Форум » Наше творчество » Ангел для героя » Ответить
Ангел для героя
Atenae: Несколько лет назад я начала писать этот опус с единственной целью: сочинить историю о попаданках в мир Дюма и при этом избежать Мери-Сью. С той поры текст разросся до размеров романа с альтернативной концовкой. Роман выложен на паре ресурсов. Вот, подумала, что пора отдать его на суд коллег-дюманов. Получилось ли у меня достичь цели - решать читателю. Жанр: роман с "попаданцами". Рейтинг: джен. Герои: вся четвёрка+несовершеннолетняя дюманка. Отказ: всё Дюма. И немножко Крапивину. На выходе оказалось, что его духом часть романа просто пропитана.
Ответов - 70, стр:
1 2 3 All
Atenae: АНГЕЛ ДЛЯ ГЕРОЯ Учили нас о книгах забывать. За непохожесть часто нам влетало. Хотели приучить нас пить и лгать, И отличать завязку от финала. А мы над сказкой плакали всерьёз, И не хотели слышать оправданья. Примите ж цену детских этих слёз, Как цену исполнения желанья! Мы верили, что это не игра, И что судьба от нас не отвернётся. И там, где всем печалиться пора, Лишь кончится роман… А жизнь начнётся… Сны и чудеса Всё началось из-за того, что Ирка боялась собственной квартиры. Ну, казалось бы, чего бояться, если живёшь в ней от самого рождения полных одиннадцать лет? Но когда воображение живое, а по ночам снятся ТАКИЕ сны, то вот как-то так само получается. Сон был из тех кошмаров, про которые не сразу скажешь, что кошмар. Только сердце бешено колотится, желая выпрыгнуть из груди, а в голове одна мысль: «Этого не было, не было, не было!» Но убедить себя не очень получается, так всё похоже на взаправдашнюю жизнь. Ирка нежится в родительской постели. Она всё ещё часто прибегает к папе с мамой по утрам, чтобы погреться между ними. Поболтать, посмеяться вместе, а то и вовсе «покататься-поваляться по маминой мясе», как говорит отец. Хотя Ирка уже большая. Но Иркина комната - длинная, темноватая, с обширным пространством за изголовьем кровати, - так неуютна. Особенно вечерами, если задремать или заиграться и не заметить, когда стемнеет. Тогда Ирка забивается на кровать с ногами и смотрит на стену, украшенную типовой репродукцией «Неизвестной» Крамского. А по стене, ходят загадочные тени, проплывают светящиеся пятна. А сама Неизвестная смотрит из полумрака холодными глазами. Возможно, она не желает девчонке ничего дурного, но от её взгляда нехорошо. Должно быть, всё дело в этом пространстве за головой, в окне, что находится там, рождая подспудное чувство незащищённости. В доме есть куда более удобная комната с окнами на юг. Но там шесть лет назад умерла бабушка. И с тех пор комната стоит нежилая. Ирка избегает бывать там по вечерам. А вот днём бабушкина комната становится ареной битв, сказочным городом. И вообще всем, чем пожелают Ирка и её лучшая подруга Мирка. С недавних пор там стали играть в мушкетёров. Итак, Ирка дремлет в родительской постели. День будний, значит, дома никого. Июньское солнце льётся в окно, занавешенное жёлтыми шторами. И наступающий день от этого такой… золотой. Хороший, в общем, день. И дремлется хорошо, не надо вставать и бежать в школу… У кровати вдруг появляется человек. Мужчина средних лет в чёрном плаще и шляпе. Он стоит близко-близко, так что Ирка хорошо видит мелочи. Плащ красивый, в талию, с широким поясом. Плащ красивый, а мужчина – нет. Невзрачный мужичок с неприятным острым лицом, в дурацкой маленькой шляпе. Что он делает у неё дома? Мужчина наклоняется и что-то говорит, но Ирка с перепугу и разобрать-то не может. Потом он вдруг исчезает, а Ирка просыпается с бешено колотящимся сердцем. Всё та же комната, всё то же солнце сквозь жёлтые шторы. Слава богу, сон! Ирка встаёт и идёт на кухню. Надо бы заесть сладеньким весь этот кошмар. Вчера мама принесла килограмм соевых батончиков в цветных бумажках. Ирка – странный человек. Все любят шоколад, хотя шоколадные конфеты – дефицит, их хорошо если три штуки попадётся в новогоднем кульке. А Ирке нравятся соевые батончики, и совсем не нравится шоколад. Так вот, батончики в доме есть, лежат в кухонном шкафу. И кто-то уже с утра угощался – на столе скомканная бумажка. Ирка влезает в шкафчик, достаёт конфету, и вдруг краем глаза ловит движение в коридоре. Поднимает глаза и успевает увидеть, как мелькает пола до ужаса знакомого чёрного плаща… И снова родительская постель, жёлтый свет сквозь занавешенные окна. И снова радость от того, что это сон, сон, сон! Ирка встаёт с опаской. В квартире тихо, слышно только, как каплет вода на кухне. Надо бы закрыть. Как была, в майке и трусиках, она опасливо идёт заворачивать кран. А потом смотрит на столик и видит ТУ САМУЮ СКОМКАННУЮ БУМАЖКУ. Ну, как тут не будешь бояться? Полдня Ирка бродила по улицам. Пыталась прогнать из головы кошмар. День вначале был такой, как обещал – солнечный, свежий, полный ароматов травы и молодых, но уже вовсю распустившихся тополёвых листьев. Ирка гуляла среди этих огромных тополей, радуясь, что они такие прекрасные, настоящие. Не то, что сон, где всё – обман на обмане. Кроме бумажки на столе, будь она неладна! Хорошо бы рассказать об этом Мирке. Они с пяти лет рассказывают друг другу сны, даже самые жуткие. Если поделиться этим с лучшим другом посреди белого дня, то становится совсем даже не страшно, а очень интересно. Но Мирки в городе нет. Она уехала с родными на свою любимую Песчанку, откуда вернётся только в конце лета – загорелая до черноты, с волосами, превратившимися из почти чёрных в каштановые. Хорошо бы сейчас наступил август, чтобы Мирка уже приехала, как в прошлом году, когда они неожиданно увидели друг друга и кинулись обниматься посреди улицы. Нет друга лучше, чем Мирка! Впрочем, у Ирки иных друзей нет, так - приятели. Зато с Миркой всё всерьёз и навечно. Как у трёх мушкетёров. Точнее, у четырёх. Прошлым летом Ирка случайно прочла эту книгу, которую мама взяла в деревню для себя, – и пропала! Улетела из реального мира. Она до сих пор не помнит, что же с ней было в те дни. Зато хорошо и подробно помнит, что творилось с четырьмя лучшими друзьями. Впрочем, может, это потому, что прочитала с тех пор книгу, наверное, тридцать раз. У неё даже игра такая есть: открыть «Трёх мушкетёров» с любого места и воображать, будто читаешь её впервые. Какой она предстанет отсюда? А отсюда какой? Сможет ли она её вот с этого самого места полюбить? Мушкетёры, конечно, самые лучшие. Но и среди них есть «самый-самый». Может, это только для Ирки? Нет, для Мирославы тоже. Они даже жребий бросали, кто будет Атосом в играх. Выпало Мирке. Ирке достался д’Артаньян. Тоже хорошо, конечно. Главное, что это Атоса лучший друг. Всё, как у них в реальной жизни. Просто теперь Ирке придётся целый год верховодить, что-то выдумывать, затевать разные авантюры. Потому что играть надо по-честному. Даже если характер совсем не тот. Но наедине-то с собой можно не скрывать, кто тебе нравится! Кстати, о характере. Характер не то, чтобы робкий, но такой… осторожный. Ирка всегда сто раз думает о последствиях, прежде чем сделать. Не авантюристка нисколько. И стесняется больше, чем надо. Хотя внешне не скажешь. Все думают, что она очень серьёзная и уверенная в себе. Эх, если бы! Нет, это даже хорошо, что ближайший год ей придётся быть д’Артаньяном. Это должно помочь. Пока вот надо расхрабриться и вернуться домой. Потому что после обеда налетела страшнейшая гроза, и бродить дальше сделалось невозможно. Собственная квартира её и солнечным утром пугала, а теперь враз смерклось и похолодало. А хуже всего, что родители прямо с работы поехали на дачу – укрывать помидоры. А автобусы плохо ходят. И до темноты папу с мамой ждать бесполезно. Ждать в пустой квартире, где утром КТО-ТО БЫЛ. Ну, пусть во сне, но ведь бумажка-то была настоящая! Но с другой стороны, дома «Три мушкетёра». И если усесться за книжку засветло, то дальнейшее вряд ли запомнится. Так Ирка и поступила. Забралась с ногами на диван в гостиной, открыла книгу наугад. То ли потому, что эти страницы были уже зачитаны до дыр, то ли ещё по какой причине, том раскрылся на главе «Жена Атоса». Совсем хорошо! Но ближе к десяти всё стало просто ужасно. За окнами грохотало и лило так, что было понятно: папа с мамой останутся ночевать на даче. В такую погоду нечего и думать высунуться на улицу. Ирка поплакала от досады и жалости к себе. А потом, наверное, всё же уснула. Или нет? Из зала был виден кусочек бабушкиной комнаты. Совсем небольшой – часть стены между окном и платяным шкафом. И эта стена вдруг начала светиться - странно, мертвенно, фиолетово. Спокойный, ровный свет с каждой минутой делался всё ярче. Ирке стало холодно, на загривке зашевелились мурашки. Мамочки! Но помощи ждать бесполезно. Никакого шанса, что заскрипит ключ в замке и раздастся весёлый папин голос: «Ещё не спишь, Маленькая?» Вообще неоткуда ждать помощи! Одна во всём мире. Есть только гроза, и потустороннее сияние… и незнакомец утром был в её сне…и бумажка… Нет, есть ещё тяжесть любимой книги на коленях. Есть мушкетёры! Трусов плодила наша планета. Всё же ей выпала честь. Есть мушкетёры! Есть мушкетёры! Есть мушкетёры, есть! Ирка отчаянно чертыхнулась вслух. Вообще-то ещё недавно она этого не делала. Всё началось с того, как они дурачились с приятелем с третьего этажа. - Давай играть в «чёрта», - предложил Санька. – Кто первый помянет, тот и проиграл! И вот странное дело: никогда до этого Ирке не хотелось чертыхаться, а тут просто язык зачесался. Естественно, выиграл Санька. А потом обнаружилось, что доблестные мушкетёры чертыхаются через слово. Значит, они с Миркой тоже должны. Играть-то надо по-честному. Она и чертыхалась, как бы ей ни говорили, что девочку это не украшает. Мало, что там девочку украшает? Может, она в глубине души вовсе не девочка, а храбрый гасконец д’Артаньян! Эта мысль придала ей уверенности. В самом деле, где это видано, чтобы д’Артаньян испугался? «Атос не подал бы ему руки, Атос отрёкся бы от него». Можно подумать, что кардинал Ришелье – это менее опасно, чем дурацкий синий свет из стены! Ирка решительно встала с дивана и направилась в бабушкину комнату – навстречу собственному страху. Потому что перед мушкетёрами бояться было стыдно. - Есть мушкетёры! Есть мушкетёры! Есть мушкетёры, есть! На последнем слове она добралась до проклятой стены и с силой впечатала в неё ладонь. Так вот тебе!.. Стена внезапно разверзлась, втянув в себя руку, а потом и всё остальное. Шум в голове и мурашки перед глазами - всё как позапрошлой зимой, когда Ирка упала в обморок от духоты на новогоднем утреннике. Потом за окнами грохотнуло особенно сильно, и обморок закончился. Если это вправду был обморок. Вот только она была уже не дома. А где? Полутёмная комната, свечи догорают в литом канделябре. Двустворчатое окно с переплётом, за которым тоже бушует гроза. Потоки воды бьют в стекло и с шумом срываются с карниза. В камине краснеют угли, отбрасывая блики на шпагу с драгоценным эфесом, что висит над ним. А ещё - на портрет мужчины с голубой лентой на груди. Стол посреди комнаты. За столом человек. Он сидит к Ирке спиной, лица не видно, видны только тёмные вьющиеся волосы до плеч. А плечи ссутулены – то ли спит, то ли ему очень плохо. На столе – батарея пузатых бутылок. Ирке знакома эта комната. И человек за столом тоже знаком. Она так вот всё и представляла. Но одно дело воображать, сидя у себя дома, и совсем другое – видеть своими глазами. Он же пьяный, наверное? В глубине души Ирка всегда крепко боялась пьяных. Кто их знает, что у них на уме? Как у папы, когда он «переберёт». Сначала он добрый, даже липучий, а потом вдруг начинает злиться и может накричать на маму. На Ирку он никогда не кричит, но это всё равно страшно. Не любит Ирка пьяных. Но это же Атос! И если не подойти, не заглянуть ему в лицо, пока длится этот сон, ведь она потом всю жизнь будет жалеть. Ага, а если он спьяну тоже злой? Сейчас он Ирку не видит, а когда увидит?.. что будет тогда? А ничего не будет! Во-первых, наверное, это всё-таки сон. А во-вторых, это Атос, он самый лучший, потому ничего страшного быть просто не может. Ирка отлепилась от косяка и двинулась в обход стола. Он её увидел не сразу. А Ирка глядела и радовалась, что он такой, как есть. Она и раньше думала, что ни на какого актёра он не похож, а похож на самого себя. Потому что стоило фильму закончиться, она сразу забывала лицо артиста, хотя артист был хороший, красивый. А ей виделось совсем другое лицо. Вот это самое, которое сейчас. Волосы взъерошены, пряди в беспорядке упали на лоб. А лоб высокий, и морщин почти нет. Только одна складка между мучительно сдвинутыми бровями. Длинный прямой нос. Губы, полускрытые усами, твёрдо сжаты, но они совсем не тонкие, чуть подрагивают, будто он хочет что-то сказать, но сдерживается. И смотрит куда-то в сторону, глаза блестят, и