Форум » Наше творчество » Хозяйка с улицы Феру (продолжение) » Ответить
Хозяйка с улицы Феру (продолжение)
Viksa Vita: UPD: Отредактированный и несколько измененный текст в удобном виде можно читать здесь: https://litnet.com/account/books/view?id=49309 Здрасьте. В общем я... это самое... десять лет спустя от сотворения Дюмании решила написать фанфик. Точнее, ничего я не решала, он сам пришел, как это обычно и бывает. За сим во всем прошу винить, как водится, графа де Ла Фер. Выложить текст здесь - для меня большая и страшная ответственность, тем не менее я это сделаю, потому что где же ему еще быть, как не у себя дома. Предупреждаю, что в данном тексте есть некоторые хронологические неточтности, как и несостыковки с первоисточником. Они тут неспроста. Пишите, дорогие дюманы, если найдете иные ляпы и неувязки, в матчасти я не очень сильна. На данный момент выкладываю готовую первую часть, остальное в процессе. Специальные спасибы милостивым государыням Стелле и Натали за моральную поддержку и дельные замечания. Уф. Сели на дорожку. Поехали.
Констанс1: «»Лишь по уровню сдержанности можно опознать истинную мощь хорошо запрятанных страстей - клетка тигра всегда соответствует величине зверя. Она могла бы рассказать, что воспитанием своим, образованностью и этикетом он тщательно оберегал свои страсти, но однажды не уберег. Дважды не уберег. «»Viksa Vita - это просто гениальная фраза.
Стелла: По силе страсти - это тот Атос, который мне всегда виделся.
Viksa Vita: В этот момент где-то далеко залаяли собаки, взмахнули крыльями голуби, уносясь ввысь, заржали кони. Кто-то уронил кувшин, разлилось молоко, раздался треск и разлетелись осколки фарфора. Кто-то родился, а некто поскользнулся, и наступил в грязь, заляпав боты. Кто-то умер, а кто-то справил нужду. Зазвонили колокола далеких церквей, пошел снег, запели ангелы. Джон Донн уснул, открыл глаза Лопе де Вега. Имя летело высоко над городом, над его шумом, гамом и сутолокой. Имя летело в облаках, сгущавшихся в тучи, пролетая над Парижем, над Марселем, Кале, над Лондоном и над обеими Америками. Над разрушенными Содомом и Гоморрой летело имя, и над священным градом Иерусалимом. Имя взвилось над улицами, лугами, полями, озерами и морями, над городами, странами и континентами, как отлетевшая душа. Ища пристанища, неприкаянное имя летело в небесах, кружа среди вершин высоких гор, вечных ледников и неприступных скал. Через эпохи летело имя графа де Ла Фер, между будущим и прошлым, застряв, как в чистилище, в неизведанном настоящем, которое ничем не является, кроме как иллюзии, недоразумения и солипсизма восприятия. Что значит имя? Вдова Лажар встала, покачнулась, и, чтобы не упасть, схватилась за спинку стула. Ноги отказывались держать ее. У нее ничего больше не осталось - ни ума, ни добродетели, ни красоты, ни даже способности мимикрировать. Кто-то изощренно издевался над ней, преследуя свои корыстные, иронические, садистические или исследовательские цели. Если бы вдова Лажар была человеком чуть более склонным к скептицизму, в этот момент она разуверилась бы в существовании Творца; хотя именно этот момент, человека более склонного к мистицизму, заставил бы уверовать сильнее. - Граф де Ла Фер, - пробормотала вдова. И повторила как заклинание: - Граф де Ла Фер, граф де Ла Фер. Она повторяла это имя, будто думала, что повтори она его два, три, пять, десять, двести раз, и имя это утратит смысл, выпотрошится, выхолощется, иссохнет, превратится в пустой звук, такой же, как ее собственное имя. Но имя графа де Ла Фер не поддавалось этой детской игре, и с упрямством, достойным мушкетера Атоса, отказывалось лишаться смысла. - Граф де Ла Фер, именно так, - вторила ей Анна, вместо того, чтобы потворствовать попыткам вдовы, наделяя его еще большим смыслом. - Граф де Ла Фер... Потерянность вдовы, как и ее прежняя бесчувственность, не укрылась от графини да Ла Фер, и она приняла ее за желанное понимание: если граф с таким громким именем, несомненно знакомым этой женщине, мог повесить свою жену, потому что честь его была задета, значит, граф этот достоин высшей кары. - Вы знакомы с ним? - спросила Анна с надеждой. - Что? - Вы знакомы с моим супругом? - Что вы сказали? - снова переспросил труп, которым в данный момент являлась вдова почившего Лажара. - Я спрашиваю, знакомы ли вы с графом де Ла Фер, - терпеливо повторила Анна, которой это замешательство показалось многообещающим. - Нет, - ответила вдова, впервые в жизни солгав с четким и ясным намерением: отныне и впредь лгать, скрывая правду, как последняя тварь. Как ни странно, именно это намерение и вернуло ее к жизни. Вдова Лажар подошла к окну, сложив руки на груди. Вечерело. В тусклом свете фонарей, которые, должно быть, недавно зажег фонарщик, падающий снег был похож на пары, вздымающиеся из жаровней преисподней. Королевская площадь плыла в безвременье, превращаясь в площадь Вогезов. - Вы никогда не слышали этого имени? - в голосе Анны проскользнуло оскорбление. - Никогда в жизни, клянусь Богом. Зловещее имя, на мой вкус. Я бы не стала выходить замуж за человека с подобным именем. - Почему? - спросила Анна, снова заслышав в словах вдовы высшее откровение. - Вкус железа похож на вкус крови. - И это так. - Так, - вторила ей вдова. - И что же вы будете делать дальше? - нетерпеливо спросила Анна. - Я пойду спать, сударыня, - сказала вдова. - Спать?! - Вот именно. Я утомилась. Вас слишком много. - Меня?! - Да, вас. Вы заполняете собой пространство. Дайте же мне передохнуть и прийти в себя. Я приму решение в скором времени, даю вам слово. - Когда? - спросила Анна, нервно теребя серебряный нож. - Завтра... нет, лучше послезавтра. - Как долго! Завтра мне опять придется ублажать этого слюнявого герцога! - Не мое это дело, как проводит герцог свой досуг. Но прошу вас: завтра оставьте меня в одиночестве. Я не выйду из своей спальни, можете делать, что хотите и с кем хотите. - Завтра меня не будет дома. Вся квартира в вашем распоряжении. Можете спуститься и на нижний этаж, если вам станет скучно. Я не стану ограничивать вас в свободе в пределах моего дома, чтобы доказать вам, что я не намерена подчиняться воле герцога. - Вот и хорошо, - кивнула вдова, по прежнему глядя на площадь - Я вернусь утром послезавтра. Я буду ждать вашего окончательного решения. Если мы будем действовать сообща, я выпущу вас из дома потайным ходом, известным лишь мне. Если вы откажетесь исполнить мои просьбы, я расскажу герцогу все то, что мне о вас известно. Уверяю вас, что даже имя епископа Люсонского не встанет преградой на пути Шарля, решившего избавить свою любовницу от козней опасной шпионки, которую он сам поселил в ее доме. - Я поняла вас, - сказала вдова. - В знак доверия, я оставлю письма при вас. Можете проглотить их или сжечь, если хотите. - Не вижу надобности, - ответила вдова, хоть идея была неплохая и никогда прежде не приходила ей в голову. - Я доверяю вам до послезавтра. Послезавтра чаша моего терпения преисполнится. - И моего, сударыня. Хозяйка с улицы Феру резко обернулась, и Анне показалось, что на голове у таинственной женщины зашевелились волосы, что зрачки ее сузились и заострились, подобно кошачьим, что красное пламя полыхнуло в них, и что пальцы ее превратились в тонкие лезвия. Угроза напугала Анну и усмирила ее, хоть она не смела в этом признаться. - Спокойной ночи, - сказала вдова Лажар и удалилась к себе.
Viksa Vita: Опаньки. Открылась новая тема 0_0 Автор переполнил чашу терпения Борды.
Констанс1: Viksa Vita , Лопе де Вега«» Собака на сене«». Оттуда и «»дворянское имя«» вдовы Лажар. Диана графиня де Бельфлер. И еще у меня ассоциация с Маргаритой Тереховой, которая,по-моему гениально, в «» Собаке на сене«» в комедии сыграла драму, о борьбе чувства и долга перед родом, а в советских«» Мушкетерах«» сумела внутри мюзикла сыграть трагедию. И если в «» Собаке на сене«» ей блестяще аккомпонировал Боярский, то в «» Три Мушкетера«» он остался в рамках героя мюзикла рядом с трагической героиней.
Viksa Vita: Констанс1 Вы предельно точно вычислили все авторские аллюзии (в одной из прошлых грав господин Атос даже процитировал одну строфу из этой пьесы) Только в оригинале пьеса называется "Собака садовника".
Viksa Vita: И еще. На форуме когда-то обсуждалось (может быть даже вами?), кто такая мадам Пенафлор, знакомая Портосу. И говорилось, что это имя - намек на бутафорскую даму. В комедиях той эпохи имена "знатных" героинь часть заканчивались на "-флор".
Констанс1: Viksa Vita , очень просто: fleur( флер) по-французски-цветок, belle-красивая. Фамилия значит-Прекрасный Цветок. И консонанс у нее французский, т.е. она и испанка и не совсем. Чтобы не обидеть представителей спесивой испанской знати. А с другой стороны-играть можно по всей Европе, а не только в Испании.
