Форум » Наше творчество » Хозяйка с улицы Феру » Ответить
Хозяйка с улицы Феру
Viksa Vita: UPD: Отредактированный и несколько измененный текст в удобном виде можно читать здесь: https://litnet.com/account/books/view?id=49309 Здрасьте. В общем я... это самое... десять лет спустя от сотворения Дюмании решила написать фанфик. Точнее, ничего я не решала, он сам пришел, как это обычно и бывает. За сим во всем прошу винить, как водится, графа де Ла Фер. Выложить текст здесь - для меня большая и страшная ответственность, тем не менее я это сделаю, потому что где же ему еще быть, как не у себя дома. Предупреждаю, что в данном тексте есть некоторые хронологические неточтности, как и несостыковки с первоисточником. Они тут неспроста. Пишите, дорогие дюманы, если найдете иные ляпы и неувязки, в матчасти я не очень сильна. На данный момент выкладываю готовую первую часть, остальное в процессе. Специальные спасибы милостивым государыням Стелле и Натали за моральную поддержку и дельные замечания. Уф. Сели на дорожку. Поехали.
Viksa Vita: Предисловие В известном хрестоматийном романе, чьим первооисточнкиком, по слухам, являются мемуары некоего графа де Ла Фер, она появляется в одной строчке, в которой автор делится данными о месте проживания этого графа в Париже. Автору же данного повествования, кем бы он ни был, в одном из парижских архивов в руки случайно попала старинная рукопись. Какого же было удивление автора, когда он узнал на заглавии знакомое имя. Недоумение автора возрастало с каждым прочитанным словом, ибо мемуаристом оказался никакой не граф, а некая не известная истории женщина. Но пусть же восприемник в лице автора, а не сама вдова Лажар, окажется источником скуки или наслаждения отважного читателя, готового посмотреть на отрывок летописи графа де Ла Фер несколько иными глазами.
Viksa Vita: "Тот, кто празднословил, будто Менар посвятил жизнь созданию современного Дон Кихота, осквернял его светлую память. Oн хотел сотворить не другого Дон Кихота – это нетрудно, а Дон Кихота... Его достойным восхищения намерением было создать страницы, совпадающие – слово в слово, строчка в строчку – со страницами Мигеля Сервантеса". "Пьер Менар, автор Дон Кихота". Хорхе Луис Борхес Вначале было слово.. Все чрез него начало быть... В нем была жизнь... Был человек... Он пришел для свидетельства. Атос жил на улице Феру, в двух шагах от Люксембурга. Он занимал две небольшие комнаты, опрятно убранные, которые ому сдавала хозяйка дома, еще не старая и еще очень красивая, напрасно обращавшая на него нежные взоры. Часть первая. То, что могло бы быть Глава первая, в которой хозяйка знакомится с постояльцем Муж мой преставился несколько лет назад, погиб от рук грабителей. Его, жестоко зарезанного у моста Ла Турнель, нашел ночной патруль. Он успел сообщить свое имя и место проживания. Я же не успела с ним попрощаться - господь принял его душу до того, как стражники внесли его за порог. Лажар был порядочным гражданином, добродетельным, но не особо ласковым. Родители, давно почившие хозяева постоялого двора близ Руана, обручили меня, младшую дочь, со старшим сыном винодела. Брак посчитался выгодным. Наследство и приданое супруг использовал для осуществления давней мечты своей: покупки хозяйства в городе. Детей у нас не было, и со смертью супруга дом в Париже перешел в мое владение. Вышивка приносила скудные доходы, и, чтобы прокормить себя, мне ничего не оставалось, кроме как найти постояльца, который платил бы за пропитание и проживание в комнатах на втором этаже. Спустя некоторое мне стало известно, что он постучался в мои двери по наводке товарки, кожевницы с улицы Дофина, но все же думается, что ее устами управлял сам сатана. Лучше бы он никогда не появлялся ни на пороге дома моего, ни в злополучной судьбе. Знатного господина дворянского родa в нем выдавали вымуштрованный слуга, благородный скакун, перчатки мягкой кожи и эфес шпаги, инкрустированный самоцветами. Ни трехдневная щетина, ни потрепанный камзол, ни даже потерянный рассредоточенный взгляд, присущий пропойце, не в силах были скрыть человека, привыкшего к обслуге и смиренному почитанию. В тот июльский вечер буря бушевала в городе, порывы отнюдь не летнего ветра и холодного дождя взметали плащи прохожих, прибивали кроны деревьев к кровлям, столбы пыли вихрились по мостовой. Господин и слуга, придерживающий взволнованных лошадей, продрогли и ежились под натиском стихии, кутаясь в плащи. Господин молчал, говорил слуга. Если можно было назвать разговором односложные фразы. - Комнаты? - не то спрашивал, не то утверждал слуга. Я кивнула, все еще настороженно оставляя дверь полуоткрытой. - Конюшня? - Ближайшая на улице Пти-Огюстен, - отвечала я. - Сколько? - продолжал вопрошать слуга. - Сколько стоит оставить лошадей на конюшне? - переспросила я. - Довольно, - отрезал господин. - Двадцати пистолей будет досточно? Я опешила. Человек этот, судя по всему, не имел ни малейшего представления о местных расценках и денег считать не привык. Но дверь отворила пошире. - Прошу вас, проходите, сударь. Господин снял перчатки, обнажив белые кисти, и вошел. Слуга поклонился и удалился с лошадьми. Вместе с господином, сквозняк ворвался в прихожую, и кувшин с молоком, стоявший на столе, с грохотом опрокинулся и покатился по полу. Где-то далеко лаяли собаки. Я захлопнула дверь. Он застыл посреди прихожей. Мне представилась возможность получше разглядеть его. Такие господа изредка встречались на улицах Парижа, уж во всяком случае пешими и столь близко. Чаще их можно было лицезреть вблизи королевской резиденции, где мне не часто доводилось оказываться. На улицах они, не замечая, смотрели на нас, мелких буржуа, как на досадные помехи, исключительно с высоты седла, и приходилось переходить на другую сторону мостовой, чтобы не оказаться раздавленными копытами. Господин отсутствующим взглядом смотрел куда-то мимо меня. В замешательстве я потупилась, совершенно не представляя, как с ним говорить. Потом до меня дошло, что не мешало бы забрать у него мокрый плащ. Нерешительно я протянула руки в сторону завязок, что, в моем представлении, непременно сделал бы опережающий мысли господина слуга. - Ваш плащ, сударь? Человек резко отшатнулся от меня, словно дьявола увидел. Я тоже отступила на шаг, невольно задрожав. - Где комнаты, мадам...? - глухим голосом спросил он, развязывая тесемки плаща и бросая его мне. - Лажар, вдова Лажар, сударь. - Теплую постель, ужин и две бутылки вина, - уже не спрашивал, а требовал господин. - Да, да, непременно, - поспешила я, приходя в себя, - позвольте мне показать вам апартаменты. Он последовал за мной по деревянной лестнице на второй этаж, так и не назвав своего имени. В ином случае я ни за что не пустила бы к себе безымянного мужчину без рекомендаций, но сейчас мне казалось, что отказать не смогла бы, даже призвав на помощь всю силу духа. Такие люди не привыкли к отказам и умели подчинять своей бессловесной воле волю других. Наверху господин оглядел помещения без особого интереса, бросил перчатки на столик с зеркалом, подошел к окну и посмотрел на улицу. Судя по всему, он остался доволен, или, по-крайней мере, неудовольства не испытал, сложно было утверждать. - Это добротный старый дом, - зачем-то мне захотелось уверить господина в правильном выборе, - построенный во времена короля Франциска, царство ему небесное. Стены из камня, сударь. Дрова входят в оплату, сударь. Я прямо сейчас велю разжечь камин, вам, должно быть, холодно. - Будьте так любезны, - обронил он, бросая взгляд на очаг и садясь в кресло. Точнее будет сказать: падая в кресло. Должно быть, его сморила усталость с дороги. Сколько лиг проскакал он, оставалось лишь гадать по грязи, налипшей на его ботфорты. Подумалось, что не мешало бы помочь ему стянуть их, но помня его недавнюю реакцию я не осмелилась предложить. Зато, чувствуя, что усталость несколько смягчает опасность, исходящую от него, осмелилась спросить: - Не будете ли вы так добры назвать ваше имя, сударь? И тут же поняла, что допустила ошибку, хоть и не совсем понимала в чем она. Мне не доводилось общаться со знатными вельможами, и, возможно, следовало знать, что хорошие манеры запрещают простолюдинам интересоваться такими вещами самовольно. Господин посмотрел на меня, словно впервые замечая, но в его взоре было недоброе предзнаменование. Меня постигло ощущение, что я совершила нечто запретное, равносильное лицезрению наготы чужого человека. Эта внезапная нагота открылась в потерянном взоре человека напротив. Словно дело было не в нарушении этикета, не в грубости даже моей, а в том, что он в самом деле не знал, как ответить на мой вопрос. - Простите, сударь, - поспешила я исправить свою оплошность. - Простите, ради бога, - и попятилась к двери, опуская голову. - Отчего же, - он ухмыльнулся чему-то своему, - как и у всех порядочных христиан у меня должно быть имя, и мне не пристало его скрывать, так ведь, любезная хозяйка? Я смотрела на него в парализующем испуге. Умом понимая, что он не должен причинить мне зла, в душе никак не могло улечься ощущение безотчетной тревоги. Не зная толком, что ответить, я сказала: - Ваше имя - не мое дело, сударь. Платите исправно, первым понедельником каждого месяца, и я буду называть вас так, как вы пожелаете. Могу и не называть вовсе, только отзываться, - мне опять показалось, что, не подумав, я сморозила глупость. Tем не менее, я говорила правду. Я могла бы отзываться, безмолвно и беспрекословно, так, как бывало с моим покойным супругом. И уж всяко блaгородный господин имеет на то не меньшее право. - Атос, - человек в кресле тяжело поднялся, произнося странное слово так, словно оно впервые слетело с его уст и он пытается приноровится к нему, испробуя на языке, - Атос, - повторил он, слегка качая головой, будто отвечая не мне, а голосу, звучащему в нем самом. И столько грусти было в произнесенном слове, словно он смирялся с ним нехотя, оплакивая непонятную мне утрату. О чем печалился этот господин? Кому вторил, произнося чужеродное слово? С кем спорил и кого винил? Не менее странное происходило со мной. Будучи еще молодой и довольно неопытной женщиной, впервые я столкнулась с явлением, позволяющим нам без слов услышать другого человека. Он молчал, и, несомненно, не имел никакого намерения делиться со мной своими мыслями и чувствами, а я слышала их, так отчетливо, будто он описывал мне свою судбьу дословно и предельно ясно. В очередной раз настигло меня неприятное впечатление подглядывания в чужую спальню через замочную скважину. Я понимала, что явилась свидетелем непроизвольной слабости, которую господин не собирался приоткрывать ни мне, ни кому либо другому. Нечестно было злоупотреблять подобным. Я содрогнулась, желая отделаться от наваждения. "Атос" глухо отзывалось бессмысленное слово, тупиком отзывалось и одиночеством. Должно быть, это и было его именем. Странно и непривычно звучало оно, будто слово из иного языка, мне не знакомого. А может за этим наречением он хотел скрыть свое истинное имя? Новое чувство проснулось во мне, и оно было любопытством. Я поспешила запрятать подальше греховное искушение задавать вопросы. Мне оставалось лишь проверить, действительно ли человек открыл мне свое имя. - Вы оказываете мне великую честь, господин Атос, выбирая мое скромное жилище своим местом жительства в славном городе Париже, - осторожно сказала я. - Надеюсь, этот город оправдает ваши ожидания. - У меня нет никаких ожиданий от города Парижа, - произнес человек, и мне почудилось, что у него давно не оказывалось собеседника. - Во истину, этот город ничем не привлекателен, кроме как винными подвалами. - Если вас интересуют достойные вина, господин Атос, а не то разбавленное пойло из Шампани, что разливают в каждом втором кабаке, вы не откажетесь посетить трактир "Сосновая шишка". К выдержанному бургундскому там подают превосходную баранину с чесноком. А хозяин трактира - само благодушие. Hе знаю, откуда возникла у меня смелость давать рекомендации этому человеку, но взамен он одарил меня полуулыбкой. В это мгновение мне увиделась двойственность господина Атоса. Словно в нем сосуществовали двое разных людей, один из которых, мягкий и восприимчивый, был далеко упрятан за личиной властной и меланхоличной. - Благодарю вас, мадам Лажар, - удивительно, но он не только расслышал, но и запомнил мое имя. В это самое мгновение мне довелось быть свидетельницей мимолетного пробуждения того, другого. Но он тут же скрылся в тени, уступая место ледяной сдержанности. - А теперь, будьте любезны оставить меня одного, я очень устал с дороги и мне не мешало бы отдохнуть, - человек отвернулся к окну, всем видом показывая, что разговор окончен. - А как же вино и ужин? - к этому моменту я начала осознавать, что по какой-то непонятной мне причине, несмотря на опасения и тревогу, а, может, именно благодаря им, в присутствии этого человека у меня неприлично развязывался язык. Что в свою очередь причиняло мне удушающий стыд. Ибо абсолютно ничего в нем не могло, в самом деле, распологать к беседам. Значит, дело было во мне. Раздражение, хоть и хорошо сдерживаемое, не преминуло сказаться в его следующих словах, от вежливости которых веяло морозом: - Уважаемая, я несказанно благодарен вам за приют и кров. Весьма сложно приезжему в первый же день в столице найти столь опрятную и радушную обитель. Вы милостиво оказали мне снисхождение, впустив чужака под вашу кровлю. Понимая всю деликатность положения, в которое вас невольно поставил, могу лишь заверить вас: я не беглый каторжник и уж подавно не бесчестный человек, слово дворянина. Это все, что я могу вам сказать. С вашего позволения, я намерен остаться здесь на неограниченное время. Я ваш должник, и клянусь, вашего благоволия не забуду, - он достал кошелек и бросил на стол два пистоля. Но вместо благодарности, я испытала унижение, понимая, что это плата за желание отделаться от меня как можно скорее. Он, в самом деле, не должен был уверять меня в своей честности. Она сквозила сквозь него, как призрачный свет. Теперь я оказалась перед ним виноватой. В очередной раз подивившись тому, сколько разных и противоречивых эмоций вызвало во мне десятиминутное присутствие незнакомого человека, я поклонилась и направилась к двери, оставив монеты лежать на столе. - Постойте, - господин окликнул меня, видимо что-то внезапно вспомнив, - окажите мне последнюю милость, и просветите меня: где находится резиденция господина де Тревиля?
