Форум » Наше творчество » Хозяйка с улицы Феру (продолжение) » Ответить
Хозяйка с улицы Феру (продолжение)
Viksa Vita: UPD: Отредактированный и несколько измененный текст в удобном виде можно читать здесь: https://litnet.com/account/books/view?id=49309 Здрасьте. В общем я... это самое... десять лет спустя от сотворения Дюмании решила написать фанфик. Точнее, ничего я не решала, он сам пришел, как это обычно и бывает. За сим во всем прошу винить, как водится, графа де Ла Фер. Выложить текст здесь - для меня большая и страшная ответственность, тем не менее я это сделаю, потому что где же ему еще быть, как не у себя дома. Предупреждаю, что в данном тексте есть некоторые хронологические неточтности, как и несостыковки с первоисточником. Они тут неспроста. Пишите, дорогие дюманы, если найдете иные ляпы и неувязки, в матчасти я не очень сильна. На данный момент выкладываю готовую первую часть, остальное в процессе. Специальные спасибы милостивым государыням Стелле и Натали за моральную поддержку и дельные замечания. Уф. Сели на дорожку. Поехали.
Viksa Vita: Глава сорок первая. Diliges proximum tuum sicut te ipsum Арамис снова мчался по скользким мостовым, стискивая эфес шпаги. Стремглав долетев до караульного помещения, задыхаясь и кашляя, он все же сумел выяснить, что Атос несет пост возле покоев королевы. Задержать Арамиса, напоминая об уставе и королевском покое, угрожая гауптвахтой и взывая к доводам рассудка, не представилось возможным ни одному из тех малочисленных знакомых гвардейцев и лейтенантов, что встретились на его пути. Поэтому Арамис, ворвавшись в Лувр через малый подъезд, поспешной и неслышной тенью прокрался по холодным коридорам, по счастью пустующим, как и все остальное этой проклятой ночью. Атос, прямой как стрела, стоял навытяжку у колонны, должно быть, уже четвертый час, и даже необыкновенно взъерошенный облик Арамиса, внезапно возникший перед ним, не заставил его пошевелиться, хоть несказанно удивил. — Друг мой! — зашептал Арамис, хоть в гулком коридоре никого кроме них не было. — Вам следует немедленно покинуть пост и уйти со мной. — Что стряслось? — одними губами проговорил Атос. — Что с вами случилось? — Со мной ничего не случилось, но случилось с вашей хозяйкой. Атос вздрогнул и приподнял брови. — Мы нашли ее с Портосом несколько часов назад. На улице Турнель. На морозе. Зарезанной. — Проклятие! — вырвалось у Атоса. Он резко побледнел и сходство его с мрачной статуей заметно повысилось. — Ты ни в чем не виноват, — поспешил предупредить чувства друга уже умудренный опытом Арамис. — Послушай же меня, ты ни в чем не виновен! Атос отступил на шаг и наткнулся спиной на холодный мрамор колонны. — Дьявол. — Именно так, дьявол, дьявол виноват, злой гений, но никак не ты. — Я оставил ее в том зловещем доме. Я прислушался к ее глупостям, развернулся и ушел. Черт меня побери. — И правильно сделали, она сама себе хозяйка. — Ты говорил, что мне следовало силой утащить ее. Ты был прав. — Нет-нет, друг мой, я заблуждался! На все воля божья — что должно было случиться, то и случилось. — Проклятие, — повторил Атос, закрывая глаза. Арамис поспешно схватил его за воротник, зная уже, как быстро может проиграть этого человека его собственным призракам. — Я виноват, — горячо зашептал шевалье дʼЭрбле. — Это я виноват, друг мой! Мое поручение она выполняла. По моей просьбе познакомилась с Мари. Во всем виноват один лишь я. Не бери на душу мой грех. Атос молчал. И его молчание было хуже любых слов. — Не молчите! — взмолился Арамис. — Говорите! Ругайте меня! Но потом. А теперь пойдем, пока не поздно. — Не поздно? — эхом повторил Атос. — Она еще жива. Атос снова содрогнулся, будто пробужденный от глубокого сна. — Вот и хорошо, — сказал он без видимости облегчения. — Ей помогают? — Портос, Гримо и какой-то священник, полулекарь — Гримо повстречался с ним на улице и тот предложил свои услуги. Я полагаю, мадам Лажар была атакована женщиной. — Женщиной? — губы Атоса совсем побелели, хоть он не смог бы облечь в слова то роковое предчувствие, что внезапно поразило его. Но даже если бы он смог признаться в нем перед самим собой, то тут же от него бы и отмахнулся: Атос уже знал, что не стоит доверять тем жестоким воспоминаниям, что в последнее время все чаще обретали форму оживших галлюцинаций. Он вспомнил слова Арамиса и свои собственные: его квартирная хозяйка обладала способностью сводить людей лицом к лицy с их фантазмами. — Да, женщиной, — повторил Арамис. — Раны нанесены тонким лезвием, по всей вероятности, дамским стилетом. Герцог и его головорезы не стали бы пользоваться подобным оружием. Оцепенение овладевало Атосом — душа его, защищаясь от злого рока, каменела. — Зачем же вы примчались сюда, чтобы сообщить мне эти новости посреди дежурства? Что я могу теперь поделать? Ничего не изменишь. Я не могу покинуть пост, и, главное, не понимаю, с какой стати. Вот это и было самым сложным вопросом, на который Арамис не знал, как толком ответить. Ему непременно хотелось, чтобы Атос понял сам, не заставляя его пускаться в пространные объяснения. Но Атос не желал ничего понимать, поглощенный тем, что казалось ему зловещей судьбой, родовым проклятием и карой небесной. Ему ведь, несомненно, думалось, что все, к чему бы он ни притронулся, суждено рассыпаться вдребезги. Да он сейчас погонит самого Арамиса и не пожелает более никогда встречаться с ним, решив, что заразит и его проказой. Арамис и не подозревал, насколько близок был к истине. — Проститесь с ней, — просто сказал он. По лицу Атоса пробежала судорога. — Это ни к чему. Меня с этой женщиной ничего не связывает. — Бросьте! Бросьте, Атос! — Арамис снова затряс его за воротник. — Ваше презрение ко всем дочерям Евы тут не к спеху. Прошу вас, забудьте о нем на один час. Ужасное подобие улыбки исказило правильные черты графа де Ла Фер. — Что вам надо от меня? — Сочувствия, всего лишь человеческого сочувствия. Арамис уже не отдавал себе отчета, зачем ему так необходимо было добиться милости, которая его самого не касалась. Удивительная и несвойственная ему бескорыстность овладела им; все затопляющее человеколюбие, необъятное и светлое, способное сокрушить горы, изгнать всех дьяволов и свергнуть все преграды лишь одной улыбкой. Ни один богословский труд не способен был описать это чужеродное природе Арамиса всеобъемлющее чувство, касающееся всех людей, и ни одного в частности. Ему внезапно вспомнилось хмурое чело отца Виктора. Впервые на своем коротком веку Арамис познал, из каких побуждений становятся священниками. Душа Арамиса преисполнилась любовью Создателя. При этом ясная, как божий день, свежая теологическая сентенция из будущей диссертации посетила Арамиса: творец никогда не жертвует собой, а лишь отдается. Он отдается любви — чужой любви, с которой отождествляется, ничего не требуя взамен. Вот что означала бескорыстность. Шевалье дʼЭрбле осенил себя крестным знамением, впервые осознанно. Он осенил себя символом отдачи, но не жертвы. — Сочувствия? — пробормотал Атос, удивленно наблюдая за неожиданным просветлением в глазах Арамиса, будто шире раскрывшихся и ярче засиявших. Благодать Творца касается каждого, кто встречает ее на своем пути. Некий потайной механизм с железным скрипом повернулся в душе Атоса, отодвигая ржавые засовы и отворяя наглухо запертую дверь. Веки его задрожали. Губы приоткрылись. Ладони сами собой развернулись. Атос снял шляпу и склонил голову. Арамис стянул перчатку и опустил длань на склоненную голову. — Благословляю вас, — сам не понимая откуда и почему произнес Арамис, но твердо зная, что в данный момент имеет на это полное право. Спустя мгновение оба мушкетера в полнейшем недоумении взирали друг на друга, не узнавая самих себя. Но и это мгновение бесследно прошло. — Пойдемте со мной, ради бога, — сказал Арамис. — Пойдем со мной затем, что тебе не о чем будет сожалеть в дальнейшем и не в чем будет упрекнуть себя. Так правильно. Так надо. Я так хочу. Атос кивнул, надел шляпу и покинул пост, никому ни о чем не доложив. Двое