Viksa Vita: Часть третья. То, чего быть не могло Призрак в пламени каминном, Будь мне братом, будь мне другом, Недругом, слугой и сыном. Стань сегодня мне супругом. Стань рукой моей и глазом. Ласков будь, неосторожен. Покори меня отказом, Сталью шпаги, пленом ножен. В лоб целуй, укутай пледом - Изовьюсь дрожащим станом. Будь отцом моим и дедом - Я твоим ребенком стану. Стань пророком, полубогом - Слишком много, слишком мало. Я взяла тебя подлогом. Ты устал и я устала. До утра твой сладкий шепот, Рук и ног четыре пары. Каблуков поспешный топот - Кличут слуги Потифара. Глава тридцать седьмая: Пятый день заключения Оказавшись в своей комнате, вдова не легла спать, а вызвала горничную. Сперва она хотела попросить молитвенник, но передумала и послала за вином. Встав у камина, мадам Лажар отпила из бутылки глоток, потом еще глоток, потом еще несколько. Вкус вина понравился ей. Голова слегка закружилась. Она достала кошелек, спрятанный на груди, а из кошелька извлекла сапфировую пряжку и приблизила к свече. В мутной синеве отблески пламя мерцали как призрачные огни на болотах — души мертвецов. Вдова отхлебнула еще немного вина. Поставив бутылку на каминную полку, она скинула халат, сняла пеньюар и бросила их в огонь. Алчные языки пламени поднялись вверх, довольные жертвой, и пожрали одежду. Нагая вдова закрыла глаза. Тепло камина лизало кожу, материя трещала, терпкий дым заполнил легкие. Старая сказка. Древняя притча. Кладезь мудрости Творца и его жестокой милости. Для одного греха нужны трое: Женщина. Мужчина. Тварь божья. И дерево. Оступился конь, упала женщина. Вдова протянула руки к огню. Жар опалил ее. Глаза заслезились от дыма. Королевская лилия горелa на плече, выжигая все цвета, выжигая глаза, черное клеймо на белой плоти выжигало разум. Теперь можно чувствовать. На Cтрашном Cуде нет полутонов. Лишь черное и белое. Все, что остается у человеческого существа, когда разверзается Голгофа — привкус плода с древа познания. Вспомни его. Он так знаком. Кислый, горький, терпкий вкус безошибочно отсекает добро от зла, правду от кривды, нужное от лишнего. Не любовь, не страсть, не отвага, не страх, не злость, не гордыня, не вина. Стыд. Теперь можно думать. Лакмусовая бумага, отданная поддавшемуся соблазну первому человеку, оступившемуся человеку, взамен на утраченную наивность. Единственный компас в хаосе, чтобы не сбился с пути, чтобы сохранил хоть образ и подобие Хозяина сада. Сделка невыгодная, но честная. Хочешь сохранить хоть образ и подобие — почувствуй стыд: истина твоя и честь твоя всегда лежат на противоположной его стороне. Со стыдом все безошибочно и просто, достаточно вовремя вспомнить о нем. Под древом познания добра и зла, как червивый плод, лежала клейменная женщина в разодранном платье. Теперь можно действовать. Великую жертву платит человек, одаренный стыдом. Лишь затем, чтобы остаться верным образу и подобию. Какая малость. Но что еще остается в мире, где одиночество от колыбели и до катафалка — единственный друг тебе и враг? Оно не покинет тебя никогда и никогда не изменит. В одиночестве своем будь верен образу и подобию. На древе познания добра и зла висела клейменная женщина в разодранном платье. Жертва стыда. Солги себе, пойди на компромисс с собственной совестью и все вокруг сгорит от стыда. Будешь вечно стоять на этом пепелище — кругом пустыня, черны небеса и компас утерян. Лучше сам сгори от стыда — выжженный ссохшийся остов — но обрети путь. Теперь можно идти. На древе познания добра и зла, как прогнивший плод, висела жертва судьи и палача. Палача и судьи собственной души. Пожертвовать душой взамен на образ и подобие? Невыгодная сделка, но честная. Не беги от стыда, вкуси его, знай его. Рай все равно утерян. Теперь можно начинать жизнь. У каждой библейской притчи — несколько трактовок. Ровно столько, сколько в ней персонажей. Ни одна из них не справедливее другой. Священное писание — лишь зеркало, которое каждый подносит к лицу. Об этом ни один кюре не расскажет на проповеди, даже отец Сандро. Вдова не была судьей и не была схоластиком, а всего лишь влюбленной женщиной. Вдова. Страшное слово, похожее на клеймо. Вдове многое позволено, потому что кто-то когда-то решил взять ее в жены. Но когда этот кто-то умер, он навеки оставил на ней печать собственной жизни. Если бы мадам Лажар преставилась до метра Лажара, а он остался бы жить после нее, никто никогда не назвал бы его вдовцом мадам… Как давно не вспоминaла она собственного имени, данного ей при крещении. Нет, мне никогда не суждено стать хозяйкой этой истории. Никогда и ни за что. Вот та самая жертва, которую с меня востребовали. Быть третьей. Вечнo третьестепенным персонажем. Честь не продается и не покупается. Однажды выбрав сторону, невозможно ей изменить, даже если ангел окажется демоном. А разве мой постоялец был когда-нибудь ангелом? Случайный путник, между адом и раем, как в чистилище, застрявший в моем доме. Я выпила еще вина, и еще, и еще, ровно столько, сколько требовалось, чтобы ад, рай и чистилище смешались в хаос. Вот тогда я легла спать. Мне снился странный сон. По морским волнам на утлой шлюпке плыли отец Сандро и брат Огюст. Отец Сандро греб, брат Огюст листал бумаги. Hа удаляющемся острове возвышалась мрачная крепость. — Вы так и не вычеркнули ее, отец мой. — Пока еще нет, как видите, если глаза не потеряли. — Послушайте меня, ради всего святого, или будет поздно. Удалите ее к чертовой матери, пока она не уничтожила мушкетеров. — Что вы привязались ко мне с этими мушкетерами? — Но вы же забросили черновики и опять кинулись в погоню за призраком. — Не за призраком, а за узником. — Узник подождет. Вернитесь к мушкетерам. — Мушкетеры подождут. Их трое, а Дантес один. Против троих. — Их тоже должно быть четверо. — Но в договоре с редакцией уже прописано: «Три мушкетера». Вы же сами читали, господин крючкотвор. Восемнадцать раз, если быть точным. — Это всего лишь название, важна суть. Пусть их будет хоть пятеро, только вычеркните домохозяйку. — Домовладелицу. — Какая разница? — Такая же, как между крючкотвором и писателем. — Зачем она вам? — Зачем Архимеду рычаг? — Но этот рычаг рушит нам замысел. Она уже чуть не стоила нам Атоса. — Нам? — Вам. — Не претендуйте на графа, друг мой, «мемуары» мои и только мои. — Она разошлась. Совсем от рук отбилась, неужели вы не понимаете? Еще кого-нибудь угробит, попомните мои слова, и никакие мемуары не помогут. — Брат мой, а вы не уважаете выбор человеческий. — Это я не уважаю? Я? Я, который не вмешивался в действие до последнего конца? — Вот и продолжайте в том же духе. Не вмешивайтесь. — Вы фантазер, отец Сандро, и как всякий фантазер не отличаете истину от вымысла, свидетельство от разыгравшегося воображения, факты от подделoк. — Все может быть, но я уважаю своих мемуаристов. — Вы уважаете их гораздо больше, чем своих соавторов. — Ба! Брат Огюст, если вы не угомонитесь в своих поисках истины, боюсь, вас постигнет та же участь, которую вы пророчите домовладелице. Шлюпка опасно покачнулась на гребне волны. Закричали встревоженные чайки. Ударила молния. Грянул гром. Камин давно потух. Пасмурное декабрьское утро просачивалось в окно тусклым светом. Я села на постели, закутавшись в простыни. Было холодно и зло. Спешить мне было некуда. Ясность рассудка возвращалась ко мне вместе с бледными лучами солнца. Эта женщина не вернется сегодня. А когда вернется, я буду готова. Ко всему. Ничего больше не испугает меня, не лишит хладнокровия, не удивит и не обманет. Пусть мне не быть хозяйкой этой жуткой истории, в которой куда не глянь — кругом кровь, но и жертвой мне не быть. Сколько жертв может стоить один мушкетер, который и жену свою убить толком не может? Я снова не могла вспомнить, как он выглядит, да и не желала вспоминать. Зачем он постучался в мою дверь? Зачем не прошел мимо? Зачем я впустила его? Зачем он нарушил мой покой и мою размеренную жизнь? Сколько страстей должно выпасть на долю человека, чтобы он удовлетворился участью своей человеческой? И при чем тут я? Я злобно дернула сонетку. — Принесите мне что-нибудь из одежды вашей госпожи и сделайте прическу, — приказала я камеристке, пытаясь подражать господскому тону. Надо сказать у меня неплохо получилось. — Да, мадам, — горничная нерешительно топталась на месте, — но госпожа… ее гардероб… я не знаю, позволено ли… — Мне надоело ходить целыми днями в халате, будто я больна. Я хочу одеться, а мои сундуки остались в порту, — сочиняла я на ходу, но камеристка не показывала признаков сомнения в моих словах, лишь страха пред госпожой. Что-ж, ее можно было понять. Но я тут причем? Избрав эту девушку себе для упражнения в истинном благородстве, я не собиралась отступать ни на шаг. — Но мадам тоньше вас… — она все же пыталась сопротивляться мне. Но на этот раз номер не пройдет. — Затянете мне корсет потуже. Ступайте. Горничная вернулась с дневным туалетом графини: простое элегантное платье в темных тонах. Одежда на самом деле была меньше моих размеров. Неужели я так раздалась за эти дни? Девушка пыхтела, затягивая упрямые шнурки, но справлялась неплохо. Ее упорные попытки стоили мне возможности дышать, но я не собиралась сдаваться. Дышать и так не хотелось. Наша общая борьба с объемами завершилась успехом. После прически я вышла в гостиную посмотреть на себя в восхитительное зеркало со сказочной оправой. Я была недурна собой. Я была молода еще. У меня не было никаких причин оставаться в вечной роли жертвы, игрушкой в чужих руках. — Выйдете, — сказала я горничной, следовавшей за мной попятам. — Я хочу остаться одна. В этот раз девушка послушалась беспрекословно. Должно ли мне было быть стыдно, за то, что я разговаривала с ней так, как никогда не позволяла себе обращаться со своей Нанеттой? Кто знает? Люди совершали в моем присутствии поступки гораздо более бесстыжие и ни разу не поддались укорам совести. Мне давно стоило у них поучиться. Почему бы этому дому не принадлежать мне? Если беглая монахиня с клеймом на плече может совратить графа, почему почтенная вдова, владетельница дома на улице Феру, должна содрогаться от одного вида благородных господ? Лишь от того, что происхождение у нее не дворянское? Причина веская, Богу угодная. И все же не вина этой мещанки в том, что аристократы сами приписали ее в свои ряды. Раз уж приписали, значит пускай смиряются. Не все рождаются дворянами, внезапно подумалось мне. Все эти древние роды с чего-то начинали. Если король может посвятить простого человека в рыцари, сделав его дворянином, почему бы герцогу и графине, признавших во мне одну из своих, не посвятить в дворяне мещанку? Мне не были известны законы и эдикты посвящения в дворянство, но идея моя показалась мне не лишенной смысла. Госпожа де Лажар — ласкает слух. «Госпожа де Лажар», произнесла я вслух. Мои доблестные заслуги перед обществом пока еще не были настолько велики, чтобы заслужить дворянский титул, но госпожа Анна тоже не внесла особую лепту в благо королевства. Ее же не лишили дворянского титула, а всего лишь заклеймили. Впрочем, интересно, возможно ли и женщину лишить дворянского титула? Не сломаешь же ей шпагу, как, видела я однажды, проделали с одним опозоренным дворянином на виду у всего честного народа. Какой позор. А вот тоже интересно: что