взгляд странный. Словно он видит что-то такое, что очень не хочет видеть. Хотя там, куда он смотрит, точно ничего нет. Ирке ещё не приходилось наблюдать человека вот так, наедине с самим собой, когда на лице всё написано. Это неправильно, наверное, - словно подглядываешь в ванной. Рука с длинными красивыми пальцами потянулась к оловянному стакану, чуть не опрокинув его. - Не надо! – попросила Ирка. – Пожалуйста... * * * Атос поднял глаза и увидел ангела. - Не надо! Пожалуйста! Вам пить вредно. Почему он сразу решил, что это ангел, когда были все основания полагать, что он напился до чёртиков? Наверное, потому, что демоны никогда не предстают в облике детей. И никогда не пытаются остановить человека, который так добросовестно трудится над самоуничтожением. Хотя у Атоса было убеждение, что небеса его недолюбливают. Или вовсе забыли о нём. Но вот, ангела прислали. Он всегда думал, что ангелы должны быть такими… эфемерными. С крылышками. А этот конкретный был очень даже крепеньким. Как грибок. Голос резковатый, мальчишеский. Две косы с синими бантами. Странная обтягивающая рубашка без признака воротника и почти без рукавов. Не менее странные панталоны – длинные, до самых щиколоток, тёмно синие, с красным галуном в два ряда. Ребёнок в самом конце того возраста, когда пол ещё определяется с трудом. А уж в такой одежде – и подавно. А на ногах – тапочки. Со смешной кошачьей рожицей. Эти тапочки его окончательно добили. Ну, как после этого относиться к небесам всерьёз? Нижняя губа, полненькая, как гриб-маслёнок, дрожит, будто ангел собирается плакать. Вот не надо, а? А то он заплачет тоже. Возрыдает от жалости к себе. Или заржёт жеребцом, тоже не исключается. Потому что, сколько можно уже? Он долго молился. Молил, чтобы у него забрали жизнь. Или хотя бы отняли память. А вместо этого ему заявляют, что вино вредит здоровью! - Вам же от этого не легче, - сказал ангел тем же низким шмелиным голосом. И губа-маслёнок задрожала сильнее. Атос выпятил губу, передразнивая видение. Хуже не будет. Потому что хуже просто некуда. А видение вдруг просияло широчайшей улыбкой. Так понравилась его гримаса? А он ещё не так может! Но улыбка погасла также внезапно. - Не надо. У вас глаза такие… вам плохо. Не надо пытаться быть весёлым. - На вас, барышня, не угодишь, - сказал Атос. Он всё же решил считать ангела девочкой. Косы, бантики. Хорошо, что волосы не белые, просто светлые с едва заметной желтизной. Ещё одного белокурого ангела он бы просто не вынес… *** И вовсе он не пьяный! Не такой, каким бывает отец. Не противный. Даже когда передразнивает. И совсем не удивился, что она здесь. Наверное, во сне так и должно всё быть. И не рассердился, когда она сказала. Папа обычно сердится. Боится, вдруг его посчитают пьяницей. Папа культурный, интеллигентный, ему не всё равно, что про него люди думают. Значит Атосу всё равно? Как же так? Он же дворянин, им, дворянам честь превыше всего. «Я прощаю вам мою разбитую жизнь, я прощаю вам мою утраченную честь, мою поруганную любовь и мою душу, навеки погубленную тем отчаянием, в которое вы меня повергли!» Какая уж тут честь, если всё так?.. - Но вы же не виноваты, что она такая гадина! Шпионка, воровка, убийца. Вы же в этом не виноваты. Он горько усмехнулся: - Нет, в этом не виноват. Только в том, что я безмозглый болван. И в том, что убил её. Кстати, как небеса относятся к убийству? - А вы её не убили, - буркнула Ирка и осеклась. Он что, не знает, что она осталась жива? Это значит, д’Артаньян ему ещё не рассказал? И встречи в «Красной голубятне» тоже не было? - Не убил? - Не убили, - сказала Ирка. Что уж тут, раз всё равно проговорилась. У него сделалось такое лицо… непонятное. Будто всякое выражение куда-то ушло. И глаза уставились в пустоту. Только заблестели ещё сильнее. Он вдруг спрятал лицо в ладонях. Ирке разом стало жарко, стыдно, и очень горько. Он же не плачет, да? Тогда чего он? *** Атос не плакал. Когда тёплая ладошка коснулась его всклокоченной шевелюры, которую вот уже сутки он расчёсывал исключительно пятернёй, он отнял ладони от лица. Просто не хотелось, чтобы его потрясение кто-то видел. Даже ангел. Тем более ангел. Небеса решили его пощадить? Он хотя бы не убийца. Почему же и после этого известия так пусто на душе? Барышня-ангел перестала гладить его по голове и как будто засмущалась. Нахмурила брови и почти сердито произнесла: - Вы не обрадовались. Вам как хуже: когда она живая, или когда мёртвая? Ответа он сам не знал. Ангела это удивило. - А разве так может быть? Вы же это должны понимать, да? - Должен. Но не понимаю. Видишь ли, дело даже не в ней, не в том, жива она или нет, а в решении, которое я принял. От этого решения совесть меня не освободит, верно? Подрастёшь – поймёшь, может быть. Хотя, что я? Дай бог тебе никогда этого не узнать! Почему он решил, что ангелы растут? Может потому, что лично ему достался вот такой - губастенький, по-детски наивный. В тапочках. - На вас не угодишь, - сердито сказала она, не замечая, что в точности повторила его слова. И бровки снова сердито сошлись, даже складочка между ними образовалась. - Почему? Вполне можно, - миролюбиво сказал Атос и улыбнулся. По крайней мере, он надеялся, что получилась нормальная улыбка. – Уберите меня отсюда, а? Куда-нибудь, хоть в ад. Я не хочу ничего помнить. Не хочу разбираться, в чём виноват, а в чём нет. И если она живёт, раз так угодно небу, пусть хотя бы меня не будет. Наяву он никогда не позволил бы себе выглядеть таким… Но это всего лишь пьяный сон. И можно побыть наивным мальчишкой, каким перестал быть два года назад. И сейчас это можно сказать. Ангелу. Без крыльев, но в тапочках. - Я не могу вас забрать, - сказал ангел в тапочках. – Потому что это же сон. И потом… а как же Портос, Арамис, д’Артаньян? Вы что их бросите? Вы им очень нужны. Очень-очень! Так, последнее имя ему было незнакомо. - Кто такой д’Артаньян? Барышня густо покраснела и сказала одно слово: - Ой! - Что «ой»? Интересно, что бывает ангелам, если они случайно скажут, чего не следовало? Хотя… если она чего-то и испугалась, то явно не розги. И самое смешное, что испугалась, похоже, за него. Барышня-ангел некоторое время хмурилась и поджимала губу. Он успел заметить, что губа с трещинкой, и она её частенько покусывает. Словно трещинка может болеть. У ангелов – тоже может? Потом, кажется, решилась, и лицо разом посветлело. - Ладно, я скажу. Раз всё самое лучшее у вас ещё впереди. Атос скептически поднял бровь, но вслух не произнёс. Как, ЕЩЁ лучше? - Д’Артаньян – ваш самый хороший друг. Ну, точнее, будет. Я не знаю, когда. Скоро, наверное. И вдруг снова заразительно улыбнулась. Положительно, когда она улыбается, у неё совсем другое лицо. Гораздо милее. Он не мог не сказать ей этого. Улыбка стала ещё шире: - А у вас тоже! И Атос понял, что улыбается в ответ. Не ожидал. Вот так. Небеса решили его утешить. Несмотря на явное непотребство его состояния. И сегодня, и в обозримом промежутке времени. Сколько же месяцев он не просыхает? Спрашивать об этом ангела неудобно. Придётся высчитывать самому. Или спросить Портоса. Гигант относится к этому проще. Арамису явно не нравится, но он не выражает осуждение открыто. И поэтому перед Арамисом стыдно. Так, я задумался о стыде. Значит, кошмар отступает. Спасибо тебе, ангел в тапочках! Взгляд ангела устремился куда-то ему за спину и снова стал очень серьёзным, даже растерянным. - Ой, кажется мне пора. Атос обернулся. Дверной косяк слабо светился фиолетовым. Девочка-ангел коснулась свечения и прошла сквозь него, бросив напоследок: - Вы только не пейте, ладно? Вы хороший. Да, если выпить столько божанси, будешь хороший. Или она что-то иное имела в виду? *** …На Ирку снова накатила дурнота, хотя во сне не может быть обморока. А когда в голове прояснилось, она обнаружила себя в бабушкиной комнате, а в прихожей внезапно вспыхнул свет, и папин голос тревожно спросил: - Ты почему не спишь, Маленькая?
Nataly: Я уже читала это на других ресурсах. ИМХО, это одна из лучших вещей в русскоязычном фандоме. Спасибо, что выкладываете.
Atenae: Спасибо. Это очень приятно слышать.
Atenae: Трое неразлучных Самое забавное, что лекарство, прописанное Небесами, помогло. Атос едва успел снять колет и сапоги, потом рухнул на кровать и впервые за долгое время проспал без сновидений. А в шесть утра пробудился неожиданно свежим. Или дело просто в том, что он в кои веки выспался? Продолжать попойку не хотелось, Атос знаком велел Гримо прибрать бутылки и отправился к господину де Тревилю. Для тех, кто знал его прежние намерения, это оказалось приятным сюрпризом. Неприятным сюрпризом было то, что господин де Тревиль всё же освободил его от дежурства, так что заняться было решительно нечем. И Портос с Арамисом куда-то запропастились. Он разминулся с обоими. Трезвый образ жизни имеет свои недостатки. Время было совершенно некуда девать. Часть дня он убил на визит к оружейнику, заказал новый клинок. Потом решил пообедать в кабачке на улице Феру, в двух шагах от дома. А там обнаружились приятели из полка. Деньги имелись, кости тоже. А теперь имелись и партнёры. И хозяин кабачка никогда не доносил, что у него играют. Ближе к вечеру в кабачок ввалился Портос. - Атос, вот вы где! Я заходил к вам домой, да так и не смог выдавить из Гримо, куда вы подевались. Положительно, мой друг, слуге надо позволять разговаривать хотя бы раз в неделю! Если учесть, что выходя из дома, он сам не знал, куда пойдёт, то сведения Гримо были верны. Другое дело, что Портоса они не удовлетворили. - А где наш аббат? Я искал вас обоих. На это ему решительно нечего было ответить. К счастью, именно в этот момент Арамис появился в дверях. И тут же вздрогнул, услышав приветственный рёв гиганта. - Арамис, чёрт бы вас побрал! Где вы бродите, когда у нас такое дело? На лице приблизившегося Арамиса появилась страдальческая гримаса. - Ради бога, тише, Портос. Или вы хотите, чтобы о вашем деле знал весь Париж? Право, достаточно одной улицы Феру. Рад вас видеть, Атос! Гигант спохватился: - А! Я тоже! Вы ведь, помнится, собирались испросить отпуск у господина де Тревиля и пить неделю кряду? Он пожал плечами: - Кажется, Господь намерен мне предложить лучшее занятие. - Никогда не надо сомневаться в милосердии Небес, - наставительно произнёс Арамис, но его бархатные, почти девичьи глаза уставились на Атоса с любопытством. Ибо нечасто мушкетёр затрагивал теологические темы. Портоса, впрочем, эти материи традиционно не волновали. - Ха, у меня есть верное средство от вашей хандры! Господа, что вы скажете о хорошей драке на двенадцать персон? Сувре, Кампана, Ферюссак, вы с нами? Упомянутые мушкетёры сошлись за их столом, хотя Кампана был уже изрядно навеселе, а Сувре пришлось согнать с колен хорошенькую служанку. Портос потёр руки: - Ну, Атос, помнится, вы говорили, что Господь создал гвардейцев его высокопреосвященства, чтобы спасать вас от скуки? Так у меня есть возможность вас хорошенько взбодрить! Какая забота, чёрт возьми! В этом был он весь. Атосу вспомнился один разговор, состоявшийся несколько месяцев назад. Некий молодой дворянин, недавно зачисленный в роту, искал его общества весьма настойчиво. К сожалению, он не нашёл ничего лучшего, чем спросить: - Атос, право, не могу понять, что вас связывает с этими людьми? Один – тупица, другой – неженка! - То, что им не придёт в голову задавать подобные вопросы, - ответил он. А потом осведомился, решится ли собеседник повторить свои слова «этим людям» при свидетелях, или удовлетворится его скромным обществом прямо сейчас на каком-нибудь пустыре? Болван принёс извинения тут же и в дальнейшем старался не показываться на глаза. Впрочем, если бы спрашивали всерьёз, Атосу было, что ответить. Всё началось с одного происшествия на Новом мосту, ещё прошлой зимой. Пон-Нёф в ночное время - не самое безопасное место, там частенько пошаливают любители сдёргивать плащи с прохожих. Дворянину, шедшему с дамой в романтическом уединении, особенно не повезло. Лакея, нёсшего фонарь, прирезали сразу. Шевалье пытался защищаться, но дама, повисшая у него на руке, сковывала подвижность, и это обстоятельство оказалось роковым. Бедняга пал в тот самый миг, когда на шум драки прибежали три солдата из полка де Тревиля. Атос, Портос и Арамис оказались на Новом мосту независимо друг от друга. Они были едва знакомы, и редкое совместное стояние в карауле ничего к этому знакомству не прибавило. Видимо, судьбе надоело ждать, и она решила свести их самым радикальным способом. Мушкетёров было трое, бандитов – пятеро. Самые решительные вступили в схватку, самый осторожный прикрылся дамой и приставил к нежному горлу нож. Атос заколол своего противника первым. Мгновение спустя Портос сграбастал двоих нападавших и скинул в воду. Противником Арамиса