друзей мчались по замерзшему городу. Дорога от Лувра до улицы Феру заняла не более семи минут. Атос вошел в опочивальню своей квартирной хозяйки. Трое мужчин успели обмыть раны и обернули женщину в простыни. Будто в саване лежала мадам Лажар, и сохранившаяся сторона ее лица была повернула к свету свечей. Темные кудри с редкими проблесками серебряных нитей — слишком ранняя седина — разметались по подушке. — Выйдете, — приказал отец Виктор. — Все, кроме объекта. Все вышли. Атос застыл у порога. Атос застыл у порога, но заставил себя сделать шаг, потом еще шаг. Звон его шпор и бряцанье шпаги и пистолетов нарушали величественную тишину смертельного покоя. Атос остановился, развязал плащ, стянул перчатки, отстегнул портупею и беззвучно опустил на пол все атрибуты суетного мира. Еще шаг, и он стоял у изголовья. Движимый безотчетным знанием правильности, он опустился на одно колено, склонил голову и целомудренно взял руку умирающей женщины в свою. — Прошу простить меня, сударыня, ибо я грешен перед вами, — прошептал Атос, касаясь губами окоченевшей кисти. Губы наткнулись на нечто твердое и холодное — выпуклые грани камня. На безымянном пальце вдовы Атос увидел кольцо с сапфиром — свадебный подарок его покойного отца его покойной матери. Нечеловеческая дрожь пробежала по его телу. Атос в ужасе вскочил и каблуком ботфорта наступил на какой-то предмет. Послышался лязг. Атос опознал свой собственный кинжал. Лезвие было бурым от запекшейся крови. Атос прижал руку ко рту, сдерживая рвущийся из груди крик. Огромное зеркало в гостиной на Королевской площади, зеркало женщины, больше всего на свете любящей смотреть на себя. И этот запах… удушливый аромат дорогой амбры и мускуса, смешенный с запахом волос и кожи, запах который и за тысячу лиг ни с чем не спутаешь. Атосу не нужно было присутствовать при кровавой сцене в глухом коридоре, он отчетливо увидел ее, так, будто сам же и сотворил. Совершенно не представляя себе, как такое возможно, Атос предельно ясно осознал, почему мадам Лажар отказалась покинуть тот дом. Пророческое наитие ударило в него ядром и разорвалось. — Нет! — хотел закричать Атос, голыми руками сжимая лезвие кинжала. — Нет! Не может быть! Но голос его не слушался. Граф де Ла Фер онемел, и лишь беззвучно шевелил омертвевшими губами. Охваченный непростительным безумием, он бросился к женщине на постели, и схватил ее за плечи. Голова ее безвольно метнулась и развернулась к нему левой стороной. Глубокая красная борозда вечной отметиной пересекала все его очень красивые черты. — Боже милосердный! — вскричал Атос и голос, ударив об стены, вернулся к нему страшным эхом, поразив и его самого. На звериный этот рык в комнату ворвались четверо остальных мужчин. Портос с грохотом распахнул дверь, Арамис влетел, Гримо споткнулся о портупею. Отец Виктор со смесью жалости и, не скроем, несколько мстительного упоения усмехался в усы. Атос, запрятав лицо в волосы мадам Лажар, сжимал ее в неистовом объятии, и Арамису показалось, что не женщину из плоти и крови пытался удержать он в своих руках, а собственную душу, стремившуюся прочь от него за порог небытия. Плечи его тряслись. — Дьявольщина, что он делает?! — воскликнул Портос, никогда прежде не видевший Атоса в столь несдержанном порыве. — Полубог обретает человечность, — многозначительно прокомментировал отец Виктор. — Атос! Арамис коснулся его плеча, понимая, что происходит нечто из ряда вон выходящее, о чем он и подозревать не мог, когда преисполнялся человеколюбием. Но Атос ничего не видел и ничего не слышал. Лишь дух крови и спирта доносился до него, запах собственной души. — Отпустите ее. Да выпустите же ее, вы ее убьете! — голосом разума Арамис попытался оторвать Атоса от женщины, но Атос был глух как к голосам, так и к разуму. — Портос, оттащите его! — призвал Арамис к силе. — Она и так еле дышит, он ее задушит! Портос сомкнул ручища на локтях Атоса, пытаясь развести их в стороны, но Атос, сопротивляясь, напряг мускулы, и лишь крепче сжал бездвижное тело. Гигант схватил его за плечи, но с таким же успехом можно было пытаться выдрать камень из кладки старинного замка. Портос был силен, и Атос подался назад, уступая его силе, но женская фигура повелась за ним, и оба будто слились в одно неразделимое целое. Впрочем, Арамис ошибался: Атос, даже если бы захотел, не cмог бы убить мадам Лажар. Напротив, тепло его тела совершило то, что не смогли сделать ни плащи, не одеяла, ни огонь в камине. Кровь прилила к автономной мышце вдовы, заставив ее запульсировать, а оттуда, отогреваясь, восстановившейся круговертью залила все ее вены, артерии и капилляры, придавая посиневшей коже подобающий ей розоватый цвет. — Чертовщина какая-то, — выругался Портос, ощущая трепетный ужас. — Diliges proximum tuum sicut te ipsum, — мрачно провозгласил отец Виктор, приближаясь к двум слитым фигурам, -. Мальчик мой, любовь — самое страшное, что есть на свете. Нет ничего красивее любви и нет ничего уродливее ее. Каждому из нас дано выбирать, как она выглядит. Не держите зла. Отогрейте сердце свое. Распахните душу. Грехи искупятся. Злодеи будут наказаны, невинные души — спасены. Гору покинут изуверы. Добрая старая сказка. Возлюбите ближнего как самого себя и все пройдет. — Ему нельзя любить, — все еще во власти снизошедший на него благодати, подобно пророку прошептал Арамис. — Это противоречит его характеру… его сердце не выдержит. Иронизировал ли отец Виктор, или говорил то, во что искренне верил — как бы там ни было, до Атоса донеслись слова, которые в детстве и юности не раз слышал он от своего наставника и духовника, того самого, чье последнее письмо сберег в своей шкатулке. Атос разомкнул объятия и окинул комнату и присутствующих в ней бессмысленным взглядом ледяных глаз. — Чего вы желаете? — спросил отец Виктор, чья грозность могла сравниться лишь с его необъятной любовью ко всему человеческому. — Забвения, — ответил Атос пересохшими губами, будто обращаясь к своему собственному Создателю, и повторил: — Забвения. Он встал, расправил плечи и неверным шагом направился к двери. Все расступились перед ним. Не встретив на своем пути никакого препятствия, Атос схватился за сердце, и, будто подкошенный невидимым серпом, повалился ничком на холодный пол. В то же самое мгновение еще один возглас сотряс опочивальню. Женский возглас. — Нет! Неправильно! Неправильно! Наперекосяк! Апрель еще не наступил! Чужой гекзаметр! Не мой, не мой! Заберите! Отдайте! Верните! Oтец Сандро! Позовите отца Сандро! Сейчас! Сейчас же! Xоть брата Огюста! — Поздно, — камнем упал приговор отца Виктора Вдова Лажар металась на постели в горячечном бреду, издавая нечленораздельные звуки. Портос бросился к ней, Арамис — к Атосу. И лишь Гримо схватил за грудки отца Виктора. Слуга Атоса, о котором столь часто все забывали, оказался страшен во внезапно нахлынувшим на него оправданном гневе. — Где?! — Что «где»? Вероятно, в этот переломный для него момент, Гримо решил, что раз уж всем позволительно вести себя наперекор собственным характерам, следовательно, и его никто не накажет, тем более если речь идет о спасении души его господина. — Где отец Сандро, нечестивец вы этакий? Eсли вы тот час же не пойдете за ним или не сообщите, где его искать, я собственноручно разделаюсь с вами. Отец Виктор никак не ожидал подобного волеизъявления от слуги, но именно поэтому возрадовался, сердце его переполнилось восхищением и он смягчился. — Ваш отец Сандро прохлаждался в Марселе, — сообщил он, — но, говорят, возвращается в Париж. Скачите на юг, к морю. Если вы сегодня же отправитесь в путь, вы, вероятно, пересечетесь с ним в Ла Рошели. Отец Виктор вполне мог вызвать соперника и собрата самостоятельно. Ему достаточно было произнести вслух хотя бы один абзац из многочисленных его романов (а отец Виктор, хоть и не желал в этом признаваться, немало из абзацев друга и конкурента помнил наизусть), и отец Сандро незамедлительно явился бы туда, где в нем нуждались. И все же отец Виктор нe стал так поступать. Однако пусть