтили этой ночью своим присутствием, - подытожила вдова. Портос опустил глаза. - Я был разгорячен битвой с огнем, а актриса блистала на подмостках Мадрида и Барселоны, пленяя каждого, кто видел ее в обличии графини. - Нечего оправдываться, господин Портос, - сухо отрезала вдова, - вы не на исповеди. - Послушайте, хозяюшка, нам осталось два дня пути. Неужели вы хотите провести их в ссоре? - Это зависит от вас, господин Портос, - отвечала вдова, диву даваясь собственной вольности. - Клянусь честью, до самого Парижа я и пальцем не трону ни одну служанку... в вашем присутствии, - обещал Портос. Вдова пожала плечами. - Дело ваше. - Надо сказать, что гнев вам идет, - улыбнулся Портос, подкручивая усы и поправляя свежий воротник, выглаженный Мушкетоном. Следует отдать Портосу должное: до конца пути он не притронулся ни к единой женщине, кроме самой мадам Лажар, которую он теперь вез в своем седле с видом гордым и тщеславным. И ведь в самом деле, встречные путники, которых стало значительно больше у парижских предместей, окидывали процессию взглядами заинтересованными и даже в некотором смысле не лишенными восхищения. Что ж, их можно было понять. Гигантский всадник, возвышающийся на огромном вороном коне, перед которым восседала бледная изможденная дама в синем бархате, и вышколенный слуга, держащийся за ними на почтенном расстоянии, поражали воображение. Во всяком случае, так казалось самому Портосу, возомнившему себя Дон Кихотом, возвращающимся на родину с Дульсинеей в качестве трофея (о Дон Кихоте Портос слышал от Арамиса). Хозяйке же с улице Феру представлялось, что ничего нелепее этого зрелища представить себе было невозможно, тем более, что на синем бархате лежал козлиный тулуп, и она прятала глаза от проезжающих мимо всадников и возниц, вовсе не скрывая собственное смущение. Совсем скоро город Париж возник перед всадниками во всех своих грязи, сутолоке и великолепии и вдова поняла, насколько соскучилась по дому. Она хотела попросить Портоса отвезти ее на улицу Феру, но у Королевской площади ее посетила внезапно странная и безрассудная мысль. Мадам Лажар следовало направиться прямиком к отцу Сандро, как велели ей святые отцы Оноре и Альфред, но вдова пошла на поводу у собственной безумной идеи. - Господин Портос, - обратилась она к спутнику, - мне хотелось бы задать вам один вопрос. Но прошу вас, будьте со мною откровенны, ибо от вашей честности зависит судьба господина Арамиса и известной вам герцогини. - Вы не дождетесь от меня ничего, кроме честности! Разве я не доказал вам, что умею держать слово, данное даме? - Доказали. За последние два дня вы действительно являлись эталоном благоразумия. - В таком случае, спрашиваете. - В таком случае, отвечайте: господин Портос, в самом ли деле я похожа сейчас на дворянку? Портос перегнулся через плечо хозяйки, и она готова была поклясться, что его взгляд был устремлен в вырез ее платья. Произведя некоторые умозаключения, спустя некоторое время Портос пришел к выводам. - Сударыня, вы ничем не отличаетесь от дворянки, разве что вам не мешало бы добавить румян на губы и щеки и подправить прическу. Насчет второго вывода хозяйка была согласна, хоть с первым у нее проявилось разногласие. - Где бы я могла поправить прическу? - спросила она. - Несмотря на усталость, мне не хотелось бы возвращаться домой. Если я не хочу быть узнанной, я должна попасть к герцогине прямо сейчас, без промедлений, из-за которых за мною могли бы проследить, и не показываясь на улице Феру. Портос задумался. - Я мог бы сопроводить вас к своему цирюльнику. Метр Сунни принимает клиентов на улице Сен-Мартен, и половина роты завивается у него перед балами. Впрочем, лишь те, у которых нет прекрасно обученных слуг, - спохватился Портос. - Я давно его не посещал, но, смею надеяться, он не откажет вам в приеме. - Но это же мужской цирюльник! - запротестовала вдова. Портос пожал плечами. - К сожалению, с женскими я не знаком. Через некоторое время Портос беседовал за дверьми куафюрной лавки с почтенным лысым метром Сунни. Метр разводил руками, но Портос был настойчив и в итоге переговоров хозяин лавки согласился принять даму, при этом брезгливо покосившись на нее. Следует отметить, что мастер знал свое дело, и что несмотря на пристрастное отношение к женскому куафюру, прекрасно справился со своей работой. Не прошло и полчаса, как из овального зеркала на вдову смотрела миловидная особа с модной прической в стиле королевы Анны Австрийской. Во всяком случае, так утверждал Портос. Вдова неожиданно улыбнулась своему отражению. Такой она не помнила себя даже в отражении вод ручья, протекавшего возле постоялого двора ее отца подле Руана. А тогда ей было пятнадцать лет. - В таком виде, сударыня, вы безусловно можете предстать и перед самим королем, - восклицал Портос. - Но, позвольте, - запротестовал метр Сунни, - было бы опрометчиво предстать перед королем, когда от вас несет лошадью. Вдова зарделась, став от этого еще привлекательней в глазах Портоса, но не успела ничего возразить, поскольку цирюльник вылил на нее чуть ли не целый флакон духов, отдающих смесью лимона и лаванды. Портос одобрительно закивал. Отблагодарив метра, и заплатив ему слишком большой, на взгляд вдовы, гонорар из ее собственного кошелька, содержимое которого таяло на глазах, спутники направились дальше. Но прежде чем оказаться у цели, вдова решила потратить последние деньги на накидку - не в козлином же тулупе появляться ей у герцогини. Ради этого приобрeтения им пришлось совершить крюк и отправиться на улицу Ферр, где торговали дорогими тканями. Вдова невольно задержалась в лавке суконщика, наслаждаясь прикосновениями атласа, шелков и тюля. Выбрать было нелегко. Портос предлагал купить плащ из золотой парчи, утверждая, что именно такие плащи носят графини при дворе. Но вдове показалось, что он не подойдет к серебряной вышивке на корсаже ее платья, и она остановилась на черной кружевной шали с пришитым к ней покрытием для волос, посчитав, что именно такие кружева должны надевать испанские католички в церковь. Тяжко вздохнув, вдова отдала суконщику тридцать ливров. Никогда в жизни не покупала она одежды по такой цене. Теперь оставался лишь последний штрих. Вдова достала из кошелька зажим для шляпы, с сапфиром, отданный ей когда-то господином Атосом вместо платы за проживание, и который она взяла с собой в дорогу в качестве талисмана. Она пристегнула зажим на груди, скрепив таким образом шаль. Сапфир заблестел на солнце, а Портос одобрительно заулыбался. В начале улицы Вожирар вдова спешилась, благоразумно решив дойти пешком до дворца. Портос же обещал дожидаться ее, совершая патруль вокруг ограды. - Будьте осторожны, господин Портос, - напутствовала его вдова. - Постарайтесь не особо выделяться, на всякий случай; и пусть ни у кого не возникнет подозрений, что вы кого-то ожидаете. - Будьте покойны, сударыня, меня не заметит даже сам Мушкетон, - обещал Портос, покосившись на самого Мушкетона, который клевал носом в седле. - Да пребудет с вами Господь, - напутствовал ее Портос. - И не забудьте выполнить все в точности так, как велел вам Арамис.
Viksa Vita: Вдова набрала побольше воздуха в легкие, и впервые за все это время направилась ко дворцу не с тыла, а к парадному входу. Ее поджилки дрожали, ноги подкашивались, но запах лимона с лавандой вкупе с шелестом платья и острыми шпильками, впивающимися в кожу под волосами, прибавляли ей отваги. Если господин Атос смог пробраться к самой королеве через главный вход, почему бы вдове Лажар не попасть к герцогине таким же путем? Вдова снова подивилась своей храбрости. Вымуштрованный лакей у закрытых дверей дворца, в желтом и черном, цветах дома Гонзага, не глядя на вдову, открыл ей дверь. Хозяйка с улицы Феру сперва задержалась в замешательстве, но не позволила себе долго медлить, и проследовала в вестибюль, где ее встретил следующий блюститель порядка и этикета. Видимо, здесь надо было назваться. Но следует ли склониться в поклоне перед дворецким? Вдова пожалела, что не почерпнула достаточно сведений у святых отцов, но, решив отныне во всем полагаться на себя, лишь задрала голову еще выше, и со всей допустимой ей надменностью произнесла: - Ее сиятельство графиня де Бельфлор желает лично побеседовать с ее светлостью герцогиней Неверской. Дело не терпит отлагательств. Вдова не удивилась бы, будь она немедленно выдворена прочь, но и тут ее ожидал сюрприз: дворецкий поклонился, и, пропуская вперед, провел ее по известным уже анфиладам, галлереям и коридорам в знакомые покои хозяйки дворца. У задрапированной желтым двери дворецкого встретила знакомая вдове горничная герцогини. Слуга повторил ей имя, которым назвалась вдова. Горничная оглядела новоиспеченную графиню с ног до головы, но, к удивлению и вящей радости самой вдовы, не оказала никаких признаков узнавания. Склонившись в реверансе, она исчезла за дверью. Когда субретка воротилась, дверь за ней оставалась открытой, и она пропустила хозяйку с улицы Феру в покои гергоцини. Мария Гонзага, как всегда ослепительная в парче и гранатах, видимо, готовая к визитам или выходу, встала навстречу гостье. Всем своим обликом она выражала сильную встревоженность, и даже не пыталась ее скрыть. Вдова опустила капюшон накидки, открыв лицо, и готова была присесть в почтительном реверансе перед своей старой знакомой, но тут герцогиня произнесла: - Графиня де Бельфлор, не так ли? Чем я обязана вашим визитом? Нам не доводилось встречаться при испанском дворе, но имя ваше у меня на слуху. Ах, постойте, как же я глупа! Вы пребываете в Париже инкогнито, поэтому никто при дворе не трезвонил о вашем пребытии во Францию. Вдова не знала, радоваться ей или горевать. Неужели и герцогиня, которая неоднократно вела с ней откровенные беседы и поверяла свои тайны, не узнала в ней белошвейку? Она открыла было рот, чтобы вывести герцогиню из заблуждения, но, должно быть, сам дьявол взыграл в ней, подогревая ее греховное самолюбие, и она лишь слабо кивнула в подтверждение. - В таком случае, скорее говорите же со мной. С чем вы прибыли от испанского двора? Вы с вестями от Оливареса? Готов ли он поддержать меня? Вдова ничего не ответила, лишь пытаясь понять, как ей следует себя вести в дальнейшем. Но герцогиня, не встретив отрицания в лице вдовы, а лишь замкнутость, прочла в молчании угрозу. Мария Гонзага всполошилась еще больше и зашептала еще более торопливо и взволнованно: - О, господи, я несчастная, несчастная! Лучше бы он отказался! Может быть еще не поздно? Сможете ли вы поскорее вернуться на родину и оповестить его о моем отказе, о том, что я переменила свое решение? Я ведь послала гонца к королеве-матери с той же просьбой о поддержке. Я сумасбродка! Дура! Но разве могла я предугадать, что Ришелье с тайным визитом у ее величества ведет переговоры о мире? Никто не знал об этом месяц назад. Когда я узнала, я поняла, какую ошибку совершила, но гонец уже был в дороге. Я помирилась с герцогом. Мне хватило ума умастить его и мы теперь союзники. Но вам я говорю: это лишь видимость, вынужденное лицемерие с моей стороны. Я, как и всегда, остаюсь верной сторонницей испанской короны. Чтобы снять себя подозрения, я убедила супруга в том, что не претендую на собственные права на наследство, что я на его стороне, что вместе мы сильнее, чем каждый по отдельности, на двух полюсах этой ужасной распри. И мы оба чинной супружеской парой предстали пред королем и просили у его величества обеспечить нам поддержку в наших общих правах на Мантую. Но гонец к королеве-матери уже был в дороге! Мне ничего не оставалось делать, кроме как молить Богородицу, чтобы он погиб в пути! Но что такое молитвы? Бесполезно, все бесполезно. Я наняла людей, чтобы остановили его и перехватили письмо, ценой его жизни, если понадобиться. Бедный милый юноша, он был так доверчив, так покладист, он писал такие стихи! Но разве я могла поступить иначе? Но что если каким-то чудом гонец смог довезти мое послание??? O, горе мне! Ах, как же я глупа! Если с герцогом можно договориться, то король в приступе гнева вышлет меня в провинцию, заточит в монастыре, лишит меня головы за государственную измену! - герцогиня в панике заметалась по будуару. - Но если вы здесь, это говорит о том, что у меня остался еще один союзник в лице Оливареса. И хоть его поддержка ценнее для меня самой жизни, она мне более ни к чему, в этой партии я проиграла. Но, милая графиня де Бельфлор, знайте: я хочу отплатить ему добром за добро. Вы ведь сообщите ему? Сообщите как можно скорее, что примирение короля с королевой-матерью и борьба герцога за Мантую означает, что французские войска непременно войдут в Альпы, чтобы оказать препятствие Габсбургам, поддерживающим Савойцев. Вы понимаете, что это значит? Война с Испанией неизбежна, и Филипп должен знать об этом заранее и быть готовым. Он ни в коем случае не должен быть застигнут врасплох. Герцогиня наконец умолкла, и, едва ли не лишившись чувств, повалилась на кушетку. Вдова Лажар, подобно жене Лота, превратилась в соляной столб. Прилагая все усилия, чтобы ни один мускул ее лица не шевельнулся, она пыталась осмыслить то, что только что услышала. Это вряд ли было возможным, если брать во внимание ее политическую неосведомленность, но самое главное она уразумела. Во-первых, вдова поняла, что герцогиня Неверская была испанской шпионкой. Второе осмысление касалось того обстоятельства, что, пребывая в заблуждении, будто Арамис вез ее послание к Марии Медичи, сама герцогиня Неверская, а вовсе не ее ревнивый супруг, послала наемных убийц, чтобы пресечь дело, которое она, внезапно спохватившись, посчитала ошибочным. В иерархии всех тех моральных чудовищностей, безпринципности и безнравственности, с которыми довелось вдове ознакомиться с тех самых пор, как в дверь постучал ее будущий постоялец, слова герцогини заняли первое место. В руках хозяйки с улицы Феру находилось помилование для герцогини. Отдай она Марии Гонзага письмо Ришелье, и все страхи последней мигом бы улетучились. Герцогиня обрела бы не только душевный покой, но и сильного союзника в лице епископа Люсонского, как тот и обещал Арамису. Именно так и следовало поступить благоразумной женщине, которую судьба назначила на третьестепенные роли. Но вдова уже познала пьянящую сладость главных позиций в сюжете. Она уже вкусила тот запретный плод, что превращает объектов истории в ее субъектов, и отказаться от него было бы слишком тяжко. И тем более тяжело отказываться от запретных искушений, когда находимся мы в состоянии аффекта. А в данный момент именно аффект овладел вдовой. Глубокое разочарование и ярость, не знающая границ, всколыхнулись в душе хозяйки с улицы Феру, И в этой ярости она решила, что ничего, кроме мести, не заслуживает супруга Потифара, вздумавшая погубить Иосифа прекрасного, и чуть не погубившая самого Атоса. Бeсконечня жалость к Арамису, игрушке в руках этой страшной женщины, проснулась во вдове. Что же касается разочарования - оно было вызвано не только тем, что очередная порция аморальности от благородных господ свалилась на голову мадам Лажар, но и тем, что герцогиня не узнала ее. Что ж, не ее вина, что благородные господа не способны видеть дальше кончиков собственных носов. Совершенно забыв о предосторожности, вдова Лажар, вспомнив литературные уроки святых отцов, торжественно и наобум произнесла: - Синьора, вы все правильно поняли. Я прибыла в Париж инкогнито затем, чтобы передать вам положительный ответ от синьора Оливареса, но, как я понимаю, слишком поздно. Карты перетасовал его преосвященство, теперь все изменилось. Вам следует быть осторожной. И мне тоже. Я не могу появиться при французском дворе при нынешней ситуации. Полагаюсь на вашу конфиденциальность: вы не расскажете никому, что мы с вами встречались, ведь это грозит дипломатическим конфликтом. - Да, да, конечно, - в изнемножении герцогиня полулежала на кушетка, обмахиваясь веером. - Никто не узнает, синьора миа, что вы почтили меня своим присутствием. Даже моя глупость знает пределы. Ах, но скажите мне, как там Оливарес? Если и существовало на свете достойное олицетворение слову «нелепость», то именно его, как показалось вдове Лажар, наблюдала она теперь в собственном образе. В обличии графини, как и в обличии белошвейки, она очутилась в той же самой незавидной роли посредницы между любовниками. И роль эта ей порядком осточертела. - Синьора! - вскричала бутафорская испанка, полностью вживаясь в образ. - Вы забываетесь! Графиня Диана де Бельфлор не станет служить субреткой на побегушках у вашей светлости и испанских грандов! Впервые на своем веку мадам Лажар повысила голос. И уж подавно никода не могла она подумать, что кричать ей представится на особу королевских кровей. Ее собственный голос, высокий звонкий чистый и честный, настолько пленил ее, что она решила послушать его еще немного. Совсем чуть-чуть. - Графиня Диана де Бельфлор - высокородная наследница старинного благородного испанского рода, а не какая-нибудь собака садовника! Герцогиня вскочила с кушетки как ужаленная, и на этот раз ее близость к обмороку была неподдельной. Она метнула взгляд к книжным полкам у внутренней стены будуара, затем поспешно приблизилась ко вдове. - Сумасшедшая! - зашептала Мария Гонзага, и в глазах ее мерцал смертельный ужас. - У этих стен есть уши! Герцог не настолько доверяет мне, чтобы нас не подслушивали! Даже сейчас, я уверена... Но прежде, чем герцогиня успела завершить предложение, книжный шкаф удивительным образом отъехал в сторону, и в проеме появился суровый мужчина средних лет с шикарной еще шевелюрой на голове. Одетый с головы до пят в черное, этот Потифар мог вызвать трепет и в сердцах менее хрупких, чем сердце хозяйки с улицы Феру. Сердце вдовы действительно пропустило удар, но тут ей невольно вспомнилась сцена из итальянской комедии, которую она однажды видела на торговой площади Мобер в период ярмарки. Лицедеи в масках изображали сцену супружеской ревности в присутствии дуэньи. Вспомнив об этом, она увидела происходящее в свете менее трагическом, если не менее опасном. - Ах! - герцогиня схватилась за сердце, снова готовая потерять сознание. Потифар подхватил ее хозяйским жестом и силой усадил в кресло. - Что здесь происходит? - грозно спросил он. Окинув вдову взглядом покупателя, приценивающегося в самом деле к новой охотничьей собаке, он хмыкнул: - Графиня де Бельфлор, так ваше сиятельство изволили представиться? В моем доме и condesa де Бельфлор! Сударыня, - обратился он уже к супруге, - мало того, что вы не дорожите собственной жизнью, но к чему вы подставляете и мою голову под меч правосудия?! Следует отметить, что вдова не могла не согласиться с этим риторическим вопросом, и даже благодаря ему прониклась некоторой симпатией к грозному Карлу Гонзага, герцогу Неверскому. - Шарль, о, мой милый Шарль! - герцогиня, заливаясь слезами недоказанной искренности, предприняла попытку привстать с кресла, но «Шарль» мощным рывком вернул ее на место. - Молчите, Мари, лучше молчите, если от вас невозможно добиться ничего более дельного. Вдова не представляла себе, что следует делать дальше, поскольку не понимала, куда дует политический ветер. «Ну, почему, почему простых людей не осведомляют о том, что творится при дворе - ведь от этих самых глупых интриг зависит именно их жизнь, материальное благополучие и процветание?» - задалась она бессмысленным вопросом, вспоминая брата Огюста, равенство и братство. - Синьора де Бельфлор, верно ли я услышал, что вы прибыли с вестями от его величества Филиппа? - задал не менее бессмысленный вопрос герцог. Такого герцог услышать никоим образом не мог, но вдова слегка поклонилась, и на всякий случай продолжила изображать соляной столп. Ей уже довелось узнать, что молчание одной из сторон в диалоге является очень удобным инструментом при попытке выведать сведения у другой. - Посланница Габсбурга в моем доме! - герцог снова вскипел. - Надеюсь, вы благоразумно сохраняете инкогнито на французской земле, синьора. Кроме моей глупой жены и слуг, знает ли кто-нибудь еще в Париже о вашем прибытии? - Нет, - честно ответила вдова. - Однако, могло быть и хуже. Глубоко задумавшись, герцог принялся отмерять комнату шагами, заложив руки за спину. Спустя некоторое время он остановился и положил руку на эфес шпаги. - Вам следует немедленно исчезнуть. - То есть как, ваша светлость? - изумилась вдова. - Не надо! Не надо, Шарль! - вновь вскинулась герцогиня. - Не трожь ее! Одумайся! Она ведь еще не нанесла визита королеве Анне! Что скажет королева? - Какое мне, черт побери, дело, что скажет королева? Королеву не стоит принимать во внимание, учитывая известное вам положение ее при короле. Но герцогиня, вступив на защиту посланницы очередного милого ее сердцу друга, проявила настойчивость и усердие истового адвоката. Должно быть, вдове следовало благодарить ее за это, но она лишь силилась понять, какой сюжетной линии ей стоило придерживаться. - Вы не правы, Карло! - герцогиня вдруг перешла на итальянский. Герцог поморщился и вдова снова услышала родной язык. - Королева не так безвластна, как вам кажется, и ее влияние на его величество обещает расти. И к тому же, подумай, задумайся о том, что натворит Оливарес, узнав, что его человек, его любовница, в конце концов, бесследно сгинула во Франции?! Нам не избежать войны, и это случится гораздо раньше, чем ты предсказывал, а выгода окажется отнюдь не на нашей стороне. - Она... любовница valido?! - герцог немного потерял в уверенности. - О, да, в этом нет никаких сомнений. Неужели ты не слышал, о чем болтала вчера герцогиня де Шеврез? - Я был занят делами поважнее. - В таком случае, доверься мне. - О, sancta simplicitas! Доверять вам, сударыня, не стал бы даже святой евангелист. - Тогда доверься голосу разума, Шарль! Сударь, невозможно без последствий избавиться от любовницы valido. Даже пребывающей инкогнито во Франции. Вдова Лажар окончательно остолбенела, и на этот раз всерьез. Ее считали хозяйкой дома, белошвейкой, распутницей, бесплотным духом, автором чужой истории; на нее не обращали внимания, ею пренебрегали, возможно даже, над нею глумились, но в любовницы паршивого испанца ее еще никто и никогда не записывал. «Воистину, правы люди, утверждающие, что муж и жена - одна сатана», -подумалось ей. Вдове даже показалось, что, может быть, стоило прямо сейчас открыть свое истиное имя этим сумасшедшим, но подобный выход вряд ли оказался бы благоразумным, учитывая ту кашу, что в очередной раз заваривалась перед ее глазами. Карл Гонзага снова принялся измерять будуар шагами, а герцогиня с мольбой глядела на вдову, словно заклиная ее молчать о том, кто состязался с ней за право называться любовницей этого проклятого Оливареса. Впрочем, должно быть, вдова поспешила проклинать Оливареса, ведь его имя заставило герцога не вершить над ней скороспелый суд. - Поступим следующим образом, - сказал герцог, вырастая перед вдовой. - Мне необходимо разобраться в том, что я только что услышал от вас, Мари. Вы правы, не стоит совершать необдуманных действий. Следует все тщательно и аккуратно взвесить. Именно поэтому, до того как я приму окончательное решение, как быть с вами, синьора, мне придется упрятать вас. - Как?! Куда?! Зачем! - всполошилась вдова. - Будьте уверены, ничего дурного не приключится с вами. Хоть моя супруга придерживается весьма плохого мнения на мой счет, я не настолько опрометчив, чтобы уничтожать испанскую посланницу, пусть даже неофициальную. Вам будет оказан максимальный комфорт и обращаться с вами будут со всею учтивостью, даю вам слово. Но я должен досконально выяснить, как поступить с вами в дальнейшем, с наименьшим ущербом для дома Гонзага. Поймите, я не могу опорочить свое имя перед Людовиком. Вы не должны были приходить сюда. Но, что сделано, то сделано. Простите великодушно, синьора, но будучи честным с вами, я не могу гарантировать вам последствия. Я сделаю все, что зависит от меня, чтобы уберечь вас от опасности, но лишь до той поры, пока король, совет, или вместе они придут к надлежащим выводам касательно вашей персоны. - И куда вы вознамерились прятать графиню, Шарль? - спросила герцогиня, немного успокоившись. - Туда, где ее не додумаются разыскивать даже самые опытные шпионы Франции и Испании вместе взятые - в самое сердце Парижа. Герцогиня ахнула с возмущением. - Она отправится к моей дальней родственнице... - Шарль! - герцогиня рассвирепела. - ... двоюродной племяннице по бабкиной линии... - Шарль!! - ... которой, в отличиe от вас, сударыня, я доверяю беспрекословно. - Шарль!!! - Она благочестива, набожна и готовится стать послушницей. - Ты вознамерился поселить графиню де Бельфлор у своей содержанки?! Как же любвеобильны эти благородные господа! И как у них хватает времени и сил содержать столько паралелльных связей? Вдова поникла головой. - Уймись, несчастная! - снова прикрикнул на супругу герцог. - Как бы я не вспомнил о твоем таинственном милом дружке, стихоплете. Герцогиня замолчала, на этот раз надолго. - Синьора, я поселю вас у своей племянницы. Вы ни в чем не будете знать отказа, а племянница моя весьма умна и искусна в душеспасительных беседах. Вам будет не скучно в компании друг друга, уверяю вас. Но вы не сможете выходить из дома. Даже не пытайтесь. Мои люди будут сторожить все входы, выходы и переулки в округе. И хоть они умеют быть незаметными, при необходимости они способны проявить себя с блеском. - Вы угрожаете мне домашним арестом, ваша светлость? - Отнюдь не угрожаю, а исполняю. Герцог дернул за веревку колокольчика. - С кем вы прибыли в Париж? - предусмотрительно спросил герцог Неверский. - Дожидается ли вас кто-нибудь поблизости? Вдова готова была бросить герцогу, что ее дожидается самый высокий мушкетер королевского полка, возможно это остановило бы его, но она испугалась за судьбу господина Портоса. - Я прибыла одна, - гордо ответила хозяйка с улицы Феру, как и положено настоящей шпионке, - лишь моя дуэнья ждет меня. Но моя дуэнья не так проста, как вам может подуматься. Она росла среди разбойников и умеет различать и распутывать следы по снегу. К тому же, скрываясь в андалузских лесах, она научилась оставаться невидимой. Вы не найдете ее, а она разыщет меня! Слово «дуэнья» вдова почерпнула из все той же итальянской комедии на ярмарке. Существовали ли леса в Андалусии вдова знать не могла. Все остальное являлось чистым экспромтом, призванным заставить герцога в страхе переменить свое решение. - В таком случае, примим все меры предосторожности, чтобы ваша маленькая разбойница пребывала в заблуждении. В этот момент в комнату вошла горничная, герцог отвел ее в сторону и сказал ей несколько слов, которые вдова не расслышала. Вдова все еще пыталась казаться бесстрастной, но в душе ее вскипала очередная порция ужаса. Что будет, если она сейчас во всем признается? Если достанет письмо Ришелье, спрятанное у нее в корсаже? Быть может, почерк епископа образумит супружескую пару извергов? Существовало ли хоть что-нибудь на белом свете, что было бы в силах их образумить? Должно быть, в таких отношениях они находили некоторое извращенное наслаждение, и не в любовниках и любовницах было дело. Все эти второстепенные персонажи лишь призваны были подогревать огонь изуверских страстей, кипевших в их пресыщенных сердцах. Нет, признайся она сейчас во всем, и они убьют ее прямо тут, в этом самом будуаре. Заберут письмо для своих нужд, а ее прирежут. Или, может быть, задушат. Вполне вероятно, что и заколят. А следом герцог все-таки отыщет таинственного стихоплета, чье письмо находилось у вдовы в корсаже рядом с письмом епископа, и прикончит и его. А затем и господ Атоса и Портоса. Так, на всякий случай. Нет уж, лучше оставаться любовницей испанского валидо Оливареса, что бы это не означало. Ведь хозяйку с улицы Феру и подавно никто не станет разыскивать, ни испанцы, ни любовники, ни богатая родня, и даже сами господа мушкетеры вряд ли станут ее искать. Разве что у них закончатся деньги на еду, а за ними и припасы в погребе на улице Феру. Ну или разве что господин Арамис соизволит вспомнить о том, что вдова покойного Лажара не вернулась с вестями от его обожаемой герцогини, которая преднамеренно чуть не лишила его жизни. Пропади они все пропадом! - Вы поплатитесь! - вдруг гневно бросила вдова герцогу Гонзага, и в его лице она бросала вызов всей французской знати. - Вы за все поплатитесь! Попомните мои слова, все ваши козни и грехи не пройдут бесследно! Будь я мужчиной, я бы швырнула вам перчатку в лицо! Я бы заставила вас лететь от меня в пекло к самому сатане, но и он не помог бы вам! Вы бы молили о пощаде, а я бы.... Тут вдова осеклась, потому что герцог расхохотался. Герцогиня тоже издала осторожный смешок. - Ух, каковы же вы, синьора де Бельфлор! - восхищенно приствистнул Карл Гонзага. - Признаться, герцогиня де Шеврез права. Никаких сомнений не может быть в том, что синьора свела с ума самого valido.