оказался опытный бретёр, так что молодой человек провозился несколько дольше. Он присоединился к сослуживцам в тот самый миг, когда Атос попытался вступить в переговоры. Негодяй прижимался спиной к постаменту бронзового короля, по-прежнему прикрываясь жертвой. Обойти его не было никакой возможности. Атос вложил шпагу в ножны и поднял руки, чтобы разбойник видел, что они пусты. - Отпусти женщину, и тогда, клянусь честью, ты уйдёшь отсюда живым. Бандит был невысок, дама оказалась одного с ним роста, так что прикрыла его почти целиком. Арамис достал пистолет и прицелился, но было слишком темно, чтобы попасть наверняка. Фонарь при падении не разбился, но откатился довольно далеко. Атос, желая помочь товарищу, поднял фонарь и начал обходить разбойника слева. Негодяй ощутимо занервничал. Сиплое дыхание стало учащённым, словно он уже выдержал схватку со всеми троими. - Пусть благородные господа стоят, где стояли! Иначе я проткну это лебединое горлышко. - Только попробуй, и пожалеешь! – пообещал Портос, но приблизиться не рискнул. Атос взглянул на Арамиса. Молодой человек едва заметно покачал головой, показывая, что не готов к выстрелу. Атос взвесил фонарь в руке. На лице Арамиса мелькнула улыбка, он утвердительно кивнул. В тот же миг мушкетёр швырнул фонарь вперёд. Бандит непроизвольно дёрнулся, на мгновение открываясь, и Арамис не дрогнувшей рукой нажал на спусковой крючок. Пуля пробила разбойнику лоб, он умер мгновенно. На свою беду, перепуганная жертва поняла одно – хватка злодея ослабела. В мозгу дамы мелькнула мысль: «Бежать!» Она судорожно дёрнулась, пытаясь освободиться. Нож в мёртвой руке чиркнул по высокой груди, не причинив особого вреда, но в панике бедняжка сама напоролась на остриё. Портос оказался подле неё первым. Он хотел поднять женщину на руки, но остановился при виде рукоятки, торчащей из-под левой груди. - О нет, господа! Что же делать? Она ещё жива, но истечёт кровью в ближайшее время. И немедленно, если мы извлёчём кинжал. Оружием разбойника действительно был кинжал с гранёным лезвием. Он не нанёс бы серьёзных увечий, ударив вскользь, но теперь роковым стечением обстоятельств проник глубоко в грудную клетку. Арамис решительно отвёл дрожащие руки Портоса. - Я знаю одного хирурга неподалёку. Не Амбруаз Паре, но если Богу будет угодно, чтобы бедняжка жила… - он поморщился, не желая продолжать. - Сделаем носилки из плащей? – предложил Атос. Портос покачал головой: - Я буду острожен, - и как пушинку поднял рослую женщину с мостовой. Лекарь проживал рядом, на набережной Августинцев. Но и малое промедление усугубило дело. В глубине души Атос всегда был убеждён, что состояние раненной безнадёжно. Когда врач извлёк кинжал, брызнул фонтанчик алой крови. Хирург был действительно не Амбруаз Паре, впрочем, и великий целитель не смог бы вовремя перевязать артерию. Тампон, введённый в рану, не спас положение. Несколько минут спустя хирург накрыл тело покрывалом и отошёл, чтобы омыть руки в тазу. - Вы можете сообщить её близким, господа? Ей не должно оставаться здесь. - Мы не знаем, где искать родных этой несчастной. Я оплачу заупокойную службу и погребение, - сказал Атос, доставая кошелёк. Но Портос обнял их с Арамисом за плечи, увлекая на лестницу. Всегда уверенный здоровяк выглядел ощутимо растерянным. - Господа, я знаю, кто она. Это Клодин, жена мэтра Жильда, стряпчего с Медвежьей улицы. В обычном состоянии гордый Портос никогда не признался бы, что имеет знакомства среди стряпчих на Медвежьей улице, но сейчас его это не волновало. Волновали совсем иные вещи. - Но что же теперь делать, господа? Тот неудачник на Новом мосту - совсем не мэтр Жильда. И если мы доставим её домой, муж узнает о похождениях бедняжки. Надо ли? Атос готов был с ним согласиться, но Арамис покачал головой: - Предоставьте это мне. Дальнейшее было не самым приятным, но и не очень трудным. По соседству с хирургом обитал зеленщик, который за умеренную плату согласился отвезти тело в своей тележке. Арамис же так преподнёс эту историю, что безутешный супруг не заподозрил ничего дурного. Атос, которому было чуждо притворство, не мог не оценить его красноречие. Бывший семинарист ни на йоту не погрешил против истины, просто умолчал о некоторых деталях. Портос же с тех пор называл Арамиса «наш аббат» и уверял, что церковь многое потеряла, лишившись такого проповедника. Впрочем, это было уже после. А на следующий день они, не сговариваясь, сошлись в «Сосновой шишке», где сели рядом и принялись заниматься своими делами. Атос по обыкновению пил, Арамис что-то писал. Портос с аппетитом ел, поглядывая на них обоих, и в кои веки не решался заговорить. Видимо, Арамис показался ему всё же более доступным. - Что это вы там царапаете, милый друг? Арамис оторвался от своего занятия, аккуратно присыпал лист песком и сложил его. - Я переписывал рондо, Портос. - Рондо? - Ну да, рондо. Я сочинил его вчера. И теперь мне надо решить, показать ли его Вуатюру или Буароберу? - А обоим сразу нельзя? - Увы, нет, - вздохнул Арамис. - Почему? - По политическим причинам. - Потому, мой друг, что господин Буаробер в большой дружбе с кардиналом, а господин Вуатюр в немилости у его высокопреосвященства, - пояснил Атос. Арамис встретил это пояснение тонкой улыбкой, оценив осведомлённость однополчанина. Портос же шумно вздохнул, отхлебнул вина и сказал: - Ну и чёрт с ними! Знаете что, Арамис? Не показывайте его никому! Пусть оба удавятся с досады! Да, в этом был он весь. Зычный голос Портоса вернул Атоса к действительности. Мушкетёр продолжал делиться своими планами: - Бикара, Каюзак, Бернажу, де Жюссак. И ещё парочка на убой, кого они захотят взять. Что вы скажете, господа? - Но повод, Портос? - Они гвардейцы кардинала. Это вам не повод? Арамис кротко вздохнул: - Боюсь, что на данный момент недостаточный. - Ха! Арамис, не будьте таким эгоистом. Атосу надо развеяться. К тому же, я уже почти устроил дело. Помните Огюста Бикара из Наваррского полка? Огюст – славный малый, но его младший братец связался с нехорошей компанией. Я ему нынче так и намекнул, что его высокопреосвященство набирает в свою гвардию всякий сброд. Н-да, удар дубиной даже менее откровенен, чем намёк Портоса. И если это слышали ещё и Каюзак с де Жюссаком. И Бернажу, который всегда вспыхивает, как порох. Арамис вздохнул и произнёс: - Увы, Портос, но сегодня ничего не получится. Слишком поздно, слышите - бьёт одиннадцать? К тому же, Кампана едва стоит на ногах. - А, ну да. А завтра? - Завтра я буду занят. - Чем же это, интересно знать? - Я должен нанести визит госпоже д’Эгильон. - Ну а послезавтра? - Боюсь, что послезавтра я занят тоже. Читаю стихи в Отеле Рамбуйе. - А потом? - Четверг у меня тоже расписан. - А, конечно! В четверг вы наносите визит в особняк де Люинь! Не оттуда ли вы выходили, хитрец, когда я встретил вас третьего дня? Нежный румянец залил щёки Арамиса. - Портос, я же не спрашиваю, кого посещаете вы! - О, право! Развлекайте своих жеманниц, кто вам не даёт? Но у вдовы герцога де Люиня есть один существенный недостаток – герцог де Шеврез. Или вас это не смущает, аббат? Атос мог поклясться, что Портос едва ли когда-то переступал порог особняка Люиней. А вот тихоня Арамис, пожалуй, был туда вхож. - А если и так? Что из этого следует? – запальчиво воскликнул Арамис. Атос покачал головой и тихо произнёс: - Едите из всех кормушек, мой друг? Опасная тактика в наши дни. Герцогиня в большой дружбе с Шале. - И отсюда следует плаха! - победно завершил гигант. - Милостивый государь! Право, не знаю, что заставляет меня терпеть ваши выходки? - Быть может, благоразумие? – улыбнулся Портос, подкручивая усы. Атос вспомнил слова ночной гостьи и серьёзно произнёс: - А может, мы почему-то нужны друг другу? Арамис опустил голову, признавая его правоту. Он всё ещё злился, но не настолько, чтобы раздражение затмило истину. - Святые слова, Атос! – провозгласил гигант. – Есть повод выпить! Добродушный здоровяк-мушкетёр и помыслить не мог, сколь далеко идущие последствия имеет его затея. А если бы кто-то ему сказал, то едва ли он бы в это поверил. И уж наверняка не придал бы значения известию, что три часа назад в Париж на жёлтой лошади въехал д’Артаньян.
Atenae: К вопросу о самоуважении В общем, если бы не это «дело», которое пытался устроить Портос, возможно, дальнейшее не оказалось бы таким сюрпризом. Когда за порогом кабачка им повстречались шестеро гвардейцев во главе с Жюссаком, Каюзаком и Бикара, никому из мушкетёров не пришла мысль о ловушке. Скорее о возможности обговорить подробности предстоящей встречи. Впрочем, Кампана был слишком пьян, чтобы мыслить, а де Сувре – слишком занят тем, чтобы заставить Кампана держаться вертикально. - О, господа, нам положительно везёт сегодня! Я даже начал как-то уставать от ваших физиономий! – воскликнул Портос. – А как насчёт завтрашнего дня? - Не будет никакого завтра, - ответил Бернажу. Каюзак подобно Атосу предпочитал делать, а не говорить, он молниеносно выхватил шпагу. То же сделали остальные. - Милостивые государи, не кажется ли вам, что такое нетерпение граничит с подлостью? – спросил Арамис своим мелодичным голосом. У Арамиса такие вещи выходили особенно оскорбительно. Ответом ему были два выпада, сделанных Каюзаком и Бернажу одновременно. Удар Бернажу Арамис парировал, хотя и не слишком удачно – батман стоил ему клинка. Бернажу был раскрыт, но довершить успех молодому мушкетёру оказалось нечем, его шпага обломилась у самой рукояти. От удара Каюзака Арамиса защитил Атос, успев вклиниться между гвардейцем и спиной друга. Увы, Каюзак действовал с ближней дистанции. Чтобы прикрыть Арамиса, нужно было чуть больше места. Или чуть больше времени. Тогда Атос достал бы гвардейца нижним квартом. У него не было ни времени, ни места. Было собственное плечо. Им он и поймал вероломный удар. Успев подумать, что по счастью Каюзаку тоже тесно для затеянного манёвра, если в этом манёвре участвует ещё один человек. И что рана едва ли окажется смертельной. А потом была неожиданно ошеломляющая боль. Атос сам не заметил, как оказался на земле. Усилием воли разогнал накатившую дурноту и успел подняться на одно колено, но тут на него рухнул мёртвый Кампана. Боль полыхнула с новой силой, и теперь уже бороться с ней не было никакой возможности. Уже лежащего его настиг чей-то сапог, и этот сапог стал последним, что Атос запомнил из всего длинного дня. *** Он открыл глаза и обнаружил себя в постели. Всё случившееся можно было списать на очередной пьяный кошмар. Когда бы не детали. Боль в плече. Залитые кровью простыни. Тревожные лица друзей. - Боже, Атос, как вы нас напугали! Пожалуй, возглас Портоса прозвучал излишне громко. В ушах и без того гудело. Видимо, он потерял много крови. - Со мной всё… в порядке. Как наши дела? - Могли быть лучше. Мы потеряли Сувре и Кампана. Нас и Феррюсака арестовали, но по дороге Арамис чертовски ловко отвлёк их внимание, а я немного постукал по головам. Так что нам удалось улизнуть. Вас эти канальи сочли мёртвым. Чёрт возьми, Атос, я и сам так подумал! Ну и счастливчик же вы! Оказывается, если хмыкать и даже ухмыляться, тоже может быть больно. Атос решил впредь выражать свои эмоции экономнее. - Я счастливчик, Портос. Рана… не очень серьёзна. - Именно что серьёзна! Был момент, мы уж подумали, что вы не доживёте до утра. У вас, должно быть, душа гвоздями прибита к телу? Всё это время Арамис странно молчал и пристально вглядывался в его лицо. - Как вы себя чувствуете, Атос? - Пока чувствую. Если верить Портосу, это уже достижение. - Ещё бы, чёрт возьми! Неожиданное высказывание из уст бывшего семинариста. До чего он их довёл? А что он чувствует, в самом деле? Странное дело, он ощущал… спокойствие. Плечо, конечно, болело. Но если не двигаться, то терпимо. Голова, конечно, кружилась. Но это тоже пустяки. По сравнению с теплом рук, которые сжимали его запястье (кажется, Арамис собирался посчитать пульс, да так и забыл). И других рук, что лежали на здоровом плече, чтобы предупредить резкое движение, если бы ему вздумалось такую глупость совершить. И теплоту двух пар таких непохожих глаз. Ангел не обманул. Кажется, он им действительно нужен. И это было новое ощущение, которым хотелось насладиться в полной мере. Круглые голубые глаза Портоса смотрели виновато. - Простите меня, дружище! Если бы не моя затея, сейчас вы были бы целы. - Полно вам, Портос! Это действительно меня… отвлекло. Оказывается, если просто улыбаться, ничего болеть не будет. И всё же, видимо, улыбка вышла жалкой. Гигант забеспокоился: - Вам надо поспать! - А вам – в караул, - напомнил Арамис. - Эх! Да, чёрт возьми. Я и забыл, - вид у Портоса был расстроенный. - Ступайте, мой друг. Я вне опасности. И никто не придёт сюда сводить со мной счёты. - Я побуду здесь ещё