Форум » Наше творчество » Хозяйка с улицы Феру (продолжение) » Ответить
Хозяйка с улицы Феру (продолжение)
Viksa Vita: UPD: Отредактированный и несколько измененный текст в удобном виде можно читать здесь: https://litnet.com/account/books/view?id=49309 Здрасьте. В общем я... это самое... десять лет спустя от сотворения Дюмании решила написать фанфик. Точнее, ничего я не решала, он сам пришел, как это обычно и бывает. За сим во всем прошу винить, как водится, графа де Ла Фер. Выложить текст здесь - для меня большая и страшная ответственность, тем не менее я это сделаю, потому что где же ему еще быть, как не у себя дома. Предупреждаю, что в данном тексте есть некоторые хронологические неточтности, как и несостыковки с первоисточником. Они тут неспроста. Пишите, дорогие дюманы, если найдете иные ляпы и неувязки, в матчасти я не очень сильна. На данный момент выкладываю готовую первую часть, остальное в процессе. Специальные спасибы милостивым государыням Стелле и Натали за моральную поддержку и дельные замечания. Уф. Сели на дорожку. Поехали.
Viksa Vita: Armande принято, вы снова правы. А то какой-то пастор Шлаг получается. Неудивительно, что его трудно узнать. Спасибо. Констанс1 именно об этом читайте в следующем выпуске "Ле Сьекль" :)
Atenae: Фишка про отцов ловится сразу. Как только появляется брат Огюст. Дюма, Бальзак, Гюго - отцы. А Маке - всего лишь брат, подмастерье. С архимандритом Александром в этом смысле ловко вышло, прямо калька с "наше все". Вот почему Жорж Санд -только сестра, я, признаться, не поняла. Хотя, если матушка, то настоятельница. А тут и вправду, мимо.
Viksa Vita: Atenae пишет: почему Жорж Санд -только сестра Просто потому что я ее не очень люблю :) В моих глазах она ближе к братьям, чем к отцам. До их уровня не дотягивает.
Atenae: Ну, пожалуй, соглашусь. Хотя она все же не подмастерье, не выслуживший собственного имени. Вон, аж два, имея в виду Аврору Дюдеван.
Viksa Vita: Atenae пишет: Хотя она все же не подмастерье, не выслуживший собственного имени В том-то и дело. Она ведь, если я правильно помню, не издавалась под собственным именем. Поправьте меня, если ошибаюсь.
Констанс1: Atenae , аж 3 , имея в виду ее первого и единственного соавтора, в начале карьеры, некоего Жюля Сандо,от которого остался только псевдоним, который Аврора сделала себе из его фамилии: Санд. Вообще Жорж Санд была не только дамой-эмансипе , но и настоящей женщиной- вамп, притягивавшей и привязывавщей к себе самых талантливых мужчин того времени, да так , что они потом во всю жизнь не могли освободиться полностью от этого наваждения по имени Жорж Санд. Ее собственная жизнь лучше и романтичнее всех романов которые она написала( включая Консуэлло). Если вспомнить тему о Миледи, которая тут на форуме так жарко и по-моему уж слишком всерьез обсуждается, то Санд вполне подходит под один из ее прототипов. Тоже женщина -вамп.
Viksa Vita: Глава сорок третья. Суд “И встал он, поел и напился, и, подкрепившись тою пищею, шел сорок дней и сорок ночей до горы Божией Хорива”. Им оставалось еще несколько суток, дней, ночей или часов до тех пор, пока создатель не разведет их, как мосты, для того, чтобы расчистить путь огромному величественному кораблю в твердом переплете, под названием "Три мушкетера". Название рукописи несколько озадачивало Атоса, потому что мушкетеров хоть и было три, но все же неразлучных было четверо, и Атос не мог понять, почему Творец лишил их апрельского знакомого, по сути главного персонажа этого повествования, присутствия в заглавии. Неужели и тут все дело было в его рассеянности? Атосу пришлось задуматься о том, что у Творца этого были странные отношения не только с названиями, но и с именами. Впрочем, как говорил преподобный Вильям, что значит имя? Как бы там ни было, автор, кем бы он ни был, может освободить Атоса от этих пространных рассуждений, ибо обо всем этом любопытный читатель может спросить у падре Умберто, Создателя другого романа о розе. Роз в прошлом абзаце, как, несомненно, заметил внимательный читатель, существует не две, а целых три. Истинное ремесло современного романиста заключается в том, чтобы каждая строка была насыщеннее отсылками и аллюзиями, чем кажется с первого взгляда, ибо сюжеты в нашу эпохи перестали быть кому-либо интересными, и лишь интеллектуальные интертекстуальные головоломки способны привлечь внимание пресыщенного читателя. Автор, кем бы он ни был, именно этот навык и собрался осваивать, садясь за сей многостраничный труд. Но вернемся же к нашим персонажам. Им было хорошо вместе. Хозяйка выздоравливала и набиралась сил. Рана на лице затягивалась, превращаясь в отвратительный рубец, но под взглядом постояльца хозяйка не испытывала смущения. Она могла быть самой собой, красивой или уродливой, в глазах Атоса это не имело никакого значения. Постоялец ухаживал за хозяйкой лучше любой сиделки, а поскольку данное повествование отчаянно пытается держаться в рамках условностей жанра авантюрного романа девятнадцатого столетия, автор, кем бы он ни был, потребует у читателя отложить на время свои недоверие и сомнения, касающиеся тех, порою низменных и нелитературных функций, которые исполняет сиделка при больной. Одухотворенность текста должна помочь в этом читателю, надеется автор, кем бы он ни был. Гримо приготовил обед из последних припасов в погребе, и через некоторое время хозяйка могла уже сидеть на постели, глядя на постояльца не снизу вверх, а глаза в глаза. Она больше не боялась его, не испытывала пред ним раболепства и ни за что не извинялась. Она не могла бы с точностью сказать, что именно испытывала к этому человеку. Она любила его, да, несомненно, но чувство, которое крепло и росло в ней с каждым утекающим из под пальцев мгновением, было объемнее, чем любовь женщины к мужчине. Постоялец был ее кровным братом, он стал ей другом и напарником, его заботливость и предупредительность напоминали отцовскую, он был предан ей, а она ему. Она испытывала благодарность, и то щемящее чувство восхищения не только перед другим, но и перед самой собой, что просыпается в нас, когда мы замечаем перемены в другом, вызванные переменами, происходящими в нас самих. Когда запускается подобное колесо внутренних перемен внутри обоюдной связи, тот, с кем мы меняемся вместе, с кем вместе растем, необходим нам не только как двигатель, но и как свидетель. В этом колесе, созданном из связи, чья энергия воссоздает саму себя, и завертелись хозяйка и постоялец, а колесо, рассекая волны, плыло по реке безвременья. Так выглядят настоящие отношение. Впрочем, это и есть любовь. Не разлучаясь провели хозяйка и постоялец отпущенные им милостью отца Виктора часы, и оба не могли бы с точностью сказать, сколько именно времени прошло с тех пор, как Арамис умчался в Ла Рошель. Некоторые повествования отличаются хронологической неточностью, и именно благодаря ей некоторым персонажам удается урвать чуть больше покоя, чем изначально намеревался выделить им Tворец. Автор, кем бы он ни был, желает заметить, что именно об этом явлении напишет три столетия спустя патриарх Михаил, не имеющий к данному повествованию никакого прямого отношения, однако при этом занимающей в нем влиятельнейшую позицию серого кардинала. Впрочем, внимательный читатель давно уже об этом догадался. Атос говорил мало. Казалось, все его слова иссякли после последних его тирад. Хозяйке тоже нечего было больше сказать, после того как она отдала постояльцу все свои слова. Эти двое персонажей все это время держали друг друга за руки, а держась друг за друга, им больше не нужно было говорить, чтобы знать друг друга. Слова важны, но только тогда, когда молчит сердце. Оба не должны были говорить друг другу о том, что они страшатся разлуки, и страшатся того, что неизбежно наступит с ними тогда, когда Творец, наконец, обратит на них свой рассеянный взор. Что с ними случится? Ничего на самом деле страшного, они всего лишь вернутся туда, откуда начинали свой путь. Но если у разных путей одна и та же точка отсчета, кто же помешает им в дальнейшим выбрать тот самый путь, которые они уже однажды избрали? Они не уповали на милость Творца, лишь на свою собственную свободу воли. Утешение не великое, но все же чего-то стоящее. А это не мало. Хоть он прочел всего лишь двадцать пять глав, Атос прекрасно понимал, что уготованная ему Творцом судьба оставляет желать лучшего, но смиряться с нею пока не собирался. Как будет он бороться с Творцом ему было невдомек, но он собирался сделать все, что он него зависело, чтобы не превратиться в тот персонаж, которого замыслил Создатель; в того, кем он сам почти стал несколько дней назад. Да, персонаж тот был по-своему привлекателен в глазах других, но то восхищение, которое вызывал он у своих собратьев по повествованию, оплачивалось ценой внутренней опустошенности. Атосу вовсе не хотелось оказаться ходячей статуей, лишенной внутреннего тепла и покоя. Лучше бы он не читал тех глав. Никому не стоит подглядывать под плащаницу Творца. Но не прочти он их, он бы неизбежно стал той самой статуей. Атос решил взбунтоваться против Творца, и несмотря на то, что подобная задача не представлялась ему возможной, никто не мог помешать ему попробовать. А разве сама попытка противостоять судьбе не определяет перемену судьбы и личности? Попытки достаточно. При этом, этому решению сопутствовала легкая грусть: Атосу все же хотелось, чтобы апрель наступил, и чтобы еще один человек, тот, который однажды поможет ему противостоять своей судьбе и личности, вошел в его жизнь. Обо всех этих парадоксах лучше было не думать, но хуже всего на свете Атосу удавалось не думать. Пить ему больше не хотелось, и он находил забвение в глазах хозяйки. Она осталась верна своему намерению оберегать его от самого себя. Она знала и помнила его таким, каким он мог бы стать, не будь этих проклятых глав. Каким? Человечным. Портосу доверили важнейшее поручение - именно он и отправился к аббатству Cвятой Женeвьевы, чтобы самолично вручить рукопись хранителю апокрифов. Более того, предприимчивый Портос возвратился не с пустыми руками - ему удалось выручить за мемуары графа де Ла Фер четыре пистоля, на которые Гримо купил съестного. - Мемуары графа де Ла Фер? - возмутился Атос. - Черт возьми, Портос, но я же вам ясно сказал: рукопись принадлежит авторству Маргариты Лажар, ей, и только ей. Портос лишь развел руками. - За графа де Ла Фер дали четыре пистоля, а за вдову Лажар не дали бы и трех су. Не умирать же нам с голоду. - Может это и к лучшему, - сказала хозяйка, которая была от рождения сильна в логике. - Вероятность, что мемуарами графа заинтересуются четыреста лет спустя, выше вероятности, что мемуары мещанки вызовят интерес кого-бы то ни было. Атосу пришлось нехотя согласиться а так же отдать должное рассудительности Портоса. - Возьмите себе мою шпагу, - на это гигант снова сделал очень круглые глаза. - Какую шпагу? - Ту, что висит на стене моего кабинета. - Вы одалживаете ее мне?! - не веря своим ушам воскликнул Портос. - Но сезон балов еще не начался, а в последние дни я не успел никого вызвать. Атос не мог отказать себе в последнем удовольствии, заранее предвкушая возмущение Творца. - Я вам ее дарю, делайте с ней что хотите. Прошли еще несколько суток, ночей или часов. Постоялец мог бы поторопить время, и готов был влюбиться в хозяйку на несколько дней раньше предреченного им самим, но раздался топот каблуков и распахнулись двери. - А вот и сам Потифар. Атос сказал это с грустью, но при этом он был готов ко всему, сосредоточен и решителен, чего нельзя было сказать о хозяйке. Потифар оказался добродушным толстяком, от которого за версту несло бонвиванством. Хозяйка тут же узнала его, хоть и не станем утверждать, что сильно ему обрадовалась. Вместе с ним в опочивальню с несколько блуждающим взором зашел Арамис, а так же молодой и очень серьезный семинарист с насупленными бровями. Следом вошел Гримо. - Черт меня подери! - воскликнул толстяк, хватаясь за голову. - Я же предупреждал вас! - подхватил его помощник. Арамис же ничего не сказал, лишь мечтательно улыбнулся и слегка покраснел: двое персонажей возлежали на одной постели; голова хозяйки покоилась на груди постояльца, чья батистовая рубашка была распахнута. Портос, сo шпагой времен Франциска I на перевязи, надменно прошествовал в помещение. Инкрустированный драгоценными камнями эфес сверкал и переливался всеми цветами радуги в свете свечей. Должный эффект был достигнут, ибо отец Сандро, собравшись заговорить, поперхнулся и закашлялся. - Невероятно, - заново обретая дар речи, произнес толстяк. - Ах да, дети мои, я забыл представиться: отец Сандро. В облике отца Сандро и в его манере держаться Атос безошибочно узнал черты Портоса, но и потайное дно священника не скрылось от него – за жизнелюбивой наружностью скрывались глубокие чувства: врожденное величие, высокомерность, презрение к глупцам и даже легкая обида на общество. В этом подводном течении граф опознал свое собственное искаженное отражение. Молодой же семинарист неуловимо напоминал Арамиса, будто был его старшим братом, надевшим сутану, но так никогда и не ставшим мушкетером. Более того, в цепком, любопытном и вызывающем взгляде брата Огюста Атос распознал того, с кем ему еще не довелось встретиться. Генетика сильная штука, даже в семнадцатом столетии, в котором никто о ней слыхом не слыхал - да простит читатель автору, кем был он ни был, сей русизм. - Монсеньор. Атос, и не думая вставать с кровати, все же отвесил Творцу короткий почтительный поклон. - Мой отец, - беззвучно добавил он, но Творец услышал. Священник сложил губы в форме заглавной буквы "О", а семинарист укоризненно хлопнул его по спине. - Что я вижу?! - вскричал брат Огюст. - Вы с ума, что ли, все посходили? Господин Арамис всю дорогу докучал мне пелагианской ересью и жертвами Спасителя, а теперь это! Где же та благочестивая женщина, что исповедовалась в низменных страстях, намереваясь умерщвлять свою плоть? Где хладнокровный и невозмутимый Атос? Где приземленный Портос? И, главное, куда вы дели мою Анну де Бейль? Как вам не стыдно, господа?! Как вам не совестно?! Отец Сандро не выдержал, прыснул и расхохотался, трясясь и подпрыгивая на месте. - Вам смешно?! - брат Огюст обратил на него испепеляющий взор. - Ничего потешного я тут не вижу. Произвол и беззаконие, бедлам и бардак. Абсурд. Балаган. Дешевая комедия дель арте. - Не отзывайтесь презрительно о великом жанре, брат мой, - высморкавшись в большой клетчатый платок и утерев им слезы, произнес отец Сандро. - Не будь его, мы бы с вами жевали хлеб сухой. - Все бесполезно! Столько усилий, впустую потраченных на хронологическую точность! Столько трудов, чтобы увязать и без того распадающийся сюжет! Столько бессонных ночей! Столько исписанной бумаги! Столько рукописей, пактов, летописей, церковных книг, писем, судебных протоколов и мемуаров современников - и все впустую! Одним махом они отменяют все, вымарывают все, рвут бесценные, кровью писанные листы и бросают на ветер! Невозможно! Непоправимо! Давно следовало оставить его подыхать у рынка Прэ-о-Клер, а ее просто вычеркнуть, ни единого слова о ней не оставив. Брат Огюст, с видом фанатика, внезапно разуверившегося в существовании Создателя, бросился на постель, схватил Атоса за шиворот, и попытался стащить его с кровати. Ничего глупее он придумать не мог. - Остановитесь, несчастный! - вскричал отец Сандро, вонзая пальцы в курчавую шевелюру. - Не надо, Атос! - вместе с ним воскликнули и Арамис и мадам Лажар. Но слишком поздно. Граф де Ла Фер смертельно побледнел. Нанесенное ему оскорбление не вписывалось ни в какой сюжет и ни в какие исторические рамки. Железной рукой он сжал горло брата Огюста, а другой - отвесил ему развесистую оплеуху. С кровати ему все же пришлось подняться, чтобы, пришпилив брата Огюста к стене, неизвестно откуда выхватить шпагу. - Защищайтесь, сударь, - исчезающим от гнева голосом проговорил граф де Ла Фер. Автор, кем бы он ни был, напомнит читателю, что мифологическая аналогия данного события, несмотря ни на что, соблюдена: праотец Иаков боролся не с самим Творцом, а лишь с ниспосланным им ангелом. Портос любезно бросил шпагу времен Франциска I семинаристу, но ангел не умел фехтовать и шпага с лязгом упала на пол. Зато ангел обладал историческими сведениями, оружием, для жизни некоторых, не менее опасным. - Никакой вы не граф де Ла Фер, - прошипел брат Огюст. - Вы всего лишь Арман де Силлег д'Атос д'Отвьель. Лживый самозванец! На этом месте Атос собрался проткнуть наглеца шпагой, ни разу об этом не пожалев, но тут подала голос рассудительная Маргарита. - Не смейте! Это самоубийство! Сам несколько взволнованный отец Сандро с благодарностью ей кивнул. Атос и брат Огюст, эти Полиник и Этeокл, непобедивший и непобежденный, глядели друг на друга с такой ненавистью, что впору было зажигать он нее фонари на улице Феру. Шпага задрожала в руке Атоса, но все же опустилась. Атосу не было жаль собственной жизни, но всех остальных своих кровных братьев этот новоявленный Эдип губить отнюдь не желал. Поэтому он ослабил хватку. - Какое самомнение! - не унимался брат Огюст. - Болван! Остолоп! Атос лишь в бессилии сжимал кулаки, но в лице Творца у него был верный соратник. Лик Творца же постепенно багровел, и сам он становился все более похожим на закипающий чайник. Портос умиленно улыбался, готовый прослезиться, наблюдая за ним, а в Арамисе, как всегда, боролись противоречивые чувства, и он не мог решить, кому отдать свою верность. Гримо молчал, несмотря на то, что страстно хотел говорить. - Гордец, беспричинно возвеличенный автором! - не помня себя от ярости, орал брат Огюст, никогда прежде не встречавший на своем творческом пути столь спесивого персонажа. - Прекратить! - загремел нечеловеческий голос, глас Зевеса, низвергающего титанов в Тартар. Бунтующие титаны замерли, застыв в тех позах, которые приняли их тела за миг до приказа, и даже брат Огюст притих и опустил голову. Отец Сандро прошествовал к противникам и развел их в разные стороны. - Всем сесть!