Viksa Vita: Глава вторая, в которой постоялец поступает на службу и знакомится с двумя молодыми людьми В первый день после прибытия господин Атос, видимо, проспал, не выходя от себя. Лишь угрюмый слуга, назвавшийся тождественно своему хмурому облику - "Гримо", просил еды, вина и дров, категоричными жестами отказываясь от помощи моей служанки. На второй день господина тоже не было видно, как и на третий. "Оплачено будет", бросал слуга, поднимаясь наверх с очередной порцией бутылок, отдавая мне порожнюю посуду. На третий день Гримо потребовал горячей воды. На четвертый я ушла относить заказ вышивки, а когда вернулась, поняла, что ни слуги ни господина дома нет. Погода успокоилась и подобающий июлю сезон, казалось, вернулся в город. Под вечер, когда я сидела с кружевом у свечи, дверь отворилась и в проеме появился незнакомый господин, чисто выбритый, с изящными усами и бородкой, в серой шляпе с широким пером, в белой накрахмаленной рубашке, черном камзоле и блестящих ботфортах. Он осенил гостинную невиданным здесь никогда прежде присутствием. Полубог словно сошел с небес на землю. Ему было не место здесь. Я вскочила со стула, стыдясь и стесняясь простого убранства комнаты, грубой меблировки, жестяной посуды, собственного полотняного платья и фартука. Себя, оказавшейся внезапно чужой и лишней в собственном доме. Я едва узнала его. - Господин Атос, - пробормотала я. Он лишь слегка кивнул головой и прошел наверх, не удостоив меня ни единым словом. На следующий день, рано утром я слышала шаги - мой постоялец уходил. Сама себе не признаваясь, я и после заката не ложилась спать, весь день ожидая его, мечтая хоть мельком еще раз взглянуть на то великолепие, что открылось мне вчера. Я ждала не зря. Бряцанье шпаги о шпоры оповестило о его прибытии еще до того, как он вошел в дом. Господин Атос вернулся, и на этот раз на нем был голубой плащ, расшитый крестами и королевскими лилиями. Дыхание остановилось. Передо мной стоял королевский мушкетер, представитель элитного гвардейского полка, охранявшего корону и ее носителей. Моему удивлению, смешанному с почтением, не было предела. Плохо представляя себе, как получают должность в этом полку, я тем не менее понимала, что вступить в него возможно лишь человеку необыкновенному, проявившему себя всячески на разных военных поприщах. Господин Атос же умудрился получить плащ мушкетера в первую же неделю пребывания в Париже, и это само по себе являлось событием неслыханным. Должно быть, я все же недооценила его истинное происхождение. - Господин Атос! - воскликнула я, вскакивая со стула и роняя вышивку, тем самым проявляя свое восхищение. Мало того, что у меня проживал знатный дворянин, так теперь еще и мушкетер его величества. Казалось, толика роскоши королевского дворца, славы и доблести невзначай попали в мой скромный приют, одаривая и меня своим сказочным волшебством, о котором я и мечтать не смела. Купаться в лучах чужой добродетели - мне было и этого достаточно, чтобы окрасить мою непримечательную жизнь яркими цветами. Я глупо улыбалась, нервно отряхивая подол фартука, уставившись на новоявленного мушкетера. Я поняла вдруг, что он довольно молод, что он невероятно хорош собой, и дело вовсе не в его нарядах. Он был хорош своим сложением, своими изящными кистями, тонкими, будто выточенными чертами своего лица, пронзительными, все подмечающими ясными глазами синевы июльского неба, такого, каким в июле ему и полагается быть. В этом человеке не было ничего общего с тем, что совсем недавно впервые постучал ко мне в дверь. Мрачная тоска и пьяный взгляд словно улетучились. Невольно я залюбовалась им, вероятно, даже приоткрыв рот, забыв о всяческих приличиях. Но мушкетеру Атосу не было до моего восторга никакого дела. - Как видите, у вас нет причин для беспокойства, - произнес он деловым тоном, бегло указывая дланью на плащ и словно продолжая давно начатый диалог, - к концу месяца я начну получать жалование. - Позвольте мне принести вам мои поздравления, - пролепетала я, - и - такая оказия - ужин за счет ... заведения. - Благодарю вас, - сухо ответил он. - Но нет такой надобности, сегодня я отужинаю в "Сосновой шишке". Он, как обычно, непринужденно поклонился и прошел к себе. В очередной раз мне показалось, что мое присутствие тяготит его, что он предпочел бы не встречаться со мной ежедневно, и вынужден смиряться с моим нахождением в доме лишь по злополучной необходимости. И все же меня грело знание того, что он не преминул воспользоваться моей рекомендацией. *** Помня о своем месте, с этого дня я старалась как можно реже попадаться на глаза господину Атосу, борясь с искушением видеть его и слышать его голос. Впрочем, мне было достаточно и знания того, что под моей крышей обитает этакое неземное существо, попавшее ко мне волей случая, и предоставившее мне возможность скрашивать существование грезами о несбыточном. Но все же мне негде было спрятаться в собственном доме и мы стакивались, видать, вопреки его воле. В таких случаях я всячески старалась потупить взор и не докучать ненужными разговорами. Он же не заговаривал со мной без надобности. К тому же, поступив на службу, мушкетер часто уходил по вечерам, должно быть, нести ночные дежурства, и возвращался до рассвета, когда я еще спала. Наши распорядки дня не совпадали и мне редко удавалось с ним столкнуться. На третьей неделе его пребывания у меня, субботним утром, когда я со служанкой убиралась в гостиной, господин Атос, вернувшись с дежурства, явился не один, а в компании двух молодых людей, на которых тоже были надеты голубые плащи. Первый был очень высок и статен, представителен, широк в плечах, в шикарной шляпе с разноцветными перьями, по последнему требованию моды. Другой же был скромен и даже немного стыдлив, мягкая улыбка играла на его устах, и всем своим видом он, вероятно, хотел произвести впечатление умиротворенной благостности, хотя за этим обликом угадывался темперамент, который весьма трудно скрыть даже за столь длинными ресницами. Я угадала, что молодые господа хотят позавтракать у господина Атоса, как догадалась и о том, что он отчего то не желает пускать их наверх, хоть и не понимала, почему. - Доброе утро, господа, - осмелилась сказать я, намереваясь выручить своего постояльца, - не желаете ли завтрака? - С превеликим удовольствием, милейшая! - тут же громогласно согласился гигант. - Присаживайтесь, в таком случае, - я указала на стулья вокруг дубовой столешницы, - я тотчас же накрою. Гигант, не долго думая, развалился на стуле, снимая и сбрасывая перевязь прямо на пол. - Какая милая хозяйка у нашего друга Атоса, не так ли ... Арамис? - и снова незнакомое слово, которое высокий человек произнес с некоторой запинкой. - Скажите, Атос, сколько вы платите за столь радушный прием? Скромный молодой человек, названный Арамисом, густо покраснел. - Портос, какая бестактность, вы смущаете хозяйку. - Отнюдь, - не согласился огромный мушкетер, названный Портосом, - я лишь выказываю ей свое почтение. Знали бы вы, дорогие друзья, с какой злобной физиономией, называемой "хозяйкой" лишь по какой-то необъяснимой причине, богу уж точно не угодной, приходиться мне мириться каждый божий день, вы бы поняли меня. - Не богохульствуйте, Портос, - вновь вмешался порядочный Арамис, - мы бы могли вас понять, согласись вы привечать нас в своих хоромах, но вы же еще ни разу нас не пригласили. Настала очередь Портоса краснеть. Точнее - багроветь. Он поспешил сменить тему разговора. - А вы, милейший Арамис, вы почему не позвали нас к себе? Неужели у вас опять гостит господин кюре? - Истинно так, - отвечал Арамис, осторожно садясь на краешек стула, прежде протерев сидение платочком, видимо, из страха испачкать свое свежее одеяние. - Однако, здесь и впрямь удивительно чисто! - заявил он, внимательно рассматривая платок. - Браво, Атос, поздравляю вас с выбором, и отныне назначаю улицу Феру нашим постоянным штабом. Портос расхохотался. - Вы не против, хозяюшка? - снова обратился он ко мне, не дожидаясь ответа. - А вы, Атос? Атос, до сей поры сохранявший молчание, явил друзьям уже знакомую мне полуулыбку. Мне казалось, ему невероятно хорошо и приятно в компании новых, как я предположила, знакомых. Я впервые заметила в нем некую умиротворенность, которой прежде не замечала. Накрывая на стол, я поняла из разговора трех мушкетеров, что Портос и Арамис знакомы вот уже полгода, и их связывает крепкая, хоть и несколько неравноправная дружба; Арамис смотрел на Портоса немного свысока, а Портос, хоть и частенько пререкался с Арамисом, видел в нем авторитет. Мне довелось узнать, что с господином Атосом эти двое познакомились буквально на днях, и что знакомству послужил выезд с королевским кортежем в Фонтенбло, где трое несли общий караул. Во время их дежурства какие-то заговорщики собрались проникнуть в замок, и троице удалось остановить преступников и пресечь нападение не то на самого его величество, не то на канцлера, это осталось неизвестным, ибо преступники погибли на месте от шпаг мушкетеров, о чем с бахвальством, смакуя историю, повествовал Портос. Мне даже показалось, что хвалебные песни эти предназначались для моих ушей, ибо, очевидно, что остальные господа мушкетеры присутствовали при обсуждаемых обстоятельствах, пребывая их непосредственными участниками. Но надо отдать должное господину Портосу: он расхваливал не только себя, но и господина Атоса, витиевато расписывая его фехтовальные способности, скорость, силу и отвагу, граничащую с безумием. Тут я остановилась на пороге кухни с блюдом в руках, прислушиваясь. Если бы не вмешательство Арамиса, бросившегося на помощь, тело господина Атоса остывало бы сейчас в какой-нибудь могиле. По словам Портоса, Атос принял на себя четверых противников, кидаясь в схватку с намерением никоим образом не дорожить собственной жизнью. - Моя жизнь не принадлежит мне, она в руках короля, - тихо отвечал на это Атос, - и оставим это. Портос замолчал на какое-то время, отдавая дань кролику, тушенному в черносливе. Но потом продолжил рассказ, из которого я узнала, что прозвища "Арамис" и "Портос" двое мушкетеров получили совсем недавно, следуя совету господина Атосa, который предложил так назваться перед желающим отблагодарить их королем. Двум другим понравилась идея скрепить братский союз с новым другом, окрестившись в том же духе, что и новый знакомый. - Признаться, мне очень нравится мое новое прозвище, оно как нельзя больше идет мне. Отныне я стану требовать, чтобы все называли меня Портосом, - заявил Портос, залпом выпивая стакан вина. - Несомненно, это имя придаст вам значимости, оно такое же громкое и веское, как и вы сами, милый друг, - улыбнулся Арамис с некоторым ехидством, которое осталось Портосом не замеченным. - Вот именно, - согласился он. - A вам, дорогой Арамис, как нельзя к лицу ваше новое прозвище. Оно соответствует вашей... бесплотности. Ваше старое мне не нравилось. Уж слишком от него несло иезуитством. - Старое? В скором будущем оно перестанет быть "старым", и окажется приличествующем моему истинному сану. - Возможно и так, но покуда вы солдат, я самолично буду протыкать каждого, кто по старой привычке станет называть вас Аббатом. - Зачем? - искренне удивился Арамис. - Просто так, - отвечал Портос. - Согласитесь, теперь мы втроем явимся этакими греческими героями французских войск, что добавит славы нашим доблестным подвигам! - За это и выпьем, - с некоторым сомнением проговорил Арамис, стуча стаканом о стакан Портоса. Господин Атос все это время по прежнему сохранял молчание. - Почему вы молчите? - спросил Портос, заметив наконец, что говорит среди всех троих преимущественно он один. От меня так же не укрылось, что на этой реплике Арамис легонько пнул Портоса носком сапога по щиколотке. Господин Атос же, приговаривая третью бутылку бордо, словно пробудился ото сна. - Я слушаю вас, - проговорил Атос и посмотрел на Портоса удивительно ясным взглядом, если принимать во внимание количество выпитого. - Так слушайте же дальше, - промолвил самый словоохотливый из троих, - отныные мы скрепляем наш союз рыцарской клятвой верности. Вы же, несомненно, дворянин, дорогой Атос? Арамис снова покраснел, словно вынужден был нести ответственность за языкатого друга. Господин Атос же побледнел, но Портос оставался безучастным к проявлению столь тонких эмоций. - Полноте, друг мой, не стоит смущаться, только круглый осел не распознает в вас древнюю кровь. Готов поклясться, вы из герцогов или маркизов, получивших титул еще во времена короля Карла. - Ах, как хорошо, что погода снова благосклонна к нам, - попытался исправить положение Арамис. - Хозяюшка, будьте любезны, еще вина, и еще немного яичницы для меня. Совсем малую толику. Но Портос никак не желал остановится. - Клянусь честью, - продолжал он, - мне никогда еще не доводилось сражаться и пить со столь знатным вельможей. Мы тут одни, дорогой Атос, и, снова клянусь честью, мы будем немы, как могила, но откройте же нам свое истинное имя и титул, чтобы мы знали, какой чести удостоились. На этих словах господин Атос встал, резким движением оттолкнув стул, и положил ладонь на эфес шпаги, которую так и не снял. - Еще одно слово, дорогой Портос, и я вынужден буду скрестить с вами свою шпагу. Мне было бы очень жаль утратить вас, едва успев приобрести, - он сказал это очень спокойным тоном, почти обыденным, словно приглашал Портоса на прогулку по Люксембургскому саду. Портос поперхнулся куском хлеба и закашлялся, но в этот раз оказался понятливее. Он, похоже, колебался, и не знал, спустить ли с рук господину Атосу подобные речи, или самому схватиться за шпагу. Но покуда он разыскивал перевязь на полу, Арамис примирительно взял его за рукав. - Умоляю, друзья, не станем ссориться. Портос, вы болтаете лишнее, когда выпьете, а ваше любопытство не достойно дворянина. Атос, милый Атос, простите нашему другу такую пылкость, и, поверьте, она вызвана ничем иным, как искренним участием в вас. Портос полюбил вас, могу засвидетельствовать это, как и то, что его шпага отныне безотказно принадлежит вам, - Арамис улыбнулся и искренне добавил: - А это дорогого стоит. Господин Атос кивнул и вернулся на место. Сжимая столешницу, он положил обе ладони на стол, словно усмиряя их и призывая к сдержанности. - Простите и вы меня, - сказал он потухшим голосом. - Дорогой Портос, дорогой Арамис, я лишь однажды скажу вам и впредь не стану повторять. Надеюсь, залогом нашей дальнейшей дружбы послужит ваше понимание. Возможно, это покажется вам странным и неприличным, но я не желаю отвечать на вопросы. Если вы любите меня, вы не станете больше их задавать. Вы симпатичны мне оба, но я не позволю подобных вторжений. Я готов доказать вам свое расположение и преданность не словом, а делом. Моя шпага и моя рука - вот все, что вы должны знать обо мне. А они не солгут вам никогда, друзья мои. Даю вам слово, что отныне они принадлежат вам безраздельно. Я буду вашим секундатом на любой дуэли, вашей опорой в бою, вашим тылом в неудачах и прикрытием пред лицом опасности. По мере возможностей своих, я не оставлю вас в беде, ни при каких обстоятельствах. Я отдам последнюю каплю крови, если она послужит вашей жизни и вашему благополучию. Вот мои руки, и я клянусь, что преданнее их вы не найдете во всем королевстве. Но, друзья мои, если вы хотите сохранить мою дружбу, я молю вас и настаиваю, никогда ни о чем не спрашивайте. На этот раз Портос вскочил со своего стула, стуча кулаком по столу: - Я тоже клянусь! - закричал он. - Я клянусь, что приобрел сегодня друга, достойного называться моим братом! Я клянусь, что никогда и ни за что не посмею лезть туда, куда мне нету хода, и не заикнусь ни о чем, пока вы сами не расскажeте. Вас зовут Атосом, и этого довольно для меня. Ваше имя сладко звучит в моих ушах, потому что это имя брата моего. И я клянусь, дорогой Атос, что умру за вас, тысячу раз умру, лишь бы иметь честь называться вашим другом. Портос, тяжело дыша, умолк, и выжидающе посмотрел на Арамиса, который с некоторым сомнением наблюдал за этой сценой. Трудно было сказать, что происходит сейчас в душе молодого человека, но похоже было, что цинизм борется в нем с желанием участововать в этом таинстве, почти священном, свидетелем которого я невольно оказалась. Арамис решился и тоже встал. Перекрестившись, он очистил горло. - Дорогие друзья, клянусь богом, вы заставляете меня расстрогаться. Вы удивительный человек, Атос, если готовы давать такие клятвы практически незнакомым людям. Но в какой-то мере я понимаю вас, ибо, совсем не зная вас, готов признаться, что вы вызываете во мне подобные же чувства. Словно рука божья свела нас не далее, как третьего дня, ведь я истинно ощущаю, будто знаком с вами вот уже многие лета. Мне, как и вам, как и нашему другу Портосу, есть что скрывать, так не будем же делать вид, что мы безгрешны. Мы грешны и души наши отяжелены дурными поступками и срамными пятнами. Только ведь за всей скорбью земной в каждом из нас, в каждом, кто сумел сохранить его, живет первозданный свет, который не скроют ни грехи ни ошибки, если носитель его воистину чист перед создателем. Осмелюсь думать, что господь наделил меня зорким взглядом и умением прозревать чистоту неких душ. Вы чисты, Атос, я вижу это, что бы не творилось у вас на совести и в вашем прошлом, я вижу ваш свет, и он манит меня, как и Портоса. Вот и я готов, хоть, пожалуй, и опрометчиво, приносить клятвы вам. Я клянусь, милейший Атос, клянусь, что никогда не подниму на вас руку, что буду вам добрым другом и верным братом, что буду хранить бережно те тайны, которые вы решите доверить мне, и молчать о тех, которые вы оставите при себе. Я буду вашим наперсником и товарищем, если захотите, я буду вашей тенью в бою с нечистым и вашим свидетелем перед ликом божьим. Когда настанет страшный суд, я поменяюсь с вами местами и сойду вместо вас в преисподнюю, если вам так будет угодно. Сам не зная почему, я готов связать свою жизнь с вашей, и смерть свою свяжу. Вот моя рука. Арамис протянул руку, которую тут же схватил Портос и затряс. Слеза потекла по щеке гиганта. Атос снова поднялся из-за стола, бледный и сжатый, как пружина. Казалось, что-то творилось в его душе, что-то о чем он не хотел и не мог говорить, но это было настолько важно ему, что такая сдержанность лишь свидтельствовала о той силе волнения, что овладела им. Даже я, безмолвная свидетельница на кухне, была готова поклясться. В том, что в речи Арамиса господин Атос услышал прощение самому себе и отпущение грехов. Я не знала, как так произошло, лишь видела в обращенном ко мне профиле бесконечную благодарность и облегчение, которые могут наступить лишь от настоящего понимания. - Эх, Арамис, Арамис, вот умеете же вы говорить! А мне, между прочим, вы никогда не приносили подобных клятв, - с некоторой обидой заявил Портос, продолжая трясти руку Арамиса. - Это потому, милейший Портос, - сказал господин Атос, сжимая стиснутые руки товарищей между своих двоих, - что вы настолько доверчивы, что проницательный Арамис знает: вы способны доверять и без лишних слов. Казалось, от этой лестной фразы Портос захлебнется удовольствием. А я подумала, что только истинный мудрец способен так развернуть упрек, чуть не послуживший ссоре, что он обернется уроком добродетели. И поставила на стол еще две бутылки бордо и тарелку с яичницей. *** Солнце уже клонилось к закату, а друзья все сидели в моей гостиной, поедая и выпивая все, что находилось в моих закромах. Казалось, они не могли расстаться друг с другом, наполняясь не только яствами, но и обществом друг друга, которое действовало на них животворяще и будоражаще настолько, что они не чувствовали ни опьянения ни усталости. Портос много разгалольствовал, Арамис рассказывал пикантные сплетни из жизни двора, скрывая имена и места действия, а господин Атос, наконец расслабившись, говорил о породах лошадей и обмундировании, интересуясь, где можно выгоднее приобрести их у местных торгашей. Когда за окнами стемнело, господа Портос и Арамис, переглянувшись, поднялись, господин Атос тоже встал. Все трое принялись раскланиваться и обниматься. Мимоходом господин Портос поймал меня, принявшуюся было убирать со стола, за руку, и, видимо, собирался расцеловать, благодаря за теплый прием. Я вспыхнула и невольный возглас протеста вырвался у меня. - Прекратите, Портос, - господин Атос вдруг оказался между мною и Портосом, - это добродетельная женщина, а вы пьяны. Не стоит искушать терпение нашей хозяйки. - Вы правы, друг мой, прошу прощения, любезная, я пьян, как ... - он обратился мутным взором к Арамису, прося о помощи. - Как кто из патриархов я пьян, Арамис? - Он хочет сказать, что пьян как Ной, - Арамис на мгновение заколебался. - Или как Лот. Кого вы имели в виду, Портос? - Я имел в виду бога Диониса. Чье имя созвучно с вашим новым прозвищем. Арамис закатил глаза. - Вечно вы все путаете, Портос. Идемте же, не стоит злоупотреблять гостепримством хозяйки... как звать ваш, милейшая? Я почувствовала тепло, исходившее от молодого человека, и мне стало приятно. А, может, дело было лишь в том, что впервые кто-то из них отнесся ко мне с интересом, как к человеку, а не предмету обихода. Это было непривычное ощущение. Арамис говорил правду: его взгляд был зорок, и от него не укрылось движение моей души. - Вдова Лажар, - я присела в реверансе. Мушкетер склонился и поцеловал мою руку. Я едва ее не отдернула. - Эти руки обеспечили нам прекрасную встречу. Никто и никогда не целовал моей руки, и мне всегда казалось, что это привилегия именитых дворянок. И, кажется, тогда, когда мушкетер Арамис легко коснулся губами тыльной стороны моей ладони, я впервые поняла, что истинный дворянин не делает разницы между руками дворянок и руками белошвеек; он наделяет благородством то, что встречается на его пути, ибо сам является его источником.