какое-то время, - пообещал Арамис. Портос – добрейшая душа – кажется, всё ещё переживал. Он только махнул рукой, подобрал со стула свой форменный плащ, окровавленный и изрядно продранный в ночной переделке, и удалился, что-то невнятно бормоча. Интонация у этого бормотания была непривычно минорная. Теперь у постели раненого оставался только Арамис. И выглядел он странно напряжённым. Словно собирался с силами, чтобы что-то сказать, да всё никак не мог решиться. Наконец молодой человек поднял голову и взглянул на него очень строго. - Почему вы так поступили, Атос? Хм, подобного вопроса он не ожидал. Ему казалось, что всё и так очевидно. Но Арамис был серьёзно настроен, серьёзнее не бывает. - Я не спрашиваю, почему вы спасли мне жизнь. За это можно только благодарить, и я вам благодарен. Но… Почему вы выбрали именно этот способ? Вам не пришло в голову иное? Кажется, он слишком слаб, чтобы анализировать. Ну да, в тот момент это показалось неплохой идеей. Однако бывший семинарист не собирался сдаваться. Невзирая на отсутствие ответа. - Хотите, я вам скажу? Вы просто не стали рассматривать иные возможности. Можно было парировать, не подставляя себя под удар. Но вы этого не сделали. - В этом случае успех был гадательный. Вас могло задеть, несмотря на все мои старания. Арамис сверкнул глазами: - Да! Я был бы ранен. Не убит! Ранен легко. И вы это понимали. И всё же предпочли гадательному верное. И подставили себя. Знаете, что в этом меня расстраивает больше всего? Отвечать не обязательно. Теперь Арамис непременно выскажет всё, что накопилось. Но чем он его так задел? Молодой человек склонился к нему, кусая губы. Было видно, как ему неприятно говорить то, что он собирался сказать. - Атос, я прошу вас выслушать и не обижаться. Вы поступили так не потому, что цените мою жизнь. А потому что не цените свою. Чувствуете разницу? Да, чёрт возьми, разница была. Он потерял за эту ночь много крови, и всё же её осталось довольно, чтобы мучительно покраснеть. - Понимаете, о чём я толкую? Вы швырнули свою жизнь так же небрежно, как швыряете на стол плату за обед. Не подумав о тех, кому вы дороги. Не подумав о воле Творца, который не желает вашей гибели настолько, что счёл нужным вмешаться. Вы считаете себя хорошим христианином, Атос? Вот это вопрос! - Я не считаю себя хорошим человеком, Арамис. Если бы вы только знали… - Я ничего не знаю. Я сужу по тому, что вижу. И другие тоже. И Создатель, который читает в душе у каждого, и который знает о нас всё, - он судит тоже. Нынче ночью я видел Его волю! Которую вы пытаетесь отрицать. Знаете, что у вас есть ангел-хранитель? Он это знал. Не хотел верить, но знал. Но откуда Арамис?.. - Как он выглядел… ангел? - Ребёнок. Девочка лет десяти. - С косичками? - С косичками, - Арамис мимолётно улыбнулся. - Ангел помогал вам удержать кровь, пока не подоспели мы с Портосом. И после этого вы продолжаете думать, будто ваша жизнь не угодна Небесам? - Я не знаю, что думать, Арамис. Но тут есть повод задуматься. Глаза Арамиса просияли. - Задумайтесь, мой друг! Задумайтесь! Атос задумался, и ему захотелось провалиться сквозь землю. От тревожных, вопрошающих глаз друга, который волнуется за него. - Чёрт возьми, Арамис, я едва не взвалил на вас тяжёлую ношу. Молодой человек рассмеялся и воскликнул: - О, я рад, что вы об этом догадались! Да, гадко. И стыдно. Если бы он погиб, Арамис должен был жить с мыслью о том, сколько за эту жизнь заплачено. Это много хуже, чем попрекать благодеянием. - Арамис, я не знаю, простите ли вы меня? Получается, что в тот момент я действительно больше думал о себе. Думал, что… это будет неплохая смерть. Эгоизм чистейшей воды. Ваши упрёки полностью справедливы! Молодой мушкетёр вздохнул, лицо его затуманилось. - Не совсем так. Но вдруг это поможет? – он не стал продолжать. – Портос прав, вам нужно отдохнуть. Я сейчас уйду, а вы спите, набирайтесь сил. И извините меня за этот разговор. Я рад, что вы спасли мне жизнь, и что для вас всё закончилось не так уж плохо! Поверьте, очень рад! Да, конечно, он верил. *** Он остался один, но сон не шёл, несмотря на слабость. Вначале мешало солнце, очень рано начавшее светить сквозь незанавешенные окна. Потом на улице заорали разносчики. А потом он понял, что свет и разносчики не виноваты. И что спать ему мешает стыд. Чёрт возьми, он получил целый ряд уроков за неполные двое суток! И если учить его взялись так настойчиво, то на это стоит обратить внимание. Во-первых, приходится признать, что если ему безразлична собственная жизнь, то есть люди, которые относятся к этому вопросу иначе. И это очень хорошие люди. Много лучше него. Во-вторых, свидание с ангелом неожиданно оказалось истиной, а значит, он должен осмыслить всё услышанное в ту ночь. И, в-третьих, он совершенно не заслуживает таких богатых даров! Что он сделал, чтобы о нём были такого доброго мнения? Да ничего! Просто, хвала Господу и родителям, ему досталась располагающая наружность. Ему верят на слово и не требуют подтверждения. Хотя он дал себе слово не пользоваться этим преимуществом никогда в жизни. С тех самых пор, как услышал о нём в Лувре. …- Подойдите, Арман, - матушка ободряюще улыбнулась. Дама, к которой он приблизился, не улыбнулась. У неё было несколько одутловатое лицо и глаза навыкате под тяжёлыми веками. Из-за этих век взгляд дамы выглядел сонным. Арман привык к ясным, живым глазам, сразу отражающим чувства и мысли человека. А по этой даме было не понять… Почему-то казалось, что она скучает и злится. Пухлая белая кисть протянулась ему навстречу. А глаза только мазнули по нему вскользь. Непонятно, куда дама смотрит. Не на него, это точно. - Что же вы? – шепнула матушка. – Королева разрешает вам поцеловать её руку. Арман вежливо поклонился и едва коснулся губами этой руки. Почему-то ему это было неприятно. И кожа у королевы оказалась неожиданно холодная. - У вас красивый сын, Изабель, - сказала королева. Голос тоже был холодный, высокий, резкий. – Его внешность сделает ему карьеру при дворе. Первенец Марии Медичи был хил и слишком часто болел. А сердце королевы было отдано младшему сыну, рождённому всего два года назад. Принцу Гастону, которому никогда не быть королём. Не поэтому ли вид здоровых, жизнерадостных мальчиков в глубине души совсем не радовал королеву? Арман напрягся. Если для карьеры при дворе нужно только быть красивым, то для чего человеку иные добродетели, о которых толкует отец? Честь? Мужество? Благородство? В данный момент ему приходилось призывать всё своё мужество, чтобы не убежать из этого зала. Если придворная карьера требует, чтобы он находился здесь, под холодными взглядами тех, кому не нравится, и тоже изображал, будто ему нравятся другие, то он, пожалуй, не согласен. - Сколько ему лет? - Десять, Ваше величество. Он ровесник нашего юного короля. - Я дала бы больше. Очень высокий для своего возраста. Он хотя бы не глуп? - Он много читает. Королева поморщилась. Арман тоже. Ему не очень нравилось, что о нём говорят, словно его здесь нет. И вовсе он не высок, только что в соседней зале видел пажа и повыше. Кажется, его гримасу заметили и на него тут же обратили внимание. - Подите сюда, молодой человек. Вы желаете служить при дворе? Арман ответил со всей возможной твёрдостью, стараясь, чтобы голос не сорвался: - Я хотел бы служить королю. И я хотел бы удостоиться этой чести за мужество и доблесть, а не за красоту. Королева-мать натянуто улыбнулась. - Каков гордец! Сущий римлянин. Мама улыбнулась тоже, но как-то безрадостно. - Весь в отца. Почему она будто извиняется? Она же очень любит папу. И всегда гордилась им. Королева снова оборотилась к нему. - Римлянин? И доблестный, как Цезарь? Вы знаете о Юлии Цезаре, юноша? Арман кивнул: - Я читал о нём, Ваше величество. - И что вы думаете о Цезаре? О, да, он думал. И ещё не успел обсудить это с отцом. Но раз у него спрашивают… - Я думаю, Ваше величество, что Цезарь был великий полководец. И что гордыня погубила его, потому что недостойно жаждать того, что тебе не принадлежит. Он мог бы пояснить весь ход своих рассуждений. Но его не спросили. Королева окончательно отвела он него сонные глаза. - Откровенен и прям до смешного. Покойному королю бы это понравилось. Арман счёл её слова за похвалу. Его не расстроило даже то, что Мария Медичи сказала: - Пока он слишком мал для придворной службы. Привезите его через годик, и мы подумаем над этим. Он даже обрадовался тогда. Потому что это означало, что они могут покинуть Париж и поехать домой. Но мама всю дорогу была грустна. Он спросил: - Королева сочла меня глупым? И получил поцелуй в лоб. - При дворе не принято говорить всё, что думаешь. Когда-нибудь вы это поймёте. Арман хотел возразить, но решил, что разумнее будет промолчать, чтобы не расстраивать матушку ещё сильнее. И ещё он подумал, что отец прав в своей нелюбви ко двору. И ещё… И не смог удержаться: - Но она сказала, что королю это понравилось бы! Значит, это было хорошо? Мама обняла его крепко-крепко, и он понял, что она совсем на него не сердится. - Мой милый ребёнок! Увы, вам не придётся жить при добром короле Генрихе. У вас будет совсем другая жизнь. К этому мы вернёмся, когда вы станете старше. Но и через год его придворная карьера так и не началась. Матушка неожиданно занемогла и в три дня сгорела от пурпурной горячки. А когда граф пришёл в себя настолько, чтобы спросить сына о его дальнейших планах, Арман ответил, что хотел бы учиться в Наваррском коллеже. По крайней мере, там оценили его ум и трудолюбие, а не происхождение и внешность… Почему он вдруг вспомнил всё это? Не потому ли, что его ангел оказался ребёнком? Право, странный выбор у небес. Хотя, если честно, а сильно ли он сам повзрослел с тех пор, как имел глупость нагрубить королеве-матери? Ума не прибавилось, это точно. Достаточно вспомнить… чёрт, вот это как раз вспоминать не надо! Иначе с таким трудом обретённое спокойствие разлетится вдребезги. Да, сейчас он хотя бы спокоен. И за это стоило благодарить его рану. Физическая боль растворила в себе душевные терзания, не оставив им места. Чёрт, не хватало ещё заделаться флагеллантом и начать лечиться от них плёткой! Чтобы стать окончательно смешным. Но сейчас боль помогала. Потому что пока он не был способен к активным действиям, он мог только лежать и размышлять. И в этом был большой соблазн. Отказаться от всяких действий вообще. Как некие монахи на Востоке, о которых он читал в путевых заметках миссионеров. Ничего не желать. Ничего не выбирать. Ни о чём не жалеть. И это будет угодно Господу? Странно. Зачем тогда вообще рождаться? Зачем он появился на свет ладным и здоровым, когда двое его братьев не дожили до десяти лет? Зачем его любовно растили – не только как наследника титула, но и как гордость семьи? Чтобы через двадцать шесть лет образовался этот самодовольный слабохарактерный кретин, впадающий в истерику при малейшем поводе? Граф де Ла Фер! Нет, надо быть честным – повод был не малейший. Но он сам выбрал. Кого ещё благодарить за это счастье? И сам решил… наказать её. За свою ошибку, если вдуматься. Ангел сказал, что она и впрямь сущая гадина. Но разве дело в этом? Дело в том, что он постыдно испугался. Чёрт, он и сейчас боится. Потому и забился в эту щель. И убивает себя вином. Просто не хватает воли принять своё собственное решение. Или уж пустить себе пулю в лоб, чтобы окончательно довершить падение. А ещё ангел сказал, что она жива. И это значит, когда-нибудь он может с ней встретиться… Самое ужасное, что только может произойти, – это повстречаться ей таким. Раздавленным. Сломленным. Презирающим самого себя. Что тогда думать о ней? О своём праве судить её. Нет, это даже хорошо, что с графом де Ла Фер покончено! Граф был жалким сопляком. А сейчас самое время кем-то стать. Чтобы наконец перестать стыдиться себя. Чтобы выдержать ту встречу… если она когда-нибудь состоится. Быть может, из Атоса выйдет кто-то достойный уважения? И с чего начинать? С чего вообще начинается самоуважение? Почему об этом не задумываешься, пока оно есть? Долго размышлять над ответом не пришлось, он явился сам – в лице посыльного от господина де Тревиля. Капитан вызывал его к себе. Что же, значит, надо встать. И пойти туда. Несмотря на то, что даже Гримо при виде такого самоуправства осмелился возразить вслух. Но капитан, похоже, гневается. Это значит, ночная история дошла до него в искажённом виде. И если он не явится, Портос и Арамис будут отдуваться за неё вдвоём. А он будет валяться в постели, раненый герой. Мерзость! От первого же резкого движения стремительно потемнело в глазах. Атос с трудом нащупал стул, чтобы не упасть на раненное плечо с высоты собственного роста. И кто-то подпёр его собой, а сквозь звон в ушах пробился знакомый шмелиный голос: - Ну, так я и знала!
