Форум » Наше творчество » Хозяйка с улицы Феру (продолжение) » Ответить
Хозяйка с улицы Феру (продолжение)
Viksa Vita: UPD: Отредактированный и несколько измененный текст в удобном виде можно читать здесь: https://litnet.com/account/books/view?id=49309 Здрасьте. В общем я... это самое... десять лет спустя от сотворения Дюмании решила написать фанфик. Точнее, ничего я не решала, он сам пришел, как это обычно и бывает. За сим во всем прошу винить, как водится, графа де Ла Фер. Выложить текст здесь - для меня большая и страшная ответственность, тем не менее я это сделаю, потому что где же ему еще быть, как не у себя дома. Предупреждаю, что в данном тексте есть некоторые хронологические неточтности, как и несостыковки с первоисточником. Они тут неспроста. Пишите, дорогие дюманы, если найдете иные ляпы и неувязки, в матчасти я не очень сильна. На данный момент выкладываю готовую первую часть, остальное в процессе. Специальные спасибы милостивым государыням Стелле и Натали за моральную поддержку и дельные замечания. Уф. Сели на дорожку. Поехали.
Viksa Vita: Стелла пишет: его конца одна строчка, которую выкинули в переводе Какая и зачем ее выкинули? Дело не только в смерти Атоса, а вообще в том депрессивном настроении, в котором завершается все эта и без того мрачная книга. У меня от нее травма детства. Мне мама не давала читать "Виконта" пока мне 9 что-ли лет не исполнилось, и мы тогда как-раз приехали в Израиль и началась война в заливе. Я сидела в герметизированной комнате с противогазом и читала про вероломство Луизы и бездны отчаяния Рауля, а кругом выли сирены. Но, разумеется, сирены волновали меня гораздо меньше, чем судьба Рауля. Но вся эта неизбежность и безысходность... и этот Атос, ломающий свою шпагу, это его бессилие перед королем и перед слепотой собственного сына ... ужас один. В общем, не в смерти дело. Хоть и над ней были пролиты литры слез. Все же жесток был Дюма к Атосу, очень жесток. И поэтому я прибегла к помощи Булгакова, гораздо более милосердного автора, чем наш излюбленный отец Сандро. Автора, который мне дорог не точнейшим описанием величественной и тяжелой атмосферы ненавистного прокуратором города (хоть и этим тоже), и не рукописями, которые не горят, а образом Иешуа. Благодаря которому я прониклась христианством. Не как религией (как религия иудаизм глубже, хоть и требовательнее на мой вкус), а как философским учением. И вопрос жертвы и отдачи, двойственности и одновременности божественного и человечного, предопределенности и свободы выбора, все эти расколы и соборы, из которых выросли все течения в христианстве (и о чем, собственно, диссертация Арамиса у Дюма и много рассуждений у Умберто Эко в "Имя Розы"), сидят именно на этих огромных и невероятно важных вопросах. Жертва Спасителя, великого гуманиста, на мой взгляд, это мифический символ свободы человеческого выбора, который и есть божественность в человеке. Иешуа ведь сохранил человека в себе, хоть и был сыном божьим. В этом его главный подарок человечеству. Вот об этом для меня Булгаков. А еще о том, что Мастер не имеет имени. Как и дАртаньян на обложке "Трех мушкетеров" - хозяин текста, по сути дел! Как и жена Потифара, которая появляется в библии как "хозяйка квартиры", в которой проживал Иосиф прекрасный, излюбленный сын своего отца, у которого вечные проблемы из-за одежды. Жене Потифара подарил имя отец Томас (Манн) - он назвал ее Мут - создав из нескольких библейских строк, где фигурирует супруга Потифара, огромное и прекрасное повествование, где этой женщине и ее душе посвящены куча глав. "Иосиф и его браться" - это апокриф Ветхого Завета от Томаса Манна. Как "Мастер и Маргарита" - апокриф Нового Завета об Булгакова. Таков мой главный ассоциативный ряд, заложенный в этот текст. А почему он о мушкетерах и об Атосе, а не о ком-то другом, хоть мог бы быть о ком угодно, хоть о Настасье Филлиповне и князе Мышкине, или о детях капитана Гранта - потому что только из огромной любви могут вырости столько продуктивных и связных ассоциаций. Получился манифест :)
Стелла: Вот эти строчки. Dieu l’avait sans doute ordonné ainsi, pour que le souvenir pieux de cette mort si douce restât dans le coeur des assistants et dans la mémoire des autres hommes, trépas qui fit aimer le passage de cette vie à l’autre à ceux dont l’existence sur cette terre ne peut faire redouter le jugement dernier. Господь, без сомнения, распорядился таким образом, чтобы в почтительной памяти людей эта ласковая смерть осталась в воспоминаниях и сердце присутствующих при ней, как кончина, которая заставит полюбить переход из этой жизни в другую тех, чье существование на этой земле не может не заставить страшиться последнего суда. Почему эти строчки съедены - наверное, они кому-то показались пропагандой слова Божьего. Мы обязательно поговорим о роли Христа, но не здесь, потому что для меня его роль не так неоспорима. Я абсолютно согласна, что испытания, которым Дюма подверг своего героя, не просто жестоки - они на пределе возможностей того, кто способен к любви, преданности, вере. Но для меня Трилогия - это просто жизнь, и боишься ты ее или нет, не имеет никакого значения: плачь, но живи дальше, пока бьется сердце. Когда надо будет, все решится за нас.
Viksa Vita: Стелла пишет: Господь, без сомнения, распорядился таким образом, чтобы в почтительной памяти людей эта ласковая смерть осталась в воспоминаниях и сердце присутствующих при ней, как кончина, которая заставит полюбить переход из этой жизни в другую тех, чье существование на этой земле не может не заставить страшиться последнего суда. Вау. Вот теперь реально чувствую себя Пьером Менаром Борхеса :) Опыт удался :) Стелла пишет: Но для меня Трилогия - это просто жизнь, и боишься ты ее или нет, не имеет никакого значения: плачь, но живи дальше, пока бьется сердце. Когда надо будет, все решится за нас. Совершенно согласна. Ничего не поделаешь.
Viksa Vita: Глава сорок пятая. Жертва Отцы, отцы мои! Как грустно завершать повествование! Как таинственны призрачные тени. Кто блуждал среди них, кто много думал и курил при этом, попивая «Джеймсон» со льдом и яблочный сидр, кто вступал на их путь, неся на себе непосильный груз воображения, тот это знает. Это знает уставший. Черные кони и те утомились и несли своих всадников по красной дорожке в никуда уже медленнее, и неизбежная ночь стала их догонять. Зимняя ночь начала закрывать черным платком французские леса и луга семнадцатого столетия, январская ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Атосу, ни дʼАртаньяну, ни остальным участникам этого повествования, чужие огоньки. Холодная ночь обгоняла кавалькаду, густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их с плеч, разоблачала прошлое и будущее, историю и вымысел, действительность и фантазии. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все предыстории исчезли, свалились в болото, утонули в туманах. А над болотами зажегся великий костер; в черном дымном пламени полыхали все черновики. Но одна строчка все же осталась целой. Благодаря ей мы с вами сейчас и разговариваем. Когда Атос, обдуваемый прохладным ветром, открывал глаза, он видел, как меняется облик всех летящих к своей цели. Как молодели они и старели одновременно, как разглаживались их морщины, и как серебристые нити вплетались в их черные волосы. Хозяйка с улицы Феру тоже мчалась по красной дорожке, но несколько поодаль. Лицо ее снова стало очень красивым и следов шрама на нем не было. Атос обратил на нее нежный взор, но напрасно — она не заметила. Скачущий справа толстяк оказался отважным генералом, командующим кавалерией, и был увешан орденами. А когда рядом, на скале, показался одинокий трон, на котором сидел человек невысокого роста с бакенбардами на щеках, генерал лишь махнул ему рукой в дружеском приветствии, ни чем не выдав ни обиды, ни разочарования от предательства друга. Семинарист превратился в знаменитого ученого, чье имя гремело на обложках бессмертных книг. И, проезжая под величественным куполом Пантеона, Атос прочел на одной из гробниц выбитое большими буквами в камне имя: Огюст Маке. Слева от Атоса на черном коне появилась незнакомая женщина в белом плаще. Она щурила от ветра большие глаза, тщетно пытаясь зажечь на скаку сигарету. Порывы холодного воздуха гасили слабый огонек и женщина заметно нервничала, руки у нее тряслись; Атос отчетливо слышал, как громко и неровно билось ее сердце. — Бросьте, — сказал Атос. — Вам это не к лицу. Он выхватил у нее зажигалку и швырнул в бушующие волны черного моря воображения, распростертого под всадниками. — Как вы смеете? — вскричала, направляя коня вниз, в самую пучину, пытаясь угнаться за летящей с головокружительной высоты зажигалкой. Конь тоже взволновался и готов был сбросить всадницу, которая и так плохо держалась в седле. Атос схватил скакуна под уздцы, выровнял и направил вверх, к красной дорожке. — Вы устали, сударыня? — спросил он мягко. — Очень, — призналась женщина, обрадованная такому неожиданному проявлению сочувствия. — Сдается мне, еще не долго осталось до цели, потерпите. — Вы думаете? — Так мне кажется, хоть я более ни в чем не уверен. — А вы не устали? — Устал, — признался и Атос, а потом ухмыльнулся. — Не видать мне покоя. — Увы, — печально сказала женщина. — Вам уж он точно не достанется, хоть я и старалась, как могла. — Я не просил, — сказал Атос. — Вы правы. — Должен ли я быть благодарен вам? — Вы ничего никому не должны, господин Атос. — Соизвольте ответить, госпожа… постойте, кто вы? — Не кто попало. — В этом я никогда бы не позволил себе усомниться, — улыбнулся Атос. — И все же? — Э… — замешкалась госпожа Нектопопало… — я… я ваш психолог. — Психолог? Это что еще такое? — Вы должны знать греческий не хуже, чем латынь, ибо вы дьявольски умны и чертовски образованны. Вот и переведите на французский. — Вы изучаете мою душу? — спросил Атос. — Можно и так сказать. — Зачем? — Я пыталась вылечить вас от посттравматического синдрома с помощью нарративной терапии и потратила на это огромное количество времени и сил, но занятие оказалось бесполезным. Ваше сопротивление гораздо сильнее нашего контракта. — Не могу понять, к чему меня лечить от неизвестного никому недуга, и никакого контракта я с вами не заключал. Соизвольте объяснить человеческим языком, что вы здесь делаете. — Ладно, раз вы спрашиваете, знайте же, что я ваш проводник в этом путешествии. — В путешествии куда? — В апрель, разумеется. Неужели вы уже все позабыли? — Нет, я пока еще, к сожалению, все помню. — Но это не надолго, не переживайте, вы скоро все забудете. — Я понял, — вдруг сказал Атос уверенно. — Вы тот самый читатель. — Тот самый? — Ну да, вы же нашли уцелевшую рукопись, зацепившись за уцелевшую строчку, не так ли? Ей пришлось согласиться. — Вот и отлично, — он потрепал ее коня по холке. — Значит, я все же должен благодарить вас. Должен или нет? Отвечайте. — Это приказ? — Вопрос. — Вы мне больше не клиент. Отвечайте на него сами. — Это приказ? — Просьба. — Раз вы просите, мне придется вам ответить: что-то мне подсказывает, что благодарить меня должны вы. — Я уже сотню раз отблагодарила вас, господин Атос, во всеуслышание, на всех площадях и форумах, и даже перед лицом Страшного Суда сняла с себя всяческую ответственность за ваше благо, — возмутилась женщина. — Но разве вы хоть раз расслышали? — Вы ни разу не отблагодарили меня лично. Я услышал бы вас, если бы вели себя менее… трусливо и не прятались бы за этой странной маской курильщицы сигарет. Что это за образ такой? О чем он должен рассказывать? — Думайте сами, у вас же блестящие качества интеллекта, которые обостряются, когда вы в отчаянии и в затаенной печали. — Что-ж, — усмехнулся Атос. — Ваш образ, должно быть, призван подчеркнуть вашу возвышенную богемность, но на самом деле раскрывает в вас полное отсутствие свободной воли и решительности. Узнаю вашу излюбленную песнь. Как же с вами сложно, сударыня. Будьте проще, как Портос. — Вы, как всегда, правы, но и с вами не легко. Ветер усилился, волны взметнулись ввысь и водопад из соленых брызг окатил Атоса с ног до головы. — За что вы гневаетесь на меня? — За что? Посмотрите на это! — она ткнула себя пальцем в грудь. Атос посмотрел на ее лицо. — Вы истощены. Время не пощадило вас. Ад не воскресил вашей былой красоты и вас совершенно невозможно узнать. Правильно ли я отвечаю? — Осторожней, сударь, не задевайте моих и так затронутых чувств. — И, все же, вы не отблагодарили меня лично. Почему? Она отвернулась. Атос услышал встревоженные крики чаек. — Вы… боитесь меня? Женщина задумалась на несколько мгновений. Порыв ветра бросил волосы ей в глаза и она с раздражением мотнула головой. — Можно и так сказать. — Ничего не бойтесь. Я не способен причинить вам зла. — В таком случае, отпустите моего коня. — Потом. Я не уверен сейчас в вашей… трезвости. — Я ничего не пила, сударь, даю вам слово. Кроме яблочного сидра «Сомерсби». — Вы — англичанка? Женщина презрительно фыркнула. — Вы серьезно спрашиваете, господин Атос? — Почему вы сомневаетесь в моей серьезности? — Потому что вы знакомы со мной. — Неужели? — Естественно. Вы прекрасно знаете