Viksa Vita: Глава третья, в которой некорректно обнаруживается переписка, проливающая некоторый свет на личность постояльца Дни шли своим чередом, лето приближалось к концу. Господин Атос исправно посещал службу, я вышивала и готовила, а он начал позволять мне заходить в его комнаты - носить еду и прибирать, когда слуга был занят другими делами. Я посчитала это знаком доверия. Мушкетер жил скромно, и кроме моей меблировки, в комнатах не появилось практически ничего нового, что могло свидетельствовать о проживании тут живого человека, если не считать туалетных принадлежностей на столике и полуприкрытого комода. Такое создавалось впечатление, что живущий здесь готов со дня на день сорваться в поход. Прибирая у господина Атоса одним утром, я не сдержала любопытства и заглянула в комод. Кроме вещей обихода и одежды, я нашла на верхней полке свернутый холст, ту самую шпагу с драгоценным эфесом, которая была на постояльце в день его прибытия, и ларец, который, насколько я могла судить, являлся истинным произведением искусства. Вероятно, Господь, никогда не простит меня за этот поступок, ведь я злоупотребила доверием человека, который ни в чем не подозревал меня, но я не смогла справиться с любопытством, не удержалась, и повернула ключ, торчащий из скважины ларца. Должно быть, хозяин забылся и не взял его с собой. С бьющимся сердцем, обуреваeмaя одновременно страстным желанием дотронуться поскорее до чужой тайны и острым чувством вины, я осторожно достала лежащее сверху распечатанное письмо. Оно было адресовано "Его сиятельству графу де Ла Фер". Письмо датировалось октябрем 1620-го года от рождества христова, то есть прошедшим. Я сглотнула и продолжила читать. "Любезный мой сосед и добрый сеньор, Несмотря на известные вам теплые чувства, испытываемые мною по отношению к вам, чувства, проверенные временем и прочными узами родства и дружбы, я не в состоянии скрыть от вас, что отказ вашего сына пагубно сказался на состояние здоровья моей дочери. Мадeмуазель де Ла Люсе нe встает с постели вот уже вторую неделю и лекарь пребывает у нее круглосуточно, пуская ей кровь. Разговор, случившийся между дочерью моей и вашим сыном не далее как этим месяцем, послужил причиной несчастья, постигшего нас. Смею донести до вашего сведения, что виконт не принес надлежащих объяснений, расторгая договор, так что причина сему осталась нам неизвестной. Возможно, вы будете столь любезны если не принести извинения от имени вашего наследника, то хотя бы прояснить обстоятельства, послужившие столь поспешному решению. Возможно так же, что поставив дочь мою в известность о мотивах отказа от помолвки, вы облегчите ее сердечные страдания. Друг мой, меньше всего я желаю ссоры с вами, и, поверьте, склонен понимать то замешательство, в котором пребываете и вы сами. Со времен его возвращения из осады Анжеpa, сын ваш проявляет весьма сомнительное поведение. Вероятно не скрылось от вас и то, о чем шепчутся в округе злые языки. Надеюсь, в силу нашей старoй дружбы, вам не покажется навязчивым мой следующий совет, ибо вы услышите, что не меньше, чем о своей чести, я пекусь о вашей. Вразумите виконта, Б-га ради, дабы он по молодости своей не совершил непоправимых ошибок. Пребываю в безмерном почтении к вам, Bаш преданный слуга, шевалье де Ла Люсе". Я отложила письмо и развернула следующий документ. Им былa выписка из церковной книги, свидетельствующая о смерти Ангеррана Армана Оливье де Силлегa, графа де Ла Фер, сеньора из Пикардии, который родился в июне 1571-го года и отдал Богу душу в январе 1621-ого. Судя по всему, это был тот самый граф, которому несколько месяцев назад назад писалось первое письмо. Легкая дрожь пробрала меня от внезапно представившейся картины, нарисованной воображением; жизнь и смерть непосредственно столкнулись в этом ларце, заставляя проникнуться тщетностью бытия - сегодня некий граф читает письмо, а назавтра сходит в могилу. Мне подумалось, что речь шла о нестаром еще человеке, и я невольно задалась вопросом, что послужило его довольно ранней кончине. Что ответил граф своему соседу? Сумел ли вразумить сына? На какой необдуманный поступок виконта намекал господин де Ла Люсе? Следующая бумага являлась еще одним письмом. Простым и четким почерком, присущим судейским чиновникам и служителям церкви, в нем были выведены строки. По отсутствию адресата и печати, я заключила, что письмо пришло с посыльным инкогнито, только неизвестно куда. "Г-н граф, спешу уведомить вас - брак аннулирован. Пред глазами церкви, вы никогда не были женаты. По отсутствию четырех свидетелей на бракосочетании и по отсутствию согласия ваших родителей, акт бракосочетания объявляется недействительным. Об этом свидетельствует прилагающийся документ, подписанный рукой архиепископа. Отныне вы свободный человек, и вольны поступать со своей судьбой так, как посчитаете нужным. Так же спешу уведомить вас, что беру на себя ответственность за временное управление поместьем. Отец ваш, светлая ему память, был дальновидным человеком, и предвидел подобное. По его же волеизъявлению поместье находится сейчас в надежных руках вашего попечителя. Помните же, коли вы соблаговолите воротиться, вы вольны вступить в законные ваши права наследника. Юности свойственны ошибки. Я имел честь быть знакомым с вами с младенческой колыбели, и готов утверждать, что вы всегда и во всем были и остаетесь человеком чести, перенявшим лучшее, что было в вашем покойном батюшке. Помутнения рассудка случаются с лучшими из нас, ведь даже святой Петр не избежал их. Зная, как свойственны вам терзания совести, могу лишь призывать к силе вашего духа. Не корите себя, мой юный друг. Не вы виноваты в смерти графа, а злополучная болезнь. Не вы же и виновны в кончине мадмуазель де Ла Люсе. Господь прибирает к рукам своим тех, кто ему угоден, и на все благая воля его. Dolor animi gravior est quam corporis. О, да, вы совершили ошибку, и никто не в силах вычеркнуть ее из вашей судьбы, но задумайтесь о том, что требует от нас священное писание, взывая: "Diliges proximum tuum sicut teipsum". Быть может настанет день, и вы вспомните, как в одной из наших научных бесед ваш покорный слуга совершил попытку донести до вас тот смысл, который виделся ему в стихе из Leviticus. Быть может вы так же вспомните, что разговор этот произошел именно тогда, когда вашим воображением завладел Гомер. Вы задавались вопросом о влиянии эллинской, а потом и византийской эпох на наши католические обычаи. Мы с вами обсуждали ваше желание побывать на греческих островах и посетить монастыри на горе Атос, опустошенной неверными в прошлом веке. В вас пылала мечта о священной войне с неверными, захватившими святые христианские земли, и вы видели себя рыцарем, сражающимся за правду. Я сказал вам тогда, что истинная священная война, угодная богу, творится не на земляных наделах, а в сердцах. В каждом из нас возвышается захваченная изуверами гора Атос, и монахи смогут возвратиться в свою святую обитель лишь тогда, когда каждый из нас сумеет изгнать из сердца своего этих бесов - гордыню, тщеславие, алчность. Но главный порок, юный друг мой, сказал я вам тогда, тот, что мешает воскрешению великих монастырей, является нелюбовь к себе и неумение себе прощать свои же ошибки. А ведь, мой друг, что это, как не суть проявления наивысший гордыни? Лишь одному Господу в его величии возможно не ошибаться. Человек, возомнивший, что убережен от ошибки, греховно приравнивает себя к самому Господу. "Возлюби ближнего как самого себя". Писание требует от каждого из нас возлюбить прежде всего себя самого, оно настаивает на этом, ибо лишь только тот, кто способен в скромности своей любить себя, способен проявить любовь к ближнему. Однажды, я уверен в этом, вы сможете проявить к себе то прощение, которое вам так свойственно оказывать иным людям. Мой мальчик, не знаю, свидимся ли мы когда-нибудь, но не проходит и дня, чтобы я не молился о вас. Вознося свои молитвы, я прошу небеса даровать вам силу, мужество и покой. Я молю их о том, чтобы ваша гора Атос очистилась от неверных, которым вы по молодости своей, наивности и неведению открыли двери. Храни вас Бог. Dixi"
Стелла: Viksa Vita , спасибо! Я вам уже говорила, что жду продолжения, а я редко теперь так увлекаюсь. Зрелая работа, как на мой взгляд. Долго же вы ее вынашивали, но ребенок многообещающий!
Viksa Vita: Глава четвертая, в которой некоторые персонажи проявляют способности к ясновидению Закончив читать, я забыла, где находилась, и не помнила, как туда попала. Подобное происходило со мной лишь однажды, когда мне довелось наблюдать за представлением итальянских актеров, изображавших трагедию на сцене Бургундского отеля. Мутные круги поплыли перед глазами. Меня будто выдернули из длительного сновидения. Я не стала рассматривать дальнейшие документы. Сил хватило лишь вернуть письма на место, закрыть ларец и покинуть эту комнату, которая нынче приоткрыла мне дверь в иной мир. Мне казалось, что за последний час я прожила целую жизнь, которая не будучи моей, глубоко затронула меня, смутив и сбив с толку. Я зашла в свою спальню, задернула шторы и легла на кровать, пытаясь привести в порядок образы, вихрящиеся перед внутренним взором персонажами лицедейства. Умирающий седой граф, бледная обескровленная девушка, мечтательный юноша-солдат, возвратившийся с битвы. Но отчетливее всех слышался мне старческий голос наставника, капеллана или аббата, полный любви и нежности к мечтательному мальчику, однажды совершившему некую ошибку, заслуживающую прощения. В этот момент мне показалось, что я поняла по какой причине мой постоялец так крепко привязался к господину Арамису - тот умел говорить похожими учеными фразами. Я представила юношу, бродящего по графскому парку с книгой в руке. Естественно, я никогда не бывала в подобных имениях, но декорацию на сцене помнила отчетливо. Тенистые аллеи, античные статуи древних богинь, запрятанные среди листвы, подернутый ряской пруд, на котором распускаются белые лилии, беседка, увитая плющом и розами. Вот юноша садится на мраморную скамью, вот он раскрывает фолиант и водит пальцем по страницам, на которых слова незнакомого языка уносят его в иноземные острова. Его большие невинные глаза распахиваются, полные мечтаний и надежд, далеких грез и высоких раздумий. Неужели этот юноша и есть мой постоялец? Неужели сперва виконт, а потом граф де Ла Фер и мушкетер Атос - одно и то же лицо? Однозначно, сомневаться в этом не было причин, но образ сурового и хмурого постояльца настолько противоречил задумчивому мальчику, выступавшему со страниц письма, что трудно было поверить в подобное перевоплощение. Неразрешенный вопрос терзал меня: что за ошибку совершил виконт? Что за несостоявшийся брак, о котором писал наставник? Воображение само дополнило пробелы в драме. Единственной причиной, по которой благородный молодой человек отказывается женится на благородной девице, является ее бесчестие. Выходило, что юный виконт узнает о позоре девицы де Ла Люсе и отказывается заключить с ней брак. Девица грозит расстаться с жизнью, и, движимый благородством, виконт все же берет ее в жены, несмотря на протесты отца, в свою очередь узнавшего о бесчестии будущей невестки. И тут виконт узнает, что жена ждет ребенка от того, кто ее обесчестил. Личное благородство юноши, вознамерившегося спасти девицу, оборачивается позором для графского рода. От таких переживаний заболевает и умирает старый отец. Опомнившись же, виконт покидает падшую жену, находящуюся в положении, и куда-то удаляется, тем самым временем подавая прошение на развод. Пока виконт ожидает расторжения брачного договора, бывшая девица Ла Люсе умирает вместе с нерожденным бастардом. Тяжкая вина опускается на графа, потерявшего разом отца, возлюбленную и честь. Это объяснение меня удовлетворило. Несмотря на плачевность истории, я украдкой улыбнулась своей прозорливости. Воистину эта драма достойна быть разыгранной на подмостках, разбитых на одной из парижских площадей. Но что же сам виконт? То есть теперь уже граф? Я вдруг вспомнила, что размышляю о живом человеке, а не о герое выдуманной пьесы. Стало быть, под моей крышей живет жертва всех этих перипетий, а точнее жертва собственного благородства. Когда на весах лежала жизнь пускай распутной девицы и долг перед отцом, молодой человек выбрал девушку, и это заслуживало всяческих похвал. Да и как бы там ни было, капеллан был прав: винить себя молодому графу было не в чем. Тут мои размышления были прерваны громким стуком. Я поспешила к двери, за которой обнаружился господин Портос с огромной вазой наперевес. С некоторых пор двое мушкетеров зачастили к господину Атосу. Тот по-прежнему отказывался приглашать их к себе наверх, видимо во избежание тех лишних вопросов, которые появились у друзей в первый их завтрак. Оба непринужденно столовались и выпивали за счет нового друга, а точнее было бы сказать, что за мой, ибо я до сих пор не получила обещанную плату за прошедший месяц, а два пистоля, брошенные мне когда-то господином Атосом, безвозвратно исчезли со столика. Но, признаться честно, меня не особо стесняло присутствие молодых людей; их компания была веселой, из их разговоров я узнавала много нового и интересного о солдатской службе и о жизни двора. К тому же их присутствие благотворно влияло на самого господина Атоса, который в такие дни удостаивал меня парой фраз, вежливо интересуясь моим самочувствием. Именно в один из таких дней, после визита господина Арамиса, он и позволил мне милостиво пройти в его комнаты и убраться в них. - Доброе утро, господин Портос, - приветствовала я мушкетера. - Доброе утро, милейшая хозяюшка. Дома ли Атос? - Отсутствует, - отвечала я. - Каналья, - красноречиво выразил свое недовольство приятель отсутствующего. - В таком случае, я спрошу у вас. - Спрашивайте. - Как вы думаете, сколько может стоить эта ваза в лавке ростовщика на Пре-о-Клeр? Портос протиснулся в дверь и с грохотом опустил предмет декора посреди гостиной. Я обошла вазу кругом, разглядывая грубоватую розовую с зеленым роспись, явно призванную демонстрировать роскошь тех земель, где восходит солнце. Мне стало жаль господина Портоса, который по всей видимости возлагал на вазу большие надежды. - Господин Портос, я не имею ни малейшего понятия, сколько она может стоить, - решила я не крушить чаяния мушкетера. Он посмотрел на меня с мольбой, и я все же захотела пресечь его страдания. Глубоко вздохнув, я сказала: - Что ж, худая правда лучше богатой лжи. Если быть с вами откровенной, думается мне, что эта ваза - дешевая поделка, из тех, что лепят гончары на Новом Мосту. - Ого, - озадачился Портос. - В самом деле? - Осмелюсь предположить, что да. - Не может быть! - Но это так. - Черт побери! Неужели этот прихвостень солгал мне? Мне?! - Портос схватился за эфес шпаги, видимо, готовый нападать на невидимого противника. - Но он клялся, что она стоит целого состояния! - И где вы ее взяли? - поинтересовалась я. - Я выиграл ее в кости, - отвечал Портос, - и выиграл у подлеца, которому сегодня же отрежу нос. - Но прежде вам придется избавится от ноши? - Вы удивительно проницательны, милейшая, - в тоне мушкетера появились заискивающие нотки. - Простите великодушно, но не дали бы вы за эту прекрасную вазу восточной росписи хотя бы один пистоль? - Ни в коем случае. Она стоит никак не больше ливра. - Нет, увольте, этого решительно не может быть! Я готов продать ее за два экю. - Но ее никто у вас не купит больше чем за ливр. - Вы убедили меня, милейшая, я готов продать ее за два ливра. - Постойте, господин Портос, - опешила я, - уж не мне ли вы собрались продавать вашу вазу? - Вы готовы купить ее у меня? - обрадовался мушкетер. - Два ливра и она ваша. Портос протянул открытую ладонь, обтянутую перчаткой. - Но сударь, - возмутилась я, - мне никоим образом не нужна ваза. Посмотрите на мое скромное жилище, что мне с ней делать? Нет, таким вещицам место в будуарах принцесс и герцогинь. Портос в отчаянии снял шляпу и принялся мять ее в лапищах. - Милая хозяйка, вы видите меня насквозь и поэтому я знаю, что поймете меня, - взмолился он. - Прошу вас, войдите в мое положение, и представьте себе пламенного кавалера, которому нечего подарить своей возлюбленной. Я получу жалованье лишь в конце месяца, но сегодня, именно сегодня, а не когда-нибудь еще, мне назначено свидание одной... герцогиней. Последнее слово Портос произнес так тихо, что я едва расслышала. - Вот и отлично, господин Портос, вам как раз предоставляется шанс подарить герцогине эту чудесную безделушку. - Но не могу же я прийти в церковь с вазой! - Что же вы предлагаете? - Так и быть, - выдохнул он, - я отдам вам ее за ливр. Казалось, огромный мушкетер сейчас расплачется. Я сжалилась над ним. - Что ж, - нехотя согласилась я, доставая монету из ящика письменного стола, - будь по вашему. Господин Портос самозабвенно бросился ко мне, видимо в очередной раз возымев намерение наградить меня поцелуем. Я выставила вперед руки и отошла на шаг назад. - Как же вы пылки, господин Портос! - возмутилась я. - Герцогиня огорчится, узнав, что вы не брезгуете прикасаться к другим женщинам. - А мы ей не расскажем! - возликовал Портос, бросаясь на меня. Hесколько напуганная, я побежала вкруг вазы, мушкетер помчался за мной. Не знаю сколько кругов мы описали, но вскорости остановились отдышаться. Я поймала себя на том, что смеюсь. Громко и от всей души, как давно уже не смеялась. Господин Портос тоже смеялся, и тоже громко, хватаясь за живот и бряцая шпагой. И вот мне снова было шесть лет и я играла в салки с соседским пастушком. Я пыталась поправить волосы выбившиеся из под чепца, когда в дверь вошел господин Атос. Господин Атос был моложе меня, он находился в моем собственном доме и пока не удосужился заплатить за проживание, но в тот момент меня постигло ощущение, что строгий отец стал свидетелем детского непотребства, за которым последует справедливое наказание. Его взгляд, казавшийся мне презрительным, болезненно просверлил меня, словно выжигая клеймо на самом сердце. Благодаря этому, впервые за этот безумный день я вернулась в себя. Я была вдовой Лажара, белошвейкой, парижской мещанкой, товаркой кожевниц и галантерейщиц, хозяйкой дома на скромной улице Феру, вечно залитой помоями, у которой квартировал инкогнито незнакомый мне господин немыслимо древних кровей. И какой глупостью, каким постыдным неприличием, какой бессовестной гордыней было возомнить, что хоть каким-то образом я причастна к его друзьям, его драмам и его жизни. Похоже, господин Портос тоже нашел себя пристыженным. Он поспешно нахлобучил на голову помятую шляпу, оправил камзол и горделиво приосанился, упирая руку в бок. - Приветствую вас, дорогой друг! - официально заявил он, видимо пытаясь скрыть смущение. Но господин Атос вовсе не собирался никого отчитывать. Он перевел взгляд на вазу. - Это что? - спросил он. - Это нипонская ваза, привезенная на материк путешественником Марко Поло, - с достоинством отвечал Портос, - я подарил ее нашей... то есть вашей любезной хозяйке в знак благодарности за ее кулинарные творения. Каков наглец! Но я не стала противоречить. Господин Атос продолжал внимательно рассматривать сие произведение. - Вижу, Портос, вижу, - веско заметил он. - И что же вы видите? - Я вижу, что вы опять проигрались в карты, что вы голодны, как узник Бастилии, и что вместо того, чтобы добывать нам денег на пропитание, вы решили приударить за мадам Лажар, в надежде, что она будет кормить вас в кредит до самого рождества. Ах, если бы земля могла разверзнуться и поглотить меня прямо сейчас! - В кости, - потупил взгляд Портос. - Что-что? - переспросил Атос. - Не в карты, a в кости. И не проиграл, а выиграл. Правда не совсем то, чего ожидал. - Что ж, я не пророк Илия, чтобы прозревать прошлое, - слегка улыбнулся мой постоялец, - но я вполне способен предугадать ваше дальнейшее будущее, друг мой. - И какого же оно? - господин Атос сощурился. Неужели он был способен играть? Я вспомнила юношу с книгой в парке. Возможно ли, что он гонялся за голубями по крышам замка? - Вы сейчас сядете за этот самый стол и отправите прямо в желудок... и тут все теряется в туманах, - господин Атос обернулся ко мне, изображая лицом многозначительность. - Подскажите, о ясновидящая Кассандра, что же в недалеком будущем отправит в свой желудок драгоценный Портос? Кассандра! Я не знала, кем была эта дама, но имя ее столь томительно и сладко прозвучало в устах господина Атоса, что я, должно быть, залилась краской. - Нежного цыпленка, начиненного овощами, - пролепетала я. - Вот! Вот слова человека, привыкшего не прятать глаза пред ликами Парк! О, Кассандра, благодаря вам я уже обоняю аромат цыпленка и даже могу осязать его теплый сок на моем языке, - при этих словах я совсем приросла к полу. - Что же вы стоите? Вперед, вперед, Кассандра, мужи Трои готовы к последней битве. Гектор, и ты поспеши в Иллион и совет мой поведай, - последняя фраза несомненно предназначалась господину Портосу, который, кивнув в знак понимания, сел за стол. Я же удалилась на кухню.