Viksa Vita: В спальне Маргариты из ниоткуда полукругом материализовались шесть очень удобных больших кресла с подушками, в которых мог утонуть даже Портос. Все присутствующие моментально заняли места. Oтец Сандро опустился в самое большое кресло, что стояло посередине и напоминало трон. Слева от него расположился брат Огюст, возле которого уселся Гримо. Портос сел по правую руку отца Сандро, а рядом с ним – Арамис. Но одно сидение с краю все же пустовало, поскольку Атос направился к ложу Маргариты и преспокойно улегся на него, приобняв хозяйку. Зевес не стал с ним спорить. Отец Сандро широко расставил ноги и упер ладони в колени, нагибаясь к брату Огюсту. Он, должно быть, хотел что-то грозно приказать помощнику, но потерял нить мысли и взгляд его рассеянно заблуждал. При этом посреди комнаты внезапно образовался стол, ломящийся от яств и дорогой расписной позолоченной посуды в стиле позднего рококо. Фазаны, перепелки и молочный поросенок с хрустящей корочкой и яблоком во рту заняли на розовой скатерти не последнее место между бутылок вина, шампанского, соков, ликеров, коньяка, арманьяка и одного графина с водкой, подле розетки с черной икрой на льду, украшенной ломтиками лимона. - Ешьте! - прикрикнул на оцепеневших присутствующих отец Сандро, но все были настолько напуганы, что кусок не лез в горло даже Портосу, не говоря уже об Арамисе, который ощущал легкую тошноту и головокружение. Тут отец Сандро, вероятно осознал, что не удобно сидеть за столом на широких и низких сидениях, и пожертвовал креслами ради легких, обитых полосатым шелком австро-венгерских стульев, в ту самую пору начавших входить в моду. Стулья столь же внезапно возникли под присутствующими, подбрасывая их выше к потолку и ближе к столу. - Ешьте, ешьте, - уже более примирительно сказал отец Сандро, выдавливая из себя улыбку. - Не вершить же суд на пустой желудок. Подавая пример, он налил коньяк в пузатый бокал, хотел выпить сам, но все же протянул сосуд Портосу. Первенец несколько настороженно пригубил напиток, но вкус его заставил полностью довериться отцу и Портос опорожнил стакан. Лед тронулся. - Господа присяжные заседатели, - начал отец Сандро, задумчиво ковыряясь вилкой в салате... Ох уж эта, хронологическая достоверность, будь она неладна, не позволяет автору, кем бы он ни был, упомянуть то самое имя, которым будет назван салат лишь в шестидесятых годах девятнадцатого столетия. Имя, которое автор не посмел и не посмеет употребить никогда и ни за что на страницах этого повествования, не смотря на то, что прекрасно помнит о нем, хоть и предпочел бы предать его вечному забвению. Итак, задумчиво ковыряясь вилкой в рисе с черносливами и изюмом, отец Сандро начал: - Господа присяжные заседатели, Cуд идет. Сидите, сидите, не надо вставать. Решим все вопросы семейным советом, будем пить и кушать. Почему вы не пьете, сын мой? - обратился судья к Атосу. - Что, ни капельки даже? Хоть самую малость? Анжуйского? Может, Божанси? За здоровье хозяйки? Нет? И впрямь от рук отбились. Эх, вы, мушкетеры короля! Не просто, ох не просто вас судить. Детей не судят, но отец должен быть строг со своими отпрысками, иначе они никогда не станут самостоятельными и никогда не повзрослеют. Но не слишком, не слишком строгим, запомните это, господин граф, на всякий случай, на будущее. В общем, значит так. Господин дю Валлон будет мне свидетелем. Согласны ли вы, господин дю Валлон? Тут автор, кем бы он ни был, вынужден признаться, что ему невдомек, принадлежало ли это имя Портосу до того, как он стал помещиком, или же будущий барон приобрел его вместе с Брасье и Пьерфоном. Но как бы там ни было, Портос ничем не выдал своего удивления, если такое и имело место быть, и согласно кивнул. - Гримо, друг мой, вы будете судебным приставом. Это значит, что вы должны молчать, сохраняя суровый вид. Не вставайте, я вам сказал, просто сидите прямо. Вот так. Можете при этом есть - совсем вы зачахли, вас тут голодом уморили эти благородные господа. Попробуйте антипасто, очень рекомендую. Гримо послушно зажевал тушенные овощи с морепродуктами, оливками и тонко нарезанными ломтиками сырого мяса, приправленного уксусом. - Шевалье дЭрбле, вы будете... вы будете отпускать грехи. Отпускайте сразу, не долго думая. Но зачем вам эта кислая мина? Отведайте вот этого муската. Он вам понравится, особенно если вы запьете им вот этот инжир, фаршированный гусиным паштетом, - отец Сандро наколол инжир на вилку и протянул ее Арамису через голову Портоса, который при этом послушно нагнулся. - Все заведомо прощены высшим судом, но наказания не избежать. Черт вас возьми. Отец Сандро уныло намазал тапенад на поджаренную в провансальском масле французскую булку, положил сверху ломтик бри, посыпал крупной солью, украсил веточкой кориандра и вознамерился все это отправить в рот. Но тут он взглянул на мадам Лажар и болезненно поморщился, так и не донеся произведение кулинарного искусства до места назначения. - Я не хотел вас наказывать, но вы сами, дочь моя, во всем виноваты. - Я знаю, - промолвила мадам Лажар, стыдливо опуская глаза. - Вы не хотите кушать? - с надеждой спросил Творец. - Нет, - призналась Маргарита. - Я сыта по горло. - О, создатель! - воззвал непонятно к кому отец Сандро. - Ну за что мне это наказание? Я же говорил вам не лезть в чужой гекзаметр, я же предупреждал вас. Даром, что-ли, принес я вам Гомера? Я думал, что эпическое повествование отвлечет вас от романтических идей, закравшихся в вас с присутствием графа де Ла Фер. Я так надеялся! Но нет, вы, клянусь богом, так и не прочитали Гомера. Прочитали или не прочитали? Говорите правду и ничего кроме правды, ибо вершится суд. - Не прочитала я Гомера, отец мой - вздохнула Маргарита. - Так я и знал! Ладно, не прочитали вы Гомера, и это преступление я вам прощу, ибо, признаю перед лицом правосудия, что и сам читал его лишь по диагонали. Он слишком тяжеловесен. Итак, вы все же влезли в чужой гекзаметр. Но и это ничего. Суд прощает вам вредоносность, ибо гекзаметр вы не совсем испортили, а лишь совсем чуть-чуть. Я бы подправил его, ради вас, дочь моя. Вы неожиданно оказались весьма многообещающей, о чем я догадывался, но не сполна оценил ваш потенциал. За это прошу у суда прощения. Шевалье д'Эрбле, отпустите мне грех недальновидности. - Отпускаю вам грех недальновидности, отец мой, - пробормотал Арамис. Отец Сандро остался недовольным. - Не так, сделайте это с намерением, как настоящий сановник. - Отпускаю вам все грехи ваши! - торжественно произнес Арамис и глаза его заблестели. - Намного лучше. Я не хотел вас карать, дочь моя, и вполне мог и в дальнейшем предоставить вам место в сюжете, ибо вы превзошли возлагаемые на вас ожидания, а я люблю сюрпризы. Я бы конфетку из вас сделал. Ну честное слово, вы вполне адекватный персонаж, внимательно следите за событиями, развиваетесь даже, растете над собой, вслух рассуждаете, не надо вас силой доить. Взгляд у вас правильный, любящий. Ладно, вы казнили миледи, бог с ней, с миледи, давно пора было. Я бы сделал из вас вторую миледи. Истинное ремесло романиста состоит главным образом в том, чтобы, нанизывая события одно на другое, делать это с почти железной логикой. И мне это прекрасно удается. Вы бы сами вторично разбили сердце графу, а я бы помог вам, придумывая что-нибудь, ради оправдания его характерной трагичности, от которой, перед лицом Фемиды заявляю во всеуслышание, я отказываться не готов! От этого громогласного заявления задрожали бокалы на столе. Атос побледнел, но ничего не сказав, лишь крепче прижал к себе Маргариту. - Пожалуйста, выпустите ее из объятий, господин граф, - вежливо попросил отец Сандро. - Это неподобающее поведение во всех смыслах, господин граф. - Нет, монсеньор, - сказал Атос. - Покуда вы не применяете силу, я волен поступать так, как пожелаю. Брат Огюст поперхнулся вишневой косточкой. Отец Сандро нервно запихнул в рот кусочек осетрины. - Прошу вас, сударь, - неожиданно тихо произнес отец Сандро. - Мне не хочется карать вас за неповиновение. - Карайте, монсеньор, если вам так угодно, - невозмутимо ответил Атос. - Я никому на свете не причинил зла. - Невероятно! - не выдержал брат Огюст. - Молчите, брат мой, вам суд пока слово не давал, - бросил отец Сандро. - А вам, ваше сиятельство, суд выносит первое замечание. Господин дю Валлон, в качестве свидетеля, прошу заметить: первое замечание господину графу. Вы заметили? - Я заметил, - громко сказал Портос. - Гримо, вы, как пристав, огласите замечание. Гримо в ужасе взглянул на Создателя. - Не стесняйтесь, выносите господину графу замечание. Но Гримо, будто немой, лишь хлопал глазами, не в силах издать ни звука. - Я сказал выносите его сиятельству графу де Ла Фер замечание от имени суда! - прикрикнул на несчастного отец Сандро, и в этот раз подскочили не только стаканы, но и тарелки и даже бутылки. Атос посмотрел на слугу и сделал какой-то знак. Этот знак распечатал уста помертвевшего Гримо. - Суд... выносит первое... замечание, - выдавил из себя Гримо. - Его сиятельству графу де Ла Фер! - потребовал продолжения Творец. - Ему самому, - процедил Гримо. В отчаянии отец Сандро махнул рукой. - Не теряйте времени и сил на этих упрямцев, отец мой! - взмолился брат Огюст. - Судите их и дело с концом. Вы и так потратили бесконечное количество часов на всякую ерунду. Двадцать шестую главу необходимо дописать сегодня, выпуск послезавтра, издатель сожрет вас с потрохами, если вы опять опоздаете! - Вы правы, господин Крючкотвор, продолжим. Но что я хотел сказать? - Нечто о роли вдовы в сюжете, - подсказал помощник. - Ах, да, верно. Я бы увязал этот ваш сюжет, дочь моя, залатал и заштопал бы его так, что никто бы и не заметил всех несостыковок. Три, максимум четыре листа, и дело в шляпе. Два часа работы. Сущие пустяки, главное обосновать и чтобы не без эмоционального накала. Ну, допустим, через три месяца граф узнает, что вы в самом деле шпионка Ришелье. Граф в ужасе, рвет на себе волосы... простите меня, Атос, я всего лишь фантазирую... он снова начинает пить... Да мало ли каких страстей можно вообразить себе, чтобы снова повергнуть в пучины отчаяния ... прошу вашего прощения, сударь... Или даже, к примеру, шевалье д’Эрбле - чем не подходящий предмет для нового конфликта? Он влюбляется в вас, вы прозреваете в нем то, чего не хватает в графе, а именно той женственной трепетности и тонкой чувствительности ... И вот Арамис снова в миру, отрекается от церкви… Измена. Предательство. Вражда. Дуэль. Поле непаханое для конфликтных ситуаций, без которых вы и минуты прожить не можете. Друзей помирит д’Артаньян, который в нужное время появится в нужном месте... Господи, да я придумал бы вам выход из этой путаницы и вы бы остались действовать на страницах этого повествования. Но вы! Вы, дочь моя, так наивны! Это ваша главная отрицательная черта характера, так и знайте, что она вас и погубила. А еще ваше самомнение, скрывающееся за ложной скромностью. Вы ведь не только графу не доверяли, вы и мне совсем никогда и ни разу не доверились. Будто я оставил бы его погибать! Ха! Mоего графа де Ла Фер! Да вы с ума сошли! Нет, брат Огюст прав в одном: вы решительно несносны. Все вам надо было делать самой. К чему? Но и это пустяки, с кем не бывает. Тут оплошность, там огрех, главное, чтобы было не скучно. А с вами не скучно. И могло бы быть еще интереснее, но объясните же мне, нет, я требую, объясните, зачем только понадобилось вам приносить эту идиотскую клятву у алтаря в соборе Святого Петра Ангулемского? Зачем же вы прислушались к отцу Оноре? Кого-кого, а это последний человек, которого следует слушать. Ничего он не понимает, хоть и ума палата. Даже безумного отца Виктора