Форум » Наше творчество » Колыбельная дождя » Ответить
Колыбельная дождя
Señorita: Я понимаю, что все это было, и было уже не раз, и даже не два, словом, идея стара, как гриЦЦа, как мир, но...почему-то вот сочинилось все именно так. Так что, будем считать, что это - просто еще одна (моя) версия событий.
Ответов - 9
Señorita: Когда-то давно он очень любил дождь. Длинными осенними вечерами не было ничего лучше, чем сидеть в малой гостиной у камина и, делая вид, что читаешь какую-то очередную взятую из отцовской библиотеки книгу, на самом деле слушать, о чем говорят собравшиеся в гостиной взрослые. Когда же гости расходились, матушка подзывала его к себе, ласково целовала в щеку и желала спокойной ночи, а отец крепко обнимал на прощание. А потом, у себя в комнате, мальчик еще долго лежал в постели и слушал, как дождевые капли барабанят по крыше, по ставням; и он медленно засыпал под эту тихую монотонную колыбельную. В такие ночи к нему приходили всегда добрые сны, и он спокойно спал до утра, улыбаясь во сне… С тех пор прошло... иногда он с трудом мог припомнить, сколько лет. Порою даже казалось, что все это сон, пригрезившийся когда-то, или все происходило не с ним, а кем-то еще. Собственно, если рассудить здраво, то так оно и было: того его – юного, пылкого и восторженного графа де Ла Фер не было уже давно, он мертв: умер одной теплой дождливой ночью. Агония началась погожим летним днем, когда ничто не предвещало беды: воздух был так восхитительно свеж, и пели птицы, и ласково светило солнце; и Анна крепко сжимала его руку, и заливисто смеялась, когда он рассказывал ей что-то. Но все это вдруг моментально померкло, разбилось вдребезги, и осколки так быстро промелькнувшего счастья навсегда вонзились в его сердце. Он помнил только как рвалась ткань платья Анны, когда он, напуганный ее падением и обмороком, пытался привести ее в чувство, а дальше…дальше все словно в тумане. Ночью пошел проливной дождь, но он гнал коня во весь опор, не замечая ничего, а в голове билась только одна мысль: он все сделал правильно. Она заслужила. Это была казнь, он всего лишь восстановил справедливость. Но, Господи всемогущий, отчего же, отчего тогда так болит сердце, словно раз за разом его рассекают острые клинки? Та ночь похоронила графа де Ла Фер окончательно. Вместо него родился мушкетер Атос. Однако же сердце болело по-прежнему, а время, вопреки древней мудрости, не лечило вовсе. Конечно, рядом с обретенными друзьями становилось легче, но лишь на какое-то мгновение, а после – снова все та же разъедающая душу пустота. Тем не менее, годы, прожитые им под личиной мушкетера Атоса, считал он сейчас самыми счастливыми, самыми светлыми. Однако ничего нет вечного под Солнцем, и они, которые были не разлей вода, расстались, казалось теперь, что навсегда; по крайней мере, он не знал, суждено ли им всем вновь свидеться – об этом ведомо, пожалуй, одному лишь Господу Богу. После отставки Портоса (наконец-то сбылись все его мечты и надежды: он женился, и дай боже, чтобы сейчас он был счастлив) и последовавшего вскоре после этого внезапного исчезновения Арамиса (как стало известно позже, он принял монашество водном из монастырей Нанси) от четырех неразлучных осталось двое. Атос продолжал верно и преданно служить его величеству под началом д`Артаньяна, ставшего ему, как бы не казалось это странным, самым близким другом, которому он с самого дня их