Стелла: Как интересно вы обосновали имя, которое взял для себя граф! Это результат не вдруг возникшей ассоциации.
Viksa Vita: Глава пятая, фантасмагорическая, в которой у хозяйки наконец выпадает шанс выручить прибыль, от которого она отказывается После воскресной проповеди в приходской церкви я спросила у кюре, кто такая госпожа Кассандра. - Не хотите ли исповедоваться, дочь моя? - вместо ответа предложил тучный смуглый круглолицый священник. Ничего другого не оставалось, кроме как согласится. Я проследовала за отцом Сандро в исповедальню. Если бы не сутана, по его внешнему виду трудно было угадать в нем служителя церкви, ибо отец Сандро был человеком горячей крови, жизнелюбивым, страдающим чревоугодием и склонным пошутить. При этом за время нашего недологого знакомства, я научилась распознавать в нем так же и пытливый ум, человеколюбие и здравомыслие. Он располагал к беседе. Отец Сандро стал служить в нашем квартале не так уж давно, сменив почившего в бозе старого отца Жана-Огюста. Говорили, что его прислали к нам из Виллер-Котре, что в Пикардии. Духовник отгородился от меня решетчатой перегородкой, спрятавшись в тени. Я осенила себя крестным знамением и поцеловала серебряный крестик, который носила на теле столько, сколько помнила себя. - Благословите меня, отец мой, ибо я согрешила, - начала я. - С моей последний исповеди прошло полтора месяца. Каждый день перед сном и по пробуждении я читаю "патерностер" и три раза в неделю перед обедом "Аве Марию". - Помогло ли это тебе избавиться от греховодных мыслей, дочь моя? - из тени вторил мне голос. - Отнюдь не помогло, отец. Я грешна еще больше, чем на прошлой исповеди. - Покайся перед господом нашим в своих грехах и он, любящий и всепрощающий, отпустит их тебе. Я тяжело вздохнула. Если и прежде исповеди давались мне нелегко, то намедни стало и вовсе невмоготу. - Господь милостив, - приободрил духовник. - Говори же, дочь моя. - Святой отец, мысли мои заняты одним господином. Он проживает со мной под одной кровлей, являясь моим постоялым жильцом. Этот господин - потомственный дворянин, и служит в королевском полку, а истинное имя свое скрывает. Я знаю, что он очень несчастлив, но не в силах ему помочь. Но всего хуже то, что я ... я коварством и обманом нашла и прочла его личные документы. - Во имя отца, сына и святого духа, за искушение плоти и за посягательство на чужую собственность я накладываю на тебя епитимью: три дня на хлебе и воде, - зевая, произнес кюре. - А теперь расскажи, что было в той переписке? Облизнув пересохшие губы, я принялась пересказывать историю графа де Ла Фер. Отец же Сандро частенько перебивал меня, вникая в подробности, и задавая вопросы, которые казались мне несколько неуместными, как например, сколько лет было мадмуазель де Ла Люсе, каков надел графских земель, в какой провинции находилось поместье графов и как выглядел их герб. Не на все вопросы я могла ответить, и тем более не понимала, какое касательство все это имеет к моей исповеди. Мне даже подумалось, что возможно, отец Сандро, раз уж он сам родом из Пикардии, был лично знаком с графами де Ла Фер, и испугалась собственной болтливости. Я успокоила себя тем, что, как бы там ни было, но священник не посмеет нарушить тайну исповеди. Я заключила повествование своими собственными измышлениями о том, что на самом деле приключилось с юным графом. И тут за перегородкой послышалось щелканье языком. - Ну уж нет, дочь моя, - произнес священник, упираясь лбом в перегородку. - Боюсь, вы все не так поняли. - Что вы имеете виду, отец мой? - Вы упустили из виду то, что кажется очевидным. - И что же это? - Другая женщина. - Какая такая женщина? - поразилась я. - О ней ни слова не было сказано. - Запомните, дочь моя: не все умалчиваемое на деле отсутствует, - загадочно заявил кюре. Между нами повисло молчание, но потом он соизволил прояснить. - Вспомните библию. Не далее как в позапрошлом месяце я зачитывал на проповеди отрывки из жизни Иосифа. Помните? - Помню, как же не помнить, - сны Иосифа были одним из любимых моих сюжетов в Ветхом Завете. Я даже ходила рассматривать их на фасаде собора Парижской Богоматери. Снопы колосьев, преклонившиеся перед любимцем Иакова... - Так вот, имя главного персонажа той прекрасной истории нам неведомо. - Вы о ком? - подивилась я, так как имена всех братьев Иосифа помнила наизусть. Симеон, Левий, Реувим, Неффалим, Вениамин ... - О жене Потифара, в конце концов! - казалось, отец Сандро раздражен моей несмышленостью. - Жене Потифара? - повторила я непонятно зачем. - Да, да! - святой отец, похоже, пребывал в нешуточном воодушевлении. - Меня всегда поражало, что в книге Бытия не указано имя женщины, сыгравшей столь важную роль в жизни праотца. Не кажется ли это вам странным? Создатель не поленился назвать все имена рода человеческого от Адама до Иосифа, но именно об этом имени умолчал. - Может дело в том, что она - женщина, персона не столь важная, как мужчины? - предположила я. - Может быть. А может быть и в том, что создатель желал предупредить нас: имена в истории получают лишь достойнейшие. Но представьте себе, что было бы, если бы житие Иосифа описала она, отвергнутая женщина! - Отец Сандро замолчал, а потом до меня донеслось: - Тьфу! - К чему вы клоните, отец мой? - искренне недоумевала я, к тому же испугавшись; мне показалось, что отец Сандро глаголет ересь, и я представила себе, что стала тому причиной. На всякий случай я еще раз перекрестилась. - Ищите женщину, - ответствовал отец. - В жизни вашего графа скрывается безымянная дама, уж поверьте старому болвану. А теперь ступайте. Я отпускаю вам все грехи, во имя отца, сына... Да, кстати, дочь моя, Кассандра - героиня великого эпоса господина Гомера, который называется "Илиада". В такие моменты мне остается лишь сожалеть, что дети мещан, в отличие от дворянских отпрысков, не обучаются греческому языку. Мне искренне жаль вас, дитя мое. - Но неужели нельзя найти изложение этого произведения на французском? - Оно еще не переведено, - тяжко вздохнул священник. - Ступайте, ступайте, дитя мое. И зарубите себе на носу: если вы хотите заполучить имя в истории, оставайтесь достойной имени. Мне показалось, что сквозь решетку священник подмигивает мне. Я перекрестилась в третий раз, и вышла из исповедальни слегка пошатываясь. Странные слова отца Сандро казались мне в некоторой степени лихорадочным бредом. Должно быть, господин кюре успел заложить за воротник. Только вот когда? На проповеди он вроде бы был трезв как стеклышко. Я решила в дальнейшем не думать об этом, тем более, что я заметила в алькове напротив господина Арамиса, который, стоя на коленях и сложив руки у груди, истово молился перед изображением святого Себастьяна. В его позе было столько страсти, что он сам напоминал великомученика, вознесшего скорбящий взор к небесам. Покуда небеса безмолвствовали, к господину Арамису подошла какая-то женщина, укрытая черной накидкой с густой вуалью. Она опустилась на колени рядом с молящимся и что-то быстро зашептала, слегка склоняясь к его уху. Ее рука быстро скользнула под накидку, так же быстро вынырнула из под нее, и не менее поспешно опустила что-то в разрез рукава мушкетера, при этом бегло коснувшись его плеча своим. Господин Арамис вздрогнул, но, сохраняя выдержку, продолжил молитву. Дама перекрестилась, поднялась и удалилась по проходу к улице. Через несколько секунд мушкетер тоже встал, как бы невзначай огляделся, отряхнул отвороты ботфорт и легкой стремительной походкой направился к выходу. - Господин Арамис, постойте! - я догнала его на паперти. Мушкетер посмотрел на меня сверху вниз, и на миг в его лице появилось опасливое напряжение, которое тут же сменилось приветливой улыбкой. - Мадам Лажар, какая приятная неожиданность! - с некоторой настороженностью воскликнул он. - Я очень рад вас видеть, но, увы, должен откланяться. Мушкетер прикоснулся к полям шляпы и собрался продолжить свой путь. - Стойте же! - я перебежала ему дорогу. - Это ваше, держите, то что вам вручила та дама в черном. Я протянула ему сложенную записку, которую он обронил в алькове. Я не часто видела, чтобы у людей так резко менялось выражение лица. Арамис чуть ли не вырвал клочок бумаги из моих рук, озираясь по сторонам. Потом он грубо схватил меня за локоть, и потащил вниз по ступеням. - Сударыня, - сквозь зубы говорил он, при этом умудряясь раздаривать улыбки знакомым прихожанам, делая вид, что мы мило прохаживаемся воскресным утром у храма. - Эта дама - хозяйка литературного салона, в котором я имею честь бывать. Она подвергает критике и редактирует мои стихи. - Да, да, конечно, - я вовсе не была противницей стихов, и не понимала, что в них вызвало такое волнение у мушкетера. Возможно, в солдатских казармах подобное проявление творческой натуры могло посчитаться постыдным? - Сударыня, - повторил господин Арамис, продолжая стискивать мой локоть, словно железными пальцами своими пытался донести до меня некую мысль, которую я должна была понять без слов, - убедительно прошу вас забыть об этом инциденте. - Хорошо, - снова покорно соглашалась я, - я непременно забуду, только отпустите меня, ради всего святого. Арамис остановился и посмотрел мне прямо в глаза. Мне невдомек, что он там увидел, но мне показалось, что в его глазах бушуют молнии. Из томных очей поэта они внезапно превратились в убийственные кинжалы. - Ах, так! - вдруг проговорил он. - Преотлично. Я то думал, что вы добродетельная женщина. По крайней мере так утверждал Атос. Но теперь я вижу, как глубоко он заблуждался. - У вас появились сомнения в моей добродетельности? - я была на грани обиды. - Послушайте, милейшая, за кого вы меня принимаете? - мушкетер наконец отпустил мой локоть, раскланиваясь с двумя сослуживцами, посмотревшими на нас так, точно и у них появились причины сомневаться в моей добродетельности. - Да что я вам такого сделала? - в глазах защипало. Мало того, что господин кюре испытывал мое терпение непонятными речами, так теперь и господину Арамису понадобилось лишать меня душевного покоя. - Пока ничего, но ваши намерения от меня не скроются, - отвечал королевский мушкетер. - У меня нет никаких намерений, могу вас уверить, - настаивала я, отрицая непонятно что. - Пусть так. Говорите же, этого хватит, чтобы удовлетворить вашу алчность? Я не знала, что сказать, а господин Арамис тем временем достал кошелек и всучил мне пистоль, насильно впихивая в ладонь. Многие люди со мной дурно обращались, но денег на улице пока еще никто не отважился предлагать. Тут я не выдержала и влепила господину Арамису пощечину. Он схватился за щеку. Почтенная пара, проходящая мимо, остановилась и уставилась на отвратительную сцену. Господин Арамис опять поменялся в лице, на котором читался ужас. Я так испугалась своего поступка, что мне стало дурно. - Как вы смеете?! - прошипел он, снова хватая меня за локоть и уводя в тень кустов. - Как смеете вы обращаться со мной как с дворовой девкой! Я всего лишь вернула вам то, что вы потеряли. Сами же и потеряли по невнимательности. Вы присваиваете мне намерения шантажировать вас? Неужели вы подумали, что я стала бы кому-то рассказывать о том, чему стала невольной свидетельницей? Что вы за человек, господин Арамис, если подозреваете в других столь отвратные порывы? Мне нет дела до вашей дамы, и уж тем более не стала бы я читать чужие письма! - тут я осеклась, потому что поняла, что солгала. Я вновь не выдержала и заплакала. Я плакала навзрыд, стесняясь своих слез, но не в силах их остановить. Должно быть, этот человек все же не мог оставаться равнодушным к женским слезам. - Святые угодники, - прошептал Арамис, прикрывая рот рукой. - А вы ведь правы. Я услышала это, но плач не унимался. - Сударыня, милая женщина, не плачьте, прошу вас, ну же! - теперь, похоже, напуган был сам мушкетер. Только чего он испугался? Слез моих или собственного в них отражения? - Успокойтесь, пожалуйста! Он достал платок и, чуть склонившись, принялся утирать мое лицо. - Простите меня, я иногда забываюсь. Когда речь идет о чести дамы... Ну конечно, честь благородных дам всегда покупается честью простых мещанок. Я не сказала это вслух, тем не менее, господин Арамис понял, чем отозвались во мне его последние слова, и с участием вздохнул. Он взял мои руки в свои и снова попытался заглянуть мне в глаза. - Сударыня, - в десятый раз повторил он, истово шепча, боясь быть услышанным, но, видимо решив исправить свою грубую оплошность, оказывая мне величайший знак доверия. - Поймите меня, ради бога, эта дама - замужняя женщина. Если кто-нибудь, когда-нибудь узнает... - Молчите, - прервала я его, всхлипывая, - не рассказывайте мне ничего, я ничего не хочу знать. - Но я хочу сказать вам: дело не только в чести, но и в жизни. Ревнивый супруг опаснее палача. Окажите милость, сохраните ее тайну, если не хотите погубить невинную жизнь. Как же, невинную! Эти люди, видать, только говорить умеют о чести, ведут же они себе с полной противоположностью. - Да я не знаю даже, кто она, жена вашего Потифара! - вырвалось у меня. Тут мушкетер сперва застыл на месте, а потом расхохотался. - Милая женщина! - он хлопнул себя по лбу. - Какой же я идиот! И как же мне благодарить вас? - Но за что?! - эта круговерть эмоций была воистину невыносимой. - За то, что вы подарили мне тему для мадригала, которую я столько дней искал! Хотите я зачитаю вам? Вы будете первой, кто его услышит, и, может быть, так я искуплю свою вину перед вами. Я посвящу его вам, милая женщина. - Делайте, что хотите, - сдалась я. Раз уж господина Гомера мне не суждено услышать, послушаю хотя бы господина Арамиса. - Так слушайте же. Господин Арамис встряхнул влажный платок, к губам прижал потерянную записку, и на лице его на этот раз появилась ангельская одухотворенность. Кому кому, а ему уж точно подошла бы главная роль в представлении в Бургундском отеле. Не трубы, не цветы и не фанфары, Не золото, не лавры и не сталь, Лишь ты, лишь ты, супруга Потифара, Способна растворить мою печаль. Не лира, не виола, не кифара, Не ликованье толп, не звон мечей, Лишь ты, лишь ты, супруга Потифара, Разгонишь тишину моих ночей. Мечта моя, тебе отдам я даром Судьбу свою, и жизнь и смерть отдам, Супруга нежная министра Потифара, Звезда Египта и светило дам. Господин Арамис мечтательно улыбался, щурясь от августовского солнца и собственного вдохновения. - А вы даже имени ее не знаете, - сказала я, поклонилась и ушла в сторону улицы Феру.