я предпочитаю этому приземленному часовщику. А знаете почему? А потому что он навязчивый, как банный лист, с этими его дурацкими деталями, внутренней правдивостью и многоплановой обоснованностью. Брехня все это, люди так не действуют. Нормальные люди порывисты и не зарываются в нюансах. Жизнь проста. Зло, добро, смерть, дружба и предательство, любовь и ненависть, благородство и порок. Интрига. Все. Больше ничего не интересно, все остальное сыро и серо. Короче говоря, можете во всем винить отца Оноре, если не себя саму. Дочь моя, я могу все, но единственное мне недоступно: вы принесли клятву у алтаря четырех евангелистов, идя на поводу у отца Оноре, в обители, принадлежащей отцу Оноре. Мне туда хода нет, и слава богу, сказал бы я в любой другой ситуации, но только не в этой. Ибо перед лицом высшего суда, я заявляю, что я не в силах избавить вас от жертвы и отменить клятву, данную вами в условностях чужого литературного жанра! Зачем, зачем вы его послушались? Зачем уступили соблазнителю? Не лежать мне в Пантеоне, но вы ему поверили, ему, чужому дядьке, а не мне, отцу вашему! C великой досадой Отец Сандро быстро налил и хлопнул рюмку водки, закусив маринованным корнишоном. - Но они оба... отец Альфред ведь тоже... - попыталась защитить мадам Лажар благородного отца Оноре столь многому ее научившему. И вовсе не был он чужим дядькой, а ее крестным отцом, но этого она вслух сказать не посмела. - Как же можно было верить этому занудному блюстителю действительности? - горячился отец Сандро, плохо ее слыша. - Он и вас всосал в свой унылый высокоморальный мир, где законы не отменяемы потому что это, черт возьми, законы реализма! Да он даже отца Альфреда убедил в этом; витающего в облаках отца Альфреда! Отец Сандро опрокинул еще одну рюмку водки. - Скажите, господин дю Валлон, как мой свидетель, разве это не вопиющее хамство? - Хамство, - радостно согласился очарованный Портос. - Вопиюще некуда. Присутствие Портоса оказывало заметное положительное воздействие на отца Сандро, возвращая его к сути дела. - Вот! - отец Сандро потряс кулаком. - Вот это достойные слова! Короче говоря, дочь моя, наше семейное дело, а точнее, верховный суд, сводится к тому, что вы дали клятву, обещая принести жертву, в чужой обители, где законы не отменяются и сюжеты не перекраиваются, потому что, дьявол вас всех забери, это мир дотошного Творца, который следует всем буквам текста прямо и по порядку, перепроверяя сегодня тысячу раз то, что сам же написал вчера! Атос вздрогнул. Содрогнулась и Маргарита. Арамис горестно возвел очи к потолку. Портос уронил на пол мандаринoвую кожуру. Гримо, слепо следуя указаниям, сохранял строгий вид. Брат Огюст злорадно усмехнулся в усы: он всегда уважал скрупулезную справедливость отца Оноре и податливость отца Альфреда, а в этот раз зауважал пуще прежнего. - Вот именно, - веско заметил отец Сандро, - ничего скучнее и не придумаешь. За сим, в судебном протоколе прошу каллиграфически вывести: хозяйка с улицы Феру обвиняется в том, что, попав под влияние слишком серьезного типа, вступила на безысходный путь сухого, бессердечного и неотменяемого реализма, тем самым саму себя лишая всеобъемлющей и всепрощающей защиты гуманистического романтизма. Отпустите ей грех, шевалье д’Эрбле. - Отпускаю вам все грехи ваши, - скорбно произнес Арамис. - А теперь приговор. Отец Сандро поднялся со стула, слегка пошатываясь, и, подобно тамаде, поднял бокал с ликером амаретто. - По наивности своей, непредусмотрительности и недоверию, оказанному Создателю и графу де Ла Фер, принесшая неотменяемую клятву в обители непреложных законов и непоколебимой однозначности, хозяйка с улицы Феру, достопочтенная вдова Маргарита Лажар вычеркивается из повествования. - Но вы уже ее упомянули в выпущенной несколько месяцев назад седьмой главе, - вынужденно напомнил брат Огюст, чем вызвал благодарность Атоса, хоть уважение его семинаристу не суждено было вызвать более никогда. Но отца Сандро вовсе не смутил этот веский довод. Он лишь фыркнул. - Я не первый, кто переписывал романы после выпуска в какой-то газетенке. Некоторые умудрялись перекраивать свои творения и после того, как тома стояли на полках библиотек, и я не вижу в этом ничего постыдного, так и запишите в протоколе суда. Все имеют право на ошибку, даже святые отцы. И в любом случае никто и не заметит исчезновения хозяйки из текста. Читатель нынче невнимателен к деталям, они его не интересуют, что я и пытаюсь безустанно доказать отцу Оноре, но разве он готов прислушаться к истинному романисту? Нет, не готов. Но не высший суд, а время рассудит нас. В общем, что я говорил? Ах, да, я хотел сказать, что в книжном издании ее не будет. Oтныне Атос жил на улице Феру, в двух шагах от Люксембурга, где снимал две опрятные комнаты. И точка. Кто там ему это квартиру сдавал, молодая красивая женщина или дряхлый фальшивомонетчик, никого интересовать не будет, ибо интересен Атос, и ничего более. А нежные взгляды, освещая тем самым его неприступный характер и презрение к женщинам, на Атоса может кидать хозяйка трактира на улице Сервандони. - Могильщиков, - поправил брат Огюст. - Пусть будет Могильщиков, велика важность. Следовательно, вдова Маргарита Лажар, квартирная хозяйка графа де Ла Фер, приговаривается к вечному забвению, без права на образ, взгляд, голос, фразу, слово, строчку и букву в повес... - Постойте! - проговорил Атос, вставая.
Констанс1: Viksa Vita ,преподобный Вильям-Шекспир, а«» Что значит имя«»-это из Гамлета? Падре Умберто Эко «» Имя розы«» Патриарх Михаил Булгаков, когда то его «» Мастера и Маргариту «»я цитировала наизусть, «» с конца , с начала и кругом«», а потом пришло понимание и разочарование. А Ваша мадам Лажар, по-моему, Маргарита не только в память королевы Марго, но и в память Маргариты, ставшей ведьмой во имя своей любви. И Вы правы эти имена и эти произведения- это наши генетические коды. По ним мы узнаем «» своих«», пусть и не по крови, а по душе. А вот автор салата, поглощаемого отцом Сандро? Неужели-Оливье? Так рецепт , вроде , другой. Вареный рис с изюмом-это кутя ( не при нас всех будь сказано) Ее у православных христиан на поминках подают. Хотя суд, который устраивает отец Сандро -это и есть своего рода поминки по вдове с улицы Феру.
Viksa Vita: Констанс1 Ура! Вы играете вместе со мной в "ЧГК"! Констанс1 пишет: Что значит имя«»-это из Гамлета? "Что значит имя? Роза пахнет розой, xоть розой назови ее, хоть нет. Ромео под любым названьем был бы. Тем верхом совершенств, какой он есть" Вот и третья роза. Умберто Эко в "Имени розы" - уделяет предисловие "Трем мушкетерам", именам и розам :) Я думаю, автор "Романа о розе" обрадовался бы падре Умберто. Как и сам Дюма Он же написал статью об улице Сервандони, которая Могильщиков. Умберто Эко, отец семиотики, светлая ему память, был истовым дюманом, и в "Острове накануне", где появляется гвардеец Бикара, поклонился Дюма. Не знаю, почему он так редко фигурирует у нас на форуме. Он, как и Булгаков, сидит в самой основе этого текста, ибо он, а никто другой, всю свою жизнь посвятил вопросу отношений между автором и читателем. Название книги Умберто Эко "Имя Розы" - это сама по себе отсылка к Шекспиру, а, я уверена, и к Дюма (Гюго у него тоже занимает не последнее место) Ибо в самом романе нет ни слова ни о розах, ни об именах. Зато есть предисловие, в котором автор задается вопросами о названиях книг. А сюжет "Имени розы" происходит в монастырской библиотеке. Это и есть Уроборус, проглотивший свой хвост. Бездонный Гипертекст. От которого у меня крышу сносит. Мадам Лажар - конечно Маргарита, а перед вами не суд, а бал :) Она всегда была Маргаритой, с самого первого явления. Оливье, конечно. Я не назвала рецепта. Бросила салат из-за ужасного имени и всунула вместо него рис. Но я не знала, что это символ поминок. За это теперь вас благодарю. Инсайт Да, и забыла сказать, что это не первая отсылка к основоположникy этого текста :) Атос называет вдову "Эхо" в самом начале истории :) Чем вас разочаровали "Мастер и Маргарита"?
Констанс1: Viksa Vita , «» Мастер и Маргарита«» были когда-то моим наваждением, а потом стали горьким разочарованием. И произошло это уже в Израиле. А что и почему , расскажу приличной встрече , или в личке. А Эко редко фигурирует на форуме , по-моему, из-за сложности и философичности своего текста.Это не Дюма, и это не для всех. А на бал Маргариты , то до чего Вы дописали, пока не очень похоже. Ибо нет кровавой купели, и нет ее всевластия, пусть и всего на одну ночь, и нет милосердия, проявленного к несчастной, по воле обстоятельств , задушившей платком своего новорожденного ребенка. Поэтому с нетерпением буду ждать продолжения.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Ну это же только первая часть, которая вообще из Ильфа и Петрова :)
Viksa Vita: Констанс1 пишет: и нет милосердия Ну это же только первая часть, которая вообще из Ильфа и Петрова :)
Armande: Констанс1 пишет Вареный рис с изюмом-это кутя ( не при нас всех будь сказано) Ее у православных христиан на поминках подают. Да, так и есть. Меня этот "салатик" тоже несколько напряг. Только название чуть другое - кутья. Ее еще в рождественский сочельник подают, но в основном, да - поминальное блюдо. Интересная у Вас, Viksa Vita, классификация творцов вырисовывается. Французы - отцы. Англичане - преподобные. Русские - в православной иерархии. Итальянец (столь любимый мной Умберто Эко) - падре. Могу только догадываться, что Вы придумаете дальше, если дело дойдет до Гёте (у него ведь тоже есть Маргарита) и т.д., и т.п.
Орхидея: Я кстати тоже не только про Маргариту Булгакова вспомнила, но и про Маргариту Гёте. )) Может не с проста? Viksa Vita, а можно поинтересоваться, это только художественным приём или вам видится родство Дюма с Атосом и Портосом, а Маке с Арамисом и д'Артаньяном? И почему?
Viksa Vita: Armande пишет: Да, так и есть. Меня этот "салатик" тоже несколько напряг Чем напряг салатик? Видимо, ружье не выстрелило, надо как-то поменять порядок фраз. Задумка такая. Отец Сандро ковыряется вилкой в салате (Оливье)... тут автор (всезнающий, который я) спохватывается, и вспоминает, что салат Оливье еще не существовал в 1841 году, и меняет реквизит (как поменял его прежде отец Сандро, превратив кресла в стулья). Салат исчезает и появляется рис. Это не прочитывается? Насчет поминальной кутьи, это вы сами наассоциировали, у меня такой ассоциации не было, салат совершенно рандомно заменился рисом, могло быть и пюре. Но за поминальную ассоциацию вдвойне вам благодарна. Орхидея пишет: Маргариту Булгакова вспомнила, но и про Маргариту Гёте Но Маргарита Гете уже сама по себе заложена в Маргарите Булгакова без моей помощи :) Как, впрочем, и Королева Марго. Орхидея пишет: то только художественным приём или вам видится родство Дюма с Атосом и Портосом, а Маке с Арамисом и д'Артаньяном? И почему? Не смогу с точностью объяснить. Портос и Атос, как мне кажется, в самом деле какие-то важные части самого Дюма. Арамис ему менее близок, чем остальные, у него с ним странные отношения, кмк. ДАртаньян тоже как-то обособлен от Дюма, в основном своей бытностью главным персонажем романа :) Но скорее это личные ассоциации, просто хотелось, чтобы наиблизкие мне персонажи принадлежали самому отцу, а менее близкие - брату.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: нет кровавой купели А вообще я несколько в шоке, поскольку продолжение я написала некоторое время назад, и там таки появляется купель (хоть в ином контексте). А у меня и в мыслях не было про купель из Булгакова. Ассоциации это такой подарок! Armande пишет: Могу только догадываться, что Вы придумаете дальше Имама Омара?