Стелла: Viksa Vita , ну, вы даете! Вдова Лажар попалась по всем правилам травести. Отец Сандро отдыхает вместе с Атосом.
Viksa Vita: Стелла пишет: Вдова Лажар попалась по всем правилам травести А разве можно играть в 17-ый век не сыграв и в жанр комедии дель арте? :)
Стелла: И трагедия плавно перетекла почти в комедию. Прекрасно течет, надо сказать.
Констанс1: Н-да, вдова Лажар, пообщавшись с Авторами, решила и сама стать автором своей личной истории, в стиле Полишнеля, послав подальше своего собственного автора- отца Сандро. Вот как влияет окружение, кажется , что и сам можешь так как они. А вокруг вдовы Лажар был просто сгусток творческой энергии.
Viksa Vita: Констанс1, истину глаголите. В отсутствие Aвторов, жестокий романс превращается в частушки .
Viksa Vita: Глава тридцать первая: Первый день заключения Портос ждал час. Два. Три. Наказав Мушкетону не выпускать из виду парадный вход, он объехал квартал несколько раз. Потом спешился и стал обходить кругами парк вокруг дворца, делая вид, что прогуливается, наслаждаясь погодой, наконец оказавшей милость парижанам. Навстречу ему шел сослуживец, шевалье д’Имре. После дружеских объятий шевалье набросился на Портоса с вопросами о длительном отсутствии трех мушкетеров. Тревиль, говорил д’Имре, беспокоится по поводу Атоса больше, чем по поводу Портоса и Арамиса. Тогда как многим известно, что последние отбыли по службе в Авиньон, первый получил отпуск, а срок отпуска истек позавчера. Атосу стоило бы немедленно показаться у капитана, иначе не миновать ему взбучки, если не чего похуже. Портос взволновался: Атос не мог показаться у капитана ни сегодня, ни даже завтра. В лучшем случае они с Арамисом подоспеют в Париж на третий день, а в худшем - через четыре дня. - На вашем месте, дорогой Портос, я бы сегодня же явился к де Тревилю с объяснениями, - заявил д’Имре. - Если ваш друг дорог вам, постарайтесь предоставить капитану объяснения как можно скорее. В том, конечно, случае, если вы ими обладаете. - Обладаю, - нерешительно сказал Портос. - Вот и славно. А как насчет ужина в "Сосновой шишке"? Портос всерьез заколебался. Ему следовало совершить немедленный выбор между тремя делами одинаковой степени важности: охраной вдовы Лажар, визиту к капитану и собственным желудком, который с утра пустовал. Солнце клонилось к закату, а вдова все не показывалсь. Репутация Атоса была дорога ему не меньше, чем собственный желудок, но и словo, данное хозяйке и Арамису, было дорого ему, и поэтому Портос, скрепя сердце, все же решил дождаться хозяйку. Расспрощавшись с д’Имре, Портос вернулся к Мушкетону, мерзнущему в компании трех лошадей под деревом, чьи листья давно облетели. Портос достал кинжал и приянялся упражняться в метании в дерево. Несмотря на то, что сумерки сгущались, Портос все же попал девять раз из десяти. Когда более никаких занятий не осталось, мушкетер принялся было очищать с помощью все того же кинжала ногти от грязи, но тут за железной оградой дворца, на аллее, ведущей к главному входу, появился знакомый силуэт в широком испанском платье с накидкой. Это видение показалось голодному Портосу ангельским, и он с нетерпением наблюдал, как хозяюшка поспешной походкой идет к воротам. Портос направился было к вдове, но та, выйдя за ворота, свернула направо, вместо того, чтобы свернуть налево. Мушкетер, недоумевая, бросился за ней, но вдова лишь ускорила шаг. - Эй! Хозяюшка! Сударыня, постойте! Куда же вы? - Портос поспешил за ней, но она мчалась со всех ног по другой стороне улицы Вожирар так, будто удирала от него. - Стойте! - Портос побежал следом. Мимо промчался черный экипаж с задрапированными занавесками. Облив Портоса мокрой грязью, экипаж скрыл на мгновение хозяйку из вида и исчез за углом улицы Кассет. Мушкетер выругался. Силуэт вдовы показался на углу улицы Могильщиков. Там Портос нагнал ее и успел ухватить за локоть. Вдова принялась выдирать руку, но Портос держал крепко, призывая ее к благоразумию. - Хозяюшка, это же я! Что с вами? Что вас так напугало? Несколько секунд прошли в борьбе, в итоге которой капюшон накидки упал с головы мадам Лажар, и Портос, к вящему своему удивлению, увидел, что голова принадлежала не хозяйке с улицы Феру, а какой-то незнакомой женщине. Портос ахнул. - Это не вы, хозяюшка! - вскричал он. - Вы меня с кем-то перепутали, сударь - сказала незнакомка. - Но вы же в ее платье! - Позвольте, сударь, но это мое платье! - отбрыкивалась неизвестная женщина. - Что вы с сделали с мадам Лажар?! - загремел Портос на всю улицу. - Не знаю я никакой мадам Лажар. Чего вы от меня хотите, сударь? - Оставьте даму в покое, негодяй! Рядом с ними появился какой-то человек, с виду дворянин, и встал на пути у Портоса. - Идите, милейшая, бегите от этого наглеца, я задержу его! - услышав подобный отзыв о собственной персоне, Портос выпустил женщину. - Вы назвали честного человека наглецом, сударь, и, надеетесь, что я спущу вам это с рук? Незнакомец достал шпагу. Портос сделал то же самое. Клинки скрестились. Незнакомец делал изящные фигуры, присущие более урокам фехтования, чем настоящей драке. Натиск же шпаги Портоса был подобен тарану, пробивающему ворота башни, и через несколько выпадов неизвестный истории дворянин лежал окончательно мертвым на грязном снегу (поскольку господин этот оказался совершенно случайной причиной заминки в нашем повествовании и всего лишь был направлен благородным желанием защищить незнакомую ему даму от посягательств, как ему казалось, на жизнь ее и честь, мы не затруднили себя поиском его имени в библиотеках и архивах). Портос выдернул шпагу из живота мертвеца, оглядываясь по сторонам. Hо этих нескольких минут промедления хватило, чтобы незнакомка, переодетая в хозяйку с улицы Феру, переодетую в графиню, исчезла из виду. - Тысяча чертей! Дьявол и преисподняя! - ругался Портос, тщетно пытаясь различить хоть что-либо в непроглядной тьме, что окутала улицы. Бегом вернувшись туда, где ожидал Мушкетон, Портос схватил слугу за шиворот, словно желая вытрясти из него сведения, которыми сам не обладал. - Ты что-нибудь видел? Кто покидал дворец? Говори, бесполезная ты скотина, или я сброшу тебя в реку! - Господин Портос... я ничего не видел... не помню... - всхлипывал Мушкетон. - Вспоминай! - орал господин. Должно быть, тряска все же оказала надлежащее действие на память слуги, потому что тот пролепетал: - Разве что экипаж. Да, да, черный экипаж. Запряженный двумя лошадьми. - Что экипаж?! - взревел Портос, вспоминая, что сам только что видел карету. - Выехал за вторые ворота. Сразу же после того, как мадам Лажар вышла. - Проклятие! Почему ты не последовал за ним?! - Господин не велел покидать пост. - А голова? На что Создатель приколотил тебе голову к плечам, если ты не в состоянии ею самостоятельно пользоваться? Портос понял, что его одурачили, и злость на самого себя вылилась в удары, посыпавшиеся на вышеозначенный предмет физиологии Мушкетона. - Что еще ты видел, каналья? - Ничего, сударь, ничего, клянусь Богом, - стонал Мушкетон, прикрывая голову руками. Осознав, что ничего более добиться от Мушкетона ему не удастся, Портос издал рык, подобный львиному, и отпустил слугу. Мушкетон поспешно спрятался за круп лошади. - Что же делать? Что же делать?! - вопрошал Портос черное небо. - Проворонил хозяйку, как последний остолоп! Желая силой взять то, что не поддавалось разуму, Портос рванулся было к дворцовым воротам, размахивая шпагой, но на полпути понял всю тщетность такого побуждения, повернул обратно, вскочил на лошадь и поскакал в сторону улицы Старой Голубятни. Хоть в одном деле он должен был сегодня познать успех. Мушкетон, дрожа и хлюпая носом, сел на своего коня и последовал за хозяином. *** Покуда Портос прогуливался по окрестностям парка, упражнялся в метании холодного оружия, беседовал с д’Имре и убивал незнакомого дворянина, с мадам Лажар происходило следующее. - Идите за мной, синьора, - герцог открыл дверь в смежную комнату, оказавшуюся туалетной герцогини. Следом за хозяйкой и герцогом в комнату вошла незнакомая вдове молодая женщина: должно быть, еще одна служанка из дворцового штата. - Раздевайтесь, - приказал герцог служанке, и та беспрекословно принялась снимать с себя одежду, что заставило вдову представить себе, чем занимается герцог, когда ему наскучивает ругаться с герцогиней и навещать благочестивую племянницу по бабкиной линии. - Вы тоже, синьора. - Как вы смеете! - мадам Лажар не на шутку перепугалась. Но к скромности синьоры герцог проявил большую снисходительность и жестом указал ей на расписную ширму. Не видя иного выхода, вдова укрылась за ширмой. - Не медлите, снимайте с себя одежду, сударыня. Дрожащими руками вдова принялась выпутываться из проклятого платье, и, пользуясь своей недоступностью взору Карла Гонзага, успела cпрятать под нижней рубашкой два письма. Пряжку с сапфиром она зажала в руке. - Надеюсь, ваше сиятельство не станет отнимать у меня кошелек и фамильные драгоценности, - призвав последние остатки гордости, воззвала вдова из-за ширмы. - Ваши драгоценности мне ни к чему, - фыркнул герцог. - Я не какой-нибудь разбойник с большой дороги, с которыми вы привыкли общаться. Вдова спрятала пряжку в кошелек. В этот момент чужая одежда полетела за ширму, и на вдову свалились юбки, передник, чепец и платье горничной. - Давайте сюда ваше платье и надевайте это, - потребовал герцог. Вдова перекинула через перегородку костюм собаки садовника. Когда мадам Лажар появилась из-за ширмы, перед ее взором стояла она сама в недавнем обличии графини; горничная была с ней одного роста и обладала похожими пропорциями. Герцог же оглядел хозяйку с улицы Феру с головы до ног, и, судя по всему, удовольствовавшись ее перевоплощением в саму себя, заявил с презрением: - Вот уж воистину, все женщины одинаковы: и у синьоры, и у субретки одна и та же суть. Лишь платье ослепляет мужчин, вводя их в горестное умопoмрачение. Никто не распознает в вас благородную даму, синьора, уж поверьте моему опыту. Должно быть, эти реплики призваны были оскорбить графиню де Бельфлор, но мадам Лажар пришлось лишь молчаливо признать, насколько прав герцoг, сам о том не подозревая. После костюмерных маневров герцог собственной персоной сопроводил вдову к служебному входу, где ожидал запряженный парой лошадей черный, без каких-либо признаков принадлежности кому бы то ни было, экипаж. Такой же безликий кучер в черном сидел на козлах. Прежде чем запихнуть вдову в карету, герцог зачем-то завязал ей глаза. Вдова оказалась на сидении, а рядом с собой почувствовала присутствие еще одного человека, который, наверное, должен был доставить ее в назначенное место со всеми предосторожностями. Карета тронулась и закачалась на привычных булыжниках родных улиц, но вдова не могла знать, куда ее везут. Как могла она судить, минут пятнадцать спустя ее вытащили из экипажа. Место было тихим, уличный шум остался немного поодаль - должно быть, карета въехала во двор. Затем вдова услышала стук в дверь. Ta с легким скрипом отворилась и сопровождающий хозяйку мужчина сказал кому-то пару неразборчивых слов. Послышались шаги, уходящие вверх. Прошло еще некоторое время, пока вдова стояла в прихожей в компании еще какой-то женщины, что почтительно поддерживала ее за руку. Вскоре ее спутник вернулся. Подхватив мадам Лажар под руку, он потащил ее вверх по невысокой лестнице. Еще одна дверь, и вдова оказалась в комнате, где потрескивало пламя и пахло изысканными женскими духами, которые тонкой нитью проникли в ее собственное облако из лимона с лавандой. - Ступайте. В ожидании дальнейших указаний мы славно проведем время, - послышался нежный женский голос, отдающий при этом ноткой властности. Стук каблуков сообщил вдове о том, что спутник ее удалился и она осталась наедине с обладательницей голоса. Ее догадка немедлнно подтвердилась: чьи-то ласковые руки бережно сняли с ее глаз повязку. Проморгавшись, вдова увидела, что находится в небольшой элегантной комнате, скромной убранством, но не лишенной богатых предметов роскoши. Кресло черного дерева было обито шелком, на столике перед зеркалом стояла шкатулка из слоновой кости, да и само зеркало было заключено в дивной красоты тяжелую оправу, на которой были выточены фигурки сказочных персонажей тончайшей работы. Пожалуй, зеркало это верой и правдой служило своей хозяйке, которая не могла не любить в него глядеться, судя по ее восхитительной внешности. И действительно, хозяйка дома была наилучшим произведением искусства в этих декорациях. Совсем еще юная девушка, со взором кротким и пленительным, она являла собой само благочестие. При этом, наряду с добропорядочностью, в ней можно было заподозрить и способность к страстным чувствам, которые так нравятся сильному полу. Лицо ее было тонким и бледным, лоб - высоким, что свидетельствовало о незаурядном уме. Девушка была одета в пеньюар с закрытым отложным воротником. Поверх пеньюара был небрежно наброшен темно-красный шелковый халат. Должно быть, до появления непрошенных гостей она собиралась ко сну. Хотя на ней не было драгоценностей, белокурые волосы, свободно растекавшиеся по плечам, служили самым прекрасным украшением этому ангельскому видению. Вдова Лажар никогда не встречала подобных красавиц. Даже образ роскошной герцогини мерк пред тем небесным светом, который излучала эта женщина, и герцогиня вдруг показалась вдове грубоватой. А ей самой, хозяйке с улицы Феру, будь то в костюме горничной или в наряде гранд-дамы, ничего не оставалось, кроме как почувствовать себя серой кобылой Базена рядом с вороным скакуном господина Портоса. - Синьора, - мягким голосом произнесла красавица, - ничего не бойтесь, вы в надежных руках. В самом скором времени я распоряжусь, чтобы приготовили для вас свободную спальню, но прежде скажите: как вас называть? Вдова задумалась. Несмотря на глубокую симпатию, которю она немедленно почувствовала к этой женщинe, ей все же пока не следовало называться собственным именем, как и, должно быть, не надлежало раскрывать инкогнито графини де Бельфлор. - Диана, - сказала она. - Зовите меня просто Дианой, сударыня. - Какое чудесное античное имя, - нараспев произнесла красотка. - А у вас безупречный французский. Не будь вы испанкой, я бы приняла вас за коренную жительницу Парижа. Но нет, не бойтесь: мне не доложили о вас ровным счетом ничего, кроме того, что вы родом из Андалусии. Вдова с облегчением кивнула. - А вас сударыня? Как вас зовут? - Зовите меня просто Анной, - расплатилась прелестница той же монетой. - Быть может, вы - сама королева? - вдова открыто улыбнулась. Она не собиралась льстить незнакомке, лишь попыталась выразить свое искреннее восхищение. - Ах, нет, что вы, я всего лишь дальняя родственница герцога Гонзага по младшей ветви. Его двоюродная бабка и мой дед... впрочем, это не интересно. Давайте лучше перекусим. Вы наверное устали после долгого дня. Анна усадила вдову в кресло у маленького лакированного столика, вызвала горничную и попросила принести небольшойужин. Совсем скоро на столе материализовались легкие закуски: сыры, хлеб, тонко нарезанные ломтики окорока и кубок с разбавленным вином. Горящие свечи и потрескивающий очаг располагали к беседе, как и сама хозяйка дома, томно развалившаяся в кресле. - Ешьте, ешьте, - подбодрила она вдову. Сперва вдова лишь отломала кусочек хлеба, оттопырив мизинцы, но спустя несколько минут она уже набросилась на еду со всем аппетитом ничего не не евшего с утра человека. Анна с удовольствием смотрела на нее, как смотрят матери на голодных крестьянских ребятишек, вернувшихся домой с полей на обед. - Ах, как вы проголодались, бедняжка, - Анна с сочувствием покачала головой. - Долгая дорога... - замычала разомлевшая от еды и вина вдова, прикрывая рот салфеткой, - дороги нынче... так несносны. - О, да, зима в наших краях, должно быть, жестче испанской. В воображении моем встает Кастилия - страна вечного солнца. Золотистые виноградники, шиповник в цвету, орхидеи на террасах, журчащие фонтаны в теннистых патио, желтые лимоны, подобные тысячам маленьких солнц, зреют в садах… - Анна мечтательно прикрыла глаза. - Так ли цветуща она в самом деле? - Угу, - закивала вдова. - А Кордоба? Скажите, правда ли это, что мавры оставили свой неизгладимый след на архитектуре дворца короля Педро I? - Я никогда не бывала в Кордобе, - честно призналась вдова. - Ах, нет, - улыбнулась ангельская женщина, хлопнув в ладошки, - я ошиблась. Я ведь так несведуща в географии. Вспоминается, что Алькасар его величества Педро I, о котором рассказывают чудеса, гениальный зодчий воздвиг в Толедо. - О! - ответила хозяйка с улицы Феру. Она была поглощена куском желтого сыра, который пыталась нарезать серебряным ножом, совершенно негодным, по ее мнению, для использования за трапезой. Вдова слишком уставла, чтобы придавать значение незнакомым наименованиям, и слишком была разморена как яствами, так и чарующим голосом прелестницы. Все, что та говорила, звучало как колдовская сказка из далекого детства. - Интересно, как же это интересно, - чарующим голосом лесной феи продолжала Анна. - Ах, прекрасная Каталония, обитель пиратов и моряков. А ведь оттуда рукой подать в иной мир. Однако, как же это невыразимо чудесно: стоя на пристани, когда соленый ветер треплет волосы, наверное, можно различить в туманной дали гордые очертания парусов "Санта-Марии" и "Ниньи". Каравеллы отчаливают. И вот паруса, подобно лебедям, белые на синем, раздуваясь под бейдевиндом, отплывают от древнего порта к берегам Нового Света. Видение это живо и ярко нарисовалось воображению вдовы, завладев им полностью. Она даже забыла про сыр. Зато вспомнила про корабль, который когда-то упоминал господин Атос. - Собственно, как и «Боярышник», - дополнила вдова тени двух кораблей третьей, решив блеснуть, наконец, и собственными знаниями. - «Mayflower», - пропела Анна незнакомое слово и еле заметная дрожь пробежала по ее телу. - Вы бывали в Англии, моя милая девочка? Если не еда, не доброе отношение, не облик и не голос племянницы герцога по младшей бабкиной линии, то последняя фраза покорила вдову окончательно. "Милая девочка". Мадам Лажар тщетно силилась вспомнить, когда в последний раз, если вообще когда-нибудь слышала подобное обращение к собственной персоне. И хоть мадам Лажар была старше племянницы герцога едва ли не в полтора раза, все же голос собственной покойной матери из тех незапамятных времен, когда та была здоровой, услышался вдове в интонации юной девушки. Воистину, воспоминания детства имеют над нами всесильную власть. Стоит случайно брошенной фразе слегка отодвинуть завесу, что отделяет нас, взрослых людей, от самих себя в ту нежную пору, как карточным домиком рушатся стены, южным ветром сносятся баррикады, от майского дыхания падают каменные барьеры, что мы так долго и упорно строили для того, чтобы выжить. И вот мы стоим, голые, босые и беззащитные на пороге родного дома и протягиваем слабые ручонки к матери и отцу. И они более не прах и пыль, а пышущие жизнью полубоги, готовые защитить нас от всей жестокости бренного бытия. - Нет, сударыня, я никогда не была в Англии, - ответила вдова с увлажнившимися глазами. Она осознала, что, какими бы причудливыми дорогами ее ни занесло в дом этой женщины, и где бы этот дом ни находился, в этом доме ей хочется остаться навсегда. -Вам грустно? - участливо спросила Анна, наклоняясь к вдове через поручень кресла. - Простите, я, должно быть, затронула некое неприятное для вас воспоминание. - Что вы, напротив. Вы напомнили мне мою юность. - Вы, должно быть, были прекрасны в юности и разбили немало сердец. Как, впрочем, прекрасны и сейчас. Необходимо лишь избавить вас от этой ужасной одежды. Местные простолюдинки столь безвкусно одеваются, вы не находите? При первом же случае я пошлю за своим портным. Он сошьет достойное вас платье не дольше, чем за сутки. Вдове больше не нужны были платья, ей хватило их по горло. Она лишь хотела отдохнуть в этом доме, в его уюте и аромате. Восхитительная женщина угадала и это ее желание. - Вы утомились, моя дорогая. Все потом, потом. Ваша постель уже готова, отойдем же ко сну, милая. Взяв мадам Лажар под руку, хозяйка необыкновенного жилища проводила ее в спальню, находившуюся на другом конце небольшого коридора. Горничная уже ждала там, готовая предложить услуги по раздеванию. Анна поцеловала вдову в щеку, как старую знакомую, и, пожелав доброй ночи, уплыла за дверь. Как раздеваться в присутствии горничной, вдова не знала, но у нее не осталось сил думать об этом, и она отдалась во власть искусной служанки. Та не только помогла ей облачиться в ночную сорочку, но даже расчесала ей волосы, достав из них бессчетное количество шпилек.Только сейчас вдова осознала, насколько они ей мешали. Письма, спрятанные на груди, вдова поспешила скрыть от глаз горничной под подушкой. Затушив свечи чугунным колпачком, служанка вышла. Мадам Лажар опустилась на кровать и погрузилась в теплые волны южного моря. Лимоны закачались на ветках, расцвел боярышник, собака садовника тихо завыла на полную луну. Перина была настолько мягка, что вдове Лажара не пришлось даже помолиться по обыкновению, чтобы заснуть.