Viksa Vita: Стелла пишет: Это результат не вдруг возникшей ассоциации Вы абсолютно правы :) Мне это так виделось с тех пор, как я впервые прочла "Трех мушкетеров" - образ священника, рассказывающего юному виконту о горе Атос. С этим вообще связана очень странная история, из области "хотите верьте", не помню, рассказывала ли я ее здесь когда-то. Однажды, намного позже, чем у меня возник этот образ, я случайно наткнулась в телеке на фильм про Распутина, где играл, кажется Аллан Рикман. Стала смотеть. Тут вырубилось электричество, оборвав просмотр. Я некоторое время сидела в темноте. Потом оно снова вернулось. На той сцене в фильме, где священник Распутин рассказывает цесаревичу Алексею о горе Атос. Моему шоку не было предела :)
Viksa Vita: Глава шестая, в которой хозяйка сперва получает цветы, а потом ввязывается в авантюру «Могу ли я мечтать искупить свою вину перед вами?», гласила записка, прикрепленная к букету незабудок, который принес слуга господина Арамиса. Слуга назвался Базеном. Аккуратно сложенная бумага источала жасминовый аромат, почерк был по-женски изящным. Слуга стоял в дверях, официально потупив голову, при этом всем своим видом выражая плохо скрываемое презрение. Должно быть, он привык быть посыльным к более высокородным дамам. Я перечитывала короткую фразу в седьмой раз. — Кхм…? — издал нечленораздельный звук Базен, переминаясь с ноги на ногу. Я приподняла брови. — Ожидать ли ответа? — Эээ… — я запнулась, плохо представляя, как следует поступать даме, получившей записку от кавалера. — Передайте господину Арамису, что я не стою его беспокойств. Я не держу на него зла и уже обо всем забыла. — Так и передать? Устно? — переспросил Базен с некоторой укоризной. — Могу и написать, — поспешила я его успокоить. — Вам, наверное будет трудно запомнить. Базен, кажется, очень хотел фыркнуть, но сдержался. Я достала перо, чернильницу и лист бумаги из ящика стола, села в кресло и задумалась, вспоминая витиеватые фразы из писем в графском ларце. «Дорогой господин Арамис, Право, не беспокойтесь. Во мне нет зла на вас, даю слово. Благодарю вас за прекрасный букет, хоть и не стоило мне его посылать. Приходите сегодня на ужин, если хотите, можете и господина Портоса с собой позвать. Я приготовлю нашпигованного молочного поросенка. И вот еще хотела вам сказать, что ваш мадригал про жену Потифара произвел на меня очень приятное впечатление, несмотря на то, что я вам сразу об этом не сообщила. Искренне ваша, вдова Лажар» Последнее слово растеклось по бумаге большой кляксой. Ничего не поделать. Пока я посыпала бумагу песком, поняла, что Базен грозным призраком стоит за моим плечом и читает. В его взоре сквозил все тот же немой укор. — Что? Что такое? — не выдержала я, в очередной раз чувствуя себя виноватой. Базен нахмурился. — Вы указали имена, — заявил Базен тоном учителя, отчитывающего провинившегося школяра. — Так не дело, вы компрометируете моего господина. И себя в том числе, — кисло добавил он. — Что, если письмо перехватят? — Полноте, кому понадобится перехватывать записки никому неизвестной вдовы? — Однако вы забываетесь! — возмутился Базен. — Речь идет о господине Арамисе, будущем аббате! — О, боже! — Базен говорил так, словно речь шла по меньшей мере о будущем архиепископе Парижском. — Но вы же сами отказались передавать послание в устном виде! — Лишь потому, что в отличие от вас, я не привык нарушать правила этикета, — гордо возразил слуга. — И что же теперь делать? Базен пожал плечами, явно призывая меня к самостоятельности мысли. Я вздохнула и старательно зачеркнула имена собственные. Теперь записка окрасилась двумя дополнительными кляксами. — Так лучше? — спросила я. Базен снова пожал плечами. — Не мне решать. Я протянула слуге письмо. Тот сухо поклонился и вышел. Выглянув в окно, я увидела, что Базен, остановившись на мостовой перед моим домом, нарочито демонстративно несколько раз встряхнул бумагу, сложил ее в четыре сгиба и широким жестом отправил за пазуху. Мне показалось, что это представление намеренно предназначалось для посторонних глаз. Только чьих? Наверняка это были лишь мои домыслы, а Базену просто нравилось выглядеть значительным. Незабудки я засунула в вазу господина Портоса, которую поместила в углу столовой. Букет практически утонул в ней, лишь лепестки голубели за розово-зеленом узоре. Все это было по меньшей мере странным, но и не лишенным приятности. Галантность господина Арамиса заслуживала благодарности, и хоть на самом деле я еще не забыла нанесенного мне им оскорбления, все же чувствовала себя польщенной. Цветы мне дарили лишь однажды. Подмастерье портного из Руана, который соискал моей руки, принес мне розу. Он был мне приятен, но родители посчитали брак неравным и отец вытолкал юношу взашей. Я проплакала три дня, а цветок засушила. Теперь в моей жизни появился еще один букет, что не могло не радовать. — Мадам Лажар, кто подарил вам эти чудесные цветы? — с завистью воскликнула служанка, возвращаясь с рынка с полной зелени корзиной. — Не правда ли, они красивы, Нанетта? — наслаждаясь ее похвалой, кокетничала я. — Очень даже, — девушка наклонилась к вазе, — только пахнут почему-то жасмином. — Господин Арамис пахнет жасмином, — вырвалось у меня. Я тут же смутилась. — Только не болтай, иначе господин Арамис будет скомпрометирован. — Скомпро…? — Да ладно, — махнула я рукой, — не твоего ума дело, какие знаки внимания оказывают мне благородные господа. Ступай на кухню, мясник принес, наконец, поросенка. Мне следовало еще раз исповедоваться. Воистину гордыня — смертный грех. Господин Атос вернулся с дежурства как раз тогда, когда ужин был готов. — Здесь пахнет жасмином, — не укрылось от него. Даже поросенок на вертеле не в силах был перебить след, который оставил здесь господин Арамис. — Цветы? Надо же. Господин Атос произнес это так, будто я была не достойна не только цветов, но даже жухлых листьев, которые с недавнего времени стали кружиться по улице Феру. — Ужин готов, сударь, — сказала я. — Ваши друзья обещали присоединиться к вам этим вечером. И снова был брошен на меня холодный взгляд, который, вероятно, должен был призвать меня не вмешиваться в планы друзей господина Атоса. — Прошу прощения, — невольно вырвалось у меня. — За что? Не дожидаясь ответа, господин Атос с рассеянным недоумением стал подниматься к себе. Он спустился несколько минут спустя лишь в штанах и полотняной рубашке. Мне подумалось, что он начинает чувствовать себя здесь как дома, и даже не знала, как к этому отнестись. Все же, меня это порадовало. Господин Атос, не прикасаясь к поросенку, уже допивал початую бутылку божанси, когда в квартиру ввалились господа Портос и Арамис тоже в штатском. Господин Портос был уже навеселе, господин же Арамис вертел в руках четки. Мое сердце в смятении забилось, что было вызвано щепетильностью. Ведь я не знала, как мне теперь вести себя с этим господином. Должна ли я была как-то дать ему знать о благодарности своей? Упомянуть ли цветы? Сделать ли вид, что ничего не произошло? Господин же Арамис разрешил мои сомнения сам, и я в очередной раз убедилось в его тактичности. Он склонился и поцеловал мою руку, шепнув при этом: «Несказанно рад, что вам понравился мой скромный презент, но лучше будет, если это останется между нами». Я слегка кивнула, давая знать, что все поняла. Чарующе улыбаясь, он подошел к господину Атосу и обнял его, приветствуя. Господин Атос в свой черед крепко сжал друга в объятиях, а потом повел ноздрями. Он посмотрел сперва на меня, потом на будущего аббата, а следом - на цветы в вазе. — Мда, — произнес он. — Атос? — вопросил господин Портос, который всегда жадно ловил каждое слово моего постояльца, даже если оно являлось междометием. — Я хотел лишь спросить, дорогой Портос, у какого парфюмера наш милый Арамис заказывает духи, чей запах столь тонок и необыкновенен, что его ни с чем невозможно спутать. Внимательно наблюдая за реакцией господина Арамиса, я заметила, что тот, ничуть не смутившись, налил себе вина в стакан. — С удовольствием открою вам свой секрет, дорогие друзья, в надежде, что вы сохраните его при себе, ибо мне бы не хотелось… — господин Арамис слегка запнулся. — Понимаю, — сказал господин Атос, — вам хочется сохранить свою уникальную поступь. Духи отражают душу человека, а две одинаковые души на один город это чересчур много. — Истинно так. Но вас, друзья мои, в знак моей преданности и желанию делиться с вами всем, что имею, я не прочь оповестить о мэтре Гренуйе, непревзойденном мастере парфюмерного искусства, который открыл недавно лавку на мосту Менял. Если хотите, я сделаю для вас заказ. — Непременно! — обрадовался господин Портос. — Не стоит, — отказался господин Атос. — Солдатская жизнь располагает к простоте, отвращая от излишеств. — Вы скоро совсем станете отшельником, дорогой Атос, — господин Портос хлопнул товарища по плечу. — Вас только и видно, что дома и на службе. Изредка еще у господина де Тревиля. — Скучно, — постоялец приложился к стакану, — скучно все это, милый Портос. Гораздо интереснее, как проводите свое свободное время вы. Господин Портос, казалось, только и ждал этого вопроса. — Дело в том, что ко мне в гости, по случаю отпуска, пожаловал племянник, прапорщик в Наваррском полку. Он утверждает, что его рота состоит из наилучших солдат. Весь дворянский цвет, заявляет он, является его сослуживцами. Он имеет наглость восхвалять этого выскочку Бассомпьера, будто лучшего командира на всем свете и не сыскать. — Как прискорбно, — с участием произнес господин Атос. — Вот именно! — господин Портос с чувством оторвал ногу у поросенка. — Вы представляете, что мне приходится переживать? — Даже представить себе не в силах, — господин Атос покачал головой. — Но в ваших силах помочь мне! — И чем же именно? Разве что попросить у мадам Лажaр привечать вашего родственника у нее во время его пребывания в Париже, избавляя вас от навязчивого присутствия. Я чуть не уронила блюдо с фасолью. — Не в этом дело, — буркнул господин Портос. — Мне бы хотелось познакомить его с вами. — Со мной? — господин Атос даже оторвался от вина, чуть приподнимая брови. — Что же во мне может быть интересного? — Не скромничайте, дорогой Атос, — отмахнулся господин Портос, — лучшего фехтовальщика не сыскать во всем Париже, и это вам говорю я! — Воистину, лучшего аргумента любезному Портосу не найти, — улыбнулся господин Арамис, а господин Атос лишь равнодушно пожал плечами. — И что же от меня требуется, чтобы порадовать вас, милый Портос? — Всего лишь продемонстрировать то, что и так понятно каждому, кто хоть раз видел, как вы достаете шпагу из ножен. — Вы хотите пригласить вашего родственника посмотреть, как мы тренируемся у казарм? — поинтересовался господин Атос. — Решительно нет. Я хочу, чтобы мы в самом деле подрались. — С кем же? — Какая разница? Главное в присутствие племянника на кого-нибудь нарваться или кого-нибудь вызвать, а в этом я не вижу никакой сложности. Достаточно в любом кабачке воздать во всеуслышание хвалу Марии Медичи, или же услышать таковую от первого же прихвостня королевы-матери, благо они по прежнему разгуливают по городу как по своему собственному. — Портос, вы говорите как заговорщик, вам это не к лицу, — господин Арамис отломил кусочек мяса и, оттопыривая мизинец, отправил его в рот. — При чем тут заговоры? Главное не причина, а повод! — сказав это, Портос, казалось, сам подивился своей мудрости. — Да будет так, — к моему огромному удивлению господин Атос не стал возражать. — Я буду счастлив исполнить вашу просьбу. А вы, дорогой Арамис? — И я не против, — Арамис глотнул вина и промокнул губы салфеткой. — Только не в пятницу. Постясь, я хуже дерусь. — Пропустите пост, Арамис, будьте истинным праведником, — на этот раз господин Портос, пребывая в огромном воодушевлении, хлопнул по спине господина Арамиса, который от этого расплескал вино на скатерть. — Какая досада, — с недовольством произнес он. — Наш друг Портос сегодня в ударе, — заметил господин Атос. — Ничто так не горячит его кровь, как возможность проткнуть кого-нибудь шпагой на глазах у провинциального родственника. — Вы так проницательны, дорогой Атос, что я готов расцеловать вас. — Тщеславие — страшный грех, за который вы будете гореть в аду, Портос. Когда это случится, не говорите, что я вас не предупреждал, — произнес будущий аббат, видимо все еще гневаясь из-за пролитого вина. Удалившись на кухню нарезать лук, я подумала, до чего странно, что господин Атос так быстро согласился на подобную глупую во всех смыслах авантюру. Да и вообще вся эта затея казалась мне совершенно дурацкой. Никак не могла я взять в толк, зачем подвергать свою жизнь опасности. Хоть я и ничего не смыслила ни в делах чести, ни в мужской дружбе, ни в фехтовальном искусстве, все же в данном случае я была согласна с господином Арамисом: из-за тщеславия господина Портоса всем троим грозила гибель. Неужели мушкетерам королевского полка нечем было заняться, кроме как махать шпагами без видимой на то причины? Я поняла в тот момент, что прикипела к этим господам настолько, что вопросы эти были не пространные — меня охватило самое настоящее беспокойство за их судьбы. Мои раздумья прервал господин Арамис, появившийся внезапно в проеме кухонной двери. Я ахнула. Господин Арамис прикрыл за собой дверь. — Что вы тут делаете? — кавалер приложил палец к губам и вкрадчивыми шагами приблизился ко мне. Не понимая, что происходит, мне захотелось одновременно и закричать в испуге и молча согласится со всем, что он готов предложить. Последнее движение души напугало меня еще больше и я отвернулась, прижимаясь к кухонному столу в желании скрыть выражение своего лица. — Ничего не бойтесь, — прошептал господин Арамис, и прядь его волос коснулась моего виска. — Я здесь не затем, чтобы поставить вас в сомнительную ситуацию. Он взял меня за плечо и развернул к себе лицом. — Ах, господин Арамис… — Послушайте, я пришел просить вас, умолять вас… — Но… — как кролик, закоченевший под взглядом удава, я не смогла ничего из себя выдавить. — Тише, нас могут услышать. Я сказал, что выхожу за вином. — Вино там… — я указала рукой на вход в погреб. — Сударыня, лишь вы можете помочь мне, — продолжил шептать господин Арамис прямо мне в лицо, овевая запахом жасмина. — Лишь вы способны выручить и спасти несчастного. — Пресвятая Богородица! — еле слышно провозгласила я и зажмурилась. Будущий аббат прижал палец на этот раз к моим губам. — Выслушайте же меня, прошу вас. Как вы помните, недавно вы оказались свидетельницей некой встречи… Опять он за свое. Я попыталась выскользнуть, но застряла между столом и мушкетером. — Не помню я никакой встречи, не было никакой встречи, уверяю вас, инцидент в церкви бесследно исчез из моей памяти. — Да выслушайте же меня на конец! — господин Арамис слегка повысил голос и тут же насторожился. Убедившись, что никто не собирается застукивать его со мной на кухне, он продолжил. — Вы невольно оказались участницей чужой драмы, но в ваших силах ее разрешить, и поэтому я смею обращаться именно к вам. Дело в том, что кроме вас, как вы понимаете, ни одна живая душа не посвящена в тайну, касающуюся благородной особы. Я же имел честь убедиться в вашем прямодушии, в вашем благоразумии и в вашем умении хранить чужие тайны. Атос был прав, вы — воплощение добродетели, — и добавил, скорее для себя, — Атос всегда оказывается правым. Казалось он готов наговорить мне какие угодно комплименты, лишь бы я согласилась. Только вот на что? Господин Арамис не заставил меня ждать, заговорив быстро. — Будучи посвященной в действо, только вы, как третье лицо, можете помочь. Дама, как вы помните, замужняя женщина. Она страшится, и не без причин, что супруг станет подозревать ее в связи неподлежащей, не достойной герцогини. — Герцогини?! — Я подивилась: неужели не только господин Портос, но и господин Арамис имеет связи с герцогинями? Не так просты эти мушкетеры, какими хотят казаться. — Да, да, только тише, тише, прошу вас, — господин Арамис снова огляделся по сторонам и на всякий случай плотнее притворил кухонную дверь.— Будьте уверены, с герцогиней нас связывают лишь платонические узы дружбы. — Я в этом уверена, я же помню про правку стихов, — безропотно согласилась я. — Вот-вот, вы все понимаете, блестящего ума женщина, добрая женщина! Итак, герцогиня донесла до моего сведения, что она подозреваема мужем своим в связи с неким мушкетером. По этой причине она не может более видится со мной ни при каких обстоятельствах. Ее жизнь и честь в опасности. — Ваши стихи… как можно оставить их без опытного взгляда? — господин Арамис улыбнулся одобряюще, что мне слегка польстило. — И вот на сцену выходите вы, спасительница! — неожиданно господин Арамис опустился на колени, беря мои руки в свои. — Встаньте, что вы делаете? Он вовсе не должен был кружить мне голову, я готова была помочь ему, потому что он попросил, и этого было бы достаточно. Но он посчитал иначе и с колен не поднялся. Заговорщицкий шепот превратился в исступленную мольбу. — Святая женщина, если бы вы только согласились быть посредницей в нашей переписке, вы нашли бы во мне вечного должника и защитника. Должно быть, порядочные женщины от защитников не отказываются, как и от должников, но не поэтому я сказала: — Меня не затруднит исполнить вашу просьбу, господин Арамис. — О, прекрасная заступница искусства! Вы делаете меня счастливейшим из всех людей! — мушкетер вскочил с колен, схватил меня в охапку и закружил по кухне. — Прекратите! Довольно! Да поставьте же вы меня на место! — я пыталась протестовать тихо, но не уверена, что это удавалось. Господин Арамис все же внял моим увещеваниям. — Слушайте. В особняке вы представитесь новой белошвейкой герцогини и станете относить ей заказы. Вместе с заказами вы будете уносить и приносить те письма, которыми мы станем обмениваться, благодаря вашей доброте. Лишь вы, лишь вы одна способны сохранить нить, протянувшуюся между двух сердец, повязанных одной… музой. Ни один, даже самый ревнивый и бдительный супруг, не способен заподозрить вас в чем-либо, ибо ваше одухотворенное лицо навевает лишь самые благочестивые мысли, — почему-то эти слова отозвались во мне оскорблением. — Вы готовы на это? — снова спросил мушкетер, видимо не до конца веря своей удаче. — Да, разумеется, — заверила я его. — Однако вы не сказали, куда нести заказы и письма? Господин Арамис склонился к моему уху и жарко зашептал, от чего кожа моя покрылась мурашками. — В особняк дʼЭгильон, герцогине Неверской, Марии Гонзагa. — Пресвятая Богородица! — я схватилась за сердце.