меня. Вы знали меня ребенком. Вы видели, как я стала девушкой, а потом женщиной. Вы наблюдали, как я взрослела, и, несомненно, заметили, как начала стареть. Вы сопровождали меня повсюду и никогда не покидали на произвол сюжета. Вот за это… я благодарю вас, сударь. — Я принимаю вашу благодарность, хоть понятия не имею, о чем вы говорите. — В самом деле? — Честное слово. — Как странно. — Вполне возможно, что я забыл. — Возможно. Вы ведь всегда забываете то, о чем следует помнить, а то, о чем помнить не должны, забыть никак не можете. Высокий вал поднялся из пучин, но, потеряв разгон, сдулся и хлюпнулся вниз. — Вы хотели попросить меня о чем-то? Женщина в очередной раз подивилась его проницательности. — Хочу. Но, говорят, ни о чем никогда просить нельзя. Говорят, что сами придут и все дадут. — Кто это говорит? Ведь это слова, человека, несомненно, благородного, но надменного, несчастного и весьма одинокого. — Тише, господин Атос, — женщина опять разволновалась и в испуге огляделась по сторонам. Море под ними бушевало со страшной силой и кони снова стали показывать норов. — Не отзывайтесь плохо об этом человеке. — Он угрожает вам? — Нет, но благодаря ему мы сейчас с вами разговариваем. Это его стихия, и он благосклонно дал нам пропуск через нее и даже снабдил лошадьми, чтобы привести, наконец, к апрелю. В ином случае все мы застряли бы в сюжетном безвременье. — Поступок достойный рыцаря времен короля Карла Великого. — Я тоже так думаю. Поэтому не судите его строго. И ни в коем случае не говорите о нем с отцом Сандро, он опять разгневается. — Ни слова, клянусь честью. И я не сужу, лишь говорю правду. Но вы же хотели о чем-то попросить. Просите. — Именно правды я и хотела у вас попросить. Скажите мне правду. — О чем? — Обо мне. — Но я же сказал вам, что ничего не знаю о вас. — Посмотрите внимательней. Атос посмотрел. Внимательно. Багровая луна освещалa незнакомое лицо призрачным светом. Он встречал сотни женщин на своем веку и эта ничем не отличалась от других. Что он мог о ней сказать? Случайная попутчица по летописи времен. — У вас большие глаза, — сказал Атос, — вы слишком многого хотите, от меня в том числе, но в основном от себя. Закройте глаза. Она закрыла глаза. — Слушайте беззвучие. Она прислушалась. Пронзительный свист ветра в ушах. Шум волн. Топот копыт. Гулкое и неровное биение сердца. И больше ничего. Она снова открыла глаза. — Закройте же глаза. Атос легко коснулся ее руки, но она шарахнулась от него и даже сползла немного с седла, грозя выпасть. Огромный шквал черной стеной поднялся с моря и, лизнув копыта лошадей, с грохотом упал в пучину. — Я неприятен вам? Глаза стали совсем на выкате. — Все ясно. Не смотрите на меня так, это не приятно мне. Закройте глаза, прошу вас. Ресницы захлопали в нерешительности. — Слушайте. Вы слушайте меня, а я буду говорить. Вы слышите меня? Это я говорю с вами. Море улеглось. Лишь кое-где вскипали небольшие буруны. — Я понял — вам приятен мой голос. Конь под женщиной перестал бунтовать, но Атос все же не решился выпустить сбрую. — Слушайте же. Вы слышите мой голос. Я понял, почему не узнал вас. Мы не виделись никогда, но не раз беседовали, ведь так? Не говорите ничего, я вас и так понимаю. Я хочу сказать вам: не допускайте и вы этой ошибки. — Какой ошибки? — женщина опять открыла глаза и уставилась на Атоса. — Черт возьми, сударыня, глаза закройте. Вот так. Той самой, которую допустила моя квартирная хозяйка, за что и заплатила столь высокую цену, — Атос тяжело вздохнул. — Мне не хотелось бы, чтобы и вам пришлось приносить ненужные жертвы. Вы же хотели правду. Я говорю вам ее. Не путайте ипостаси. Этот соблазн опасен для вас. Вы не должны видеть меня и не должны ко мне прикасаться. Оставайтесь внутри себя и слушайте. Не нарушайте границ. Знайте меру. Не подглядывайте под вашу собственную плащаницу, ибо каждому смертному это грозит безумием, а вы, как я погляжу, именно его и боитесь. — Откуда вы знаете? — Нектопопало совсем опешила. — Догадываюсь. Ваши часы остановились. И на них одиннадцать и девять минут. Нектопопало открыла рот. Эту загадку она так и не смогла решить до конца своего повествования. Но потом все же решит, обязательно. — Вам нет места в этом повествовании. Вы говорили, что тот благородный человек дал нам пропуск, но я ясно вижу — под нами ваше море. Вы — слушатель. Вы — свидетель, сударыня. И этого довольно. — Вы хотите… — Я ничего не хочу. Дослушайте же меня до конца. Каждый человек неизбежно жертвует. Изо дня в день, каждый час, каждую минуту, жертвует одним, ради другого. Вы готовы пожертвовать землей, потому что ваше излюбленное занятие — нырять. Но тот, кто ныряет, не привязав себя к кораблю, вполне может и утонуть. Поверьте старому солдату, когда-то я обучался морскому делу. — Серьезно?! — Вы ничуть не удивлены, я вам не верю. Нет ничего глупее, чем тонуть в бушующих волнах воображения. Вернитесь к своему кораблю. Каждому человеку нужна земля. Каждому морю нужна земля. Пожертвуйте морем ради земли. Пожертвуйте своим воображением ради действительности. У вас ведь есть действительность? — Есть, — ответила Нектопопало. — Где она, ваша действительность? — В городе Ершалаиме. — И где находится этот город? — Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. — Неужели совсем пропал? Не может быть. Вы лжете, сударыня. Опишите великий город. — Рядом с внутренней стеной башен, находящихся на севере, стоит дворец, превосходящий любое описание, так как нет в нeм недостатка в изобилии чего-либо возможного и удобного… — Своими словами, прошу вас. — Ээ… Видите ли… — Я слушаю вас. — Город выстроен из белого камня, на закатах розовеющего. Чтобы проникнуть в город, следует подняться вверх через Врата Ущелья, по тракту, прорубленному в скалах; на этом тракте было пролито немало крови. Воздух в городе чист, звонок и прозрачен. С Университетской горы Скопус виден Золотой купол скалы. В сердце города — стена, а от стены — рукава дорог розой ветров расходятся в разные стороны. — Прекрасно. Вот и идите туда своей дорогой. По земле. Женщина снова открыла глаза. Бесплотная тень возвышалась в седле рядом с ней и она могла узнать его только по контурам шляпы и по полам плаща. Ей было жаль его. Но он не нуждался в жалости. Она восхищалась им, но он не нуждался в ее восхищении. Ему лишь нужен был проводник, свидетель, уши и голос. Ей захотелось плакать. — Вы жестоки, господин Атос, — сказала она. — Я лишь слушаю вас. — И что же дальше? — Мне не известно. — Позвольте мне… — Нет, — отрезал голос. — А если… — Нет. — Я не могу оставить вас… — Можете. Обязаны. Таков ваш долг. Атос выпустил уздечку коня. — Но… — Нет, сударыня. — Черт вас возьми, господин Атос, но вы слушаете только себя! — Простите, ради бога. Говорите, я слушаю вас, только спрячьте взгляд. Она посмотрела вниз, на бушующее море, и при свете луны увидела контуры островов и даже очертания далеких прибрежных скал. Атос посмотрел на нее. Ему позволялось смотреть на нее, ибо ему это ничем не грозило, кроме легкого недоумения. Впрочем, оно все же было опасно для блестящих качеств его ума. — Не говорите о долге. Просто отпустите меня на свободу. Разорвите контракт. Прошу вас. — Ежели я приму вашу просьбу, госпожа проводница, пожертвуете ли вы своим морем и довезете ли нас в апрель без дополнительных египетских казней и грозящих разуму жанровых авантюр? — Клянусь честью, вы через мгновение там окажетесь. — Вы свободны, — сказал Атос, разрывая конракт. — Идите на свободу. И хлестнул ее коня. Море расступилось, затвердело и превратилось в землю. Зацвели вишневые и яблочные сады, зазеленели изгороди у крестьянских хижин, замычали коровы, а под ними зазолотились луга. Всадники сорвались с красной дорожки и понеслись вниз к земле. Копыта лошадей коснулись тверди. На горизонте брезжил рассвет, озаряя розовыми лучами шпили колоколен и черепичные крыши маленького средневекового городка. — Куда мне? — крикнул юноша в шерстяной куртке и в берете с подобием пера, сильно отстающий от кавалькады, ибо его престарелая желтоватая лошадь не могла угнаться за вороными скакунами. — По этой дороге, сын мой, по этой! B «Вольного Мельника»! — обернулся на скаку толстяк. — И не вздумайте никуда сворачивать! Прямиком туда! — А нам куда? — хором воскликнули трое молодых людей в голубых плащах с вышитыми на них крестами. Они прижимали руками шляпы к головам, а на шляпах колыхались разноцветные перья. — В Париж! В кабачок на улице Феру! Вы как раз успеете опоздать к разрешенному часу! — До скорой встречи, друг мой! — воскликнул Атос и повернул коня на север. Гримо последовал за ним. — Д'Aртаньян, когда будете наскакивать на меня, постарайтесь поаккуратней! Двое остальных направили лошадей следом за ними. — Я уроню платок вам прямо под ноги, вы обязательно заметите! — обещал Арамис. — Я развяжу плащ, чтобы вам было сподручнее! — заверил Портос. — Один за всех! — жизнерадостно закричал дʼАртаньян — И все за одного! — не менее счастливо подхватило эхо. Друзья разъехались в разные стороны и исчезли из виду. Писатель и историк приструнили лошадей, лошади загарцевали и встали посреди луга. — Мда, — шумно вздохнул писатель, — нелегкая у нас работенка. Историк утер рукой пот со лба. — А чего вы хотели, Александр? Дом и старого слугу? Неужто вы желаете днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером глазеть на фасад собора Парижской Богоматери, пока у вас глаза не вылезут? Выцарапывать при свечах стилосом на восковых табличках? Подобно Бальзаку, корпеть часами над описанием гостиничной вывески, в надежде что вам удастся воссоздать ее с натуралистической точностью? Никогда не поверю. Не для вас эта идиллия. — Не для меня, мой милый Огюст, не для меня, — согласился писатель. Автор кинулся в провал, разверзшийся посреди луга, и вслед за ним, шумя, обрушился его соавтор. Посреди луга остались две женщины. Они оглядели друг друга несколько придирчиво, а потом улыбнулись друг другу. — Прежде чем мы расстанемся, я обязана попросить вашего прощения, сударыня, — сказала Нектопопало, виновато опуская голову. — Ни в коем случае не просите, — запротестовала хозяйка, — вам не за что его просить. Моя восприемница, вы ведь подарили мне имя! — Но история-то получилась безобразная. — Почему вы так говорите? — изумилась хозяйка. — Потому что она не проходит тест Бехдель, сударыня. — Как вы сказали?! — Я сказала, что все диалоги между женщинами в этом повествовании, не только скверно оканчивались для обеих сторон, но и касались мужчин, и ничего иного. К тому же у одной из этих женщин на тот момент не было собственного имени. А сейчас его нет у меня. — Как же звать вас, сударыня? — Викой меня звать. — Теперь все замечательно, — сказала Маргарита. — Господин Бехдель останется доволен. — Госпожа Бехдель! Опять вы налажали. — Прошу прощения. Давайте поговорим о чем-нибудь другом. — О чем же? — О свободе, например. — О женской свободе? — О вашей личной. Вы ведь, несмотря ни на что, все таки нашли женщину. Теперь вы свободны. Я отпускаю вас. Идите своей дорогой. Прощайте! — Постойте. Неужели вы не хотите попросить… — Нет, не хочу, ибо то, о чем я могла бы попросить, вовсе не понравится госпоже Бехдель, не говоря уже о жанровых условностях литературы девятнадцатого столетия. — А вы заметно поумнели, сударыня. — Благодарю вас, но я от природы сильна в логике. — Однако вы правы. — Ну вот, теперь вы совершенно свободны. Будьте счастливы, госпожа Вика! — И вы, госпожа Маргарита. — Я уже счастлива, ведь я возвращаюсь в мой дом на улицу Феру, где хозяйка — я. Я знаю, что вечером ко мне придут те, кого люблю, кем интересуюсь и кто меня не встревожит. Чего и вам желаю. Отсалютовав восприемнице, Маргарита пришпорила коня и помчалась прочь по той дороге, на которой еще оставались следы трех мушкетеров. Посреди луга осталась всеми покинутая женщина — бледная и отощавшая жертва чужого сюжета. Коза отпущения бесконечного судного дня, в самом деле. Конь под козой исчез. Она извлекла из кармана плаща пачку сигарет и зажигалку. Сделав затяжку, не разбирая перед собой дороги, она поплелась вверх по зеленым холмам в ненавистный сыном короля-звездочета город. Белые стены вставали на востоке. Золотой купол над скалой ослепительно блестел в первых лучах восходящего солнца. Вонзалась в низкое голубое небо башня Давида. Храм Гроба Господня готовился к новой партии туристов. «Аллах велик» пели муэдзины, били колокола в аббатстве Дормицион, люди в черном несли в руках пачки мацы, толкаясь и спеша на пасхальную трапезу. Было раннее утро четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Календари не лгут. Так уж повелось, что на свободу евреи выходят в апрель. (Еще не конец)
Стелла: Этот полет я опять вижу, как фильм. Только куда более объемный, более прекрасный, чем то, что изображали в экранизациях. Про ассоциации я говорить не стану - тут все ясно. Очень понравились две последние строчки! С освобождением, Вика. Хотя - ты сказала сама, что не до конца еще.))
Viksa Vita: Стелла пишет: не до конца еще Осталось совсем не много. И практически ничего более придумывать не надо. Оно уже придуманно. Надо только послушать.
Стелла: Жду!