Стелла: Анна уже здесь! Ну, ничего хорошего не жди!
Констанс1: Так вот чьей любовницей стала бывшая графиня де Ла Фер. Герцога Гонзага. А герцог и герцогиня Гонзака , это те самые родители Марии Гонзага-младшей, в которую был влюблен и на которой чуть не женился Гастон Ордеанский?
Armande: Констанс1, эта дочь, Мария-Людовика (Луиза) Гонзага, была последовательно женой двух королей Польши, Владислава 4 и Яна 2 Казимира (переписывалась с которым по-итальянски). Кроме романа с Гастоном Орлеанским, на ее счету еще Сен-Мар и маршал де Грамон. Письмо ее к де Грамону по поводу участия его сыновей в Русском походе Яна Казимира Вы, кстати, переводили (тема про де Гиша, статья Анатоля Франса).
Констанс1: Armande , спасибо , что напомнили. Склероз кажется у меня начинается.
Viksa Vita: Armande, спасибо! Не ищите у меня пожалуйста в тексте никаких хронологических и родословных соответствий, ибо, признаться, я ничего не смыслю в них, и пользуюсь в основном детскими знаниями, гуглом и википедией, как и подобает настоящему фэйлетонисту. Hо все же хочу уточнить. В этом фике фигурирует Карлo II Гонзага-Невер, он же герцог Майена и д'Эгильона (именно поэтому я поселила супругов Неверских в особнях д'Эгильон, что тоже нонсенс, как мне кажется). Тогда как отец несостоявшейся невесты Гастона Орлеанского это Карл I, его дядька. За сим прошу простить мне и хронолигческий нонсенс: настоящей Марии Гонзага в 1622-ом году было лет триннадцать. (Я уже не говорю о том, что де Тревиль в тот период мушкетерами не командовал, как впрочем и в период, описываемый Дюма, так что я соблюдаю букву текста в смысле хронологического абсурда ).
Viksa Vita: Глава тридцать вторая, в которой говорится о женской чести Оказавшись на улице Старой Голубятни, Портос сперва не поверил своим глазам и подумал, что неверный свет факелов исказил его зрение. Но нет - у особняка господина де Тревиля действительно стояли Атос и Арамис, препираясь с дежурным охранником. Точнее, препирался Арамис. Атос, привалившись к воротам, просто стоял с закрытыми глазами. Рядом стояли две взмыленные лошади, препираясь с зимней природой на предмет травы. - Полноте, Сент-Этьен, отоприте ворота, нам необходимо отрапортовать капитану сегодня же, - доходчиво объяснял Арамис, - Не по уставу, - отвечал дежурный. - Неурочные часы. - Понимаю вас лучше кого-бы то ни было, но дело срочное. Мы только что прибыли из Авиньона. - Следовало прибывать из Авиньона полтора часа назад. Вам непременно надобно, Арамис, чтобы мне не поздоровилось? - Вам не поздоровится уже за то, что вы разговариваете со мной на посту. Нарушив один устав, вы тем самым уже вступили на тропу грешника. - Оставьте уроки богословия послушницам, господин "аббат". - Даю вам слово, капитан не разгневается. - Не по уставу. - Но внемли же гласу разума: я вижу свет в окнах кабинета - значит, капитан еще при делах. - Не велено. - Господи, Сент-Этьен, до чего вы упрямы! Клянусь вам, Тревиль с вами разделается за то, что вы не впустили нас! - Не по уставу. - Эй, Сент-Этьен! - Портос соскочил к лошади. - Пропусти нас немедленно и я прощу тебе твой должок. Арамис обернулся на знакомый голос. Атос открыл глаза и сделал шаг навстречу Портосу. Все трое были столь очевидно обрадованы неожиданной встречей, что им не нужны были объятия в доказательство своих чувств. - Какой должок? - настороженно спросил тот, кого звали Сент-Этьеном. - Да тот самый. - Тот самый? - Вот именно. - Портос, неужели вы тоже прибыли из Авиньона? - Из самого что ни на есть Авиньона. - Простите должок, говорите? - Клянусь честью, что более никогда о нем не заикнусь. - Клянетесь честью? - Все верно. Сент-Этьен заколебался но внутренняя борьба его разрешилась не в пользу просителей. - Нет, не могу, не по уставу, - он мучительно сцепил челюсти. - Ну и болван. Ты еще будешь умолять на коленях, чтобы я впустил тебя в преисподнюю, а я не впущу. - Мы будем бороться в рукопашную? - Сент-Этьен вздрогнул. - Непременно. Сент-Этьен задрожал. - Нет. Лучше в рукопашную, чем разжалование. Нельзя. Не по уставу. - Скотина, - заключил Портос. - Сент-Этьен, - снова попытался Арамис вкрадчиво. - Прошу вас, ради старого нашего знакомства, впустите нас. Ты же знаешь, что я бы впустил тебя. - Вы что оглохли, господа?! Сами, что-ли, никогда не дежурили? - рассвирепел охранник. - С вашими Авиньонами и отпусками не удивительно, что у вас память отшибло, и вы и вспомнить не можете, когда в последний раз выходили на пост. Куда вас только черти носят? Я не могу пропустить вас к капитану поздним вечером! На луну посмотрите! Взгляды Портоса и Арамиса устремились вслед за указующим перстом Сент-Этьена. В самом деле, луна, немного ущербная, но все же величественная, плыла в облаках высоко над городом. - Сударь, - раздался голос Атоса, прозвучавший несколько замогильно, - мы десять дней провели в седле. Мой отпуск закончился позавчера. Если я сегодня же не предстану перед капитаном, разжалование будет грозить не вам, а мне. Быть может, вы понесете наказание за нарушение устава, но если вы пропустите нас, вы сохраните наше уважение, чего бы оно ни стоило. - Вы наглецы, господа, - сказал Сент-Этьен, - и разговариваете со мной, как со сторожевой псиной, вместо того, чтобы попросить о дружеском одолжении. Проходите, черт бы вас побрал. Сент-Этьен подвинулся и отворил ворота. Друзья направились к особняку. Не сговариваясь, они решили рассказать обо всем друг другу позже, но прежде, чем заявить о себе лакею, стоящему у кабинета господина де Тревиля, Портос выбрал подходящий момент, чтобы без моментальных последствий шепнуть Арамису: "Хозяйка пропала". Арамис еле сдержал возглас, но Портос уже доложил лакею, что трое мушкетеров явились с рапортом. - Входите, входите, господа!- послышался из-за отворенных дверей знакомый голос. Мушкетеры предстали перед капитаном: один измученный, другой взволнованный, а третий сконфуженный. Сняв шляпы, они склонили головы. Тревиль встал из-за стола и приблизился к подчиненным, рассматривая их опущенные физиономии. - Да на вас лица нету! И почему вы ко мне в неурочные часы? Неужели епископ уже в Париже? Почему вы не в его конвое? Почему никто не доложил мне заранее о его прибытии?! А вы, Атос, почему вы опоздали на полтора дня?! Тревиль начал гневаться, но мушкетеры знали, что человек этот настолько же вспыльчив, насколько отходчив. - Господин капитан, - взял слово Арамис, - позвольте осведомить вас: епископ из Авиньона тайным визитом отправился к ее величеству в Ангулем, чтобы вести переговоры о перемирии. Надо полагать, что его преосвященство и ее величество скоро вместе прибудут ко двору и предстанут перед лицом его величества. - Это мне известно. Но вы почему здесь и не сопровождаете их? - Нас отпустили. - Зачем? - Чтобы совершить еще одно дело государственной важности, - Арамис бросил осуждающий взгляд на Портоса. - Какое такое дело может быть важнее конвоя этих персон? - Нас направили в Париж с перепиской от епископа к другой персоне... - Арамис мучительно запнулся. - К герцогине Неверской, - помог ему Портос. Арамис снова одарил его недовольным взором. - Ах, это дурацкая история с Мантуанским наследством! Сегодня при дворе я слышал, что некие посланцы от испанского министра Оливареса должны были неофициально прибыть в Париж со своими собственными требованиями. Мантуя, несомненно, местность стратегическая, но сам черт не разберет, что происходит в этой заварухе. Лучше бы мы по старой памяти громили добрых гугенотов, чем связываться с этими застегнутыми на сто крючков ханжами из Мадрида, - Тревиль на секунду замолчал, затем спохватился: - Между прочим, почему Сент-Этьен нарушил устав? Я лишу его месячного жалования за то, что он пропустил вас ко мне в неурочные часы. - Господин капитан, - Атос впервые заговорил, - прошу вас, не наказывайте Сент-Этьена. Он поступил как благородный дворянин, оказав услугу сослуживцам. Капитан недовольно кивнул, потом одобрительно хлопнул Портоса по плечу. - Ладно, так и быть, я спущу ему с рук эту проделку за то, что он пропустил ко мне самых преданных мушкетеров его величества. Значит, вы сопроводили епископа в Ангулем. Велика тайна! Этого выскочку-интригана следует опасаться, попомните мои слова. Я ведь не даром послал к нему вас, а не этого самого Сент-Этьена или кого еще. Этот проныра-епископ пытается склонить на свою сторону весь дворянский цвет, и, надо признаться, ему это удается. Говорят, граф де Рошфор недавно примкнул к его сторонникам. Простите, господа, но я должен был испытать вашу преданность. Теперь я знаю: будь в его конвое не вы, господа, а другие ваши сослуживцы, и мушкетерский полк обеднел бы на несколько голов. А вас, Атос, я не послал вместе с друзьями, потому что понимал: подобное испытание вам ни к чему. Портос, Арамис - епископ сделал вам предложение? - Сделал. - И вы отказались? - Как видите, мы здесь перед вами, - справедливо заметил Арамис, несколько уязвленный тем обстоятельством, что несмотря на полтора года службы, капитан все еще проверял его и Портоса на вшивость, тогда как Атос, вступивший в полк намного позже, незамедлительно заслужил доверие без всяких проверок. - Мы даже слушать его не захотели! - заявил Портос. - Этот интриган обещал нам золотые горы, но мы лишь пожимали плечами и посылали его ко всем чертям. - Прямо так и послали ко всем чертям? Его преосвященство? - Ну, может быть не ко всем, но к одному так точно. - Вы молодцы, господа, и ваша преданность заслуживает аванса, - Портос и Арамис просияли. Де Тревиль направился к столу, должно быть, чтобы написать расписку казначею, но не дойдя до этой благородной цели, развернулся и снова предстал перед разочарованными мушкетерами. - И все же, все же, я недоумеваю: Атос, а вы где были? - Поскольку вы, капитан, не изволили распорядить и меня в Авиньон, я решил использовать свой отпуск, чтобы провести его вместе с господами Портосом и Арамисом. - Не может быть! - Оставаться в Париже без своих друзей казалось мне весьма унылым способом провести время. - Безумцы! - воскликнул де Тревиль с нескрываемым восхищением. - Неразлучны настолько, что и месяца не можете отдохнуть друг от друга? - Друзья - это все, на что можно полагаться на этом свете, - мрачно сказал Атос. - Без друзей становится невыносимо скучно, - сказал Портос. - Имманентное одиночество, ниспосланное Господом человеку со времен изгнания из Рая, можно восполнить лишь иллюзией неотделимости своей от других, - добавил Арамис. - Хороши! На этот раз капитан похлопал по плечу Арамиса и снова направился к столу писать казначею. Ho снова воротился назад ни с чем. - И все же скажите, Атос, почему вы так бледны, будто от самого Ангулема шли пешком, не перекусив на дорогу? - Я был ранен, - признался Атос, - но должен был к сроку возвратиться в Париж - мой отпуск, как вам известно, истек позавчера. - Ранены?! Тяжело?! Мушкетеры ответили хором: - Очень, - сказал Портос. - Средней степени тяжести, - пробормотал Арамис. - Вовсе нет, - с подобием улыбки произнес Атос. - Тысяча чертей! Но как это случилось? - Видите ли, когда мы покидали Ангулем, на нас неожиданно напали... - нерешительно начал Арамис. - Разбойники! - вскричал Портос, оживленно жестикулируя. - В дороге, в лесах, ночью, ничего не было видно, и из тьмы вдруг выскочили двадцать вооруженных людей в масках. - Конные или пешие? - Конные. - Пешие. - И те и другие. Должно быть, это были испанцы, - продолжил Портос. - Они вознамерились отобрать у нас кошельки. Мы дрались как черти. Не всех, надо признаться, положили, но успели унести ноги. - Вы дрались с двадцатью разбойниками, но ранен лишь Атос? - Он задерживал пеших разбойников шпагой и дагой, покуда мы с Арамисом и слугами стреляли в конных и перезаряжали ружья. - Ага, - сказал де Тревиль, пытаясь представить себе картину лесного побоища. - Но если стояла непроглядная тьма, как вы узнали, что они в масках? - Милостью божьей полная луна как раз показалась из-за туч. - Предводитель держал факел. - Мушкетон успел разжечь фонарь. - Но почему вы добирались в Париж через леса, а не по проселочным дорогам? Мушкетеры не нашли, что на это ответить. - Все ясно, господа, вам опять стало скучно, и вы ввязались в очередную бессмысленную драку в трактире с заезжими испанцами, - де Тревиль облегченно вздохнул. - А вам Атос, когда вы деретесь, следует меньше пить. Винные пары мешают сохранять сосредоточенность даже преотменному фехтовальщику, коим вы несомненно являетесь, - де Тревиль нравоучительно нахмурился. - Но главное, что вы живы. Деритесь, но деритесь реже. Мне бы не хотелось потерять три лучшие шпаги полка, по словам самого короля. Идите, идите отдыхайте, дети мои, вы свободны. Но три мушкетера остались стоять как вкопанные. - Почему вы не уходите? - удивился Тревиль. - Нам удалось унести ноги от разбойников, но с кошельками пришлось расстаться, - дипломатично объяснил Портос. - Ах, да, аванс! Де Тревиль с умиротворенным лицом наконец дошел до стола и написал вексель казначею. Таким образом, в итоге ангулемской авантюры, каждый из мушкетеров разжился десятью пистолями. От особняка господина де Тревиля трое друзей отправились прямиком в "Сосновую шишку". Там они подобрали себе столик поуединенней, и, отнекиваясь от предложений знакомых присоединиться к ним, завязали беседу, которая протекала за ломившимся от еды столом - в счет будущего аванса. - Что значит "пропала"? - сразу перешел к делу Арамис, сняв плащ и аккуратно повесив его на спинку стула. - Почему вы так рано очутились в Париже? Атос, вы же больны, как вы могли отважиться на такое безумство? - спросил Портос, уклоняясь от ответа. - Немного придя в себя, я уговорил Арамиса без промедления отправится в путь. Я даже позволил себе отчитать нашего друга за то, что позволил вам уехать одному. Наутро мы уже были в дороге. В Туре мы обменяли экипаж и наших лошадей на свежих, и проскакали до Парижа, останавливаясь лишь на ночлеги. - И вы до сих пор живы? Атос, это уму непостижимо. Вы сделаны из булатной стали. - Сталь неоднократно грозила расплавиться в дороге, но тем не менее продолжала скакать без продыху. Атос упрям, как aпостол Фома. - Я живучее чем предполагал, - вздохнул Атос. - Раны все еще беспокоят меня, но не настолько, чтобы не спросить у вас: куда пропала мадам Лажар, а, главное, что случилось с перепиской? - Какое вам вдруг дело до мадам Лажар? В последний раз, когда мы с вами виделись, вы крайне нелестно отзывались о ней. - Прискорбное помутнение рассудка, - сказал Атос. - Право, не знаю, что на меня нашло . Слишком много вина и слишком мало крови, и привидения оживают. - Вы верите в привидения? - спросил Портос. - Как апостол Фома. И все же, Портос, куда она подевалась? - Но апостол Фома не верил в привидения. - Портос, вы увиливаете. Куда подевалась мадам Лажар? - Не подевалась, - с раздражением сказал Арамис, - Портос ее проворонил. А проворонив ее, он тем самым, подставил под угрозу известное нам лицо, и все наши усилия свел на нет. - Мне не казалось, что наши усилия касались исключительно герцогини... - Ах, молчите, - шикнул на него Арамис. - То есть говорите. Но дельно. Портос опустил глаза и стал жевать кроличью ногу. - Говорите, Портос! - Я не могу разговаривать с полным ртом, это недостойно дворянина, - с полным ртом сказал Портос. - Я очень рад вас видеть, Портос, после долгой разлуки, но, черт возьми, моя радость обратится в горе, если вы не станете рассказывать, что с вами приключилось в дороге! - Арамис оторвал головку зеленого лука и бросил ее об стол. - Не расстраивайтесь, Арамис, мы ее обязательно найдем, - ободрил его Атос. - Если когда-нибудь узнаем, где Портос ее потерял. У Портоса не осталось решительно никаких путей для отступления и поэтому ему пришлось заговорить: - Я потерял ее в особняке известной нам всем герцогини Неверской. - Как?! - В особняк вошла хозяюшка, а вышла другая женщина. - Другая женщина? - Из особняка могут выйти сколько угодно женщин, но каким образом это обстоятельство воспрепятствовало мадам Лажар покинуть особняк? - Я хочу сказать, что незнакомая женщина, вышедшая из дворца, была переодета в графиню де Бельфлор. Я же не мог знать, что это лживая приманка. - Я не знаком с графиней де Бельфлор, - сказал Арамис с таким уязвленным видом, будто со всеми остальными графинями он вел тесное знакомство, и только с этой не был знаком. - Но при чем здесь ее сиятельство к квартирной хозяйке Атоса? - "Я, правда, раз себе позволил, хоть и с великим содроганьем, к прохладным лилиям и снегу припасть горящими губами", - мрачно продекламировал Атос. - К чему это вы припали губами? - с большим интересом спросил Портос, который никогда не слышал, чтобы Атос рассказывал о своих любовных похождениях, тем более в таких витиеватых метафорах. - Я, слава Богу, ни к чему, кроме стакана с вином, губами не припадал. Но ваш рассказ, Портос, заставляет меня выпасть из понимания того, что попадает в мои собственные уши. Неужели меня опять лихорадит и мне примерещилось, что вы сказали: "графиня де Бельфлор"? - Я именно так и сказал. - Кто вас представил графине де Бельфлор? - не мог понять Арамис, оказавшись в нелестном положении третьего, которому неведомо то, что знают двое других. - Вернее было бы спросить, кто Портосу о ней рассказал. - Мне рассказала о ней великая актриса, блиставшая на сценах Мадрида и Барселоны, которую я спас от пожара в одной из гостиниц. В благодарность она одарила меня платьем для мадам Лажар. Она ведь тоже пострадала от пожара. Вернее, пострадала ее одежда. - Портос, что вы несете? Вы вознамерились разыгрывать нас? Это неуместно. Мы весьма устали в дороге. - Но я говорю чистейшую правду! Атос, неужели вы тоже упрекнете меня во лжи? - Я верю, что вы говорите правду, но боюсь, что нарушаете законы риторики и изящной словесности. Начните сначала и по порядку. Итак, в гостинице был пожар. Вы спасли великую актрису, а платье мадам Лажар сгорело, поэтому актриса одолжила хозяйке один из ее театральных костюмов, в котором она выступала в комическом амплуа Дианы де Бельфлор. B этом костюме мадам Лажар и отправилась с визитом в особняк. Так ли обстояли дела? - А вы невероятно догадливы, Атос! Только, позвольте, почему вы сказали "в комическом амплуа"? Актриса уверяла меня - а у меня нет никаких причин сомневаться в этой благородной синьоре, хоть она и испанка, ведь наша королева тоже отчасти испанка - что это великая роль великой женщины. - Почему вы допустили подобный произвол? - воскликнул Арамис. - Мещанка отправляется на аудиенциюю к знатной даме в бутафорском костюме! Неслыханное дело! Неужели вы решили оскорбить эту знатную даму? Вам не довольно того, что ее честь и так в опасности? - И в мыслях не было! Напротив, хозяюшка посчитала, а я с ней согласился, что в таком виде ее никто не узнает, что будет гораздо безопаснее не только для нее самой, но и для вашей герцогини. - Я окружен имбецилами! - Арамис в отчаянии спрятал лицо в ладонях. - Лишь распоследний оболтус не распознает в мещанке - мещанку, будь на ее голове хоть герцогская корона, а в руках - королевский скипетр. И вдова, конечно же, конечно же, была немедленно узнана как подложная графиня, и ее тут же вывели на чистую воду и не выпустили из дворца. Может быть герцог даже заключил ее под арест. Но самое главное - отобрал переписку! Герцогиня в опасности, опять в опасности! Вот уж воистину, никому не следует ничего доверять, все следует делать самому. Но главный олух - я сам, ведь до сих пор не выучил этот урок. Я погиб. Погиб. От этой пламенной тирады Портос готов был расплакаться, остро осознавая собственную вину. Он дружески опустил руку на плечо Арамиса, пытаясь его подбодрить, но Арамис раздраженно повел плечами. - Вы так юны, мой друг, - мягко сказал Атос. - Ваша любовь и преданность этой женщине трогательны, но смешны. Неужели вы не видите, что каждый раз заново попадаете в дурацкую переделку из-за вашего сильного чувства? - Вы неправильно меня поняли, - совсем иным тоном сказал Арамис, оскорбленный подобными отцовскими нравоучениями от человека ненамного старше его самого, и в этом тоне не было ничего от юноши. - Любовь - любовью, и я не стану отрицать это светлое чувство, хоть оно непостижимо пока для меня во всем своем величии, поскольку я все еще не посвятил себя господу, но честь дамы для благородного дворянина дороже всего, иначе он не достоин называться дворянином. Даже если эта дама ничего не значит для него. - Вы правы, - неохотно согласился Атос. - А если эта дама - мещанка? - вдруг спросил Портос. - Разве ее честь ничего не значит? - Честь любой дамы зависит от ее кавалера, - ответил Арамис. - А каждый кавалер волен выбирать себе ту даму, что на его взгляд достойна его чести. При этих мудрых словах Портос совсем поник, а Атос смертельно побледнел. - Пусть каждый найдет свой ответ на этот вопрос, - примирительно предложил Атос. - Но если вам так необходимо говорить о женской чести, лучше продолжите ваш рассказ, Портос. Неужели Арамис прав и хозяйку разоблачили, наказав каким-то коварным способом? - Этого я знать не могу, - с грустью признался Портос. - Меня же не было в особняке - я караулил ее на улице. Но Арамис, все же, не так догадлив, как вы, Атос, ибо надо полагать, что мадам Лажар все же покинула дворец, хоть и иным путем, чем тот, которым в него вошла. - Что вы имеете в виду? - Я имею в виду, что мой безупречный слуга Мушкетон, которого я выдрессировал как следует, тоже не дремал на посту, и покуда я охранял главный вход, он наблюдал за служебным. Именно оттуда, как он вскорости доложил мне, выехала черная карета, запряженная парой лошадей. Мушкетон, к сожалению, не мог погнаться за каретой, ибо лошадь его захромала. Но, сложив все известные мне к тому моменту факты, я пришел к выводу, что, переодетая в платье мадам Лажар женщина, была призвана усыпить мою бдительность, в то время как истинная мадам Лажар была тайком вывезена из дворца в карете и куда-то отправлена. - Браво, Портос! Да вы настоящий сыщик! - Атос протянул свой стакан и чокнулся с Портосом. - Отлично. Только куда увезли мадам Лажар? - А вот это мне неизвестно, - признался Портос, довольный похвалой Атоса. - Quod erat demonstrandum, - вздохнул Арамис. - Нам необходимо ее найти. - Зачем? - спросил Портос. - Если честь мадам Лажар не столь важна, то может быть, вам, Арамис, проще было бы самому наконец встретиться с герцогиней и все выяснить? Следует признать, что автору этой истории, кем бы он ни был, осталось неизвестно, говорил ли Портос именно то, что думал, или таким образом решил уколоть Арамиса в отместку. Как бы там ни было, Арамис одарил Портоса невозможным взглядом, а потом скромно потупился. Следует так же признать, что автору этой истории, кем бы он ни был, осталось неизвестным, посчитал ли в очередной раз Арамис Портоса глупцом, или постеснялся признать, что Портос прав, но сам он, Арамис, не способен отважиться на такой простой и давно напрашивающийся сам собою шаг (шаг, который, будь он совершен двадцать с лишним глав назад, оставил бы все последующие главы без сюжета), то ли из страха за собственную жизнь и репутацию будущего аббата, то ли из истинной заботы о чести дамы. - В любом случае нам необходимо найти ее, потому что если мы не найдем ее, я буду вынужден искать новое жилье, - трезво заметил Атос. - Но почему? - удивился Портос. - Хотя бы потому, что я не желаю жить в грязи и без постоянных обедов, как какой-нибудь уличный пес. Следует признать, что автору этой истории, кем бы он ни был, доподлинно известно: Атос сказал так потому что не представлял себе, как может честный человек занимать комнаты исчезнувшей хозяйки.