позорнее для дворянина — когда ломают его шпагу на виду у всего света, или когда он сам, без посторонних свидетелей, обнаруживает на теле супруги своей клеймо? Непрошенная горечь подступила к горлу, в глазах защипало. Дыхание, и так неровное от жесткого дворянского корсета, стало совсем прерывистым. Прочь! Прочь, нечистая сила! Не стану я поддаваться ей. Не мое это дело, что находит дворянин на плече у своей жены. Не мое. Не мое! Я на всякий случай перекрестилась и поцеловала крестик, с которым никогда не расставалась. — Извольте побеспокоить, мадам — вам принесли ваш заказ, — камеристка оторвала меня от отстраненных размышлений. Дыхание снова нарушилось. — Метр Божур?! — Нет, мадам, он послал своего подмастерье. Я с облегчением выдохнула. Значит, портной так и не нашел господина Атоса. Значит, господь услышал мои молитвы. Не надо было вовсе посылать метра Божура за господином Атосом. Какой дьявол дернул меня за язык? Если Господь оберегал его все эти месяцы и не столкнул лицом к лицу с убиенной женой, проживающий с ним в одном квартале, какому черту необходимо было, чтобы вдова почившего Лажара свела их вместе в этом проклятом доме, повесив на ее совесть еще один грех? Ярость на саму себя вскипала во мне адским пламенем. Что-ж, с таким огнем в груди можно было начинать великие свершения. Пусть пламя служит мне, а не я ему. Будь оно все проклято. — Заберите у подмастерье платье. Потом сами и принесете, я на него взгляну. — А как же примерка, мадам? — Обойдусь. — Вы уверены? — Мне все равно. Камеристка не уходила. Я достала ливр из кошелька, привязанного к красивому господскому поясу — богатые женщины всегда вешают всяческие изыски на пояс: то веер, то кошелек, то зеркальце. Горничная забрала монету, поклонилась и вышла. Но через пару минут бессовестная девчонка снова постучала. — Что еще? — Простите, мадам, но подмастерье настаивает на примерке. — Отошлите его. — Что передать? — Господи, вы что, первый день в услужении у вашей госпожи? Придумайте что-нибудь. — Но госпожа всегда говорит мне, что именно доложить тем, кто приносит ей заказы. — Скажите, что я больна и мне сейчас не до платья. Камеристка ушла, но, как назло, вернулась в третий раз. — Простите мадам, но он упрям, как осел. — Ему не хватило подачки? Раздражение росло стремительно, как шишка после сильного удара головой об стену. Я выпотрошила кошелек и отдала девушке последние монеты. Но и это не помогло. Камеристка снова стояла в дверях с видом побитой собачонки. — Дитя мое, это всего-лишь подмастерье портного, отделайтесь от него, что может быть проще? — Он говорит, метр Божур не велел ему уходить пока вы не примерите платье в его присутствие. — Вы не слышали, что я сказала, милейшая? Неужели госпожа Анна спускает вам с рук пререкания? Я не хочу примерять платье! — Но он не уходит. — Пошлите его к черту. — Я попыталась, но он пугает меня. — Что значит «пугает»? — Он страшно посмотрел на меня, как будто сглазить хотел. — От взгляда еще никто не умер, да будет вам известно. — Но мадам… — Кто еще дома? — Конюх, кухарка и поваренок. — Прибегните к их помощи. А меня оставьте, наконец, в покое! Я ударила кулаком по оправе зеркала и сделала себе больно. Лесные существа лишь злорадно усмехнулись в ответ. — Чтобы я тебя больше не видела, пока не позову сама, тебе ясно? — Ясно, мадам. Горничная пулей вылетела из гостиной. Я опустилась в кресло. Но в скором времени опять услышала шаги. Несколько пар. Топот. Тяжелая поступь по лестнице, потом по коридору. Cтук каблуков, крики, брань и угрозы. Дверь снова отворилась. На пороге стоял какой-то человек в обносках с нахлобученной до бровей старой шляпой, давно потерявшей форму. На плече у него висел огромный шуршащий пакет. Левой рукой он держал за шиворот поваренка, правой — молотил конюха, что обхватил его поперек пояса и тщетно пытался выволочь за порог. Горничная охала и причитала. Комическая сцена эта могла рассмешить бы меня, не будь я со вчерашнего дня выволочена за порог смеха раз и навсегда. В данный же момент картина напомнила мне свистопляску чертей на шабаше. — Я не пускала, я не велела, он сам… — лепетала до смерти перепуганная камеристка. — Умоляю вас… если госпожа узнает… — Что вы себе позволяете! Выйдите вон! — вскричала я. Конюх отпустил подмастерье, подмастерье выпустил поваренка, но ни один из представителей прислуги не вышел, возможно не понимая, кому именно из них предназначался приказ. Неужели я и впрямь настолько неубедительно играла роль госпожи? Не может быть. Не в этот раз. — Мерзавцы! Метр Божур еще услышит о вашем бесстыжем поведении, а госпожа — о вашем непослушании. Давайте сюда ваше растреклятое платье и уходите прочь! Я попыталась выхватить пакет, но бессовестный подмастерье не выпускал его из рук, вцепившись мертвой хваткой. Тысяча чертей! Это не дом, а в самом деле пристанище дьявола! — Примерьте платье, мадам, — тихо и спокойно сказал бесстыжий помощник портного. — Не стану! Не хочу! Не буду! — в исступлении орала я. Никто никогда не посмеет больше требовать от меня невозможного, никому не позволю. — Убирайтесь немедленно или я пошлю за стражей! — Дом окружен стражей, — процедил сквозь зубы нахальный подмастерье, — но она не придет вам на помощь. — Каналья! Ничтожество! Грубиян! — сжав кулаки, я замолотила его по груди, как какая-нибудь торговка рыбой, которой заплатили фальшивой монетой. Я услышала сдавленный стон. Человек покачнулся. Это придало мне силы и я заколотила еще пуще. Мерзавец перехватил мои запястья. Конюх и поваренок тут же оказались рядом и попытались наброситься на врага со спины, но столкнулись лбами. Горничная бегала вокруг, истошно вереща. Тут незнакомец дернул меня за руки, чуть не выдрав суставы из плеч, и прижал к груди. — Вы ведете себя как супруга Потифара, — зашептал он мне прямо в ухо, — успокойтесь, пока не поздно. Грянул гром небесный. Раскололись небеса. Протрубил архангел. Еще секунда, и я бы выкрикнула его имя, как молитву, но он бросил мне платье. Оно упало мне на голову, оглушив и ослепив. «Ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем». — Почтенный Метр Божур требует, чтобы вы оценили его работу по достоинству, а вы, сударыня, гоните взашей честного работягу. Я не уйду отсюда, пока не исполню свой долг. Даже в обносках подмастерья этот человек умудрялся говорить о долге. Смешно. До чего смешно! Умереть со смеху! Батюшки! Почему не поразил меня гром? Почему не ударила в меня молния? За что кара божья преследовало меня по пятам? Неужели я никогда не заплачу по счетам? Голос мадам Лажар треснул и задрожал, сходя на нет, превращаясь сперва в шепот, а потом и вовсе в лепет, теряя весь тот запал и уверенность, что такими трудами были обретены. — Хорошо, — сказала она, освобождаясь от тяжелой материи. — Я примерю платье. Метр Божур прав. Выйдите и оставьте меня наедине с этим подмастерье. — Вы уверены, мадам? Вы совершенно уверены? — спросила очумевшая камеристка, подозрительно косясь на незнакомца. — Да, я уверена. Я передумала. Я хочу примерить платье, — из последних сил пытаясь изобразить каприз, выдала незадачливая будущая дворянка. Горничная вышла, наконец, уводя за собой горе-помощников.
Стелла: Это надо почитать всем, кто уверен , что Атос любил миледи и после пресловутой охоты. Viksa Vita, а сцена в финале - это уже Мольер.
Viksa Vita: Ничего! скоро вам достанется Фройдом И не говорите, что не были предупреждены!
Viksa Vita: Атос повалился на стул и схватился за грудь. Дыхание его было прерывистым. Вдова Лажар испугалась. Голова ее снова шла кругом. Что она опять натворила? Проклятая. Проклятая! Она бросилась к нему. Он даже взглядом не остановил ее, но вдову со страшной центробежной силой отбросило назад. Потом снова швырнуло вперед. Hо невидимая стена выросла между ними, и она не смогла подступиться к нему ближе, чем на два локтя. И в этой мере длины заключалась вся ее суть, личность и судьба. Она попыталась перешагнуть через барьер, клянется честью автор, кем бы он ни был, попыталась, но ничего не смогла с собой поделать. Каждый раз ее откидывало на то самое расстояние, от которого и ближе нет никакой возможности придвинуться к объекту. Но и дальше отойти невозможно. Вот оно, проклятие. Главным врагом вдовы Лажар была она сама. Вдова провисла как маятник, колеблющийся на расстоянии вытянутой руки от своего постояльца. В моменты подобного конфуза наилучший выход — действие. Мадам Лажар обвела взглядом комнату и увидела графин с водой. Вцепившись в спасительный предмет, она налила воды в стакан и поднесла постояльцу. Расстояние протянутой руки, тем самым, было сохранено. Поcтоялец не отказался от единственного дара, который она могла преподнести ему в качестве благодарности, покаяния и искупления. — Черт возьми, — переведя дух, сказал Атос, — если б я знал, какие преграды стоят на пути у простого подмастерья, я бы лучше подрался с десятком стражников герцога. Он скинул шляпу и приложился губами к холодной воде. Он пил, а ее трясло. Он пил, а она в смятении подбирала правильные слова, чтобы выразить свою благодарность, чтобы справиться с собственным недоверием, чтобы принести извинения, чтобы выяснить, почему он здесь, и не через окно, по веревке со шпагой в руке, а в этой чуждой ему одежде… в этой старой шляпе… она хотела его выгнать… какой позор! чтобы вспомнить, как ее зовут и где она находится. Она не узнала его. Боже мой, как можно было не узнать? какой кошмар! Да даже в лохмотьях нищего с паперти Сен-Сюльпис, казалось, она узнала бы его за три лье. И это называется любовью? Стоя рядом с ним лицом к лицу, слыша его голос и чувствуя его дыхание… о, господи, господи. Слыша его голос, чувствуя его дыхание… какое наслаждение… выгнать его взашей…он прижал ее к своей груди… этот голос… граф де Ла Фер. Какое унижение! в этой одежде… драться с прислугой… он же ранен, пресвятая богородица, а она на него с кулаками… и этот грязный конюх…так рисковать собой… Граф де Ла Фер, который повесил свою клейменную жену на дереве, разорвав на ней платье, в доме своей жены в этой одежде с платьем от портного…! Это платье… платье… серая парча с черными узорами… Соломинка сломала спину верблюда. Слова покинули мадам Лажар вместе с голосом и она впервые в жизни лишилась чувств и рухнула на пол к ногам Атоса как последняя герцогиня. Надо сказать, она не смогла бы подобрать более выгодного момента. — Дьявол и преисподняя, только этого не хватало, — пробормотал Атос и плеснул ей в лицо остатками воды из стакана. Но это не помогло. Прошло несколько мгновений. Мадам Лажар категорически отказывалась приходить в себя. Лицо ее напрочь лишилось красок. Невидимый барьер, так терзавший вдову, снова пал без усилий с ее стороны, когда Атос понял, что она не притворяется. Ему пришлось опуститься на колени и приподнять ее за плечи. Тихо испуская страшные ругательства, он дотащил ее до изящной хозяйской кушетки, но поднять не смог — потревоженная рана на груди причиняла неудобства. Облокотив об основание кушетки, он принялся похлопывать ее по щекам. Но и эти попытки оказались тщетными. Мокрая голова вдовы покачивалась на шее как голова сонной лошади в стойле. Смерть мадам Лажар, наступи она до обретения переписки Арамиса, не входила в планы Атоса. Поэтому он достал кинжал, спрятанный