Viksa Vita: Глава седьмая, в которой хозяйка познает силу красноречия, но снова отказывается от долгожданной выручки И так я оказалась в особняке д'Эгильонов, в малом Люксембургском дворце. У служебного входа меня встретила юная миловидная субретка, которая, разглядев кружева в моей корзине, лишь спросила: - Вы, стало быть, та самая вдова? - Та самая или не та, я уж не знала, но кивнула. Субретка осталась удовлетворенной и сказала: - Пройдемте в покои госпожи. Я было стала отнекиваться, но горничная взяла меня под руку: - Моей госпоже необходимо самолично осмотреть вашу работу, она со всей серьезностью подходит к вопросам вышивки и бисера. Я впервые оказалась в резиденции столь влиятельных господ. Особняк своими масштабами и высоченными сводами напоминал собор. Под натиском стен и взглядов вельмож, строго взиравших на меня из портретных рам, я сжалась, физически ощущая свою мелкоту и никчемность. Ступала я осторожно, чуть ли не цыпочках, боясь нарушить величественную тишину герцогской обители. Ковры, гобелены, вырезанные деревянные панели, скульптуры, рыцарские доспехи, оружие, перламутровые покрытия мебели, слоновая кость, фарфор, хрусталь, блестящий паркет - все это великолепие ослепляло, оглушало и удушало. Я невольно задалась вопросом, к чему особям человеческого роду столько вещей, всем своим существом желая немедленно же оказаться в простоте и скромности собственной квартиры. Но мы все продолжали пробираться через галереи, анфилады и лестницы, пока не оказались у позолоченной двери, по всей видимости ведущей в покои самой герцогини. Лакей, вытянувшийся у двери, посторонился, не глядя на нас, и растворил одну створку. Покои герцогини были выдержаны в темно-синих тонах, видимо призванные напоминать бархатные сумерки. И действительно, все в них располагало к уюту и отдыху. По кругу было расположено бесчисленное количество диванов, кресел, кушеток и оттоманок, обитых бархатом и парчой. Сама герцогиня в картинной позе возлежала на одной из кушеток полубоком, лениво закинув руки за голову. На ней был белый утренний пеньюар, а черные тяжелые волосы рассыпались по груди. Видимо, она еще не приступила к утреннему туалету. "А ведь с нее и впрямь впору писать портрет", подумалось мне. Если и существовал на свете исконный типаж итальянки, то в моем представлении он должен был выглядеть именно так. "Лишь, ты, лишь ты, супруга Потифара"... навязчиво вертелись в голове фразы нараспев. "Господи", подумала я, "я ничего не смыслю в стихах, но неужели мадригалы господина Арамиса настолько хороши?". Звезда Египта оглядела меня и поманила рукой, одновременно указывая субретке на дверь. Я встала столбом рядом с кушеткой, неуклюже приседая в реверансе, и не зная куда девать руки, туловище, голову, да и всю себя. Перед лицом божественного существа, столь великолепно гармонирующего с интерьером, мне казалось, что я разваливаюсь на куски, подобно плохо сбитому чучелу огородному. К тому же я поняла, что вовсе не знаю, как к ней обращаться. "Ваше высочество", вроде бы, титул, соответствующий принцессе. Но герцогини по всей видимости находятся рангом ниже принцесс. Стало быть - "Ваша светлость". Я вспомнила переписку из ларца. К графу там, казалось, обращались как к "его светлости". Или все же нет? Если же да, то, следовательно, это обращение не подходит к особам обладающим титулом выше графского. Быть может правильным будет "ваше сиятельство?". Интересно, что же сияет ярче - светлость или сиятельство? Какая оплошность, что я не подумала об этом раньше, не выяснила и не спросила. Впрочем, на помощь мне пришел урок, что я усвоила с младых ногтей: к благородным господам не обращаются, пока они сам не соизволят обратиться к тебе. Герцогиня не преминула соизволить. - Садитесь, милейшая вдова, ничего не бойтесь, - тепло улыбнулось светило дам, являя моему взору великолепие ровных жемчужных зубов. В ее выговоре мне послышался легкий певучий акцент, присущий южанам. Куда же садиться? Очередной тяжелый вопрос завладел моими думами, и глаза мои забегали в нерешительности от одного кресла к иному дивану. В итоге я выбрала самый непритязательный стул рядом с герцогиней и уселась на самый его краешек. - Как же я рада видеть вас, наконец. Я сгораю от нетерпения, скажите, как он? - она несомненно имела в виду господина Арамиса. - Господин Арамис пребывает в добром здравии, - поспешила сообщить я, и на всякий случай осторожно добавила: - ваша светлость. Видимо, не столь обращение вызвало тревогу герцогини, как упоминание прозвища мушкетера, потому что она, несмотря на плавность форм, поднялась довольно стремительно, принимая сидячее положение, и проговорила тихим голосом: - Умоляю вас, не называйте имен. У этих стен есть уши. Кругом слуги герцога, и все они хранят ему истовую верность. Ах, я никогда не перестану быть чужестранкой, даже в собственном доме, - герцогиня Неверрская горестно прижала руки к груди. Мне стало немного жаль ее. Не хотелось бы мне оказаться чужой в доме на улице Феру. - Итак, вы говорите, он здоров? Давеча до меня доходили слухи о дуэли. Правда ли это? - Правда, ваша светлость, - отвечала я. - Говорите же, не томите! - герцогиня испуганно воззрилась на меня блестящими черными глазами слегка на выкате. - Господин Ар... - я вовремя осеклась, - трое королевских мушкетеров и один прапорщик затеяли... то есть оказались в ситуации, в которой им было не избежать дуэли. Это случилось на набережной у Нового Моста. Но у дуэли был благополучный исход, если не считать смерти всех противников и царапины на плече господина По... одного из мушкетеров. - А он? - ясно было, что ничто кроме "него" ее не интересовало. - Говорят, что он убил двоих. - Ах! - снова вздохнула герцогиня, крепче стискивая руки у груди. - Ах, как он опрометчив, как неосторожен. А я ... А он... Он же обещал мне, что будет беречь себя. Скажите, а не слугами ли герцога были люди, столь зверски напавшие на этих мушкетеров? - Думаю, что нет, ваша светлость. - Вы уверены? - Да, ваша светлость. - Я так боюсь за него. Передайте ему, как я боюсь за него. Хоть и нет никакой возможности, что герцог узнает в нем... я все же... Ах, если герцог узнает, он во что бы то ни стало сотрет его с лица земли! - Ваша светлость, но господин... этот мушкетер, по слухам, прекрасно владеет шпагой. Вам не о чем беспокоится, он умеет за себя постоять. - Вы не знаете Карло, - произнесла герцогиня на итальянский манер имя герцога Неверрского, - тут дуэлью не обойдется. Карло слишком дорожит своей жизнью, чтобы драться. Да и с кем ему драться? С простым солдатом? О, нет, он пошлет наемников. Или напишет поклеп королю. И тогда его ничто не спасет. Вспомните участь графа де Ла Моля, и вы поймете, какая участь ожидает его Маргариту. Кто такой граф де Ла Моль и кто такая Маргарита я не имела ни малейшего представления, но тревога герцогини передалась мне. С нее вдруг словно слетел весь ореол божественной недоступности, и передо мной была обыкновенная влюбленная женщина, боящаяся потерять любимого. Не могу сказать, что мне были знакомы подобные сильные чувства, но я вполне могла их понять. Мне захотелось успокоить герцогиню. - Все будет хорошо, уверяю вас. Я передам ему вашу просьбу не драться по пустякам. Герцогиня ободрено закивала, глядя на меня как утопающий на торчащий посреди реки сук. - Скажите, что он передал мне? - Вот, - я выудила из тканей в корзине сложенный листок. Герцогиня поспешно развернула его и принялась читать. - И это все? - с разочарованием произнесла она. - Это все. - Но... - замешкалась она, потерянно глядя не меня, - это же только стихи! Я не смогла сдержать улыбку. Как и предположение: - Про жену Потифара? Герцогиня сглотнула. Я угадала. - Вы осмелились читать письмо? - в ее глазах появилась ярость. - Нет, что вы, ваша светлость, - мне хотелось немедленно исправить положение, - господин... он повелел мне передать вам, что отправляет вам стихи, посвященные вам. Это мадригал, воспевающий вашу неземную красоту, сказал он. Он сказал, что это стихи о женщине, которую послал ему сам рок. И как и сам рок, эта женщина может послужить как причиной бесконечной радости, так и бесконечных горестей, и что в одних ее руках сделать его счастливым или уничтожить. - Так он сказал? - с новым приливом надежды спросила герцогиня. - Так точно. Это разве плохие стихи? - осмелев, поинтересовалась я. - Нет, нет, это хорошие стихи. Только они странны немного. - Чем же? - мне стало любопытно. - Дело в том, что супруга Потифара была дурной женщиной. Она изменила супругу, пыталась совратить молодого Иосифа... - герцогиня вдруг залилась краской. - Неужели он хочет оскорбить меня? - Что вы! Что вы! - поспешила я ее разубедить. - Супруга Потифара сыграла ключевую роль в жизнеописании прекрасного Иосифа. Ежели не она, он так бы и остался рабом министра. Именно она послужила его вознесению на престол египетский. И именно на это и намекал поэт. - Вы думаете? - с надеждой спросила герцогиня. - Я совершенно в этом уверена, - утвердила я, диву даваясь, откуда во мне возникло такое красноречие. - Вы возвращаете меня к жизни, - сказала герцогиня, вставая. - Ждите, я вернусь с ответом. Ожидая, я задумалась о том, что пред лицом страсти все равны, и герцогини и прачки, что никакие фарфоры и хрустали не способны заполнить в сердце женщины ту дыру, которая выжигается в ней тем, к кому она воспылала. А этим кем-то может быть даже простой мушкетер, мечтающий о сутане аббата, или потомственный дворянин... Мне вспомнились холодные синие глаза, и тут же я запретила себе об этом думать. Герцогиня вернулась с надушенной бумагой и толстым кошельком. Бумагу я спрятала в кружевах, а от кошелька отказалась. Лучше бы она заказала у меня вышивку. - Я не стану брать денег у вашей светлости, - с некоторым сожалением сказала я. - Но почему? - искренне изумилась герцогиня. Я не совсем знала, как ответить на этот вопрос и медлила. - Неужели этого мало? Я уже выяснила, что высокородные господа почему-то всегда подозревают простых смертных в самых низменных мотивах. - Да, ваша светлость, - честно призналась я, - мало. Для любви не названа цена. - Что ж, вам, должно быть, виднее, - в ее тоне прозвучала надменность, но я понимала, что на самом деле это способ скрыть смущение. Герцогиня дернула за шнурок сонетки, и появившaяся моментально субретка проводила меня к выходу. По дороге домой я подумала, что подчиняются все эти дамы не высшим по титулу, а тем, у кого стихи складнее.
Nataly: Viksa Vita Спасибо! Действительно очень симпатичная вещь:)
Viksa Vita: Глава восьмая, тоже фантасмагорическая, в которой хозяйка становится участницей прискорбного умопопрачения и сама в некоторой степени теряет рассудок Похоже, толика страстей герцогини по господину Арамису передалась и мне, заражая бодростью и радостью. Трудно сказать, что именно со мной произошло, но по улице я не шла, а порхала, ощущая невесомость. К тому же, я от чего-то перестала воображать себя чучелом огородным, и когда торговец сырами с улицы Могильщиков помахал мне, приглашая зайти в лавку, я не нахмурилась, как делала обычно, а ласково улыбнулась ему. Осенняя свежесть ничуть не тяготила, а наоборот, воодушевляла еще более. Я вспомнила, что за осенью и зимой непременно приходит весна, и так было и будет всегда, покуда я жива. А я была на тот момент живой, и намеревалась оставаться таковой еще довольно долго. "Лишь ты, лишь ты, супруга Потифара!", отдавалось в моих ушах музыкой первой пылкой любови. Я порешила, что мне некуда спешить, что я хозяйка собственного времени, и что никто не будет против, если я немного погуляю. Запахнувшись поплотнее в накидку, дабы не продрогнуть от ветра, я принялась бродить по улицам города, который давно стал мне родным, и чьи примелькавшиеся улицы я так привыкла не замечать. Улица Вожирар и тенистые дорожки Люксембургского сада, укромные площади, перекресток с улицей Алого Креста, а вот и улица Старой Голубятни и собор Сен-Сюльпис. Обойдя родной квартал, я наугад пошла дальше, пока не добралась до реки. Я постояла у моста Ла Турнель, на том самом месте, где испустил дух господин Лажар. Потом я смотрела на мутные воды Сены, укачиваемая равномерным движением волн, и восхищалась величественным зданием на острове Сите, похожим на огромный корабль, готовый уплыть, если бы не якоря мостов, приковывающих его к суше. А после, испытывая приятную усталость и слегка проголодавшись, я спешила к себе домой, где ждала меня моя удобная простая мебель, моя кровать, мой стол, моя кухня. Я стремилась туда, где я была хозяйкой, где не было коварных слуг и супруга-тирана, где никто не вправе был отобрать у меня мой добрый уют. Не заметив, как стемнело, я чуть ли не вприпрыжку переступила порог, и застала господина Атоса сидящим за горой бутылок в моей столовой и глядящим невидящим взором в одну ему изведанную даль. Все еще пребывая во власти легкого ажиотажа, на какое-то короткое мгновение во мне вскипело возмущение: с какого такого разрешения он занимает мое пространство и почему пьет мое вино без приглашения? Но возбуждение мое мигом улетучилось, уступая место той необъяснимой и парализующей покорности, которую я не раз испытывала в присутствии постояльца. Меня хватило еще и на то, чтобы возмутиться собственному раболепию, но и это быстро исчезло. Чучело огородное, нелепое и неуклюжее, вновь вступило в свои законные права. Мне стало жаль моего столь скоро утерянного вдохновения. Я бы не посмела его потревожить, но оказалась прикованной к месту хмурым взглядом мушкетера. Ретироваться было поздно, он заметил меня. Я так же не посмела бы его упрекнуть за очередное вторжение в мое пространство, но он сам посчитал нужным дать объяснения. Он указал на огромное количество пустых бутылок на столе, на красные пятна, растекающиеся по столешнице, словно я сама их не заметила. - Вино закончилось, - заплетающимся языком произнес он, - пришлось искать его в вашем погребе. Вино нашлось, но подняться к себе оказалось труднее, чем я предполагал. - Затем он усмехнулся. - Вам бы лестницу сменить. Уж больно круты ее ступени. Я вздохнула, опуская корзину на стул. Господин Атос был мертвецки пьян. - Не кажется ли вам, что вы злоупотребляете выпивкой, господин Атос? - спросила я, понимая, что лезу не в свое дело. Hо двигала мной искренняя забота о совсем молодом человеке, который так нещадно губил свою жизнь, материнская даже забота, как казалось мне. Такого количество вина, который употребил постоялец за два месяца его проживания на улице Феру, не выпивал мой покойный супруг, царство ему небесное, и за год вместе с мэтрами Маршаном и Кандидом. А выпить-то он был не промах, хоть и хмелел быстро. - А вам так кажется? - неожиданно спросил господин Атос. Я не могла всерьез поверить, что он интересуется моим мнением, но могла лишь говорить о том, что видела. - Простите меня, - сказала я, - но знакомый лекарь говорил мне, что это вредно для печени. - Почему вы все время извиняeтесь? - внезапно спросил мушкетер, и хоть взгляд его был несколько мутен, в нем каким-то чудом по-прежнему сохранялась неуютная пристальность. - Вы разве виноваты в чем-то? Предо мной или перед кем еще? Вы грешны? Вы не каетесь в грехах своих? Не ходите ли вы на исповедь? Почему вы думаете, что я должен вас прощать? Я совсем растерялась. И хоть этого никоим образом быть не могло, мне померещилось, что господин Атос прознал про мои похождения в его комоде. - Господин граф, умоляю вас, простите меня, я не хотела.... я думала...., - было все, что я смогла из себя выдавить. И тут же спохватилась - я выдала себя! Весь очевидный идиотизм этих фраз раскрылся мне лишь когда на лице господина Атос обозначилась такая животная ярость, что ее не смогли скрыть ни железная выдержка, ни винные пары. Я видела, что он отчаянно борется с собой, всеми силами старается не дать волю той адской молнии, что вспыхнула в нем, но попытки его были тщетны. Он буквально позеленел, и мне даже почудилось, что он сейчас потеряет сознание. - Милостивая госпожа, - процедил он сквозь зубы, - впредь не смейте обращаться ко мне в таком тоне. Вам нет прощения. Никогда, слышите? Никогда вы не получите его. Сам сатана пусть будет вам судией. - Матерь божья, что с вами?! - неужели такое влияние оказало на него раскрытие моего преступления? - Вы достойны самой худшей кары, и в моей власти покарать вас. Какой же я осел, глупец, болван, олух! Господин Атос выхватил из ножен кинжал, висевший у него на поясе, замахнулся и вонзил его в столешницу, лишь чудом минуя кисть собственной левой руки. Я не на шутку испугалась. Не за себя, за него. Но я не смела ничего сказать или сделать, боясь в очередной раз оказаться причиной опасной вспышки. Больше всего мне хотелось уйти, но я боялась оставить его одного. Господин Атос стиснул рукоять кинжала так, что пальцы его побелели и продолжил говорить страшные вещи: - Вы дьявол, исчадие ада, ехидна, мегера! Ничего ужаснее вас никогда не носила земля. Да как вы могли, господи, как можно было? А палач! А ваш брат! - господин Атос расхохотался и мне казалось, что этот дикий хохот раздирает меня на куски. - Как он, должно быть, смеялся! Воистину, никого смешнее меня нет и не было на свете! - господин Атос хохотал все громче. К этому моменту я уже понимала, что говорит он вовсе не со мной, а с какими то призраками, одному ему видимыми. Я понимала, что этот человек сейчас безумен, что он не