Стелла: Глава, как результат наших споров или спор, как результат написания главы? Viksa Vita, а что было раньше? Яйцо или курица? ( Я лезу на писательскую кухню)))))
Viksa Vita: Лезьте, ради бога :) Глава была написана до споров. Я принялась побуквенно изучать отношение отца Сандро к каждому из мушкетеров. Мои сомнения касательно главы вылились в эту дискуссию.
Констанс1: Viksa Vita , а по-моему отец Сандро любит всю Троицу. Ибо тут главное слово-отец. И взгляд его на них отцовский, все видящий, все понимающий и все прощающий.
Viksa Vita: Конечно любит. Только каждого по разному :) И особенно он любит их, когда они все вместе. То бишь вчетвером, а не втроем.
Viksa Vita: Глава тридцать третья: Второй день заключения Когда вдова Лажар открыла глаза, солнечные лучи пробивались в оконное стекло. Она сладко потянулась, позволила себе понежиться еще некоторое время на мягчайшей перине, потом встала и посмотрела в окно. Одинаковые элегантные дома с фасадами красного кирпича и арками подъездов расположились по перимтеру не большой, но и не маленькой площади. Место это было ей знакомо, ведь лет семь назад она вместе с покойным Лажаром и всем остальным парижским людом праздновала тут свадьбу их величеств. В ту пору еще не вдова, мадам Лажар надела ради этого события свое собственное подвенечное платье, и была так красива в нем, что тогда еще не покойный Лажар не отходил от нее ни на шаг, ухаживал и по собственной инициативе подносил ей вино в глиняных чарках, что случалось с ним крайне редко. Это чудесное воспоминание показалось мадам Лажар хорошим предзнаменованием, и ей не терпелось поскорее снова встретиться с хозяйкой дома. Мадам Лажар вспомнила, что благородные господа, когда они чего-то хотят, непременно дергают шнурок сонетки, и тогда все их желания воплощаются в жизнь. Она поступила подобным образом, хотя ее руки, наверное, были слишком грубы для шелкового шнурка. Вдова не рассчитала силу и дернула так резко, что сама услышала звон колокольчика в нижних помещениях. Вчерашняя камеристка появилась на пороге комнаты с кувшином и тазом, помогла ей умыть лицо и руки, накинула на плечи халат, похожий на тот, что был вчера на госпоже, и принялась расчесывать ей волосы. Вдова Лажар спросила, когда можно будет увидеться с мадам Анной, но оказалось, что госпожа не привыкла столь рано вставать. - Который час? - осведомилась вдова. - Половина одиннадцатого, - ответила служанка, а мадам Лажар подивилась тому, как сама она разленилась. И впрямь, вот уже около месяца, если не считать бесконечных поездок и творческого процесса, вдова не занималась никакими делами. В последний раз предавалась она подобному безделию лишь на заре собственной жизни. Тут ей опять вспомнилось далекое детство и желание поговорить с Анной разгорелось еще сильнее. Пока вдова ожидала в своей комнате пробуждения госпожи Анны, нежась в удобном креслe, ей подумалось, что подобный образ жизни весьма приятен, если проводить так не все время, а лишь некоторые дни. С удивлением она поняла, что мысли о господах мушкетерах не тревожили ее с самого утра, и даже судьба господина Атоса если не стала ей в некоторой степени безразличной, то, по крайней мере, немного отступила в тень. Даже то обстоятельство, что вдова находилась в плену у племянницы грозного герцога Гонзага, странным образом не беспокоило ее, а вовсе напротив, доставляло ей удовольстие. В этот предобеденный час душа вдовы Лажар была умиротворена и спокойна, подобно синему безоблачному небу, что виднелось из высоких окон ее спальни. Как замечательно, что она додумалась до этого смешного маскарада с платьем актрисы, ведь если бы не эта забава, ей бы никогда не довелось встретиться с чудесной обитательницей дома на Королевской площади. Да пусть бы ее хоть оставили здесь навсегда, она бы ни разу не пожалела. С такими мыслями вдова была сопровождена служанкой в элегантную маленькую гостиную, где ее ожидали завтрак и хозяйка дома. - Доброе утро, моя милая. Как вам спалось? - ласково спросила Анна, хотя большие часы в гостиной уже пробили полдень. - Не мешали ли вам ржание лошадей и стук колес? Порою мои соседи столь поздно возвращаются домой, что будят меня. Это невыносимо. - Доброе утро, сударыня. Не извольте беспокоиться - я ничего не слышала и спала как убитая. - Понимаю вас, это все наши ужасные французские дороги. Как же они нещадны к хрупкому женскому телу! Его величеству непременно следует издать указ об улучшении состояния наших дорог, вам не кажется? На его месте, я бы повысила пошлины для проезжающих по большим селениям и даже по мостам, а мзду направила бы на булыжное покрытие. - Должно быть, вы правы, но разве можно покрыть булыжником всю Францию? - Не знаю, но хотя бы Сент-Антуанское предместье, я уверена, можно вымостить. Вы ведь бывали в Сент-Антуане? - Как же не бывать? - вырвалось у вдовы, но она тут же спохватилась. - Вы имеете в виду парижское предместье? Нет, там я не бывала. - Значит, и в Мадриде есть предместье Сент-Антуан? - Почему бы и нет? - туманно ответила вдова. - Как же зовется на испанском святой Антоний? - вся обратившись в любопытство, Анна расширила свои необычайно светлые глаза. Вдова подавилась кусочком чернослива. Ответить на этот вопрос не было никакой возможности. Она вспомнила герцогиню Неверскую, и решила прибегнуть к испытанному ею приему. Откинувшись на спинку стула, вдова схватилась за тесемки халата и слабым голосом произнесла: - Ах, сударыня, мне стало дурно... я, кажется, падаю в обморок... не могли бы вы приоткрыть окно? Анна бросилась к окну и отворила створку. Свежий зимний ветерок взвил копну ее белокурых волос, и она стала особенно похожей на парящего ангела. - Вам лучше? Прошу прощения за эту духоту. Я очень подвержена простудам, у меня слабое горло, и любой сквозняк повергает меня в постель на долгие недели, - Анна дотронулась до своей шеи, по-прежнему сокрытой за высоким воротом пеньюара. - Я умею варить специальный отвар, помогающий от этой напасти. Если позволите, я приготовлю вам его. - О, это было бы замечательно! Но неужели вы готовите его собственными руками? Вдова немного замешкалась. Она начинала понимать, что любое случайно брошенное слово может выдать ее. В этот миг вдове стало понятно, что ложь – это высокое мастерство, искусство, в котором она ничего не смыслила. И хоть мадам Лажар полностью доверяла Анне и несколько стыдилась необходимости врать этой прекрасной женщине, все же ей не казалось разумным выказывать столь опрометчивую неосторожность. Но для того, чтобы достоверно лгать, следует обладать незаурядным умом, просчитывая на несколько шагов вперед все возможные реакции собеседника. А подобным стратегическим мышлением вдова тоже отнюдь не владела. - Да, да, - все же нашлась она. - В нашем роду существует семейная традиция, передающаяся по женской линии, и, поскольку речь идет о фамильной тайне, мы не доверяем ее рукам даже самых испытанных кухарок, и сами готовим чудотворный отвар от простуды. - О, семейная тайна! Как же это интересно! Позвольте вас уведомить, mi querida amiga, что я всегда питала скрытую страсть к тайнам. Но поскольку мне предназначен монастырь, я вынуждена считать эту страсть греховной. Предназначен монастырь? Эти слова, как показалось вдове, были сказаны с сокровенной болью, которую племянница герцога (а вдова недавно уже отказалась от мысли, что госпожа Анна является его тайной наложницей) доверила ей в желании душевной близости. - Вам предназначен монастырь? Значит ли это, что сами вы, сударыня, не желаете становиться монахиней? - с участием спросила вдова, к тому же обрадованная, что ее персона больше не являлась предметом разговора. На глазах молодой женщины выступили слезы, от чего ее зрачки показались вдове почти прозрачными. Черные ресницы затрепетали. Анна отвернулась к окну, будто желая скрыть от собеседницы нечаянную слабость. - Простите меня, ради бога, сударыня! Как ломовая лошадь, я наступила на нежный цветок. - Нет, нет! Ломовая лошадь? Как вы можете так о себе отзываться, синьора Диана, породистый андалузский иноходец? Не ваша вина в том, что моя судьба не принадлежит мне, и никогда не принадлежала. - Но что вы имеете в виду? Анна вздохнула и тонкие плечи ее передернулись. - Быть может, я расскажу вам свою печальную историю. Совсем скоро, когда мы с вами, милая моя, сблизимся, что я уверена, непременно произойдет, и мы получше узнаем друг друга. Вдову обуяло любопытство, но она не стала ни о чем расспрашивать, боясь, что ее интерес повлечет за собой встречные вопросы со стороны Анны. - Давайте сегодня не будем говорить о грустном. Займемся лучше приятными делами. Как я и обещала, я вызвала к нам портного, чтобы сшить вам новое чудесное платье. Ах, а вот и он. И впрямь, в эту минуту горничная впустила в гостиную того, о ком говорила Анна. Трудно передать чувства вдовы, которая узнала в портном почтенного метра Божур с улицы Алого Креста, с которым была тесно знакома, ибо метр Божур, и никто иной, часто заказывал у нее вышивку, плетеные позументы и кружевную работу для манжетов и воротников тех платьев, что шил знатным господам. Вдова поспешно отвернулась и прикрыла лицо салфеткой, молясь всем святым, чтобы портной не увидел ее лица, обращенного в противоположную сторону. Любезно поклонившись хозяйке дома, метр спросил, чем мог бы он служить госпоже. На что Анна ответила, что услуги почтенного метра сегодня понадобятся не ей, а ее любезной подруге. Метр Божур уставился на “подругу”, что весьма нелюбезным образом повернулa к портному свой затылок. - Сударыня, - зашептала вдова в сторону удивленной таким поведением хозяйки дома, - я очень застенчива. Получив строгое католическое воспитание... я не привыкла общаться с портными в присутствии еще одной особы. - Вы желаете, чтобы я оставила вас наедине с почтенным метром Божур? - Будьте так любезны, - промямлила вдова. - Я ведь так стыдлива. - О, понимаю, понимаю ваши чувства, - с симпатией сказала Анна. - Покидаю вас. Тем более, что мне необходимо заняться делами. Оставляю вас в надежных руках наилучшего мастера в Париже. Анна вышла из комнаты. Вдова повернула лицо к лучшему мастеру в Париже. Когда пожилой метр увидел, кто перед ним, брови его вознеслись к отступающей линии почтенных седин. - Мадам Ла... - собрался вскричать он, но вдова предупредила возглас и, отбросив приличия, прикрыла метру Божур рот рукой. - Тише, тише, умоляю вас! Несмотря на инстинктивное доверие, что она испытывала к госпоже Анне, хозяйка с улицы Феру уже знала, что у большинства стен в домах богатых господ есть глаза и уши. К тому же, неожиданная встреча со знакомым портным некоторым образом возвратила ее в реальность собственной жизни, с болью напомнив о том, что она могла утратить. Подобно этому мы нередко, возвратившись из приятного отдыха домой, успеваем соскучиться, несмотря на увеселительное путешествие и вспоминаем, что все же не лишена приятности и наша повседневная жизнь. Сообразительный, но не в меру разговорчивый ремесленник понизил голос, открывая при этом большой заплечный мешок и извлекая из него отрезки тканей: - Но что вы здесь делаете, милейшая? И куда вы пропали? На прошлой неделе я послал к вам своего подмастерье с работой для платья самой госпожи де Буа-Траси, но он вернулся ни с чем, доложив, что дверь никто не открывает и ставни вашего дома на улице Феру заперты изнутри на задвижки. Мне пришлось прибегнуть к услугам другой белошвейки, по рекомендации суконщика, метра Жене. Bы с ним знакомы? Он проживает у ворот Сент-Оноре, самый первый дом от ворот налево. Но метр Жене, понимаете ли, то ли посмел подшутить надо мною, то ли имеет незаконную связь с этой белошвейкой. Ведь руки этой женщины создатель прикрепил к коленям. Простите, я зол на метра Жене. Возможно, он всего лишь профан. Ах да, но почему вы гостите у мадам Анны? - Это долгая история, любезный метр Божур, - сказала вдова, поспешно развязывая халат, и делая вид, что перебирает разноцветные лоскуты. - Я оказалась в этом доме по глупому недоразумению, но так получилось, что меня здесь держат взаперти, а жизнь некоторых людей оказалась в опасности, и их необходимо спасти. - Кто же держит вас взаперти? Мадам Анна не эталон кротости и склонна к проявлениям самодурства, но все же не может угрожать чьей-либо жизни. - Да не она угрожает, как вы могли такое подумать? И все же обстоятельства так сложились, что она принимает меня не за ту, кем я на самом деле являюсь, - вдова подставила солнечному свету отрезок из желтого атласа и со знанием дела принялась его разглядывать. - Она полагает, что я некая испанская графиня, инкогнито прибывшая во Францию. - Вы?! Графиня?! - метр Божур не сдержал смешка, но все же проявил деликатность и попытался скрыть его за кашлем. - Вы, конечно, отнюдь не дурны собою, почтенная вдова, я всегда так считал, и будь я моложе, может, я даже осмелился бы соискать вашей руки, я ведь и сам, милостью божьей, вдовец, - метр Божур досадливо махнул рукой, а вдова, услышав это неожиданное признание, выронила кусочек атласа. - Но вы настолько же похожи на графиню, как я - на мушкетера его величества. - Как славно, любезный метр Божур, что вы вспомнили мушкетеров его величества, ведь именно о них я и хотела вам рассказать. - О мушкетерах его величества? - портной приложил к подбородку вдовы розовый шелк. - Нет, розовое вам не к лицу. Ваши цвета темные. У вас слишком смуглая кожа. Для графини, я имею ввиду. - Даже для испанской графини? - с потаенным сожалением поинтересовалась вдова. - Увы, увы. Солнце не щадит низкие сословия и проявляет благосклонность к коже благородных господ всех христианских стран, - мудро заметил метр Божур. - Но вы, вроде бы, хотели поговорить о мушкетерском полку? - Не обо всем полку, лишь о троих его солдатах. Точнее, о двоих. Впрочем, достаточно будет и одного, - вдова вздохнула, снова утонув в мешке. - Я вас внимательно слушаю. - Любезнейший метр Божур, - предусмотрительно заявила мадам Лажар содержимому мешка, - как вы, может быть, помните, с июля этого года я сдаю квартиру одному господину. - Как же не помнить, помню. Мой подмастерье, этот славный малый, рассказывал, что не раз видел, как благородный дворянин с величественной осанкой и безупречными пропорциями поднимался или спускался по лестнице вашего дома. Соколиный глаз моего подмастерья подметил, что на господине этом была одежда хоть и небогатая, но великолепно скроенная. Помнится, он даже говорил мне, будто сшить платье на этого господина было бы проще простого. И действительно, почему вы не рекомендовали меня вашему постояльцу? Следует ли мне рассердиться на вас, милейшая? - Ах нет, прошу вас, не злитесь! - вдова, разомлев от столь точного описания господина Атоса, высунула нос из мешка. - Обещаю вам, что при первoм же случае предложу господину Атосу ваши услуги. И даже не только ему, но и двум его друзьям мушкетерам, которые тоже не прочь принарядиться, я порекомендую вас, как лучшего портного королевства. До чего непростительно, что они до сих пор не слышали о мастере, у которого одевается сама госпожа де Буа-Траси. Падкий на лесть метр Божур не сдержал довольной улыбки. - Вы преувеличиваете мои скромные способности, мадам, но даже самый прославленный портной не откажется от новых клиентов. Вставайте тем временем на стул, я сниму с ваших ног мерки. Зачем вставать для этого на стул, вдова поняла, лишь осознав все величие метра, который считал ниже своего достоинства сгибать спину даже пред ногами самой госпожи де Буа-Траси. Придвинув стул поближе к окну и подальше от ушастых дверей и стен, вдова взгромоздилась на него. Метр достал из кармана измерительную ленту, кусочек бумаги и графитную палочку. Мадам Лажар чувствовала себя весьма неуютно, поскольку ног ее касался человек, который не прочь был добиваться ее руки, но у нее не было времeни предаваться стыдливости. - Итак, почтеннейший метр Божур, могу ли просить вас о взаимной услуге? - Просите, мадам, и я исполню любую вашу просьбу, тем более, что госпожа Анна обещала щедро заплатить мне за любой ваш каприз, хоть я и представить себе не могу, по какой причине. - Во-первых, метр Божур, умоляю вас, не говорите ни слова мадам Анне о нашем знакомстве. Мне пока необходимо сохранять инкогнито, - похоже, вдове, втайне от самой себя, нравилось, как звучало это слово из ее уст. - Даю вам слово честного ремесленника, что я и не заикнусь о том, что узнал вас. - Благодарю вас. - А во-вторых? Глядя в солнечное небо, вдова тяжко вздохнула. Ей не хотелось просить метра Божур сделать то, что ей было необходимо, но она не знала, где проживает господин Портос и уж подавно не могла знать, где находится квартира господина Арамиса. Как обидно, что она никогда не интересовалась их адресaми, ведь заставить господина Арамиса ввязаться в очередную авантюру было гораздо легче. Именно он был более всего заинтересован в том, чтобы мадам Лажар нашлось, тогда как господину Атосу не было до нее, живой или мертвой, дома или в плену, никакого дела. Видит Бог, хозяйка с улицы Феру пеклась не о себе и не желала в очередной раз рисковать жизнью трех мушкетеров, но не сообщив им о собственном местонахождении, она тем самым лишала господина Арамиса важной информации, и, быть может, еще пуще рисковала его жизнью. Узнай герцогиня о его возвращении в Париж, не пошлет ли она вновь наемных убийц по его душу? И что случится, когда в Париж прибудет епископ Люсонский и узнает, что мушкетер не выполнил порученное ему дело? На вдову вновь оказалась возложена великая ответственность . Ho pаз уж судьба подарила ей такой шанс, оделив дружественным лицом в стане врагов, было бы глупо упустить его. Мадам Лажар решилась. - Во-вторых, метр Божур, я осмелюсь попросить вас разыскать моего постояльца, мушкетера Атосa. На днях он должен вернуться домой на улицу Феру. - Господин Атос? До чего странное имя носит ваш постоялец. Никогда прежде не слыхал я подобного имени. - Это прозвище - Прелюбопытно. - Как бы там ни было, прошу вас, метр Божур, найдите его и сообщите ему, что его квартирная хозяйка пребывает в плену на Королевской площади. - Так, так, - насторожился лучший портной королевства, - значит, вы уверены, что блистательный дворянин, снимающий у вас квартиру, бросится вызволять вас из плена? Мадам Лажар вовсе не была в этом уверена, и ужаснулась намеку и упреку, что послышались ей в голосе потенциального соискателя ее руки. Неужели она проклята, и ей суждено вечно находиться под подозрением в незаконной связи с благородными господами? Вдова задумалась, пытаясь определить, что в ней не так. Неужели она выглядит распутной? Неужели то благочестивое и добродетельное обличие, отражение которого она привыкла видeть в крошечном зеркале, что тайно хранилось в сундуке ее собственной спальни, обманывало ее? Неужели добропорядочные господа, глядя на нее, могли позволить себе подумать, что она ничем не отличается от тех падших женщин, что обитают на правом берегу на грязных улицах Бур-л'Аббе и Кур-Робер, куда достопочтенная вдова в жизни своей ни разу носу не показывала? Чем же давала она понять им всем, что о ней можно думать в таком безобразном ключе? - Вы, кажется, обиделись, - заметил сообразительный портной. - Зря, милейшая. Если ваш постоялец, господин Атос, не бросится сиюминутно вызволять вас из плена, придется признать, что он круглый остолоп. - Почему вы так говорите? - с искренней наивностью спросила добропорядочная вдова, вновь задетая. На этот раз словами о своем постояльце. - Господин Атос - очень умный и образованный дворянин. - Я не сомневаюсь в этом, но только слепец не оценит по достоинству размер и форму ваших ног. Вдова ахнула. Ведь она еще не знала, что любовь оказывает благотворное влияние не только на лицо женщины, но и на ее фигуру. Hо метр Божур не позволил ей снова погрузиться в благочестивые размышления. - Значит, я должен известить господина Атоса о том, что его квартирная хозяйка под видом испанской графини пребывает под домашним арестом на Королевской площади. Позвольте, но таким образом я могу потерять клиентку. Мадам Лажар не нашла, что возразить на столь веский довод. - А впрочем, - метр Божур махнул рукой, - от некоторых клиентов, хоть они и платят баснословные деньги, порою лучше избавляться. Вдова не понимала, почему портной столь нелестно отзывался о милой ее сердцу девушке, но не стала выяснять подробности. - Что нибудь еще следует передать господину Атосу? Вдова задумалась. - Передайте ему, что ему необходимо меня найти, потому что... потому что... словом, потому что над головой господина Арамисa опять нависла угроза, и что известная ему особа... - Известная кому особа? Господину Атосу или господину с очередным странным прозвищем? - Она известна им обоим. - Ясно. - И известная им обоим особа, супруга Потифара, вовсе не та, кем является. То бишь, особа она настоящая, но наемных бретеров послала именно она, супруга Потифара, а не сам Потифар, - взглянув на лицо метра Божура, вобравшее в себя все недоверие, на которое только способен богатый арсенал человеческой мимики, вдова сказала: - Не беспокойтесь, господин Атос вам поверит, он не очень жалует женщин. - Ага, - сказал портной, покручивая ленту. - Что-нибудь еще? - Еще... еще скажите ему, что переписка от другой известной персоны мужского пола так и не попала в руки супруги Потифара, из соображений, которые я упомянула прежде. Пусть господин Арамис сам впоследствии решает, что с ней делать. - С перепиской или с супругой Потифара? - С ними обеими. - Все понятно, - заверил вдову метр Божур. На самом деле ничего ему понятно не было, но метр гордился своими умом и памятью, преотличными, несмотря на преклонный возраст. - Вы ничего не забыли? Вдова снова задумалась. - Постойте, еще одно. Обязательно скажите господину Атосу, что господин Портос ни в чем не виноват. Это я сама попалась по собственной глупости. Мне не следовало действовать самостоятельно, но все же, благодаря моей глупости, супругу Потифара удалось вывести на чистую воду. - Господин Портос? Это еще одно прозвище? Неужели эти люди скрываются от длани закона? - задал метр Божур вполне объяснимый вопрос. Вдова никогда об этом не думала, но снова подивилась тому, как другие люди способны видеть плохое там, где она сама ничего дурного углядеть не в состоянии. - Эти благородные дворяне ни от кого не скрываются, - встала вдова на защиту мушкетеров, решив заодно блеснуть собственной