Viksa Vita: Часть четвертая. То, что было. Что значит имя? Подари ей розу и розой назови, Пусть звать ее Сюзанной, Маргаритой… Какая разница? Скажи ей: «О, достойная любви, Вот — роза, вот судьба моя — раскрыта, Как книга. Читай же в ней, а розу засуши Среди желтеющих от времени страниц». Дари ей розу, падай ниц Перед простым велением души. Так просто! Но взгляни — и снова мимо. Глава сорок шестая. Палимпсест *** Постоялец причинял мне немало беспокойств и беспрерывно тревожил мой сон. Даже если не говорить о том, что в течение трех лет трое неразлучных друзей ежедневно собирались у него и галдели наверху, громыхая шпагами, сапогами и бутылками, съедали все припасы, выпивали все вино, а потом еще жаловались на мою скупость; придется сказать, что, с появлением четвертого неразлучного, все стало куда несноcнее. Ночные визиты, как и под утренние, стали в порядке вещей, а поскольку в доме моем не было внешней лестницы, а лишь только внутренняя, каблуки и шпоры господина дʼАртаньяна будили меня до петухов, когда он вваливался в коридор после дежурства, пьянки или очередной дуэли, чтобы обо всем срочно рассказать господину Атосу, будто невозможно было дождаться рассвета. Но более чем самой себя, мне, все же, было жаль бедного Гримо, который, очевидно, спал только тогда, когда спал его господин, а господин его спал очень редко. А уж когда господин Атос его колотил, тогда уж совсем пиши пропало. Как он только выносил своего хозяина? И, главное, зачем? Чего только не вытворяли эти мушкетеры, чтобы не заскучать! Однажды, например, господин дʼАртаньян ввалился в дом в женской одежде и помчался наверх к господину Атосу с таким видом, будто за ним гнались все черти преисподней. Зачем он так вырядился, одному богу известно. Не стану скрывать, что, несмотря на предрассветный час, меня, все же, рассмешил его облик. Вообще господин дʼАртаньян был забавным человеком. Все в нем располагало к радости и веселью. До определенного момента, не скрою, но года три это все же продолжалось. Должно быть, именно этой своей жизнерадостностью он и полюбился так моему постояльцу, который был полной противоположностью гасконского дворянина (ах, да, забыла упомянуть, что господин дʼАртаньян был родом из Тарба). Господин Атос смеялся очень редко, чтобы не сказать никогда. Впрочем, после развеселого случая с женским костюмом на господине гасконце, мой постоялец на некоторое время помрачнел пуще обычного, выглядел как тень самого себя и пил больше, чем всегда. С другой стороны, трудно утверждать, сколько именно он пил всегда, потому что предел того, что мог он выпить, всегда был неопределенным. С третьей же стороны, именно после этого маскарада, все четверо вояк чудесным образом обрели снаряжение, лошадей и седла, за которыми гонялись недели две. В то самое время наш правоверный король, слава ему небесная, выступал на гугенотов. Вооружившись до зубов и оседлав прекраснейших лошадей (где только они их выкопали?), все четверо отправились красоваться по улицам Парижa. Прохожие расступались и, разинув рты, глазели на кавалькаду. Признаться честно, я и сама никогда прежде не видела ничего красивее этого парада из четверых молодых рыцарей на вороных скакунах. Но я покривила душой, сказав, что господа мушкетеры гонялись за экипировкой. Обмундирование интересовало лишь только господ Портоса, Арамиса и дʼАртаньяна. Господин же Атос в это самое время заперся в своих комнатах и никуда из них не выходил. Но от этого было не легче, поскольку трое его друзей беспрерывно колотили в двери, а в этот период их жизни были они особенно беспокойны, задиристы и громогласны. Больше всего на свете эти люди обожали красоваться перед зеваками. Должно быть, поэтому господин Атос не выходил из своих комнат столь длительное время — не было в чем красоваться, ибо свою лошадь, седло, а может быть еще кое-что он пропил. В этом не было ничего удивительного, потому что однажды он пропил Гримо. После нескольких дней отсутствия, за которые роль слуги при королевском мушкетерe исполняла ваша покорная слуга, будто не было у нее иных дел и забот, Гримо все же воротился, слава богу. Говорили, что Гримо был выкуплен за счет заложенного какому-то швейцарцу Мушкетона, слуги господина Портоса. Мушкетон же вышел из рабства на свободу благодаря мадригалу, проданному господином Арамисом некоему аббату-иезуиту. Говорили, что мадригал был посвящен жене египтянина Потифара. Иначе говоря, затишья было не видать. В любом случае, господин Атос никогда ни в чем не отказывал своему юному другу и готов был привечать его и утром, и вечером и поздней ночью, даже если сам валился с ног. А когда господин дʼАртаньян уходил или засыпал, и я, наконец, могла предаться молитве в благостном беззвучие, в дверь снова колотили, и господа Арамис, Портос, или оба они вместе требовали внимания, еды или вина. Иногда, когда их слуги были чем-то заняты или же у них не было денег на жалование им, они даже смели просить меня застирать их плащи, запятнанные кровью, пылью, грязью или всем этим вместе взятым. Признаюсь, как и господину Атосу, мне трудно было им в чем-либо отказывать. И все же следует отблагодарить пресвятую богородицу за то, что хоть женщин у господина Атоса никогда не бывало. Почему их у него никогда не бывало, не было известно никому. Господин Атос женщин не жаловал, и ничего тут не попишешь. У меня были некоторые предположения на этот счет, но я ни с кем, кроме кюре из нашего прихода Сен-Сюльпис, ими не делилась. При этом, то обстоятельство, что домовладелица была женщиной, постояльца ничуть не смущало. Но с другой стороны, женщиной я была в его глазах настолько же, насколько была женщиной твоя табуретка. Ну да ладно. Не хватало еще… Но однажды женщина все же появилась. Впервые за четыре года! Вот как раз в скором времени после знакомства моего постояльца с господином дʼАртаньяном. Мало того, что она появилась вместе с гасконцем, так этот наглец еще и дверь открыл своим собственным ключом, даже не постучавшись. Женщина выглядела очень напуганной, но была прехорошенькой. Я могла бы добавить: «была прехорошенькой, следует сказать к чести господина дʼАртаньяна», но я так не скажу, потому что господин дʼАртаньян оставил ее на третьем этаже, запер там, и куда-то умчался. Следовательно, он оставил ее в подарок новому другу, которого в этот час дома не было. Все это было довольно необычным, несмотря на то, что от господина дʼАртаньяна можно было ожидать всего, что угодно. Он из окон любил выпрыгивать, носиться по улицам со шпагой наголо, набрасываться на прохожих, а потом извиняться, премило улыбаясь, и все такое прочее. Но все же женщина в подарок господину Атосу была событием из ряда вон выходящим даже для господина дʼАртаньяна. Подарок прождал несколько часов на третьем этаже, но тот, кому предназначался, так и не появился. Я слышала, как прежде господин дʼАртаньян стучал в двери наверху и поняла, что стук, должен был быть неким условным сигналом между друзьями. Зная господина Атоса, я предположила, что он вполне может и не вернуться сегодня вовсе, если сразу после пьянки пошел на дежурство; а мне вовсе не хотелось, чтобы честь моего крова была запятнана присутствием низкой женщины. Я постучала три раза — так, как это сделал господин дʼАртаньян, и дверь открылась. — Вы от него! — вскричала красотка. — Где он? — Пьет, должно быть, по своему обыкновению. Думаю, так и не явится сегодня. Уходите, не надо его ждать, бесполезно это, к тому же женщин он не любит. А вам ведь все равно уже… заплачено. — Ах! — вскричала женщина и щеки ее зарделись. Сама невинность! Когда избираешь недостойное ремесло, следует, по крайней мере, с достоинством отказываться от дальнейших прав на стыд. — Как вы могли такое подумать?! В самом деле, что я себе думала? Господин дʼАртаньян, конечно же, не заплатил ей. Мне стало совестно перед этой женщиной, ведь несмотря на ее пагубное занятие, она все же была сделана по тому же образу и подобию, что и я. Я протянула ей два ливра. Женщина чуть в обморок не упала. Вероятно, она не привыкла получать монеты из женских рук. — Уходите, будьте любезны, — попросила я. — Господину Атосу не понравится ваше присутствие в его комнатах; он, хоть и пропойца, но все же благородный человек. Закрыв лицо руками, красотка расплакалась. Сквозь слезы, она вынуждена была сообщить мне, что скрывается от преследователей, и у господина Атоса ее прячет господин дʼАртаньян. Этого еще не хватало! Она схватила меня за руки и стала умолять никому ничего не рассказывать и забыть о том, как она выглядит. Ей следовало дождаться дядюшку, который должен был помочь ей в дальнейшем. Сменив гнев на милость, я предложила красавице горячего молока и мы мило провели вечер вместе, беседуя о том и о сем. Так я выяснила, что господин дʼАртаньян, хоть и юн, но достоин всяческих любви и уважения, и с ним даже не стыдно прогуляться под руку по поляне Сен-Дени и даже по Сен-Жерменской ярмарке. Во всяком случае, так о нем отзывалась моя новая знакомая, а глаза ее мечтательно блестели. Я сказала, что с господином Атосом тоже было бы незазорно появиться на воскресной службе, но разве он ходит в церковь? Не дождетесь. Потом постучал дядюшка и увел племянницу с собой. Мы расстались добрыми подругами. С тех пор я госпожу Констанцию никогда не видела. Через пару лет она отдала богу душу, в самом расцвете лет, кто бы мог подумать. Господин дʼАртаньян ее не уберег, а трое остальных тоже не помогли, хоть и были доблестными и отважными. Вот тогда все и закончилось. Но пока все продолжалось. Женщины у нас более не появлялись. Если не считать самого господина дʼАртаньяна в платье. Но об этом я уже рассказывала. Я оказалась права, и в тот день, когда познакомилась с госпожой Констанцией, господин Атос домой так и не вернулся, как не вернулся и наутро. Я даже разволновалась, не прирезали ли его где-нибудь. Соседи по кварталу судачили о ночной стычке у рынка Пре-о-Клэр, где на дуэли были убиты королевские мушкетеры. Почему бы одному из трупов не оказаться господином Атосом? Самое подходящее для него описание. Но нет: как я вскорости выяснила, господин Атос в этот день был не трупом, а узником тюрьмы Фор-Левек. Некоторые мои соседи и знакомые, люди почтенные и уважаемые, видели, как полицейские вели арестованного господина Атоса по улицам города, сквозь толпу, осыпавшую его оскорблениями. «Стыд! Позор!», кричала толпа и кидалась гнилыми овощами. Так, во всяком случае, утверждали злые языки, проживающие на улице Могильщиков и вблизи нее, при этом косясь на меня недобро и даже с презрением. И впрямь, с таким же успехом можно было самолично вашу покорную слугу под надзором провести по улицам Парижа, крича мне вслед «Стыд и срам!», ибо честь дома зависит не только от его хозяйки, но и от постояльца, ничего уж тут не попишешь. Поэтому несмотря на то, что господин Атос в самом скором времени был освобожден из-под ареста, и вернулся домой с таким равнодушным и невозмутимым видом, будто все это время прогуливался по цветущим садам, я ему еще долго не могла простить подобного осквернения достоинства почтенного дома на улице Феру. Но что я могла с ним поделать, чтобы он смыл пятно с моей чести? Не вызывать же мне его на дуэль. Моя честь господина Атос никогда не интересовала, как и мое прощение, чего уж там. Чем только занимались эти господа кроме как драться, попадать под арест, выпрыгивать из окон и наносить визиты друг другу, мне было невдомек. Средств у них не было никогда, это уж точно, так что я полагаю, что большинство своего времени они тратили на способы раздобыть деньги. В ход пускалось все, что угодно. Они играли, перепродавали какие-то неизвестно откуда взявшиеся кольца и седла, шляпы и камзолы, цепочки и ремешки, платки и перевязи. Они одалживали деньги друг у друга, у иных знакомых, у собственных слуг, у меня, и даже у моей служанки Нанетты. К чести их следует отметить, что они возвращали долги. Как правило. Иногда с задержкой. Если быть предельно точной, то господин Атос всегда возвращал вовремя, господин Арамис с опозданием на день или два, но иногда, вместе с должком, дарил букет незабудок и очаровательно при этом краснел. Господин Портос… Господин Портос обычно вместо платы, притаскивал какую-нибудь ненужную безделицу: пустой флакон для духов, молоток с гвоздями или глиняный горшок. Господин же дʼАртаньян редко возвращал долги, но, когда встречал в моем лице кредитора, думаю, в нем, все же просыпалась совесть, присущая истинным католикам и дворянам, и он рассыпался в комплиментах, целовал мне руки, а иногда даже кружил по комнате, будто был вихрем, и клялся всеми святыми, богами и дьяволами вернуть все в дальнейшем. Дальнейшее никогда не наступало, но он в самом деле был вихрем, точнее его и не опишешь. Господин дʼАртаньян сносил все на своем пути — двери, вещи, мебель, врагов и друзей. А еще он был очень остроумным и совсем не дураком, хоть и можно было с первого взгляда обмануться на этот счет. Но не со второго. Госпожа Констанция была права: в него невозможно было не влюбиться, а кто не влюбился бы в него, тот все равно был бы сметен с дороги его кипучей энергией и азартом. Господин дʼАртаньян был очень молод. Наверное, именно по этой причине господин Атос все ему прощал, ни разу не упрекнув ни в чем. Он видел в нем сына, которого у него никогда не было, и даже иногда так и говорил: «Сын мой, попомните мои слова!» или «Сын мой, я беру за тебя ответственность в этом страшном и очень опасном предприятии, ввязавшись в которое вы можете поплатиться собственной головой!». Да еще c таким величественным выражением он это произносил, будто сам был глубоким стариком, убеленным сединами. Выражался господин Атос всегда не по-человечески, а так, будто декламировал торжественные речи с подмостков сцены. Ему бы еще руку одну вперед протянуть, а другую к сердцу прижать, и сходство с артистом было бы полным. Смешно все это было. В любом случае, эта бушующая молодость ворвалась в дом на улице Феру совершенно неожиданно и, надо сказать, в очень неприятный момент. Но, может быть, именно благодаря этим стечениям обстоятельств, господин дʼАртаньян и проник в жизнь моего постояльца, превратив его из человека очень мрачного и холодного, в