знакомства относился почти по-отечески и отдавал ему явное предпочтение перед остальными. Они частенько проводили не один час за бутылкой-другой доброго вина, вспоминая то с улыбкой, то с грустью обо всем, что им прошлось пережить вместе. И рядом с лучшим другом, таким юным и, не смотря на все горести, переживания и потери, которые пришлось им пережить, оставшимся таким же добрым и бесстрашным, Атос чувствовал себя живым. Д`Артаньян заражал его своим оптимизмом, своим бесстрашием, тщеславием, своей порывистостью – словом, рядом с ним грусть, отчаяние и тоска отступили. В 1631 году он получил письмо. Уже одно это пугало и настораживало, ведь графу де Ла Фер некому писать, покойники не получают писем, а между тем, письмо было адресовано именно графу, а не мушкетеру Атосу. Едва он прочел самые первые строки, как уже понял, что тревожные предчувствия не обманули: дядя Антуан, двоюродный брат его отца и единственный оставшийся в живых близкий человек, скончался в одиночестве у себя в поместье, и все свое имущество завещал единственному племяннику. Так Атос получил в полное свое владение замок Бражелон в Блуа и земли, дающие право на графский титул. Он не мог отказаться от наследства или бросить все дела в поместье, требующие непосредственно его участия, на самотек; он слишком любил и уважал дядю, и потому ему пришлось выйти в отставку и отправиться в Блуа. Антуан де Бражелон оставил все дела практически в полном порядке. Правда, сам дом был в некотором запустении, если не сказать, в совершенно заброшенном состоянии: старая обшарпанная мебель в некогда роскошной гостиной, покрытая толстым слоем пыли, запертые наглухо практически все спальни, превращенная в подобие кладовой или сарая столовая, почти разрушенный камин и сваленные в беспорядке на пол книги в рабочем кабинете хозяина, - такая удручающая картина предстала взору Атоса. Как он узнал от самых верных и преданных прежнему хозяину слуг (а их в замке осталось всего двое: старый Шарло и его жена - кухарка Жоржетта), дом пришел в полнейший упадок, потому что господин Антуан долго болел и почти несколько лет был буквально прикован к постели. Разумеется, можно было, да пожалуй, даже следовало бы, привести все в порядок: отремонтировать дом, хозяйственные постройки, но он не хотел – просто не видел в этом смысла. В самом деле, зачем ему одному лишняя роскошь? Ему вполне хватит рабочего кабинета и маленькой смежной комнаты, из которой получилось некое подобие спальни: по его приказу там отремонтировали камин и поставили кровать – не слишком роскошно, но ему не привыкать. Тем более, что кроватью он пользовался редко: куда как чаще приходилось коротать ночь в кресле в кабинете, благо библиотека в Бражелоне была великолепной. А вино в погребе – и того лучше. Соседи, было, попытались нарушить его тихое уединение, нанеся несколько визитов с целью познакомиться и пригласить графа де Ла Фер к себе, заверяя нового соседа, что они «чрезвычайно рады знакомству» и «надеются, что станут со временем добрыми друзьями». Но Атосу были не нужны новые друзья, ему вообще уже ничего не было нужно, кроме тишины и покоя, поэтому он оставил все приглашения и добрые слова радушных соседей без внимания. Некоторые, впрочем, сочли это дурным тоном и признаком неуважения к своей персоне, в результате чего маркиз де Леони потом неделю не показывался из собственного дома, ссылаясь на страшную простуду, которая, к