читатель не посмеет подумать, что мстительность и соперничество повелевали отцом Виктором. О, нет, напротив! Подобно Прометею, этот титан мечтал лишь об одном: одарить страждущих и обездоленных огнем бескорыстной любви. Великий гуманист прекрасно знал, чем обернется возвращение отца Сандро к его детищам для них самих, и решил, что промедление в сюжете наделит несколькими единственными и последними днями благодати и милосердия ту несчастную, что волею случая оказалась в его могучих всепрощающих руках, слишком часто ошибочно казавшимися его современникам жестокими. — Господин Арамис! — вскричал Гримо. — Господин Портос! В Марсель! Необходимо разыскать отца Сандро! — Кого? — перепросил Портос, оборачиваясь на незнакомый голос. — Местного кюре из Сен-Сюльпис. Мадам Лажар водит с ним тесное знакомство. — К чему нам еще один кюре? — воскликнул Арамис. — Они приносят одни несчастья! — Так надо, — непоколебимым тоном заявил отец Виктор. — Хозяйка обязана исповедоваться перед своим духовником. К тому же, это ее единственный близкий родственник. Вы сами слышали — она призывала его. Не отказывайте умирающей в последней просьбе. Арамис не мог решить, как поступить. Неожиданный припадок Атоса вовсе не вызывал у него желания скакать ни к морю, ни на юг. Разрешая сомнения Арамиса, титан склонился над Атосом и опустил тяжелую ладонь на его голову. — Remember, — проговорил призрак кафедрального cобора. Атос открыл глаза и вздохнул, хватаясь за грудь. Арамис с облегчением выдохнул, помогая ему сесть. — Я отвечаю за господина Атоса перед Создателем, — сказал отец Виктор таким твердым и убедительным тоном, что Арамис поверил, — я готов нести ответ. Он просто не бережет себя. Посмотрите на него — он же не ел и не спал трое суток. Найдите хорошего скакуна и через три-четыре дня вы будете в Ла Рошели. Арамис выпрямился. — Да будет так. Я разыщу ее родственника. Я в долгу перед мадам Лажар. Как мне опознать его? — Довольно тучный и громогласный господин, — поспешил с описанием отец Виктор, — который слишком часто смеется и предается чревоугодию, что не подобает служителям веры. Кудрявая шевелюра. Смешенная кровь. Его весьма трудно не заметить, но даже если вы пройдете мимо, он непременно схватит вас за загривок и потащит за собой. Он любопытен до неприличия. Его везде сопровождает молодой семинарист, брат Огюст, верный помощник и ученик. Целеустремленный и амбициозный молодой человек, но у него иное призвание, в Кла… в Церкви он оказался по чистой случайности. Арамис не сдержал улыбки, заочно почувствовав душевную близость с последним. — Я с вами, — шагнул к нему Портос. — Нет, дорогой мой, останьтесь, — Арамис решительно его отстранил. — Этот долг я должен вернуть сам, никого более не подвергая опасностям, — тут он сделал паузу. Решительность его покинула, уступая место некой застенчивости. — Я оседлаю наилучшего коня из конюшен де Тревиля, но даже самая превосходная лошадь нуждается в сне и еде, а я истратил весь аванс на Фому Аквинского и на… Блаженного Августина. Портос достал кошелек, вывернул все карманы, и вручил Арамису три пистоля, семь экю, четыре су и одну серебряную цепочку. Гримо последовал примеру мушкетера и обогатил Арамиса десятью ливрами и тремя денье. Отец Виктор тоже пошарил в закромах сутаны, но нашел лишь анахронистичные бумажные ассигнации. — Этого не хватит, я не доеду и до Анжера. — Кольцо, — еле слышно сказал Атос. — Снимите кольцо. — Какое кольцо? — удивился Арамис. — Сапфир на ее пальце. Заложите его. — Я заложу кольцо, — обещал Арамис. Не задавая лишних вопросов, он подошел к метущейся мадам Лажар и не без усилий снял с безымянного ее пальца фамильную драгоценность графа де Ла Фер. Потом он опустил ей на лоб влажную тряпицу, чем несколько успокоил ее метания. — Портос, оставайтесь с ними, вы здесь последний здравомыслящий. Уповаю на вашу непоколебимость. А ты, Гримо, присмотри за хозяином. Oтдав распоряжения, Арамис снова скрылся в ночи.
Констанс1: Viksa Vita , у Вас получается совсем другой роман , а не предыстория «» Три Мушкетера«». Другие характеры, другие поведенческие модели, другая психология. Только имена те же.
Viksa Vita: Констанс1 Хм... что, совсем-совсем не те? Даже не знаю, плохо это или хорошо :) ООС это плохо по-любому. Это в самом деле не предыстория. А, скорее, врEменная альтернатива :)
Констанс1: Viksa Vita , это Ваше вИдение истории Мушкетеров до Д Арта. И это не хорошо и не плохо. Это просто совсем по другому и о другом. Ваши герои сложные личности. Причем все. Включая Портоса и вдову Лажар. Мимо ТАКОЙ вдовы Атос бы не прошел безразлично, несмотря на всю свою трагедию. У него был нюх на сильные характеры, на неординарные личности, на жизненную силу. А всеми этими качествами ваша мадам Лажар наделена в полной мере.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Мимо ТАКОЙ вдовы Атос бы не прошел безразлично Вы действительно так думаете??? Они же живут в параллельных мирах, дело не в трагедии даже, а в разных совершенно сословиях. И что бы он с ней стал делать? :) Она не дАртаньян, секундант и собутыльник из нее никудышний. (К тому же вот, получайте, он прозрел, наконец). Я начала с предыстории, а ушла в метафизику. Почти преднамеренно. Не знаю почему так, но "Три мушкетера", несмотря на свою вроде бы простоту, всегда были для меня мифической книгой. А мифы сложные, хоть и простые. В общем, не получается у меня по-простому. И почему-то все время оправдываюсь (наверное стыдно перед отцом Сандро)
Констанс1: Viksa Vita , да сословия разные, но силу НАСТОЯЩЕЙ любви и преданности той же Кэтти, Атос все же заметил и отметил. А ведь ваша мадам Лажар значительно ярче чем Кэтти. И я вовсе не утверждаю, что Атос должен был ответить взаимностью на любовь мадам Лажар, но заценить характер и личность мог вполне. И тогда указание Раулю на дом звучало бы как-то по другому. Не только как дом, где граф провел 7 самых счастливых и самых ужасных лет своей жизни, но и как на обиталище очень неординарной квартирной хозяйки.
Viksa Vita: Констанс1 я с вами, но повествование же еще не закончилось :)
Констанс1: Viksa Vita , буду ждать продолжения
Стелла: А вот мне эти характеры, хоть они и другие, как говорит Констанс1 , почему-то кажутся просто дополняющими то, что мы уже знают. Они словно раскрывают тех персонажей (вернее то, что могли бы они испытать до того, как мы узнали их у Дюма). У Мэтра эти характеры и так чертовски сложны и многообразны, а тут показано то, как могли они созревать. А вдова Лажар для меня - только могучее средство, заставившее их понять многое в себе. Чего, например стоят эти слова: Арамис уже не отдавал себе отчета, зачем ему так необходимо было добиться милости, которая его самого не касалась. Удивительная и несвойственная ему бескорыстность овладела им; все затопляющее человеколюбие, необъятное и светлое, способное сокрушить горы, изгнать всех дьяволов и свергнуть все преграды лишь одной улыбкой. Ни один богословский труд не способен был описать это чужеродное природе Арамиса всеобъемлющее чувство, касающееся всех людей, и ни одного в частности. Ему внезапно вспомнилось хмурое чело отца Виктора. Впервые на своем коротком веку Арамис познал, из каких побуждений становятся священниками. Душа Арамиса преисполнилась любовью Создателя. При этом ясная, как божий день, свежая теологическая сентенция из будущей диссертации посетила Арамиса: творец никогда не жертвует собой, а лишь отдается. Он отдается любви — чужой любви, с которой отождествляется, ничего не требуя взамен. Вот что означала бескорыстность. Шевалье дʼЭрбле осенил себя крестным знамением, впервые осознанно. Он осенил себя символом отдачи, но не жертвы. Арамис, отданный богу ребенком, и только сейчас понявший, что есть любовь Создателя и зачем он ему отдан.
Viksa Vita: Стелла пишет: Арамис, отданный богу ребенком, и только сейчас понявший, что есть любовь Создателя и зачем он ему отдан. Надо же, об этом я и не подумала. Этот пассаж был о жертве-отдаче христовой, а не об aрамисовской. Радуюсь громко.