человека чуть менее мрачного и чуть менее холодного. А это не мало. За это я и привязалась к господину дʼАртаньяну. За два дня до того, как я познакомилась с юным гасконцем, мой постоялец в очередной раз ввязался в драку; но не где-нибудь, а на самой улице Феру, прямо под окнами. Наблюдать за тем, как молодые дворяне безжалостно убивают друг друга не было никакой возможности, и, услышав лязг и звон металла, я сперва трусливо спряталась за ставни. Мне показалось, что на компанию из шести мушкетеров напали из-за угла. Ничем иным не объяснишь их поражение, ибо господа мушкетеры никогда прежде на моей памяти не оказывались поверженными. По крайней мере такой вывод следовал из их громогласных рассказов, и особенно из рассказов господина Портоса. Особенно громогласных. Но я слышала звон и лязг, несмотря на то, что закрыла уши руками, и потом все же не выдержала и выглянула в окно. Рядом с еще несколькими трупами, в луже крови, под единственным зажженным на улице фонарем лежал бездыханный господин Атос. Рядом с ним валялись обломки чьей-то шпаги. Ничего страшнее я никогда прежде не видела. Впрочем, нет, видела, ибо видела тело покойного Лажара, моего муженька, внесенного за порог ночным патрулем. К тому моменту он уже был покойным. Мой Лажар, я имею ввиду, но не мой постоялец, храни его господь. Он-то еще был жив, как оказалось, когда я выбежала на улицу. Господин Атос не шевелился, однако дышал. Лезвие шпаги проткнуло его плечо, кажется, попав и в грудь. В тот день Гримо дома не было, не знаю даже почему. Ладно, что господа шляются по улицам после комендантского часа, но зачем это слугам? И все же, несмотря на запретный час, по улицам шастали еще кое-кто. Счастливый случай принес на Феру кюре из Сен-Сюльпис, знакомого мне отца Сандро (у которого я исповедовалась), и помощника его, многообещающего ученика богословской семинарии (отец Сандро представил меня ему однажды, не знаю даже почему), слава им обоим небесная. Втроем мы дотащили постояльца на третий этаж. Семинарист помчался звать лекаря, покуда отец Сандро присматривал за господином Атосом, а я ему помогала, чем могла. Не скрою, что очень переживала — простыни стали красными от неостанавливающейся крови. Я уж было подумала, что пришло время господину Атосу исповедоваться, но тут вернулся молодой богослов с врачом, господином Нервалем. Ничего хорошего от этого господина Нерваля, как мне показалось, ждать не приходилось, ибо он сам казался полумертвым, и выглядел так, будто семинарист, брат Огюст, только что собственноручно снял его с виселицы. Покуда я им прислуживала, задавалась вопросом, куда подевались в самый важный момент господа Портос и Арамис, и почему оставили своего друга погибать в одиночестве. Пока священники совещались внизу, господин Нерваль, несмотря на похоронный вид, заверил меня, что жизнь господина Атоса вне опасности, но также сообщил, что ему следует соблюдать полный покой. «Ни в коем случае! Слышите? Ни за что не позволяйте ему выходить из дому! Вы поняли?», спросил он. Я все прекрасно поняла, в чем и попыталась его убедить, но лекарь будто оглох, и повторил еще раз: «Проследите за тем, чтобы он ни в коем случае не вставал с постели в течении двух… нет, трех дней и никуда не уходил!». Я подтвердила, что поняла, и даже готова была поклясться на распятии, что никуда господина Атоса не выпущу, но тут господин Нерваль заявил, что мне ни в коем случае нельзя клясться, ибо богохульство, и никогда невозможно знать, чем в итоге обернется клятва, данная в здравом уме и твердой памяти. Ну и бог с ним. Затем священники на всякий случай обещали, что если постоялец, храни его господь, все же решит отдать богу душу, они найдут мне нового жильца, и я ни в чем не буду испытывать нужды. Будто это меня заботило! Как можно было такое подумать? Да еще и священнослужителям! Они отправились восвояси, а тут и Гримо подоспел. Где он пропадал — добиться от него не было никакой возможности. Я оставила господина Атоса на попечение слуги, а сама удалилась спать. Гиблое это дело, скажу я вам, пытаться заснуть, когда в вашем собственном доме лежит умирающий жилец. Никакого покоя от этих постояльцев не дождешься, поэтому вот мой вам совет: ежели вам дорог ваш покой, никогда не пускайте под крышу своего дома королевских мушкетеров, даже если они наобещают вам золотые горы и поклянуться честью в придачу. Люди они, несомненно, честные, тут уж ничего не попишешь, но голову забыли в местоположении отличном от шеи. Под утро двое других вояк все же явились, а вид их мог пожелать лучшего. Я не стану их описывать — вы сами можете себе вообразить, какой вид имеют двое молодцев после ночной пьянки, драки, ареста и побега. При этом я все же упомяну, что выглядели они очень встревоженными и удивленными, особенно господин Портос, который, когда удивлялся, делал очень круглые глаза, похожие на две полные луны. Мушкетеры поинтересовались, куда подевалось тело господина Атоса, оставленное под фонарем, на что я ответила, что тело господина Атоса, вместе с его душой, в это самое время пребывают на третьем этаже. Господин Портос в ужасе перекрестился и уже был готов расплакаться, но на это господин Арамис заметил ему, что тело, пребывающее вместе с душой — хороший признак, не стоящий слез. Оба немедленно захотели убедиться в соседстве души и тела, но я стала им перечить, поскольку понимала, умудренная трехлетним опытом, что ничего хорошего их присутствие раненному господину Атосу не принесет. Но эти господа вовсе не любили, когда им перечили, а поскольку не могли проткнуть меня шпагой (честь и совесть они, все же, не окончательно растеряли), просто подвинули, будто я была деревянным стулом, и помчались на третий этаж. Тут мне необходимо сделать откровение, и рассказать, что я пристрастилась к греху, в котором не раз исповедовалась отцу Сандро: я подслушивала господ мушкетеров. Надо сказать, что отец Сандро, странное дело, не укорял меня, и даже говорил, что, несмотря на расхожее убеждение, Церковью предписано подслушивать, ибо сказано в Евангелие от Матфея: «Кто имеет уши слышать, да слышит!». Так что вот оно как. Значит, хоть совесть и укоряла меня, я все же поверила моему духовнику, так как он о совести знал гораздо больше моего. Но все это я к тому рассказываю, что, подслушивая, собственными ушами я услышала, как бессовестные господа рассказывали господину Атосу о своем аресте и о побеге, а еще о том, что завтра им, несомненно, придется заявляться к господину де Тревилю, их капитану и начальнику, то бишь, дабы давать отчет об их ночной выходке, поскольку король будет в бешенстве. Сам король, представляете? Не могли они, что ли, пожалеть господина Атоса хоть в смертный час? Можно подумать, что королю нечего было больше делать, кроме как быть в бешенстве от задир и забияк, которым на спалось по ночам. Лучше бы король, в самом деле, позаботился о фонарях на улице Феру, надавав по шее ленивым фонарщикам, вечно обделявшим огнем наш квартал. Быть может, позаботься король об этих самых фонарях и фонарщиках, господа мушкетеры могли бы заметить, что на них нападают из-за угла, и никто бы не пострадал. С другой стороны, бдительность королевских мушкетеров вряд ли была усыплена недостатком источников света — скорее переизбытком вина. Так что понятно, почему король был в бешенстве. Господин Портос так орал, что и подслушивать не было никакой необходимости, господин Арамис шептал, а господин Атос, слушая все эти россказни о капитане, короле и кардинале (его высокопреосвященство тоже упомянули добрым словом, а вы как думали?) сохранял молчание, но в этом не было ничего из ряда вон выходящего, поскольку он и здоровым мало говорил, так что уж возьмешь с него больного. Значит, выслушав всю эту дребедень, господин Атос ничего не сказал. С другой стороны, вполне можно было предположить, что он пребывал в беспамятстве, а его товарищи и не заметили. В этом тоже не было ничего удивительного, поскольку на моей памяти господин Атос пребывал в беспамятстве бессчетное количество раз (не от боевых ранений, а от количества выпитого), а друзья его продолжали без умолку общаться с той бессловесной статуей, в которую он в такие моменты превращался. Как я уже говорила, господ мушкетеров никогда ничего не останавливало. Но в этот раз господа Портос и Арамис все же добились своего, и я расслышала, как господин Атос сказал нечто, вроде: «Вот и прекрасно». Что прекрасного он нашел во встревоженных излияниях своих друзей я не поняла, но уже давно, года два назад, забросила всяческие попытки понять господина Атоса.
Viksa Vita: Не скрою, что сперва я пыталась. Ох, как же я пыталась его понять! И так и этак пыталась, и заговорить пробовала, и молчать пробовала, и взоры пристальные кидала, и даже записки ему писала и подсовывала под дверь на третьем этаже, мол, господин Атос, я не понимаю, вы оставили на столе в столовой сорок экю. Что это значит? Это вы долг возвращаете, который еще мне не задолжали, но собираетесь? Или же это плата за будущий месяц проживания? Может быть, подарок на Рождество? Мне или моей служанке Нанетте? Возможно ли, что вы забыли ваши собственные деньги на моем столе? Вернуть ли их вам? Но все впустую. Никаких объяснений не дождетесь. Вот однажды как было. Возвращаюсь я домой с полной корзиной от зеленщика. Захожу — вижу, сидит господин Атос в моей столовой и пьет, как обычно. То есть обычно он не пил в моей столовой, больше у себя наверху, но иногда все же пил и внизу, бывало и так — разницы, где пить вино, для него никакой не было. Вижу я, что он совсем не в себе. Говорю ему, господин Атос, вы не в себе, идите наверх, спать, у вас ночью дежурство. Молчит. Опять призываю к его благоразумию. Но тщетно. Села я рядом, корзину на пол поставила, и, говорю, так мол и так, господин Атос, вы в вашем пьянстве совсем захиреете и вас выгонят со службы, а тогда вы лишитесь жалования и не сможете исправно мне платить первым понедельником каждого месяца, а я не смогу вас выгнать, потому что я добрая женщина и сердце у меня как масляное, а вы человек благородный, и не станете жить задарма, так что будете вынуждены покинуть мой дом, а это не обрадует ни меня, ни вас, потому что, как я посмотрю, вы любите постоянство. И вот поэтому самому я, вдова Лажар, то бишь, отсюда не уйду, пока вы не пойдете спать. И отобрала у него бутылку. Страшно было, не стану скрывать. Думала, разгневается на меня и начнет громить все вокруг, как бывало иногда, в самом начале, в том июле, когда он только появился у меня. Но нет. Ничего не громил. Помолчал. Встал и пошел наверх. А с лестницы вдруг как бросит: «Вот где, черт возьми, нашло приют постоянство!». И иди его пойми после этакого. Господин Атос был что твоя стена: разбейся об нее головой, а ей хоть бы что. Стоит себе и дальше стоит. И ничего не понятно. Но не всегда он был стеной, не всегда. Ведь когда появился, совсем плох был. Одно благородство и никакого хладнокровия. Что твой жеребец необъезженный. Это только потом стал невозмутимым и равнодушным, как неприступная гора. А вначале и туда его швыряло, и сюда, только и оставалось, что охать и причитать. Но кто же меня послушает, простую женщину? Я причитала, а он громил мой дом. Однажды даже зарезать захотел, когда совсем перебрал, еле ноги унесла. Правда, за все потом расплачивался. За мебель и посуду разбитую, я имею ввиду, не за мои тревоги и бессонные ночи. И шаги по ночам. Я слышала, потому что спала (то есть не спала) на втором этаже, как он ночами напролет ходил по комнатам. Но это недолго продолжалось и пару месяцев спустя после того страшного июля он несколько оправился. Ведь уже в августе мой постоялец познакомился с господином Портосом. Правда, сие обстоятельство сперва не особо помогло господину Атосу в его глубокой и необъяснимой ничем печали — ничем необъяснимой потому что молод он был, статен и красив, как черт — а мне так вообще жить расхотелось, поскольку господин Портос, когда шел разгром, с радостью присоединялся к буйству, а последний не только ломал вещи, но и громко хохотал при этом. Однажды статуэтку мою любимую разбил. Я расплакалась. А он говорит: «Ничего страшного, я подарю вам цветы, завтра же, милая хозяюшка!». И куда мне их ставить прикажете, если вчера благородные господа расколотили вазу? Так вот, господин Атос разобьет что-нибудь, и сразу впадет в безмолвствие. А господин Портос утихомириваться не желал и одной разбитой тарелки ему никогда не хватало. Тогда уж господин Атос принимался его образумевать. Должно быть, именно это его спасло, потому что приструнивая господина Портосa, господин Атос каким-то непонятным образом и себя приводил в чувство. Может быть, видел себя со стороны в облике разбушевавшегося друга, и стыд его охватывал. A пытаться приструнить господина Портоса было что успокоить бушующее море. Мало того, что он был силен как бык, так еще и ростом с колокольню. Господа мушкетеры боролись друг с другом в рукопашную. Прямо в столовой. Иногда этот одерживал верх, иногда тот, но потом, несмотря не синяки и шишки, оба были такими довольными, словно взяли штурмом крепость врага. Господин Портос тоже был очень красивым. Только по другому, по здоровому. Когда они дрались я громко голосила. Но разве кто меня слышал? С тех самых пор они перестали пить и драться внизу в столовой и начали драться и пить наверху, в комнатах постояльца. Видать, мой беспрерывно встревоженный вид и испуганные глаза все же послужили им укоризной. Из-за них я совсем отощала и, подобно постояльцу, тоже начала терять человеческий облик, о чем мне не преминул сообщить мой верный ухажер, хозяин сырной лавки. Но я его ухаживаниям противостояла, будто сама была неприступной крепостью, как бы вы чего не подумали. Некоторый период затишья наступил после того как господа Атос и Портос познакомились с бывшим семинаристом, кем являлся в ту пору господин Арамис. Я думаю, его изгнали из Церкви за то, что он, в отличие от господина Атоса, слишком сильно любил женщин и не желал ими жертвовать, чтобы принять обеты. Я могла понять Церковь, поскольку господин Арамис был настолько красив, что пожертвовать господу богу такую красоту было бы богохульством. В общем слава богу, что этого не произошло, за что, думается мне, его