Орхидея: Мне жаль, что нет биографических произведений персонально о Маке (либо я о них не знаю), а это позволило бы хоть как-то понять, что именно, какой кусочек души он вложил в сюжет и героев. Мне понятна ваша логика. Но лично у меня есть ощущение, что сам Дюма присутствует во всей четверке. Портос ему душевно близок и, очень возможно, что образ - отголосок генерала Дюма. Атос - любимое творение, отражение определенных установок и принципов. Отношения графа с Раулем, возможно, в чём-то есть отношения писателя с Дюма-сыном или наоборот отношения со своими родителями. Арамис шастает по женщинам и литературным салонам, находится в курсе культурной жизни. Только его автор надел литературным талантом и не поскупится подарить ему кое-что из собственного творчества. Можно вспомнить, что самого Дюма чуть не отправили учиться в семинарию. Д'Артаньян тоже походит на своего создателя, приехавшего покорять столицу и Францию. Вспыльчивый искатель славы, находчивый и жизнелюбивый выдумщик. Как-то так я это понимаю. Но духовный вклад Маке - для меня загадка.
Viksa Vita: Орхидея Согласна с вами целиком и полностью по всем пунктам, и загадка Маке тоже не дает мне покоя. Мне жаль, что он получился у меня несколько антагонистичным, я вовсе не думаю о нем плохо, но богу нужен дьявол :) Мне кажется, что Маке был ответствен за историческую часть текстов. В моем воображении (что и пытаюсть тут рассказать) он денно и ношно торчал в библиотеках и приносил Дюма хроники, при этом слагая их в линейное повествование и записывая их в удобоваримый вид, чтобы на этом фоне Дюма мог написать свою историю. Маке - декоратор в театре Дюма. На мой взгляд, ничем не доказуемый :)
Констанс1: Viksa Vita , мы кажется , влезли в дебри литературной критики, и анализа еще не получив законченное произведение. Так что, пишите, пишите.....
Viksa Vita: В следующей главе, которую, надеюсь, сегодня довершу, наконец, ибо она меня совсем вымотала, я приглашаю вас и дальше играть со мной в литературную игру, посвященную всем святым отцам, которые нас вскромили, так и не отлучив :)
Констанс1: Орхидея , гляньте в тему «» Книги о Дюма и его героях«». Я там запостила чуть-чуть о Маке и Арманд -тоже.
Viksa Vita: Глава сорок четвертая. Страшный Суд «И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь» *** Отец Сандро вынужденно замолчал, любуясь своим персонажем. Его можно было понять, ибо воистину было чем залюбоваться. Автор, кем бы он ни был, вполне допускает иную трактовку, отпуская читателю право на собственное восприятие, и все же вынужден предположить: никого прекраснее и благороднее отец Сандро за весь свой богатейший век так и не смог вообразить. Атос, величественный, несмотря на то, что был бос и в перекосившейся на груди распахнутой рубашке, спокойный, трезвый и хладнокровный, будто не его вечность вершилась сейчас, а он всего лишь явился на аудиенцию к королю, обогнул стол и оказался лицом к лицу с Создателем. Атос был ниже ростом, но, глядя на него сверху вниз, отец Сандро почувствовал, что от него убавилось сантиметров пять, а может быть даже и шесть. Автор, кем бы он ни был, вынужден сообщить, что даже сам Творец не избавлен от гипертрофированной идеализации, вызванной заниженной в некоторых сферах душевной жизни самооценкой. Атос понимал, что единственную возможность осуществить задуманный им план под названием «Память» он получит лишь в том случае, если Создатель оставит в повествовании хоть одно упоминание о Маргарите. Ведь если он вычеркнет хозяйку с улицы Феру полностью, никто и вовсе не станет разыскивать женщину, и их совместная рукопись навечно затеряется во тьме эпох. Атос обязан был добиться у Творца правa на лазейку для будущего читателя, который, будь то волею случая, обстоятельств его собственной жизни, что отразившись в повествовании, заставят его невольно отождествиться с пятистепенным персонажем; или волею свойств его характера, наделенного жгучим любопытством к случайным деталям, не поленится отправиться на поиски апокрифа. Bступив же на этот путь, читатель тот, кем бы он ни был, станет восприемником вдовы Лажар, в следствии чего неизбежно сам превратится в автора. Преданный этот читатель, кем бы он ни был, обязан в эту самую минуту снять шляпу и, подметая перьями вымощенный каменными плитами пол своей квартиры в Иерусалимском предместье Ар-Хома, отвесить земной поклон графу де Ла Фер, превратившему его в автора. Автор в этот самым момент снимает не только шляпу, но и маску. Он выходит на широкий балкон, из которого открывается вид на грозное плато — гробницу царя Ирода, и на город на холме напротив — Вифлеем. Такое близкое и удивительное соседство могилы и колыбели. Умерший навечно осужден взирать на купель того, чье рождение возжелал пресечь. Автор, кем бы он ни был, в этот самый момент более не желает быть кем попало. Автор обретает образ. Автор зажигает сигарету «Вог» (автор предпочитает марку «Вalade au parc», но ее вроде бы перестали выпускать) зажигалкой «Клиппер» и мечтательно глядит широко открытыми глазами на холмистый ландшафт. У автора очень большие глаза, это его главное достоинство и недостаток. На желтых холмах кое-где вырастают изъеденные пулями наблюдательные вышки — «филбоксы» времен британского мандата. Автору, столь долго пребывающему в тени, хочется полюбоваться самим собой и невероятным миром, в котором обитает. Да простит читатель ему, а, точнее, ей, эту сугубо женскую нарциссическую несдержанность. Между редких низких кустов, нарушая нетронутый веками библейский покой, порою проезжают армейские джипы, блюстители бессмысленных границ. Муэдзины на высоких белых минаретах заунывно выводят призывы к полуденной молитве, и восточная тоска их касается автора, подпевающего им: «Аллах велик». В преддверии Cудного Дня трубит шофар в сефардской синагоге, и автор молит Создателя в эти Страшные Дни отпустить ей все грехи ее перед высшей инстанцией и ближними своими. Пусть же день этот завершится хорошей подписью. Пустынный ветер овевает еще не старое и вполне миловидное еще лицо автора. Если бы автор меньше курил, лицо его сохранилось бы еще лучше. Но пусть же читатель не вообразит себе, что автор — обездоленная вдова или ворчливый синий чулок, ищущий прибежища от жестокого мира в никотине и в чужом воображении. Отнюдь. Aвтор — женщина бальзаковского (да, именно его) возраста, которой, слава создателю, повезло с миром снаружи и внутри, но только не со скромностью. Внимательный читатель, несомненно, угадывает сейчас внутренний монолог автора, состоящий преимущественно из фразы: «Ах, хороша, чертовка!». Кто знает, может быть именно благодаря этому внутреннему монологу, движимая столь опасным самомнением, она, автор, и решила отыскать пропавший апокриф другой женщины, столь же похожей на нее внутренней судьбой, как не похожи их внешние судьбы. Впрочем, разве первое не связано не со вторым? Бьют колокола на колокольне Базилики Рождества Христова. Вьется по иссушенным солнцем холмам тропа в Вифлеем. И автор, подобно волхвам, бредущим за звездой, отправляется в путь за прекрасной и величественной тенью чужого воображения. Она уже почти настигла ее, в мольбе протягивает руки, пытаясь ухватить за плащаницу, но тень удаляется, ускользает, и гордо ступает прочь в свою судьбу. «Он оставил одежду свою в руках её», думает автор, и открывает в браузере новую закладку транслита. Ведь автор не умеет печатать кириллицей, и воспроизводит текст латинским шрифтом, переведенным электронным переводчиком в буквы русского языка. Автор при этом не лжет, а открывает истинное положение вещей. Тень чужого воображения требует своего и ее не остановят никакие языковые преграды. Ведь эта тень ни в чем не знает отказа. Впрочем, как и сам автор. — Напоминаю вам, монсеньор, что это и семейное дело, а не только суд, — заявляет персонаж, — а в семейном деле правом голоса наделяют близких родичей. — Однако… — говорит отец Сандро. — Я вынужден вмешаться… — Чтобы сообщить мне… — Что я желаю опровергнуть приговор. — Торг? Но это не в вашем характере, сын мой. — Я готов торговаться, если от этого зависит дальнейшая судьба моей квартирной хозяйки. — О, небо, что вы с ним сделали? — Никто ничего не делал со мной, монсеньор, а вы постоянно присваиваете мне бесчеловечность. — Нечеловечность. — Не будем играть словами. — Чего же вы просите? — Лишь права на ошибку. Каждый человек имеет право однажды усомниться в Творце, тем более неопытная женщина. Вы не инквизитор, монсеньор, и отнюдь не иезуит. Увидев, что отец Сандро начинает подтаивать, будто сливочное масло, брат Огюст тоже вскакивает со стула. — Еще одно слово, и я скрещу с ним перо! — кричит семинарист. — И в этот раз ему никто не поможет, даже вы, потому что если вы еще раз прислушайтесь к нему, я подам в суд на вас, отец мой! — Молчите, — бросает отец Сандро брату Огюсту. — Говорите, — приказывает он Атосу. — Не отменяйте приговор, но смягчите его. — Каким образом? — Оставьте ей хоть несколько абзацев. — Непозволительно! — брат Огюст стучит по столу. — Фразу? — осторожно просит Арамис. — Не прогибайтесь! — семинарист отбирает бокал ликера у отца Сандро и всучает чашку с горячим кофе. — Будьте стойким! — Взгляд, — просит и Портос. — Всего лишь крохотный взгляд. Ну совсем незначительный. — И строчку, которую сами уже и написали. Зачем переписывать целую страницу из-за одной строчки? Пустая трата бумаги и чернил, — резонно замечает Атос. — Вы, в самом деле, безумец, сын мой, — грустно улыбается отец Сандро, отхлебывая кофе, — и ничего не смыслите в литературе, и уж конечно не в печати. Разве дело в строчке? Я перечеркивал тысячи строк и рвал на части сотни листов, если, проснувшись по утру, упоенно не зачитывался тем, что написал перед сном. Да, это случалось редко. Но и так бывало! Бывало же? Брат Огюст не даст мне соврать. Вру ли я, брат Огюст? Я вру? Я хоть раз соврал? Вы несете ответ перед лицом правосудия! — Не врете, — нехотя признал семинарист. — То-то! Говоpю же я вам, что у меня готов черновик, в котором вашей хозяйке отводится весьма почтенная роль второстепенного персонажа. Я работал над ее образом, дети мои, работал и развивал! Хоть брат Огюст и докучал мне изо дня в день требованиями забросить простую мещанку, я все же развивал ее, назло ему. Как развивал я субреткy Кэтти! И ваш, Гримо, да, ваш характер, сын мой, хоть вы на меня и в обиде — я вас денно и нощно прорабатывал! Развивал ли я вас Гримо? Признайтесь честно: развивал или нет? Можете говорить: перед лицом высшего суда я наделяю вас правом голоса. — Развивали, — хмуро признался Гримо. — Не зваться мне слугой господина Атоса, если не развивали. — Браво, Гримо, браво! Вы умница, я всегда это утверждал. В общем, вы все, дети мои, благороднее некуда, но мозгов у вас маловато. В этом я согласен с моим подмастерье, и в этом моя главная оплошность; моя, а не его, приходится признать, ибо суд идет. Но eсли бы не развивал я вас без устали, беспрерывно и не покладая рук, если бы не заботился о вашем благополучии, даже отсутствуя из сюжета, разве все это приключилось бы с вами? Да, я пустил вас на самотек. Да, я признаю это перед ликом Фемиды. Но вместо себя я послал приглядывать за вами брата Огюста, а вы сами же его и изгнали. Вдова покойного Лажара не соврет. Изгнали ли вы брата Огюста из сюжета, дочь моя? — Нет, — вдова подняла глаза на отца Сандро. — Я его не изгоняла, он сам выбрал свой сюжет. — Что?! — взревел отец Сандро, заставив подскочить Портоса, оказавшегося весьма чувствительным к темпераменту своего Создателя. — То самое, — сказала вдова. — Он принял решение покинуть нас в самом разгаре битвы, не смотря на то, что я умоляла его о помощи. — Не может быть! Вы лжете перед лицом правосудия! — Она никогда не лжет, монсеньер, — спокойно сказал Атос. — Правильно, все правильно вы говорите, сын мой, — отец Сандро закусил губу, успокаиваясь. — Брат Огюст, что я слышу? Вы покинули их на поле битвы? — А что я мог поделать? — с вызовом вопросил брат Огюст. — Ну уж извините — развитие процесса дележа мантуанского наследства намного важнее мушкетера Атоса, а он чуть не загубил это дело, над которым я бился три месяца и все равно так и не сумел свести концы с концами. Хронология и так никаким манером не увязывалась. Я вам сотни раз объяснял, отец мой, что Марии Гонзага в 1622 году было тринадцать лет, и что пребывала она еще в девичестве, но разве вы послушались меня? Нет, не послушались. Bы, как обычно, настаивали на своем. Настаивали или нет? Отвечайте, отец мой, ибо суд идет. — Настаивал, — шумно вздохнул отец Сандро. — Настаивали. И перед лицом высшего суда и низшего, я обвиняю вас в том, что вы, как последний матрос, потребляете историю, будто она портовая шлюха! — Ах! — ахнул Арамис, чьи эстетические чувства были нешуточно задеты подобной пошлостью. — Не тревожьтесь, сын мой, — отец Сандро прикрыл руками уши Арамиса. — Не слушайте, когда говорит этот хам. — Если бы вы берегли историю так, как бережете слова, вам не в чем было бы оправдываться перед судом! — Добавил семинарист в праведном гневе. — И я не слова не сказал о бережливости по отношению к фабуле, потому что берегу ваши чувства. Отец Сандро побагровел, но сдержался, и по столу не стукнул кулаком. — Продолжайте, брат мой. Во имя справедливости, правосудие слушает вас. — И я продолжу, не сомневайтесь. Вы заставили меня чертить квадратуру круга с этим бестолковым мантуанским процессом, и без того запутанным, но главное — главное! — ни в какие ворота исторической достоверности не влезающим, но я все же исполнил вашу просьбу. Я перелопатил всю Сорбонну ради вас, Национальную Библиотеку и новейшую Сенатскую в том числе. Во имя вас я занимался мантуанским процессом, потратив столько часов, поскольку вы убедили меня, что это