слову, действительно нанесла вред его здоровью, настолько серьезный, что в результате осложнения, вызванного этой самой «простудой» маркиз остался хром на правую ногу до конца жизни. Младший сын герцога де Барбье пострадал меньше, благодаря собственному благоразумию. После того, как его лучший друг после встречи с господином де Ла Фер слег с «простудой», он решил, что лучше оставить тщетные попытки учить графа хорошим манерам и разъяснять ему тонкости блуазских обычаев. В отличие от своего друга он фехтовал совсем скверно, а граф, как бывший военный, само собой, разумеется, был в этом деле далеко не любителем. Ближайший сосед Атоса – маркиз де Лавальер также два раза приезжал в Бражелон с визитом, но в первый раз вышедший к нему слуга заявил, что «господин граф никого не принимает», а во второй – ему просто не открыли дверь, и он был вынужден уехать ни с чем. Памятуя, однако, о том, что случилось с маркизом де Леони, господин де Лавальер решил сделать вид, будто никакого нового соседа у него как не было, так и нет: он не испытывал ни малейшего желания «разобраться с этим зарвавшимся окончательно графом», потому как был уверен, что ничего хорошего из этого не выйдет. В конце концов, не всякая «простуда», подхваченная после «разговоров по душам» со своим недругом или же просто очередным нахальным невежей, проходит бесследно. Одним словом, вскоре соседи оставили попытки сделаться с Атосом «добрыми друзьями», решив оставить странного графа в покое: раз ему так нравится жить одному в заброшенном своем замке – пусть. Самому же Атосу было плевать на все правила, приличия, этикет, и на всех соседей вместе взятых. Что бы они не думали о нем – ему было все равно. Ему давно уже было слишком все равно: где он живет, как живет, и живет ли вообще, настолько пустой и беспросветной была его жизнь. Нет, для него это не было внове, но сейчас, оставшись в полном одиночестве, просиживая одинокие дождливые вечера за стаканом малаги (у дяди Антуана была великолепная коллекция вин) и вспоминая прошлое, мысль о том, что все кончено, и ничего уже не изменится, посещала его все чаще и чаще. Прошлого не вернуть, а будущего у него нет и, наверное, уже не будет. Он чувствовал себя срубленным деревом, которое обречено день за днем медленно и мучительно долго засыхать, до тех пор, пока из него не уйдут все жизненные соки. Бывает, конечно, что сухое дерево дает жизнь новому отростку, который пускает в землю новые молодые корни, но это уж точно не о нем. Чтобы пустить новые корни в жизнь, ему нужно что-то…или кто-то…кто заставил бы вновь полюбить эту чертову, трижды распроклятую жизнь. Но он был абсолютно уверен, что этого не случится. Когда-то Анна была для него той звездой, что озаряла своим светом его жизненный путь, заставляя его сердце биться сильнее, а мир – сиять всеми цветами радуги. Но та любовь давно умерла - навеки. Он точно знал, что так он больше не полюбит никого и никогда. Да и стар он уже, если честно, для новых сердечных привязанностей. Друзья же, которые были бесконечно дороги его сердцу, были далеко. Атос, с тех пор, как уехал из Парижа, не писал им – никому, даже д`Артаньяну. И не потому, что забыл о них, или любил теперь меньше. Видит Бог, он любил их по-прежнему, а к д`Артаньяну он относился все с той же нежностью, как к родному сыну; но дело в том, что он не знал, о чем написать. Ему просто не о чем было писать им.