в башмаке, разрезал корсаж ее платья и разодрал его. Испарина выступила на лбу и руки задрожали, но на плечах своей квартирной хозяйки Атос не увидел никаких признаков клейма. Это предсказуемое обстоятельство в самом деле поразило его, потому что все это уже когда-то происходило с ним, и не так давно. Но поскольку руки Атоса задрожали, кинжал порезал кожу, и на груди мадам Лажар выступила кровь. Атос замер. Вид крови на женском теле вызвал у него отвращение. В первую очередь к самому себе. Комната перед его глазами поплыла. Что-то неладное творилось в этом доме. Какое-то дьявольское колдовство. След духов, источаемый бархатом кушетки, был неприятен ему, смутно уводя в недосказанное воспоминание. Нет, при чем тут незнакомый дом? В этой женщине, в его квартирной хозяйке, хоть ее трудно было в чем-либо упрекнуть, было нечто отталкивающее. Не в первый раз сопровождала она его в тот кошмар, от которого он с такими усилиями пытался избавиться. Атос попытался укорениться в действительности. Он вернулся с ночного дежурства. После вчерашнего утреннего. Между ними он не спал. Сутки не спал. Или больше? Много пил. Ничего не ел. Он еще не окреп от ран. Пустяки, сущие пустяки. Бессознательным жестом Атос прикрыл разодранным батистом исподней рубашки нескромно оголившуюся грудь женщины. И тут же отдернулся, распознав в своем собственном движении заботу и нежность. Это движение помнило его тело — хоть разум не приказывал руке так поступить, рука поступило по своему. Сердце сжалось в неизбывной тоске, горькой тоске, безжалостной. Тошнота подступила к горлу. В голове помутилось. Атос стиснул кинжал покрепче, пытаясь избавиться от наваждения. Рукоять была прочна и тверда, знакомо ложилась в ладонь, как рукопожатие верного друга. С женщинами не стоит связываться, вот и все. Держаться подальше. Вынужденного расстояния вытянутой руки достаточно. Он пришел сюда, чтобы избавить Арамиса от очередных неприятностей. Он пришел сюда после ночного дежурства. Он много пил, ничего не ел, мало спал. То ли от пореза, то ли от того, что ее освободили от тисков корсета, вдова очнулась, вздохнула полной грудью и открыла глаза. Перед ней на коленях стоял господин Атос с кинжалом в руке. Осознав, что происходит, а точнее вовсе не осознав, она посмотрела в глаза своему постояльцу и увидела в них отражение собственныx стыда и позора. А может быть все было наоборот. — Где я? Что со мной? Что случилось? Что вы делаете? Вы опять хотите убить меня? — Вас? — пробормотал постоялец. Она опустила глаза и прозрела. Кровь прилила к щекам. Вдова поспешно прикрыла руками свой срам и спрятала лицо в обивку кушетки. — Убейте меня, господин Атос, я заслужила. Если вы не убьете меня, я все равно скончаюсь от позора. Атос встал и отошел к зеркалу, чтобы не смотреть на эту женщину. Из зеркала на него глядело осунувшееся лицо с двухдневной щетиной и черными кругами вокруг потухших глаз. Он усмехнулся отражению — оно устраивало его. Последние следы блистательного вельможи готовы были покинуть эту физиономию навсегда. И впрямь, он и сам себя скоро не узнает, что же говорить о других. Истребление графа де Ла Фер из мушкетера Атоса проходило на славу. Мушкетер Атос был почти доволен собой, и даже отвратительная ругань со слугами и со своей квартирной хозяйкой не вывела его из себя, ибо служила доказательством его успешного перевоплощения. Человеческий облик покидал его. Пасть ниже было попросту невозможно. Атос зловеще расхохотался. Вдова Лажар в очередном приступе паники сжалась в комок. — Одевайтесь, милейшая, — сказал Атос зеркалу, — вы очень кстати приобрели новое платье. Мадам Лажар доползла до валявшегося на полу платья, нырнула за высокую спинку кресла, и во второй раз за эту неделю принялась переодеваться в присутствии мужчины. С гардеробом ей катастрофически не везло. Как и с мушкетерами, с постояльцами и с правом голоса. Поскольку корсет был истерзан, платье повисло на ней, лишенное формы. Она не решалась появиться из-за кресла, и только голова ее торчала над спинкой, мокрые волосы прилипли ко лбу. Конфуз преследовал ее за конфузом. — Все? — спросил Атос, когда шорохи стихли. Вдова издала нечленораздельный звук. Приняв его за утвердительный ответ, Атос обернулся. И снова расхохотался. Но этот смех не был страшен, напротив. Это был смех обычного молодого человека, которому рассказали смешную шутку, и он от души отзывается на нее, веселясь. Неужели вместе со следами графа де Ла Фер выдержка тоже покидала его? Но это было недопустимым. Атос совершил над собой усилие и убил в себе смех, готовый взорваться безудержным хохотом. В гостиной графини де Ла Фер повисла внезапная тишина. Невыносимая тишина, которую необходимо было заполнить. Даже ценой очередного конфуза. — Господин Атос, простите меня, ради Бога, я сама не знаю, что со мной… — Опять вы извиняетесь, — с плохо скрываемым раздражением бросил мушкетер. — Наблюдая за вашими сегодняшними выходками, я думал, вы все же избавились от этой дурацкой привычки, и даже готов был рукоплескать вашему апломбу. Но я опять ошибся. Вы научились повелевать чужой прислугой, что похвально для почтенной горожанки, но с самой собой так и не сладили. — Я не хотела… — язык мадам Лажар прилип к пересохшей гортани. — Вам стало дурно, вот и все. В отличие от вдовы, Атос умел быстро овладевать собой, и тон его снова стал ровным и даже не полностью лишенным обычной вежливости. На самом деле пора было признать, что эта женщина, хоть и не была образцом вменяемости и последовательности в поступках, все же немало сделала для Арамиса. Граф де Ла Фер или мушкетер Атос, но кто-то из них должен был отдать должное человеческим качествам, пусть даже они принадлежали женщине. Не уважать людей, значило не уважать самого себя. И хоть Атос давно потерял уважение к самому себе, это не значило, что другие должны были страдать от его презрения. Нет ничего проще, чем обидеть дворовую собаку — выпустишь злость, но она начнет лаять и не угомонишь потом. Бросишь кость, потреплешь по холке — и она заткнется. — Вас трудно попрекнуть в слабости, милейшая. Вы торчите взаперти в незнакомом доме, в окружении, которое вам угрожает, вот уже несколько дней. Даже люди устойчивее вас способны лишиться рассудка. Вы оказались здесь не по собственному желанию. Устойчивее меня? Вдове Лажар почудилось, что она расслышала положительную оценку собственной стойкости и благодаря этому осмелилась выйти из-за спинки кресла. — Да, вот именно, враги, — подхватила вдова. — Враги господина Арамиса. Непременно предупредите его, что герцогиня желала его смерти. Она призналась мне, что после того как господин Арамис… то есть вы, господин Атос, отбыли с письмом к королеве, она передумала, и попыталась перехватить гонца. — Метр Божур уже сообщил мне об этом прелюбопытнейшем обстоятельстве. Не беспокойтесь, я не допущу, чтобы хоть один волос упал с головы Арамиса. Но как вы узнали об этом? — Видите ли, господин Атос, герцогиня, которая не узнала меня в испанском наряде и без чепца, посчитала, что я посланница какого-то испанца Оливареса, с которым она поддерживала тайную переписку, а я не стала разубеждать ее. Потом ее светлость даже допустила мысль, что я его… что он… что мы состоим с ним в незаконной связи. — Любовница? Испанского министра? Вы??? Атос снова позволил себе рассмеяться. Точнее было бы сказать, что он не позволил себе не рассмеяться. Впрочем, если быть предельно честным, все эти сведения представляли серьезную угрозу его хладнокровию. От смеха рана на груди снова заныла. И Атос возблагодарил ее за это. Внезапно прервавшийся смех Атоса причинил боль хозяйке с улицы Феру, ибо смех ее постояльца, которого она прежде никогда не слышала, танцевал внутри нее, оживляя ее саму. — Да вы просто кладезь сюрпризов, почтенная вдова. И раз уж мы так мило беседуем, позвольте вас спросить, ведь мне еще не предоставилось шанса разузнать у вас, какой черт… ах, простите, синьора де Бельфлор, какими судьбами вы оказались в Ангулеме? Вдове очень хотелось увильнуть от этого вопроса, но с господином Атосом у нее была одна общая черта характера: оба они считали, что правда всегда является наилучшим ответом. А автор, кем бы он ни был, не желает утверждать, что сие убеждение являлoсь исключительно следствием глупости. Ухватившись покрепче за эту наивную веру и за собственные плечи, вдова ответила: — Я хотела уберечь вас, господин Атос, от той участи, на которую сама вас и послала. Атос окинул ее странным взглядом, который, судя по всему, должен был выражать презрение, усмешку или оскорбление, но ему не удалось в полной мере выразить то, что он собирался всем своим видом показать. — Я не понимаю вас, — сказал он, отказываясь от дальнейших попыток что-либо донести до этой невменяемой женщины. — Вы либо притворяетесь, либо в самом деле не та, за кого себя выдаете. — Но это одно и то же, — справедливо заметила вдова, которая была от рождения сильна в логике. — Вы правы, — согласился Атос. — Но только в том случае, если не притворяетесь сумасшедшей. «Не сумасшедшая, я люблю вас», могла бы сказать мадам Лажар, чтобы облегчить своему постояльцу те трудности, что возникли с его пониманием. Но эта правда была слишком правдивой. Даже для нее. Поэтому она сказала: — Я не сумасшедшая, господин Атос. Мне бы не было прощения, если бы вы погибли в дороге, выполняя поручение, предназначенное не вам. Таков был мой долг. Это было более доступно пониманию Атоса, потому что слова эти принадлежали ему самому. Но он не мог допустить наличие проявления подобных намерений со стороны своей квартирной хозяйки, особи, принадлежащей низкому сословию, к тому же женского пола. Поэтому дальнейший диалог на эту тему был осужден на погибель. Посмотрите на меня, могла бы сказать хозяйка с улицы Феру, да посмотрите же вы на меня, а не сквозь меня, вот я, такая же как вы, стою перед вами, кровь и плоть, чем я хуже вас, что вы отказываете мне в понимании? На мне богатое платье, а на вас — лохмотья. Но разве одежда делает человека? Разве слова делают человека? Пустой звук. Греховные речи, горделивые речи, неугодные Господу, отделившему тьму от света, небо от земли, человека от животного, богатых от нищих, знатных от простолюдинов, женщин от мужчин. Проклятый день седьмой. Но как не разделять? Иначе наступил бы хаос. Вдова Лажар могла бы заплакать, потому что невидимая стена между ней и ее постояльцем росла и уплотнялась с каждым ее словом, Hо что такое женские слезы? Соленая влага, не способная даже землю орошить. Поэтому она стиснула зубы покрепче. — Господин Атос, я принесу вам письма. Вы же за ними сюда пришли. И не дождавшись ответа, хозяйка с улицы Феру вышла из комнаты. Она достала письма, зачем-то по-прежнему спрятанные под подушкой, но прежде, чем вернуться в гостиную, закрыла глаза. Едва различимый запах паленого все еще висел в воздухе. «Он не виноват», сказала мадам Лажар самой себе. «Он не может понять и не поймет никогда. Бессовестно требовать от глухого петь, а от безногого плясать. Правша не удержит шпагу в левой руке. Клеймо выжгло его глаза и он никогда не прозреет. В смирении единственное успокоение, доступное нам». «Она не виновата», подумал Атос, оставшись наедине. «Она выросла в деревне и некому было научить ее хорошим