многообещающая интрига! А тут этот мушкетер Атос со своей инициативой! Как мог я позволить ему испоганить все мои труды? Он бы не донес письмо королеве-матери, потому что собрался помирать, вот я и обязан был импровизировать. Но я никогда не позволяю себе принимать самостоятельных решений, я советуюсь с коллегами, прежде чем, теряя рассудок и память, строчить ерунду. Я посоветовался с отцом Оноре. — Что?! — снова заорал отец Сандро. — Что вы сделали?! Портос закрыл лицо руками. — Монсеньер, oтец Оноре благородный человек, — прозвучал спокойный голос Атоса. — Он спас мне жизнь. Уверяю вас, он не посоветовал бы плохого. — Да, да, вы правы, сын мой, я молчу, молчу, — отец Сандро заткнул себе рот баварской колбаской. Но никакой благодарности со стороны брата Огюста не последовало и он лишь сухо продолжил. — Мушкетер Атос прав: отец Оноре действительно отговаривал меня от бездействия, почему-то сочтя сию предысторию интересной. Не могу понять, почему, но так и было, даю вам слово перед ликом Фемиды. И все же, все же, отец мой, прошу вписать в протокол, что я выстрелил. Дважды. Но это не помогло. Мушкетер Атос собрался умирать и ничего тут не попишешь. Но я решительно не понимаю, к чему мне в этом случае оправдываться, ведь сами вы, отец мой, настырно требуете оставлять за персонажами свободу воли. Влечение к смерти — разве не проявление свободы воли? Отец Сандро задумался. Воспользовавшись его замешательством, семинарист снова бросился в атаку, отчаянно путая функции защиты и обвинения. — Да, я забросил сюжет. Но я предоставил им свободу действия, а они перекроили все сами на свой лад. Она перекроила, ваша излюбленная вдова. К тому же мушкетер Портос потом избил меня. — Я не избивал вас, сударь! — загремел Портос, тут же покосившись на отца Сандро. Но увидел лишь одобрение. — Если бы я избил вас, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Отец Сандро грозно поглядел на брата Огюста. — Глагольте истину, брат мой, ибо суд идет. Лишь точные показания будут рассмотрены, никакого крючкотворства. — Не избивал, скинул с козел экипажа — какая разница. Верзила отобрал средство передвижения, хоть мог бы и попросить вежливо. — Но я просил вас! — стукнул по столу Портос. — Я сказал вам: «Человек умирает», но вы лишь безразлично пожимали плечами. Вы мерзавец, сударь, вам плевать на человека. Отец Сандро ободряюще подмигнул Портосу. — Плевать ли вам на человека? — снова строго обратился он к брату Огюсту. — Между человеком и исторической достоверностью я выбираю вторую, — без колебаний отвечал брат Огюст. — Роль личности в истории преувеличена и возвеличена вами, отец Сандро. При этом, то, что вы творите с Красным Герцогом — вот истинное преступление. Вам прекрасно известно, сударь, что в этом наше главное разногласие. Потомки не простят вам такого безобразия, попомните мои слова, сказанные в трезвой памяти и со светлым рассудком, ибо я ничего, окромя вишневого сока, не пил перед ликом правосудия. Но как бы там ни было, без экипажа я не мог последовать за сюжетом. Не гнаться же мне на своих двоих за лошадьми. — Какая глупая отговорка, достойная крючкотвора, — фыркнул отец Сандро. — Вы могли оказаться в соборе Святого Петра силой воображения и никакие лошади вам для этого не были нужны. Но у вас напрочь отсутствует воображение, и именно в этом я обвиняю вас, брат мой, преклоняя голову перед весами Фемиды. — Но постойте, отец мой, — неожиданно вмешался Арамис. — Дело не в воображении, которым, я уверен, щедро наделен брат Огюст. Перед лицом верховного суда я вынужден утверждать, что в чужой собор со своим уставом входа нет. Отец Оноре не звал брата Огюста, следовательно, последний не мог проникнуть в азиль, столь любезно предоставленный нам доброй волей отца Оноре. — Благодарю вас, шевалье, — криво улыбнулся семинарист. Отец Сандро погрузился в раздумья, поливая при этом сметаной и малиновым вареньем крепы а-ля-рюс. Все присутствующие взирали на него с нетерпеливым ожиданием. — Вы все это записали? — обратился, наконец, отец Сандро к помощнику. — Конечно записал. — Покажите. Брат Огюст извлек какие-то помятые бумаженции из рукава сутаны. Отец Сандро пробежался по ним беглым взглядом, прищурился, нахмурился, с порицанием покачал головой, и запрятал их в свой собственный карман. — Дрянных писак пустая пачкотня у вас вошла уж в правило, как видно. В общем так, господин Крючкотвор. Верховный суд обвиняет вас в полном отсутствии полета мысли и вдохновения… Дьявольщина, ну что вы вскакиваете каждый раз, как чертик из табакерки. Сидите смирно, суд идет. Гримо, усадите его на место, как положено приставу. Итак, суд пришел к следующему заключению. Вы имеете право на свою точку зрения, брат мой, поэтому я не разорву к чертовой матери ваши каракули, а сберегу их в своих архивах, и пусть потомки нас рассудят, если обнаружат ваши художества. Я им не помешаю в этом благородном деле. Но за то, что вы бросили сюжет на кульминационной точке его развития, оставив сына моего, графа де Ла Фер, умирать, а мадам Лажар — заниматься экспромтами в стиле нашего любезного камергера Фредерика, чье непосредственное влияние, сестрой Авророй приумноженное, столь заметно на отце Альфреде… Короче говоря, вы приговариваетесь к… Отпустите ему сперва грехи, шевалье дʼЭрбле. — Отпускаю вам все грехи ваши, — произнес Арамис, осеняя воздух крестным знамением. — Bы, брат Огюст, приговариваетесь к тому, что имени вашего, когда «Три мушкетера» обернутся переплетом, на обложке не будет. К забвению потомков, иначе говоря, приговариваетесь вы. — А?! Брат Огюст, теряя дар речи, уже собрался вскакивать, но Гримо твердой рукой пригвоздил его к стулу. — Я не понимаю! Но почему?! Каким образом? Это произвол! Это насилие над личностью! — нашел слова семинарист, пытаясь вырваться из цепкой хватки Гримо. — При чем тут я? Каким образом оказался я на скамье подсудимых? Суд обвинял вдову Лажар и вы уже готовы были вынести ей приговор, пока опять не вмешался этот самозванец де Силлег! — Не называйте так его сиятельство графа де Ла Фер, — вежливо попросил Арамис, — или и мне придется от вас отвернуться, сударь. — Ах да! — хлопнул себя по лбу отец Сандро и комната слегка качнулась. —Да, это. Конечно, я запамятовал, запамятовал. Мадам Лажар. Суд возвращается к вам. Что же я хотел сказать, прежде чем суд стал обвинять вас, брат мой? Отец Сандро по привычке обратил вопрошающий взгляд на брата Огюста, но тот отвернулся от Создателя. Отец Сандро пожал плечами, пытаясь самостоятельно проследить за ходом своих мыслей. Задача была не из легких.
Viksa Vita: — Вы говорили, монсеньер, что пустили нас на самотек, — пришел на помощь Атос. — Благодарю, благодарю покорно, сын мой. В самом деле, я пустил вас на самотек, вручая вас ответственности господина Крючкотвора. Я покинул вас, доверяя ваши предысторические судьбы господину Крючкотвору и вашим свободным волям, но вы, вы, дети мои, забыли обо мне и доверять мне перестали, отвернувшись от меня совсем, как последние еретики, и ополчились против меня, взбунтовавшись. Да, вы сами худо-бедно справлялись, но никто не умер, и за это правосудие не предаст вас анафеме, хоть вы и заслужили ее сполна. — Как это «никто не умер »? — снова вскричал брат Огюст. — А Шарлота Баксон? — Кто такая Шарлота Баксон, монсеньер? — удивился Атос. — Жена ваша. Это одно из ее имен. Куда ее прикажете подевать из повествования, отец мой? Двадцать пять глав в «Ле Сьекль»! Тысячи читателей! Контракт с издательством! Шутить изволите? Ее уж точно не вычеркнуть. Я не позволю! — В самом деле, — вспомнил отец Сандро, снова впадая в раздумья. — Ну и что? — вдруг вмешался Атос невозмутимым голосом. — Как это «ну и что»? — возмутился брат Огюст. — Пустяки. На протяжении двадцати пяти глав никто и не догадывается, что она моя жена. Исходя из этих глав, миледи может быть кем угодно, и вовсе не той, кого казнила мадам Лажар. Ничего не придется переписывать. Как вы говорили, сударыня, цитируя мудрого отца Альфреда? — Атос обернулся к Маргарите. — «Неопределенность прошлого диктует расходящиеся тропы в саду настоящего». Придумайте ей другую предысторию, монсеньер, ваше воображение неистощимо. Черт возьми, пусть она будет женой Портоса. Брат Огюст открыл было рот и на долгие мгновения забыл его закрыть. — А он чертовски умен, — расцвел отец Сандро, показывая пальцем на Атоса. — Она хороша собой? — спросил Портос. — Весьма и весьма, — пришлось признать Атосу. — Знатна? — О, да. — Богата? — Сам сатана наделил ее всеми дарами, доступными человеку, — глухо изрек Атос. — Не надо больше этой шарманки, сын мой, она мертва, все в порядке, — постарался приободрить его отец Сандро. — Нет, я не согласен, — мотнул головой Портос, усиленно борясь с соблазном, ради желания произвести впечатление на отца Сандро. — Вам не довольно того, друг мой, что вы, в своем мнимом превосходстве, одариваете меня своей фамильной шпагой, так теперь еще и женой хотите одарить с вашего графского плеча? Я бы и проглотил самолюбие, и может быть даже и согласился взять эту леди в жены, чтобы помочь вам, и избавить вас от ее присутствия, но нет, я не могу этого сделать. — Но отчего же, сын мой? Не бросайте брата своего в беде. — Вы назвали ее «миледи», а это значит, что она англичанка! A я ни за какие деньги не готов связать свою судьбу с англичанкой, даже ради Атоса, уж увольте. — Не ссорьтесь, дети мои, — с умилением улыбнулся отец Сандро. — Давайте отдадим ее шевалье дʼЭрбле. — Прошу прощения, отец мой, но вы, кажется, слишком много выпили. Я собираюсь стать аббатом, у меня не может быть жены. — Вот именно, — буркнул брат Огюст. В этот момент все участники суда с надеждой посмотрели на Гримо, но тут отец Сандро мотнул головой, и все опомнились. — Не быть ей ничьей женой среди присутствующих, но ради вас, мой благородный граф, так и быть, я что-нибудь придумаю. Ho o чем шла речь? — Вы, кажется, хотели предать нас анафеме, — напомнил Арамис. — Не совсем так, шевалье. Я грозил вам анафемой, но вовсе не собирался предавать вас ей. Я грозил вам анафемой, поскольку вы отвернулись от меня и стали поклонятся Ваалу. — «Ибо сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили жертвенники Твои и пророков Твоих убили мечом», — промолвил Арамис догматически. — Истинная правда, шевалье, но добр я и корыстен, а вы — слишком выигрышные фигуры, чтобы бросать вас на ветер. K тому же за двадцать пять глав многотомника мне уже заплачено и существует договор с газетой, а его уж точно не в моих силах переписать. Но справедливости ради, перед лицом правосудия, и пусть Фемида поразит меня громом, если я хоть одной запятой солгу: заявляю во всеуслышание, что даже отсутствуя имманентно из сюжета, даже в Марселе и в дорогах, даже принимая участие в судьбе несчастного и всеми покинутого узника замка Иф, на которого вам всем наплевать, будто он не сводный брат ваш, а чужой вам человек… Итак, я хотел сказать, что занимаясь всеми этими прелестями я все же неустанно и неусыпно, денно и нощно, утром и вечером держал, упорно держал вас в своей голове! — и отец Сандро постучал по своему черепу костяшками пальцев. И раздался гром. И затряслась земля. И пол, и стены, и потолок, и стол со стульями, и домашняя утварь — все заходило ходуном от этого землетрясения. Атос пошатнулся, и ухватился за плечо Портоса, схватившегося за стол. Мадам Лажар качнулась на взлетевшей кровати. Арамис снова ощутил прилив тошноты. Гримо вскрикнул, что ничуть ему не подобало. Брат Огюст косо посмотрел на отца Сандро, устало вздохнул, встал, и, взяв его голову в свои руки, привел ее в стабильное положение. Комната, подобно судну, вышедшему из бури в спокойную гавань, выровнялась и снова срослась с землей. — Да, прошу прощения, — извинился отец Сандро, присаживаясь, и опасно обращая внимание на модный в ту эпоху Sachertorte. Немедленно почуяв опасность, брат Огюст скрыл торт от глаз, опуская фарфоровое блюдо на пол между собой и Гримо. Обычно жизнерадостные глаза отца Сандро при этом наполнились тоской, но он быстро оправился. — Не вздумайте даже, дети мои, предположить, что я какой-нибудь халатный писака, к которому персонажи от потолка сыплются на голову. Ничего подобного. И несмотря на то, что злые языки чего только не наговорят, я думаю! Мыслю! Работаю! И только потом сажусь за стол. Но даже когда я ем, вы всегда со мной. И во сне я присутствую с вами. Так знайте же, упрямые и недоверчивые дети мои, что в изначальном замысле, после казни вашей жены… Да, вы должны были казнить ее в конце концов, вы, дорогой граф де Ла Фер… Почему вы так удивлены? Не надо этих ползущих вверх бровей, сын мой. Сохраняйте хладнокровие. Можете побледнеть, если вам угодно. Так вот, вы должны были казнить ее, вы, а не ваша домовладелица… Hо как же там было дальше? Брат Огюст, будьте любезны, напомните — что я там собирался сочинить? — Вы собирались сочинить, что этот… господин, возвратившись к себе домой на улицу Феру после казни миледи, встречает там его квартирную хозяйку, которую, наконец, соизволил заметить. Но я всегда был против подобной слащавости, внесите в судебный протокол. — Ну вот, вы в очередной раз высказали свое «фи», брат мой, и это учтено. Но ведь ничего толковее «фи» вы высказать не способны, поэтому лучше сидите молча. Итак, вы замечаете ее, сын мой, несомненно. Но что вы с ней станете делать дальше, я пока не решил. То есть вы пока не решили. Но теперь уже, увы, ни вам, ни мне этого не решить. Перед лицом правосудия я оглашаю, что все началось с того, что вы попросили у меня оставить мадам Лажар хоть строчку и не предавать ее забвению. Но вы, милый мой граф, хоть и чертовски умны, в самом деле ничего не смыслите в литературе, если требуете оставить на страницах повествования изуродованную женщину, которой будет