Atenae: О мужчинах, женщинах и турках. Ещё бы ей не знать! Она ведь читала «Трёх мушкетёров». А он всего лишь в них жил. Так что Ирка начала об этом тревожиться с самого утра. Когда стало ясно, что всё происшедшее накануне – не совсем сон. Или совсем не сон. Вначале она просто радовалась. Валялась в постели и вспоминала подробности встречи с любимым героем. Потом ей захотелось проверить. Но среди бела дня ничего там не светилось, так что Ирка стала ждать ночи. Только кеды припрятала в комнате. А то вчера она к нему заявилась в комнатных тапках. Фу! Она рано отправилась спать, и даже подремала немного, не снимая штанов и футболки. Потому что приступать к проверке было рано: папа долго читал, свет не гас в родительской комнате. И после того, как погас, Ирка выждала, как следует. Минут двадцать, наверное. А потом на цыпочках отправилась в бабушкину комнату. Кеды ступали значительно тише, чем тапочки, так что её не услышали. Сама по себе стена не светилась, но стоило Ирке коснуться штукатурки рукой, как свечение появилось снова. На этот раз она даже не испугалась, потому что очень ждала этого. Хотя испугаться было чего. Она оказалась не в его квартире, как накануне, а вовсе на улице. И улица была совсем тёмная, узкая, без фонарей, только кабачке за спиной что-то слабо светило. Но оттуда никто носа не казал, хотя на улице творилось такое... Атоса Ирка узнала сразу. Во-первых, она к нему сюда шла. А во-вторых… ну, узнала и всё! Другого такого всё равно нет. А вот то, что он лежал на мостовой без сознания, а на ногах у него лежал ещё какой-то дядька… - это было очень плохо. Лицо Атоса она видела, он был совсем бледный. А дядька лежал лицом в землю. И когда Ирка попробовала его сдвинуть, не пошевелился и не застонал. Он же мёртвый, тот человек! По настоящему вот тут-то и полагалось как следует испугаться. Ирка очень боялась мёртвецов. И когда у них на улице были похороны, и играл духовой оркестр, они с Миркой забивались в комнаты подальше и даже надевали шапки с ушами, чтобы не слышать. Тут же было ещё страшнее. Потому что этот дядька умер не сам по себе, его убили. Но думать об этом оказалось некогда. Она мёртвого дядьку сдвинула, и Атос слабо застонал, не приходя в себя. Вот этот стон был пострашнее любого мертвеца. Страшнее не бывает, когда близкому человеку плохо, а ты ничем не можешь помочь. Слишком темно, чтобы разглядеть, куда он ранен. Впрочем, Ирка была сообразительной девочкой с хорошей памятью. «Но прежде, чем мы обнажили шпаги, двое из нас были убиты, а Атос так тяжело ранен, что немногим отличался от убитого…» Там, в темноте поодаль лежал кто-то ещё. Значит, это улица Феру, и ранен он в плечо. Она бы ещё думала какое-то время, но тут он снова застонал – глухо, мучительно. Ну, что же эти, там, в кабачке? Они не придут на помощь что ли? Ирка подбежала и принялась барабанить в закрытую дверь. Внутри явно кто-то был, там двигались, приглушённо разговаривали. Но всё равно никто не открыл. Гады! Ирка остановилась в нерешительности. Если по книге, то Портос с Арамисом скоро придут, и всё будет хорошо. А если по правде, то ему сейчас очень плохо. И что теперь, стоять и на это смотреть, что ли? Ну, да. А что она может сделать? Она же ничего не знает, ей одиннадцать лет всего. Ну и что же, что Элла Эмильевна в первом классе назначила её санитаркой, и она целую четверть таскала в сумке зелёнку? Всё равно же перестала, когда зелёнка разлилась и уделала ей букварь. А когда она стала вытирать его, то испортила ещё и платок. Сейчас у неё нет даже зелёнки. Превозмогая страх, она, почему-то на корточках, подобралась к мушкетёру и прикоснулась. Не к плечу, к лицу. И вот тогда ей стало по-настоящему, до одури страшно. Кожа была холодная и липкая на ощупь. Не должно быть у живого человека так. А он был ещё живой, это точно. Но похоже, что умирает. И если сейчас никто ничего не сделает, то будет совсем не как в книге. А кто делать-то будет? Кровь всё лилась и лилась. Ирка читала, что если её не остановить, то человек умирает очень быстро. Это если течёт из артерии. Если из вены, то не так страшно, время ещё будет. Знать бы, откуда у него течёт. Она достала из кармана носовой платок. По иронии судьбы платок был тот самый, которым она когда-то оттирала пролившуюся зелёнку. Он и теперь ещё до конца не отстирался. И этим платком Ирка неловко ткнула в рану. Атос застонал снова. Но она прикусила губу и надавила сильнее. Повязку накладывать всё равно нечем. Да и не умеет она. Ей казалось, что прошло очень много времени. Даже руки устали, начали дрожать. А она всё сидела и давила. Только устроилась так, чтобы голова и плечи мушкетёра лежали у неё на коленях. Так было удобнее. И от мёртвого дядьки подальше. Ирка не знала тогда, что тепло человеческого тела помогло ему не меньше, чем её неуклюжие попытки остановить кровь. Просто сидела, зажимала рану и очень боялась. И плакала, наверное. Потому что лицо было всё мокрое. А потом в темноте зазвенели каблуки, и выскочили двое в таких родных голубых плащах. Она их и не разглядела толком тогда. Просто воскликнула: - Ну, давайте быстрее уже! И что странно, они послушали и даже не удивились. Портос, как увидел, что происходит, охнул, подскочил и очень бережно поднял друга на руки. А потом почти побежал, тяжело топая. И это было совсем не смешно. Арамис задержался на миг, чтобы бросить на неё странный взгляд, и последовал за товарищем. А она – к той стене, через которую просочилась в XVII век. Не те обстоятельства, чтобы знакомиться. *** Бог его знает, сколько времени она там провела, на улице Феру? Но в родном мире всё ещё была ночь, и родители спокойно спали. Ирка скользнула в свою комнату и решилась зажечь лампу, чтобы раздеться. Хорошо, что она это сделала, иначе утром не избежать бы неприятностей. И коленки любимых спортивных штанов, и подошвы кед были выпачканы кровью. И руки тоже – почти по локоть. С кедами она поступила просто – пошла в ванную и отмыла под краном. А вот со штанами как? Кто его знает, чем кровь отстирывают? Маму она удивила этим вопросом в семь утра. А ещё тем, что поднялась в каникулы в такую рань. И валяться дольше не собиралась. Про кровь мама сказала, что надо замочить в холодной воде с хорошим порошком. И встревожено спросила, что случилось. Пришлось соврать, что ночью пошла кровь из носа. С Иркой такое частенько случалось, так что это было почти не враньё. С некоторой точки зрения. А что выпачканными оказались почему-то штаны, об этом мама не узнала. Она торопилась на работу, за ней даже машину прислали, чтобы разыскивать вагоны, которые где-то застряли, а нужны были позарез на мамином комбинате. Папа пошутил, что мама поехала работать «тяни-толкаем». Но когда Ирка собралась задать ему свой очень нужный вопрос, он тоже ушёл на работу. Ну вот, теперь дожидайся обеденного перерыва! А ТАМ столько всего может произойти… Брюки Ирка замочила сразу. Вбухала в тазик полпачки дефицитной «Новости». Ладно, лишь бы отстирались. Мама сильно ворчать не будет. Они с отцом поощряют в Ирке самостоятельность. А пока штаны кисли, Ирка сидела на диване, подтянув коленки к груди, и думала мысль. Как тот Удав из мультика. А мысль у неё была такая. Вот она ночью зажимала Атосу рану, чтобы он кровью совсем не истёк. Если по книжке, то он бы и так не умер. Но она же видела, что мог умереть? А что, если все герои живут и побеждают только до тех пор, пока читатели о них заботятся? Переживают, как Ирка. Она же и раньше часто представляла себя рядом с ними, будто помогает им, делает что-то хорошее. Что если для того, чтобы книга хорошо закончилась, надо ей самой тоже что-то делать? Атосу сейчас плохо, она сама видела. А он ведь скоро встанет и пойдёт к господину де Тревилю. А тот давай ему руку трясти, как припадочный! А потом ещё д’Артаньян этот, гасконец бодучий! Нет, она очень любит д’Артаньяна, но что, нельзя под ноги смотреть? И после всех этих боданий-потрясений ещё драться у монастыря Дешо. Ну, совсем хорошо, да? Как жаль, что она не врач. Была бы врачом – притащила бы кучу всяких современных лекарств, чтобы Атоса подлечить. И вообще, фиг бы они у неё там все болели! Но она не врач. И даже не собирается им быть. Теперь уже совершенно ясно, что она будет учителем истории. Это ещё год назад думала, что, может, геологом. Чтобы динозавров копать. Но папа сказал, что геология – работа мужская. В поле здоровье нужно железное. И вообще, «у историка кругозор шире». Было бы здорово, конечно, - сразу стать, кем пожелаешь. И геройствовать там с ними в своё удовольствие. Но так ведь не бывает. Стать, наверное, можно только тем, кем ты можешь. И значит, про лекарства надо спрашивать у папы. Когда он придёт на обед. Это ничего, что папа тоже не врач. Он столько читает, наверняка знает, что делать. В общем, задумалась так, что едва не забыла постирать штаны. А потом еле успела разогреть борщ. Потому что у папы всего двадцать минут в запасе, а надо же его расспросить. - Зачем тебе? – сразу насторожился отец. Он всегда за Ирку очень переживал. - Для интереса, - сказала Ирка. – Вдруг кого-то ранят. Или в книжке с героем что-то произойдёт. - А-а, - сказал папа. – Раз для интереса, то возьми на полке в коридоре «Справочник практикующего врача». В общем, папа в своём репертуаре. Ирка на него даже частенько обижалась за это «возьми и почитай». Как будто она мало читает? Вот папа, ведь часами может разговаривать на самые разные темы, и с ним всегда интересно. А когда нужно до зарезу, возьмёт и отошлёт к справочнику. Ирка надулась и пошла читать. Настаивать не имело смысла, папа всё равно торопился на работу. Да и не станешь же говорить, что тебе нужны лекарства для мушкетёра! Мама бы поняла, она мушкетёров любит. А папа только посмеётся над их с мамой пристрастием к «детским книжкам». Как будто Ирка уже взрослая, в самом деле. К сожалению, справочник не очень помог. Там была куча непонятных медицинских слов, а Ирка не представляла, какую теперь энциклопедию читать, чтобы их перевести. Что же делать? Что она знает, в конце концов? Что ему больно. А будет ещё больнее. А что дают, чтобы не болело? Сама Ирка хворала частенько. Ангиной. Ячмени тоже донимали, но это давно прошло. Коленки расшибала. Ну, коленку залил зелёнкой, перетерпел – и нормально. Так, чтобы сильно и долго болело, с ней этого не было. О! У Мирославы часто зубы болят. Она тогда ходит несчастная и глотает анальгин. Вроде помогает. Как Мирка анальгин проглотит, с ней можно дальше нормально общаться. Анальгина в домашней аптечке не было. Сразу видно - зубами в семье никто не мается. Ирка растрясла копилку и обнаружила там один юбилейный рубль и ещё пятьдесят шесть копеек. Надо в аптеку бежать. Интересно, этого хватит? *** Успела она тютелька в тютельку. Ещё немного, и Атос ушёл бы к капитану не леченным. А так она его даже поймать успела, когда у него голова закружилась. А это тяжело, оказывается! Вчера она не заметила. Но когда на плечо тебе наваливается взрослый дядька, а ты ему до подмышки не достаёшь, как-то чувствуется, что ты ещё ребёнок. Хорошо, что он сразу выпрямился. А то бы они оба на пол грохнулись. Выпрямился и неласково глянул сверху вниз. - И не надо меня удерживать! А глаза-то, глаза! Мамочки! Ирке всегда было интересно, какого цвета у Атоса глаза. У артиста в кино были карие. В книжке вроде не написано. А теперь вот рассмотрела. Ой! Мирослава ходит в «художку», она говорит, что синий цвет – холодный. Ни фига ж себе холодный! Такими глазами костёр поджечь можно. Это он злится что ли? Когда она в первый раз к нему пришла, он так не глядел. Кажется, он не о том говорит, что она его поддержала. Кажется, это о том, куда он собрался. Да она же и не думает ему мешать! Потому что сегодня там должен появиться д’Артаньян. Ирка улыбнулась широко-широко. Чтобы он не сердился больше. - Я не буду удерживать, честно! Я вам анальгин принесла. Если выпить, то болеть не будет. Через какое-то время. Чудесные глаза перестали глядеть яростно, но остались суровыми. - Боюсь, времени нет. Меня ждут. - Успеете, - сказала Ирка, сама себе удивляясь. Всегда стеснительная была, даже со знакомыми. А тут – откуда что взялось? Интересно, что у него в кувшине на подоконнике? Кто его знает, можно ли анальгин вином запивать. Нет, к счастью, вода. И стакан чистый. Вот и хорошо. Атос таблетку принял безропотно и даже присел на стул. Ему всё-таки очень плохо, если не сопротивляется. Он очень упрямый, это Ирка уже поняла. Но Ирка тоже упрямая, мама говорит: «Турок незавоёванный. Убить легче, чем убедить!». - Как скоро ваше лекарство подействует? – спросил мушкетёр отрывисто. Ирка честно сказала: - Я не знаю. Но вам так идти всё равно нельзя. У вас день сегодня важный. И сражаться, когда так болит, тоже невозможно. Замечательные глаза на этот раз отразили вежливое изумление. Пополам с иронией. - Нужно быть полным идиотом, чтобы драться в таком состоянии. Но это про меня, да? Ирка сокрушённо вздохнула. - Надеюсь, что повод серьёзный, по крайней мере? Ирка вздохнула снова. - Нет? Значит, повод дурацкий. Оч-чень хорошо! Она кивнула. Кто его знает, что можно говорить героям? Вдруг от этого сюжет поменяется? А там д’Артаньян… Атос, похоже, правильно оценил её молчание. Задумчиво потеребил эспаньолку. - Всегда мечтал обрести подлинное хладнокровие и не срываться по пустякам. Интересно, получится ли? - Получится! – уверенно сказала Ирка. - Но не сегодня, так? Она кивнула. Что тут скажешь? Атос внезапно усмехнулся: - Похоже, мне достался замечательный ангел. Молчаливый, как Гримо. Ирка воззрилась на него с изумлением. Он увидел её реакцию и тоже удивился. Странное складывалось положение. Но Ирка не привыкла врать. Да и потом, это же Атос, он сам никогда не врёт. Только поймёт ли он правду? - Я не ангел, - тихо сказала она. - А кто же вы, барышня? - Никто, просто девочка. Из двадцатого века. Обыкновенная. И уставилась на свои голые коленки. Сегодня было жарко, спортивные брюки она постирала. А в XVII веке в шортах никто не ходит. В спортивных штанах, правда, тоже не ходят, но в них как-то приличнее. Атос молчал довольно долго. Ирка в конце концов решилась на него посмотреть. Нет, кажется, не сердится. Просто думает. И что он думает, интересно знать? Ирка не стала дожидаться, набралась храбрости, чтобы заговорить самой: - Понимаете, вы под конец жизни воспоминания написали. И д’Артаньян тоже. А в XIX веке Александр Дюма их нашёл и сочинил по ним книжку. «Три мушкетёра» - моя любимая книга. А вы - мой любимый герой. Всё! Высказалась. Что дальше? Атос смотрел на неё в глубоком раздумье. Потом медленно спросил: - И что, во всей этой книге не нашлось героя более достойного восхищения? Ирка обиделась. - Почему? Там все герои хорошие. И Портос, и Арамис, и д’Артаньян. – тут она вспомнила. Д’Артаньян... – Ой! Чего же вы сидите? Вас у капитана ждут! Атос тихо чертыхнулся и подскочил со стула. Сделал он это довольно легко. Или она его заговорила совсем, или таблетка подействовала. Но колет она ему всё равно помогала надевать. А то дёрнет плечом впопыхах. Жалко, что с ним пойти нельзя! Вот бы вообще не уходить отсюда. Чтобы увидеть их всех, со всеми познакомиться. А может подружиться. Вот Атос же не удивился совсем, она с ним сколько уже разговаривает. Но нет, сегодня никак нельзя. Не идти же по Парижу XVII века в шортах и гольфах, с голыми коленками! Говорят, что женщина просыпается, когда девочка впервые задумывается о своей внешности. До сих пор с Иркой этого не случалось. А теперь случилось – и как же некстати! Не могло подождать денёк. От чего ещё просыпается женщина, она, понятное дело, по малости лет не знала. И не догадывалась, что это, кажется, уже произошло. Когда смотрела, как аккуратно, но очень торопливо мушкетёр спускается по лестнице. «Невзирая на рану, которая его очень тяготит». С губ девчонки сорвалось восклицание, полное тихого восторга: - Во турок незавоеванный!