разделяет действительность и собственное воображение, но я не знала, как утихомирить его. - Вы совершенно не умеете пить, мальчик мой! - вдруг вырвалось у меня и я выдернула из его рук очередную бутылку, за которую он схватился, и с размаху бросила ее о пол. Стекло разлетелось вдребезги, осколки заскакали по доскам, вино, будто алая кровь, потекло по циновке извилистыми струями. Господин Атос вздрогнул всем телом и посмотрел на меня широко распахнутыми глазами, в которых читались боль и смертельный ужас. Тем не менее, похоже, он несколько пришел в себя. - Где этот бездельник Гримо? - спросила я. - Где ваш слуга? Он ничего не ответил, не мог, на это его не хватило. - Вставайте! - уж не знаю, откуда нашелся у меня этот приказной тон. Должно быть, в моменты сильных переживаний в каждом человеке раскрываются некие новые возможности, о которых он и не подозревал. - Вставайте и идите к себе, я разыщу его. Где искать Гримо я не имела ни малейшего понятия. Нa город опустилась ночь, а фонарщики как назло вечно обделяли своим вниманием улицу Феру. Господин Атос все же собрался встать из-за стола, но пошатнулся - ноги его не держали. Повинуясь безотчетной, но вполне понятной тревоге, я бросилась к нему, подставляя плечо. - Оставьте меня в покое, - в этот раз господин Атос не повысил голосa и не оттолкнул меня, но произнес это с такой бесконечной усталостью, что я отпрянула, как тогда, когда хотела снять с него плащ. Каждый раз, когда я приближалась к нему, у него был вид человека, наступившего на змею. Но я больше не стала просить прощения. - Вы не держитесь на ногах, сударь, упадете же сейчас. Обопритесь о мое плечо и я помогу вам добраться до ваших комнат ... Я не желаю вам зла, я ничего плохого вам не сделаю, - зачем-то добавила я, и тут же спохватилась, понимая, что опять отвечаю на невысказанную и уж точно не мне претензию. Господин Атос не прислушался ко мне. Он лишь взял со стола еще одну бутылку и поплелся к лестнице. Я пошла за ним следом. На ступеньках он покрепче вцепился в перила, одновременно выронив из дрожащих рук сосуд. - Дьявольщина! - выругался он, нагибаясь в попытке спасти содержимое бутылки, и наткнулся на меня, сделавшую то же самое. Мы столкнулись лбами, искры посыпались из глаз. - Черт вас возьми, сударыня! Почему вы всегда появляетесь так неуместно? Почему вы не можете оставить меня раз и навсегда в покое? На этот раз он говорил со мной. Обида прожгла все мое существо. К ней примешалась боль от удара, и глаза защипало. Он сел на ступеньку и закрыл лицо руками. Королевский мушкетер исчез, как исчезли и разъяренный граф, и мечтательный юноша. На их месте появился древний старик, мрачный, обессиленный и разбитый. Как много их было в одном человеке! Слишком много. И что же он должен был прожить, чтобы настолько потерять себя, разбиваясь на осколки как порожний сосуд? - Оставьте меня, уйдите, исчезните, сгиньте с моих глаз и никогда больше не появляйтесь, - шептал старик. - Сударыня, эх, сударыня, когда б вы знали, как я устал, вы оказали бы милосердие, даже если не способны на него совсем. Я была бы рада оказать ему любое милосердие, о котором он бы пожелал, но тут не знала, как ему помочь. Я поднялась и молча ушла к себе, как он просил. В спальне я прижалась спиной к двери, пытаясь унять лихорадочное биение сердца. Я не заслуживала такого отношения, и даже если он говорил со своими призраками, никто не заслуживал подобных оскорблений. Я села на кровать, потом легла, пытаясь заснуть, но сон не приходил. По полной тишине снаружи я знала, что он по прежнему сидит на ступеньках, может даже заснул там. И где, в самом деле, этот проклятый Гримо? Полвечера прошло, а я все вертелась на кровати. Смирившись с тем, что так и не засну, стараясь ступать как можно тише, я вышла в гостиную со свечей. Он действительно все еще сидел на ступеньках, прижавшись головой к перилам, застывший, как церковное изваяние, изображающее адскую муку. Смотреть на это было невыносимо. Мне стало больно. Я знала уже, что этот человек говорит со мной и бессловесно, что я подвержена его влиянию, и что даже если не хочу того, его непонятные мне чувства проникают в меня смутными тенями и терзают потом ночами напролет. Я осенила себя крестным знамением. Естественно, он не хотел этого, он больше всего на свете хотел спрятаться, скрыть себя, страсти свои и свои терзания, но пока еще не научился этого делать. Все же, он был еще молод, слишком молод для такого страдания, которое сейчас воплощал. "Господи", вдруг вырвалось у меня, "господи, за что ты караешь нас?" Вся моя жизнь вдруг представилась мне в новом свете. Мое безрадостное детство на побегушках у родни и привередливых путников, останавливавшихся на нашем дворе, их хмельные приставания, попытки залезть мне под юбки, и потом, тяжелая рука отца, наказывающая меня за распутство, которое не я затевала. Мать, сухую и холодную женщину, вечно страдающую головными болями. Старших сестер, кокеток, вокруг которых вились богатые мещане, завидные женихи. Я вспомнила отнятую юность мою, отданную в руки человека, не умевшего и не желавшего ценить мою наивность и мою невинность. Я и ему была прислугой больше, чем женой. А теперь - вдова. Я могла бы выйти замуж еще раз, оставаясь пока еще не старой, но не имелось желающих брать меня в жены, несмотря на хозяйство, ибо отсутствие потомства у нас с Лажаром не предвещало ничего хорошего. Мне стало невыносимо грустно от осознавания того, что жизнь утекала из под пальцев, не успев начаться. А на смену грусти пришел незнакомый, неприсущий мне гнев. Он вскипел и забурлил в моей груди чужеродным явлением. Я могла бы гневаться на Бога, но объектом моего гнева по непонятной мне причине стал господин, застывший на ступенях моего собственного дома на улице Феру, единственного места в мире, которое было моим по праву и закону. В тот момент, забыв о своем положении, об обычaях и о приличиях, я возненавидела этого чужого господина всем сердцем такой лютой ненавистью, о которой читала только в житиях святых, преследуемых еретиками. Сам дьявол, казалось, поселился во мне и заставил думать, что это он, человек на ступенях, как между адом и раем, между прошлым и будущем, в промежуточном месте, в своем собственном чистилище, он, и никто другой, является причиной всех моих лишений. Но не причиной он был, а невольным напоминанием. Сам того не желая, он заставил меня чувствовать то, в чем я не хотела, не смела себе признаться. За это я и прогневалась на него. Все мои прежние домыслы, сделанные на основе двух писем, оказались смешными. Мне было невдомек, чем терзаем мой постоялец, но страдания, глаголящие через все его существо, заставляли задуматься об истинной трагедии, о некоем ужасном событии, которое стряслось с ним так недавно, что он не научился еще жить в его сени. Я видела, что он пытался держаться, что воля его и воспитание часто берут верх над слабостью, которой он отчаянно пытался противостоять, но те страшные моменты, в которых переживания накрывали его с головой, красноречиво повествовали о том, как далек он еще от смирения. Свежая рана не заживала в нем, и в такие моменты ни вино, ни служба, ни друзья не приносили ему облегчения. Мне нужны были деньги и мне определенно нравился этот господин, но я не могла позволить себе попасть во власть чужого несчастья, мне хватало своих. За те считанные месяцы, в которые он пребывал под моим кровом, я перестала узнавать себя. Я решила, что должна найти подходящее время и попросить его искать другое место для проживания. Но что же делать сейчас? Я не могла решиться оставить его на этих ступенях, но и не могла подойти к нему. Неужели мне следовало выйти одной в темную ночь и искать его слугу? - Пресвятая богородица, - взмолилась я, держа в руках крестик, - сделай же что-нибудь! Должно быть на небесах все же услышал меня, потому что в дверь постучались. Я бросилась к прихожей в надежде увидеть Гримо, но там оказался отец Сандро, улыбающийся во весь рот. - Мадам Лажар! - приветствовал меня толстяк. - Простите за беспокойство, но я как раз проходил мимо, и решил занести вам отрывок из господина Гомера, переведенный лично мною. Тот самый отрывок, где упоминается прорицательница Кассандра. Можно даже сказать, что вы послужили мне музой. Меньше всего на свете меня нынче интересовал господин Гомер, но я обрадовалась кюре как явившемуся мне во плоти ангелу хранителю. - Отец мой! - вскричала я. - Как хорошо, что вы проходили мимо! Сами небеса послали вас сюда. Вы непременно сможете помочь. Смотрите, - я провела его к коридору и указала на скорбную фигуру на ступеньках. Святой отец нахмурился. - Это ваш постоялец, мушкетер Атос? - Да, и он пьян, как Лот, или как Ной, или как древний бог Дионис, я не знаю, только сделайте с ним что-нибудь, потому что я не в силах. Ни слова более не говоря, отец Сандро нагнулся и поднял господина Атоса на руки так легко, словно тот совсем ничего не весил. Потом он прошествовал со своей ношей наверх. Спустившись через несколько мгновений, он потребовал воды, молока, хлеба и чистых полотенец. Я принесла все, как он просил. Священнослужитель снова ушел наверх, отсутствуя уже довольно долго. Тем временем я убрала осколки, бутылки, и протерла пол от вина. После недавнего разгрома, дом на улице Феру снова обрел божеский вид. Я очень устала, и зевая, ждала господина кюре, не в состоянии больше ни о чем размышлять. Внутри себя я ощущала лишь сухое и горькое опустошение. Я, должно быть, задремала прямо за столом, потому что очнулась от того, что господин кюре легонько тряс меня за плечо. Я вскинулась. - Все в порядке, дочь моя, - ласково произнес святой отец. - Как он там? - С ним тоже все в порядке. Будет, когда-нибудь. - Когда же? - спросила я с надеждой. - Лет десять спустя, а может и все двадцать. Порою целая жизнь должна пройти, прежде, чем человек - смешное, нелепое существо – сумеет, наконец, обрести свое имя. Но бросьте, не слушайте бредни старого дурака. Как я погляжу, в вас немало участия к этому господину, - я лишь пожала плечами, отрицать это было бессмысленным. - Пожалуй так. - Вы хорошая, достойная женщина, - зачем-то сказал отец Сандро. - Только постарайтесь забыть о нем. Не думайте, и все. Он не из вашего стиха герой, из другого гексаметра. - Возможно, вы правы, - сказала я, не спрашивая, кто такой гексаметр, и снова, как и в прошлый раз на исповеди, не совсем понимая, к чему клонит святой отец. И все же в его лукавых и добродушных глазах мне вдруг увиделась неземная мудрость. Этакое всеведение, как у настоящих библейских пророков. Я отчетливо понимала, что усталость и потрясение, все сумбурные впечатления этого дня играют злую шутку с моим воображением, но все же не удержалась от искушения увлечься светом этой мудрости. А может быть, мне просто не хватало любящего отца. Я спросила: - Святой отец мой, как вы думаете, что ждет этого человека? - О, - отец Сандро засмеялся, - его ждут тяжелые испытания, впрочем, вы этo и сами видите. Но так же его несомненно ждет великая слава и многие почести, возможно даже орден святого Духа. - Вы смеетесь надо мной, господин кюре? - я снова была готова обидеться. - Отнюдь, дочь моя, я просто радуюсь. - Чему же? - подивилась я. - Тому будущему, которое я уготовил этому человеку. Оно, несомненно, будет великим, и даже я сам, пожалуй, не в силах предугадать его размах. - Вы уготовили?! - я окончательно перестала что-либо понимать, и решила, что точно так, как прежде заразилась чужим упоением любви, так и сейчас заражена чужим безумием. - Идите спать, дочь моя, вы очень утомились, - толстяк достал из-за пазухи свиток бумаг и положил его на стол. Потом он по-отечески поцеловал меня в лоб. И добавил: - Вам послышалось.
Viksa Vita: Глава девятая, краткая, в которой хозяйка сперва болеет, а потом выздоравливает Не помню точно, когда я пробудилась ото сна, полного кошмарных сновидений, но уже снова был вечер. Я не раздевалась, так и заснула в платье и накидке, а проснулась больной, не в силах встать с постели. В голове гудело, словно я сама выпила безмерное количество вина, и я не умела различить, что из прошедшего мне привиделось, а что случилось на самом деле. Перед взором моим мельтешила безумная пляска; пьяный господин Атос запускал в не более трезвого господина Портоса вазой, герцогиня Неверрская на сцене Бургундского отеля пела песню о жене Потифара, господин Арамис каялся у алтаря в грехах, протягивая распятию туго набитый кошелек, а отец Сандро, с пером за ухом, дискутировал на научные темы с неким незнакомцем - зевающим смуглым юношей в берете, украшенном подобием пера. Силясь, я вспомнила, что сегодня должна быть суббота, и что поэтому не появилась служанка. Я снова попыталась встать, но попытка была тщетной - комната закружилась, тело размякло и не слушалось. Видимо я давненько не заболевала, потому что впервые осознала, что в подобной плачевной ситуации мне решительно не к кому обратиться. Поэтому я осталась лежать, жалея себя и оплакивая собственное одиночество. Периодически я погружалась в болезненный сон, который оказывался гораздо хуже яви. До меня доносились наружные звуки - хлопали двери, бряцало оружие, мужские голоса вопрошали о еде и выпивке, но я не была уверена, не послышалось ли мне. Взмокшая, я металась на кровати в лихорадке, пребывая на той призрачной границе, что проходит между этим миром и тем. Вечер сменила ночь, потом день, потом снова вечер, и, наконец, дверь моей спальни отворилась. Господин Портос, кажется, во плоти, заслонял собой весь дверной проем. На его лице читалось неподдельное волнение. - Так вот вы где! - он провозгласил это так громко, что у меня снова заболела голова, но зато сомнений в его подлинности не осталось. Мушкетер не решался пройти в спальню - все же, это было верхом неприличия, даже для него. - Последняя бутылка вина закончилась, и мы обыскались вас, - продолжил он. - Арамис предположил, что вас похитили, и мы уже собрались отколотить тех каналий, которые это сделали, но и про них не знали, где отыскать. - А, - только и могла вымолвить я. - Да вы больны! - проницательно заметил он. - Да, - подтвердила я его догадку. - Но мне уже лучше. - Ба! - вдруг воскликнул господин Портос. - Да вы нешуточно больны, хозяюшка! - он хлопнул себя по лбу. - А я же свинья, распоследняя скотина! Почему я раньше не подумал навестить вас! Вам же совсем дурно! Не принести ли вам стакана воды? От этого простодушного проявления человечности судорога свела все мои внутренности. Слезы потекли по моему лицу без всякого спросу и разрешения. У меня не осталось никаких сил им противиться. Господин Портос совсем смутился. Он все же, наверное, решился переступить порог спальни, потому что следующим, что я помнила, была широченная грудь, в которой я утонула. От господина Потроса несло спиртными парами, лошадью и кожей. Я закашлялась, потому что господин Портос вроде бы вознамерился меня удушить. Он похлопал меня по плечу, пытаясь таким манером привести в чувства. - Ну, же, ну же, - приговаривал он, продолжая стучать по моей спине, как Ганнибал по воротам Карфагена. - Не плачьте, я позову лекаря. - Не надо лекаря, - всхлипывала я, - ничего мне не надо. В дверях появился очередной мушкетер. - Господа, почему вы обнимаетесь? - спросил господин Арамис. - Хозяюшка нездорова, - объяснил господин Портос, - и плачет по этому поводу. Господин Арамис выудил откуда-то пузырек и поднес его к моему носу. Резкий запах нашатыря ударил в ноздри и я закашлялась еще сильнее. - О, женщины, - нараспев протянул будущий аббат, - какие же вы слабые создания. - Только не надо стихов, господин Арамис, умоляю вас. - Ей уже лучше, - поставил он диагноз. - Уверяю вас, Портос. - Вы убежденны? - Несомненно. - В таком случае, хозяюшка, я оставлю вас на попечительстве Бонифация, - решительно изрек господин Портос, разжимая тиски. - Он как раз разыскал в погребе последнюю курицу и варит из нее бульон. Вам тоже обязательно принесет. - Кто же таков этот Бонифаций? - озадачилась я. - Это мой новый слуга! - с непередаваемо гордым видом заявил господин Портос. - Он по собственному же желанию перешел в мои владения из рук моего племянника, этого прохвоста прапорщика. Заметив мой изумленный взгляд, и, видимо, приняв его за восхищение, господин Портос готов был лопнуть от самодовольствия, что не укрылось от глаз господина Арамиса, который плохо переносил проявления тщеславия своего друга. - Какое ужасное у него имя, Портос, - брезгливо поджал губы господин Арамис. - Как вы себе это представляете? В пылу битвы, окруженный врагами, при осаде какого-нибудь бастиона, нашпигованного еретиками, вы, у баррикад, с оружием на перевес, требуете перезарядить мушкет, и кричите: "Бонифаций, ко мне!". До чего убого. Слушая это, господин Портос застыл с открытым ртом, будто осененный прозрением. - Я согласен с вами, Арамис! - Как обычно, - развел руками тот. - И что же мне делать? - в отчаянии воскликнул господин Портос. - Это же элементарно, Портос, придумайте ему другое имя, - предложил господин Арамис. Господин Портос призадумался. - Надо признаться, - нехотя произнес он, - что у меня туго с воображением. - Раз вам надо быстро перезарядить оружие, - подала я голос, - не надо никак называть слугу, просто кричите "мушкетон!". - Я же говорил, - поднимая указаующий перст в направлении потолка, изрек господин Арамис, - милостивая хозяюшка уже совсем излечилась.