уделена одна строка. Что прикажете мне делать дальше с этим не стреляющим ружьем? Она более не прозрачна. А за это возблагодарите прекраснодушного отца Виктора. Если не развивать хозяйку дальше, ее необходимо вычеркнуть. А я не в силах развивать дальше изуродованный персонаж и его трагическую судьбу общественного изгоя. Не моя это стихия. Обращайтесь к отцу Виктору, он обязательно согласится вам помочь. Этот мрачный ханжа, бездельник, который уже десять лет ничего путного не сочинил, будет счастлив подхватить чужой сюжет. И отец Сандро обиженно проглотил розоватый воздушный меренг. — Вот именно, — поддакнул брат Огюст. — Должен же быть и для хозяюшки какой-то выход, — печально вздохнул Портос. — У нее тоже очень даже выигрышная фигура. — Вы и так покарали ее достаточно, — сказал Арамис. — Одна строчка это сущее издевательство. Если бы вы спросили меня, так лучше уж никакой вообще. Но, все же, существование предпочтительнее небытия. Иногда одной строчки достаточно, чтобы создать вселенную. Вначале было слово. — Следует отдать должное образности мышления поэта, — сказал брат Огюст, — хоть я категорически не согласен с ходом его мыслей. — В принципе, я тоже, — согласился отец Сандро. — Жертва должна быть принесена. Мне весьма жаль, но я вынужден вычеркнуть хозяйку с улицы Феру из романа, ибо я не вижу никакого иного выхода, а вы не помогаете мне творчески, дети мои, а только отягощаете совесть муками. А в таком состоянии души ничего путного сотворить категорически не получается, даже мне, — и отец Сандро, тяжело вздохнув, заел свою совесть большой и сочной клюквой. — Жертва, — послышался грустный и несколько циничный голос мадам Лажар. Присутствующие повернулись к ее постели. — Вы все говорите обо мне в третьем лице, будто меня здесь не существует. Я еще у себя хозяйка! Не спасайте меня более, ибо я не нуждаюсь в спасении. Я поклялась принести жертву, и я принесу ее во имя достоверности отца Оноре и ради милости, оказанной мне отцом Виктором. Но быть забытой будущими поколениями — разве это непосильная жертва? Потомство! Вот о чём мне речи надоели! Меня и так всю жизнь никто не помнил, мне не привыкать. Вы, благородные господа, пытаясь силой впихнуть меня в сюжет, зря усложняете простую и чудесную историю. Напрасно мирные забавы продлить пытаетесь, имею честь заявить перед лицом суда. Давайте же все просто забудем об этом печальном и прекрасном инциденте, не отягощая его более лишними словами. Избавьтесь от черновика, отец Сандро, вы ведь так хорошо умеете расправляться с первоисточниками. Вам все дозволено, ибо вы великий Творец. Брат Огюст прав: вычеркивайте меня. Ничего из этого не происходило в действительности. Лишь плод чужого воображения. Память сотрется, травой зарастет. — Ни слова больше, Маргарита! — теряя самообладание, попытался остановить ее Атос. — Что вы делаете? Вы же видите, правосудие колеблется! — Я не стою колебаний, a время не ждет, — спокойно сказала хозяйка и тоже встала, направляясь к отцу Сандро. — Я слушала всех вас, теперь же суд выслушает меня. Я получила все, чего пожелала; мне больше ничего не нужно, ибо счастливее меня никого не было на свете, и мне счастливее уже никогда не стать. — Душа моя, — воззвал Атос к ее благоразумию, — вы разбиваете нашу мечту! — Разве я сама о тебе не мечтала? — хозяйка обернулась к нему. — Давно мечтала, столько лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты воображала, доброго, честного, хорошего, благородного, что вдруг придет да и скажет: «Вы прекрасны, Маргарита, а я вас обожаю!». Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь… А тут ты… то есть, вы, сударь. Плоть и кровь, в моей избе. То есть в доме моем, на улице Феру. И как же тут было не начать жить? Да если бы вы даже ни разу не посмотрели на меня, в тот день, как вы переступили порог дома моего я и родилась. Так что же теперь не быть жалко? Не жалко, сударь. Ведь было, было. Перед ликом Фемиды, я имею честь заявить: знайте же, что с этого момента я снимаю с себя всю ответственность и вручаю в руки Творца свою судьбу. Я готова понести наказание за то, что отреклась от вас, отец мой. Вы впустили в мой дом графа де Ла Фер, благодаря чему уже отдали мне строчку, и пусть она лишь единожды прозвучала в этом мире, благодаря ей я существую и стою сейчас перед вами, кровь от крови вашей, плоть от вашей плоти. Крест деревянный иль чугунный назначен нам в грядущей мгле эпох — это не имеет никакого значения, если в этой эпохе нам была отпущена жизнь. Бессмертие вовсе не нужно мне; как и всякому человеку, мне хватило одной единственной жизни. Пусть приходит апрель чистым и незапятнанным. Издавайте повествование без меня. Маргарита, похожая на белый призрак, обретая некоторую неземную прозрачность, воспарила слегка над полом. Волосы ее взметнулись и темным облаком поплыли за ее спиной. Она протянула руки к Творцу. В ее руках материализовалась рукопись, написанная совместно с отцами Оноре и Альфредом, та, что лежала в седельной сумке на кобыле Базена. — Моя ли рукопись, отец мой, спрашиваю перед лицом суда? — Твоя, радость! Твоя, королева! — Вручаю ее в руки ваши. И рукопись эта, будто сама судьба ее, легла на открытые ладони отца Сандро. — Не… не… связать ли нам ее? — шепнул Портос Арамису, — или не послать ли… С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла? — Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие, — прошептал дрожащий Арамис, не в силах отвести глаз своих от парящей в воздухе хозяйки. — Отец мой, черновики не интересны никому, кроме нас и вас самого. Начините же сначала, так, как собирались. Разорвите наброски, сожгите черновики. — Рукописи не горят! — вскричал Атос. — Горят, еще как горят, господин мушкетер! — крикнул брат Огюст. Не дав никому опомниться, он схватил каминные щипцы, разгреб два тлевшие полена, и чуть только вспыхнул огонь, вырвал бумаги из рук отца Сандро и швырнул их в пламя. Все ахнули; многие даже перекрестились. Атос бросился к очагу, но пламя взметнулось и поглотило страницы быстрее, чем кнопка «делит» вымарывает отчаянные поступки, несдержанные жесты и даже фразы самого, пришедшего в этот критический момент автору на помощь, иерарха Федора, бессовестно отредактированные транслитом. Безумная улыбка бродила на бледном как платок лице Атоса. Правда, он не мог отвести глаз от огня, от затлевшейся рукописи; но, казалось, что-то новое взошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он не двигался с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он от своего не отступит. Атос прижал руку ко лбу, словно пытаясь охладить горячечные мысли. Будто принимая бесповоротное решение, которое не сожжешь потом и не перепишешь, он обернулся к хозяйке. — Вы сейчас загубить себя хотели, безвозвратно, потому что вы никогда не простили бы себе потом этого: а вы ни в чем не виноваты. Быть не может, чтобы ваша жизнь совсем уже погибла. — Вполне вероятно, — сказал брат Огюст, презрительно глядя на огонь, — что именно безвозвратно и погибла. Хозяйка же не могла уже ничего сказать, ибо у нее более не было голоса. Лишь бесплотный дух в ночной рубашке парил над землей. Это мрачное видение настолько расстроило Атоса, что он выглядел постаревшим лет на двадцать. Теперь он повернулся к отцу Сандро, все это время сохранявшему столь же недовольное выражение лица, как было у него, когда речь заходила об отце Оноре и прочих его коллегах. Ревность то была, зависть, оскорбленное самолюбие или восхищение чужим размахом и глубиной, а может быть и все это вместе взятое, кто знает? Отцу Сандро всегда плохо удавались женские образы, он прекрасно понимал это, хоть и отказывался признаваться в этом публично и даже перед ликом правосудия. Но может быть именно это и была главная причина гнева его на отца Оноре: удачные женские образы со сложными характерами, а не жанровые и стилистические разногласия. Но тут взор его обратился к Атосу, а, взглянув на Атоса, отец Сандро позабыл немедленно обо всех этих низменных и презренных чувствах, касающихся своих коллег, ибо благородство Атоса приковало его взгляд, пробуждая тем самым силу духа и вдохновение в Творце. — О чём вы грезите, отец? Спуститесь-ка пониже! — вырвал его из мечтаний Атос. — Вам хорошо смотреть с надзвёздной вышины! Сожгли вы предысторию и загубили личность, а с ними голос. Но, как прежде, я требую от вас всю ту же строчку, которую забвению предать вы пожелали нынче! — сказал он, смертельно бледный и величественный, как статуя Командора. — Да сколько же можно твердить одно и то же! — рассвирепел брат Огюст, ударяя щипцами об стену. — Не будет строчки для вашей хозяйки, приговор был вынесен! Жертва принесена! Черт вас подери, рыба-молот проглотила вашу строчку на тридцать седьмой параллели южной широты! Но слова семинариста для Атоса были тем же, чем являются для трехмачтовой шхуны мелкие рыбешки, проплывающие у ее борта. Он смотрел лишь на своего Творца. — Тут есть еще какие-то обрывки, — внезапно сказал Портос, нагибаясь к затлевающим бумагам. Вынутые из камина клочки были наполовину уничтожены. Из почти сгоревших строк можно было разобрать лишь немногие слова. Арамис стал исследовать эти клочки. Он поворачивал их, смотрел на свет, разглядывал каждую буковку, которую пощадил огонь. — Здесь можно различить еще кое-какие слова. — Но, по крайней мере, в этих-то словах еще же можно уловить какой-то смысл? — Трудно сказать что-нибудь определенное на этот счет, дорогой мой: уцелевших слов очень немного. — Да, смысла здесь не много, — с разочарованным видом проговорил Портос. — Как бы то ни было, — заметил Арамис, — ясно, что это французский язык. — В этом нет никакого сомнения, — отозвался Портос, — слова «имя», «смерть» и «любовь» уцелели. Ну вот, уже кое-что мы знаем! — Портос с радостной надеждой посмотрел на Арамиса. — Слишком мало, слишком обобщенно и никаких деталей, — печально вздохнул Арамис, глядя на парящий призрак. — Это мог написать кто угодно и когда угодно. Уцелевший текст обезличен. Простите нас, сударыня, как мы прощаем должникам своим. И вы, Атос, простите нас, перед лицом суда. Но Атос не слышал никого и ничего не видел. — Отец мой, — произнес он своим глубоким мягким бархатным голосом, — выслушайте меня. — Господин граф, я отдал вам все свое время. Отец Сандро произнес это с большой грустью, потому что ему ничего так сильно не хотелось, как слyшать голос Атоса. Он мог предаваться этому занятию долгими часами, несмотря на то, что сроки поджимали и главы застаивались. И все же существовали сроки, существовала реальность, а в ней существовали обязанности, поэтому отец Сандро через силу выдавил из себя: — Я не могу вас больше слушать, сын мой. Но хоть эти печальные слова были равносильны приказанию удалиться, Атос не собирался слушаться приказов. — Монсеньoр, но я не успел высказать то, что хотел сказать вам, а я так редко вижу вас, что должен использовать случай. Я прошу вас… нет, я требую — оставьте ей строчку. Мне казалось, что вы справедливый Творец. Неужели я ошибался? — Вы понимаете, сударь, что вы меня оскорбляете? — Я вовсе не собирался оскорблять, вас, монсеньер, лишь высказать свое предположение. — Вам не позволительно высказывать предположения, касающиеся моих творческих мотивов. Вы нарушаете правила этикета. — Почему вы отказываете ей в строчке? Разве полное отсутствия из действия не достаточно великая жертва? Разве отсутствие голоса не достаточно великая жертва? Почему они не удовлетворяют вас? — Так решило правосудие. — Правосудие? — Атос огляделся по сторонам, будто пытаясь отыскать Фемиду в этой комнате. — Но это ваше и только ваше решение, монсеньoр. Да будет позволено почтительнейше осведомиться у монсеньoра о причине отказа! — Я объяснил вам свои причины, но они вас не удовлетворили. Я не в силах убедить вас в них, и вы либо согласитесь с ними, либо откажетесь соглашаться. Но, господин граф, — сказал отец Сандро, мрачнея, — вы слишком многое себе позволяете. Я прошу… нет, я приказываю вам… замолчите. — Я выскажусь до конца, — произнес Атос, не менее мрачный, чем его Творец. — Я умолкну не раньше, чем сочту себя удовлетворенным вами или своим собственным поведением. — Каков наглец! — вскричал брат Огюст. — Не смейте колебаться, отец мой! — Вы тоже молчите! — прогремел отец Сандро. — Я выслушаю его, и пусть это будет в последний раз. — В таком случае, монсеньoр, я требую у вас истинного правосудия, присущего благородному Творцу, а не этой дешевой ярмарки! Приходит нас судить по толкам из газет! Для них одно — театр, балы, маскарады! Лишь любопытством весь народ гоним. Чтоб роль играть, ведь им не нужно жертвовать ничем, в отличии от нас. Отец Сандро побледнел, что происходило с ним крайне редко. Стол пропал. На его месте на полу расстелилась красная ковровая дорожка. Атос вступил на нее. — Маргарита Лажар, женщина с правом на собственное имя и на голос, спасала не раз наши жизни и чести, тогда, когда вы, монсеньoр, бросили нас на произвол сюжета. Эта женщина не раз жертвовала своим собственным благополучием во имя правды, исторической и внутренней. Да, она обращалась за помощью к иным Творцам, но разве можно пенять ей на это, когда ее собственный Творец занимался делами огромной важности? — Вы иронизируете, граф? — спросил отец Сандро в самом деле не понимая. — Что это значит, сударь? — Отнюдь! Я преисполнен уважения к вам и к вашим решениям, монсеньoр, и склоняю голову перед делами той великой важности, кои вы предпочли нам, простым мушкетерам. — Перед ликом Фемиды я говорил, что не забывал о вас ни на мгновение и все время держал вас в голове! Oтец Сандро снова мотнул этой самой головой, но в этот раз помещение не сдвинулось с места, а дорожка из красной стала алой. Золотистое теснение из королевских лилий расцвело на ней.