возблагодарили не мало благородных дам, а Церковь осталась цела. Трое молодых господ в тот период много времени проводили на третьем этаже, откуда доносился звон металла — это они обучали господина Арамиса фехтованию. Вероятно, они его очень быстро обучили этому благорoдному делу, служащему верой и правдой возвышенной цели убивания живых людей. Господин Арамис был юношей весьма и весьма талантливым, сразу было видно, потому что все схватывал на лету; как латынь господина Атоса, так и ругательства господина Портоса, и совсем скоро превратился в настоящего мушкетера и даже получил голубой плащ с серебряными крестами. По поводу такого случая, господином Арамисом мне было подарены старые деревянные четки. Вероятно, он решил пожертвовать ими, раз уж ничем другим не получилось. Я упомянула, что был то период затишья, поскольку несмотря на новообретенные мушкетерские повадки, господин Арамис по природе своей был человеком тихим и приятным, само благодушие. Он благодатно влиял на моего постояльца тишиной своей и предусмотрительностью. Господин Арамис никогда ничего не ломал и не крушил, a напротив, лишь созидал. Он созидал поэзию, как сказал однажды господин Атос. И было, было время, когда господа Атос и Арамис ничего не пили, провожали на улицу Старой Голубятни господина Портоса, потом возвращались, и вместе читали стихи и книги на латыни. В такие моменты мой постоялец не был похож на самого себя, а на какого-то другого человека, с которым я никогда не встречалась, но он вполне мог бы мне понравиться, так-как был задумчивым, имел одухотворенный вид, не лишенный мечтательности, и, кажется, обладал блестящим умом. Но это случалось крайне редко. Обычно он больше похож на человека, потерявшего не только ум, но и рассудок. И хоть это две разные вещи, как я давно уже поняла, отсутствие их обоих пагубно влияет на состояние человеческой души. Но как только господин Арамис, стараниями господ Атос и Портоса, превратился в искусного фехтовальщиком, дела пошли гораздо хуже, поскольку оскорбленных достоинств теперь было не два, а целых три. Очень много раз отправлялись мушкетеры на дуэли. Не имело никакого значения, в кого была брошена перчатка и кому было нанесено смертельное оскорбление — на пустыри и в монастырские дворики три товарища всегда ходили вместе, служа секундантами друг другу. И никоим образом не могло получиться, чтобы дрался только один, а двое других стояли в стороне, сложа руки. Ничуть не бывало. Сложенных рук и в помине не было. Секунданты тоже дрались, и даже оказывались раненными. Иди их всех потом лечи! Денег-то у них не было никаких, чтобы платить лекарям. Какими судьбами никто из них за все эти годы не скончался от горячки, лихорадки или гангрены, одному богу известно. А еще бывали походы неизвестно куда, где мушкетеры защищали французскую корону. Но это случалось изредка, потому что его величество, наверное, предпочитал красоваться кортежем из мушкетеров в столице Франции, а не в каких-нибудь испанских или английских трущобах. Соколиную охоту он тоже любил, наш справедливый король, и на ней мушкетеры красовались своими голубыми плащами и пышными страусиными перьями. В общем, должно быть, небеса были к ним благосклонны, не знаю даже с какой стати. С другой стороны, в период бесчисленных драк, дуэлей и стычек господин Атос отвлекался от глубокой и ничем не объяснимой своей печали, и казался несколько менее подавленным и несколько более довольным бренным существованием. А это не мало, скажу я вам. Если бы вы когда-нибудь видели господина Атоса в печали, вы бы поняли, почему я так говорю. С другой стороны, вам повезло, что вы его в печали не видели: берегите свои взоры и обращайте их на предметы более воодушевленные, таков мой вам совет. Но и в этот период наступила эра спокойствия. Ведь, надо полагать, по причине убиения всех сиюминутных врагов и устрашения всех будущих, дуэли для трех мушкетеров стали редкой роскошью, так-как, думается мне, никто не желал связываться себе на погибель с тремя неразлучными головорезами. Слухи о них начали распространятся, сомнительная слава их загремела по Парижу, и я, в самом деле, не могла решить, купаться ли мне в лучах их славы, или же, напротив, стыдиться ее, так как сама по себе не видела я ничего великолепного в проливании крови, ибо Священное Писание противилось такому делу. Сомневаясь, в какое состояние привести душу, я посоветовалась с отцом Сандро. Удивительный кюре и на этот раз озадачил меня, сказав, что стоит, стоит искупаться в лучах славы, раз уж милостью создателя предоставлен мне такой случай, поскольку времена на дворе таковы, что доблесть, отвага и отсутствие щепетильности ныне в почете, а всех их без пролитой крови не бывает. Единственный, кто соглашался со мною в вопросах проливания крови был кардинал и наш министр герцог де Ришелье. Вот кто знал толк в Священном Писании! Благодаря ему, как говорила молва, и был издан королем эдикт против дуэлей. Указ этот висел на всех площадях и на углах улиц: «Так как нет ничего, что нарушало бы более святотатственным образом божеский закон, чем необузданная страсть к дуэлям, и нет ничего вреднее для сохранения и увеличения нашего государства, так как благодаря этому исступлению погибает большое количество нашего дворянства…», — вот какие мудрые слова были начертаны в том указе. Предложение было очень длинным, я не смогла запомнить его целиком. Я уж было думала, что настал вечный покой и возблагодарила богородицу и кардинала, но не тут то было. Потому что в апреле 1626 года у нас появился господин дʼАртаньян. Плохо это было или хорошо, я уж не знаю. Плохо для меня, хорошо для господина Атоса — а между двумя этими людьми, коими были хозяйка и постоялец, существовало еще и третье, чем была их связь. Хоть и весьма односторонняя. Так что, судите сами, что хорошо, а что плохо. Впрочем, и без господина дʼАртаньяна хватало бедствий. Как вот эта самая стычка под окнами. Гвардейцы его высокопреосвященства, блюстители эдикта против дуэлей, преследовали мушкетеров в их благородных намеренияx истребить все французское дворянство имя чести. И я даже не знаю, кто из этих сторон был прав, потому что голова моя принадлежала красным плащам, а сердце — синим. Но и отдав свою голову красным плащами, я все же поступала так ради сердца, принадлежащего синим. Как же противоречиво и сложно человеческое существо, даже если оно всего лишь простая мещанка! Как же, в таком случае, должно быть трудно коротать свой век будучи благородным дворянином я и представить себе не могла. Вот поэтому я, все же, отчасти понимала господина Атоса в его глубокой печали, хоть он мне ничего не докладывал. Но только отчасти понимала и вовсе даже не всегда. Но это я все к тому рассказываю, что, сказав, «Вот и прекрасно», господин Атос снова умолк. «Что это значит, Атос?», спросил господин Портос, который тоже плохо понимал господина Атоса. «Это значит, дорогой Портос», перевел господин Арамис, «что мы с вами пойдем к капитану, когда он нас вызовет, и доложим, что Атос болен оспой». «Оспой?», заорал господин Портос. «Но никто не поверит, что в этом возрасте можно болеть оспой!». Тут следует отметить, что господин Портос, хоть и не отличался блестящим образованием и знанием латыни, все же зачастую оказывался наиболее рассудительным из всех троих. А потом и четверых, чего уж скрывать. Но так бывало не всегда. А поскольку господин Атос ничего на оспу не возразил, пришлось господам Портосу и Арамису самим решать, в чем отчитываться перед капитаном де Тревилем. Должно быть, в конце концов, им надоело разговаривать с беззвучием, и они ушли, со мной не распрощавшись (я уже научилась по звукам распознавать, когда затяжные визиты подходили к концу, и бесшумно удирала вниз). Весь этот день я и не пыталась заглянуть к постояльцу, поскольку полностью доверяла Гримо, ибо он всегда оказывался единственным мужчиной в этом доме, чьему здравому смыслу можно было кое-как доверять. День вечер и ночь прошли спокойно, а наутро, во второй понедельник апреля, кто бы усомнился, господа Портос и Арамис снова тут как тут, нарядные и завитые, будто собрались на королевское бракосочетание. Господин Портос так вообще обзавелся золотой перевязью, от сияния которой я чуть не ослепла. И когда он только успел ее приобрести? И на какие средства? Я и в этот раз преградила им путь, понимая, что добром это не кончится, но разве кто-то слушал меня? Разве кто-то считался с моими мольбами? В этот раз королевские мушкетеры не долго пробыли на третьем этаже. Но, после их ухода, господин Атос собственной персоной спустился с лестницы при полном обмундировании. Шатающийся, бледный как известь и с висящей плетью правой рукой, но величественный и гордый, как какой-нибудь принц, только что получивший в наследство от умершего дяди полцарства и коня в придачу. Я спросила у него, куда он собрался, напомнив о том, что лекарь не велел ему вставать, но он лишь посмотрел мимо меня. Господин Атос был безрассудным человеком, несмотря на блестящий ум, от которого он тоже настырно отказывался. Помня об указаниях господина Нерваля, я сказала, что выйдет он из дому только через мой труп. После моей убедительной фразы господин Атос лишь вскинул брови. На это я возразила, будто поклялась, что дом он не покинет. И хоть было сие полуправдой, ведь я ни в чем не клялась, господин Атос заявил: «Значит, быть вам клятвопреступницей. Решительно, новости». Что было большим, чем я могла ожидать от господина Атоса, который, за редкими исключениями, никогда со мной не разговаривал. Все это, наверное, звучит потешно в ваших ушах, но на самом деле ничего смешного в этом не было, поскольку именно таким манером я и стала вдовой. Я пыталась воспрепятствовать покойному Лажару выйти из дома в позднее время, но он не послушался моих увещеваний, и, отвесив мне оплеуху, ушел пировать с соседями. Ночью патруль нашел его зарезанным на мосту Турнель. Но господин Атос вряд ли стал бы отвешивать мне оплеуху. Как казалось мне, благородные дворяне обращаются со своими женами куда более нежно. Впрочем, я не была женой господина Атоса, а всего лишь его квартирной хозяйкой. С другой же стороны, при некоторых обстоятельствах две эти роли сливаются в одну, даже если сам постоялец об этом не подозревает. Попробуйте пожить три года под одной крышей с чужим человеком и поймете, о чем я толкую. Человек этот перестанет быть для вас чужим, даже если у вас нет, не было и никогда не будет ничего общего. Но так бывает у обыкновенных людей, у которых есть совесть, глаза и голова. У господина Атоса же не было ни того, ни другого, ни третьего. Но все это было у меня, не постесняюсь заявить во всеуслышание, ибо правда. Вот поэтому мне не хотелось, чтобы господин Атос в расцвете лет упал замертво посреди улицы, да еще в самом начале апреля, когда зацветают сады, зеленеют луга и близится пасха. Как бы там ни было, ободренная его многословием, я сообщила господину Атоса, что, пусть он делает со мной все, что ему угодно, но я запру дверь и за порог его не пущу. И, верная своему слову, я заперла дверь на засов, повернула ключ в замке, вынула ключ и спрятала его у себя в корсаже. «Что с вами?», спросил пленник удивленно. А это был первый раз, когда я видела господина Атоса удивленным, надо сказать, так что сама не шуточно удивилась. «Это с вами что», ответила я. «Вы ранены и должны выздоравливать». «Я совершенно здоров», сказал господин Атос и схватился за перила. «Ну и вот», сказала я веско. «Стыд вы, что ли потеряли, любезная?», спросил он с таким видом, словно я заставляла его самолично прибираться в доме и вытирать пыль. «Не следует беспокоиться, любезная мадам Лажар. В этом месяце я заплатил вам всего лишь за одну неделю проживания, поскольку на большее мне не хватило. Но, клянусь честью, я собирался исправить эту прискорбную оплошность сегодня же, ведь сегодня второй понедельник месяца. И все же не успел, поскольку меня чуть не убили. За это прошу вашего прощения. Я собираюсь возвратить вам долг в самом скором времени, но ежели мое присутствие тяготит вас, почту за честь, расплатившись с вами за весь апрель, найти себе новое жилье. И хоть мне бы и не хотелось так поступать, ведь, как вы правильной заметили, я испытываю слабость к постоянству, если буду вынужден, я именно так и поступлю». Вот так он всегда говорил, когда заговаривал, что случалось крайне редко, но все же бывало, бывало. Так вот, когда он решал заговорить, слова его звучали таким образом, будто он находился в тронной зале. С коей ни в коем случае нельзя было сравнить прихожую дома на улице Феру, и, следовательно, слова его звучали смешно, как у комедиантов на сцене Бургундского отеля. Может быть именно поэтому господин Атос чаще предпочитал отмалчиваться: чтобы не выглядеть комедиантом. Но я все же не могла сдержаться от улыбки. — Я вызываю у вас усмешку? — спросил господин Атос, становясь белее своего собственного безупречно отглаженного воротника. — Не вы сами, а ваше поведение, — сказала я, совсем обнаглев, но помня о том, что обещала лекарю. — Вы потеряли полведра крови и при этом собрались куда-то идти. Да вы не дойдете до улицы Вожирар. Уж простите, но это потешно. — Отдайте ключ, любезнейшая, — спокойно проговорил мой постоялец. — Ни за что не отдам. — Что вы себе позволяете, мадам Лажар? — по имени он меня очень редко называл, а особенно с такой презрительностью, так что я даже обрадовалась, что несколько возмутила его спокойствие. — В моем доме я хозяйка, и как хозяйка этого дома, заявляю вам, что вы никуда не выйдете. Господин Атос, кажется, растерялся. Как и господа Портос и Арамис, и, даже больше их, он не мог терпеть, когда ему перечили. Но именно благодаря этому он сейчас разговаривал со мной. Я снова улыбнулась. Вероятно, будь у меня перчатка, которую я бросила бы ему в лицо, или шпага, которую могла бы обнажить перед ним, нападая, он бы со мной подружился. С чем черт не шутит? Благородные господа вели себя крайне не предсказуемо. — Уйдите с дороги, — сказал господин Атос. И неожиданно добавил, будто оправдываясь не известно перед кем: — Меня ждет капитан. Я не могу не явиться. Невозможно, чтобы гнев его величества пал на голову моих друзей, покуда я отлеживаюсь