манерам. Должно быть бродячий менестрель спел однажды на ярмарке балладу о Жанне дʼАрк. Oна услышала и образ воинствующей девы отпечатался в ее неокрепшем уме извращенной мечтой. Или же это пропащая эпоха наша, в которой каждой кухарке желается непременно поучаствовать в заговоре, о котором можно пустить слух на рынке, таким образом сказалась на ней. Как и всем, ей тоже хочется сплетничать. Простаков не судят. И думать о них бессмысленно. Жаль времени и сил. Их и так слишком мало». Вдова вернулась и протянула Атосу переписку. Он спрятал бумаги в карман и взял со стола помятую шляпу. — Пойдемте же, — кивнул Атос на дверь. — Слишком много времени потрачено на пустую болтовню, а у меня опять ночное дежурство. — Куда? — не поняла вдова. — Домой. Домой? — На улицу Феру, туда, где мы с вами, сударыня, обитаем, волею случаю, под одной крышей, — подробно объяснил мушкетер — Но это невозможно, — сказала хозяйка этого дома. То есть того, на улице Феру. — Отчего же? У меня есть кинжал, a у вас — кулаки. Вы недавно доказали свою способность пускать их в ход. — Вы один против несметного количества герцогских соглядатаев. Очередное безрассудство, господин Атос. — Вы преувеличиваете значимость своей персоны в глазах герцога, думается мне, но в любом случае нас двое. Двое? — Гримо караулит у входа на площадь. — Я же вижу, как вы слабы. Вы еле стоите не ногах. Слаб? — Вы ранены. — Пустяки, — сказал Атос. — Сущая ерунда. — Нас убьют. Вас убьют. Убьют? — Пускай, — улыбнулся Атос. — Зато мы умрем как подмастерье и графиня. О нашей трагической судьбе сложат балладу и все ваши товарки воспоют ваc хором, выливая на улицу Феру помои. — Вы унижаете меня. — Не менее вашего, когда сомневаетесь в том, что я выведу вас отсюда и доставлю домой целой и невредимой. — У вас есть план побега? — Нет, но у меня есть кинжал, у Гримо — пистолеты и моя шпага, а я еще, вроде бы, не разучился ими пользоваться. — Вы станете стрелять посреди Королевской площади? — Не имеет значения, как называется площадь, посреди которой стреляешь, если хорошо прицеливаешься. Но это не убедило вдову и она заартачилась, забыв об остатках вежливости. — Какая глупая затея! Она достойна безусого школяра, а не королевского мушкетера. Что вы такое говорите? Если нас… если вас не прикончат люди герцога, сколько бы их ни было, вас арестует стража, гвардейцы, власти да кто угодно! Посреди бела дня! Стрелять на площади! В этой одежде! — Вы полагаете, что недостаточно взглянуть на мое лицо, чтобы хоть стражники, хоть гвардейцы, поняли, что я знатный человек? — Атос улыбнулся. Он снова готов был рассмеяться, но ему стало грустно. — Да вы правы. Но если даже мой облик их обманет, то ваш уж точно не введет в заблуждение. Но не станем предаваться печали по этому поводу. Выйдем же наконец из этого дома, он неприятен мне. — Вот и уходите себе на здоровье. Уходите, а я остаюсь. — И эта женщина называет меня безрассудным! Мадам Лажар, я решительно не понимаю вас. Вы — моя квартирная хозяйка, впустили под свою крышу человека, которого считаете неспособным защитить вас в случае надобности, когда сами же влезли в дурацкую авантюру ради друга своего постояльца, подвергая свою жизнь опасности? Кем вы себя возомнили? Ваша двойная мораль тоже неприятна мне. Она говорит не в вашу пользу, а продолжение этого бессмысленного разговора говорит не в мою. Вперед! Нас ждут великие подвиги! — Нет. Неслыханное дело! Должно быть она просто… — Вы боитесь? Вам страшно? Страшно? С ним? — Вы боитесь смерти? Ранения? Вы боитесь остаться покалеченной? Не бойтесь, любезная вдова, с вами ничего не случиться, клянусь дьяволом. Никто не прикоснется к вам, пули вас не тронут. Как можно быть настолько самоуверенным? — Вы не доверяете моей руке? Да, она несколько дрожит. Это от большого количества бургундского. Но я трезв, как стеклышко. Вы же видели, сегодня я пил одну только воду. Не сомневайтесь, я никому не позволю вас покалечить. Ни одна еще женщина не умерла, находясь под моей защитой, — Атосу снова захотелось смеяться. Или плакать, он уже сам не знал и разучился распознавать собственные чувства в том отупении, которое с таким усердием нагонял на себя. А он и не ведал, насколько был прав. — Ничего не бойтесь. Я благородный дворянин, честный человек и блистательный мушкетер. Разве я не похож на Роланда? Конечно, похож! Не может быть, что вы не представляли себе, как я вызволяю вас из плена и по веревочной лестнице удираю с вами от преследователей. Шпаги, пули, битва, знамена! Платочки и цветы! Похож, похож. Присмотритесь ко мне повнимательней, и вы увидите олицетворение благородства и доблести. Вы просто не успели еще узнать меня. Не успела узнать? — Знайте же, прекрасная госпожа, что я преисполнен всяческих превосходных достоинств и душевных богатств, как сундук Креза. Клянусь честью, вы через двадцать минут будете дома, спуститесь в погреб, потом пойдете на кухню, и, наконец, приготовите мне обед. Черт возьми, я два дня ничего не ел. Голодного Роланда не услышит Карл Великий — ему попросту не хватит мочи затрубить в рог. Неужели вы думаете, что я пекусь о вас? Ни в коем разе, до вас мне никакого дела нет. Я пекусь о собственном желудке и о благополучии бедного нашего короля Людовика, которого некому будет защитить от сарацинов. Слова эти причиняли мадам Лажар боль, но не от того что она обижалась или была оскорблена. Они задевали ее за живое потому что человек, к которому она прикипела душой и сердцем, собственноручно уничтожал этого же самого человека на ее глазах. Ниже пасть было невозможно, но Атос все же умудрился достичь неизведанных прежде глубин собственной упадочности. Он почти испытывал наслаждение, с упоением предаваясь самоуничижению, лишая себя последних остатков если даже не величия, то хотя бы человеческого облика. Его квартирная хозяйка, глядевшая на него ничего не смыслящими коровьими глазами, прекрасно этому способствовала, и он почти возблагодарил ее за это. А ведь не прошло и двух недель с тех пор, как он сидел перед королевой. Неисповедимы и загадочны пути господни. Умереть со смеху. Он в самом деле слишком давно не пил. — Так что же вы медлите? Вперед! Вперед! Я спасу вас и если мне выпадет при этом умереть, это будет, право, прискорбным обстоятельством, но кто же вечен, сударыня? Все твари божьи рождаются с ангелом смерти на плече — вам это прекрасно известно, раз вы вдова. Поверьте, есть вещи и похуже смерти. Например эта дряхлая шляпа, похожая на ослиное седло. Должно быть, все же взгляд вдовы был не совсем коровьим. Скорее уж лошадиным. Лошадь была доброй, преданной. Ресницы ее затрепетали, и Атос на какое-то мгновение распознал в глазах напротив ту боль, которую сам из себя изгонял, паясничая. Мадам Лажар не успела спрятать глаза и боль эта зеркальным лучом отразилась и пронзила его самого. Вдова оказалась метким стрелком и попала в самое сердце. Атос избавился от шляпы, как от мерзкого жука, бросив ее на стол, и снова стал серьезным. — Милейшая, давайте покончим с этим. Будь я герцогом и будь у меня даже двести головорезов, я не стал бы платить им всем, чтобы они следили за женщиной, которую сам же спрятал в доме у своей любовницы, престарелой тетки или кормилицы. Впрочем, нет, престарелые кормилицы не вешают на стены подобные зеркала. Остается любовница. Так вот, что я говорил? Ах да, я нашел бы ста девяносто семи своим гвардейцам занятие поинтереснее. Я заплатил бы трем: один стоял бы у подъезда, другой у служебного входа, а третий бы патрулировал. Будь я, не дай господь, графом… то есть герцогом, я бы знал, что солдаты на дежурстве, как в замке, так и на парижской площади, особенно в обеденный час, зевают и играют в карты на собственное жалование, клинки и пистолеты, поэтому особой опасности в это мирное время из себя не представляют, занимаясь схваткой намного более увлекательней, чем стрельба по подмастерьям. Поверьте моему солдатскому опыту, раз вы не верите графскому: они попросту не заметят нас. Даже наш отважный Портос проворонил вас таким же манером. И поэтому ни вам, ни мне, бояться нечего. Трое зевающих или распаленных азартом игры деревенских парнишек, нанявшихся с голодухи на службу к герцогу, против одного раненного мушкетера со слугой? Как вы думаете, на чьей стороне будет победа? Вдова задумалась. Честно говоря, слова эти звучали убедительно, кроме последней фразы. Задача, несомненно, решилась бы в пользу раненого мушкетера со слугой, не пребывай этот мушкетер в состоянии настолько плачевном, что сам о нем не подозревал. И дело даже было не в физическом его состоянии, а в том, где пребывал его дух. А дух этот настолько утратил свою прочность и хладнокровие, что даже коровий взгляд не обманулся бы на этот счет. Вздумай сейчас какой-нибудь деревенский забияка вызвать этого стратега на дуэль, и весь мушкетерский полк целый месяц хватался бы за животы, вспоминая имя мушкетера Атоса. Вдова не могла позволить ему стать посмешищем. — Вы все очень убедительно рассказываете, господин Атос — сказала хозяйка с улицы Феру. — И я пошла бы с вами, если бы не решила иначе. — То есть как? — Очень просто. Я остаюсь здесь, — ответила вдова, — с престарелой кормилицей герцога. Атос вскинул голову, сузил глаза и шутки перестали быть смешными. — Вы все еще сопротивляетесь, — сказал Атос и в голосе его зазвенел металл. — Вы вздумали со мной в игры играть, сударыня. Возьмите себя немедленно в руки, вспомните, кто вы, где находитесь и с кем говорите. Довольно ребячества! Ваша жизнь будет в опасности, если вы тут останетесь, и не удерете, используя последний шанс, который вам выпал. Я не знаю, что за кокетка живет в этом безвкусном доме, но через пару дней настоящие испанские послы тайно прибудут в Париж, представляя подлинного Оливареса, и герцог вспомнит о вас. А вспомнив о вас, он в два счета поймет, что его одурачили, если до сиx пор не понял. Герцог, одураченный белошвейкой — вот, кого следует бояться, а не трех гвардейцев. Как вы думаете, что сделает с вами герцог, узнав, что вы проживаете на грязной улочке Феру? Да он вас попросту удавит и даже не собственными руками. А вы и крестом на могиле не сможете похвастаться. Идемте со мной, и вам ничего больше не будет угрожать. Арамис уладит свои дела, он человек хитрый и умный, хоть и неопытный. Но это лишь дело времени. Пойдемте, милейшая, я не брошу свою квартирную хозяйку на произвол судьбы, хоть без вас в доме гораздо свободнее. Слова обладают волшебной силой над человеком. Они способны повергнуть нас в адские низины и вознести на вершины рая, где и оказалась сейчас хозяйка с улицы Феру, чувствуя, как все слова эти, произнесенные с непоколебимой уверенностью в собственную несгибаемость, окутывают и ее небывалой стойкостью, как избавляют от страха, как наделяют крыльями. Не было руки вернее этой, вооруженной кинжалом, не было спины прочнее этой. Он вывел бы ее отсюда и доставил бы домой, целой и невредимой, она не сомневалась. Просто потому, что ему так хотелось покончить со всем этим раз и навсегда. Но она не могла этого допустить. Не ангел хранил Атоса, а сам дьявол, не позволяя ему умереть с достоинством. Не отвага говорила в нем, а отсутствие мужества. Ибо человек, не страшащийся смерти, не храбрецом является, а трусом, боящимся жизни.