образованностью. - Им просто нравится называться греческими именами, как у господина де Гомера. - Все ясно, - кивнул портной. - Что ж, вывести на чистую воду врагов господина де Гомера не так-то просто, и следует обладать незаурядным умом, чтобы так поступить. Вы вовсе не глупая женщина, и к вашим внешним достоинствам следует присовокупить и внутренние. Я восхищен вами, мадам Ла... - Тише, не надо имен. - Ох, простите, я бываю забывчив, когда восхищен. - Вы все запомнили? - Безусловно. - Господин Атос должен завтра или послезавтра прибыть в Париж. Если вас не затруднит, любезный метр Божур, навестите его в один из этих дней. Мой постоялец болен, будьте бережны с ним, когда принесете ему эти тяжкие известия. - Ах, он еще и болен! С ума сойти. Ну и в переделку вы попали, почтенная вдова. Извольте слезть со стула, отважная женщина, - метр Божур подал отважной женщине руку, - примемся же за вашу талию и божественный бюст. Вдова Лажар выбрала для нового платья немыслимо дорогую темно-серую парчу с черными разводами, и метр Божур заверил ее, что именно такая сейчас в моде у почтенных испанок. Он обещал вернуться с готовым платьем и вестями от господина Атоса не позже, чем через три дня, а может, даже и раньше. - Постойте, еще один вопрос, - вдруг вспомнила вдова, когда портной уже был у дверей. - Скажите, какова фамилия госпожи Анны? - Это мне неизвестно, - метр Божур пожал плечами. - Но даже если бы я знал, я не раскрыл бы вам инкогнито своей клиентки. Вдова осталась довольна честностью своего старого знакомого и распрощалась с ним. Но когда портной ушел, мадам Лажар поняла, что снова допустила ошибку: вместо того, чтобы звать на помощь безразличного к своей судьбе постояльца, ей следовало бы уведомить обо всем отца Сандро. Впрочем, ей приходилось признать и то, что ошибка сия была не полностью результатом скудоумия. Ведь какой женщине, будь она даже простой мещанкой, в тайне не мечталось хоть раз быть вызволенной из башни дракона благородным рыцарем? Устроившись у окна, вдова Лажар опустила локти на подоконник, а голову - на сцепленные ладони, и, созерцая полуденную Королевскую площадь, предалась мечтаниям. Вот, представила она себе, слышится стук копыт, бряцанье шпор, звон клинков, "Я убью вас, негодяи! Вы похитили благородную даму!" Вот камень летит в окно, а к камню привязана веревка. Вот на подоконник вскакивает господин Атос. Вот он спрыгивает с подоконника, хватает даму и бежит с ней к дверям, одной рукой держа ее за талию, а другой - защищаясь от нападающих. "Лучше умру я чем вы!" "Ах, нет, позвольте мне умереть вместо вас". "Но моя жизнь не имеет никакого смысла без вашей". А битва между тем продолжается. Люди герцога падают один за другим, кровь течет рекой. Дама лишается чувств, а рыцарь несет ее к по коридору, как тряпичную куклу. "Но как же рыцарь может нести даму по коридору, если в одной руке у него шпага, которой он убивает злодеев?", послышался вдове неодобрительный голос отца Оноре, строгого блюстителя точности в деталях. "Бессмыслица какая-то". Вдова понурилась и не смогла больше ничего себе представить. Тем более, что вызволяющий ее из плена господин Атос сам по себе являл собою картину абсолютно не достоверную. Мушкет, выстреливший однажды, не стреляет вторично, если его не перезарядить. За полгода жизни рядом с мушкетерами вдове удалось это выяснить. И некому было перезарядить поэтическое оружие мадам Лажар - святые отцы остались далеко в Ангулеме. Именно потому в этот послеобеденный час никто не влетел в гостиную, никто не был убит во имя дамы сердца и никто не был спасен. Такова проза жизни. Весь дальнейший день вдова провела в одиночестве, ожидая хозяйку дома, которая куда-то подевалась. Вдова побродила по гостиной, рассматривая дорогую мебель и предметы обихода. Потом осторожно приоткрыла дверь, и, не встретив никакого препятствия, вышла в коридор. Погуляв по коридору, она направилась к себе в спальню, внезапно вспомнив, что оставила под подушкой письма. Но письма пребывали на том же месте, где она их оставила, хотя постель была убрана. Совсем изнывая от непривычного безделия, вдова позвала служанку и спросила, нельзя ли ей осмотреть кухню, под предлогом большого интереса к французским кулинарным обычаям, на что горничная ответила, что хозяйка не велела допускать мадам Диану на первый этаж. Отказ вновь напомнил вдове Лажар, что она более не вольный человек, а заключенная, хоть и в весьма приятной тюрьме. Обстоятельство это повергло ее в легкую меланхолию, и она даже пожалела о том, что сама не умеет драться, махать шпагой и выпрыгивать из окон. Окно в самом деле находилось не так высоко над землей, и будь мадам Лажар мужчиной, она несомненно попробовала бы удрать подобным способом. Но вдова Лажар была всего лишь слабой женщиной. Зевнув, она от нечего делать легла спать, так и не дождавшись возвращения госпожи Анны.
Стелла: Прелестно, в особенности в ключе наших разговоров. Но как же хорош господин де Гомер.
Viksa Vita: Стелла пишет: в особенности в ключе наших разговоров А в этот раз не поняла, где тут ключ наших разговоров? (может неосознанно влез)
Стелла: В разговоре портного и мадам Лажар.
Viksa Vita: Глава тридцать четвертая: Tретий день заключения Вдова Лажар никогда не подозревала, что, не страдая недомоганием, способна так долго спать. На третий день своего вынужденного заточения она опять проснулась неимоверно поздно - часы пробили десять утра. Уже знакомый ритуал со служанкой, умыванием и одеванием прошел в точности, как и вчера. Как и вчера, госпожа Анна ждала ее в гостиной за завтраком. - Как спалось вам сегодня, моя милая? - повторила свой вчерашний вопрос хозяйка дома. - Мне никогда не спалось так сладко, как у вас, сударыня, - честно ответила вдова. - Вы делаете мне приятно. А как вы нашли метра Божура? - Чудесный портной, - снова не покривила душой вдова. - он обещал исполнить заказ в течении трех дней. Даже в нашей солнечной Испании портные не шьют так быстро. Но мне не хватало вас вчера, вы, должно быть, поздно вернулись домой. - Да, да, под вечер, вы уже спали. Я была в церкви, а потом встречалась со своим духовником. - Я так давно не бывaла в церкви, - с грустью сказала мадам Лажар. - Не сомневаюсь, что в самом скором времени все образуется, и вы снова сможете посещать церковь тогда, когда захотите. - Вы думаете? - с надеждой спросила вдова. - Я в этом уверена. Однако многое зависит от вас самой. - Что вы имеете в виду? - не поняла вдова. - Видите ли, милая синьора, возможно, я смогу помочь вам. Несмотря на дядины наставления ни о чем вас не расспрашивать, я все же решила поступить ему наперекор. - Не понимаю. - Я помогу вам, обещаю, я успела вас полюбить. Выпустить вас не в моих силах, но я могу втайне от дяди написать вашему покровителю или послать за ним. Впрочем, подумайте сами, как вам стоит поступить. - За каким покровителем вы хотите послать? - вдова снова запуталась. Не было никакой возможности, чтобы Анна подслушала беседу с метром Божуром. Говорили они предельно тихо, соблюдая все предосторожности, вдова была в этом убеждена. Значит, племянница герцога намекала на другого человека. Но на какого? Вдова задумалась, но ни к чему не пришла. Честно говоря, ей надоело играть в эту игру. Анна приблизилась к ней и нежно коснулась ее руки. - Если вы доверитесь мне и все расскажете, я вам помогу. Но я должна предупредить вас, что ежели вы будете хранить молчание, мой обстоятельный дядя начнет долгий и затяжной процесс разбирательства, и камня на камня не оставит, пока все не выяснит. Но он очень занятой человек, и это может длиться долго. Неделю, месяц, два месяца... - Я не понимаю вас, сударыня, - хоть голос Анны был все так же мягокг и сладок, по коже мадам Лажар пробежали мурашки. - Неужели, моя милая? - глаза Анны недоверчиво сузились, и в них промелькнул холодок, но тут же уступил место знакомому небесному сиянию. - Но вы же так хорошо владеете французским. Вдова инстинктивно съежилась в кресле. - Я же вижу, моя дорогая - вы такая же испанка, как я англичанка, - доверительным тоном сказала Анна без малейшего упрека. - Неужели вы станете это отрицать? Мадам Лажар собралась отрицать, но словно язык проглотила. Прозрачный взгляд племянницы герцога будто приковал ее к спинке кресла. - Но это ничего не значит, - продолжала племянница. - Я не доложу герцогу о том, что ваше французское происхождение стало мне известным. Но кто вы, моя милая? Кто ваш покровитель? Кому вы служите? Скажите, и мы тотчас же напишем ему. Дядя не должен ни о чем знать. Клянусь Богом, я сохраню вашу тайну. Я умею хранить тайны, поверьте. Прекрасные глаза Анны словно приглашали довериться. Вдова окаменела под ее взглядом, не в силах отвернуться. Мадам Лажар не прочь была поверить, она даже готова была все рассказать прекраснодушной женщине, но тайна не принадлежала ей. А ведь однажды раскрыв чужую тайну, она чуть не послужила причиной гибели своего постояльца. Больше она так не поступит, пусть даже еe пытают. Но Анна, напротив, имела вид самый доброжелательный. - Я не могу вам ничего рассказать, - с печалью призналась вдова. - Даже вам. - Вы не доверяете мне, - произнесла Анна в отчаянии. - Но, о, как же я вас понимаю! Вы и представить себе не можете насколько! На вашем месте я бы тоже не стала доверять незнакомке. Вдове показалось, что она задела чувства своей гостеприимной хозяйки и решила оправдаться: - Ах, сударыня, вы более не незнакомка для меня. Я тоже полюбила вас, и все бы вам рассказала, но тайна эта не принадлежит мне. Анна опустила глаза, и когда зрачки ее скрылись за длинными ресницами, вдова почувствовала внезапное облегчение, будто вноь обрела свободу над скованными членами собственного тела. - Я признаюсь вам, - с тяжелым вздохом сказала племянница герцога. - Я поступила бесчестно. Но думала при том я только о вас. Вы оказались втянуты в бессовестную игру. Вы ведь тоже жертва обстоятельств и чужой воли, не так ли? "Тоже"? Неужели мадам Лажар не единственная жертва в этом доме? - Что вы имеете в виду? - повторила совсем запутавшаяся вдова. - Как же я виновна пред вами! - воскликнула Анна, словно снедаемая муками совести. - Мне нет прощения. И все же осмелюсь, да, я осмелюсь просить вас: обещаете ли вы простить меня, если я признаюсь вам? Простить во что бы то ни стало и несмотря ни на что мой ужасный поступок? Девушка заломила руки в умоляющем жесте. Даже человек с камнем вместо сердца простил бы заранее все, что она бы ни натворила, завидев ее в этот момент. А сердце мадам Лажар, как известно, вовсе не было каменным. - Я уже простила вас, вы ведь так добры ко мне, - заверила мадам Лажар. - В таком случае, знайте же, что я нашла вашу переписку. Сердце мадам Лажар пропустило удар. А потом еще один. Она даже вскочила с кресла и нависла над хрупкой девушкой в угрожающей позе, совсем ей не присущей. - Как вы могли?! Будто заломленных рук не было довольно, Анна упала на колени. Она закрыла лицо руками и затряслась всем телом в безутешных рыданиях. - Я знала, знала, что вы не простите меня! - вскричала она так, словно от прощения мадам Лажар зависело все ее будущее. - Но почему? Зачем вы это сделали? Я же доверяла вам! - Ради вас! Только ради вас! Я хотела помочь вам и уберечь вас от дяди! Я ведь знала, что вы, такая гордая и независимая, сама не попросите моей помощи. Несчастная я женщина. Вдова Лажара не знала, что и думать. Рассудок твердил ей об опасности, но сердце ее сжималось от боли при виде этой кающейся грешницы. А разве сама она не читала чужой переписки? Разве не залезла она в ларец господина Атоса и не заглянула в его семейный архив? Почему же должна она бросать камень в ту, что чистосердечно призналась в своем проступке? Мадам Лажар, как всегда, прислушалась к сердцу, игнорируя ум. - Не переживайте вы так, сударыня, я прощаю вас, - сказала она, смягчаясь. - Но умоляю вас, поднимитесь с колен. Анна сперва подняла заплаканное лицо, которое тут же озарилось улыбкой, пока еще неуверенной. - Неужели вы простили меня? - Кто я такая, чтобы обвинять вас? - Вы простили! Простили меня! - Анна встала во весь рост и бросилась на шею мадам Лажар. Вдова покраснела. Сердце ее расплавилось совсем. Неужто ее персона действительно так заинтересовала эту удивительную девушку? Вдову можно понять: стоит человеку почувствовать себя значимым в чужих глазах, и он становится податлив, как глина. - И в любом случае, - вновь начала умиротворенная Анна, - ваша переписка осталась мною совершенно непонятой. В первом письме безымянная женщина кратко просит ее величество помочь супругу в деле о Мантуанском наследстве. Вместо имени проставлены пробелы. Неужели его писала моя тетка? Но я знаю ее почерк. Второе же письмо зашифровано и разобрать его я не смогла бы, даже если бы захотела. Я ничего не поняла. Следует отдать должное мадам Лажар: сама она, мучимая совестью за то, что однажды сунула нос в чужую переписку, с тех пор больше ни разу так не поступала. Ей осталось лишь мысленно боготворить епископа Люсонского и господина Арамиса за их предусмотрительность. - Кто писал эти письма? Кому они предназначены? Неужели до того, как дядя остановил вас, вы собирались просить аудиенции у ее величества? От чьего имени? Анна вдруг сделалась напористой. Даже слишком напористой. Вдова вспомнила слова метра Божур о своенравности хозяйки дома и опять почувствовала смутную опасность. - Сударыня, я хотела бы рассказать вам, но, поверьте, это не в моей власти. Не спрашивайте, я ничего не скажу, хоть это и может мне помочь. Анна умерила свой пыл, снова становясь грустной. - Вы игрушка в чужих руках. Вы действуете, сами не зная, во что ввязались. Когда-то это было правдой, но не теперь. - Я отдаю себе отчет в своих действиях, - сказала уязвленная вдова. Анна внимательно посмотрела на нее, видимо, решая, как поступить дальше. - Значит, вы хотите остаться жертвой. Вечной жертвой, гонимой, преследуемой, презираемой всеми! Несчастная женщина! Резко дернув головой, Анна подошла к окну и отворила его, словно задыхаясь. Все ее движения выражали невыносимую боль. Вдове даже на миг померещилось, будто девушка собралась выброситься из окна. -Что с вами? - перепугалась мадам Лажар. Превозмогая себя, Анна начала говорить. - Я расскажу вам, поскольку, несмотря на наше краткое знакомство, я вижу: вы женщина достойная уважения, и способны оказать уважение другому человеку, даже плохо зная его. Я младшая дочь обедневших, но благочестивых дворян. Однажды в наше скромное поместье пожаловал один знатный господин. Весь день он искал моего общества, за ужином попросил усадить его рядом со мной, и во время ужина делал отчаянные попытки привлечь мое внимание, пытаясь коснуться то руки моей, то... колена. После десерта он пригласил меня прогуляться по саду. Я тщетно искала взглядом поддержки отца - возможно, он возомнил, что вельможа этот женится на мне, прими я его ухаживания. Отказать было неприлично, и мы вышли в сад. Там он... ах, боже, боже..., - Анне стало трудно говорить, и она оперлась руками о подоконник, мучительно склонив голову. - Не продолжайте, сударыня, вам больно от воспоминаний, - со слезами в голосе сказала вдова. - Нет, я должна продолжить. Я должна, наконец, заговорить об этом, и именно перед вами, перед незнакомым человеком, облегчить душу. Итак, я закончу свой печальный рассказ. Дворянин набросился на меня, подобно голодному тигру, я стала отбиваться, и ударила его веером по лицу с такой силой, что у него носом пошла кровь. Этот человек привык получать все, чего ему хотелось, и ни в чем не знал отказа. Должно быть, оскорбление, нанесенное ему, оказалось сильнее той отвратительной страсти, что он испытывал ко мне, и он вернулся в дом и попросил отойти на ночлег. Наутро он уехал. Но на этом его козни не закончились. С тех пор по всей округе он распространил слух о том, будто бы ночь, проведенная им в нашем доме, была проведена им не в одиночку. Теперь вы понимаете? - Да, да, понимаю... - выдохнула вдова, ужасаясь услышанному. - Этот бессовестный человек запятнал слухами вашу девичью честь и никто в округе не хотел брать вас в жены. - Вы невероятно умны, милый друг. Наша округа была очень мала и слухи разлетались по ней быстрее ветра. Дворянин этот был сеньором в нашей местности, и никто не посмел бы перечить ему и подвергать сомнению его слова. С моим будущим было покончено. - О, боже, сколько вы пережили, бедная, бедная! Вы как библейская святая, точно как Иосиф прекрасный, - вдова запнулась, осознавая неуместность сравнения, - только в вашей истории все было наоборот, и мнимый плащ благочестивой женщины остался в руках самого Потифара. - Ах, как же вы образованы! Я так долго пыталась вспомнить, что напоминает мне мой кошмар, но никак не могла уловить. Недаром я доверилась вам. Повинуясь нежному порыву, вдова подошла к страждущей девушке и обняла ее за плечи. Анна покорно склонила голову на грудь вдовы - должно быть, ей тоже не хватало материнского тепла. Если бы случайный путник, проходящий в этот момент по площади, поднял взор на окно во втором этаже дома из красного кирпича, ему представилась бы картина, поражающая воображение своим евангельским величием, и впору случайному путнику было бы запеть Магнификат. Ибо две женщины, подобно Марии и Елизавете, повстречавшихся в иерусалимских горах, стояли у окна в благостном объятии и глядели на чистое зимнее небо. Они были столь же одиноки, сколь горды, посреди жестокого мира, принадлежащего не им, а мужскому беззаконию; но, несмотря на все невзгоды, нашли утешение друг в друге. - И теперь вас собираются заточить в монастырь? - спросила вдова, гладя Анну по голове. - Вот именно, заточить. Впрочем, что моей родне остается делать? У них не хватает средств, чтобы обеспечить мне безбедную жизнь - после смерти родителей их небольшие владения и капитал отойдут старшим братьям и сестрам, а их у меня шестеро. Испорченный товар непригоден, и мне остался только один путь. - Как скверно. Стать монахиней, не желая этого... Но все же, все же, сударыня, быть может, господь явит вам свою милость, и вы найдете счастье в тиши и уюте монастырской обители. Быть может, в материнском лоне церкви вы обретете то, о чем и мечтать не могли. Вдова почувствовала, что Анна снова дернула плечами, будто не сдержав раздражения. Но, когда девушка повернула лицо к мадам Лажар, в ее облике царила благость. - Вы думаете, это возможно? - Неисповедимы пути господни. Быть может, неспроста вам, как древним мученницам, были ниспосланы такие жуткие испытания. Пережив их, вы очиститесь, став невестой Христовой. - Как вы благочестивы! То же самое говорит мой духовник, отец Огюст. - Отец Огюст? - вдова насторожилась. Ей был знаком брат Огюст, но вряд ли он стал бы называться отцом, не окончив семинарии. Должно быть, речь шла о другом человеке. - Он еще очень молод, но талантлив и обещает стать когда-нибудь епископом. - Видите, вам уже повезло. Духовник так важен для благородной дамы. - Мне стало легче, - сказала Анна, отстраняясь от вдовы. - Вы направили меня на верный путь. Я чувствую себя лучше. Анна поцеловала хозяйку с улицы Феру в щеку и, будто испытывая слабость, вновь села за стол. Как раз принесли шоколад. Вдова никогда прежде не пробовала этого нектара богов, лишь слышала о нем. Несмотря на потрясение, причиненное ей только что рассказом молодой женщины, она не смогла отказаться от соблазна и пригубила горячий и терпкий напиток. Однако шоколад оказался слишком горьким и густым. К тому же, мадам Лажар больно обожгла себе нёбо, отчего прикусила язык. Внезапная боль будто выхватила ее из дурмана, навеянного речами ее новой знакомой. Может быть, именно поэтому вдова вдруг задумалась о том, что не нашло объяснения в рассказе Анны. Ho теперь праздное любопытство смешалось в груди вдовы с искренним состраданием к участи ее юной покровительницы. - Но, сударыня, - осмелилась спросить мадам Лажар. - В таком случае, как вы оказались в самом центре Парижа? - Ах, это... - Анна смаковала шоколад с заметным наслаждением. - Покуда мне подыскивают подходящее аббатство, отец посчитал, что будет лучше, если я буду находиться подальше от дурных языков. Лучше для меня и лучше для семейной чести, изрядно подпорченной моей историей. И я не могла не согласиться с ним. Но даже если бы я не согласилась, мне ничего не оставалось, кроме как исполнить волю отца. Его светлость герцог Неверский, будучи нашим дальним родственником, милостиво согласился принять меня в одном из домов, принадлежащих ему в Париже. - Ваш отец сослал вас? - снова подивилась вдова человеческой жестокости. - Сослал вас, ни в чем не повинную юную девушку, оторвав от родного дома? Все это казалось вдове высшим проявлением бессердечия. Пожалуй, вельможа из истории Анны вместе с ее отцом могли поспорить с герцогиней Неверской в отношении к людям, к которым они проявляли благосклонность. Убить мужчину или оклеветать женщину - что хуже? Вдова не знала ответа и на этот вопрос, но внезапно почувствовала, как разболелась у нее голова. - Вам опять дурно? - заботливо спросила Анна. - Простите, что взвалила на вас тяжкий груз моих несчастий. Но в этом огромном и пустом городе мне больше не с кем говорить. И даже мой духовник, представьте, даже он как будто движим любопытством, а не истинным участием во мне, и лишь желает выпытать у меня скабрезные сведения. Но давайте больше не будем об этом. Вы устали. Отдохните немного. Отдыхать? Сколько можно отдыхать? Но, прислушавшись к себе, вдова поняла, что ей и впрямь не помешало бы одиночество. - У меня разболелась голова, - призналась вдова. - Я отпускаю вас, моя милая. Идите к себе. Подумайте о моем предложении. У вас есть время все решить и поступить так, как вам угодно. Взяв мадам Лажар под руку, хозяйка дома сопроводила ее в спальню и распрощалась с ней. Оставшись в одиночестве, мадам Лажар посчитала, что ей необходимо как следует все обдумать, но неожиданное предложение Анны, ее признание и скорбный рассказ совершенно смутили и запутали вдову. С жалостью к Анне и участием в ее судьбе мешались заботы, страхи, волнения, подозрения, где-то дальше мелькали все пережитые потрясения, все эти письма, наследства, мушкетеры, герцоги и герцогини. Мысли вдовы совершенно не поддавались какому-либо порядку. Махнув на все рукой, мадам Лажар легла в постель. Ураган спутанных мыслей и чувств вскружил ее, засосал в воронку и выбросил в пучины сна.