как барышня после обморока. — Вы тяжело ранены, — сказала я. — При чем тут барышни? — Действительно не при чем. Поэтому посторонитесь. — В ином случае вы примените силу? — совсем я расхрабрилась. Господин Атос несколько опешил. Он никак не ожидал, что я проявлю характер. Его можно было понять: за три с лишним года нашего знакомства, мой характер, даже если и был у меня таковой, перед ним никак не вырисовывался. Но недоумение тут же сменилось уничижением. А если бы кто и мог описать ту пренебрежительность, что появилась на лице господина Атоса в данный момент, он был бы не мной. — Милейшая, — сказал мушкетер его величества, — мы с вами тратим время, дорогое как мне, так и вам. Отоприте дверь, ибо жизнь коротка, а я спешу. Вот это совсем ни в какие ворота его характера не влезало и можно было счесть за откровенность. — Я весьма рада, господин Атос, что вы, наконец, решили начать дорожить своей жизнью, но не стоит принимать таких решений, подвергая себя смертельной опасности. — Однако я пока еще жив. Тут господин Атос совершенно неожиданно улыбнулся. И как же он улыбнулся! Так, будто знал заранее, что в этот самый день ему суждено встретиться с тем, кто оживит его. — Живее некуда. Неужели вы не видите? — Вижу, — ответила я. — Вы живы. И мне вовсе не хочется, чтобы подобное положение вещей внезапно оборвалось. Тут господин Атос на меня посмотрел, да так, будто видел впервые в жизни. То есть меня саму, вдову Лажар, а не назойливую, причитающую табуретку. Даже не знаю, чем это было вызвано. Месяц апрель всегда положительно сказывался на моем жильце, в отличие от месяцев июня и июля, в которых он становился совершенно несносным, и был не похож не только на рассудительного человека, но и на человека вообще. Апрель был хорошим месяцем, я сама его любила, ибо был он месяцем Воскресения. Я вдруг поняла, что на улице солнечно, птицы поют, церкви убраны в честь пасхи, зацветают сады, и даже в доме на улице Феру из отворенных окон пахнет цветами. Возможно господин Нерваль, тот лекарь, ничего не понимал во врачевании. Возможно, господину Атосу не следовало отлеживаться в постели, а следовало выйти на улицу и слушать пение птиц. Раз он желает идти по улицам на встречу своей судьбе, пускай идет. Зачем, в самом деле, его останавливать? Кто знает, как повлияет на здоровье больного человека весна? Вовсе не обязательно, что пагубно. Я достала ключ и вручила его господину Атосу. — Ладно уж, идите, я вам не хозяйка. Он опять посмотрел на меня зрячими глазами. — Вы не станете более возражать? — Нет, — обещала я, обращая на него нежный взор. — Не стану. Я уверена, что вы не умрете. — Почему вы в этом уверены? — внезапно спросил он. — Бог вас хранит, — ответила я. — Или дьявол, — пробормотал он. — Не богохульствуйте, господин Атос, — я перекрестилась. — Я не отблагодарил вас. — За что? — изумилась я. — Вы спасли мне жизнь. — Ничего подобного, это не я, а господин кюре и его ученик. Если бы не они, вы бы так и остались лежать под фонарем. — Вы увидели меня и позвали их. Я пожала плечами. — Таков мой христианский долг. Не оставлять же ближнего своего погибать. — Вы добрая самаритянка и благородная женщина, — сказал господин Атос и еле заметно кивнул головой, будто поклонился. Но, скорее всего, мне показалось. Он сдвинул засов, повернул ключ в замке и нетвердой походкой вышел в апрель. Тем самым вечером я и познакомилась с господином дʼАртаньяном. Шумная компания ворвалась в дом на улице Феру и это было похоже на триумфальное шествие. Хором вспоминали они драку между мушкетерами короля и гвардейцами кардинала и на этот раз их было не трое, а четверо. Опять они чуть не погибли, но какое это имело значение, если в итоге все оказались живы? Вероятно, беспрерывная игра со старухой с косой превращает существование в гораздо более ценное, чем является оно для тех, кто просто его влачит. Четверо молодых людей выглядели настолько счастливыми и упоенными жизнью, что во имя этой самой жизни я накормила и напоила их, вовсе не испытывая укоров совести, касающихся прервавшихся существований гвардейцев кардинала и пошатнувшегося здоровья мушкетеров короля. Они были молоды, радостны, полны веселья и сил. Они были преисполнены будущим и весь мир принадлежал им. Даже господину Атосу, который, слушая хвалебные песни мушкетерскому полку, приправленные гасконским акцентом, наконец, позволил себе рассмеяться. В голос. Он был живым и человечным, и даже странно было представить, что совсем недавно я сравнивала его с горой. Вовсе он не был похож на гору, а на обычного молодого человека, которым и должен был быть, если бы не… Впрочем, я не знаю что, в самом деле, может превратить молодого человека в неприступную гору. Это выше моего понимания. Но, как бы то ни было, от всей этой радости слезы выступили у меня на глазах. Я признаюсь вам: я влюбилась в господина Атоса в этот самый момент, вдруг понимая, что никогда прежде не видела его и ничего о нем не знала, хоть он и прожил под моей крышей три с лишним года, за которые я успела превратиться из женщины молодой, в женщину еще не старую. Вероятно, весна играет с нами в странные шутки и влияние ее непреложно, как ни сопротивляйся. Господин дʼАртаньян заставил меня полюбить господина Атоса. Не удивительно ли это? Нет, не удивительно. Дело в том, что иногда мы влюбляемся в кого-то, глядя на него восторженными глазами другого человека. Взгляд многое значит. Иногда единственно он решает все на свете. И больше ничего. Но не долго продолжалась радость. То есть, как сказать «не долго». Все зависит от того, как посмотреть и с какой стороны, а, главное, с чьей. С того апрельского дня я много смотрела на господина Атоса, бывало что и долго. Я бросала на него нежные взоры, но в нем-то ничего не изменилось по отношению ко мне, ибо никто не смотрел на меня так, как смотрел на него его новый юный друг, так что все было напрасным. С появлением господина дʼАртаньяна беспокойная жизнь господина Атоса стала еще беспокойней, как я уже рассказывала, но сам он стал более живым, хоть и не менее бездушным. Как такое могло быть? Так бывает, даю вам слово. Сама видела. В общем, куда только не носило этих мушкетеров! Однажды в начале осени они якобы направились на воды в Форж, чтобы поправлять здоровье господина Атоса, а на самом деле ускакали в Лондон. Собственными ушами слышала, ибо имела уши, а господин Портос так кричал про этот самый Лондон, и про то, что у него не хватит денег добраться до него, что даже глухой бы услышал. А глухой я уж точно не была. Услышав про Лондон, где жили враги французской короны, я, понимая, что добром это не кончится, направилась прямиком на третий этаж, и как раз подоспела к реплике господина Атоса: «Я отправляюсь к морю — ведь я свободен в выборе». Потом я опять исповедовалась господину кюре в грехе подслушивания и рассказала ему обо всем, что узнала. — Свободен в выборе? — грустно усмехнулся отец Сандро. — Ну, ну. Он отпустил мне грехи и больше ничего не сказал.
Viksa Vita: Из Лондона четверо друзей очень долго не возвращались, целую вечность. Долгожданный покой наконец наступил. Тишина опустилась на улицу Феру. Никто не орал, не шептался по углам, не бросал кинжалы в стены, не выпрыгивал из окон, и не дрался под ними. В наступившем беззвучие я могла спокойно предаваться молитве, но мольбы мои к богородице неизбежно возвращались к четырем молодым людям. «Матерь божья», обращалась я к ней, «пусть же воротятся они из Лондона живыми и невредимыми». Но они все не возвращались. Мне стало скучно, потом тоскливо, потом грустно, потом тревожно, потом страшно, и никакого покоя не видать; хоть были они, хоть не было их рядом. Однажды впустив их под свою крышу, вам никогда от них не избавиться, вот что я вам скажу. Поэтому вот мой вам совет: ежели вам дорог ваш покой, никогда и ни за что не позволяйте переступить порог вашего дома королевским мушкетерам. Надо признаться - я очень истосковалась по шуму. И по моему постояльцу тоже. Ведь за те пару лет, в которые он водил знакомство с господином дʼАртаньяном я, наконец, смогла его понять. Да, что там, «понять»! Слабо сказано. Я познала его. Я приросла к нему так же, как прирос он к моему дому. И несмотря на то, что он по прежнему не замечал меня и все мои попытки сблизиться с ним были напрасны, я слышала шаги задолго до того, как ботфорты его касались на улицы Феру, я слышала его голос, глубокий и бархатистый, даже когда он молчал, я слышала его страшную историю, никогда мне не рассказанную, слышала, как бьются в силках крылья его встревоженной памяти и слышала гулкий стук его сердца и струение крови в его висках. Господин Атос, несмотря на свою неразговорчивость, был очень шумным человеком. Он шумел у меня внутри. Обо всем этом я рассказывала кюре, отцу Сандро. Я сказала ему: «Мой постоялец — хороший человек. И хоть его друзья думают, что он полубог какой-нибудь, он обманывает их, ведь на самом деле он слаб и ограничен, а они этого совсем не видят и не понимают. Жаль, что он никогда не найдет покоя. Господь за что-то гневается на него». Отец Сандро задумался и, даже, кажется взгрустнул, а потом ответил: «Думаете, это господь гневается? Нет, сдается мне, господь тут ни причем. Каждый человек сам решает, как строить свою жизнь. Вот и вы решайте сами и не надо больше со мной советоваться. Вы уже взрослая женщина, делайте, что хотите. А покой? Что вы, милая вдовушка, кому интересен покой? Скучно это. Увы, дочь моя, я не советую вам искать покой; в моем гекзаметре вы его точно не найдете». Гекзаметр это такая форма поэзии, объяснил отец Сандро. Она может быть устной или письменной. Как Библия, только про множество богов, а не про одного. Гекзаметр придумал господин Орфей. Он спускался в ад за своей женой Эвридикой, но та не послушалась его и проявила характер. Поэтому он разочаровался во всех женщинах на свете и научил жителей Фракии мужской любви. То есть дружбе, надо понимать. Мужская дружба это когда дерешься за компанию на дуэлях, даже когда твоя честь не оскорблена, но задета честь друга, а это то же самое, как и твоя собственная; скачешь в Лондон, не зная зачем, и берешь ответственность за жизнь друга, как за свою личную, даже если это угрожает твоей собственной голове. Впрочем, голова — последнее, что интересовало господ мушкетеров. Своя или чужая — головы они и так потеряли давно, вот уж впрямь не о чем жалеть. Должно быть, именно это и приключилось с несчастным господином Атосом. Это я сравниваю его с господином Орфеем. Жена господина Атоса проявила характер и он за это бросил ее гореть в аду. Боги все же выпустили его на свободу, но ад остался гореть в нем самом. Впрочем, такой злой рок всяко лучше, чем судьба господина Орфея, потому что господина-то Орфея в конце концов растерзали обезумевшие женщины, чьи нежные взоры он отказывался замечать. А господину Атосу это вовсе не грозило. С другой стороны, кто может ответить, что лучше: быть растерзанным вражескими полчищами или самим собой? Не раз, по ночам, я пыталась подняться в мой собственный ад на третьем этаже. Я зажигала светильник и, преисполненная решимости, шла наверх в логово людоеда, каждый раз обещая себе, что в этот раз постучусь в дверь и, подобно жене Потифара, скажу: «Ложись со мной!». Но каждый раз, стоило мне расслышать дыхание по ту сторону двери, руки опускались сами собой, словно не принадлежали мне, и как будто не было у меня собственной воли, а подчинялась я негласному требованию творца, слыша в беззвучие: «Он, оставит одежду свою в руках твоих, побежит и выбежит вон». Мне вовсе не хотелось, чтобы постоялец мой бежал вон из моего дома без одежды, поэтому я всякий раз поворачивалась обратно и неслышно спускалась вниз, так и не достигнув цели. Характер проявить у меня никак не получалось, хоть ты тресни, и ничего тут не попишешь. Я и об этом докладывала отцу Сандро, чего уж от него скрывать? Он и так знал меня, как облупленную. Но он не прописывал мне постов и сорок пять патерностеров по утрам и вечерам, а говорил: «Как часто нас спасала слепота, где дальновидность только подводила!». Должно быть, он имел ввиду слепоту господина Атоса на мой предмет. Впрочем, я не могла с ним не согласиться: ничего хорошего я не могла ему подарить, а страсти мои по нему были совершенно корыстными, ведь я до сих грезила по ночам, как прохаживаюсь со своим постояльцем под руку по поляне Сен-Дени или по Сен-Жерменской ярмарке, а все товарки мои смотрят на нас пожелтевшими от зависти глазами. Сплошное греховное самолюбие и ничего похожего на любовь к ближнему своему. В ту пору королевские мушкетеры еще были в моде. В октябре они вернулись из Лондона. В конце концов они всегда возвращались. Они возвратились еще более счастливыми и воодушевленными, чем обычно. Такой у них был надутый вид, что можно было подумать, они совершили дело государственной важности, за которое их отблагодарила сама прекрасная королева Анна и кардинал де Ришелье в придачу. Ветряная мельница жизни, набирая скорость, снова завертелась привычными лопастям из долгов, дуэлей, интриг, поисков снаряжения, бесчисленных бутылок вина и пустого погреба, рассекая время. Так прошли еще два года. Я старела, а они молодели. Я молилась за них, а они не помнили о моем существовании. Но кто же осудит их за это? Им принадлежал целый мир, а мне — лишь старый дом на улице Феру. Потом они ускакали осаждать Ла-Рошель и опять надолго пропали. Я более не представляла свою жизнь без них, и не могла поверить, что однажды все закончится и наступит покой. Но «однажды» всегда неизбежно наступает, скажу я вам, чтобы вы не питали никаких иллюзий на этот счет. Однажды все закончилось. Все закончилось после осады Ла-Рошели. Капитуляция гугенотов была подписана в декабре 1628 года и король с войсками совершил торжественный въезд в столицу. И хоть четыре мушкетера возвратились в город, возвратились они другими. Такое было впечатление, что пора их молодости безвозвратно пропала на бастионах морского города, в котором я никогда не бывала. Что произошло в Ла-Рошели я знать не могла. Должно быть, слишком много крови и трупов в одном и том же месте все же влияют каким-то образом нa человеческие души, даже если это души отчаянных головорезов. Что-то там в этой