Atenae: Дуэль по дурацкому поводу Нет, в тот момент ему вовсе не казалось, что повод дурацкий. Если честно, тогда он вообще обо всём забыл. Ну, как мог капитан поступить подобным образом? Атос, конечно, опоздал. Невзирая на лекарство незнакомки, идти скорым шагом было трудно и больно. Он несколько раз останавливался, пережидая приступы дурноты. К тому же день выдался чертовски жаркий. Ему казалось, что будь хоть немного прохладнее, он чувствовал бы себя не таким варёным. И вот - опоздал. Гроза уже пронеслась. Потому что капитан был красный, Арамис – бледный и кусал губу. А Портос сжимал кулаки в бессильном молчании. Не будешь же драться с капитаном, в самом деле? Почему господин де Тревиль не пощадил гордость Портоса, ведь знает же, что ничего больше у него нет? А Арамис – он вовсе не кроткий юноша-семинарист, каким хочет казаться. Он же пылок до исступления, до отчаянных, безоглядных глупостей. Его нельзя доводить до такого состояния, никак нельзя. И к тому же, что бы они ни заслужили, предназначалось оно ТРОИМ. А вылилось на головы двоих. Ну, и самое скверное, что капитан решил это сделать при свидетелях. В углу жался какой-то юнец провинциального вида. И этот факт просто взбеленил Атоса. За что? Этот щуплый скуластый гасконец, наверняка, пришёл просить места в полку. И не исключено, что место будет ему предоставлено. Вчера ночью мушкетёры потеряли двух человек. Неужели господин де Тревиль не понимает последствий? Ведь видно, как этот паренёк всей душой жаждет мушкетёрского плаща. И после того, что здесь услышал - что он станет думать о своих товарищах? Впрочем, всё это пронеслось в голове Атоса на уровне полуосознанных впечатлений, а не мыслей. И было прервано вспышкой боли в плече, когда господин де Тревиль вздумал пожать ему руку. Нет! Не сейчас! Не при свидетелях… Его мольбы не были услышаны. Внезапно стало темно и душно. А когда к нему вернулась способность воспринимать окружающее, он обнаружил себя на кушетке в комнате смежной с кабинетом капитана. И под присмотром личного врача господина де Тревиля. Больше никого рядом не было, слава богу. Уже то, что он упал в обморок, словно девица, - само по себе скверно. Да ещё на глазах у сопляка. Будущего сослуживца, чёрт подери! Лекарь ругательски ругал того, кто накладывал повязку, утверждая, что всё сделано неправильно. У Атоса было подозрение, что повязка – дело рук Арамиса и Гримо, но он не собирался осуждать ни того, ни другого. В конце концов, не так уж плохо они поработали, если он всё ещё жив. Хотя, если уж быть справедливым, после того, как над раной потрудился личный врач капитана, стало значительно легче. Настолько, что Атос решил вернуться домой, не дожидаясь друзей, которые собирались его сопровождать. Лекарь сказал им, что раненый должен отдохнуть пару часов, так что Портос и Арамис разошлись по своим делам. Мушкетёр решил, что не стоит добавлять им неудобств. Боль уменьшилась, дурнота отступила. К тому же, мог вернуться капитан, а смотреть ему в глаза после сегодняшнего – удовольствие ещё то! Поэтому, невзирая на протесты лекаря, он встал, накинул плащ и вышел на лестницу. И едва не был сбит с ног в то же самое мгновение. Случись это ранее, не избежать бы Атосу глубокого обморока. Теперь же он взвыл от боли, но сохранил способность видеть, слышать и чувствовать. То, что он увидел, услышал и почувствовал, повергло его в ярость. Оказывается, налетел на него давешний гасконский мальчишка. Почти сшиб (мушкетёр едва удержался на верхней площадке), что-то неразборчиво буркнул и устремился вниз по ступенькам. Гнев полыхнул в Атосе с такой силой, что он едва удержался, чтобы не наброситься на щенка тут же. Вот оно! Теперь каждый провинциальный сосунок будет считать себя вправе с пренебрежением относиться к ним. И только на том основании, что видел их слабость. Нет, чёрт возьми! Атос шагнул и поймал мальчишку за перевязь, устояв перед соблазном тряхнуть изо всех сил. Гасконец обернулся, явив скуластую физиономию, на которой были написаны чертовски опасные вещи: насмешливый ум и способность мгновенно давать оценку происходящему. Было в нём что-то от Арамиса – это выражение тёмных глаз, явственно говорившее, что их обладатель себе на уме. И всё это сдобрено провинциальной неотёсанностью и изрядной долей наглости. Которую ещё никто не потрудился выбить. - …я сделал это нечаянно, и, сделав это нечаянно, я сказал: «Простите меня!». По-моему, этого достаточно. - Сударь, вы невежа. Сразу видно, что вы приехали издалека. Чёрт, вот об этом не стоило говорить. Какая разница, откуда он прибыл? Если всё дело в том, что он может разглядеть тебя насквозь, как только даст себе труд приглядеться. Атос поймал себя на том, что злится оттого, что такой вот щенок, наверняка наделённый вдобавок ещё и острым языком, может устроить кучу неприятностей тому, кого не полюбит. Нет, надо это пресечь! Раз и навсегда. Тем более что мальчишка вовсе не испугался. Ну, ещё бы! Кто станет бояться тех, кого капитан мало что розгами не порол? - Хоть я приехал издалека, но не вам учить меня хорошим манерам, предупреждаю вас. - Кто знает! Вот. Вызов сделан, остались детали. Он заполучил свою дуэль по дурацкому поводу. Которая почему-то очень важна, если верить словам маленькой незнакомки. Полдень приближался. Удушливая жара делалась всё нестерпимее. Кажется, к вечеру опять будет гроза. Хотя он имеет все шансы её не увидеть. Всё же столкновение с мальчишкой не прошло для Атоса даром. Растревоженное плечо снова начало ныть и, кажется, кровоточило. Были основания думать, что для него все неприятности закончатся сегодня раз и навсегда. И эта мысль даже не печалила. Он устал. Устал от дурноты и боли. Устал от бессмыслицы и презрения к самому себе. От того, что сам не понимает, кем становится. От горечи, затопившей душу. Это только казалось, что так просто стать другим. Есть вещи, которые не изменишь, как ни старайся. И если в глубине души ты привязчивый, впечатлительный дурень, от одиночества ты тоже смертельно устанешь. Странно, у него же есть Портос и Арамис. Почему он чувствует себя одиноким? Или всё дело в том, что он сам оградил себя слишком прочной стеной, и они отступились, уважая его автономию? Кто решится проникнуть за эту стену с той же бесцеремонностью, как девочка из далёкого будущего? Кому это надо вообще? При мысли о странном знакомстве он едва не пожал плечами. Что же это за человечек, который его любит непонятно за что? Право, что-то щенячье есть в привязанности ребёнка. Когда вот так тебе смотрят в глаза и верят, что ты лучше, чем сам о себе думаешь. Понять, с чего бы это, он теперь едва ли успеет. Ну, разве что гасконский кадет даже не подозревает, за какой конец держат шпагу. А это сомнительно. Чёрт, а если и так - тогда всё ещё печальнее! Тот мальчишка – он тоже чей-то сын. И по нему кто-то горько заплачет, когда его походя убьет мушкетёр, озлобленный на весь свет. Пусть даже мальчишка противный и дерзкий, его всё равно мама любит. По Арману бы плакали. Хорошо, что родители не успели увидеть, во что он превратился. Кстати, а с чего он взял, что мальчишка противный? Торопыга безголовый, ну так все они в этом возрасте таковы. Помнится, самого Армана привычка перемещаться с большой скоростью не раз ввергала в неприятности. Как-то он даже ухитрился обрушить шкаф в дядюшкином замке. Правда, тогда он был значительно моложе. Нет, но как он это сделал? До сих пор загадка. Дядя утешал его, говорил, что просто половица подгнила, но Арман был безутешен - руины шкафа до неузнаваемости изувечили «Сравнительные жизнеописания» Плутарха. С чего он начал вспоминать собственные детские глупости? Почему его вообще в последнее время тянет на подобные воспоминания? Того ясноглазого парнишку он собственноручно похоронил на дне души, и воскресение невозможно ни при каких обстоятельствах. Или он похоронил его заживо? Времени до дуэли оставалось всего ничего. Только зайти домой, оставить кошелёк и послать Гримо за друзьями. Всё это Атос проделал прямо с порога, чтобы не поддаться манящему виду постели. Два жеста, три слова, большего не потребуется. К великому удовольствию Атоса, Гримо был от природы не очень разговорчив, а хозяин, во всём стремившийся к совершенству, совсем запретил ему разговаривать. Он нуждался в лакее, а никак не в собеседнике. Гримо ему подходил по всем статьям. К тому же, у парня было ещё одно замечательное качество – просто нечеловеческая честность. За которую он снискал репутацию недотёпы в том трактире, где Атос его нанял. И за это качество многое можно было ему простить, скажем, привычку витать в облаках и не реагировать на знаки. Ну, где ещё найдёшь такого чудака, который согласится тебя терпеть, не запуская руку в твой карман? Отправляясь на дуэль, Атос всегда оставлял кошелёк дома. Из практических соображений. Рыцарские времена, увы, миновали, взамен у дуэлянтов образовалась мерзкая привычка обшаривать карманы убитых. Пусть Атос никогда этого не делал, мысль о том, чтобы самому стать объектом чьего-то промысла, тоже претила. К тому же, будет, на что его похоронить в случае чего. И Гримо хватит на первое время, пока он не подыщет нового хозяина. Господину без лакея неудобно, но лакею без господина попросту голодно. Это плут Мушкетон долго без работы не останется, на Гримо в этом смысле надежды никакой. Кажется, этот олух сотворён именно для него, Атоса. Ему трудно придётся, если что… К монастырю Дешо он прибыл без четверти двенадцать. Время сожалеть о неудавшейся жизни ещё было, но это занятие уже успело порядком наскучить. Атос сел на камни, сложенные под стеной для ремонта, и принялся терпеливо ждать. Часы пробили полдень, никто не явился. Вероятно, друзья просто отсутствовали, когда Гримо передавал его приглашение (Болван, надо было посылать к господину де Тревилю, ведь они собирались туда – сопровождать его). Так что надежда на появление секундантов ничтожно мала. Впрочем, зачем ему секунданты? Провинциал наверняка явится без них. А этот призыв – не более чем дань слабости. Если его сейчас убьют, неплохо было бы успеть проститься. Да нет, какое к дьяволу «убьют»? Девочка-ангел сказала, что ему предстоит написать мемуары. А это предполагает не только определённый досуг, но и некоторую временную протяжённость. Выходит, убийцей будет он. Послышался быстро приближающийся топот. Гасконец летел к месту дуэли на изрядной скорости, не желая опаздывать. Трижды дурень! В такую-то жару. Вместо того чтобы беречь силы и дыхание. Увидав противника, мальчишка резко сбавил ход и приблизился шагом, который сам он, вероятно, считал приличествующим моменту. Свой берет он успел сменить на широкополую шляпу, которую не очень ловко прижимал к груди. Господи, ну совсем ребёнок! Щенок, восторженный и нескладный. То ли гасконец успел набегаться, то ли поразмыслил на досуге, но он больше не глядел завзятым задирой. Поза выражала почтение. Хотя было бы лучше, кабы он прекратил попытки быть элегантным и вежливым, что ему совершенно не шло. Зато чувствовалась изрядная доля восхищения манерами Арамиса. Прямо бросалась в глаза. Атос едва успел поймать и спрятать в усы улыбку. Но, дьявол, глаза, как обычно, его выдали! А гасконец успел заметить. Потому что на лице его мгновенно вспыхнула ответная улыбка, да такая искренняя, какую нечасто встретишь. Вот, так лучше! Побудь собой, мальчик, я хочу тебя разглядеть. Начали они с любезностей, конечно. Да так старательно, словно толклись в королевской приёмной. И парень тут же предложил перенести дуэль. Это было разумно, если принять во внимание самочувствие Атоса. И никоим образом не облегчало положение гасконца. К тому же, он был готов поделиться каким-то чудодейственным рецептом бальзама, излечивающего раны. Что проверено на личном опыте самим визави Атоса. Нет, но откуда у него опыт по части ран? Разве что с дерева неудачно падал. А очень похоже! Если он вначале наскакивает на людей, а потом с готовностью извиняется, голова пострадала не раз. Атос отказался и стал с интересом ждать продолжения. Нет, кажется, не из страха парень предлагал отложить поединок. Неужели из благородства? Он с такой же готовностью предложил его прикончить тут же. Хотя можно не сомневаться, что это смирение – не более чем маска. Не станет он спокойно ждать, чтобы его прирезали. Ох, не станет! И всё же, какой занятный юноша. Образование, конечно, деревенское, но в беседе этого не почувствуешь. Неглуп, самое малое, что можно сказать. Но тут пришли Портос с Арамисом, и Атос взял свой поспешный вывод обратно. Если парень не глуп, то три поединка с тремя мушкетёрами в один день – это как назвать? А он-то решил, что гасконец похож на Арамиса. Чёрта с два! Это даже не гасконада, это донкихотство какое-то. Которое Атос терпеть не мог, потому что знал, в какой мере наделён им сам. Юноша, вам никто ещё не объяснил, что донкихотство опасно для душевного здоровья? И при этом мальчик умело пощадил чувства Портоса и Арамиса, мгновенно поняв, что им не хочется обнародовать причины дуэли. Чего не сделал сегодня капитан, который знал обоих гораздо лучше. И вот это чудо природы он сейчас должен будет убить? Атос взмолился Небесам, обещая с этого дня стать образцом выдержки и терпения, только бы не пришлось драться с этим непонятным мальчишкой. К которому он сам по глупости прицепился, если честно. Мало ли, что там ему показалось? Юноша ведь действительно извинялся. И снова извинился – за то, что едва ли даст удовлетворение всем. Прям, благороден и смел! Нет, во имя всего святого, ну как он должен его убивать?! Противники встали в меру, едва успев соприкоснуться клинками. Атос лихорадочно искал выход, решив ни при каких обстоятельствах не вести поединок насмерть. Но едва он успел это подумать, как из-за дальнего угла монастыря показались пять фигур в красных казакинах гвардии его высокопреосвященства. Те же, что и накануне, за вычетом одного, павшего жертвой собственного клинка в руке Арамиса. Кажется, господа гвардейцы горели желанием завершить начатое вчера. И были весьма близки к успеху, если принять во внимание отсутствие Феррюсака, гибель Сувре и Кампана, рану Атоса. Пятеро против троих – расклад почти смертельный. В том, что речь идёт не о позорном аресте, а об убийстве, никто из троицы не сомневался. - Эй, мушкетёры! Вы, кажется, собрались здесь драться? Де Жюссак добросовестно отыгрывал свою комедию для случайного зрителя, чтобы не возникало сомнения в том, что они просто намеревались задержать нарушителей королевского эдикта. Кто же знал, что нарушители откажутся подчиниться? Случайный свидетель смотрел во все глаза. Его вряд ли тронут. Зачем гвардейцам лишний противник? А Атос смотрел на гасконца. На гвардейцев смотреть неинтересно, их намерения до смешного ясны. Вон Каюзак уже потянул шпагу из ножен, не терпится приступить к поединку. Кажется, он обижен за вчерашнее. Удар, не достигший поставленной цели, и противник, имеющий наглость после такого оставаться на ногах. Не-ет, на Каюзака смотреть было неинтересно. На него Атос скоро насмотрится до тошноты. Куда интереснее то, что проносилось по лицу юного провинциала. То, от чего ярко вспыхнули глаза, становясь на редкость выразительными. Прежде они не пылали так неистово. Даже когда они с Атосом уже стояли ан-гард. О чём же вы думаете, юноша? - Господа, вас не трое! Нас четверо. На мне нет одежды мушкетёра, но душой-то я мушкетёр! Замечательно! Особенно то, что теперь не придётся его убивать. - Отлично. Как ваше имя, сударь? - Д’Артаньян. И Атос вдруг почувствовал, как сердце, которое он считал уже мёртвым или безвозвратно искалеченным, радостно забилось в груди, приветствуя чудо.