Viksa Vita: — Нет, — решительно сказала хозяйка. — Достаточно жертв. Я никуда не пойду. Жертв? — Вы, кажется, опять сказали «нет». — Вы прекрасно расслышали, сударь. Я останусь. — Ни в коем случае. Вы пойдете со мной. Незамедлительно. — Нет, — повторила хозяйка. — Вы смеете перечить мне? — в потухших глазах сверкнула молния. Страшной силы. Граф де Ла Фер никуда не делся. Его не истребить и за целую жизнь. Но вдова была верна своей правде. Правде не страшен граф де Ла Фер. — Да, я смею перечить вам, господин Атос, потому что вы действуете безрассудно. Я останусь, а вы уйдете тем же путем, каким пришли, и вернете письма господину Арамису, герцогине, герцогу, епископу, да хоть самому королю, мне больше нет до этого дела. Прощайте. — Я не уйду, — сказал граф да Ла Фер, упрямый, как сто чертей. — Воля ваша. Я не в силах вас заставить, — Кажется, моя одежда позволяет вам забыться. Но я напомню вам, милейшая, что и в нищенском тряпье королевский мушкетер помнит о том, что у него есть шпага, хоть белошвейка в платье графини способна запамятовать, что ее место в людской. Не переполняйте чашу моего терпения, мне не хочется оскорблять вас. Вы утомляете меня больше, чем двести шпионов герцога вместе взятых. Идемте. Упоение, сладкое, как свежий сок винограда, волнами растекалось под ребрами мадам Лажар, затопляя ее сердце. На ее памяти господин Атос никогда не бывал столь разговорчивым. Упоение любви или упоение властью над объектом любви? Вдова не умела их различать. — Делайте, что хотите, но я не пойду с вами. — Пойдете, — повторил граф да Ла Фер, сопровождая слово одним из тех жестов, при помощи которых повелевал Гримо. — Не ради собственного удовольствия разыгрывал я эту комедию, вырядившись как скоморох. — Я не заставляла вас приходить сюда. — Но я заставлю вас выйти отсюда. — Не заставите, — улыбнулась вдова, изнемогая от счастья. — Вы мне не хозяин, и к тому же до сих пор не заплатили за последний месяц проживания. Уходите, сударь. — За кого вы меня принимаете? Я не уйду без вас! Не человек, не живая душа, не женщина — «оно». Tрофей в битве, из которой невозможно вернуться с пустыми руками, не обесчестив при этом себя. Оскорбляющий достоинство, сопротивляющийся трофей? Лучше удушить трофей и вынести его мертвым. Совершенно теряя самообладание, Граф де Ла Фер протянул руку, намереваясь схватить эту мерзавку за шиворот и поволочь вон, но мушкетер Атос остановил его. Все это уже когда-то происходило с ним, и не так давно. Никогда более не совершит он роковую ошибку и не станет уговаривать то, что может взять силой. Он снова выходил из себя. Комната опять поплыла перед глазами. Он много пил, мало спал, ночное дежурство, после утреннего. Вытянутая рука, не ближе. Ладонь стиснулась в кулак и прижалась к бедру. — В таком случае, уйду я, — усмехаясь, сказала змея, и в глазах ее загорелся адский пламень. Вдова уверенным шагом направилась к двери, но граф схватил ее за пышный рукав, дернул, развернул и, скрутив ей руки, забросил на плечо, туда, где прежде лежало платье. А ведь несколько минут назад он не смог поднять ее. Не любовь, не страсть, не отвага, не страх. Бешенство — разве есть рычаг сильнее? — Отпустите меня! Поставьте меня на место! Оставьте меня в покое или я закричу! И она закричала бы, потому что в ловушке между желанием и запретом остается только кричать. Но мушкетер Атос был человеком сдержанным и хладнокровным. Что же с ним творилось? Он мало спал, много пил. Что-то неладное происходило в незнакомом доме. Этот запах… Мушкетер Атос поставил женщину на место, хоть граф де Ла Фер этого сделать не смог. Тыльной стороной ладони от вытер лоб, тщетно пытаясь избавиться от наваждения. Твердая почва под ногами вдовы плыла от ужаса, восторга и упоения, превращаясь в утлую шлюпку. — Сударыня, проявите благоразумие, в последний раз прошу вас. Вас ведь больше никто не спасет. — Я не желаю быть спасенной. Я сама себя спасу. Это дело чести. Мое дело. Неожиданно и без всяких предупреждений, от этих волшебных слов невидимая стена между хозяйкой и ее постояльцем рухнула и исчезла, будто и не было ее никогда. И будто из прорванной дамбы, бурля и круша все преграды, бушующая река свободы ворвалась в бесконечное пространство расстоянием в одну вытянутую руку. Хозяйка с улицы Феру протянула руку и легко коснулась груди своего постояльца, отталкивая его повелительным жестом. Автор, кем бы он ни был, изъявляет желание нравоучительно провозгласить прописную истину: внешние степени свободы обретаются освобождением от внутреннего гнета собственной беспомощности. Белошвейка становится графиней лишь тогда, когда перестает страшится тех графов, что рисует ей ее собственное воображение. Актом свободы является обретенное умение отличать действительность от воображаемого. Именно поэтому революции всегда зачинаются внутри одного человека. Автору, кем бы он ни был, осталось неизвестным, что почувствовал в это мгновение мушкетер Атос, но граф де Ла Фер на один миг, бывший для хозяйки с улицы Феру длиною в бессмертие, увидел в ней равную. Не по благородству, конечно же — мы не станем обманываться на этот счет, как бы нам того ни хотелось — по силе духа. Атос отступил. Ему не сломать эту простую женщину, одинокую женщину, у которой никого и ничего не было, кроме своей блажи. Щемящая жалость вдруг просочилась в него удушливой струей. Какое отвратительное чувство. Спасительное чувство, что всегда приходит на помощь, когда наши устои нравственные, наши понятия о сути и смысле жизни человеческой — сперва впитанные с молоком матери, а позднее с такими усилиями обретенные болезненным опытом, ушибами, ранами и шрамами — подвергаются сомнению, пошатнувшись. Легче свысока пожалеть наглеца, блаженного, сумасшедшего, осмелившегося посягнуть на понимание наше о мире и людях в нем, чем прозреть в нем равного себе, зачиная внутреннюю смуту, с такими усилиями подавленную. Атосу не следовало пытаться ломать ее. К чему ломать достоинство, пусть даже это достоинствo низшего существа? Истреби норов коня, и животное превратится в негодную рыхлую клячу. Используй норов скакуна себе на пользу: набрось узду, приструни, пришпорь, но хлещи ровно столько, чтобы не лишить пыла, которым наградил его господь. Атос слишком поздно вспомнил о наличии достоинства у лошадей, но следует отдать ему должное — все же вспомнил. Пусть хоть кто-то сбережет свое достоинство. Скачка всегда успокаивали Атоса. К нему вернулись рассудок и хладнокровие. Перед ним стояла его квартирная хозяйка, которая не желала быть вызволена из-под домашнего ареста. Возможно, у нее были на то свои причины. Хорошо. Ее дело. Ему до нее никакого дела нет. Разве что легкое любопытство. — Скажите, милейшая, но если вам так необходимо оставаться в плену, чтобы саму себя спасать, для чего вы послали ко мне этого портного? — Чтобы передать вам письма, для вашего друга, они принадлежат ему, — отвечала вдова правдиво и честно. — Изначально мне не следовало соглашаться, не следовало ввязываться в эту интригу, вы сами предупреждали меня и предостерегали от жен Потифаров, я помню. Но так уж вышло и я была глупа. С тех пор многое изменилось и я многое поняла. Такого со мной больше не повторится. Я благодарна вам от всей души, господин Атос, ведь я, право, и ожидать не могла, что вы проявите такое участие к моей судьбе, но я справлюсь сама. Не вижу причины подвергать вашу жизнь очередной опасности. Если хотите, вызовите кого-нибудь на дуэль, да хоть всю гвардию, но ответственность за это не ляжет на мои плечи. С меня хватило. Атос посмотрел ей в глаза. Она выдержала взгляд. Тяжелый, усталый, потухший взгляд человека, чья жизнь вдребезги разлетелась, и у которого отбирают последний смысл разбитой жизни — умереть не просто так, а ради чего-то, пусть даже ради каких-то писем и своей квартирной хозяйки, если ничего более подходящего не нашлось. Графа опять будто и в помине не было. Как жаль. Они сменяли друг друга столь стремительно — отпетый дуэлянт, грозный граф, благородный дворянин, пьяница, мудрый старец, шутник, философ, мечтательный юноша, который до сих пор так и не научился совладать со своей болью. Их было так много, а она была одна. Всего лишь квартирная хозяйка с улицы Феру. Белошвейка. Вдова. Простая женщина. Неопытный ловец чужих душ. Вдова посмотрела в глаза Атоса. На него смотрела женщина, во взгляде которой он не видел ничего, кроме безрассудного самопожертвования. Да, без сомнения, то было некое религиозное чувство, святая блажь. Но он более не верил в святую блажь. Как не верил он в белокурых ангелов и в наивную простоту. Вместе с рассудком к Атосу вернулась и подозрительность. Что-то здесь было не так, но что? — Кто хозяйка этого дома? — внезапно спросил Атос. От перевозбуждения вдовы не осталось и следа. Она не спускала глаз с Атоса. Правды больше не будет, дьявол ее забери. Этого еще не хватало. С таким же успехом ей могли вручить нож и попросить заколоть господина Атоса в самое сердце. Если сам господь уберег его, и не столкнул лицом к лицу с убиенной женой, несмотря на то, что она несколько месяцев проживала в одном с ним квартале, мадам Лажар не будет той, кто позволит этому случиться. Нет, она убережет его и от этой участи — в гордыне, присущей освободившемуся от кандалов рабу, возомнила вдова. — Одна благородная дама, родственница герцога Неверского. — Кто она такая? Как ее звать? Ложь — своенравная штука. Чем она туманней, тем легче ее распознать, чем конкретней — тем больше похожа на правду. Ложь должна быть детальной и тщательной. Вдова попыталась изобрести дворянское имя и вспомнила сегодняшний странный сон. Оставалось уповать на конфиденциальность метра Божур в вопросах о клиентуре, на усталость господина Атоса, которая не позволит ему задавать вопросы слугам, и на милость богородицы. — Она назвалась маркизой Дантес. Атос нахмурился. — ДʼАнтес? Я никогда не слышал такой фамилии. Откуда она родом? — Мне это неизвестно, — ответила вдова, осознав, что совершила очередной промах, — я не разбираюсь в дворянских происхождениях. Но она уже немолода и у нее есть ребенок. Детали отводят всяческие подозрения. — Бастард? От герцога? Вдова пожала плечами. — В любом случае, она очень симпатичная женщина, добра ко мне и никакой опасности из себя не представляет. Мне, быть может, даже удастся уговорить ее выпустить меня. Она на моей стороне и герцога не жалует, хоть и боится его. Он думает, что она покорна ему, но она может и взбунтоваться. Дурацкая история получилась. Но все равно лучше правды. Атос так не посчитал. Тонкие ноздри его расширились, подобные ноздрям жеребца, учуявшего запах битвы. — Здесь дурно пахнет, — сказал он. — Запах паленого. Вдова вздрогнула. Подобная интуиция была за гранью ее воображения. — Камин в моей спальне. Я сожгла свою