проклятой Ла-Рошели их и разлучило. Я ни о чем не спрашивала, но и больше не у кого было. Все реже появлялись друзья у господина Атоса, а господин Атос все больше пил, особенно по вечерам, просиживая в своих комнатах за бутылкой испанского вина. Однажды я все же постучалась к нему, потому что он два дня из своих комнат не выходил, а Гримо куда-то исчез. Может быть его опять проиграли, заложили или же он просто попросился в отпуск, хоть последнее и было самым невероятным. Постоялец посмотрел на меня мутным взглядом. Еще два-три таких года и от него ничего не останется, ни образа, ни подобия. — Вам что-нибудь нужно, господин Атос? — Осталась ли в погребе еще малага? — спросил он, рассматривая на свет свечи последний стакан. — К счастью, вы всю ее прикончили, — ответила я. — В таком случае, мне ничего не нужно. — Не может быть! — удивилась я. — Разве? — господин Атос лениво поднял брови. — Что-нибудь вам обязательно должно быть нужно. Он сложил руки на груди, откинулся на спинку стула и взгляд его стал несколько более сосредоточенным. — Мне кажется, что нечто нужно вам от меня. Но чем бы это могло быть — решительно не могу себе представить, поскольку заплатил вам позавчера. Следовательно, дело в другом. Да, господин Атос обладал блестящими качествами ума, ничего уж тут не попишешь. — Мне нужно… мне нужно… — я не могла сказать, что мне было от него нужно, я этого не знала сама. — Подарите мне розу. — Что?! — от неожиданности с господина Атоса слетeло мрачное оцепенение. — Ну что вам стоит? Придите однажды домой с розой в руке, переступите порог и скажите, так мол и так, вот вам, мадам Лажар, цветок, я дарю его вам, потому что вы заслужили; за ваше долготерпение, мужество и выдержку; вы ведь выносили меня и моих друзей в течении шести лет, а то и больше, точно я не помню, сколько именно, ибо время — понятие растяжимое, а иногда шесть лет равносильны целой жизни. В общем, почтенная мадам Лажар, вы все это время кормили нас, поили, привечали, терпели наш шум, гам, звон шпаг, шпор и топот каблуков, и ни разу не пожаловались и не изгнали ни меня, не друзей моих из своей обители, хоть могли, могли, были поводы. Ведь были же? Были. Так вот вам за все это великомученичество роза, ибо вы истинная праведница. А я ее засушу на память. Странное дело, но глаза господина Атоса улыбались — даю вам слово, что улыбались. Хоть все остальное лицо было запечатано, как ворота старинного замка. — Любезная вдова, а я и не знал, что мы доставляли вам столько беспокойств. Почему вы раньше ничего не сказали? Я пожала плечами. Мне не хотелось проявлять характер. — Странная вы женщина. Я бы с радостью исполнил вашу просьбу шесть лет назад, и мы с не меньшим удовольствием осаждали бы квартиру Арамиса или дʼАртаньяна, но теперь все это принадлежит истории. Вы опоздали с просьбой. Просить следует вовремя. Но теперь, клянусь дьяволом, вас ждет покой и только покой. Ибо дальше — тишина. И господин Атос отвернулся к стене. (Но и это еще не конец)
Viksa Vita: Эпилог. Роза для Маргариты Поздним вечером дʼАртаньян спустился по лестнице на первый этаж. На лице его читалась та странная смесь смятения и счастья, слез и улыбки, которая бывает лишь у тех людей, которые в один и тот же день получили ужасные известия и прекрасные известия. Глядя не перед собой, а в себя, он наткнулся на мадам Лажар, прибиравшуюся в прихожей, и снес ее с дороги. Хозяйка выронила метлу и упала. — Прошу прощения, господин дʼАртаньян, — поспешила извиниться вдова, но, заметив выражение лица юного гасконца, добавила: — Надеюсь, с вами все в порядке. — Лучше быть не может и хуже быть не может, — ответил дʼАртаньян, протягивая ей руку и помогая подняться. — Что вы имеете в виду? — Я получил патент от кардинала. Отныне я — лейтенант королевских мушкетеров. — Ах, какая радость! — воскликнула вдова. — Меня ожидают разлука и одиночество. Портос женится, Арамис готов к рукоположению, Атос, кажется, собрался уезжать из Парижа в неизвестном направлении. У меня не будет больше друзей, и, увы, не останется ничего, кроме печальных воспоминаний! — Господи, какое горе! Вдова опешила. Руки и ноги перестали ее слушаться. Будто тряпичная кукла она обмякла, теряя остов. ДʼАртаньян подхватил ее за талию и провел в гостиную. Там он усадил ее на стул и принялся овевать ей лицо лейтенантским патентом. — Сударыня, я не хотел огорчать вас, — оправдывался он. — Да… нет… ничего… — вдова поднялась со стула, оправила юбку. — Значит, я больше никогда не увижу вас, господин дʼАртаньян? — Должно быть, — промолвил он рассеяно. — Я благодарен вам за ваше гостеприимство. Прощайте. ДʼАртаньян вышел. Затем по лестнице спустился Атос. Он был слегка пьян. А может и не слегка. — Милейшая, — сказал он, — мне необходимо рассчитаться с вами. Через несколько дней я съезжаю. Сколько я вам должен? — Тридцать пистолей, — сказала вдова, чувствуя, что умирает. — Всего лишь тридцать? — удивился Атос. — Да. Всего лишь. — Держите. Атос высыпал монеты из кошелька, посчитал и вручил вдове. Их руки встретились. Ни о чем более не думая и ни о чем не рассуждая, хозяйка с улицы Феру задержала руку. Потом покрепче ухватилась за пальцы Атоса и не стала их выпускать. — Что вы делаете, сударыня? — Атос попытался вырвать руку, но это было не просто — мадам Лажар вцепилась мертвой хваткой. — Останьтесь, — произнесла она порывистым шепотом. Атос вскинул брови. Но вдова, не давая ему опомниться, заговорила быстро, словно пыталась скоростью речи своей удержать его. — Я знаю вас. Я знаю вас лучше кого бы то ни было. Шесть лет вы жили под моей крышей. Я видела вас в радости и в печали, в бедствии и в успехе, в победах и поражениях, пьяным и трезвым, больным и здоровым. Вы не замечали меня, но ни одно движение вашей души и вашего тела не ускользнуло от меня. Я знаю, как вы желали умереть и как нашли волю к жизни. Я была свидетельницей вашего знакомства с господами Портосом и Арамисом, а потом и с шевалье дʼАртаньяном, и я видела, как они пробудили в вас если не любовь к жизни, то, по крайней мере, смысл в ней. Вы много пережили. Вы много страдали. Но вы научились жить со своим горем, а это дорогого стоит. Вы не замечали меня — не более чем замечают стол, стул, кровать и стены собственного дома. Все те предметы, что необходимы для жизни, но вспоминают о них только тогда, когда их не хватает. Вам было удобно и комфортно в моем доме, и за это я вам благодарна. Мы живем в разных мирах и вы далеки от меня, как далека луна от земли, но, господин Атос, никого ближе вас я никогда не знала. Я жила вашей жизнью. Вашими драками, стычками, дежурствами и поручениями. Я жила вашими войнами и вашими интригами. Я жила вашими дуэлями и вашими рисками, вашей шпагой, вашими мушкетами, вашей честью и вашей порукой. Я жила в вашем мире, а вы жили в моем доме. Я не могу отпустить вас просто так. Атос смотрел на свою квартирную хозяйку и в глазах его читалось скорбное недоумение. Он даже не заметил, что рука его по-прежнему захвачена. — Зачем я вам? — спросил Атос. — Вы еще не старая женщина. Ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными. Вы найдете нового постояльца. У вас все впереди, а ваш интерес к моей персоне ничем не оправдан. Вы напридумывали себе какие-то невероятные истории. Должно быть, вам скучно? Я всего лишь мушкетер на службе у короля. — Ваше сиятельство, — сказала мадам Лажар, — вы всего лишь мушкетер, а я всего лишь хозяйка дома на улице Феру. Атос нахмурился. Но потом улыбнулся краями губ. — Давно ко мне так не обращались. — Я знаю, — сказала хозяйка. — Позвольте, — Атосу все же удалось высвободить руку. — Мне искренне жаль, но нам следует распрощаться, сударыня. — Нет, — произнесла хозяйка. И громче: — Нет! — Как вы сказали? — переспросил Атос совершенно не веря тому, что слышит. — Вы разбиваете мне сердце. — Я вовсе не намеревался так поступать, — сказал Атос настолько мягко, насколько ему позволяла подобная атака на его свободу. — Я никогда не совершал посягательств на ваше сердце. Оно принадлежит лишь только вам и быть ему разбитым или нет — лишь ваше решение. — Вы не правы, — сказала обладательница сердца, — ох, как же вы не правы! Сердца не существуют отдельно от других. — Вы изволите обвинять меня? Слова прозвучали грозно, но мадам Лажар не испугалась. Теряя самое дорогое, что у нее было, хозяйка оказалась по ту сторону страха. — В некотором смысле, — ответила она. — Я обвиняю вас в том, что, прожив под моей крышей шесть лет, вы даже имени моего не знаете. Атос изумился. — Как же не знать, мадам Лажар? Я сотни раз обращался к вам. — Мадам Лажар… мадам Лажар! До чего же ненавистно мне это имя! Оно принадлежит не мне, а моему покойному супругу, и я вынуждена носить его на себе, будто клеймо. Атос вздрогнул. — Не пугайтесь, — сказала вдова Лажара, — я не совершаю посягательств на вашу душу, а всего лишь говорю вам: подобно супруге Потифара, для вас я всего лишь чья-то жена. Пусть даже и бывшая. У меня же есть собственное имя, а вы не затруднили себя выяснением его. — Не могу себе представить, сударыня, к чему мне знать ваше имя, — холодно возразил Атос. Но хозяйка не обиделась. Она находилась по ту сторону обид. — Я прекрасно понимаю вас. Во всем вы предпочитаете анонимность. Даже собственное имя вы знать не желаете. А у той женщины, что разбила ваше сердце, было слишком много имен, чтобы все запомнить. При этих словах Атос резко переменился в лице. Как смела эта мещанка так говорить с ним? Как смела вмешиваться в его жизнь? И потом, какими силами возможно, что она обладает подобными знаниями? Атосу даже подумалось: неужели она совратила Гримо и каналья настолько потерял голову, что язык его развязался? — Кто разболтал вам об этом, несчастная?! В ледяном своем гневе Атос был ужасен и взглядом мог заморозить костер, но хозяйка была по ту сторону льда и пламени. — Вы сами, — ответила она. — Я?! — воскликнул Атос. — Не всем требуются слова, чтобы красноречиво говорить о себе. К тому же, живя под одной крышей с другим человеком, только слепой и глухой не узнает того, рядом с которым существует. Атос побледнел еще больше. В этих словах он услышал упрек своей собственной юношеской слепоте. — Вы шпионка, женщина! И слово «женщина» прозвучало в его устах гораздо уничижительнее слова «шпионка». Но хозяйка находилась по ту сторону уничижений. — Вовсе нет, господин Атос. Я не шпионила за вами и не выпытывала сведения. Вы все рассказывали мне, сами того не желая и не ведая. — И что же вам известно обо мне? — спросил Атос, сраженный наповал. — В юности вы допустили одну единственную ошибку и она преследовала вас до последнего времени. Но сейчас нечто изменилось. Мне кажется, вы нашли способ ее исправить и теперь готовы вернуться к себе. — В таком случае, — сказал Атос, неожиданно смягчаясь, — почему вы не хотите отпускать меня? — Потому что… да потому что я люблю вас без памяти. Я люблю вас с того самого момента, как вы переступили порог моего дома. Помните? В июле. Был сильный ветер и лаяли собаки. Кувшин опрокинулся и разлилось молоко. Вы были так молоды и так несчастны. Я любила вас, когда вы хотели меня уничтожить, ошибочно принимая за свою собственную галлюцинацию. Я любила вас, когда вы и ваши друзья лишали меня покоя и сна. Когда звон шпаг раздался на улице и я открыла дверь и увидела вас, раненного, лежащего без памяти в грязи, я испытала сильный гнев, потому что вы снова не сберегли себя, несмотря на все усилия… впрочем я и тогда любила вас. Я любила вас, когда вы отправились в Лондон, а потом пропали на целый месяц и я думала, что потеряла вас навсегда. И когда вы закрывались в ваших комнатах, отказываясь встать с кровати, и черная тьма поглощала вас, я вас любила. Я любила вас и тогда, когда вы смотрели через меня, не замечали меня, обращались со мной как с табуреткой… — тут хозяйка сделала паузу. Атос смотрел на нее изумленным взглядом, так, будто видел впервые. Он оглядывал ее с головы до ног — невысокую стройную женщину с тонкими чертами лица и наивными, почти детскими глазами, к которым уже подступила сеть морщин. Темные волосы слегка выбивались у висков из-под чепца. У нее было приятное лицо, почти нетронутое временем, и все его черты, сами по себе ничем не примечательные, пребывали в замечательной гармонии друг с другом. Это было лицо женщины, познавшей страсть, но овладевшей ею. Лицо человека мудрого, но не потерявшего чистоту духа. Лицо женщины всю жизнь казавшейся самой себе слабой и не подозревающей о собственной силе. И вот сейчас, впервые испробовав вкус силы этой, лицо преобразилось, приобрело краски и жизненность. Ее губы шевелились, и, когда она говорила, в необычной манере сужались ее глаза. Левый глаз был чуть меньше правого, и этот небольшой изъян в симметрии завораживал, приковывая взгляд к верхней части ее лица. Ее глаза были темными, а брови — светлыми. Над переносицей пролегла неглубокая морщина, характерная для мыслителей. Атос смотрел на нее, и изумление росло с каждым ее словом и с каждым ее жестом. — Скажите, господин Атос, — спросила хозяйка с улицы Феру, — неужели я так на нее похожа? Атос, будто пробужденный ото сна, провел рукой по собственному лицу, пытаясь снять наваждение. — Нет, — ответил он, — не похожи. — Вы никогда не смотрели на меня, — вторила хозяйка мыслям Атоса, — но в те редкие разы когда смотрели — видели привидение. Почему же вы столько раз путали меня с этим призраком? — Должно быть, так устроен человек: когда призраки гонятся за ним, он не способен отличить действительность от воображения, — Атос замолчал, а потом, будто снова забывая о хозяйке, произнес, обращаясь к самому себе: — Я шесть лет прожил в тумане. — Не все шесть, — возразила хозяйка, — господин дʼАртаньян оказал на вас животворное влияние — Вы снова правы, — согласился Атос. — Я права, но какой мне в этом толк? Вы покидаете мой дом и я потеряю вас. На этот раз навсегда. — Сударыня, — глубокий голос Атоса звучал мягко, почти нежно, и он сам подивился его звучанию, — но я решительно не представляю, что я могу для вас сделать. Хозяйка сделала шаг по направлению к Атосу. Атос сделал шаг назад. Она снова приблизилась. Он снова отдалился. Еще шаг, и еще, и в итоге этого странного танца Атос уперся спиной в