Viksa Vita: Глава сорок вторая. Remember “И взглянул Илия, и вот, у изголовья его печеная лепешка и кувшин воды. Он поел и напился и опять заснул. И возвратился Ангел Господень во второй раз, коснулся его и сказал: встань, ешь и пей, ибо дальняя дорога пред тобою". *** Автор, кем бы он ни был, предоставит Арамису скакать галопом в Ла Рошель на сером в яблоках чистокровном лузитанском скакуне, выпрошенном у конюшего господина де Тревиля под предлогом дела государственной важности, в который конюший охотно поверил, благодаря знакомству Арамиса с госпожой его кузины, служащей камеристкой у маркизы де Сенесе. Сам же автор останется на горестной улице Феру. Но тут автору необходимо совершить краткую информативную паузу и поделиться откровением, проливающим свет на некоторые обстоятельства, доселе находящиеся в тени. Итак, на одно короткое мгновение из тени выходит маркиза де Сенесе, двоюродная бабка будущего отца Франсуа. Автор выводит ее из тени, чтобы признаться: эта придворная дама хоть и не разу не удостоила страницы данного повествования честью своего благородного присутствия, на самом деле является главным серым кардиналом, а иными словами — катализатором описываемого сюжета. Ибо маркиза де Сенесе, а никто иной, и послужила той самой причиной, по которой Арамис откладывал встречу с герцогиней Неверской, испытывая терпение последней записками, мадригалами и присутствием его посыльной, вдовой Лажар, вместо него самого. Именно по милости этой фрейлины Анны Австрийской, вероломный Иосиф Прекрасный скрыл от супруги Потифара свое отсутствие из Парижа, вследствие чего скакать в Ангулем курьером последней выпало его другу Атосу. То, во что это вылилось, восприимчивый читатель, несомненно, держит в голове. Сиречь, если внимательный читатель, следуя мудрому совету отца Сандро, на протяжении всего повествования искал женщину, в данный момент он ее нашел. Возрадуемся же вместе с ним и, как говорилось, покинем ветреного Арамиса на ледяной дороге в Ла Рошель (ибо шевалье дʼЭрбле, несмотря на положительные перемены происходившие с ним, все же заслужил скакать на юг без всяких помощи и поддержки со стороны автора), и останемся вместе с умирающей мадам Лажар и c ее чудом образумившимися рыцарями на улице Феру, поскольку у него, у автора, то бишь, осталось слишком мало бумаги и чернил, чтобы потратить их на очередное описание тягот путешествия по никудышным французским трактам семнадцатого века от рождества христова, и особенно никудышным в описываемое время года. На улице Феру же в данный момент Портос вовсе не являл собою эталон непоколебимости, тем более, что ему было известно гораздо меньше, чем Арамису, который и сам терялся в догадках насчет происходящего с Атосом. Но, быть может, именно это ему и помогло — чем меньше знаешь, тем быстрее соображаешь. К тому же следует отметить, что Портос, в силу своих приземленности, прочности и цельности характера, был наименее подвержен влиянию посторонних Tворцов. Ведь не будет неуместным предположить, что Портос был наиболее остальных похож на самого отца Сандро. А с таким не шутят. Оставшись за главного, Портос сообразил, что помощь нужна Атосу. Он собрался было поднять его на руки, чтобы нести на второй этаж, но Атос отшатнулся от него как от врага. — Я не покину помещение, — едва слышно заявил Атос, похожий в этот момент на те самые привидения, в которых Портос обычно не верил, а сейчас усомнился, и встал, опираясь на руку Гримо. — Я и шагу отсюда не сделаю. Он подал знаки Гримо. Слуга придвинул деревянный стул к изголовью больной. Атос опустился на него. Затем Гримо вышел, чтобы вернуться с железной кружкой вина, которую принялся разогревать на очаге, тремя бутылками, ломтем хлеба, двумя подгнившими яблоками и стаканом воды. Атос опорожнил кружку, пригубил из стакана, надкусил хлеб, отгрыз кусок яблока, поперхнулся им, сказал «тысяча чертей», и швырнул яблоко в огонь, при этом умудряясь не потерять ни капли величия, будто не пил, ел и кидал в огонь фрукт, а как минимум совершал ритуальное жертвоприношение какому-нибудь языческому божеству. — Что же вы намереваетесь делать? — спросил Портос, чувствуя себя бесполезным. — Спать, — сказал Атос. — На стуле? Атос кивнул. Еще одного знака не потребовалось, чтобы Гримо стянул с господина ботфорты, принес со второго этажа одеяло и накрыл его. Атос вытянул и скрестил ноги, принимая настолько расслабленную позу, насколько это позволял стул. — Что же делать мне? — спросил начальник. — Вы тоже идите спать, друг мой, — посоветовал Атос. — У вас наверху? — плохо скрываемся надежда просквозила в голосе Портос. — Располагайтесь где вам удобно. Oкинув взглядом опочивальню, Портос убедился в том, что Атос по прежнему сидит на стуле, Гримо стоит в углу, а мадам Лажар удивительным образом притихла и стала ровно дышать. Сия картина его удовлетворила, поэтому он тоже кивнул и вышел, закрыв за собой дверь. Через мгновение многострадальная дверь снова с грохотом распахнулась и обнаружила осоловелого Портоса. — Где он?! — Кто? — вынужден был спросить Атос. — Священник, отец Виктор, он только что стоял тут! — Портос указал на пустое место посреди комнаты. Атос пожал плечами. Священник словно растворился в воздухе и след его простыл. Глаза Портоса в этот момент походили на два фонаря, которых так не хватало в этот час на улице Феру. — Должно быть он ушел вместе с Арамисом, — успокаивая самого себя, Портос пытался подыскать рациональное толкование необъяснимому явлению. — Да, несомненно, он вышел с Арамисом, а я не заметил. Несколько приходя в себя, Портос снова кивнул и снова вышел. Гримо, закутавшись в плащ, как верный пес растянулся на полу по ту сторону двери спальни мадам Лажар. Атос в самом деле попытался заснуть — не столь от того, что испытывал надобность в сне, а потому что понимал, что если не поспит хоть пару часов, он окончательно потеряет рассудок. Сердце нещадно кололо. Сон не шел. Атос отчетливо слышал пульсацию собственной крови в ушах, и этот размеренный фоновой шум несколько успокоил его. Видения, одно кошмарнее другого, рисовались его воображению. Кара господня, ниспосланная слепцу. Что хуже? Подумалось Атосу. Узнать, что любимая женщина — клейменная преступница и неудачно казнить ее, или выяснить, что безразличная тебе женщина, не понятно зачем пожертвовала собой ради тебя; впервые посмотреть на нее открытыми глазами, и, увидев ее изуродованное твоей собственной беспечностью лицо, утратить ее, не искупив свою пред ней вину? Для него не существовало прощения. Ни в первом случае ни во втором. Что ужаснее? Боль разочарования или боль воспламенившейся надежды, которая неизбежно угасает? Его трясло. Физически трясло. Лучше было об этом не думать, но хуже всего Атосу удавалось не думать. В самом деле, потерять рассудок было куда проще. Атос дошел до грани, он и это отчетливо понимал: еще один шаг в этом танце на веревке над пропастью, и его поглотит бездна. Открыв глаза, он обратил взор на женщину на постели. Белое покрывало равномерно вздымалось не ее груди. Покрытый испариной лоб был высок. Тонкие руки, слегка огрубевшие от шитья и домашних работ, не потеряли еще изящности. Ярко выраженные лунки на ногтях. Кисти ее были очень узки, и если смотреть только на форму кистей, в самом деле можно было бы предположить, что она принадлежит к сословию высшему, чем-то, в котором родилась и коротала свой безрадостный век. Кожа ее была чуть смугловатой, но чистой — время лишь тронуло ее намечающимися морщинами, пока еще не определив окончательно их дорожную карту. Эта женщина была наделена той редкой и неуловимой красотой, что не осознает саму себя. Атос невольно улыбнулся и неожиданное тепло, давно забытое, коснулось его груди. Ее непременно называли бы красавицей, родись она в замке или в особняке, а не в … Где она родилась? Впрочем, осознав свою красоту, она немедленно бы ее утратила. Несмотря на ужасную отметину, перекосившую ее лицо, черты его были преисполнены неким неземным покоем, доступным лишь святым и умирающим. Атосу пришлось признать, что он ничего не знал об этой женщине, хоть прожил под ее крышей полгода. Атос перевел взгляд от женщины на ее жилище. Простое и скромное убранство — ничего лишнего — зато опрятное. Два деревянных стула. Маленький столик у стены. На каменном очаге — глиняная ваза. Должно быть, весной в ней стояли цветы — pомашки, незабудки или ветвь шиповника. Скромные радости от самой природы, если неоткуда больше их ждать. Небольшой сундук. Плетеная корзина с шитьем, а над ней — шерстяная накидка на гвозде. Метла в углу. Безупречно чистая циновка на выдраенном полу. Деревянное распятие над изголовьем грубо сколоченной кровати с накрахмаленным бельем. На прикроватной полке — майоликовая богородица, раскрашенная дешевой краской, кое-где потрескавшейся; единственный предмет, который хозяйка могла посчитать роскошью. Хозяйка этого помещения была одной из десятков тысяч подобных ей простолюдинок — безродных, небогатых, работящих, в своем одиночестве находящих утешение в набожности. Именно так, как ee безликое обиталище, выглядели нижние комнаты в левом крыле, которые занимали