Стелла: Неужто Анне понадобится столько же дней на "соблазнение" вдовы, как и, впоследствии, на Фельтона?
Viksa Vita: Стелла пишет: Неужто Анне понадобится столько же дней на "соблазнение" вдовы, как и, впоследствии, на Фельтона? Это было бы слишком предсказуемым. Мы же не ищем очевидных путей
Констанс1: Интересно, что милейшая Анна подмешала в горячий шоколад мадам Лажар? А бедного Атоса, самого богатого и знатного дворянина неназванной провинции ее лживая фантазия превратила в насильника-неудачника и болтливого и мстительного подлеца. На обьект своей ненависти она перенесла свои собственные качества.
Armande: А бедного Атоса, самого богатого и знатного дворянина неназванной провинции ее лживая фантазия превратила в насильника-неудачника и болтливого и мстительного подлеца. Здесь с самого начала некоторые нескладушки в истории, рассказанной Анной. Девушку подобным образом скомпрометировать было невозможно без ущерба для репутации собственно клеветника. Это - абсолютно дуэльное дело. Чести девушки не могло a priori ничего угрожать из-за ночлега в доме постороннего - она под родительским кровом и под покровительством отца. Вот если бы ее удалось заманить в дом этого дворянина без сопровождения старшего родственника (или родственница), и она была бы вынуждена провести там ночь, то это да! Полный кошмар! Кстати, именно так и женился на Кэтрин Маннерс, богатой наследнице, Бекингем-старший. А так Анна даже, видимо, и не заморачивается сочинить что-либо более правдоподобное!
Viksa Vita: Armande допустим что это не автор накосячил :) Bы думаете, Анна была настолько сведуща в этикете и знала о том, о чем вы говорите? Или в то время подобные казусы и что с ними делать было достоянием общественности? (то есть Анна "не заморачивается" или в самом деле не знает таких подробностей?) И еще вопрос: если дама провела ночь одна под крышей дворянина, то только ее честь запятнается, а его -нет?
Viksa Vita: Глава тридцать пятая, в которой снова обсуждается одежда По истечении четвертого дня заключения вдовы Лажар в доме на Королевской площади, того самого дня, о котором автор, кем бы он ни был, еще не поведал читателю, почтенный метр Божур вот уже в третий раз стучал молоточком в дверь дома на улице Феру. Ho в этот раз из-за дверей наконец раздались шаги, скрипнул засов и дверь открылась. На пороге стоял угрюмый человек, должно быть, слуга. - Дома ли господин Атос? - спросил метр Божур. Слуга кивнул, но не сдвинулся с места. - Можно ли мне с ним увидеться? Молчание было ответом. - Ах да, разрешите представиться, я метр Божур, довольно известный портной. У меня безотлагательное дело к господину Атосу. Слуга снова кивнул и закрыл дверь перед носом известного портного. Опять раздались шаги, опять открылась дверь. K почтенному метру вышел сам хозяин дома. Точнее, временный его хозяин. Окинув господина Атоса наметанным глазом, метр Божур пришел к выводу, что подмастерье был прав: любая ткань, даже грубое сукно, на этом человеке смотрелась бы выгодно. Господин Атос был одним из тех редких потенциальных клиентов, которые своими природными данными придают дороговизну всему, что закажут, тогда как обычные клиенты набивают себе цену платьем подороже. - Что вам угодно? - спросил потенциальный клиент. - Поговорить в тишине, сударь, - ответил портной. - Я не заинтересован в ваших услугах и в данный момент занят, - несколько оскробительно ответил мушкетер. - Но в ваших услугах заинтересован я, сударь, - ответил уязвленный метр, не привыкший к такому обращению. Безупречные брови господина Атоса вскинулись, но метр Божур предупредил дальнейшее потенциальное пренебрежение: - И не только я, но и ваш друг, господин Арамис. - Вы ко мне от Арамиса? Ему вздумалось подарить мне новый камзол в счет его аванса? Метр Божур пожал плечами. - Если вы соблаговолите впустить меня в дом, сударь, я все вам объясню. На улице промозгло, а я уже не молод. Атос отворил дверь и пропустил старика, указывая ему на вход в гостиную мадам Лажар и на стул. На столе стояло несколько пустых бутылок вина и две запечатанные. Поскольку приятелей господина Атоса не было видно, метр Божур резонно заключил, что мушкетер пил в одиночестве. Метр Божур сел за стол, ожидая вопросов, но ничего не услышал. Господин Атос налил себе вина, откинулся на спинку стула и продолжил занятие, от которого его бесцеремонно оторвали. Портной прокашлялся. - Господин Атос, я принес вам вести от вашей почтенной домовладелицы, - многозначительным и даже торжественным тоном официального посла заявил он. В ту далекую пору заговоры и интриги были в моде. Каждый суконщик и каждая прачка мечтали оказаться в сетях какого-нибудь заговора, который впоследствии оброс бы легендами и превратился бы в семейное предание, которым внуки и правнуки будут развлекать друг друга длинными зимними вечерами у камелька. Именно такой шанс неожиданно выпал метру Божур, и он намеревался извлечь из него максимальную выгоду. Поэтому метр Божур ожидал надлежащей реакции на сведения, которые принес мушкетеру; какого-нибудь возгласа, безудержной радости, злости, взволнованности, удивления, на худой конец; некоего отражения в господине Атосе значимости той вести, в важность которой уже уверовал сам метр Божур. Но никакого резонанса не последовало: господин Атос, к великому разочарованию посыльного, лишь еле заметно кивнул головой и продолжил пить. - Вы хотите узнать, где она находится? - Не сомневаюсь, что вы без промедлений мне об этом сообщите. - Судя по всему, дело непростое, жизни мадам Лажар может угрожать опасность. Подобно тому, как опытный романист пытается разбавить драматической таинственностью вынужденное описание архитектурного строения, метр Божур попытался внести интригу в скучное действие. Но действие упорно отказывалось расцветать. Господин Атос хладнокровно продолжал пить, лишь изредка поднимая рассредоточенный взгляд на пожилого интригана. - Знайте же, сударь, - с некоторым раздражением произнес метр Божур, - что ваша квартирная хозяйка пребывает под домашним арестом. Господин Атос снова медленно кивнул, не проявляя ни малейшего интереса к судьбе заключенной. Чем сильнее хладность собеседника, тем острее желание говoрящего расшевелить его. Метр Божур продолжил нагнетать события: - Тайными путями нам удалось встретиться позавчера, и пленница, доверив мне дело огромной важности, велела передать вам, что жизнь господина Арамиса находится в опасности. Мадам Лажар, этой блестящего ума женщине, удалось выяснить, что наемных убийц за головой господина Арамиса послал не Потифар, а сама его супруга. Мне невдомек, что означает сей тайный шифр, но мадам Лажар уверяла, будто вы обладаете ключом к нему. Но именно поэтому мадам Лажар не передала письма по назначению, посчитав, что господин Арамис сам должен решить, как поступить с ними и с супругой этого Потифара. Эти слова все же произвели должное впечатление на господина Атоса, который, опустошив содержимое своего стакана, наконец остановил взгляд на почтенном метре. Взгляд этот был тяжел и мрачен. - Супруга Потифара, - Атос странно усмехнулся. - Какое удачное сравнение. Что ж, я ничуть не удивлен. Бедный Арамис, его ждет очередное разочарование. - Да, господину Арамису угрожает опасность, - довольный собою, повторил метр Божур. - Где сейчас находятся письма? - спросил Атос. - Насколько мне известно, они остались у храброй мадам Лажар, рискнувшей собственной... - И где же находится мадам Лажар? - наконец задал самый главный вопрос гоподин Атос. - В доме у одной женщины, вроде бы племянницы какого-тоаристократа, бывающего при дворе. А именно, в третьем доме направо от въезда на Королевскую площадь, - произвел метр Божур эффектный финальный акорд. - Проклятие, - пробормотал Атос, что-то прикидывая в уме, - и снова женщина. Объясните: почему, находясь в доме у другой женщины, в самом сердце Парижа, другая женщина не может самостоятельно покинуть этот дом? Ей причинили физический вред? - Нет, сударь, мадам Лажар, слава Богу, цела, и даже, осмелюсь заметить, похорошела и набрала в объемах. Но дом окружен соглядатаями. Когда я выходил оттуда, я заметил подозрительных людей - они были вооружены. Должно быть, они сторожат все входы и выходы. Племянница действует сообща с врагами. - А вы как оказались в этом доме? - господин Атос трезвел на глазах, и трудно было представить, что все предшествующие этому разговору часы он провел в обществe шести бутылок вина без видимых следов закуски. Тут метру Божуру все же пришлось веpнуться к прозаическим элементам повествования: - Меня пригласила хозяйка дома, моя, как следует предпологать, в скором времени бывшая клиентка, сшить платье для ее гостьи, а на самом деле - пленницы. Но мы с мадам Лажар, старые и добрые знакомые, тут же узнали друг друга и, составив свой собственный заговор, решили оповестить обо всем, вас, сударь, прибегнув к вашей помощи. - Вы правильно поступили, - сказал Атос, нахмурив брови. - Но почему вы не пришли раньше? - Я стучал, но вас не было дома. - Обращались ли вы к господину Арамису? - Нет, вдова Лажар не назвала мне его адреса. - Прекрасно. А к господину Портосу? - Тоже нет, - тут метр Божур вспомнил о последнем поручении вдовы. - Мадам Лажар просила передать к тому же, что господин Портос ни в чем не виновен, и что действовала она, не согласовав с ним своих поступков. Атос снова кивнул, облачаясь с помощью слуги в мушкетерскую экипировку. Глядя на это, метр Божур немедленно представил себе рыцаря и оруженосца, готовящихся без промедлений выехать на помощь девственнице, заточенной в тюрьму, и уже воображал себе, как станет рассказывать об этом внуку, не забыв упомянуть безупречно разглаженные линии плаща, белые как снег батистовые манжеты и начищенные до блеска высокие ботфорты. - Сударь, неужели вы хотите собственноручно вызволять мадам Лажар из плена? - с восхищением спросил метр Божур, наконец удовлетворенный слагающимся перед его глазами семейным мифом. Но его ждало глубокое разочарование. - Нет, любезный, не сегодня. Через полчаса я должен принять пост в Лувре. Я и так потерял два дня службы и должен восполнить свое отсутствие дополнительными дежурствами. К тому же не вижу смысла набрасываться на людей посреди Королевской площади, не будучи уверенным в их количестве и намерениях. Я был ранен и пребываю не в лучшей форме. С двумя справлюсь, но на большее рассчитывать не могу. - А ваши друзья, господа Арамис и Портос? - Незачем впутывать их. Они и так натерпелись от супруги Потифара и импровизаций мадам Лажар, которые, впрочем, не были лишены толка. Я справлюсь сам. - Как же быть? - спросил удрученный метр Божур. - Когда ваше платье будет готово? - неожиданно задал встречный вопрос господин Атос. - Оно уже готово, сударь. Быть может, вам это покажется нескромным, но клянусь святым Фридолином, никто в Париже не шьет быстрее меня не в убыток качесту. Я собирался отнести его завтра, надеясь доложить почтенной мадам Лажар и о нашей встрече, чтобы успокоить ее и облегчить ее страдания. - Я сам отнесу его. - Вы?! - Если вы не против. Даже если мне не удастся освободить мадам Лажар, по-крайней мере, я унесу с собой эти растреклятые письма. - Но каким образом? - У вас же есть подмастерье, метр Божур? - портной подивился тому обстоятельству, что господин Атос запомнил его имя. - Есть. И не один, - гордо заметил почтенный метр. - Вот и отлично. Завтра утром я буду ждать вас с одеждой вашего подмастерья и платьем для мадам Лажар. Портной улыбнулся. - Но, господин Атос, позвольте возразить: затея обречена на провал. - Почему же? - Да потому, сударь, что оденьтесь вы хоть в лохмотья нищего с паперти Сен-Сюльпис и замарай вы лицо глиной, в вас все равно за три лье можно узнать благородного вельможу. Господин Атос почему-то побледнел. - Разве? - недоверчиво спросил он. - Это очевидно. Я не знаю, кто вы, но уж точно не простой мушкетер. Хоть метр Божур полагал, что делает приятное господину Атосу, тот выглядел так, будто ему было нанесено смертельное оскорбление. Метр Божур даже перепугался, что скрывающийся под мушкетерским плащoм вельможа собрался поколотить его, и потому поспешно решил сменить тактику: - Я хотел сказать, сударь, что это очевидно мне, ремесленнику, для кого детали осанки, телосложения и фактуры являются рабочим материалом. Мой взгляд профессионален и предвзят. Простые люди, вполне возможно, будут введены в заблуждение. - Вот и проверим, любезнейший, - решительно заявил Атос. - Завтра в девять утра сделайте так, как я сказал. Pасстроенный метр Божур решил про себя, что если лохмотья нищего и могли обвести вокруг пальца простых людей, то властный голос господина Атоса не обманул бы и распоследнего простофилю.
Armande: Viksa Vita пишет допустим, что это не автор накосячил :) Ну, скажем, вся эта история вполне укладывается в рамки "не заморачивается". Явно, Анна не слишком высокого мнения об уме вдовы-"графини". Bы думаете, Анна была настолько сведуща в этикете и знала о том, о чем вы говорите? Или в то время подобные казусы и что с ними делать было достоянием общественности? А это никакого отношения к этикету не имело. Это нормы общественной морали. Так что знать была просто обязана. Если подобное случалось, то единственным выходом была свадьба. Иначе каждый может думать что угодно, и репутация девушки разрушена. С пресловутым Бекингемом так и было - отец отказался принять дочь в свой дом, если она не станет женой будущего герцога. Скандал был ужасный. Весь двор "на ушах" стоял. если дама провела ночь одна под крышей дворянина, то только ее честь запятнается, а его -нет? Нет, конечно, если только он ее не похитил и т.д.. Патриархат же на дворе стоял. У мужчин честь в других местах хранилась. Во всем виновата женщина - не предусмотрела, не устояла, просто не подумала.
Стелла: Потому Атос в " Виконте" Атос и настаивал, чтобы Рауль встречался с Лавальер только с его разрешения. Частые посещения обязывали его, ставили Луизу в положение потенциальной невесты. А граф этого не хотел и боялся. А о том, чтобы молодые люди вообще оказались наедине: это мог быть уже повод!
Стелла: Viksa Vita, какая заманчивая глава. И что дальше? У меня есть парочку вариантов развития действия, но это достаточно традиционнно. С нетерпением жду вашей версии.
Констанс1: Armande , а нормы патриархальной морали живы и сейчас. Ну вспомните хотя бы песню В. Меладзе «» Девушки из высшего общества«» И даже не из высшего тоже у старшего поколения сохранились атавизмы подобных взглядов.
Armande: Констанс1, про песни Меладзе я не очень-то в теме , но в цивилизованном мире (то, что за его границами, не обсуждается))) такого уж махрового патриархата нет. Или на этом стараются не акцентировать внимание. А ведь в той же Англии в сер.19 в. жена де-юре считалась собственностью мужа, как лошадь или табуретка. Кстати, вспомнился фильм Копполы ''Крестный отец'', когда Майкл Корлеоне, находясь на Сицилии, просит разрешения у родителей девушки (Аполлонии) встречаться с ней. А потом они идут с ней по улице, как раньше говорили, на пионерском расстоянии, и в шагах десяти за ними следует буквально вся родня!
Viksa Vita: Armande пишет: Патриархат же на дворе стоял. У мужчин честь в других местах хранилась Это понятно :) Патриархат нашевсе. Просто вы сказали, что, оклеветай он женщину (по версии Анны), честь мужчины тоже пострадает, именно это показалось мне странным. То есть понятно и то, что будь у той женщины заступник - брат или жених - он бы вызвал оклеветавшего на дуэль. А если нет у нее такого? Тогда кто упрекнет клеветника? Интересуюсь чисто теоретически. В современно Израиле, очень продвинутом социально, женщина тоже является принадлежностью мужа, который покупает ее де-юре на церемонии свадьбы (хуппы). В современном иврите муж, "бааль" - дословно "хозяин" (а исконно, на древнем иврите, бог Ваал, но это уже другая история). И жена не может развестись с мужем по собственному желанию, а лишь только в том случае, если муж выгонит ее актом "гета". Слово развод "гирушин" - дословно означает "изгнание" (мужем своей жены). Так что мы недалеко ушли от сцены на охоте :) Впрочем, я думаю давно понятно, почему этот фик называется "Хозяйка (с улицы Феру)" :)
Рошешуар: Насчет того, насколько компрометирующим может быть свидание мужчины и женщины наедине (или даже в просто в узком кругу), вспомнились мне слова Екатерины Медичи, приведенные Маргаритой Наваррской в своих "Мемуарах": ...Во времена моей молодости мы свободно говорили обо всем на свете, и все благородные господа из окружения короля Вашего отца, господина дофина и герцога Орлеанского, Ваших дядей, в порядке вещей посещали покои мадам Маргариты, Вашей тетки, и мои собственные. Никто не находил это странным, поскольку в этом ничего странного и не было. Это она сказала в 1575 году. Сложно предположить, что патриархальность второй четверти 16-го века была менее махровой, чем в третьей и четвертой. Скорее всего дело не только в патриархальности. Здесь налицо поведенческий "модный" шаблон, который после некой "ренессансной распущенности" стал декларировать, с конца 16-го века и дальше - больше, фактически лицемерную чопорность.
Armande: оклеветай он женщину (по версии Анны), честь мужчины тоже пострадает, именно это показалось мне странным. То есть понятно и то, что будь у той женщины заступник - брат или жених - он бы вызвал оклеветавшего на дуэль. А если нет у нее такого? Тогда кто упрекнет клеветника? В случае с Анной есть отец - это понятно. Если родни нет, то есть опекун (сеньор, крестный), духовник. Есть моральное порицание. Суд, в конце концов. Когда женщина живет одна (слуги не в счет), то она не должна впускать в дом на ночь мужчину. Если ее хоть как-то заботят последствия. А честь мужчины может пострадать именно в моральном плане, если его обуяет желание оклеветать. В каком же еще? Если строго юридически, то это к кутюмам того времени. Везде по-разному. Интересно про брак в Израиле. А кроме религиозной церемонии, светского варианта нет? Типа мэрия, ЗАГС?
Viksa Vita: Armande Спасибо за уточнения. В том то и дело, что в светском прогрессивном Израиле до сих пор не существует светской церемонии брака! Абсурд еще и в том, что еврейка и не еврей или наоборот, не могут в вступить в брак путем религиозной церемонии. Следовательно, они как бы не могут вообще сочетаться браком в Израиле. Люди, которые "обвенчались" не через раввинат (еврейский религиозный институт), государстом не считаются законными супругами. Отсюда вытекают всякие монструозности, как гражданские бракосочетания в других странах, куда едут молодожены. Это очень долгая и болезненная тема в нашем обществе.
Armande: Рошешуар, посещать покои это одно, а провести там ночь - совсем другая песня! (Как будто надо обязательно ждать темноты!) Ну, по крайней мере, без необходимости на эту тему громко не кричали.
Armande: еврейка и не еврей или наоборот, не могут в вступить в брак путем религиозной церемонии. Следовательно, они как бы не могут вообще сочетаться браком в Израиле. т.е. оба брачующихся должны исповедовать иудаизм? (а если нет, то принять его?) А как с остальные? Мусульмане? Христиане? Мечеть или церковь?