Señorita: Медленно тянулось время, бесконечные дни сменялись не менее бесконечными ночами, постепенно они складывались в недели, месяцы, годы… И каждый день такой же, как предыдущий: один – наедине с собой в маленьком кабинете замка, таком же одиноком и заброшенном, как и он сам. Тишину нарушает только потрескивание дров в камине, если на улице холодно, шуршание страниц, плеск наливаемого в бокал вина да изредка вздохи Жоржетты, которая заходила справиться, не нужно ли чего господину графу. Он совершенно потерял счет времени, он не мог бы точно сказать, как давно он живет здесь, в Блуа. Иногда ему казалось, что он приехал сюда только вчера, а порою – будто с тех пор прошли долгие-долгие годы. Дни тянулись неимоверно медленно, словно кто-то некой могущественной колдовскою волей сделал так, что они сделались вдвое, а то и втрое длиннее. Впрочем, граф был только рад этому, потому что ночи казались совершенно бесконечными: когда долгие часы напролет он лежал без сна, а вокруг - только темнота, и он совершенно один на один со своими воспоминаниями, а тьма, казалось, никогда не отступит, не сменится светом дня. Но так даже лучше, потому что так была возможность просто лежать и ни о чем не думать, а вот если заснуть… Если заснуть, то приходили сны – разные, но в то же время похожие один на другой. Неизменным в них было только одно – Анна. Вот он, в свете свечей, в огромном роскошном зале старого фамильного замка, кружит ее в танце, а она с любовью смотрит на него и улыбается. Он одевает ей на шею ожерелье покойной матери, и она крепко обнимает его, нежно шепча на ухо: «Я люблю Вас!». Они рука об руку идут по залитой солнечным светом тропинке, а над их головами золотые кленовые листья сплели причудливый, великолепный в своем совершенстве узор. Он что-то рассказывает ей, а она – смеётся, заставляя его упиваться этим смехом как самой прекрасной на свете мелодией. А после становится вдруг неимоверно душно, и все тот же бесконечно любимый когда-то голос говорит: «Наверное, будет дождь, как Вы думаете, друг мой?». «Да, наверняка, но ведь это прекрасно! Ведь когда я рядом с Вами, мне совершенно все равно, – отвечает он, - пусть хоть небеса разверзнутся!». И словно в наказание ему за это богохульство, в следующий миг небеса и впрямь разверзлись: Анна, его любовь, его жизнь, его нежный светлый ангел, глухо вскрикнув, падает с лошади на землю. Он громко кричит от страха, бросается к ней, чтобы помочь, и в этот самый светлая улыбка его ангела исчезает, сменяясь уродливым оскалом демона, а его самого придавливают и навеки погребают под собой тяжелые обломки рухнувших на землю небес; дождевые капли, падающие на лицо, нестерпимо обжигают, подобно раскаленной лаве, вокруг сгущается непроглядная вязкая темнота, ему становится все труднее дышать, и он попросту захлебывается в ней, прежде чем проснуться в холодном поту. За долгие годы он привык к этому сну, и точно знал, что средств избавится от него - нет, не поможет даже бутылка доброго анжуйского вина, страшная удушливая темнота отступит только с рассветом… Время от времени Атос сожалел о прожитых годах, обо всем, что было и хорошего, и дурного, о своих друзьях, хотя и понимал, что жалеть об этом бессмысленно. Больше полутора лет он не получал никаких писем и усматривал в этом добрый знак, ведь как известно, только дурные вести приходят быстро, а значит, с любимыми друзьями все в порядке, и поводов для беспокойства нет. Поэтому, когда совершенно неожиданно, в один прекрасный день он получил письмо от Арамиса, вернее – от аббата д`Эрбле, он чрезвычайно изумился и забеспокоился. Оказалось, впрочем, что поводов для беспокойств не было, как он понял из письма, у друга все хорошо. За исключением одного маленького затруднения: другу нужна была помощь графа, почему он, собственно, и осмелился потревожить Атоса «в его уединении». Нужно было как можно скорее отвезти какой-то важный пакет, доставленный вместе с письмом аббата, в Ангулем и там передать его некому лицу, которое будет ждать графа в условленном месте. Атосу было все равно, какую игру