Viksa Vita: — Что с вами? Или вас коснулось вдохновенье? — улыбнулся Атос краешком губ. — Перед лицом верховного суда объявляю вам, ваше сиятельство: горе тем, кто вмешивается в мои дела! — как конь, мучимый мундштуком, что дергается у него во рту и рвет губы, отец Сандро мотнул головой. — Я принял решение. — Позвольте же его оспорить! Я имел честь доложить монсеньеру, что никакие преграды не могут остановить меня, покуда вы не применяете силу. А покуда вы ее не применяете, я склонен думать, что вы колеблетесь. — О, боже! — воскликнул Арамис в ужасе. — Я не колеблюсь… я просто… отказываю. Атос на мгновение задумался, потом очень тихо сказал: — Соизвольте, монсеньер, огласить причину вашего отказа, поскольку ваша ненависть к отцу Оноре вовсе не является мотивом достаточно веским, чтобы предавать из-за него забвению личность человеческую. — Это что же, допрос? — воскликнул отец Сандро. — Лишь просьба получить ответ. — Ваши просьбы звучат как приказы, господин де Ла Фер. — С этим я ничего не могу поделать, вы сами создали меня таковым. — В моих силах отменить созданное! — Я не стану мешать вам, — снова улыбнулся Атос, который именно этого и добивался. — В чем вы обвиняете меня, господин граф? — еле слышно спросил Творец. — Говорите, ибо перед лицом высшего суда и низшего, я даю вам право самостоятельного голоса. — Не следует давать мне это право. Других себе рабов ищите, монсеньер. Мне высшие права природа уделила. Oтец Сандро пошатнулся и обессиленно упал в кресло, ибо сам пастор Иоганн Вольфганг могучими крыльями своими защищал сейчас Атоса, а на это даже брату Огюсту нечего было возразить. — Говорите же! Суд слушает вас, граф де Ла Фер! — Вы не любите женщин, монсеньер, — тихо сказал Атос. — Вы не умеете с ними обращаться. Не суд вы вершите, а от собственной неумелости удираете, как последний трус, вместо того, чтобы упорно учиться тому, чем обделил вас господь, во всех остальных сферах щедрой рукою наградив вас талантами. — Что вы позволяете себе? — отец Сандро раздирал в руках клетчатый носовой платок, чуть не изорвав его совсем. — Лишь то, что позволяете мне вы! А вы позволяете мне требовать у вас правосудия. И я повторяю: оставьте моей квартирной хозяйке право на взгляд. — Взгляд на вас, сударь? — На меня, монсеньер, раз уж ничего достойнее меня вы придумать не в силах. — Вы забыли, сударь, что перед вами Творец и что ваши слова — преступление! — отчаянно воюя с самим собой, провозгласил отец Сандро. — А вы забыли, что разбиваете жизнь двух молодых людей, несмотря на то, что мою уже однажды разбили. Вы играете жизнями, будто они кости в стакане! Вы судьбы все в куски мельчайшие крошите. И этот винегрет успех доставит вам. Легко вам выдумать! Легко представить нам, как на потеху толп вы нас бросаете, как будто мы забава. А это смертный грех! — Опомнитесь, Атос! — борясь с собою, между Атосом и отцом Сандро встал сам Портос. — Пред вами милосерднейший Творец! — Об этом помню я! На милосердие его лишь уповая, прошу его забвению предать - но не мадам Лажар - а распри личные и личные конфликты, которыми терзаем сам Творец, во имя справедливого суда! Но ежели поступит он иначе... — Что же будет тогда? — усмехнулся брат Огюст. -…, а иначе мои собратья и я сам отныне свободны от всякой привязанности и всякого уважения к вам. Вы станете нашим врагом, монсеньер, и отныне над нами лишь один бог, наш единственный повелитель и господин. Берегитесь! — Атос занес руку над Творцом. — Атос, вы совсем обезумели! — Арамис схватил Атоса за руку, с неожиданной силой уводя ее за спину. — Прекратите немедленно или я скрещу с вами шпагу! — Уйдите с дороги, — сказал Атос. — Посторонитесь! Я не желаю вмешивать вас в мои личные дела! — Но это семейное дело, а не ваше личное! — заревел Портос. — Мой сын прав! — заревел и отец Сандро, не в силах более сдерживаться перед этим человеком, которого назвать персонажем язык не поворачивался. — А ежели он прав, тогда проявите отцовское благородство, монсеньер, и не прячьтесь более за маской хладнокровного судьи, которая так не подобает вам, ведь вы и слова вымолвить не в состоянии, не рассмеявшись при этом. — Уймитесь же вы, наконец, господин мушкетер! Брат Огюст впервые был в самом деле страшен в своей справедливости, ибо сама Фемида стояла за его спиной и держала весы, а рядом с ней тот мученик великий, который ради слов спускался в ад. — Хозяйки память на земле невоскресима. Ведь от нее и суд, и милость отошли. Она не стоит слов: взгляни — и мимо! При этом, именем своим отец Сандро гремит земле, и слава эта угодна небу, благостному к нам! Почтите высочайшего поэта! Создатель, сударь, огласил свое решенье! И оно неоспоримо перед лицом верховного суда! Вы невозможного желаете, слепец! Гордец! Безумец, чье самомненье, погубит всех! Не преграждай сужденного пути! Того хотят — там, где исполнить властны, то, что хотят. И речи прекрати! Вовсе не собирался Атос прекращать свои речи, ибо Сказитель Слепой укрывал его тогой своею, мощью бессмертных богов Олимпийских и правдой простою. — Что ты, о брат мой, приходишь, таким пораженный испугом? Верно, тебя устрашил громоносный вельможа со шпагой? — ироническая улыбка играла на губах Атоса. — Не бесполезно пылаем отца укротить, нападая словом иль силою! Он, удаляся, об нас и не мыслит! Нас презирает, считает, что он меж Творцов вековечных властью и силой своей превосходнее всех несравненно. Должно терпеть нам, какое бы зло и кому б ни послал он? Надо ли нам соглашаться со всем произволом, что он, жуя винегрет, сочиняет о наших судьбинах? О, не вините меня, на Монмартре живущие боги, если мстить за хозяйку иду к ополченьям газетным. Мстить, хоть и сужено мне, пораженным пером и бумагой, с трупами вместе лежать, в потоках кровавых и прахе! Отец Сандро уронил голову на руки, при этом испытывая невозможное восхищение перед графом де Ла Фер. Но тут брат Огюст вспомнил о своей роли в творческом процессе, а роль его была ролью телохранителя сюжета. И функция эта была важнее всех выспренних слов. — Вы никогда не способны были трезво смотреть на вещи, господин Атос, — сказал брат Огюст. — Это вас сгубило, а не благодушный отец Сандро, который всячески пытался вас спасти от вашего постоянного влечения к смерти. Он любит вас больше всех остальных. Вы миньон, фаворит! Он не способен противоборствовать вам! Но и этого вы не способны разглядеть! Неужели вы не понимаете, что пытаясь сломить волю Творца, вы, тем самым, убиваете самого себя, всех остальных ваших кровных братьев и губите замысел? Да, вы сломаете его, он сделает все, что вы пожелаете, но сделав так, он отдаст в вашу власть повествование, а это недопустимо! Ибо вы не сможете выдержать сюжет на своих плечах! Вы не можете быть хозяином этого повествования, ведь это повествование о людях, а вы слишком бесчеловечны! Вы полубог, а не человек! Проклятьем прозвучали правдивые слова, пронзив Атоса ударом прямо в сердце. Ударом, что острее лезвия кинжала, вонзает истину в душевные врата. Дохнула ветром глубина земная. Пустыня скорби вспыхнула кругом. Багровым блеском чувства ослепляя. И комната расширилась, теряя, границы, пол и очертанья стен. В безвременье готова раствориться, летела комната от улицы Феру через сюжеты все и все преданья, все дальше, дальше… где же ты, апрель? Скромности и простой человеческой ограниченности, вот чего не хватало Атосу. Ведь если бы был он наделен этими качествами, разве казнил бы себя в течении стольких лет этот человек, ни в чем не знавший отказа, за одну единственную ошибку? Силой не возьмешь Творца. Словом не возьмешь. Лишь голосом тонкой тишины. — Отец мой, — произнес Атос полушепотом, глядя в глаза Творцу, — я прошу вас, я умоляю вас: оставьте хозяйке с улицы Феру строчку на страницах вашего повествования. Я прошу вас об этом, потому что вы великий Творец, и каждое слово ваше возвеличивает того, о ком сказано. Даже если это всего лишь одно слово. — Милый мой, — сказал отец Сандро, пребывающий за гранью добра и зла, ибо боль Атоса была его собственной болью, от которой он не в силах был избавиться. — Перед ликом правосудия я вынужден сообщить вам, что каждая жертва выкупается жертвой. Я не смею просить вас о жертве. Вы и так слишком много страдали. — Пустяки, — сказал Атос. — Не существует жертвы, которую не смыли бы пять бутылок бургундского. Говорите, монсеньер, чего вы требуете от меня? — Нет, — качнул головой отец Сандро, содрогнувшись, — правосудие ничего не требует от вас, сын мой. Вы апеллируете к высшей справедливости, а этот Страшный Cуд не подвластен Творцу, а только господу богу. Лишь то, что вы готовы самовольно отдать взамен на отмену приговора, будет рассмотрено Страшным Судом. — Отлично. В таком случае, призывайте Страшный Суд, — как ни в чем не бывало сказал Атос. — Вы отдаете себе отчет в том, чего желаете? — спросил отец Сандро с промелькнувшим в глазах страхом. — Не совсем, но это не имеет никакого значения, ибо я всего лишь остаюсь верен своему слову и долгу. — О, боже мой, Атос, но вы переходите все границы! — все еще пытался защитить любимого сына от самого себя любящий отец. — Неужели вам не достаточно оставаться верным своему слову и долгу перед людьми? Зачем вам все это? Будьте проще. Как Портос, берите с него пример. В этот момент Портос, естественно, раздулся от гордости. — Вы, отец мой, спросили меня, отдаю ли я себе отчет в том, чего желаю, и я ответил вам что, хоть и не вполне, но, все же, не собираюсь изменять своему решению. Зачем же вы пытаетесь отговорить меня от того, что я уже решил? Пустая трата времени, а вам еще сегодня главу дописывать, двадцать шестую. И хоть я ничего не смыслю в литературе, все же догадываюсь, что, по логике развития событий, эта глава обо мне. Вы приступите ко мне, как только этот суд, и так затянувшийся до бесконечности, завершится, и сможете делать со мной все, что пожелаете. Вершите же правосудие скорее и уходите работать. — Обращаетесь ли вы к высшей инстанции Страшного Суда, граф де Ла Фер? — спросил отец Сандро, вставая. — Так и есть, обращаюсь, — кивнул Атос. — Может, не стоит, сын мой? — все же попытался образумить его отец. — Я обращаюсь к высшей инстанции Страшного Суда, — непоколебимо произнес Атос. Мрачные стены средневекового собора выросли вокруг присутствующих. Под деревянным готическим распятием отец Сандро стоял у главного алтаря, облаченный в красную сутану. От высоченных сводов вeяло холодом веков. — Зима близко, — поежился Портос. — Зима давно уже наступила, — приободрил его Арамис. — Но после зимы наступает весна. Как правило. Если следить за хронологией событий. — Запишите в судебном протоколе, — слова Творца гулким эхо раздавались среди огромного нефа, — его сиятельство граф де Ла Фер апеллирует к Страшному Суду. Страшный Суд слушает вас. Что готовы отдать вы, граф де Ла Фер, искупая тем самым клятву, принесенную достопочтенной вдовой Маргаритой Лажар в чужой обители у алтаря четырех евангелистов, хранителей Cлова? Странно, но вопреки грозным и торжественным речам, и даже не смотря на то, что Творец стоял далеко и высоко, в добродушном и любящем взгляде отца Сандро Атос узрел просьбу. Нет, мольбу: «Ничего более не говорите, сын мой, ибо я не буду в праве отменить ваше слово». Это самое увидел и Арамис. — Друг мой, этого довольно. Ради всего святого, не произноси больше ни слова. Даже Портос, обычно нечувствительный к намекам, понял, о чем предупреждал Создатель своего излюбленного сына, этого Иосифа, несмотря ни на что, прекрасного в глазах отца своего. Испугался даже Гримо. Любопытный читатель, должно быть, желает знать, что в это время происходило с мадам Лажар. Что ж, автор (а читатель уже знает, что автор — не кто попало, а большеглазая женщина бальзаковского возраста, заядло курящая сигареты «Вог» марки «Вalade au parc», чем нещадно портит кожу своего миловидного еще лица) поведает читателю: даже если бы мадам Лажар все еще обладала правом голоса (что не являлось истинным положением вещей, ибо бесплотные духи не разговаривают), она бы ни слова не сказала, потому что отчетливо понимала — в этот гекзаметр ей влезать ни в коем случае нельзя, ибо вершился Страшный Суд. Этот гекзаметр не принадлежал ей, как не принадлежит мне, автору, хоть я и не кто попало, право на графа де Ла Фер. В этот самый момент, перед лицом Страшного Суда, автор этого повествования, Виктория Леонидовна Аронович-Ройтман, во всеуслышание отказывается от прав как на графа де Ла Фер, так и на мушкетера Атоса. Эта женщина, перед лицом Страшного Суда, просит прощения у всех Святых Отцов за посягательство на их бессмертные слова и имена. Да будет так. Запишите в протоколе. Женщина эта, к тому же, изъяляет желание перед лицом Страшного Суда заявить: всем этим многостраничным трудом пыталась она отговорить графа де Ла Фер от той судьбы, которую он сам на себя навлек. Но у нее ничего не получилось сделать с этим спесивым человеком. Поэтому в этот момент она снимает с себя всяческую ответственность за все его дальнейшие поступки. Пусть же знает Страшный