одежду. Дым просочился, — выпалила она. — Зачем? — Я испачкала ее в грязи. — Значит, вы уже выходили из этого домa?! Уже успокоившийся было Атос, снова стал проявлять явные признаки нетерпения, и весь подобрался, будто тигр, готовый к прыжку. Лги, вдова, лги, изощренно и изысканно, используй все свое воображение, если тебе дорог этот человек, если не хочешь окончательно довести его до срыва. Лги о том, что знаешь. — Никуда я не выходила. Мне стало скучно, я спустилась на кухню, помогала кухарке, мыла овощи в тазу, чистила курицу, таз перевернулся, я попыталась руками отодрать грязь, и забыла, что руки в крови. Хотела отстирать халат, но дело было пропащим и я бросила его в огонь. Атос поморщился, словно вдова рассказала непотребную шутку. В кухонных делах господин Атос разбирался гораздо меньше, чем в генеалогии. Это должно было убедить его. Что-нибудь же должно было убедить его покинуть раз и навсегда этот дом, который будто примагнитил его и не желал отпускать. Воображению вдовы вдруг отчетливо представилась супружеская сцена. Графиня возвращается домой и застает графа в своей гостиной. Да, он, конечно же убьет ее в конце концов, но конец настанет и ему самому. Эти двое связаны кровью и узел не разрубить. Если до этой встречи у него еще оставался хоть какой-то шанс на жизнь, если не полноценную, то хоть с образом и подобием, то встретившись с ней еще раз, убей он ее во второй раз, и все пропало. Его не спасут ни пьянки, ни служба, ни дуэли, не походы, ни отцы Оноре и Альфред, ни его друзья. И что самое главное, вдрyг поняла вдова Лажар, в такой ситуации его не сможет спасти даже сам отец Сандро. Отец Сандро! Дура! Ослица! Тупица! Почему она не послала за ним сразу? А впрочем, могла ли она разыскать его среди морей? Услышал ли бы он ее мольбы? Различил ли бы вообще ее голос в этой толпе из знатных господ? Голос домовладелицы, единственной, которой были слышны шаги мушкетера Атоса, когда он ночами напролет мерил ими свои комнаты в доме на улице Феру. Впрочем, исторической истины ради, следует признать, что они слышны были и слуге Гримо. Но тот был слишком хорошо вымуштрован и права голоса никогда бы не потребовал. Вдова снова вспомнила свой сон, который оказался вещим. Брат Огюст предостерегал Творца, и не зря. Вдова ввязалась не в свой сюжет, но она была пленницей этого сюжета, и как ни крути, то, что должно было случиться — случится. Только вот что должно было случиться по задумке Творца? Неужели ему в самом деле была угодна смерть этого человека? Но он утверждал иначе. Все они твердили об ином. «Выигрышная фигура», «Читатели не простят». Вдова не была сильна в литературных условностях и не была знакомой со словом «кульминация» но, вспоминая старые сказки и легенды, ей было известно, что двое повязанных прошлым персонажей непременно должны встретится на страницах повествования. Иначе к чему вообще рассказывать истории? Ни один менестрель не стал бы крушить ожидания слушателей — менестрель печется о своем кошельке. Сюжет всеми кривдами и случайностями привел третьестепенного персонажа в дом графини де Ла Фер для того, чтобы первостепенные персонажи встретились. Ясно, как день. Только все это было неправильным, все это было искаженным вариантом развития события. Слишком неумелым. Слишком ранним. Слишком поспешным. Слишком незрелым, шитым белыми нитками черновиком, приправленным разыгравшейся фантазией. Слишком женской. Тесто еще не взошло. И еще не наступил апрель. Только чей это был сюжет? Кто был его автором? Отец Сандро спасал одинокого узника, брат Огюст, несмотpя на свои протесты, помогал ему, а остальные члены клана не имели права вмешательства. Оставалось лишь признаться, что сюжет по-прежнему был моим. А это значило, что я сама привела дорогого моему сердцу человека в этот дом, хоть я всеми силами души своей хотела уберечь его от встречи с хозяйкой дома. Как такое возможно? Хоть я и была пленницей этой истории, я одновременно и была ее творцом. Как такое возможно? Спросите у отца Хорхе-Луиса. Это честный человек, хоть и говорит на испанском, он вам не откажет в ответе. А лучше спросите у самих себя. Посмотрите в зеркало. Вспомните прошлое. Представьте будущее свое. Разве в настоящем, как между адом и раем, застрявшие в чистилище, не пленники вы своих собственных судеб, одновременно являясь и их творцами? С первой главы священного писания, любая история, как и любая жизнь зачинается в разломе. Между небом и землей, тьмой и светом, светилами ночным и дневным, человеком и животным. Со второй главы священного писания любая история, как и любая жизнь, зачинается в конфликте. Между грехом и праведностью, соблазном и честностью, наивностью и тягой к знанию, детством и зрелостью, отцовской опекой и свободой выбора, волей Творца и волей человека. В муках и боли на свет появляется младенец. В борьбе между противоположными полюсами, которых так же влечет друг к другу, как и отталкивает, и которые на один лишь только миг оказываются слитыми, равными друг другу в едином наслаждении, чтобы в следующий миг снова разлететься в разные стороны; в этой борьбе зарождается жизнь. А иначе вас никто не станет слушать, голос ваш онемеет и вы потеряете читателя, не успев начать и вторую главу. Противостояние это самое главное. И какую же чертовскую боль причиняет оно. — Уходите, господин Атос, прошу вас, умоляю вас, — тихо сказала я. — Ради Бога, уходите, вам больше нечего здесь делать. Я не знаю, почему в этот раз он послушался меня. Он волен был поступать так, как ему хотелось, но, видимо, что-то в моем тоне, в жесте, в позе, во взгляде или в его собственных предчувствиях освободило его от этого дома в этот раз. А может быть он просто слишком устал. Как бы там ни было, господин Атос нахлобучил на голову старую шляпу, развернулся и направился к двери. И все же… — Постойте! — позвала я и он остановился, видимо, все еще надеясь на мое благоразумие, соответствие роли третьестепенного персонажа или ему просто надоело конфликтовать с глупой женщиной. — Чего вам еще? — Я все же должна попросить вас об одном одолжении, господин Атос. — Говорите. — Оставьте мне ваш кинжал. Должно быть брови его черные, безупречно очерченные, над глазами синевы июльского неба вскинулись, но мне не было видно из-за обвисших полей шляпы, скрывших его светлое чело. — И что вы с ним собрались делать? — Я убью себя. В крайнем случае. Если мне станут угрожать, если мне не удастся отсюда выбраться, если, как вы предположили, меня схватят и захотят пытать или обесчестить, — сочиняла я на ходу и это звучало великомученечески. — И какой в этом толк для христианки? — спросил Атос, не любивший выспренности, тем более не подходящей сложившийся ситуации. Но голос его был мягким и спокойным, таким, каким должен был стать когда-то; должно быть, тогда, когда наступит апрель. То был голос, с которым ему никогда больше не обратиться ко мне. Это был голос взрослого и зрелого человека. Более того, это был голос отца. — Никакого толка, — сказал непослушный ребенок. — И я знаю, что это страшный грех. Но нужен же мне какой-то выход. Сделайте милость, оставьте мне выход. Граф де Ла Фер, что же вы опять воюете? Но он не воевал, он заботился обо мне. Предельно искренне, потому что в его руках оказалось неразумное существо, брыкающееся существо, сущий ребенок, который вот уже битый час требовал от него невозможного. Для Атоса это было слишком много, но для графа де Ла Фер — слишком мало. Он и с худшими вариантами научится справляться. Когда-нибудь, если наступит апрель. Если он оставит мне свой кинжал. Подлинный автор этой истории, кем бы он ни был, снова вклинивается в первоисточник, чтобы морализаторски заявить: длительные отношения между людьми возможны лишь тогда, когда люди в этих отношениях способны менять роли, отыгрываемые друг перед другом, не застревая ни в одной из множества функций, доступных богатому арсеналу человеческих отождествлений. Атос, в пределах прочной гибкости и глубины своих, лучше других умел менять роли. Именно поэтому он и являлся выигрышной фигурой для всех тех авторов и всех тех читателей, что посмели играть с ним. — Вы сперва посылаете за мной, затем набрасываетесь с кулаками; сопротивляетесь, когда я пытаюсь помочь вам, не желаете покидать этот дом, голосите, когда я прошу вас прислушаться ко мне, не доверяете мне, смеете оскорблять и даже прощения не изволите попросить. Вы сказали мне уйти, а потом сами остановили. Вы сперва утверждаете, что справитесь сама, что хозяйка дома, неизвестная никому маркиза с бастардом, благосклонна к вам, и что вам ничего не угрожает, а затем требуете, чтобы я отдал вам свой кинжал, чтобы вы моим же кинжалом себя закололи, когда вас станут пытать. Что вы несете, мадам Лажар, почтенная квартирная хозяйка? Где вы потеряли разум? И зачем хотите свести заодно и меня с ума? Я задолжал вам за этот месяц, потому что мне некому было платить, раз вас дома не было, и я отдам вам выросший процент, но разве я когда-нибудь причинил вам зло? Он был прав, как всегда. И вопросы его были справедливы, как всегда. Но ответы на них терялись в тумане. Что я могла на это ответить, кроме: — Доверьтесь мне. Граф де Ла Фер в четвертый раз рассмеялся. По доброму. Так смеются родители над дурацкими выходками детей. Дети, учась ходить на нетвердых ногах, падают и набивают себе шишки. Родители ласково улыбаются. А потом поднимают карапузов на руки и целуют в лоб. Но господин Атос не стал целовать меня в лоб, это тоже было за гранью моего воображения. — Довериться вам? Но вы не произнесли ни слова правды. Вы лжете, увиливаете и увертываетесь, сочиняете какие-то несуразные истории, словно вам есть что скрывать. Я не доверил бы вам даже эту ветхую шляпу, а вы просите доверить вам мой кинжал. — В самом деле, господин Атос, вы удивляете меня, — сказала я, возмущаясь. — Неужели вам нужны еще доказательства моей честности и преданности? Если бы я держала против вас злостные намерения, разве исполнила бы я в очередной раз просьбу господина Арамиса? Разве предупредила бы вас? Разве отдала бы вам эту переписку? Разве последовала бы за вами в Ангулем? Разве уговаривала бы святых отцов Оноре и Альфреда спасти вам жизнь, хоть они намеревались не вмешиваться в дела Творца? Разве говорила бы с вашим слугой в деревне, на дороге из Пуатье, где вы оставили его? Разве я не… Тут я запнулась, потому что, как когда-то предупредил меня брат Огюст, не имела права путаться в ролях рассказчика и персонажа. Но мне еще оставалось что сказать, и я продолжила: — Господин Атос, вы не доверяете женщинам, и ни во что не ставите людей, чье происхождение не записано в аристократических летописях, я успела уже понять. Вы страдаете, потому что кто-то причинил вам зло, и тщательно пытаетесь скрыть свои терзания, прячась за своим