вел Арамис, и в какие интриги тот был вовлечен на сей раз, но отказать другу, нуждавшемуся в помощи (а, судя по всему, положение сейчас у Арамиса было таково, что довериться больше было некому), он не мог. Кроме того, это была неплохая возможность хоть на какое-то время вырваться из всепоглощающего, с каждым днем все больше затягивающего в свой омут отчаяния и одиночества, поэтому Атос, не раздумывая, собрался в дорогу. Вот почему этот неимоверно холодный и дождливый осенний вечер он коротал не у себя в замке, а в домике священника в маленькой деревушке, затерянной межу Тюллем и Ангулемом. Строго говоря, он уже дней пять назад должен был быть в Ангулеме, и, пожалуй, отправиться в обратный путь. Но последние несколько дней все шло наперекосяк: сначала они с Гримо (верный слуга, разумеется, сопровождал своего господина) сбились с пути, в результате чего пришлось возвращаться, и потому было потеряно два дня. В довершение всего, третий день подряд моросил мелкий пронизывающий дождь, что не добавляло путникам ни удовольствия, ни желания ехать дальше; к вечеру же, а в октябре темнело уже довольно рано, начался настоящий ливень, и продолжать путь стало совершенно невозможно. Не хватало только снова заблудиться и потерять еще несколько дней. Словом, Атос принял решение отдохнуть и переждать эту ночь в деревне Рош-Лябейль – кажется, так она называлась, в доме священника. По счастью, святой отец принял путников радушно и с радостью предложил им кров. Самому ему повезло куда меньше: этой ночью ему предстояло покинуть дом, дабы исполнить свой долг – его позвали в деревню к умирающему. Решив про себя, что гость не вор и не разбойник (говоря по совести, особо поживиться-то в доме было нечем), священник спокойно оставил на него дом, сказав, что ужин, и постель в полном распоряжении гостя, после чего уехал. По правде говоря, ужинать Атосу совсем не хотелось. Хотелось спать – настолько он устал. Поэтому, даже не притронувшись к еде, выпив, впрочем, бокал вина, Атос лег в постель, надеясь, что день, проведенный в седле, вымотал настолько, что он просто заснет и спокойно поспит до утра без привычных снов. Он уже начал засыпать, убаюкиваемый каплями дождя, стучащими по крыше, когда в дверь вдруг постучали. Атос, тихо застонав, привстал на постели и открыл глаза. Гримо устроился на ночлег в сарае, так как в доме была только одна спальня, потому кроме Атоса открыть нежданному гостю было некому, однако же, встать тоже сил не было совершенно никаких. Поэтому он просто крикнул: «Войдите!» и снова закрыл глаза. -Святой отец, не будете ли вы так любезны, предоставить на ночь кров двум усталым путникам? – раздался из другой комнаты громкий голос, обладатель которого, судя по всему, был еще очень юн. -Разумеется, молодые люди, - пускаться в подробные объяснения, что он вовсе не священник, не хотелось, ведь это было не так уж и важно, - если вы согласны довольствоваться единственной комнатой. И будьте так любезны, постарайтесь, пожалуйста, не шуметь, мне хотелось бы выспаться. Юноша ответил что-то неразборчивое, после чего он и его спутник, видимо, ужинали, о чем-то шептались, и раза два или три он слышал их приглушенный смех. В конце концов, усталость снова взяла свое, и Атос, перестав различать голоса ночных гостей, задремал и сквозь полусон слышал только звук барабанящих по крыше капель. И как когда-то очень давно, в раннем детстве, этот звук дарил покой и умиротворение, уставший от целого дня путешествия Атос, медленно засыпал… Он зря надеялся, что привычные сны оставят его в покое этой ночью – они пришли снова. Однако (виной тому была, видимо, сильная усталость) сегодняшний сон несколько отличался от всех остальных. Они снова были вместе. Она снова была рядом с ним: Анна – его жизнь, его любовь, его проклятье. Они снова были молоды, и снова любили друг друга до самозабвения; и откуда-то он точно знал, что сегодня не будет удушающего зноя, крика боли и рухнувших небес. Сегодня они будут счастливы, и это счастье останется с ним до конца дней, - так шептала ему она, его Анна. Он не видел ее