в замке горничные, прачки и кухарки. Виконт де Ла Фер спускался туда не раз в сопровождении отца и управляющего, обучавших его как вести хозяйство и в каком порядке следовало содержаться людским. Он не сомневался, что именно тот же вид имели обиталища женской прислуги в поместье Ла Люсе и у прочих соседей. Ничего интересного тут не было, ничего, за что мог бы зацепиться даже самый любопытный взгляд. А граф де Ла Фер никогда не отличался любопытством во всем, что касалось частной жизни других. Возможно, именно это его и погубило. Возможно — дважды. Автор кем бы он ни был, вынужден напомнить: Атос пока не знал, что лет пятнадцать спустя отсутствие интереса к частной жизни других в третий раз окажется для него спасительным. Ничего интересного в этом жилище не было, но именно так выглядело жилище его кормилицы: единственной женщины, как казалось Атосу, любившей его бескорыстно. Атос непроизвольно закрыл глаза, как делал всегда, когда память непрошено вступала в свои права. Но в этот раз воспоминание не причинило ему боли. К удивлению своему он осознал, что впервые за этот год позволил себе вспомнить замок, не испытывая при этом сиюминутного желания смыть образ тремя бутылками бургундского. Он почувствовал внезапный голод и острую жажду. Атос отломил кусок хлеба и с жадностью сжевал его, запив ледяной водой. Он нашарил второе яблоко на полу и впился в него зубами. Сладкий с кислинкой сок залил язык, нёбо и гортань. Плод был уже не таким твердым, каким был летом, и все же сохранил некую упругость. Хруст яблока на зубах отозвался видением цветущих садов, увядающей осени, сбора урожая. Слуховая память воскресила пение косарей на золотящихся пашнях, пронзительный плач свирели, заливистый смех дочерей пастуха, скрип цепей опускающегося над рвом моста, тихое журчание реки. Тенистые аллеи вечереющего парка дохнули на него ночной прохладой. Сквозь ветви каштанов, ракит и вековых платанов заблестели звезды. Кованые скамьи и увитые плющом беседки приглашали к неспешной беседе и к сну наяву с «Романом о Розе» в руках. В кустах притаились мраморные статуи, оживающие по ночам. Запах вечерних костров, паленых листьев, доносился в распахнутые стрельчатые окна. Вековая кладка замковых стен, прочная и незыблемая, как земля и небо, прорастала в корни юного виконта, или они в нее. Подобно человеку, подошедшему к водоему, затянутому первой коркой льда, Атос ступал по реке своей памяти, перед каждым шагом осторожно проверяя лед на прочность. Корка выдержала, не треснув. Прислушавшись к себе, Атос с изумлением осознал, что привычного жестокого отчаяния от поглощающего его ледяного омута он не испытывал — лишь светлая грусть окутала его бархатистым покровом; то щемящее, но не лишенное приятности чувство, называемого ностальгией. Глаза его предательски защипало. Граф де Ла Фер, да, именно граф де Ла Фер сделал еще один глоток воды. Притупленные органы восприятия будто заново обретали чувствительность. Даже у воды обнаружился вкус — сладковатый, с оттенком колодезной затхлости. Вкус был и у вина — горьковатый, тягучий осадок; вино оказалось дешевым и недостаточно выдержанным. Вкус был и у хлеба, и хлеб был осязаем. Атос понял, что не заснет. Следовало заняться чем-то, отвлечься. Он вдруг вспомнил, что незадолго до путешествия в Ангулем, хозяйка однажды принесла ему какую-то рукопись. Он кликнул Гримо, который нашел эти бумаги на столе в кабинете — в тот период постоялец так и не притронулся к очередному дару хозяйки. Атос развернул первый лист. «В первый понедельник апреля 1625 года все население городка Менга, где некогда родился автор „Романа о розе“, казалось взволнованным так, словно гугеноты собирались превратить его во вторую Ла Рошель». «Роман о розе» Атос с детства любил, но в городке Менге никогда не бывал. Дата показалась ему странной и он попытался списать ее на ошибку автора этого многообещающего опуса. Однако попытка провалилась, поскольку Атосу ничего не было известно о первой Ла Рошели. Эти странности вызвали в Атосе нехарактерное для него чувство, и любопытство заставило его читать дальше. Мушкетер погрузился в чтение, a страницы перелистывались сами собой. Читая повествование, Атос сам не заметил, как улучшилось его настроение, как покинули его оцепенение и мрачные мысли, и как положительные эмоции, столь редкие гости в доме его души, затопили все его существо. Они ворвались в него бушующей летней рекой жизнерадостности, страстности и кипучей энергии — всех тех составляющих молодости, которые должны были всегда по праву принадлежать юному графу де Ла Фер. Отложив, насколько это было возможным, недоумение, невольно радуясь, умиляясь и посмеиваясь, Атос узнал Арамиса, Портоса, Гримо и остальных слуг. Он узнал короля, королеву и господина де Тревиля, как узнал он в Красном Герцоге епископа Люсонского. Свою жену на страницах повествования он отчаянно отказывался узнавать, хоть это и напрашивалось. Атос даже узнал юного гасконца, и несмотря на то, что никогда не встречал его прежде, обрадовался ему как кровному брату. Нет, как сыну. Близких по духу людей различаешь издали. Задолго до того, как они врываются в твою жизнь, ритм их походки отдается учащенным биением собственного сердца. Единственным, кого он не узнал, был сам Атос. Точнее было бы сказать, что да, в этой мрачной, заносчивой, отрешенной фигуре, вызывающей зависть у близких друзей, он вполне мог различить свои собственные черты, но они настолько не понравились ему в этом зеркале, что Атоса одолело желание вдребезги его расколотить. Четыре года! Какой бесконечный срок! Четыре года, проведенные в тумане и в отчаянии, в отупении, в винных парах, в этой упадочности — из-за кого? Из-за какой-то женщины? Из-за дурацкой ошибки молодости? Из-за родовой чести? Нет, пожалуй, честь рода стоила того, и даже большего, но стоила ли она жизни еще одной женщины, настоящей женщины, лежащей перед ним женщины, которая на страницах повествования лишь напрасно кидала на него нежные взоры, которые он в упор не замечал? Кто мог ответить на этот вопрос? Автор увлекательного повествования, кем бы он ни был, вероятно, еще не решил. Мысль его и полет вдохновения оборвались на фразе: « — Убирайтесь вы к черту с вашей латынью! Давайте пить, милый дʼАртаньян, давайте пить, черт подери, давайте пить много, и расскажите мне обо всем, что делается там!»
Viksa Vita: Не поняв ничего, Атос, тем не менее, понял все, и даже более, чем следовало. Oн был умным и проницательным человеком, когда оказывался трезв, и этого было не отнять у него ни тем автором, ни этим. История Базена о святых отцах больше не вызывала у него усмешки, и в этот момент Атос поверил в нее, как поверил вчера, покидая дом на Королевской площади, и оставляя там свой кинжал, что квартирная его хозяйка может подарить ему забвение. Именно это она и попыталась сделать, решив исправить оплошность палача, чтобы избавить его, Атоса, от вероятной встречи с женой. Страшная догадка не казалась ему более предположением, и он был совершенно уверен в ней, хоть ни в чем остальном более не был уверен — ни в реальности мира вокруг, ни в своей собственной. Следовало отдать должное и наблюдательности его домовладелицы — она узнала драгоценный камень по своему собрату на шляпном зажиме, что Атос когда-то вручил ей вместо квартирной платы. Должно быть, его квартирная хозяйка не думала, что выживет, поэтому сняла с пальца графини де Ла Фер сапфир, чтобы не осквернять его родовую память. Она не могла знать, что ее найдут еще живой. А, может быть, хозяйка неосознанно надеялась, что выживет, и что он, Атос, все же прозреет однажды. Атос не смог бы ее осудить. Ему некого было судить, кроме самого себя, но тут Атос с удивлением и облегчением понял, что и это желание бесследно пропало. Какой прок в чувстве вины? Вина — всего лишь попытка сохранить иллюзию власти над теми, кто волен поступать так, как им вздумается, в мире, в котором никто не принадлежит тебе. Вина — откуп от признания собственных бессилия и ограниченности, но откуп этот слишком дорого стоит. Вина — облегченное наказание, которым сам себя и наказываешь, чтобы предотвратить наказание других. Какой дурацкий самообман — ловушка дьявола! Ведь первое гораздо коварнее второго; никто, даже самый справедливый судья и самый изощренный палач, не способен покарать тебя так жестоко, как это делает собственная совесть. Никто, кроме тебя самого, не принадлежит тебе. А поэтому, вместо того, чтобы купаться в вине, поедом себя поедая от бессилия, гораздо целесообразнее признать собственную ограниченность, и сделать то, что в границах возможностей твоих доступно тебе. В отличие от вины, ответственность несет прок. Поступить таким образом никогда не поздно, даже если Создатель питает иные иллюзии на этот счет. Кем была хозяйка этого помещения? Что он знал о ней? Почему никогда не замечал ее? И чем являлся он для нее, если она решила поступить образом, не постижимым ни уму, ни сердцу? Атос был неглупым человеком, когда бывал трезв, и вполне мог узнать в этой самоотверженности влюбленность или даже любовь. Но граф де Ла Фер был благородным человеком, а благородные