мундиром, шпагой и веселыми друзьями. Вам опостылела жизнь, но вы не желаете просто так расставаться с ней, потому что и это не достойно дворянина. Вы запутались в самом себе и ищете выход, набрасываясь грудью на штыки. Вы деретесь, ерничаете, пытаетесь отказаться от того, кем являетесь, от самой вашей сути. Вы заливаете вином все то неискоренимое, что есть в вас, но убивая плохое, вы тем самым убиваете и хорошее, потому что все человеческие качества связаны вместе одним узлом. Вы мало едите, не спите совсем, не заботитесь о своем здоровье и много пьете, а при этом считаете, что я держу против вас злой умысел. Но посудите сами, если бы держала я против вас злой умысел, разве я бы не отравила сто тысяч раз то вино, которое вы пьете из моего погреба? Впрочем, должно быть, тем самым я оказала бы вам высшую милость. Господин Атос, опомнитесь: вы пьете мое вино, значит, вы уже доверяете мне. Должно быть, господин Атос подумал, что только женщине могло прийти в голову подобное доказательство невинности. Ему нечего было возразить на этот веский довод. Он не понимал, он не мог понять, ибо находился в рамках сюжета, а я — вовне. И поэтому я была сильнее его, но ни разу не использовала свою силу ему во вред. Почти. Но этим знанием я не могла поделиться с ним. Кажется. — Одолжите мне ваш кинжал. Я сберегу его, клянусь Богом, и если воспользуюсь им, то лишь ради вашего блага. — Кто вы? — спросил Атос. — И чего вы от меня хотите? — Лишь вашего блага. — Кто вы? — переспросил он. — Ваша квартирная хозяйка, вдова покойного Лажара. — Кто же вы? — в третий раз задал он вопрос. Правильный вопрос. Справедливый вопрос. — Вы не желаете знать меня, — ответила я. — Вы не во что не ставите меня. Я вот уже столько времени бьюсь, чтобы помочь вам, но вы видите во мне лишь то, что желаете видеть. Вы получите ответ на этот вопрос лишь тогда, когда сами пожелаете прозреть, сударь. Не следовало мне этого говорить. Самая настоящая жестокость, вызванная упоением властью. Даже из-под шляпы было видно, насколько он побледнел. — Я не знаю, кто вы, ведьма, но очевидно, что вы знаете меня, — промолвил Атос, смутно различая откровение в словах вдовы, как и странную собственную потребность в откровении, отнюдь не вызванную опьянением. Доверять? Но как можно доверять женщине? В этом не было никакого толка и никакого резона. И все же Атос прислушался к своей интуиции, которая вот уже битый час требовала от него невозможного. Да, она, интуиция, обманула его однажды, но все же он не собирался делать из этой женщины свою жену, он мог разделаться с ней, когда захочет, если такая надобность возникнет, и она ничего не требовала от него, кроме платы за квартиру и клинка. Что такого ужасного, в конце концов, может случится, если он скажет ей правду? Автор, кем бы он ни был, снова вклинивается в первоисточник, дабы интерпретировать: именно эти мысли и являются актом доверия. Доверие наступает тогда, когда исчезает призрак прошлого. Призрак прошлого исчезает тогда, когда глаза открываются, и визави оказывается человеком; другим человеком, чужим, незнакомым, о котором ничего не знаешь, но чья инаковость спасительна, потому что не принадлежит тебе. — Я не суеверен, не верю в колдовство и страха давно не испытываю, — сказал Атос, находящийся в отрезвляющем присутствии чужой инаковости. — Но вы внушаете мне… нет, не так. Вы ничего не внушаете мне, но в одном вы не правы: ежедневно, ежечасно, ежеминутно, без продыха, без права на передышку, я вижу не то, что желаю видеть, а то, о чем хочу забыть. Если вы так уверены в том, о чем говорите, если вы в самом деле зачем-то печетесь о моем благе, существует лишь одно благодеяние, которое можно оказать мне. Кем бы вы ни были, помогите мне забыть и никогда больше не вспоминать. — Вы действительно этого хотите? — Да, хочу. — Значит, именно это я и сделаю, — сказала я. — Оставьте мне ваш кинжал. Даю вам слово чести: я верну его вам. Не говоря больше ни слова, на вытянутой руке господин Атос протянул мне свой кинжал. Я взяла его и поцеловала. Хоть его я имела право поцеловать. — А теперь ступайте, вам больше ничего не грозит. Он улыбнулся, и, клянусь дьяволом, если бы не дурацкая шляпа, я увидела бы его слезы. Он уходил, а за его спиной плелась его старость.
Стелла: Атос, в пределах прочной гибкости и глубины своих, лучше других умел менять роли. Именно поэтому он и являлся выигрышной фигурой для всех тех авторов и всех тех читателей, что посмели играть с ним. - это откровение.
Viksa Vita: Стелла пишет: - это откровение. А разве вы не знали? :) Даже на страницах "Трех мушкетеров" это есть, не говоря уже о продолжениях. Пьянчуга, мрачный меланхолик, задира, отчаянная голова, игрок, шутник, людоед, судья, палач, благородный дворянин, страшный граф, отец (дАртаньяну), брат Арамису и Портосу, величественный вельможа, убийца, эрудит, паяц, насмешник и повод для насмешек автора (хоть многие и не согласны). Он настолько многогранная фигура, что можно с ним отождествляться без конца и дополнять им то, чего в нас самих не хватает. А дальше начинается "Длс" и Виконт. И пошли все отцовские фигуры. А, еще и страстный любовник - кюре (к слову о Мольере). Да это же все мужские архетипы, известные человечеству, в одном лице. При этом последовательном и не разваливающимся на куски. Дюма гений, я всегда это утверждала.
Констанс1: Viksa Vita , я бы сказала не в нас самих, а нам самим ( Архетипы то мужские). А нету жадины, подлеца, предателя, человека не желающего брать на себя ответственность за свои поступки, я уж не говорю о поступках и судьбах близких по родству или по душе людей. К сожалению такие мужские архетипы встречаются в наше время гораздо чаще.
Viksa Vita: Констанс1 Про "нам самим" пожалуй соглашусь :) Хоть в каждой женщине живут и мужские архетипы, а в каждом мужчине - женские. Иначе мы в самом деле жили бы в непересекающихся мирах, а все же как-то находим общий язык с нашими братьями, отцами, мужьями, любовниками и друзьями. Про сыновей пока не стану утверждать, у меня их нет :) И согласна про жадин и подлецов, коими Атос ни в коем случае не является. Но архетипы они не "положительные" и "отрицательные", они емкие и многогранные. Не существует архетипа "подлец", но существует "Трикстер", шут, язва. Кем и является нам Атос в амьенском погребе и в истории с лошадьми и седлами. И прямо там же сменяет роль на влюбленного "Анимуса". Который на глазах превращается в "Иерофанта", судью, бесстрастно рубящего добро и зло. Возможно это мои домыслы. Атос не идеален во всех своих многогранных ипостасях, и я очень хочу надеяться, что мне удается это выразить в тексте.
Констанс1: Viksa Vita , мне в Вашем тексте гораздо интереснее квартирная хозяйка. И та внутренняя работа , которая происходит в ее голове и душе по мере развития событий и ее участия в них. Ведь по сути на наших глазах, из серой мещаночки, живущей мелкими , повседневными заботами мадам Лажар превращается в думающую и глубоко чувствующую и очень порядочную Личность. Куда там Миледи с ее «» неженским умом поэта«». И ее встреча со всеми этими «» отцами«» под которыми Вы выводите классиков французской и мировой литературы, а также библейские притчи немало тому способствуют. Этот путь проходили многие из нас. Любимые книги и их герои до сих пор продолжают влиять на ход нашей жизни и на принятие решений. Вот поэтому мне интересна мадам Лажар.
Стелла: Мне же куда ближе Атос и то, как он возвращается к жизни.
Viksa Vita: Констанс1 вы меня очень осчастливили :) Если в фанфике судьба самостоятельного, неканонного персонажа, становится интереснее канонных, значит, главное автору удалось. А еще это значит, что вдова таки обретает право голоса, и она тоже очень рада тому, что находится на правильном пути.
Констанс1: Viksa Vita , про канонных персонажей мы все уже знаем, что с ними будет на 35 лет вперед. А вот хозяйка с улицы Феру только раз мелькает в «» Три Мушкетера«». Но ведь, рассуждая логически, она свидетель всей преддартаньяновской истории Трех Мушкетеров. А то, что Вы придумали ей характер и показали его в развитии-это очень интересно.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: рассуждая логически, она свидетель всей преддартаньяновской истории Трех Мушкетеров Вообще-то это спорный вопрос. Откуда мы знаем, что Атос проживал на улице Феру все предшествующие четыре года, а не поселился там за год или полгода до прибытия гасконца в Париж? :) (или я опять что-то пропустила в матчасти?)
Констанс1: Viksa Vita , граф очень постоянен в своих привычках. И если жилье на улице Феру ему подошло , то он и не стал бы искать ничего другого. Атос вообще не любит лишних телодвижений. Вспомните его поведение во время поисков экипировки. Друзья мотались, как наскипидаренные, а Атос сиднем сидел дома.
Viksa Vita: Констанс1 пишет: И если жилье на улице Феру ему подошло Да, но может он эту квартиру нашел в 1624-м году, а дом, в котором от жил до того - продали. Мало ли что могло быть, хм? Нам как бы всем ясно, что он всю свою парижскую жизнь прожил на Феру с этой хозяйкой, но доподлинно это неизвестно ;)
Стелла: Показывая Раулю этот дом Атос говорит, что прожил в нем 7 лет. В отставку он вышел в 1631 году. Значит поселился в нем в 1623-24 году. А с Портосом они 10 лет спали рядом. 31 долой 10 получается, что Атос поал в Париж в году 21-22.
Констанс1: Стелла , а я только полезла в Канон смотреть, а ты уже написала. Но вот это «» 10 лет спали рядом«» меня напрягает. Не значит ли это , что вначале Атос и Портос снимали в Париже одну квартиру на двоих? Я предпочитаю опираться на указание графа Раулю, что в доме на улице Феру он прожил 7 лет. Тогда просто от 31 минусуем 7 и получется 1624 год. А Д Артаньян , появился все же, вероятнее не в 1625, а в 1626 году. Хотя, напоминание Портосу про «» 10 лет спали рядом«» может просто означать , что с Портосом Атос познакомился раньше всех. Примерно 1621 год выходит. Если в конце 1621 года, тогда «» сцена на охоте«» вполне могла быть в июле того же года. Но если принять, что в 1621 году Атосу 25 лет, то в 26 ему уже полных 30. А Д Арту 18. Сильно большая разница получается.
Стелла: Если отбросить Портоса, то получается, что Атосу и вправду было 25, когда была охота. Но то, что Портос был первым из этого получается четко. Иначе он бы помянул Арамиса как первого или сопутствующего.
Viksa Vita: Вот видите! Получается, что хозяйка познакомилась с Атосом лишь за год до дАртаньяна. Так что весь фик фтопку :))) А насчет загадочного "спали рядом" - моя версия бывшей солдатки цахала такова: они дрыхли на дежурствах
Констанс1: Viksa Vita , скорее за 2 года. Потому что о дате появления гасконца в Париже тоже много споров.
Viksa Vita: Я слепо верю первой стpочке романа. Следует и в ней усомниться?
полная версия страницы