лица, но он чувствовал легкое прикосновение ее рук и губ, вдыхал запах ее волос, слышал ее голос; снова, как когда-то, упивался ее необыкновенным смехом. И находясь во власти невиданного, забытого, казалось, навеки наслаждения, он целовал ее, все крепче и крепче прижимал к себе и шептал в исступлении, что теперь он снова с ней, он снова ее - навеки. Теперь он никому и ни за что не отдаст ее. Неважно, что утром он поймет, что все было сном, неясным мороком, и она никогда не была такой нежной и любящей, и он уже давно не молод, да и ее – живой и настоящей - давно уже нет на этом свете. Сегодня, сейчас, в этот самый миг она здесь, с ним, и только это имеет значение; никакая сила не способна сейчас вырвать ее у него. С первым лучом солнца, робко пробравшимся в маленькую комнатку сквозь закрытые ставни - от вчерашней непогоды не осталось и следа, и наконец-то выглянуло солнце - Атос проснулся, впервые за много лет по-настоящему отдохнувшим и бодрым. Стараясь не шуметь, чтобы нечаянно не разбудить своего случайного товарища по ночлегу, все еще мирно спящего, стыдливо прикрывшись тонким покрывалом и разметав по подушке белокурые локоны. Уже на пороге он обернулся и в последний раз с затаенной грустью посмотрел на ту, что сегодня ночью под тихую колыбельную песню осеннего дождя, волею какой-то странной своей прихоти подарила ему дивный сон наяву. В соседней комнате в кресле спала еще одна юная прелестница, скорее всего служанка или компаньонка волшебницы, которой удалось сегодня спугнуть всех его демонов. Атос некоторое время пристально вглядывался в лицо девушки и, неожиданно узнав ее, усмехнулся. Воистину, Судьба большая шутница, раз ей показалось забавным свести здесь, в маленькой деревушке, в доме простого сельского священника его – бывшего королевского мушкетера и известную на весь Париж, да что там – на всю Францию – знатную красавицу и искательницу приключений. В это немыслимо, совершенно невозможно было поверить, и, тем не менее, это была правда. Этой холодной осенней ночью он, волею все той же Судьбы, дарил свою любовь ни химере, ни выдуманному им самим призраку не существовавшей никогда женщины, а самой что ни на есть живой и настоящей, непостижимой и сумасбродной прелестнице – Мари Мишон. Атос еще раз улыбнулся и, тихо прикрыв за собой дверь, вышел на улицу. Верный Гримо уже ждал его с оседланными лошадьми, и они, не мешкая, отправились в путь. Атос еще не знал, что с человеком, на встречу с которым он так спешил, они разминутся в Ангулеме всего на несколько часов, и придется ехать еще много лье, чтобы наконец-то выполнить просьбу друга и передать пакет по назначению. Не знал, что на обратном пути, уже в середине зимы, жестокая лихорадка свалит его с ног, и он будет много дней подряд метаться в жару и бреду в крохотной комнатке на каком-то постоялом дворе, и что Гримо до конца жизни потом будет с содроганием вспоминать, как долгие бессонные ночи напролет молился у постели своего господина, чтобы тот поправился. Атос не мог знать, что окончательно окрепнет и будет в состоянии ехать в обратный путь ближе к концу лета, и что ровно через год, таким же дождливым октябрьским вечером, на исходе дня, снова постучится, прося ночлега, в дом того самого сельского священника в Рош-Лябейле. И уж конечно, граф де Ла Фер не поверил бы, даже если бы и знал заранее, что он до конца жизни станет теперь благодарить Мари Мишон, решившую вдруг позабавиться и отправить сельского священника в ад, слепое Провидение, затейницу Судьбу и самого Господа Бога за то, что та далекая, казавшаяся сном ночь 11 октября 1633 года неожиданно станет явью и поможет ему вновь обрести утерянное, казалось, навек счастье, и избавиться от одиночества.
Signorina: Señorita Как всегда замечательно! Спасибо
Nataly: Señorita Спасибо:)))
Nika: Очень красиво!
Анна де Ла Фер: Señorita, замечательно!!! У меня нет слов...
Лолита: Офигенно!И точка.
Samsaranna: Señorita Mamma mia!
Samsaranna: Señorita Так деликатно и чувственно описать события в Рош-Лабейле может далеко не каждый. Огромное спасибо!
полная версия страницы