Viksa Vita: Armande пишет: т.е. оба брачующихся должны исповедовать иудаизм? Гораздо хуже. Не исповедовать его, а подтвердить свои еврейские (галахические) корни. При этом они вовсе не обязаны быть религиозными и могут быть полными атеистами, но евреями. Мусульмане между собой и хриситане между собой брачуются в своих религиозных институтах. Как быть еврейке и мусульманину, или еврею и христианке, или просто еврею и нееврейке? Они едут сочетаться браком в Чехию или на Кипр.
Констанс1: Viksa Vita , Вы еще не упомянули, что территория Израиля до образования государства была Подмандатной Палестиной. Под британским мандатом. И нынешнее израильское право, это право Британской Империи, только за исключением отмены смертной казни. В самой Англии юридические институты и правоприменение изменились гораздо больше. А у нас законсервировалось Право Британской Империи+ прецедентное право.
Armande: Куда-то вдаль уводит с улицы Феру. Но еще один вопрос. Откуда у израильтян такая тяга к Чехии? У знакомых дочка туда учиться поехала. Я поняла, что там дешевле и проще. Но она хотя бы из "русских", ей с языком проще. А группа товарищей с ней туда же подалась, у которых со славянскими языками по нулям. И жениться почему в Чехии так хорошо? (Кипр хотя бы рядом).
Viksa Vita: Прошу прощения, но мы вернемся на улицу Феру. А точнее, на Королевскую площадь.
Viksa Vita: Глава тридцать шестая: Четвертый день заключения Проснулась мадам Лажар опять наутро, проспав часов восемнадцать. Ей снился странный сон. В огромной библиотеке отец Сандро, стоя на стремянке, копался в рукописях и подавал заинтересовавшие его манускрипты брату Огюсту, придерживающему стремянку. Сама вдова подпирала один из высоченных шкафов, наблюдая за ними с интересом. Высокие окна библиотеки были распахнуты, и соленый морской ветер трепал волосы присутствующих. Пахло рыбой и водорослями. - Не верьте ни единому ее слову, - говорил отец Сандро. - Блеф. Полный блеф. - Вы несправедливы, - протестовал брат Огюст. - В каждой тяжбе присутствуют две стороны. - И присутствует судья. - Вы возомнили себя высшим судией? - Почему же высшим? Лишь местным мировым. - Судья обязан выслушать обе стороны. - Я уже составил свое мнение на этот счет. - Слишком поспешно. - Зачем вы не стали адвокатом, брат Огюст, a подались в литераторы? - Что бы вы делали без меня, бессовестный вы человек? - Преспокойно бы творил, что хотел. - Вас заносит! Вас вечно заносит в крайности! История вас не простит! - Кто знает? - Я вам говорю, не простит! - Говорите, говорите, это вы умеете. - Но почему вы меня не слушаете? - Потому что вы крючкотвор, а не писатель. - Но послушайте же, здесь черным по белому написано, что суд вынес приговор этому вашему графу из Пикардии за самосуд без разбирательства. - Вот именно поэтому я вас и не слушаю. Вы и двух слов не умеете связать, чтобы без шероховатостей. - Но суть! - Что “суть”? - Она важна! - Кто сказал? - Летопись времен. - Покажите. - Что? - Да летопись вашу, давайте-ка ее сюда. Брат Огюст протянул свиток. Пробежав текст по диагонали, отец Сандро разорвал бумагу в клочья и развеял по ветру. - Что вы делаете?! - вскричал брат Огюст, пытаясь собрать обрывки бумаги. - Переписываю летопись, - как ни в чем не бывало, ответил отец Сандро. - Сумасшедший! Безумец! Как вам не стыдно?! Клочья бумаги кружились по ветру. Брат Огюст тщетно пытался поймать их, словно котенок, который хочет ухватить солнечный зайчик. - Вот вам и суть, - промолвил отец Сандро, как ни в чем не бывало, продолжая рыться в архиве. - Понимаете, брат мой, суть - она не в том, в каком году какого месяца судья Жан-Пьер назначил штраф размером в сто тридцать восемь луидоров подсудимому Жану-Батисту, а в том, что Жан-Батист, услышав приговор, подумал о том, что судья Жан-Пьер человек предвзятый, и что жена судьи, несмотря на их бурный роман с Жаном-Батистом, все же призналась Жану-Пьеру, что наставила ему рога. А значит, не суд то был, а месть. - Откуда вы только берете эти надуманные измышления? - Из жизни. - Чьей? - Да хоть вашей. - Моей? - Неужели вы станете утверждать, что вас не обольстила эта будущая или бывшая послушница? Брат Огюст забросил свое бесполезное занятие, и, снова оказавшись у стремянки, поднял пылающий гневом взор на отца Сандро. - Я беспристрастен к истории, - гордо заявил он. - Это вы, вы, отец Сандро, не скрываете своих чувств по отношению к никчемной домовладелице, никакого интереса для летописи времен не несущей. - Странный вы человек, брат Огюст, вы же сами откопали и принесли мне ее мемуары. - Дурацкое словоблудие глупой мещанки. Интересны лишь в качестве свидетельства эпохи и повседневной жизни от лица представительницы мелких парижских буржуа эпохи Людовика, в отличие от вас, Справедливого. Берите оттуда детали, но вычеркните ее саму, говорю я вам. Вы замарали ею весь текст. О читательницах вы хоть подумали? Кому интересно читать о себе самой? Редакторы ее не одобрят, готов держать пари. К тому же, она вечно путается под ногами и мешает сути дела. - Далась вам эта суть... возможно, возможно, - рассеяно пробормотал отец Сандро, увлеченный новой находкой. - Вот... смотрите... как интересно... мемуары господина де Куртиля де Сандра. Это знак судьбы! - вдруг вскричал отец Сандро и стремянка опасно покачнулась. - У нас с ним и имена похожие! Вдова Лажар была разбужена громким топотом копыт, криками и ржанием лошадей, что пробудили бы и мертвого. Спросонья решив, что королевские мушкетеры пришли, наконец, ей на помощь, она бросилась к окну, но лишь для того, чтобы выяснить, что сосед из дома напротив и его coтоварищи вернулись с какой-то пьянки, и, громко раздавая приказы слугам, хохотали и делились воспоминаниями о победах прошедшей ночи. Протерев глаза, вдова Лажар привычным уже движением дернула за сонетку. Затем появились камеристка, таз, кувшин, гребешок и одежда. "Я, кажется, схожу с ума", в который раз за этот месяц подумала мадам Лажар. События вчерашнего дня всплывали в ее памяти, покуда горничная расчесывала ей волосы. Но и сегодня, так же, как вчера, вдова Лажар не могла решить, что же ей делать. Рассказать ли правду госпоже Анне? Доверять ли ей? Не доверять? Подождать ли вестей от портного? Или, может быть, снова отправиться спать? По крайней мере во сне, кроме демоничегкого брата Огюста, ее никто не тревожил. Сомнения ее разрешились сами собой, поскольку госпожа Анна самолично вошла в спальню, чтобы справиться о самочуствии гостьи. Узнав, что голова более не причиняет даме неудобства, она пригласила вдову на завтрак. Как и вчера, и позавчера, за завтраком были фрукты, сыр, ветчина, хлеб, масло и легкое вино в хрустальном графине. Вдова ела, а Анна терпеливо смотрела на нее, будто не решаясь начать разговор и выжидая, покуда гостья не поделится своими выводами из вчерашней беседы. Когда собеседник молчит, тем более, если молчит он красноречиво, в свои права вступает внутренний монолог того, что сидит напротив. Вдова невольно принялась воскрешать в памяти историю, рассказанную вчера молчаливой сегодня собеседницей. Поскольку мадам Лажар, несмотря на свои годы и пережитые недавно события, все еще оставалась женщиной весьма наивной, ее не удивило то обстоятельстно, что молодая женщина живет одна в доме далекого родича. Ведь она и сама долгое время проживала одна, и никто не позволил себе усомниться в ее благочестивости, кроме господ мушкетеров. Гнев на всю сильную половину человечества внезапно обуял вдову, и в прекрасной Анне она увидела сестру собственных печали и позора. - Но теперь вы понимаете, почему я забочусь о вас, мой друг? – спросила Анна, словно прочтя ее мысли. - Мы, слабые женщины, должны держаться друг друга, иначе нам суждено из раза в раз оказываться во власти этих всесильных господ, которые вольны делать с нами все, что им вздумается. Я не знаю вашей истории, но мне не хотелось бы, чтобы и вас постигла та же участь жертвы. Вдова вздохнула. Подобные размышления не раз приходили в голову и ей самой. У мадам Лажар было много приятельниц, но ни одной подруги. Ни одной женщины, которой она могла бы доверить тайны, не связанной с чужими переписками, а с болью собственного сердца. Женщины не чурались вдову Лажар, потому что она не представляла для них опасности, они не видели в ней соперницу, и над благочестивостью ее порою даже посмеивались, сплетничая за ее спиной. Но они не откровенничали с ней, поскольку считали, что она не поймет их семейных забот, ведь у вдовы не было детей, муж ее вот уже несколько лет как почил, а во внебрачных связях она, слава богу, не была замечена. О чем же с ней говорить, кроме как о кружевах и ценах на рынке? Вдове захотелось дать понять молодой женщине, которая поделилась с ней самой сокровенной своей болью, что она разделяет ее чувства, но она не знала, как это сделать, кроме как поделившись собственным опытом. - Вы любили когда-нибудь? - спросила Анна, снова необыкновенным образом угадав мысли собеседницы. - Да, - впервые в жизни призналась покоренная такой интуицией мадам Лажар. - Надеюсь, ваш кавалер оказался пристойнее моего? - Дело в том, сударыня, что мой кавалер вовсе не мой. - Как такое возможно? - Он не замечает меня и я неинтересна ему. Для него я то же, что тень на полу, пыль на сундуке, мышь на чердаке. - Мужчина, завладевший вашим сердцем, слепой? Во второй раз за сутки вдове задали сей странный вопрос два разных человека. В самом деле, неужели она не достойна быть увиденной? - Нет, он прекрасно видит. Но, должно быть, не жалует женщин. Усилием воли Анна подавила улыбку и сделала вид, что не понимает, о чем толкует вдова, еще шире распахнув свои необычные глаза. - Насколько мне известно, этот человек пережил некую трагедию, связанную с женщиной, и это навсегда отвратило его от нас. Что повергает меня в печаль, ибо человек этот настолько прекрасен душой и телом, что будет невероятно жаль, если он не оставит потомства, настолько же прекрасного, как он сам. - Вам повезло, - сказала Анна, снова напомнив вдове об утраченной матери. - Берегитесь мужчин, что любят женщин слишком сильно. Вдова грустно усмехнулась. - Никто никогда не любил меня слишком сильно. Я не знаю, как это бывает. - Очень больно, - ответила Анна, закусив губу. - Настолько больно, что иногда и целой жизни не хватит, чтобы излечиться от ран. Я могу понять вашего кавалера, хоть и не желаю его понимать. Но что за трагедию пережил он? - Никому доподлинно неизвестно. История покрыта мраком. - Обман? Подлог? Измена? Предательство? Смерть? Бесчестие? - на бледном лице глаза Анны снова загорелись странным возбуждением. Вдове даже показалось, что ей доставляет удовольствие перечислять эти невзгоды. - Все это ужасно, но не настолько, чтобы отвратить человека от женщин навсегда. - Кто знает? - Я уверена, совершенно уверена. Вероятно, все дело просто в том, что ту роковую женщину он не смог забыть. И до сих пор любит ее так же, как и в первый раз, что бы она не совершила. Он любит ее так сильно, что в его глазах нет места ни для какой другой, как бы ослепительна та ни была. Дело не в вас, милый друг, а в том, что ваш кавалер по-прежнему влюблен в другую. Анна гордо выпрямила спину и в ее стати внезапно проявилось королевское могущество, словно она возомнила, что и сама могла бы стать той незабываемой особой, которая навсегда отвратит всех мужчин на свете от всех остальных женщин. Приходилось признать, что она была недалека от истины. Вдова вновь ощутила, как обращает в камень взор этой удивительной женщины, и отвела глаза. Будто спохватившись, хозяйка дома притушила то внутреннее пламя, которое, казалось, была вольна зажигать и гасить тогда, когда ей было угодно. - Теперь я понимаю, - сказала Анна, вновь превратившись в кроткого ангела. - Этот человек и заставил вас стать жертвой его обстоятельств. О нем, и ни о ком другом, вы печетесь, рискуя собственной жизнью. Его тайны вы бережете. - Отчасти вы правы, - вздохнула вдова, не решаясь вновь посмотреть в глаза собеседницы. - Но я никакая не жертва, да будет вам известно. Любовь не превращает женщин в жертв, а наоборот даже, придает им мужества и решительности, пусть она и безответна. Анна расхохоталась, и звонкий смех ее показался вдове зловещим. Похоже было, что ангельская маска упала с лица девушки, открыв ее настоящий облик: лицо взрослое, умное, опытное, как будто она познала много невзгод и немало побед, слишком ранних для ее возраста. Лицо это было не менее прекрасным, но гораздо более устрашающим. Вдова попыталась подобрать сравнение из Библии, которое подошло бы к этому перевоплощению, но вдруг поняла, что кроме безымянной жены Потифара, изуверки Иезавель и Иаили и Далилы,которых она в тайне от кюре грешно считала подлыми обманщицами, она не могла вспомнить ни одной сильной и грозной женщины, описанной на страницах священного писания. И все же, завидев новое лицо своей тюремщицы, мадам Лажар восхитилась им и посчитала упавшую маску кротости очередным знаком доверия, проявленного племянницей герцога к ее персоне. Эта сильная женщина, так много страдавшая и страдающая по сей день, вынуждена была найти в себе силы, чтобы противостоять тем козням, что плелись вокруг нее. Ах, если вдова покойного Лажара могла быть такой же отважной и уверенной в себе! Тогда, быть может, она однажды нашла бы в себе мужество, поднявшись по бесконечной лестнице, постучать в дверь своего постояльца. Анна вновь заговорила: - Вы хотите казаться наивной, мой друг. Но и в этом вам не провести меня. О, нет! Не притворяйтесь! Прожив несколько месяцев в Париже, даже я, жительница глухой деревни, пребывая вдали от двора, успела понять, что и самые опытные заговорщицы теряют бдительность, когда речь заходит о предмете их любви. Стоит стреле Амура попасть в них, и из блестящих интриганок они превращаются в глупых овечек, хоть им самим продолжает казаться, будто ими не манипулируют. Они думают, будто следуют велению собственной воли, а сами, словно марионетки, пляшут на нитях своих кавалеров. Но вы не из таких, даю вам слово. - Почему вы так думаете? - Да потому что вы так опытно разыгрываете простолюдинку, что даже я готова вам поверить. Услышав эти слова, вдова Лажар прыснула. - Вы смеетесь надо мной? - должно быть, Анна приняла ее реакцию за издевку. На ее бледном лице проступили красные пятна. - Однако вы имеете полное право. Да, вы старше меня, и мне есть, чему от вас поучиться. Честное слово, я никогда бы не додумалась изображать простолюдинку, прикидывающуюся испанской графиней, анонимно прибывшeй в Париж. Подобная конспирация является наивысшим мастерством интриги, и неудивительно, что вам удалось обвести герцога вокруг пальца. Впрочем, герцог не так уж умен, как вы сами убедились. Вчера вы слушали меня с таким искренним сочувствием, так прониклись моей историей, так убедительно внушали мне, что монастырь может быть благом для меня, а не только наказанием, что я поверила вам. Я! А я так подозрительна! Жизнь научила меня не доверять людям, а вам я поверила. Скажу вам честно, мне показалось, я убедила вас в своих добрых намерениях. Я была уверена, что взамен на откровенность вы поделитесь со мной и вашей историей, но вы продолжали играть. Так мастерски! Так профессионально! Как и подобает настоящей шпионке. Вы вызываете мое восхищение, сударыня, а нет женщины на свете, что способна была бы вызвать мое восхищение. Знайте же, что я преклоняюсь перед вами. Но кое что я все же угадала. И теперь я, а не вы, вынуждена просить вас о помощи. Признайтесь, моя милая, вы ведь человек епископа Люсонского? - последняя фраза юной Анны была сопровождена таким горделивым упоением собственной проницательностью, что вдова Лажар не выдержала. На этот раз вдова расхохоталась в полный голос. Она смеялась громко и от всей души, заполняя смехом гостиную. Смех ее вырвался из приоткрытого окна, вылетел на площадь и, сливаясь с легким ветерком и с взмахами крыльев голубей, пролетел над кровлями города Парижа, зацепив две башни собора Парижской Богоматери, так что даже сам отец Виктор, корпевший над многостраничным трудом, на миг оторвался от бумаг и прислушался к потревожившему его звуку. "Человек, который смеется", - подумал святой отец и вернулся к работе. - Что же мне еще делать? - содрогаясь от смеха, ответила хозяйка с улицы Феру. - Вы так юны и еще ничего не знаете о жизни, хоть, несомненно, много страдали. - Научите же меня, - попросила Анна. - Научите меня, и я помогу вам. - Чему же вы желаете поучиться? - Игре. - Игре? Но я не играю. Я живу так, как живу.. - Я ведь и сама блестящая актриса - заверила ее Анна, - но вашего уровня пока не достигла. Вы и сейчас гораздо убедительнее меня. В исступлении, которое может вызвать лишь только любознательность, Анна прижала руки к груди, ожидая услышать откровение. Мадам Лажар поняла: с людьми, движимыми гордыней, можно справиться лишь только убедив их в собственном превосходстве над ними. Явись им могущество, сильнее их собственного, хитрость, сложнее их понимания, ложь, запутаннее той, что они умеют соткать, и они перестают лгать и покорно склоняют голову. Но самое главное оружие в схватке с лгуном, открылось вдове, является правда. Ибо лгуну по природе своей не доступно понимание того, что правда иногда бывает наивной, не преследующей никаких корыстных целей. Сама того не зная, собственной непрозорливостью хозяйка с улицы Феру покорила ту, которую даже не считала своим врагом. Девушка эта была симпатична ей, и несмотря на то, что Анна только что призналась в собственном лицемерии, вдова не смела ее осуждать. Ведь и ей самой пришлось лгать. Да и сейчас приходится. Так кто же из нас без греха? Не судите, да не судимы будете, ибо какою мерою мерите, такою же отмерится и вам. - Этому невозможно научиться, - ответила вдова, на миг почувствовав себя полновластной хозяйкой ситуации, и от этого мимолетного, но пьянящего ощущения собственной силы, голос ее стал властным и убедительным. - Либо вы верите тому, что говорите, либо лжете и делаете вид, что верите. Вы верите, что я простая мещанка, потому что я именно ею и являюсь. Вот что значит жить, а не играть. - Вы правы, - призналась Анна. – Но и вы поверили мне. - Да, - в свою очередь призналась вдова. - Я поверила вам, потому что даже если вы солгали, выдумав историю, которую рассказали мне, вы не скрыли вашей внутренней правды. Вам действительно сделали больно и вы до сих пор страдаете. На этот раз Анна побледнела всерьез, и никакого притворства в этой перемене красок не было. - Я хочу отомстить, - сказала она. - Вы можете помочь мне отомстить. Я знаю, я уверена, это в ваших силах. Вы способны на все. - Неужели я настолько убедительна? - улыбнулась вдова. - Вы не нуждаетесь в убеждении. Не прилагая никаких усилий, вы не позволяете упрекнуть вас в лицемерии. Вы вошли в доверие к Ришелье. А епископ Люсонский набирает силу и однажды он станет всемогущим, вы и сами это знаете, сударыня. Иначе вы не поступили бы к нему на службу. - Не стану отрицать. - Я солгала вам вчера: я узнала его почерк. Однажды я уже его видела, когда копалась в герцогском камзоле, - Анна улыбнулась. - Я ведь тоже не лыком шита. - Ваш дядя очень доверчив. - Не стану отрицать, - парировала Анна. - Так и быть, - согласилась вдова. - Кому вы хотите отомстить? - Этому человеку, который поступил со мной так подло, так низко, так жестоко! - кулаки Анны сжались, будто она собственными руками собралась задушить ненавистного вельможу. - В таком случае, скажите правду: назовите его имя. - Правду? Вы в самом деле хотите услышать правду? - Почему вас это удивляет? - Люди никогда не желают слышать правды - лишь ту ложь, с которой им удобнее всего ужиться. - А вы попробуйте, - снова ласково улыбнулась вдова. - Мне кажется, вы никогда не утруждали себя попыткой проверить, ибо сами привыкли лгать. Что ж, вас можно понять: с вами обошлись жестоко и оболгали вас саму. Встретив на пути своем женщину, которая показалсь ей могущественнее, чем она сама, Анна разумно решила сперва попробовать превратить ее в орудие собственных интересов или, на худой конец, в союзницу, вместо того, чтобы враждовать с ней, выдавая герцогу сведения, которые ей удалось узнать. Любовница герцога метила выше, и хотя пока она была довольна положением, достигнутым благодаря красоте ee и хитроумию, удовлетворение ее было временным, пока она не нашла нового способа продвинуться дальше. Зависеть от капризов своего любовника, пусть даже он страстно желал ее, все же являлось делом не прочным и даже в какой-то мере оскорбительным для ее достоинства. Анна мечтала стать хозяйкой самой себе, независимой от мужской воли, и в этом она не лгала. - Опять вы правы, - согласилась Анна, пытаясь извлечь из ситуации наибольшую для себя выгоду. - Сударыня, клянусь вам, если вы пообещаете походатайствовать за меня перед епископом Люсонским, я помогу вам с герцогом. - Обещать этого я не могу, сударыня, ибо епископ Люсонский - человек подозрительный и своенравный, но никто не помешает мне замолвить за вас слово. Pаз уж ей суждено было лгать, пусть эта ложь пойдет во спасение близких ее сердцу людей. Вдова нашла оправдание для собственной совести. Анна не нуждалась в нем. - Этого будет достаточно. Я совершенно уверена, что епископ мудрый человек. Не разбирайся он в людях, он не достиг бы таких высот. Он прислушается к слову той, кому доверил тайную переписку. Вдова неопределенно качнула головой. Анна продолжила: - Точно так же я уверена и в том, что в ваших силах помочь мне уничтожить моего врага. Он думает, что я мертва, и я не могу…Нет, я не хочу показываться ему на глаза, хоть предпочла бы растерзать его собственными руками. Но вы, вы можете. Будь вдова чуть менее ошарашена очередной несостыковкой в драматическом сюжете, она бы заметила, что, кроме ненависти, в позе и во взгляде Анны проступил плохо скрываемый страх. - Мертва? Но почему? Разве он не знал, что вас собирались заточить в монастырь? - удивилась вдова. Анна тряхнула волосами, решительно встала, закрыла окно, задернула занавески, будто голуби или ветер могли их подслушать, взяла со стола серебряный нож, и, играя им, начала тоном столь холодным и бесстрастным, что невозможно было представить, будто эта женщина способна на все те эмоции, которые явила вдове за время из знакомства. Холодность была правдивой, эмоции - дутыми. - Я расскажу вам все. Между нами более не должно быть недомолвок. Отныне я в ваших руках, а вы - в моих. Честная игра между двумя женщинами. Кроме нас, здесь никого больше нет и мне незачем больше лгать, раз мы раскрыли карты друг перед другом. Я рассказала вам правду про монастырь. Но не сказала, что уже была монахиней. Тамплемарского монастыря бенедиктинок. Это принадлежит прошлому. Но мне удалось оттуда бежать. Я признаюсь вам во всем, чтобы вы поняли, на что я способна, когда будете докладывать обо мне епископу. И это тоже было правдой. Докладывать епископу, что... - Вы бежали из монастыря?! - волосы на голове вдовы поднялись дыбом, но Анна приняла вскрик за возглас восхищения, и продолжила, воодушевленная надлежащей реакцией. - Не мне вам рассказывать, что женские чары порою могут совершать чудеса. Я обольстила молодого священника. Он помог мне бежать, но сам попался на краже. Надо сказать, что этот человек был мне приятен.