люди наделяют благородством все то, к чему прикасаются, и поэтому, вместо амурных дел, он осознанно решил узреть в поступках хозяйки истинное благородство, лишенное собственной выгоды. Странным человеком был этот Атос: настоящая любовь казалась ему низменнее настоящего благородства. Впрочем, кто способен взвесить два этих побуждения и решить, которое из них весомее? На Страшном Суде, думается автору, кем бы он ни был, оба мотива будут оценены положительно. Но вернемся же к Атосу, ибо мы зря покинули его в этот переломный для него момент, удалившись в пространные рассуждения. Его врожденное чувство справедливости было возмущено главным непонятным ему вопросом: почему создатель этого чудесного повествования, кем бы он ни был, уделив столько внимания всем мелким сошкам, от галантерейщика до Мушкетона, от гвардейца Каюзака, до плюющего в реку Планше, отвернул свой всевидящий взор от его, Атоса, квартирной хозяйки? Подобная несправедливость показалась Атосу вопиющей, и все в нем возмутилось от такой бессердечности со стороны этого, во всем остальном, несомненно, прекрасного автора. Допустив эту мысль, Атос тут же к ужасу и стыду своим понял, что и здесь автор не солгал: он просто отворачивался от тех, на кого не смотрели его любимые персонажи. Не Cоздатель обделил своим вниманием хозяйку дома на улице Феру, а сам Атос. Кем был этот Творeц, этот честный насмешник, которой столько знал о нем самом и о его друзьях, который заинтересовался ими настолько, что подарил им бессмертие? А Атос не сомневался, что подобной рукописи уготована вечность. В том, конечно, случае, если автор ее завершит. В том, конечно, случае, если наступит апрель 1625 года. Воля Творца — закон, но пелагианскую ересь еще никто не отменял, и даже Арамис признал свое влечение к ней. И никто не в силах отменить личной ответственности, даже сам Создатель. Все законы были нарушены. Уроборус проглотил свой хвост, сюжет закольцевался, и время, повернувшись вспять, побежало вперед. Атос проморгался. В комнате посветлело. Вероятно, Гримо открыл ставни. Атос не знал, сколько времени он проспал, но тусклый зимний день пробивался в маленькое окошко. В это время года подобный свет мог быть как утренним, так и вечерним. Очаг по-прежнему пылал. Атос посмотрел на постель — его квартирная хозяйка глядела на него широко открытыми глазами. Точнее одним глазом. Другой безнадежно терялся в кровавом месиве. Они смотрели друг на друга долго, не отрываясь. Атос поднес к ее губам стакан с остатками воды. Хозяйка пригубила воду, а потом нарушила молчание. — Я уже мертва? — спросила она неразборчиво, но Атос понял ее. — Нет, вы живы, — ответил он, придвигая стул поближе. — Но тогда, почему вы здесь? — Так надо, — ответил Атос. — Кому? — спросила хозяйка. Атос помедлил, но ответил так, как ей хотелось бы, чтобы он ответил. — Мне. Хозяйка удивленно наморщила лоб, от чего ей стало больно и она застонала. Она поднесла руку к лицу и вскрикнула. Точнее попыталась вскрикнуть, но Атос услышал крик отчетливее некуда, будто закричал сам. И будто сам он осознал то, что впервые осознала в этот момент она. Женщина отвернулась, пытаясь спрятать лицо в подушки, но Атос осторожно взял ее за подбородок и развернул лицо к себе. — Пустяки, — сказал он. — Раны затягиваются. Хозяйка снова посмотрела ему в глаза, и он увидел, что ee глаза, а точнее один глаз у нее серый, с зеленоватым отливом. — Пресвятая богородица, — пробормотала хозяйка. — Что происходит? — Жизнь, — ответил Атос. — И смерть. Как всегда рядом. — Уходите, — сказала хозяйка, будто возвращаясь мыслями в их последний разговор. — Не смотрите на меня. Но Атос больше не собирался ей подчиняться. — Я буду смотреть на вас. Клянусь дьяволом, я буду глядеть на вас, и ни разу не отвернусь и не сомкну глаз. И я не уйду, пока вы все не расскажите мне. От первого слова до последнего, я желаю знать правду, и ничего кроме нее. А там посмотрим. Железный тон, с которым были произнесены слова, и в котором она ошибочно вообразила холодность, заставил хозяйку все вспомнить и еще раз поднести к лицу руку. Кольца с сапфиром на пальце не было. Не успев обрадоваться тому, что выжила, она горько пожалела о том, что не умерла прямо там, в потайном коридоре. Жертва ее была напрасной: вместо того, чтобы спасти постояльца, она собственноручно его и погубила. Ей снова захотелось кричать, обвиняя неизвестно кого, и в первую очередь свою глупость, непредусмотрительность и беспечность. Не следовало вслух объяснять Атосу, что именно происходило в голове его хозяйки, он предельно ясно слышал ее внутренний монолог, так отчетливо, будто сам был его автором. — Я плохо повесил свою жену, — сказал граф де Ла Фер. — Мои руки дрожали от потрясения. Надеюсь, вы исправили мою оплошность. Хозяйка хотела в ужасе подскочить, но тело ее не слушалось. — Спокойствие, сударыня, — Атос придержал ее. — Нам некуда спешить, вы еще успеете рассказать мне, откуда вам все стало известным. Она хотела тут же во всем признаться, но Атос властно стиснул ее руку. — Не сейчас, сперва буду говорить я. Испуганная, потерянная, потрясенная и обескураженная хозяйка лишь захлопала одним глазом. Не зная собеседника, мы спешим присвоить ему общепризнанные черты, поэтому хозяйка поспешно навоображала в тоне и в жесте Атоса плохо скрываемую ярость. — Вам, вероятно, уже все известно обо мне, но все же мне хотелось бы иметь честь представиться. Я проживаю не первый месяц под вашей крышей, а имени своего так и не назвал. Граф де Ла Фер в вашем полном распоряжении. — Но… Хозяйка попыталась навообразить себе осуждение и гнев, но тщетно: Атос одними бровями пресек все эти отчаянные попытки неправильно понять его. — Сейчас говорю я. И хочу сказать вам, мне весьма жаль, что мы с вами познакомились. Жаль вас, отнюдь не себя, — предупреждая дальнейшие намерения хозяйки вмешаться в монолог, Атос приложил указательный палец к губам. — Обстоятельства сложились не в вашу пользу, а, впрочем, и не в мою. Но я не собираюсь торговаться виной, подобно трактирщику, пересчитывающему сдачу. Каждый волен поступать согласно своему личному выбору. Вы сделали свой. Я делаю мой. Поэтому я не выйду из этой комнаты покуда сюда не прибудет наш общий родственник, отец Сандро, который и возьмет за вас ответственность. Но пока я здесь, вы находитесь под моей. Пока я здесь, вы будете жить. Пока я здесь, я буду смотреть на вас и знать вас. Пока я с вами, я буду помнить вас. Пока я с вами, я говорю вам: сударыня, вы благородная женщина, но я не способен оценить ваше благородство. Оно не постижимо мною, как непостижима мною ваша отдача. Вы вознамерились спасать меня, хоть я вовсе не нуждался в спасении. Но и тут я возьму на себя ответственность: не нуждаясь в спасении, я, должно быть, вел себя иначе, и поэтому вы решили помогать мне. Я вел себя как отчаявшийся человек, как человек, потерявший вкус к жизни, как человек, призывающий смерть, но при этом все еще малодушно дорожащий своим существованием. Такое поведение не достойно дворянина и не достойно мужчины. Простите меня за это. Но только за это. Все остальное — на вашей ответственности. Моя жена… Да, моя жена, Анна де Бейль, так, во всяком случае, она называлась, когда стала моей невестой, должна была умереть в июле, но дьявол… впрочем. нет, теперь я понимаю, сам Cоздатель воскресил ее. А раз он спас ее, значит, она еще была нужна ему, и роль ее в повествовании не закончилась. Вы совершили непоправимую ошибку, друг мой. Не в моих глазах, о нет, в моих глазах вы отныне и навсегда во всем оправданы. Но вы нарушили замысел Творца. Я не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что натворили, но клянусь честью, он, кем бы ни был, этот отец Сандро, он осудит вас и накажет. Он накажет вас за то, что вы преждевременно казнили графиню де Ла Фер; за то, что Арамис, вернувшись из Ла Рошели — а в этом я совершенно уверен — направится прямиком в монастырь принимать обеты. Он осудит вас за то, что Портос поверил в привидения. Он осудит вас за дʼАртаньяна, с которым я никогда не встречусь. И, в конце концов, он не простит вам меня. Да, особенно меня, сударыня. Он не простит вам, что граф де Ла Фер, а не мушкетер Атос, говорит сейчас с вами. Я слишком выигрышная фигура, черт меня подери, хоть и понять не могу, почему он так восхищается мною, будто кроме резни с гвардейцами кардинала, я совершил или совершу в этой проклятой жизни хоть что-либо стоящее. Клянусь богом, я предвижу, как он накажет вас — он пошлет на вашу несчастную голову худшую кару из всех возможных; милая моя, благородная женщина, он наделит вас забвением! А я не могу этого допустить, сударыня, покуда я жив. Но я и не в силах, подобно Иакову, побороть Tворца. Мне не сразить его шпагой. Я всего лишь человек из плоти и крови, слабый и ограниченный мужчина, и уж конечно не полубог. И все же против воли Создателя я приберег одно верное оружие. Единственное оружие, которое чего-то стоит на свете — моя собственная воля. Именно поэтому я никуда отсюда не уйду. Пока я здесь, сударыня, я знаю вас и помню. Я смотрю на вас. Я вижу вас, и в моей воле сообщить вам: даю вам слово