Atenae: Исподнее Святого Мартина Ирка размечталась. Так хорошо всё сложилось. Она рассказала, как есть. А он понял. Враки, что в средневековье люди совсём тёмные! Не Атос, это точно. О том, как теперь всё шикарно будет, она фантазировала много дней. Как она придёт туда и со всеми познакомится. И какие приключения у неё с ними будут. Терпела, сдерживала себя, чтобы не помчаться ТУДА немедленно. Мало ли, что ей хочется. Человек там раненый, пусть поправится сначала. А потом она туда будет бегать каждый день. Только надо переодеться, чтобы в неё пальцами не тыкали. Родители очень удивились, когда Ирка принялась посреди лета сооружать себе маскарадный костюм. В прошлом году на неё это накатило в ноябре, когда начало подмораживать и выпал первый снег. Но не в июле же! И ладно бы это был костюм индейца. В «Орлёнке» показывали «Среди коршунов», и по всем дворам скакали с дикими криками разнообразные личности в перьях. Но Ирка к этим личностям не примкнула. Вместо этого она заявила, что будет Котом В Сапогах, только хвост к штанам так и не пришила. Штаны были замечательные, сотворённые из необъятных сатиновых трусов тёмно-зелёного цвета, собранных на резинках. Получилось что-то вроде штанишек пажа, которые можно было натянуть поверх колготок. Рубашку с отложным воротником мама сшила сама. А ткань на плащ – восхитительно малинового цвета – Ирка высмотрела в Центральном Универмаге. Ленту в шов – и плащ готов. Красные осенние сапожки на ноги (ох и жарко в них летом!). Довершала наряд мамина фетровая шляпа с заколотым булавкой полем. Шляпа была ярко голубая. В общем, красота – это страшная сила. Портос бы одобрил. Но прежде, чем предстать перед мушкетёрами во всём своём великолепии, Ирка критически задумалась. Не над нарядом, им она была довольна. Над собственной персоной. Она ведь, если честно, не очень смелая. А вдруг там произойдёт что-то такое… вдруг она струсит у них на глазах… Это же просто представить невозможно! В общем, надо вначале испытать себя. Надо проверить, на что она на самом деле способна. А тут и возможность подвернулась. Мамина сотрудница выходила замуж. И конечно, родители были приглашены. И конечно, гуляние затянется на всю ночь. Папа сказал, что не пойдёт. Во-первых, он вообще не любит шумные гулянки. А во-вторых: «Маленькая одна дома». Но Ирка неожиданно заверила, что всё хорошо, ничего она не боится, и пусть папа идёт тоже, а то тётя Таня обидится. Папа поглядел на расхрабрившуюся дочку с сомнением, но потом им с мамой стало не до того: надо было искать подарок молодым, и на дачу съездить – клубнику собрать. А маме ещё в парикмахерскую. В общем, не успела Ирка оглянуться, как волнительный час испытания настал. Надо признаться, началось с разочарования. Оказалось, что ни темноты, ни бабушкиной комнаты она больше не боится. И даже интригующие ночные шорохи внезапно стали объяснимы. И лязг лифта за стеной не давал забыть, что на самом деле она вовсе не одна в этом мире. Да к тому же… если подойти к тому простенку и коснуться его рукой… Нет, Ирка себе решительно запретила, хотя при одной только мысли сладко заныло под ложечкой. Увы, несмотря на все старания, бояться в мире было решительно нечего! Разве что на улице… Была глубокая ночь, но психика, взбудораженная до предела, требовала подвига. Ирка решилась. Сунула ключи в карман, звонко хлопнула дверью и выбежала на улицу – как в ванну нырнула. Оказывается, в доме было намного прохладнее. А прокалённый за день асфальт и стены домов просто источали жар. И снова было нисколечки не страшно. Хотя чувствовалось всё как-то острее. В ясном небе застыла огромная луна. От неё и без того светло было, а на набережной светилась яркая цепочка фонарей. Поэтому к реке Ирка не пошла, хотя оттуда приятно тянуло прохладой. Вместо этого углубилась во дворы, где тень громадных тополей создавала желанный таинственный полумрак. Дворы все хожены-перехожены. Но это днём. Днём всё не такое. А сейчас у Ирки было странное чувство, будто это совсем не тот город, который она знает с пелёнок. Впрочем, это чувство тоже скоро пропало. Потому что повстречалась горбатая горка, на которой Ирка расколола зуб в первом классе. Вспомнилась ноющая боль в разбитых губах и слова зубного врача, о том, что лет в семнадцать придётся ставить коронку. Если до того времени зуб простоит и окончательно не развалится, а не хотелось бы – всё же передний резец. Зуб до сих пор не развалился, и щербину стоматолог умело сточил. Зато Ирка припомнила, что она тогда не плакала, хотя боль переносит не очень хорошо. Может она и вправду достойна дружить с мушкетёрами? Немного покачалась на качелях, пробиться на которые днём было практически невозможно – пацаны на них всё время раскачивались до «полусолнышка», получалось очень высоко. А Мирка однажды с них так упала, что камень изо лба торчал. И кровь всё лицо залила. Вот это, правда, страшно было. Почти как тогда – на улице Феру… Значит, высоты она всё же боится. До «полусолнышка» раскачаться не удалось – не хватало веса. Вспомнила, что мальчишки помогали расталкивать качели снизу, а потом отбегали. Ладно, придётся так… Ирка разжала руки и спрыгнула вниз с самой высокой точки. И отскочить успела, чтобы не получить качелями по затылку. Нервы приятно щекотнуло – но и только. Страх не пришёл. На проклятую горку она не пошла. Какой смысл? Всё равно не страшно, только зубами рисковать. Дурацкая она - эта горка – волнами вся. На середине примерно скатываться перестаёшь, приходится ерзать, чтобы спуститься. Вот так она всей пастью в железо и въехала. На крышу что ли залезть? Или гусеницу поискать? Размышляя, что бы ещё такое вытворить, девчонка покинула двор и затопала по сумрачной аллее вдоль ярко освещённого проспекта. Тоже не бог весть что. Но именно там долгожданный страх её нашёл. Навстречу двигался человек. Мужчина. И больше никого. Совсем. Ирка сбавила шаг, но потом убедила себя, что не боится и не подаст прохожему вида. Снова двинулась вперёд. Они поравнялись. Ей нет до него никакого дела. Она его не замечает. Старый какой-то, пятьдесят лет, наверное. Немытые волосы свисают над ушами. Она его всё равно разглядывала, как ни старалась не делать этого. И он её разглядывал. И обратился, не дав пройти мимо: - Сколько тебе лет, девочка? Ирка собрала всё своё мужество, чтобы казаться беззаботной. Она не боится. И непременно ответит. Ответить не успела. Мужчина внезапно шагнул к ней, а его рука коснулась тесных шорт внизу живота. - Тебе сюда семнадцать сантиметров войдёт? И вот тогда ужас стегнул её до потери сознания. В панике она рванулась прочь - на свет фонарей, словно там можно было спастись. И зацепилась за бордюр… Внезапно всё стало очень медленным. Ирка отползала на заду, разбитая коленка огнём горела. А мужчина шёл к ней, на ходу расстёгивая штаны… А потом вдруг полыхнуло синим и – совершенно бесшумно – между ней и насильником встал кто-то, кого она в первый момент не узнала. Увидела только спину в белой рубашке, тёмные волнистые волосы… ботфорты… Страх в Ирку уже просто не вмещался, она тупо сидела на асфальте и смотрела, как спаситель коротко, резко двинул правой рукой – и насильник согнулся вдвое. Новый удар – левой в зубы – заставил его разогнуться. Всё это в полном молчании. Но потом спаситель от души пнул насильника в пах, и ночную тишину раскроил истошный визг. Ирка даже не поняла, что визжит тот страшный мужчина, упав на колени и зажимая промежность. Но этот крик словно её саму от немоты излечил. Ирка судорожно вздохнула. Негромко совсем, мужик скулил громче. Но спаситель всё равно услышал. И обернулся. Только радоваться почему-то не было сил. Ирка отметила про себя, что он без шпаги. Значит, наверное, он того дядьку не убьёт. Но всё мысли стали какими-то далёкими-далёкими. И звуки тоже… Когда Ирка очнулась, Атос куда-то нёс её на руках. Она уткнулась ему в плечо и вдруг невозможно остро почувствовала его запах. Сыромятная кожа, пот, чистое полотно рубашки, что-то ещё – пахнет горьковато, незнакомо. Немного пахнет вином, но совсем не противно. А всё вместе – такое непередаваемо родное! Словно это не чужой мужчина, с которым виделась три раза в жизни, а кто-то очень близкий, кого хочется обхватить за шею и никогда не отпускать. Чувство было таким сильным, что защипало в носу. Ирка и не замечала, что её трясёт так, что зубы лязгают. Зато Атос заметил. Обнял покрепче, прижал к себе и пробормотал: - Всё, всё уже. Остановить негодяя, отлупить, лишить навсегда возможности угрожать детям – это он мог. А вот как утешают детей, мушкетёр не знал. Он вообще с детьми нечасто дело имел. И потому чувствовал растерянность. И куда идти, он тоже не знал. Он вообще не представлял, где оказался. Это могло быть время, в котором обитала барышня-ангел. Но она вполне могла бродить и в других местах. Оказалась же она у него. И тоже посреди ночи. И не единожды. Самое разумное, что он должен был сейчас сделать – это скрыться с ярко освещённой улицы, где могли заметить визитёра из другого мира. И дождаться, пока барышня придёт в себя. Потому, недолго думая, он направился во дворы, и там помедлил лишь мгновение, выбирая скамейку, чтоб была не на виду, но и не совсем лишена света. Коленка у барышни-ангела была разбита, её следовало перевязать. К счастью, носовой платок ещё совсем свежий. Ирка уже немного успокоилась. - Не надо меня носить, - сказала она тихо. И шмыгнула носом. – Я толстая. Вместо ответа он только хмыкнул, продолжая бинтовать ей колено. Толстая – не толстая, а платка хватило ровно на два витка. Ну и платки у них там, в семнадцатом веке! Было уже не так больно, а бояться рядом с ним вообще глупо. Так что Ирка даже шмыгать перестала. Атос поднял голову и строго поглядел на неё. Ой, что сейчас будет! - Итак, мадемуазель. Что вы делаете одна в такую пору? Нет, он вовсе не собирался быть суровым. Просто до него только сейчас дошло, что было бы, не появись он. И… не умеет он воспитывать детей. А сейчас, кажется, надо. Только как? У него было смутное впечатление, что с мальчишкой он как-нибудь справился бы. Но что делать с девчонкой – понятия не имел. - Где вы живёте? Она неопределённо дёрнула головой: - Там. Это следует понимать так, что они в её мире, в её времени? - Где ваши родные? Не могу поверить, чтобы они отпустили вас из дому в такой час. Ирка поняла - придётся отвечать правду. С ним – ничего, кроме правды. - Они не отпускали. Их на свадьбу пригласили – на всю ночь. А я из дому ушла. Он склонился ещё ниже, чтобы разглядеть в темноте её лицо. Словно не мог поверить, что на свете существует подобная глупость. - Во имя всего святого, зачем? - Храбрость проверить, - буркнула Ирка, опуская голову. Сейчас ей было совершенно очевиден весь идиотизм этой затеи. И то, от чего он её спас. И то, что теперь ей отчаянно стыдно смотреть ему в глаза. - Что-о??? - Храбрость проверить, - повторила она. Он резко выпрямился и пробурчал сквозь зубы что-то такое, чего Ирка и понимать-то не должна была. Проклятие, но не по матери, а что-то такое – про святых и ангелов. Ничего противного, в общем. Но удивительно. - Вы ведь по-французски ругаетесь, да? А почему я вас понимаю? Атос с изумлением уставился на неё. Так, словно у неё отросла вторая голова. Ирка снова шмыгнула и пояснила: - Ну, я же по-русски говорю. А вы про исподнее святого Мартина что-то сказали. Я понимаю. Почему? Он пробормотал себе под нос, теперь уже непонятно совсем. Ирка разобрала что-то вроде «эль каброн». - А это по какому? - По-испански. Не понимаете? - Нет. - Ну, хоть это… Чёрт, он не собирался учить дитя ругательствам! Он собирался сделать ей внушение и сказать о том, что девочке всегда надлежит слушаться родителей. Но после этого исподнего… Атос почувствовал, что голова у него идёт кругом. И надо ж было именно сегодня… Эта дата всегда преподносит ему сюрпризы, несовместимые с рассудком. Но чтобы настолько? Голова наотрез отказывалась соображать, что делать или говорить дальше. К счастью, барышня сама приняла какие-то решения. - Мне домой надо. Проводите меня, пожалуйста, - тихо попросила она. Идти оказалось недалеко. А то мушкетёр уже начал подумывать, не взять ли барышню на руки. Она ощутимо прихрамывала, но по счастью не жаловалась. И это вызывало уважение. Всё, что Атос смутно помнил о девочках, сводилось к тому, что это удивительно нежные создания, склонные к капризам на пустом месте. Но его персональный ангел в этом смысле больше напоминал нормального мальчишку, Невзирая на очевидную глупость. Впрочем, кто сказал, что мальчишки – святые? …То лето в Берри выдалось ненастным, и грозы следовали одна за другой. Да какие грозы! Стремительные, неукротимо свирепые, оглушительные, в заревах во всё небо. И с пронизывающе холодными ливнями, смывавшими посевы. Крестьяне гадали, за что Господь гневается на Францию. В гостиных Буржа судачили, что причиной гнева Небес стали грехи Кончини. Но все эти причины просто не могли иметь отношения к Жанно Пикару. Почему же молния убила именно Жанно? Тринадцатого июля, в два часа пополудни, когда стало очевидно, что идёт гроза, Арман ушёл из замка, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. И теперь стоял на берегу озера, наблюдая, как наползает непроницаемо-чёрная туча. На восточном берегу ещё светило солнце и было удушающее жарко, но с запада уже дохнуло леденящим ужасом, заставившим умолкнуть голоса жизни. Так, во всяком случае, казалось