посудный шкаф. Отступать было некуда. Неопределенного цвета глаза разной величины не излучали ничего кроме бескорыстной любви, лишенной начала и конца. Любовь вступала в свои права и требовала удовлетворения, подобно дуэлянту, чья честь была задета. Щеки хозяйки пылали и дыхание ее было свежо и горячо, как дыхание хлеба, только что вынутого из печи. Она сорвала чепец с головы и длинные темные волосы, беспорядочно кудрявые и сбитые, рассыпались вокруг ее лица и шеи. Атос увидел луг в цвету. Стада. Покошенное сено. Где-то далеко запела пастушья свирель. Замок на холме, а вокруг него — парк. Античные статуи скрывались в тени аллей. Дочь управляющего пряталась за ними. Наглая девчонка кидала на него недвусмысленные взоры, но виконт не смел приблизиться. Сын сеньора не мог запятнать свою честь. Проклятую свою честь. И хоть ни одна душа не попрекнула бы его за это, он не мог переступить через тот закон, который был влит в него подобно раствору, что удерживал прилаженные друг к другу камни замка старинного рода, знатного, как Дандоло или Монморанси. Не будь раствора, и не было бы замка, и не было рода. А его и так больше нет. Руки хозяйки легли ему на плечи и ровно через мгновение он держал ее в своих объятиях, сминая и душа с жадностью и исступлением человека, приникшего к ручью после долгого странствия по голой степи. Он шарил руками по ее лицу, шее, волосам, плечам, рукам, груди и спине, будто хотел найти в них давно утерянное сокровище. Совершенно обезумев, он задышал в унисон с ее дыханием, мечтая лишь раствориться в огнедышащей ее любви и забыть собственное имя. — Черт возьми, — прошептал Атос, задыхаясь — что вы делаете? — Час расплаты настал, — прошептала хозяйка в ответ, покрывая поцелуями его глаза. Руки, не менее алчные, чем его, змеились по телу, и, казалось, готовы было содрать с него не только одежду, но и кожу, пытаясь проникнуть через плоть в самую суть его бытия. Теряя одновременно голову, ум, разум и рассудок, Атос разодрал на ней руками платье и впился губами в смугловатую кожу, не понимая, где кончается плоть, и где начинается душа. Ему показалось, что она запела. Она забилась и застонала в его руках, как птица, обретающая волю, но еще не решившая покинуть клетку. Она прижималась к нему, как прижимается камень к камню в замковой кладке, и плоть ее была раболепной, но одновременно свободной. — Ложись со мной, — прошептала хозяйка. Схватив ее в охапку и пряча лицо в ее груди, Атос поднялся со своей ношей на третий этаж, и каждая ступень, замедляющая восхождение в рай, казалась ему пыткой, ниспосланной самим Асмодеем. Добравшись до цели, Атос захлопнул дверь ногой, бросил хозяйку на кровать и готов был наброситься на ее бренное тело, совсем теряя человеческий облик, но тут вспомнил о том, что он по-прежнему человек. Он мог раздавить ее, разорвать на куски, искромсать, уничтожить, казнить, и она бы не воспротивилась. Ему хотелось совершить расправу над этой женщиной. Он мог заставить ее кричать, стонать и молить о пощаде, и в мольбе о пощаде она молила бы о продолжении пытки. Любовь не сопротивляется — как и смерть, она лишь покорно берет свое. Она готова была отдаться ему и он волен был делать с ней все, что ему вздумается, и он не знал бы ни в чем отказа. Божественное всемогущество опьянило его. Он придавил ее своим телом, железной хваткой сцепив руки на ее бедрах, и развел их в разные стороны, как разводят ворота старинного замка, капитулируя перед натиском осаждающих. Не существовало на свете силы, которая могла бы остановить его желание. Но Атос ужаснулся собственному желанию, ибо желание это не было проявлением его собственной воли, а напастью, проникшей в него извне. Невозможным усилием воли Атос отстранился и застыл, склонившись над жертвой своего безумия, упираясь ладонями о кровать. Он дышал тяжело, как загнанный зверь. Взмокшие его волосы мешались с ее волосами, как путаются ветви кустарников над древними могилами, но в борьбе, что происходила в нем, он не мог отказаться от победы. — Что с вами? — спросила хозяйка в испуге, приподнимаясь на локтях. Оголенные локти ее были остры и хрупки. Один неверный жест и он сломал бы ей руку. Вид обнаженных локтей поразил его. Он уже видел их когда-то — точно такие же локти, тонкие и беззащитные, почти прозрачные, будто хрусталь. И точно так же ощущал он собственную безудержную силу пред существом непрочным и слабым, чье тело в своей податливой хрупкости было столь желанно. Осознание собственного всемогущества было знакомым и знакомым было желание отдаться одуряющему всемогуществу, что превращает людей в полубогов. Ведь власть осознается тем острее, чем беззащитнее другой, отданный на твою милость. Все это было знакомым, и хоть воспоминание всегда хранилось в нем, сейчас он заново его прожил. Внезапная мысль пронзила Атоса. Пред ликом любви все равны: графы, мушкетеры, квартирные хозяйки и беглые преступницы. Не удивительно, что их не отличить одну от другой. Любовь, как и смерть, не знает различий. Все, что было, то и будет. Всегда одинаково. Вздох удивления вырвался у Атоса, и в этом удивлении было такое огромное облегчение, что хозяйка заплакала. — Я не мог знать, — сказал Атос, поднимаясь во весь рост. — Никоим образом не мог. Я несся, сломя голову, гнался, как охотник за дичью, но даже знай я заведомо кто она, то все равно не смог бы остановиться. Никто и ничто не остановило бы меня — ни доводы рассудка, ни суд, ни палач, ни клеймо. Все мы одинаковы в любви, не люди более, а звери. Все стирается. И разум, и долг, и честь фамильная, и трезвость рассудка. Я не распознал дьявола в ангеле, но я и не мог распознать. Любовь приносит безумие. И нет ничего человечнее этого. Атос посмотрел на хозяйку сверху вниз и во взгляде его была бесконечная благодарность, но он увидел ее слезы. А она — его. — Почему вы плачете? Я вас обидел. Но хозяйка с улицы Феру плакала не потому что Атос безжалостно оторвался от ее тела, а потому что понимала: в этот час прозрения он прощает себя. — Я люблю вас, — сказал хозяйка, — хоть и не знаю вас совсем. — Вы благородная женщина, — сказал Атос и подал ей руку. — Вставайте. Нам некуда спешить. Хозяйка поднялась с кровати. — Я мог бы обесчестить вас и не пожалеть об этом. Мы могли бы подарить друг другу блаженство, и не было бы на свете людей, счастливее нас, но какой в этом толк? Вы стали бы моей, а потом я покинул бы вас, а вы бы перестали уважать себя. Минута блаженства ради долгих лет тумана? Нет, сударыня, не в этот раз. — Вы бесконечно далеки от меня, ваше сиятельство, — сказала хозяйка, — нам не суждено было встретиться. Но прихотливая рука Творца направила вас в мой дом, чтобы… а впрочем, кто знает зачем? — Я знаю, — с уверенностью сказал Атос. — Затем, чтобы мы познали друг друга. А разве не для этого живем мы на белом свете? Хозяйка уткнулась лицом в грудь Атоса и безудержные рыдания сотрясали ее тело, очищая и осветляя ее душу. Атос обнял ее и бережно держал в своих руках покуда слезы ее не унялись и дыхание не наладилось. В руках этого человека хозяйка поняла, что даже когда он уйдет, он навсегда останется с ней, и что нет благодеяния выше, чем усмирение собственной страсти во имя покоя другого. Вот что значило возлюбить ближнего как самого себя. Почувствовав, что хозяйка приходит в себя, Атос осторожно отстранил ее, но взгляд его был прикован к ее лицу и она могла распознать в нем любовь, хоть любовь эта была совсем иного качества, чем та, которую она могла себе представить. И сама она почувствовала этот новый вид любви, незнакомый ей прежде. То была любовь ее к самой себе. Атос взял ее за подбородок и приблизил лицо ее к своему. — Сударыня, скажите мне, — попросил он тихо и ласково, — каково ваше имя? Хозяйка рассмеялась и весь дом на улице Феру зазвенел от ее смеха. Зазвенели окна, дверные замки, затворы ставень, утварь в кухонных шкафах, кинжал и шпага Атоса. Зазвенело сердце Атоса и его память. — Маргарита, — ответила хозяйка с улицы Феру. Атос служил мушкетером под начальством дʼАртаньяна до 1631 года. Все это время он продолжал жить. На улице Феру.
Стелла: Viksa Vita , получилось у вас что-то невероятное. Последняя "Роза" вообще - запредельная. Но сегодня больше ничего не могу добавить - пойду смотреть сны по фику.
Viksa Vita: Послесловие За ее судьбой от 1631 года и вплоть до 2015 сложно проследить. Можно предположить, что она была куплена у книготорговца настоятелем аббатства Святой Женевьевы, который интересовался светскими мемуарами исключительно по умозрительным причинам; украдена из монастырской библиотеки послушником, которому было присуще некоторое сожаление о принесенной господу жертве, вследствие чего он испытал греховное влечение к мирской суете, описанной на страницах этой рукописи; найдена, после смерти последнего, священником, который пришел отпустить ему грехи, и продана по нужде хозяйке какого-нибудь литературного салона, может быть даже, престарелой уже к тому времени маркизе де Рамбуйе. Далее продолжилась Тридцатилетняя война, началась Фронда, период абсолютизма, свершилась французская революция, Наполеон, реставрация, Первая Мировая… черт возьми, обращайтесь к брату Огюсту. Как бы там ни было, автор, попав на экскурсию в одном из парижских архивов, спросил у библиотекарши, понимавшей английский язык, известен ли ей некий мемуарист, граф де Ла Фер. На что библиотекарша, сделав страшные глаза, ответила, что рукопись графа де Ла Фер — вымысел. — Как такое возможно? — спросил автор. — Пустили слух, будто сам Дюма ее украл или его поклонники, трудно утверждать, но все это враки. — То есть как? — А вот так. Мемуаров графа де Ла Фер никогда не существовало. — Не может быть! — воскликнул автор, чувствуя, что умирает. — Зачем вам граф де Ла Фер? — спросила библиотекарша. — Очередной мужик в литературе. Я полагаю, что граф де Ла Фер — вымышленный персонаж, и человека этого никогда не существовало в реальности. Но Дюма все же не с потолка писал. Вот совсем недавно обнаружилась рукопись некой мадам Лажар, скрывающейся под псевдонимом графа де Ла Фер. Надо полагать, это и есть тот самый первоисточник. — Она, что ли, его выдумала? — удивился автор, и брови его поползли к высоким потолкам архива. — Чем черт не шутит. Наверняка выдумала. Ну вот представьте себе, что вы живете в семнадцатом столетии. Вы — вдова, ваши годы утекают из-под пальцев, а в семнадцатом веке годы текут быстрее, чем в двадцать первом. Вы бездетны, следовательно, никто больше вас замуж не берет. Вы живете в бедном парижском захолустье, у вас нет электричества, телевизора, мобильника и интернета. Чем бы вы стали заниматься при таком раскладе? — Выдумывать графа де Ла Фер? — Вот именно. Она выдумала его, потому что ей было скучно, грустно и одиноко, вот она силой своего воображения и поселила у себя на третьем этаже таинственного дворянина с туманным прошлым и очень активными товарищами. Вымышленные друзья. — Бедная женщина, — сказал автор, заметно погрустнев. — Да, ладно вам. Бедная женщина хотя бы умела читать и писать, чего не скажешь о других ее современницах, в то время проживавших в Люксембургском квартале. Наверное, граф де Ла Фер спас ее от глубокой депрессии. — Должно быть, — сказал автор, вздыхая на английском. — Зато благодаря ей у нас есть «Три мушкетера», — приободрила автора библиотекарь. — Покажите мне, пожалуйста, эту рукопись, — попросил автор. — Но вы же ее украдете, по глазам вижу. — Клянусь честью, украду, — обещал автор. — Подарите ей имя, раз уж такие дела, — попросила библиотекарша, которая была феминисткой и фанаткой сериала HBO «Тransparent». — Подарю, — обещал автор. Прижав к сердцу первоисточник, автор отправился делать селфи на улице Феру. FIN
NN: Viksa Vita Чудесное завершение
Стелла: Викуся, одно маленькое замечание - в оригинале не оспа, а ветрянка. Что и придает юмор мнимой болезни Атоса. Господин Атос, несмотря на свою неразговорчивость, был очень шумным человеком. Он шумел у меня внутри. Но «однажды» всегда неизбежно наступает, скажу я вам, чтобы вы не питали никаких иллюзий на этот счет. Однажды все закончилось. Между этими двумя цитатами лежат добрые два года работы. Могу себе представить, как трудно со всем этим расстаться. Вот и финал истории. Но за словами Все это время он продолжал жить. На улице Феру. хочется увидеть еще что-то. Это соблазн, которому не стоит, мне кажется, поддаваться. Хотя ... нет, не стоит; надо уметь поставить точку, даже если она выглядит многоточием. Я продолжаю верить в Мемуары. Вопреки логике, истории, заверениями очаровательного трепача Сандро, и мне все равно, кто их написал: граф ли де Ла Фер или вдова Лажар. Потому как вся эта история - о любви к человеку и о познании себя.
Armande: Viksa Vita! Великолепно!
Орхидея: Viksa Vita, обромное спасибо! Мне кажется это больше, чем фанфик. Почти сомостоятельное произведение на базе отца Сандро и прочих отцов и матерей, потому что говорит не сколько о конкретных героях, сколько о предметах общечеловеческих и философских. В придачу вы очень естественно оживили и вдохнули душу в хозяйку с улицы Феру, сотворили из одно сточки интересный и глубокий образ. Но тут все образы получились глубокими и многранными. Низкий вам поклон за проделанную прекрасную работу и доставленное эстетическое удовольствие.
Viksa Vita: Стелла пишет: Могу себе представить, как трудно со всем этим расстаться. Сама еще не решила, плакать мне или радоваться. Больше все же хочется плакать и петь: "Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду", закутавшись в бабский платок.Стелла пишет: соблазн, которому не стоит, мне кажется, поддаваться. Хотя ... нет, не стоит; надо уметь поставить точку, даже если она выглядит многоточием. Пока у меня нет желания ему поддаваться. Можете подхватить, если хотите, я буду только рада :) Но, вроде, это не многоточие, а очень даже точка. Тут же уже обсуждалось, что Атос не зря показывал Раулю этот дом. Можно понимать, как угодно. Я буду понимать в этом ключе :) Орхидея , NN , Armande Спасибо вам за внимание, мне очень приятно знать, что вы это читали :)
Стелла: Я продолжить не смогу - в таком ключе у меня ни таланта, ни эрудиции не хватит, да и не мыслю я такими категориями,увы.
полная версия страницы