чести, слово дворянина, если оно чего-либо еще стоит для вас — в глазах моих прекраснее вас, восхитительнее вас, красивее вас нет и не было никого на страницах этого повествования. Глаз мадам Лажар наполнился слезами. Она не могла позволить себе поверить в то, что только что услышала, потому что этого быть не могло, и она попыталась навоображать себе галлюцинацию, сон, бред и горячку, вызванную ранениями. Она снова собралась заговорить, но Атос припал устами к ее руке, от чего ее собственные уста запечатались, и она обо всем забыла. — Вы допустили еще одну ошибку, — продолжил он, выпрямляясь. — Вы поторопились звать его. Я понимаю, почему вы так поступили — вы не доверяете мне. Никогда не доверяли, хоть утверждали противоположное. Что-ж, и тут мне не в чем упрекнуть вас. Я не был достоин вашего доверия, ни разу не доказав в вашем присутствии ни силу свою, ни прочность, ни волю к жизни. Чаша вашего терпения преисполнилась, а она и так вместила в себя больше позволительного. Поймите меня правильно: мне жаль, что вы позвали его так поспешно, не потому, что я страшусь его. Нет, никоим образом — отец Сандро великий Творец и благородный человек, хоть и сумасброд и нахал местами, но я не боюсь его, потому что чем-то заслужил его уважение и за это он одарил меня неприкосновенностью, хоть и покарал безразличием. Мне жаль, что вы позвали его, лишь от того, что нам не хватит времени. Сударыня, сейчас я восхищен вами, через три дня я буду вас боготворить, через неделю я влюбился бы в вас, теряя голову, но через месяц я полюбил бы вас без памяти. Мы оба забыли бы обо всем, и забвение стало бы нам подарком, а не карой. Забвения бывают разными, друг мой. Нет ничего желаннее, чем забываться, теряясь в памяти другого, но нет ничего ужаснее, чем быть забытым. Я мог бы не помнить себя, теряясь в вас, и вы забыли бы себя во мне, но мы оба помнили бы друг друга. Моя госпожа, но этому не суждено случиться, потому что через несколько дней сюда прибудут Арамис и наш общий Cоздатель — а это последнее, на что он согласится. — Что же вы предлагаете? — все же вырвалось у хозяйки, которая не могла больше сохранять тишину, потому что счастье не терпит молчания, и даже если губы твои иссечены стилетом, оно не сбережет их от улыбки. — Иногда перо и бумага значат больше, чем шпага и кинжал, — сказал Атос с таким видом, будто целыми днями только и занимался тем, что строчил рукописи. — Не станем же терять ни минуты. Где ваши письменные принадлежности? Ополоумевшая от счастья хозяйка кивнула в сторону. Атос придвинул столик к кровати, достал из ящика чистые листы, чернильницу и перья. — Диктуйте, — сказал он. — Что? — удивилась хозяйка — Вы расскажете мне все о вас; о том, кем вы были до июля 1622 года и кем стали после него. Вы сообщите мне обо всем, что увидели, что узнали, что поняли, что совершили сами, и в чем вам помогли эти святые отцы, творцы чужих судеб, но и любители повлиять друг на друга. Вы будете говорить от первого лица, а я буду записывать, следуя за вашими словами, как преданный оруженосец по стопам рыцаря. Я сберегу ваши слова и голос ваш. Станем уповать на милость… нет, не Cоздателя — случая. Сдается мне, что ни один Tворец, даже самый скрупулезный, сударыня, не способен проследить за всеми случайностями, внезапно и своевольно прокрадывающимися в повесть, когда он зазевал — а особенно такой Tворец, как отец Сандро. Позвольте же мне поделиться с вами еще одним предположением. Я полагаю, что наш отец Сандро, Tворец великого ума и огромного размаха, все же обладает одним отрицательным качеством — он небрежен к деталям и вполне способен пропустить некоторые. Я снимаю у вас комнаты на втором этаже, а он утверждает что на третьем. Я познакомился с Арамисом и Портосом в один и тот же день — он же пишет, что сперва я встретил Портоса, а Арамис присоединился к нам позже. Из этого я делаю вывод, что некоторые детали вполне могут скрыться от его цепкого взгляда. И как бы там ни было, он нe в силах отобрать у меня надежду. У аббатства Святой Женевьевы есть лавка книгочея, тайно торгующего апокрифами. Арамис поведал мне о нем вчера (кажется, это было вчера), случайно упомянув его в разговоре. Мы передадим книготорговцу этому вашу рукопись, с надеждой, что она каким-то чудом ускользнет незамеченной отцом Сандро. Как рукопись так и моя надежда. Мы спрячем ее в надежных руках еретика затем, что я надеюсь, я верю, я уповаю на то, что однажды, десять, двадцать, четыреста лет спустя, кто-нибудь обнаружит ваши слова и ваш голос. А, найдя их, донесет и до других. Этот кто-то, кем бы он ни был, избавит вас от забвения. А пока я сделаю все, что зависит от меня, не пропустив не единого слова из вашего повествования. И Атос, с видом писателя, обмакнул в чернильницу гусиное перо. — Я. Cлушаю. Bас. Зазвонили колокола. Грянул гром. Сверкнула молния. Треснули, разверзаясь небеса, и, купаясь в розовых лучах апрельского рассвета, затрубили архангелы о Высшем Суде. — При одном условии, — остановила хозяйка Творца. Атос сдержал свое слово и поспешно поднял на нее глаза. Несмотря на глубокий рубец и прочие изъяны во внешности, хозяйка светилась той красотой, которой наделяет человека видящий его во всех измерениях, зрящий взор другого. Взгляд Атоса сделал хозяйку графиней, чтобы не сказать королевой, подобно тому, как взгляд хозяйки возвратил ему титул и имя. Не Атоса видела хозяйка в глазах напротив, а себя саму. Не хозяйку видел Атос во взоре напротив, а себя самого, от и до. Отражение зеркала в зеркале создает бесконечность. Это и есть любовь. — Авторство будет совместным, — заявила хозяйка. — История принадлежит не только мне, но и вам, господин… — Атос, зовите меня Атосом. Я выбрал это имя. — История принадлежит и вам, Атос. — Соавторство? — задумался он. — Но мне еще слишком рано писать мемуары — я молод и не собираюсь умирать. Я доживу до глубоких седин, я видел свою старость. Я угоден Cоздателю и полюбился ему чем-то. — Вас невозможно не полюбить, — сказала хозяйка, улыбаясь. — Вы сами не понимаете, насколько. Атос мог бы покраснеть, но этим свойством характера и кожи творец полностью обделил его, все отдав Арамису, поэтому он лишь гневно сверкнул глазами. — Этими словами вы обижаете меня, сударыня, хоть желаете сделать мне приятное, — сказал Атос. — Я вовсе не желаю быть объектом любви. — Но это не в вашей власти, — сказала хозяйка. — Таким он создал вас и от этого никуда не деться. Вы обречены носить на себе ношу чужой любви, хоть сами ей сопротивляетесь. Такова ваша судьба. Но и вам выпал шанс показать себя с другой стороны, неугодной создателю. Воспользуйтесь же им, и тот человек, кем бы он ни был, который четыреста лет спустя найдет нашу рукопись в каком-нибудь старом архиве, донесет и ваш голос до других. Возможно, его услышат. Соавторство — на меньшее я не согласна. Атос улыбнулся. Воля хозяйки отныне стала для него законом, ведь он самовольно принял ее, без всяких усилий с ее стороны. — Я согласен, — сказал Атос. — Я согласен оголить свою душу, раз она интересна вам. Но и вы, сударыня, ничего не утаивайте. Хозяйка с благодарностью кивнула. В этот момент она решила быть честной, говорить одну только правду, и, не смотря на смущение, которое причиняет откровенность, она заговорила. — Муж мой преставился несколько лет назад, — начала она, — погиб от рук грабителей. Его, жестоко зарезанного у моста Ла Турнель, нашел ночной патруль. Повествование хозяйки лишь отдаленно напоминало то другое повествование, с которым Атос недавно ознакомился; тон его был иным, а акценты — другими. И все же он узнал Портоса, Арамиса, Гримо и остальных слуг. Он прекрасно узнал свою жену, ведь даже за ней хозяйка оставила право голоса. Более того, он узнал самого себя. Ему не понравилось то, что он о самом себе услышал — правда отнюдь не всегда приятна — и все же взгляд этой женщины был взглядом любящим, а под таким соусом даже отчаявшийся от жизни бездельник, забияка и пьяница вырисовывается трагическим героем и даже благородным человеком. По ходу повествования Атос бледнел, морщился, закрывал глаза, улыбался, ухмылялся, даже рассмеялся несколько раз. Он задумчиво потирал лоб, поднимал взгляд к потолку, вздрагивал и содрогался, но ни разу не выпустил перо из руки. Кроме тех раз, когда обращал свой взор на хозяйку. Некоторые моменты вызывали у него сомнения, и там он испрашивал разрешения добавить кое-что, кое-что убавить, и заполнить пробелы собственными размышлениями. Хозяйка с радостью принимала их. Они ни разу не поспорили. То, чем они занимались, было наиболее близким к тому акту любви, которому им не суждено было отдаться в объятиях друг друга. Когда все было закончено, снова забрезжил рассвет. —В этой истории есть три темных пятна, оставшихся для меня не ясными, — сказал Атос. — Первое: зачем он оставил вам его собственную рукопись про гасконца дʼАртаньяна? Неужели Творец пожелал наделить вас даром провидения? Мушкетер указал на двадцать пять глав творения, прочитанных им прежде, и которые хозяйка так и не прочла, отдав и их постояльцу. Она пожала плечами. — По небрежности и по рассеянности, надо полагать, он вручил