Viksa Vita: Автор этой истории, кем бы он ни был, уполномочен заявить: длинный рассказ, услышанный вдовой Лажар из уст Анны, он не станет приводить здесь, дабы читатель не обвинил автора в искажении источников. Автор заметит лишь, что история эта была правдивой. Автор осмелится положиться на догадливость читателя, который, несомненно, слышал уже эту историю и не один раз, ибо по прошествии лет она превратилась в миф, такой же, как миф о жене Потифара. Но следует так же и проявить справедливость к рассказчице: о главном герое этой истории она отзывалась не только с ненавистью, но и с некоторым оттенком сожаления, весьма смутным, но заметным уху внимательного слушателя. Каким ни в коем случае не являлась вдова Лажар, ибо кровь в ее жилах стыла все больше с каждым поворотом сюжета, и в какой-то момент от ужаса она принялась грызть собственные ногти - привычка, в которой она прежде никогда не была замечена. Дойдя, наконец, до сцены на охоте, когда нервы и ногти вдовы истончились безвозвратно, Анна сказала: - Чтобы вы знали, что я говорю правду, я покажу вам, - она развязала тесемки халата и обнажила плечо. На белом плече красовалась королевская лилия, которую ни с чем невозможно было спутать. Вечная, несмываемаялилия. - Вы женщина, вы должны понять, что это значит. Я уже заплатила однажды за то, что хотела обрести свободу. Но клеймо ставится не однажды, оно напоминает о себе ежедневно, ежечасно, ежеминутно. И каждый день и каждый час я плачу за то, что возжелала стать хозяйкой своей судьбы. Что ж, раз такова цена, я и из нее научусь однажды извлекать выгоду. Он ни о чем не спросил меня. Он не узнал, что клеймо было следствием произвола и самосуда палача, актом мщения, а не справедливости закона. Его любви хватило ровно на одну ошибку и на один промах. Он оказался таким же, как и тот первый, что меня оклеветал. Собственная честь была ему всего дороже. Он не смог снести оскробления. Слабак. У него не хватило сил вынести и одной секунды того, что я несу на себе каждый день, каждый час и буду нести до самой смерти. Он разорвал на мне платье и повесил на дереве. Что стало с ним дальше, я не знаю, и мне остается лишь надеяться, что у него хватило смелости покончить с собой. Но он воспитанный человек и вряд ли совершил бы столь пошлый поступок. Поэтому я знаю, я чувствую, что он жив. Смерть была бы слишком легким исходом для этого человека. Я не помню, как меня сняли с дерева. Но очнулась я в хижине пастуха. Он не узнал во мне жену его хозяина. Лишь одежда делает женщину достойной внимания, даже самую красивую. И даже андалусский скакун без седла вряд ли будет полезен. Я не помню, воспользовался ли пастух моим обмороком. Возможно - да, а возможно, он оказался благородным человеком. Странно, но простые люди более склонны к сдержанности, чем благородные господа. Моих драгоценностей он не отобрал. На мне было три кольца. Мой супруг в порыве безумия не затруднил себя возвратом фамильных драгоценностей. Когда я выздоровела, одно из колец я отдала этому пастуху. Он продал его, купил мне одежду и заплатил за проезд в Париж с обозом из Санкуэна, куда он сопроводил меня. Должно быть, остаток от выручки он оставил себе. В дороге, от возницы, что вез скот в предместье, я узнала что на улице Командрес ищут услуги горничных. Побеседовав с местным людом, я выяснила, что горничную ищет одна известная всем графиня, фрейлина королевы. Горничная из меня настолько же убедительна, как и жена вельможи, но, все же, менее убедительная, чем вы. Тем не менее, моих познаний в господском обиходе хватило, чтобы войти в доверие к дворецкому графини, и он предпочел меня всем остальным ищущим заработка женщинам. В конце концов, ни одна из них не ела с хозяйского стола, и знаниями об этикете они обладали лишь со стороны. Мне было достаточно месяца, чтобы узнать весь свет, часто собиравшийся у графини на балах и обедах, не только в лицо и по именам, но и понять, какие связи установлены между этими людьми в их гостиных, будуарах, нишах и спальнях. Фаворит короля, герцог Неверский был падок на женщин и очень любил поиграть со своей женой в сцены ревности. Поэтому я отказалсь от места у графини под предлогом болезни, продала второе кольцо, купила на выручку приличную наконец одежду и сняла небольшую квартиру возле Люксембургского дворца. Дальше все было просто. Достаточно было привлечь на улице Вожирар внимание случайного кавалера именно в тот час, когда герцог и герцогиня, по своему обыкновению, возвращались в четверг с вечернего туалета короля. Кавалер как раз собирался поцеловать меня, когда карета герцогов Неверских въезжала в ворота особняка. Я истошно завопила. "Помогите! Помогите!" Герцог трус, но перед женой своей обожает разыгрывать грозного убийцу. На это я и рассчитывала. С помощью своего слуги герцог разделался с грубияном, а я упала Шарлю на руки. Оставив разгневанную супругу дома, герцог сопроводил меня в мою квартиру, чтобы удостовериться, что покушение на честь дамы прошло без последствий. Мы мило беседовали, и я рассказала ему... Впрочем, какая разница, что я рассказала ему, если он поверил? Вот с тех пор он и содержит меня под видом своей племянницы. Анна перевела дух, устав от длинного рассказа. Но если Анна устала от длинного рассказа, то вдова Лажар была настолько выпотрошена, словно из нее выкачали всю кровь, содрали кожу, вынули все кости, и оставили ей лишь оголенные нервы, по которым водили смычком. Анна была довольна произведенным эффектом. Ей даже показалось, что таинственная незнакомка увидела в ней соперницу, равную ей во лжи и хитроумию. Более того, быть может, в первый и в последний раз в жизни она почувствовала, что ее поняли, а не осудили. Анна готова была ликовать. Но демонстрации своих способностей не было достаточно, осталось пожать долгожданные плоды. Таинственная женщина, оказавшаяся волею случая и доверчивости герцога Неверского ее пленницей, должна была пасть ниц перед ней, и способствовать продвижению ее в обществе, а также помочь ей, если случай представится, отомстить за себя супругу. Анне хотелось, чтобы месть эта была особенно жестокой. Ведь она могла, в самом деле, если ей так сильно хотелось, приложить усилия, выяснить, где находится ее муж, жив он или мертв, и послать к нему наемных убийц, отравленное вино или какого-нибудь сумасшедшего влюбленного, который возжелал бы отомстить за нее, смыв кровью ее оскорбление. Но все это казалось Анне способами непривлекательными. Гораздо изощренее было бы послать к нему женщину, столь же удивительную и талантливую, как она сама. И именно эта женщина заставила бы сердце ее влюбчивого супруга дрогнуть еще один раз, хоть Анна и считала, что после встречи с ней это почти невозможно. Но ее новая знакомая, так умело изображавшая добродетель, благочестивость, скромность и религиозность, все, что так нравились ее мужу, женщина красотa которой была неброской, и потому неопасной, но того редкого типа, который раскрывается взору не с первого раза, а лишь с третьего или с четвертого, ведь это красота не статуи, а красота пластичная - в грации, в движении, в манере стыдливо улыбаться, прятать глаза и неожиданно смеяться, - именно эта женщина могла бы лишить его рассудка еще один раз, чтобы затем уничтожить окончательно. Черты лица этой женщины, хоть и были несиметричными, являли собой удивительную гармонию, когда приходили в движение, и гармония эта завораживала. Анне с некоторой завистью приходилось признать, что ее таинственная знакомая обладала тем единственным типом красоты, который может одурманить любого, будь то дьявол или святой: это была красота, не сознающая саму себя. Точнее, эта женщина умело притворялась, что не понимала силы собственной внешности, и это умение с видом наивности скрывать свои чары пугало и восхищало Анну еще пуще. Эта женщина, чье понимание и всепрощение казались такими искренними, и самое главное, которая сумела обвести вокруг пальца саму Анну, несомненно, могла бы совершить невозможное и покорить дух, плоть и сердце ее врага, того, кто целиком был завоеван самой Анной. А победив, она бы повергла его в пучины отчаяния, предала бы его, изменила, надругавшись над его любовью и преданностью, оскорбила его и унизила, и на этот раз по-настоящему. Анна поделилась бы с этой женщиной секретами и рассказала бы, как это сделать половчее. На что падок он, что мешает ему в любви, а что воспламеняет, - все это она могла бы рассказать. Она рассказала бы, как сделать полуоборот плечом в такой манере, будто ускользаешь; как неловко пошатнуться, чтобы тут быть же подхваченной сильной рукой; как приоткрыть шею, но спрятать грудь, а приоткрывая верхнюю часть груди, как прикрыть ее тут же волосами. Она рассказала бы, какие полутона в шепоте предпочитал он, какие гортанные звуки и какую тишину после какого протяжного стона. Она могла бы научить ее, как зажечь свечи, чтобы нечаянно обжечься, а потом поднести палец к языку. Палец этот немедленно будeт перехвачен и приложен к прохладным губам. И руки его, ох уж эти руки, Анна могла бы рассказать этой женщине, как держаться за них, как хвататься за них, как слегка касаться их веером, и как отстранять их, борясь с самой собой, и побеждать в этой схватке саму себя, потому что нельзя, никогда нельзя отвечать на все желания, даже если они обоюдны. Она могла бы поведать этой женщине, какова сила этого человека и какова его мягкость; что ласка его могла сравниться только с его властностью. Наслаждение человека, ни в чем не знающего отказа, рождается в сопротивлении и в борьбе, могла бы она сказать, и чем сильнее отпор, тем яростнее страсть. И про ярость его она могла рассказать, которую смиряли лишь хорошие манеры, вбитыe в его существо, как гвозди в гроб. И еще она могла бы рассказать про эти хорошие манеры, про бесконечную предупредительность, про нежную заботу, про безупречное уважение, про тихий голос, про попытки сдерживать себя, не выходить из себя, владеть собой, которые всегда ему удавались, кроме лишь тех разов, когда отблеск лампы падал на ее оголенную спину и она тут же распускала волосы и гасила фитиль. Не бывает человека хладнокровнее того, кто снедаем собственным пылом. Лишь по уровню сдержанности можно опознать истинную мощь хорошо запрятанных страстей - клетка тигра всегда соответствует величине зверя. Она могла бы рассказать, что воспитанием своим, образованностью и этикетом он тщательно оберегал свои страсти, но однажды не уберег. Дважды не уберег. Любовь и смерть рука об руку проходят в человеческом существе, и чем сильнее любовь, тем сильнее и тяга к разрушению. Про любовь Анна знала немного, ей достаточно было страсти; про смерть ей было известно немало. Но он не понял этого, и ошибочно принял желание за любовь, смешав их потом сам в одну кучу, и подбавив к ним немного смерти. Слава богу, что лишь немного. В порыве чувств он и убить как следует не смог. Хладнокровие и сдержанность покинули его в самый важный момент. Она могла бы рассказать, что она и таким приняла бы его, как положено законным супругам, и в смерти, и что влечение его к разрушительству не пугало ее, а совсем наоборот - отзывалось в ней знакомым чувством. Ее даже не оскорбила его попытка убить ее, наоборот, это свидетельствовало о той силе страсти, что она узнавала в нем, о той силе, что откликалась в ней самой. Она готова была простить ему и это. Она не простила только, что он никогда с тех пор не пытался разыскать ее. Вот в чем заключалось наибольшее оскорбление, втайне сжигающее ее. Но ничего из этого Анна не рассказала вдове, ибо была совершенно уверена: эта удивительная женщина, покорившая самого епископа Люсонского, и так все поймет. Однако при взгляде на собеседницу, а, точнее, на слушательницу, Анне показалось, что она либо увлеклась своим рассказом, либо последовавшей за рассказом паузой, ибо пассия Ришелье обрела вид апатичный, даже бесчувственный, а это означало, что эффект, вызванный драматической историей, сходил на нет. Неужели Анна была неубедительна в своем рассказе? Неужели истины не было достаточно? Неужели существовала на свете история, которая была бы изощреннее этой, и при этом оставалась правдивой? Не может быть, чтобы она в чем-то просчиталась. Впрочем, с женщинами всегда было гораздо сложнее управиться, чем с мужчинами. А Мадам Лажар просто впала в одно из тех состояний ступора, знакомых не всем, но некоторым, и ей самой уже известных, которые приключаются в минуты сильных потрясений, сложно переносимых для ума и сердца. Тогда душа словно на время расстается с телом и взмывает под потолок, наблюдая издалека за своей обителью. И все, что случается с нами в эти моменты, кажется нереальным, будто происходит не с нами, а с кем-то посторонним, которого мы разглядываем издалека, не в силах ничего ни поделать, ни почувствовать. - Вы мне не верите! - в священном ужасе прошептала Анна. Вдова молчала. - Послушайте, но я раскрыла вам всю правду, клянусь... - Анна пыталась подобрать клятву поубедительней, но не нашла ничего соответствующего значимости момента. - Вы мне не верите, - произнесла она с отчаянием, граничащим со смирением. Автор этой истории, кем бы он ни был, изъявляет желание предупредить читателя: подобное состояние, известное будущим эпохам как "диссоциативное", являются именно тем положением души по отношению к телу, в котором зарождается творческий процесс. - Я вам верю, сударыня, - ответила вдова ничего не выражающим голосом. - Я всего лишь пытаюсь осмыслить то, что только что услышала. Для этого нужно время. - Нет! - вскричала Анна, чувствуя, что шанс, а, точнее, жертва, или и то и другое уплывают из ее рук. Она и сама уже не осознавала толком, для чего это делает, почему ей так необходимо убедить эту женщину в истине собственных слов и зачем ей так важно добиться ее понимания. - Нет! Не лгите мне! Вы мне не верите! Вы осуждаете меня вместо того, чтобы попытаться понять то, о чем я вам рассказала, обнажив душу свою и тело! - Я вас не осуждаю, - бесцветно ответила вдова, продолжая демонстрировать полное отсутствие лжи. - Вам мало доказательств! Казалось, Анна разговаривает с самой собой, напрочь отказываясь замечать человека, что сидел напротив. Но ее трудно обвинить и в этом грехе, ведь она была далеко не единственной, и уж конечно не первой. Часто в общении со вдовой почившего Лажара люди вместо того, чтобы говорить с ней, вели диалог со своими собственными призраками. Автор этой истории, кем бы он ни был, изъявляет неудержимое желание заявить: Хозяйка с улицы Феру родилась в неподходящее ей время. Родись она на триста лет позже, и сделала бы блестящую карьеру на том поприще, где люди платят деньги тем, кто остается для них безликим, являясь зеркальным отражением их собственных душ. Чтобы говорить с собственными призраками, они платят подороже именно тем, кто лишен каких-либо ярких черт характера или внешности, и представляет собою чистый экран для тех лучей, что направлены на него, никоим образом не искажая их собственной личностью. Впрочем, даже в далеком семнадцатом веке, осознай вдова свой единственный талант, и будь она женщиной гораздо менее совестливой, и гораздо более заинтересованной в собственном благе, она смогла бы сделать блестящую карьеру на любом поприще, какое бы ни избрала, но особенно в области интриг, заговоров и шпионажа. Верующие видели в ней благочестие, а нечестивцы - порок, влюбленные узнавали в ней лювовь, а убийцы угадывали в ней подлые намерения. Умные отдавали должное ее уму, а глупцы держали за простофилю. Среди белошвеек она была как своя, а герцогини не подозревали в ней белошвейку. Вдова Лажар могла войти к кому угодно в доверие, и в ком угодно вызвать ненависть - все зависело от настроения того, к кому обратится. Используй хозяйка с улицы Феру свой главный талант в корыстных целях, она смогла бы выпытать у любого его подноготную, разворошить его душу, вытряхнуть все содержимое и вернуть обратно пустой, придав ей при этом ту форму, которую ей бы захотелось придать. Она могла бы стать наперсницей всех герцогинь и королев, епископов и кардиналов. Будь она мужчиной, мадам Лажар бы стала превосходным духовником. Оставшись женщиной, она бы стала аббатисой. Но мадам Лажар не была корыстным человеком, о благе своем не пеклась, и любила ближнего больше, чем самого себя. Быть может, именно поэтому Творец и покарал ее, сделав слепой и глухой к выигрышному умению, которым сам же ее и наделил. Таким образом, вдова Лажар оказалась обладательницей обоюдоострого оружия, которое, вместо того чтобы принести ей счастье, обращалось из раза в раз против нее самой. Она просто не умела им пользоваться. Автор этой истории, кем бы он ни был, изъявляет неудержимое желание раскрыть свой главный козырь, о котором, несомненно, уже догадался внимательный читатель: вдова Лажар не подозревала о себе главного, и дело было не в уме, не в воображении, не в ее несомненной добродетели, и уж конечно же не в ее красоте. Красота ее была небесспорной, как и ум, как и незаурядность ее личности. Главный талант, которым наделил ее творец, она так и не сумела распознать в себе даже стоя на пороге своих тридцати лет. Вдова почившего Лажара была гением мимикрирования. Лишь только святые отцы сумели по достоинству оценить потенциал мадам Лажар. Именно поэтому они осмелились нарушить все мыслимые законы классической литературы и доверить сюжет неумелому ее воображению: только истинный хамелеон способен незаметно прокрасться в души протагонистов. Лишь истинный хамелеон способен распознать члена своего семейства. Вдова Лажар стала их шпионкой. Полностью сливаясь с душой того, кто находился перед нею в данный момент, мадам Лажар становилась тем, кого бессознательно желал увидеть ее собеседник. Этому исключительному таланту оставалось в самом деле лишь позавидовать, чему Анна несомненно бы предалась, сумей она расопознать в хамелеоне хамелеона. Но там, где герцоги Гонзага видели графиню, мещанки - товарку, портной - искусную и отважную портниху, Портос - веселую вдову, Арамис – интересанткy, а Атос - змею, Анна видела лишь львицу. - Вам мало доказательств! - вскричала Анна. - Вы хотите унизить и оскорбить меня! Ведь я доверилась вам, как никому другому! Как вы жестоки! Насколько же подлой и коварной можете вы быть, если моя злосчастная судьба не вызвала в вас никакого отклика? - Но ваша судьба не безразлична мне и вы не безразличны мне, поверьте, я говорю правду, - все тем же отстраненным голосом отвечала вдова, пытаясь сберечь свою собственную размытую личность от натиска чужих эмоций. Отрешенность и отключенность - единственное оружие мимикрирующих людей против невольной смены окраски - часто воспринимается голодными до сопереживания просителями утешений как бесчувственность. Автор этой истории, кем бы он ни был, сгорает от желания заставить читателя прозреть и увидеть наконец этот невозможный парадокс: вот таким образом лекари душ и превращаются в зеркала. Бесчувственность была главной чертой характера Анны. Именно бесчувственность она узнала в опустошенном взгляде вдовы, Kоторую сама же довела до апатии. На сем месте автор этой истории, кем бы он ни был, остается удовлетворенным и готов завершить свое повествование, ибо главную идею, которую он, преследуемый собственной гордыней, вознамерился донести до читателя, используя наглым образом в своих корыстных целях чужой сюжет, автор в этот момент донес. Но тем не менее, ответственность, лежащая на его плечах, велика, а автор, кем бы он ни был, является, подобно самой вдове Лажар, человеком совестливым и бескорыстным - естественно, по мере объемов его собственного кошелька и долготерпения членов его семьи. И поэтому автору, кем бы он ни был, необходимо отказаться от точки на этом месте, а последовать далee за сюжетом и не останавливаться на достигнутом. Взбешенная таинственной женщиной, на чьем лице она, словно в запечатнном письме, не смогла прочесть ничего, кроме собственного бессилия, Анна решила прибегнуть к тяжелой артилерии, которую ее войска пока что придерживали за фронтовой линией. - Вам мало услышанного. Я же говорила: правды никогда не достаточно и никакой пользы от нее нет. Вы хотите знать, кто он таков, тот человек, который оставил на мне еще один неизгладимый след, будто клейма не хватало? Выверенным движением руки, Анна содрала с горла воротник. - Вы хотели правду? Вот она! На тонкой белой шее розовел след, еще свежий, от веревки палача. - Я готова раскрыть вам имя человека, который чуть не убил меня, человека, который надругался над моей любовью, который оказался таким же, как и все те мужчины, что превращают женщин в рабынь своей безграничной силы; имя человека, который совершил надо мною самосуд. Я открою вам его имя, если вы поклянетесь, что поможете мне отомстить. - Говорите, - сказала хозяйка с улицы Феру, которая никогда ни в чем не клялась, кроме как перед алтарем. Задыхаясь и стискивая горло, Анна выдавила, как проклятие, как приговор суда, как свист, с которым падает меч палача на шею жертвы, имя этого человека. Оно уже давно известно читателю. И все же автор этой истории, кем бы он ни был, не откажет себе в том упоительном эффекте, который много столетей спустя опишет аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес в своем рассказе "Пьер Менар, автор "Дон Кихота". Wenn ich in seinem Geiste handeln kann. Так уж и быть, вздыхает автор этой истории, кем бы он ни был, и готов перевести это мудрое изречение на понятный читателю язык: "Если бы мог я в его духе..." И на этом месте, автор этой истории, кем бы он ни был, был бы готов отстраниться от своего повествования, ибо второстепенную идею, ради которой садился он за сей тяжкий труд, он данным изречением донес до своего читателя. Но поскольку вопросы ответственности и долга явлются третьей главной мыслью сего труда, автор не бросит персонажей посреди столь критического момента, и все же вложит в уста одной из них то долгожданное имя, ради которого читатели газеты "Ле Сьекль" терпеливо покупали газету, смиренно платив за нее из собственных кошельков двадцать шесть раз. - Граф де Ла Фер.
Констанс1: Armande , не очень вдаль уводит. Ибо де юре в Израиле жена такая же вещь мужа как стул или авто. ( ну вместо коня) А во времена «» Хозяйки с улицы Феру«» во Франции было точно также. А Чехия( а теперь Болгария) заманивают израильтян низкими ценами на недвижимость. Я так думаю, что у многих ивритоговорящих сокурсников дочки Ваших знакомых есть там , купленное родителями жилье.
Констанс1: Viksa Vita , это Вы нас простите, что разболтались не по теме. Но и Вы и сами грешны.....И нас поощрили.
Стелла: Вы еще и про " гет" не рассказали, дамы. А это истоки невозможности развода в католических странах.))) Поэтому, возвращаясь к " Хозяйке", Атосу все же проще было разобраться с Анной известным способом, а не заниматься судом и вытекающим из него бракоразводным процессом. А глава великолепна.
Констанс1: Стелла , Вы невнимательно читали . УважаемаяViksa Vita про гет в ответе на вопрос рассказала. А ТАК разобраться с Анной было нужно вовсе не Атосу , а Дюма. Иначе как сделать из красивого, молодого , знатного вельможи-мрачного романтического героя со страшной тайной в прошлом?
Стелла: Прошу прощения за невнимательность , я не читала, а глотала. Удивительно другое: мы все списываем на " нужно Дюма", а из этого " нужно" встает живой человек.
Viksa Vita: Стелла, про гет я не в фике рассказывала, а между главами :) (рельефно себе представила Атоса и миледи в раввинате. например города Димоны)
полная версия страницы