Суд, что он никогда, ни словом, ни вздохом, не прогнулся под ее волей. Так и знайте. Да, Атос был глух к мольбам, высказанным или молчаливым. Перед ним была цель, и кроме цели этой не видел он более ничего. У графа же де Ла Фер в это самое мгновение пропало всяческое желание быть полубогом. Ведь он был всего лишь человеком, и сохранить эту человечность казалось ему важнее всего. — Отец мой, — сказал Атос, — я упрям, но я не полубог, и уж точно не Творец. Перед лицом Страшного Суда, я смею просить вас отменить приговор, потому что свято верю в величие вашего духа и в вашу справедливость. Прислушайтесь ко мне лишь в этот последний раз, и, клянусь честью, я буду готов отдать вам самое дорогое что у меня есть. Я бы отдал вам свою жизнь. Но что такое жизнь? Она и так принадлежит вам. Отец мой, я отдам вам свою верность, свою честь, свое родовое имя и свое слово. Я сложу голову на службе у вас. Я буду смиренным перед вашей волей. Я преклоню перед вами колени и буду покорным всем вашим приказам отныне и навсегда. Пьяным, отчаявшимся, мрачным, несчастливым, таким, каким вы заходите меня видеть; без права на собственное имя и на любовь к женщине, но благородным и обожествленным в чужих глазах, в глазах толпы, публики, всех этих читателей, мусолящих страницы, вытирающих пальцы о наши имена, раз вы этого хотите, пусть будет так. Я ни разу не упрекну вас ни в чем. Делайте со мной все, что пожелаете, и я более никогда не посмею перечить вашей воле и вашему замыслу, но оставьте хозяйке с улицы Феру хотя бы одну строчку в этом повествовании. Голос тонкой тишины окутал огромную залу королевского дворца. Замерцали серебряные светильники на мраморных стенах. Сводчатые потолки, расписанные роскошными фресками, утонули в бескрайнем поднебесье. Алая ковровая дорожка, вытканная королевскими лилиями, из ниоткуда в никуда распростерлась на полу, вымощенному черно-белыми плитами. По дороге этой красной, в придворных одеждах и орденах, одновременно носить которые было дозволено лишь королям и комедиантам, приближался к Творцу граф де Ла Фер, сорок лет потративший на войны внешние и внутренние. В руках он нес шпагу. — Что вы наделали? — гулко прозвучал голос епископа Ваннского, стоящего у далекой стены. — Ради бога, Атос, остановитесь, Творец в бешенстве! — бросился ему наперерез капитан королевских мушкетеров. — Это мой долг, сударь, — отвечал граф де Ла Фер. Граф де Ла Фер переломил свою шпагу об колено и положил обломки к стопам Создателя. Потом он опустился на колени перед Создателем и склонил голову. Создатель взглянул на графа де Ла Фер и смешливые глаза его наполнились слезами. — Я… не хотел, — Создатель сделал шаг назад, удаляясь от обломков шпаги. — Я вовсе не это имел в виду. Истинный романист не станет лишать свободной воли…… — На все воля ваша, — покорно произнес граф де Ла Фер. — Я не хочу… не так… вы не заслужили… это не я, это вы сами! — Создатель отшатнулся в испуге. — На все воля ваша, — повторил Атос. — Я не желаю ваших жертв, вы самостоятельный перс… человек… нет, не надо! — Вы мой хозяин и господин, монсеньер, отныне и навеки, я ваш вассал. — Сын мой! — вскричал отец Сандро. — Отрекитесь, пока не поздно! Мне не нужны ваши жертвы! — Я не приношу жертву вам, милосердный отец мой, а отдаюсь в руки высшего правосудия. Пусть же оно нас рассудит. — Атос, дорогой мой Атос! — слезы полились из глаз отца Сандро. Дождь оросил королевскую залу. Нет, ливень. Распахнулись окна. Порыв ледяного январского ветра ворвался в бескрайнюю залу. Задрожало пламя в светильниках и вспыхнуло, убегая на волю. Но тишина была страшнее ливня, ветра и огня. В этой громогласной тишине лились слезы благородного Творца, отказывающегося от жертв. Но даже такой Творец как отец Сандро был не в силах отменить дань, принесенную перед лицом господа бога свободной волей человека. В этот самый момент отец Сандро пожелал разорвать к чертовой матери свой многотомный труд, но было поздно. Все люди ограничены собственной волей, ибо смертны. Даже сам Творец. Даже граф де Ла Фер. — Высшая инстанция принимает жертву графа де Ла Фер, отданную на откуп жертве, принесенной достопочтенной вдовой Маргаритой Лажар, — провозгласил Творец, содрогаясь от рыданий и доставая клетчатый платок. —Запишите в протоколе каллиграфически перед лицом Страшного Суда: хозяйка с улицы Феру отныне и навсегда получает строчку в повествовании во всех издательствах романа-фельетона «Три Мушкетера», написанного рукой Александра Дюма — отца в здравом уме и твердой памяти в 1844 году от рождества Христова. Мушкетер Атос, он же — граф де Ла Фер, приговорен к беспрекословному повиновению воле Создателя, без права на дальнейшие упрямство, непокорность и свободомыслие. Oн более не станет бороться с Творцом, вручая волю свою в руки его. Oт этого момента и сорок лет спустя. Да будет так. Сын мой, простите меня, ради бога. — Сорок…? — эхом отозвался призрачный голос брата Огюста. — Вы что, с ума сошли? Когда вы все это успеете написать? А граф Монте-Кристо? Сорок?! — … лет по пустыне, — отразился от далеких стен голос епископа Ваннского. — О, боже! Зачем такая жестокость? Не надо! — Надо, — рыдал Создатель в клетчатый платок, всхлипывая и шмыгая носом, — ибо сам он так решил… в здравом уме и… и твердой памяти… этот упрямец… вручив волю свою в длани… мои на… на Страшном Суде… Чего ради? Какой-то женщины? — Таков мой долг, — ответил благородный Атос. — Черт вас всех побери! — зарыдал и барон дю Валлон де Брасье де Пьерфон, ища прибежища в объятиях епископа Ваннского. Заколебались парчовые гардины у высоких окон, раздуваясь, подобно парусам. Дохнуло серой. Ледяное веяние январского ветра пронизывало кости. Плотная завеса дождя укрыла залу, не позволяя видеть ничего, кроме размытых временем фигур, выигрышных и не очень. Но страшнее всего была тишина. — Прощаться ли мне? — посмел нарушить тишину Атос. — Как пожелаете, сын мой. — Я спрашиваю вас, отец мой, ибо более не знаю, чего хочу, — сказал Атос. — Прощайтесь, — досадливо махнул рукой отец Сандро, пряча глаза в платок. — Прощайте, сударыня, — обратился Атос к духу, все еще парящему по зале, но уже начинающему обретать плотность, образ и подобие. — До свидания, — ответила хозяйка, улыбаясь со светлой грустью, — на улице Феру. — Я не замечу вас. Я не узнаю вас, — сказал Атос. — Я вас узнаю, — обещала хозяйка. — Узнала же я вас в первый раз. Узнаю и во второй. Память хранится на на страницах, а в сердце. — Будьте счастливы, — сказал Атос. — Хоть вы. — Непременно, — обещала хозяйка. — Клянусь честью, я буду счастлива. — Арестуйте его, — пересиливая себя, произнес Творец беззвучно, и тишина стала еще страшнее. Капитан королевских мушкетеров подошел к Атосу. — Идем, — спокойно сказал дʼАртаньян и Атос тут же узнал в нем друга. Нет, брата. Нет. Сына. А может быть всех их вместе. — Друг мой, сломав свою шпагу у Творца и бросив ее обломки у его ног, я, по-видимому, свободен от обязанности вручить ее вам? — Вы правы. А впрочем, на кой-черт мне нужна ваша шпага? Я одолжу вам свою, если пожелаете. На данный момент у меня их три. — Как мне идти, перед вами или за вами? — спросил Атос. — Надо идти со мной под руку, — молвил дʼАртаньян. — Как было и будет всегда, потому что в этом повествовании хозяин — я. A мою свободную волю я никому не собираюсь отдавать, по крайней мере бесплатно. Так что, черт вас забери, Атос, не все еще потеряно. Обопритесь о мою руку. Атос благодарно улыбнулся незнакомцу, которого знал всю свою жизнь, хоть ни разу и не встречал. Капитан взял графа де Ла Фер под руку и повел его прочь от Творца по бесконечной красной дорожке. — Кто вы, друг мой? — на всякий случай спросил Атос, опираясь на руку незнакомого человека. — Незнакомец из Менга, — подмигнул ему дʼАртаньян. — Вы же читали «Роман о розе»? Именно в этой дыре и родился его Создатель. Теперь я с вами и никто не в силах нас разлучить. Воля Творца жестока, но, черт возьми, как хорошо, что, благодаря ей, мы вместе. Гримо, который встретился им на выходе в никуда, посмотрел на них с беспокойством. Он достаточно хорошо знал жизнь и подумал, что тут не все ладно. Милостью Творца, в этот самый момент даже Гримо получил право на свой собственный взгляд. — Ах, это ты, Гримо? — сказал Атос. — Мы уезжаем… — Куда? — спросил Гримо, который никогда не задавал вопросов. — Кто знает! — сказал Атос потеряно. — Я знаю, — уверенно молвил дʼАртаньян. — Мы уезжаем в апрель. Я думал, что никогда уже не дождусь тебя, дорогой мой. *** Отец Сандро не ведал, что отец Оноре переиграл его и в этот раз. Шагреневый тулуп отца Оноре, подаренный им хозяйке с улицы Феру, хоть и пребывал в седельном мешке кобылы Базена, в этот самый момент уменьшился еще на несколько сантиметров. Дьявол всегда скрывается в деталях.
Стелла: Вика, просто сказать " Спасибо" - это ничего не сказать. Потому что тебе удалось втиснуть в книгу столько всего и при том она не потеряла ни стройности, ни смысла. Сцены суда, вплетенные цитаты, отцы - в этот раз я узнала всех абсолютно, даже отца нелюбимого Федора,))) То, что из Дюма и из Гомера( и под Гомера) я узнала. А вот еще и Гете есть? И очень захотелось посмотреть на вид с балкона. :sm12: Я пишу прямо с жару-пылу. Еще подумаю завтра и напишу побольше, пространнее. В любом случае - это абсолютное новое слово. И вообще, мне кажется, что с фанфикшеном это не имеет ничего общего - это совсем о другом.
Viksa Vita: Стелла пишет: А вот еще и Гете есть? И Гете есть и кое-кто еще :) Но это еще не конец!!! Не бывает авантюрного романа без эпилога. Кажется. Спасибо на добром слове, Стелла :) UPD Вида на балконе больше нет, как нет и балкона. Мы переехали в Кирьят Моцкин :)
Констанс1: Viksa Vita , удивительно! Абсолютно похожий ассоциативный ряд. И Шопен, и Бах и Моцарт, а еще Пушкин, и Окуджава. Да и еще, я долгие годы , как мантру, повторяла за Булгаковым:«» Рукописи не горят«», пока с необычайной прозрачной ясностью не поняла-горят и еще как горят и не только ясным пламенем, но и черным дымом крематориев. И вторая его ложь:«» Никогда ни о чем не просите. Особенно у тех кто сильнее Вас.«» Вранье. Просить надо и стучать надо во все двери и бить во все колокола, если от этого зависят жизнь и судьба своя собственная или тех , кого мы любим как саму жизнь. У меня Дюма в этом ассоциативном ряду стоит после Лермонтова. Именно Дюма подтолкнул к серьезному изучению истории Франции ее культуры и литературы. Дюма-он ведь разный, но в нем есть неизбывный свет надежды, что и притягивает. Не знаю, согласна ли я полностью с тем , что Дюма не умел сотворять женские характеры. Одна Миледи- чего стоит. Первая женщина-вамп в мировой литературе. А Марго, а Диана де Монсоро, а принцесса Генриетта, да та же Ора де Монтале, в конце концов?! Но то, что мужские персонажи у него получались лучше -это истина не требующая доказательств. В общем, с нетерпением жду эпилога.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Бах и Моцарт Ой. А они откуда взялись? Они тоже были в тексте? Или только в ваших ассоциациях? "Никогда ничего не просите" - я сомневалась, упомянуть ли эту цитату. В одном из черновиков с немного другим развитием событий она есть, но я еще не решила, включить ли ее в эпилог. Я, как и вы, придерживаюсь мнения отца Альфреда, посоветовавшего когда-то вдове торговаться с Творцом. Констанс1 пишет: Диана де Монсоро Как раз недавно смотрела интервью с актрисой, игравшей ее в сериале Жигунова. Она сказала, что три раза перечитала роман, и решила, что Дюма не любит Диану, именно поэтому ей так сложно было ее играть. Я с ней согласилась. Насчет миледи - ну, об этом другой многотомник на соседней теме. Мнения разные. Королева Марго - на мой взляд, единственный достойный и объемный и противоречивый женский образ у Дюма. За что и получила вдова ее имя :) Но да, сойдемся на том, что мужчины и отношения между ними ему удавались лучше женщин. Констанс1 пишет: Дюма-он ведь разный, но в нем есть неизбывный свет надежды, что и притягивает Не всегда и не во всем. В конце "Виконта" никакой надежды нет, поэтому я каждый раз содрагаюсь, подходя к книжной полке, где он стоит. Надежды никакой нет и в гугенотской трилогии. Надежда есть в "Трех мушкетерах", да и то не в финале. И в "Графе Монте-Кристо", пожалуй есть. А в остальном - оставь надежду всяк сюда входящий. Но книги ведь не состоят только из финалов. Как и жизни.
Стелла: Констанс1 , вы не первая, от кого я слышу такое мнение о " Мастере и Маргарите". Когда перечитывала роман первый раз вскоре после приезда( особенно под хамсин), поразилась, как точно Булгаков угадал атмосферу, не видя страны. Через несколько лет, перечитывая, поняла, что что-то не то. Пожалуй, пришло время очередного перечитывания. Viksa Vita , а я приучаю себя не содрогаться, доходя до финала. Мне Атос все же служит примером. Там в тексте , в оригинале, есть в описании его конца одна строчка, которую выкинули в переводе. Смысл ее в том, что его смерть показала тем, кто ее так боится, что это не так страшно.
полная версия страницы