их мне. Должно быть, он перепутал бумаги. Он ведь хотел познакомить меня с переводом господина де Гомера. Случай. Атос рассмеялся, но тут же снова сделался серьезным. — Второе. Святые отцы Оноре и Альфред утверждали, что вы - автор, они говорили, что сюжет принадлежал вам и требовали взять за него ответственность. При этом, клянусь честью, я действовал согласно собственной воле. Как такое возможно? Хозяйка уже знала, как ответить на этот вопрос. Да и сам Атос знал на него ответ. — Истинный Творец, благосклонный Творец, лишь обладает всезнанием, но предоставляет детищам своим полную свободу действия, согласно тому, какими сотворил их. Он создает их судьбы, но отдает им выбор. Все мы ограничены собою, но внутри свободны. Ограниченные смертью, мы продолжаем жить. Так мне кажется. Именно так казалось и Атосу. — И все же, кто подлинный творец этого повествования? Отец Сандро, Оноре или Альфред? Отец Виктор? Быть может, брат Огюст? Или все же, вы, моя госпожа, все это создали, нарушив указания рассеянного нашего Создателя, за что вам и придется поплатиться? С неизбежной грустью Атос посмотрел на нее. — Что вы! — запротестовала хозяйка. — Я готова платить и я должна заплатить, потому что поклялась в этом перед алтарем четырех евангелистов, временно взяв ответственность там, где некому было это сделать. Но мы сотворили это вместе, все мы, Атос, включая вас самого. Созидательство не бывает одиноким. Господу нашему необходим дьявол, и даже отцу Сандро необходим брат Огюст. Каждый ответствен перед ближним своим, как перед самим собой. Ни один человек не остров. (Автор, кем бы он ни был, обязан доложить, что разбуженный этими словами преподобный Джон недовольно нахмурился, ошибочно вообразив плагиат там, где всего лишь был отвешен нижайший поклон). — Вы никогда не использовали свою волю против моей, — признался Атос. — Вы ни разу не принудили меня… — Вы не позволяли. Вас невозможно к чему либо принудить, сударь. Неужели вы до сих пор не поняли? — Но это уму не постижимо! — изумился Атос. — Как можно одновременно быть и творцом повествования и его же персонажем? — Такова жизнь, — уверенно ответила умудренная опытом хозяйка. — Все мы узники своих судеб, ломающие темницы историями, которые рассказываем о самих себе. Нам повезет, если мы будем услышанными. Атос остался довольным услышанным, но третий вопрос не давал ему покоя. — Вы ведь не открыли главного, — сказал мушкетер, утомленно откидываясь на спинку стула и потирая глаза. В самом деле, это фехтование пером было гораздо утомительнее стычки с двадцатью головорезами. — Я ничего не утаила, — удивилась хозяйка. — Кроме собственного имени. — Что в имени тебе моем? — спросила хозяйка, никогда не читавшая архимандрита Сандро, тезки ее создателя. — Имя есть память, — ответил Атос. — Сердце, где вы живете. Я не позволю, чтобы в этом повествовании вы, подобно жене Потифара, остались безымянным персонажем. Как звать вас, сударыня? Теперь рассмеялась хозяйка. Хозяйка рассмеялась и весь дом на улице Феру отозвался на ее смех. Зазвенели окна, дверные замки, затворы ставень, утварь в кухонных шкафах, гвозди в стенах, забытые впопыхах четки Арамиса, завернутые в платок, перевязь Портоса, кинжал и шпага Атоса. — Маргарита, — ответила она. — Королева Марго, — произнес граф, склоняясь в низком поклоне. Атос верно предвидел будущее: к к этому моменту он уже ее боготворил.
Стелла: А вот теперь приедет отец Сандро и все испортит.
Констанс1: Стелла , ничего он не испортит. Просто у отца Сандро и мадам Лажар разные истории, хотя об одних и тех же людях. Большая часть человечества уходит с этой земли , став ее частью и не оставив миру своих имен. А отец Сандро оставил не только свое имя, но и своим гением творца увековечил и тех, кто иначе просто смешался бы с земным перегноем: Исаака де Порто, Армана Д Атос, Анри Д Арамиц и Шарля Д Артаньяна. Пусть для этого ему пришлось придумать им совсем другие судьбы.
Констанс1: Viksa Vita , Франсуа де Ларошфуко? Это его двоюродная бабка маркиза де Сенсей? А вот кто такой пастор Джон, я не припомню. С английской литературой знакома несколько хуже чем с французской. Архимандрит Сандро умилил. Сан Сергеевич знал толк в хорошей литературной шутке и на мое ИМХО, поставил бы автору, кем бы он ни был, + в своей памяти.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Франсуа де Ларошфуко? Он самый. Маркиза де Сенесе - она же Мария-Катрин де Ларошфуко, герцогиня де Рандан. Получилось "Что? Где? Когда?" :) Пастору Джону принадлежит бессмертное: "No man is an island". " Джон Донн уснул, уснуло все вокруг. Уснули стены, пол, постель, картины, уснули стол, ковры, засовы, крюк, весь гардероб, буфет, свеча, гардины..." Именно эта "Большая Элегия Джону Донну" Бродского и влила кровь в данную главу. "На чье бы колесо сих вод не лить, Оно все тот же хлеб на свете мелит. Ведь если можно с кем-то жизнь делить, То кто же с нами нашу смерть разделит?" Джон Донн английский современник мушкетеров, и, по счастливой случайности, в самом деле в 1621 году стал настоятелем Собора Святого Павла в Лондоне. Он единственный настоящий священник во всей этой плеяде Отцов.
Atenae: Так в том вся и прелесть! Узнавать знакомых и снимать шляпу перед Вашими намёками, раскланиваясь со старыми друзьями.
Стелла: Ларошфуко не признала, к сожалению.( не ожидала его встретить в этой компании. ) А с отцом Джоном так и вовсе не знакома. Но теперь буду знать , что такой существовал.
Armande: Viksa Vita, ну, Вы меня и озадачили... Пастора Джона (который Донн) я сразу признала. А вот с отцом Франсуа... Первым кандидатом был, естественно, Ларошфуко, но он 1613 г.р., и с очень большой натяжкой его двоюродная бабушка смогла бы вдохновить Арамиса. Покопавшись, я обнаружила такую родственную связь между Ларошфуко и герцогиней Рандан. В моем представлении, она все же его тетя (сколько уж там юродная), поскольку опережает его на одно поколение.
Viksa Vita: Armande Хмм... То, что она его двоюродная бабка - откопано в примечаниях к мемуарам Ларошфуко http://www.rulit.me/books/memuary-read-118821-60.html под номером 55 Если эта справка верна, то в 1623 году ей должно быть около 35 лет. Думаете, Арамис бы не вдохновился? Но зато теперь наглядно понятно, что отцу Сандро во всем следовало прислушиваться к брату Огюсту.
Armande: откопано в примечаниях к мемуарам Ларошфуко Сама люблю примечания, но там иногда ТАКОЕ понапишут. Если эта справка верна, то в 1623 году ей должно быть около 35 лет. Это хорошая, проверенная генеалогическая база. Врет крайне редко (еще надо понять, кто врет). Нет, дамой 35 лет вполне, наверное, мог вдохновится, особенно, если она сохранности Дианы де Пуатье или Нинон де Ланкло. Естественно, речь о том времени. В наши дни 35 - ранний возраст невесты. Меня смутило, что она названа бабушкой Ларошфуко. Поэтому я стала искать отца Франсуа в более поздних слоях, а там ничего в голову, кроме уж очень молодого для ее внучкА и совсем неподходящего по происхождению (бабушка-маркиза уж как-то совсем не про него) Вольтера, в голову не приходило.
Viksa Vita: Armande Так каков ваш исторический вердикт? Оставляем двоюродную бабушку или заменить ее кем-то другим?
Armande: Viksa Vita, исправьте бабушку на тетю или на более обтекаемую "родственницу", чтобы не копаться в степенях родства - и дело в шляпе!
Viksa Vita: Armande пишет: или на более обтекаемую "родственницу", "Итак, маркиза де Сенесе, обтекаемая родственница отца Франсуа". Лайк!
Констанс1: Маркиза де Сенесе была воспитательницей юного Луи 14. Если бы у Арамиса были с ней амуры то не пришлось бы ему ждать знакомства с г-ном Фуке , чтобы получить Ваннское епископство. Получил бы лет на 10 раньше и не в таком медвежьем углу. Дюма сам говорил в «» ТМ«», что тогда было в порядке вещей, чтобы благородные дамы благодарили своих любовников.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: Если бы у Арамиса были с ней амуры то не пришлось бы ему ждать знакомства с г-ном Фуке Вы же сами напророчили, что отец Сандро все испортит
Констанс1: Viksa Vita , это не я говорила, а Стелла ( и то в шутку).
Viksa Vita: Констанс1 Упс, сори, перепутала. Миль пардон.
Armande: Мои последние пять копеек про "отцов". Теперь про Джона. разбуженный этими словами пастор Джон Меня еще вчера в этой фразе покоробило слово ''пастор''. Оно характерно для лютеран или квакеров. Джон Донн - настоятель лондонского собора Св.Павла - принадлежал к Англиканской церкви. В англиканстве есть термин priest - священник. Если брать иерархию, то диакон - пресвитер - епископ. В обращении же используется слово "преподобный". Мне кажется, что "преподобный Джон" в данном случае уместнее, чем "пастор Джон". Уж больно Германией отдает. Sorry, что цепляюсь. Реально, очень интересная вещица у Вас получается!
Констанс1: Viksa Vita , а по моему «»отцы«» очень точно отражает, но не религиозную принадлежность, а то что все они являлись отцами целых миров, созданных силой их творческого воображения. А также «» отцами «» бессмертных героев навсегда вошедших в наше читательское сознание , как живые и реально существовавшие люди.
полная версия страницы