NN: Браво! Замечательно!
Viksa Vita: Глава десятая, в которой хозяйка принимает решение, но судьба распоряжается иначе Со времени того страшного инцидента прошло около двух недель, а в отношении господина Атоса ко мне, как и в его общем поведении, не поменялось ровным счетом ничего. С облегчением я позволила себе думать, что он решительно ничего из событий того вечера не помнил, ведь трудно было представить, что он столь успешно притворялся, сохраняя обычное безразличие в моем присутствии. Зато изменился Гримо. Это выражалось в его неожиданной разговорчивости. Если обычно он произносил односложные фразы, то в течение недели после буйства господина своего, количество слов в его предложениях в среднем приравнивалось к трем. Впервые я заметила странную перемену в слуге, когда вместо обыкновенного «Бумага», он сказал: «Бумага, чернильница и перо», а вместо «Утро» — «Утро доброе». Я поинтересовалась у господина Арамиса, чем было вызван столь разительный переворот в слуге. — Атос его поколотил, — ограничился он таким объяснением. «И правильно сделал», мысленно согласилась я. Изменилось еще кое-что. В комнате господина Атоса на стене появился портрет, на котором был изображен знатный вельможа, чертами лица сильно напоминавший моего постояльца. Стена также украсилась восхитительной шпагой c драгоценными камнями на эфесе. К тому же ларец перекочевал из комода на столик. Правда, ключа в скважине более не было. Я не знала, как понимать эти явления, но почему-то они показались мне добрым знаком. Хоть физически меня никто не колотил, изменилась и я. Более не извиняясь за свое существование перед своим постояльцем, я находила, что мое раболепие испарялось, уступая место для смеси из самых разных и противоречивых чувств. В этой каше боролись друг с другом сочувствие, бдительность, снисхождение, уважение, волнение и неостывшее еще возмущение. Ко всему этому, как ноющая заноза, примешивалось навязчивое желание что-то сделать для моего постояльца, нечто хорошее. То, каким он предстал передо мной в тот вечер, приблизило его ко мне, одновременно отдаляя все дальше, а это совсем в голове не укладывалось. Впрочем, загадка была разрешимой. Ведь чем ближе духовно нам становится человек, чем желаннее нам его близость, тем сильнее сказывается на нас его неготовность к сближению. А господин Атос и в мыслях не имел говорить со мной. Таким образом, я осталась наедине с его же собственным кошмаром, который он, сам того не желая, вверил мне, вовсе не собираясь помогать мне с ним разбираться. Как никогда прежде, в эти дни я ощущала свое одиночество. Оно впивалось липкими пальцами, опутывало гниющими стеблями, хватало меня за горло, мешая свободно дышать. Впервые за все эти годы я почувствовала тоску по господину Лажару. Как и той ночью, я понимала, что все это к добру не ведет. Присутствие господина Атоса, вместе со всем, что к нему прилагалось, пагубно сказывалось не только на моем кошельке, который таял день ото дня, но и на душе моей, которая истощалась. Именно поэтому я решила не медлить и поговорить с постояльцем об его уходе. Решение далось мне тяжело, потому что невозможно было отрицать и то, что жизнь моя за последние месяцы, и именно благодаря мушкетеру и его товарищам, обогатилось несказанно. И вот я уже опять ломала голову, пытаясь совместить истощение с наполнением, а это оказалось задачей непосильной. — Господин Атос, — остановила я его как-то в полдень в прихожей перед уходом на службу, — будьте любезны, пройдите ко мне в гостиную. Мушкетер молча последовал за мной. Видимо сразу осознав, что разговор будет серьезным, он дождался, пока я сяду, и лишь потом опустился в кресло. — Я должна сказать вам… Я затруднялась сообщить то, что намеревалась, но он, не вмешиваясь, ожидал, пока я собиралась духом. Постоялец безразлично глядел на меня холодными глазами, а мои мысли путались, потому что я не знала, с кем говорю сейчас — с графом ли, с мушкетером, или со стариком. — Вы хотели сказать, что вас стесняет мое присутствие, — пришел мне на помощь, кажется, мушкетер. — Вы хотели сказать, что не только я, но и мои друзья, злоупотребляем вашим гостеприимством, совершенно не заботясь о расходах, которые вам причиняем, не удосуживаясь их возместить. Упрощая, вполне можно было свести все мои метания к денежному вопросу. Замечая, как трудно мне даются слова, мушкетер продолжил. — Вы хотели попросить меня покинуть вашу квартиру, не так ли? — я кивнула, опуская глаза. — Что ж, если вам так угодно, я исполню вашу просьбу. Но прежде позвольте сообщить вам, что мне полюбился Люксембургский квартал, с которым мне не хотело бы столь поспешно расставаться. Я испытываю определенную слабость к постоянству. Томительное тепло растеклось по моему телу, словно господин Атос не оценивал грязное предместье Парижа, а воздавал хвалебны лично моей персоне, с которой он не желал расставаться. К тому же, будучи трезвым, он поделился со мной откровением: ему нравилось постоянство. Все мои выстраданные серьезные намерения готовы были рассыпаться прахом. Но, как оказалось, господин Атос имел ввиду совсем другое. — Не будете ли вы так любезны подсказать, где бы я мог найти другую квартиру для съема в вашем квартале? Тепло моментально превратилось в лед, сковывая все члены. Надо признаться, та поспешность, с которой господин Атос готов был отказаться от моего крова, задела меня. Но разве не этого я хотела? Я не могла вымолвить ни слова. — Вы молчите, — странно усмехнулся господин Атос, — но я, кажется, понимаю, что означает ваше молчание. Неужели он способен был понять? Я окинула его взором, полным надежды. — Любезнейшая, неужели я должен произносить это вслух? «Должен, непременно должен!», взмолилась я про себя. Да, господин Атос понимал все без слов, в этом я была абсолютно уверена. — Да будет так, — отвечал он моей невысказанной просьбе. — Одновременно желая избавиться от надоевшего жильца, вы испытываете сожаление о цене, которую заплатите по моему уходу. Сие было истинной правдой, и мне было достаточно и того, что он понял. Я преисполнилась глубочайшей благодарности. Господин Атос, мало говоря, подмечал многое. Воистину, понимание — самое дорогое, чем можно поделиться с ближним своим. — Вы сожалеете о том, что, не имея кого посещать на улице Феру, Арамис будет реже одаривать вас своим присутствием. Даже кинжал господина Атоса не в силах был пронзить меня больнее, чем эта фраза. От возмущения у меня перехватило дыхание. — Да как вы смеете! — воскликнула я в сердцах. Впрочем, мне давно следовало понять, что господа мушкетеры смеют делать все, что только им вздумается, ничуть не заботясь о последствиях. — Вы серчаете, сударыня, но ваш гнев беспочвен. Не должен же я приносить и вам клятвы в том, что я буду нем, как катафалк. — Да при чем здесь катафалк, господин Атос? — едва сдерживаясь, проговорила я. — К тому же вы все время употребляете такие мрачные слова, что мне становится грустно. Тут я поняла, что впервые поделилась с ним хоть каким-то чувством, и от этого мне стало свободнее. Кривая усмешка появилась на его губах. — Все время? — переспросил он. — Не припомню, чтобы в вашем присутствии я рассказывал свои излюбленные страшные истории. И я поверила, что он в самом деле ничего не помнит. — Господин Атос, ваши намеки оскорбляют меня, — сказала я и мне стало еще на одну степень свободнее. — Но я не намекаю, — возразил он, — я говорю прямо. Ничуть не сомневаясь в вашей добродетели, мне бы хотелось предупредить вас. Знайте же, что в присутствии Арамиса вы теряетесь. У вас из рук падают вещи, вы спотыкаетесь, немеете, краснеете и опускаете глаза. Только слепой не заметит вашего несдержанного поведения. Я говорю это вам не для того, чтобы оскорбить вас, а искренне надеясь, что подобный урок может пойти вам на пользу. Арамис очень амбициозный молодой человек, он метит высоко. Если бы вы научились владеть собою… — Прекратите, сударь, прошу вас! — Слышать этот поучительный тон было совсем невмоготу. Мало того, что прежде он собирался меня карать, так теперь еще и решил заняться моим воспитанием! — Приношу вам свои извинения, — спокойно сказал господин Атос. — Поверьте, мне нет дела, в кого пускает опрометчивый Амур свои стрелы, я лишь хотел отплатить вам за ваше гостеприимство советом: господин Арамис… — Не из моего гекзаметра стих, — перебила я его, — я знаю. Я все про вас знаю! — Что же вы знаете, сударыня? — в изумленном тоне, которым господин Атос задал этот вопрос, был искренний, неподдельный интерес. Вероятно, он не ожидал услышать слово «гекзаметр» из уст мещанки. Его заинтересованность подкупила меня, развязывая язык. — Я знаю, что вы, господа мушкетеры, люди целиком и полностью бессердечные, — решительно сказала я, вставая и выпрямляясь. — Вы безучастны ко всему, что не касается лично вас — вашей чести, ваших шпаг, ваших герцогинь и ваших желудков. Вы колотите своих слуг, будто они не люди, а лошади, и не заботитесь ни о ком, кроме как о тех, кто близок вам по духу и по происхождению, а это тоже самое, как забота о самом себе. Я знаю, что вы совершенно не способны возлюбить ближнего своего, потому что не замечаете ближнего, даже если он стоит перед вами во всей своей первозданной простоте. Вы приносите клятвы, сотрясая воздух высокими словами, но внутри у вас — звенящая пустота. Я знаю, что господь создал вас красивыми, образованными и отважными, что в вас течет дворянская кровь, но это едва ли прощает вас, потому что с того много спрашивается, кому много дано. А вы растрачиваете свои жизни впустую, бросаясь ими, как игральными костями. Я знаю, что вы оглянуться не успеете, как между ваших пальцев утекут дни, отпущенные вам создателем, и если вы доживете до старости, в чем, к сожалению, приходиться сомневаться, вы обнаружите себя в каком-нибудь старом холодном замке, полном фарфоров и хрусталей, но воспоминания о дуэлях и скачках не согреют вас, потому что все это — суета сует. Я знаю, что вы еще слишком молоды, но это тоже вас не извиняет. Даже в восемнадцать лет некоторые юноши способны на благородные поступки, как, например, добродетельный Иосиф, во имя собственного достоинства отказавшийся от ласк жены Потифара… Тут я с усилием остановила поток своего красноречия, потому что вспомнила, что о женах в присутствии господина Атоса лучше не распространятся, а его личные чувства я все же вознамерилась беречь. На этом я сдулась, как опустошенный бурдюк, прикладывая нешуточное усилие воли, чтобы не попросить прощения. Не узнавая саму себе, я схватилась за голову. — Пресвятая Богородица, — в отчаянии вскричала я, не узнавая саму себя, — что же это такое со мной творится? Я посмотрела на человека, сидящего в кресле напротив. Королевский мушкетер опять исчез, а на его место водворился исследователь человеческих душ — истинный знаток и ценитель. Он глядел на меня с неподдельным интересом, внимательно вслушиваясь в каждое слово, и ни обиды, ни возмущения, ни упрека не было в его взоре. — Вас, кажется, расколдовали сами боги, — почти ласково сказал он. — Нимфа Эхо, оказывается, все еще обладает даром речи. Мне нечего вам возразить, потому что вы сказали правду. Это ваша правда, но от этого она не менее ценна. Вы оказали мне честь, поделившись ею со мной. С некоторых пор, я больше всего остального ценю правду. Что же до Иосифа, то юноша отказался от жены Потифара не по причине добродетели и уж точно не достоинства. Он попросту струсил, не рискуя ввязываться в губительную авантюру с падшей женщиной. Впрочем, он мудро поступил. Никогда не ввязывайтесь в авантюры с подобными женщинами, таков мой совет. Господин Атос встал с кресла, надел шляпу и отвесил мне поклон. — Когда мне выезжать? — спросил он. — Никогда, — пробормотала я. — Останьтесь. Он еще раз кивнул и вышел.
Констанс1: Очень хорошая , психологически тонкая вещь.Особенно со стороны тихой, мирной мещанки у которой завелись мушкетеры. Здорово! Только один вопрос, разве титул герцогини Д Эгильон не носила племянница Ришелье г-жа дю Комбале?
Стелла: Viksa Vita , это мне на сон грядущий сюжет для сна. Спасибо!
Viksa Vita: Констанс1 Спасибо вам :) Насколько я понимаю, у Дюма образ г-жи д'Эгильнон собрался из трех таких госпожей, трех разных реальных герцогинь д'Эгильон. Одной из них была Мария Гонзага, что была замужем за герцогом Неверрским. Но возможно, я путаю :)
Диамант: А ничего, что Атос всегда платил свои долги? Здесь он мло того, что пообещал, не заплатил, так еще когда намекнули, перешел на шантаж фактически.
Viksa Vita: Диамант пишет: Атос всегда платил свои долги? Вы правы, конечно. Дайте ему шанс :) Диамант пишет: перешел на шантаж Почему шантаж? Он вовсе не шантажировал хозяйку, по крайней мере не было у него таких намерений.
Диамант: Намерения, может, и не было, а шантаж был. Об оплате - ни слова, зато напоминание, что хозяйка пожалеет, если он уедет. Для корректного поведения он дб сначала указать сроки платежа, а не давить на эмоции женщины. Эмоциональный шантаж, весьма распространенный в людских отношениях.
Стелла: Это немного не тот Атос, которого мы привыкли уже воспринимать. Это Атос на переломе, когда он еще не разобрался толком сам с собой. Он весь - как калейдоскоп. У Автора получается это показать: он все время меняется в глазах хозяйки и она не в состоянии пока сложить себе какой-то цельный образ. Но цельного Атоса пока еще нет. Есть комок боли, который пытается загнать себя в привычные рамки то попойкой, то надменной холодностью, то бесшабашностью. Назваться именем горы проще, чем заставить себя стать неприступным утесом. И Автор не раз подчеркнул, что граф здесь еще очень молод. В 25 лет так себя владетельный вельможа уже не повел бы. Это поведение 21-22 летнего. Три года - это тоже очень большая разница и тогда и теперь.
Диамант: Думаю, по счетам платить вместо того, чтобы зубы заговаривать бесцеременными вопросами этот господин умел всегда.
Viksa Vita: Диамант Мне нечего вам возразить, потому что вы абсолютно правы. Атос платил кредиторам на слеующее же утро, если играл на честное слово. И раз вы услышали шантаж, хоть он там не задумывался, значит, это оплошность автора. Душевный бардак не оправдывает Атоса. Не гоже автору объяснять свои задумки, и, снова, раз они не считываются - это моя оплошность. Могу лишь сказать, что Атос подмечает разные вещи, и помнит, что в первое свое явление хозяйка денег с него не взяла. Еще могу утверждать, что хозяйка ущемленной не останется. Но все это не оправдывает автора :) Принимаю ваше замечание. Стелла пишет: не в состоянии пока сложить себе какой-то цельный образ. Вы тоже абсолютно правы и понимаете автора. Но дело не только в молодости. Автор всеми усилиями пытается описать клиническую картину посттравматического стрессового расстойства, симптомами которого являются: дезинтеграция личности (буквально разваливание характера на куски), флешбеки, "спусковые крючки", активирующие приступ, избегание любых мыслей, чувств или разговоров, связанных с травмой, эмоциональная притупленность, изменение представлений о мире, отсутствие интереса к будущему, частичная амнезия и повышенное употребление алкоголя. У находящихся рядом с таким человеком близких может произойти сотравматицаия, выражающаяся в "...переносе на себя симптомов психотравмы, полученной пострадавшим, с аналогичными данной психотравме переживаниями, и, в результате, дестабилизацией психологического и соматического здоровья сотравмированного члена семьи" (Кучер, 2004). Даже несколько лет после охоты Атос не свободен от некоторых симптомов, что же говорить о месяцах спустя. У него сейчас острая фаза.
Диамант: Viksa Vita, я знаю, что такое посстравматическое состояние. ИХМО, все хорошо в создаваемой вами картине, кроме того, к чему я уже придралась
Viksa Vita: Диамант пишет: я знаю, что такое посстравматическое состояние Ура! Придирайтесь, конечно. Как правило, придирки читателя отражают сомнения автора. Поделюсь с вами, что, когда писала эту главу, долго сомневалась, должен ли Атос прямо сейчас заплатить деньги. В итоге решила, что нет, не должен, но у меня нет этому логического объяснения. Но есть вопрос по теме: Как вы думаете, сохрянются ли функции супер-эго при ПТСР?
Констанс1: Дамы, а с чего это Вы решили , что у графа должен быть постравматический синдром?Для синдрома-нужен стресс, а для графа вынесение обвинительного приговора, входит в его полномочия Судьи Верхнего и Нижнего Суда. Вот он приговор и вынес, необычно только то, что за неимением палача самому пришлось приводить его в исполнение.Ежели бы каждый Судья коему довелось в его практике выносить смертный приговор ,синдромами мучился, судьи бы уже повывелись давно. Ведь в справедливости приговора , вынесенного Миледи граф никогда не сомневался, значит мог спать спокойно.
Стелла: Констанс1 , а вот Рауль мог получить посттравматический синдром только от одной мысли, что Луиза ему изменила. Причем- по сравнению с тем, что узрел Атос у него и не было на это таких оснований. Атос был помоложе , чем сын, когда все случилось. Да, он был закаленей морально, потому что больше испытал( наверное). Но я не думаю, что он плюнул через плечо, перекрестился и поехал в Париж. Чтобы все бросить так, как он это сделал, нужно испытать хорошее потрясение. И пить бы он не стал, потому что изначально пьяницей не был. И не у каждого судьи, должна вам сказать, оказывается жена с клеймом.
Констанс1: Рауль не посттравматический синдром получил, а сильнейший стресс, из которого так и не выкарабкался увы! В нем и погиб.А граф действовал на законных основаниях,как судья.Так с чего бы ему посттравматический синдром заиметь, если все было законно?
полная версия страницы