юному виконту. Пчёлы, только что гудевшие в траве, исчезли, и даже неутомимые стрижи перестали носиться над берегом. Арман стоял и ждал, сжимая кулаки и дрожа от возбуждения. Он не верил в то, что гроза – это гнев Небес. Ибо Господь справедлив. А то, что неумолимо накатывалось с другого берега, поднимая волосы и покалывая кожу торопливыми иголочками страха, не могло иметь к милосердному Господу никакого отношения. Это было самое Зло – чистое, без примеси, невоплощённое. С жадным утробным рычанием поглощающее всё, что было в мире светлого, доброго и человечного. Так же, как оно поглотило Жанно. Жанно Пикар был семнадцатилетним сиротой, пару лет назад взятым прислуживать в замке. Всегда спокойный и приветливый, с добродушной улыбкой на некрасивом, но привлекательном лице, он был безукоризненно честен и очень старателен во всём, что бы ему ни поручалось. Присматривать за юным наследником Жанно никто не поручал. Но почему-то он всегда оказывался рядом, когда Армана одолевала тоска. А приступы тоски в то лето случались слишком часто. Потому что мамы, милой, доброй, красивой мамы, больше не было на свете! От тоски не спасали даже книги, хотя Арман считал, что уж книги-то доставляют радость всегда. Но на этот раз забвения они не приносили. И тогда Арман в сердцах бросал их и убегал слоняться по окрестностям, надеясь, что сумеет выплакаться в одиночестве. Но выплакаться тоже не удавалось, что-то стало ему мешать. Должно быть, память о застывшем лице и ровном голосе графа де Ла Фер. Иногда Арману казалось, что если бы отец хоть на минуту позволил себе слабость, если бы обнял сына, прижал его к себе, взъерошил волосы, как бывало прежде, он смог бы, наконец, заплакать. И слёзы принесли бы облегчение. Но нет - ни слова, ни жеста слабости! Виконт должен был привыкать к мысли, что мужчины рода де Ла Фер переживают горе молча и бесслёзно. Но долговязому Жанно всего этого никто, понятно, не объяснял. И всё же он находил Армана везде, куда бы тот ни спрятался. И часто за руку уводил от опасных глупостей, которым виконт вдруг начал со страстью предаваться. Лазанье по деревьям, заплывы на глубину, скачки без седла в его исполнении из обычных мальчишеских забав превращались во что-то на редкость пугающее. Должно быть, потому, что Арман ко всему относился с невероятной серьёзностью. И когда Жанно доставал его, полузахлебнувшегося, из омута, он только вздыхал, не рискуя упрекнуть хозяйского сына – такой мрачный огонь пылал в синих, обычно ласковых глазах мальчишки. Лишь однажды, после штурма осыпающейся стены полуразрушенного замка, - штурма, который закончился повреждённой лодыжкой, - Жанно произнёс это вслух: - Отчаянный вы, месье Арман. Лишнее это – вот так-то. Случись с вами что, батюшке куда тяжелее будет! Неправильно это. Виконт не заплакал, но не мог заставить себя не кривиться от боли. Больше всего ему хотелось заорать на слугу, бросить в него чем-нибудь тяжёлым, сорвать злость, досаду и боль. Но у Жанно была одна особенность – на него трудно было сердиться. Потому что он был добр – той добротой, которая не нуждается в подсказках и одобрениях, а идёт от щедрости сердца. Потому Арман всё же ответил, вернее, буркнул сквозь зубы: - Правильно. - Да чего же правильного? – спросил Жанно, туго бинтуя несчастную лодыжку. – И опасно, и глупо, и страшно. Арман отвернулся, потому что слезы уже щекотались в носу. - Вот именно, что страшно, - продолжал Жанно. – Зачем оно вам, а? Арман знал за собой эту слабость, эту предательскую нежность характера. Мамино воспитание. Отец, Железный граф, был воистину твёрд перед любым испытанием. Особенно теперь… Хорошо бы закалить своё сердце так, чтобы оно не чувствовало боли! - Эх, месье Арман! Да ведь горе-то можно переживать по-всякому. Горе – оно такое, его никому не избежать, хоть ты граф, хоть виллан. Его терпеть надо, а лучше так, чтобы другим от вашего горя не горько было. Виконт был зол – за то, что грохнулся со стены, за то, что слезинки всё же катились из глаз, за то, что Жанно догадался, зачем он это делает. Да и вообще, что путного может сказать слуга? Арман ответил резкостью, а потом угрюмо молчал, пока Пикар нёс его на руках до замка. А через три недели Жанно Пикар шёл из деревни в грозу. И его убило молнией. Арман запретил себе оплакивать и эту потерю. Хотя очень остро ощутил её. И поэтому теперь он стоял на берегу и ждал грозы, словно встречал врага, отнявшего у него что-то очень дорогое… вроде брата. Своих братьев Арман не помнил, они умерли до того, как он родился. А будь они живы? Был бы он так же одинок? Он стоял на границе света и тьмы, сжимая зубы и кулаки, и твердил – то ли себе, то ли тому, что ему угрожало: - Ан гард! Это зло нельзя было побороть, его невозможно было вызвать на дуэль. Арман и шпаги-то не взял (что его, в общем-то, и спасло). Натиск этого зла можно было только пережить, выстояв и не дрогнув. Что он и делал. Дрожал под секущими струями, оглушённый несмолкаемым рокотом (в тот день гроза была особенно сильной). И на мгновение ему показалось, будто за спиной стоит кто-то очень сильный, умудрённый опытом и потерями – стоит и смотрит на сумасшедшего мальчишку – с усмешкой и одобрением. И тогда буря в душе внезапно улеглась. Слишком много было её вокруг. Арман сказал себе: «Это в последний раз!» И действительно, с того дня он стал почти прежним – приветливым и спокойным. Только вдруг безвозвратно вырос, слишком рано превратившись из мальчишки в юношу. И стойко пережил всё последствия своего поступка: гнев отца, вышедшего, наконец, из себя, розги, а потом довольно тяжёлую болезнь (он крепко простудился, пока возвращался домой). Сколько ему было тогда? Двенадцать лет? Но даже сегодня Арман не согласился бы считать эту глупость глупостью!
Atenae: Ирка чувствовала, что уши вот-вот воспламенятся. Лучше бы он за них оттаскал, чем шёл вот так рядом – молчаливый и мрачный. Доведёт до дома, развернётся – и исчезнет навсегда. И ничего с этим нельзя будет поделать. Потому что сама виновата. Дура несчастная! Хуже всего, что сейчас она снова заплачет. От боли почти никогда не плакала, а от обиды – всегда. А уж представить положение хуже просто невозможно. Даже при самой богатой фантазии. Ну, хоть бы что-нибудь сказал! Не дождавшись, Ирка всхлипнула и произнесла сама (на редкость гнусаво и противно, потому что слёзы уже стояли где-то в носу): - Я понимаю, что сделала непростительную глупость. Атос искоса посмотрел на неё, вздохнул и сказал как-то устало: - Непростительной она была бы, когда бы оказалась непоправимой. А так – ну, глупость и глупость. Они были уже у подъезда. Вот сейчас не станет причин её охранять и… - А как вы сюда попали? - Сам не знаю. Просто засветилась стена, через которую вы приходили ко мне. И показалось, что по ту сторону творится что-то нехорошее. А сегодня вообще очень плохая ночь... – говорил он как-то совсем глухо. Ирка стиснула его большую ладонь: - Ой, а я точно так же! У меня в квартире тоже стенка светилась. Вы, наверное, обратно через неё? Он снова вздохнул: - Наверное. Вошли в подъезд. Хорошо, что лифт отключили как всегда в полночь, и лифтёрша Мария Ильинична спать ушла. А то бы что она подумала? Ирке казалось, что она уже давно успокоилась, но ключ ёрзал вокруг скважины, не желая оказываться внутри. И руки дрожали, и всё внутри вдруг начало трястись. Наверное, целую минуту возилась с замком. В прихожей горел свет, она оставила его, убегая. Остальные комнаты были темны. Фонари светили в незанавешенные окна. И бояться уже совсем не было причин, ведь рядом был Атос. Но почему-то на Ирку накатила такая волна ужаса, что одна только мысль остаться в пустой квартире показалась нестерпимой. Мушкетёр прошёл в гостиную, совершенно невозмутимо оглядел непривычный интерьер, обернулся к ней. - Где же та стена? Ирка махнула рукой в сторону бабушкиной комнаты: - Там. Впрочем, это было излишне. Простенок отчётливо замерцал синевой, приглашая к путешествию. Ирка скорчилась на диване, подтянув колени к подбородку, и старалась сжать челюсти так, чтобы они, наконец, прекратили плясать. Не уходите! Ну, пожалуйста! Я больше не буду! Но почему-то совершенно невозможно произнести это вслух. Атос неожиданно обернулся. - Боитесь? Она кивнула. - Зажгите свет. Ирка послушно щёлкнула выключателем – и по стенам поплыли отражения разноцветных рыб. Этот светильник-аквариум всегда зажигали, когда хотели посумерничать всей семьёй. Открывали балкон, чтобы было слышно бормотание реки. А папа начинал читать стихи – смешно, немного подвывая, но Ирке это нравилось. Атоса чудесная лампа задержала на какое-то время. Мушкетёр молча изучал вначале движение рыбок внутри голубой прозрачной сферы, а потом их тени на стенах. - Вы можете не беспокоиться за меня, - отчаянно сказала Ирка, словно с моста прыгнула. – Я всё равно свой страх переборю. Его короткий вздох сделался ей уже почти привычным. И этот быстрый взгляд – чуть искоса - испытующий. - Никто не требует мужества от женщин. Вот уж это была совершенная неправда. Ирка так и сказала: - Неправда! Он усмехнулся: - Разве? Ну и представления у них там, в средневековье! - И ничего не разве! Женщина – не человек что ли? – сказала Ирка почти зло. – Вот на День Победы одно кино показывали – про женщин. Вы бы если увидели – так бы не говорили. У Атоса оказалась удивительная манера выражать свои мысли, не говоря ни слова. Вот сейчас его брови причудливо изогнулись, давая понять, что он не понял ровным счётом ничего. Но глаза блестели насмешливо и остро, словно предлагая объяснить. - Ну, это долго рассказывать. Вы же, наверное, торопитесь? Атос небрежно пожал плечами и сказал, что ничего важного его в эту ночь не ждёт. Так же небрежно отодвинул стул и присел у стола, поигрывая пальцами и глядя на кружение рыб в светильнике. Потом выпрямился, оборотившись к ней: - Я весь внимание. Итак, чудо произошло! Ей удалось задержать его хоть ненадолго. И они могут поговорить. Собственно, они ведь и не говорили толком пока. Значит, кино… - Ну, про кино – это просто. У нас умеют делать такие живые картины, словно театр, только не в декорациях, а по правде. Понимаете? Он двинул плечами: - Приблизительно. Вы хотели что-то рассказать, что изменит моё мнение о женщинах. И вот тут Ирка надолго застряла. Потому что пришлось рассказывать ему историю великой войны, а она её сама не очень-то знала, в школе ещё не проходили. Но была бабушка – мамина мама, которую на Украине, в оккупации, немецкий офицер пинал сапогами – так, что рёбра трещали. И бабушкин огород, усеянный гильзами и осколками. Ирка каждое лето находила их там. И обелиск посреди бабушкиного села, а на нём – шесть родных имён – мужчины Иркиной семьи, не вернувшиеся с фронта. Про всё это Ирка рассказывала долго и путано. Потом махнула рукой, потому что главное было всё равно про Риту, Лизу, Соню, Галку и Женьку. - Папа говорит, что про это книжка есть, только я её ещё не читала. Вот. Эти девушки – они добровольно пошли на фронт. У одной мужа убили, а у неё ещё маленький сын остался, но она всё равно пошла мстить врагам. У другой на глазах немцы всю семью расстреляли. А она самая красивая была, эта Женька, и про неё вначале плохо все думали, потому что она на фронте встречалась с каким-то полковником. Но она же его любила ещё до войны! – Ирка всерьёз заволновалась, что он не поймёт и осудит отчаянную Женьку. – А эта Женька потом такая героиня стала! Ещё студентка Соня была – еврейской нации. Я не очень сама понимаю, но вроде бы немцы евреев убивали больше всех. Не знаю, за что. Соня ничего – нормальная, красивая, стихи всё время читала, тихая такая. Галя – сирота из детского дома. Ей лет меньше всех было, она специально сказала, что ей семнадцать, чтобы на фронт взяли. А Лиза – дочь охотника. Потом Ирка мучительно соображала, как объяснить про немецких десантников, но оказалось достаточно сказать, что это была такая разведка. И что старшина Васков взял пять девушек, чтобы остановить тех двоих фрицев. - Только их было больше. Двадцать, наверное. Я не помню. И надо было не пропустить их, иначе бы они что-то важное взорвали. Тогда девушки придумали отпугнуть их – будто лесорубы работают. Костры зажгли, кричат, палками стучат. А немцы не поверили, проверять пошли. А Женька как выскочит: «Я купаться хочу! Федя, давай купаться, пока подводы не пришли!» И скачет там на виду у немцев и песни поёт. Старшина к ней выскочил, она давай брызгаться. Они там бегали в речке, пока разведчики не отошли. Подумали, что лесорубов много. А Женька всё хохотала, остановиться не могла. Во бесстрашная, да? Атос слушал, подавшись вперёд и уперев локти в колени. В лице больше не было вежливого безразличия. На её восторги он неожиданно ответил: - Бесстрашная? Не думаю. Ей было очень страшно. Это нервный припадок был. - Ну и что? Всё равно же немцев остановили! - Остановили. Но они едва ли ушли, верно? Ирка вздохнула: - Верно. Старшина Лизу через болото за помощью послал. Там пузырь лопнул, она с тропинки соскочила и утонула. А Соня за кисетом побежала – сапоги топали, немец услышал и ударил ножом. Она вскрикнуть успела, наши узнали. А Галка струсила. Старшина сказал сидеть, пока не пройдут, а потом стрелять. Она не дождалась, выскочила – и её убили. Нельзя трусить было. Атос задумчиво покачал головой: - Она ребёнок. - Но всё равно ведь нельзя! Потому и погибла глупо. Вот Женька с пользой погибла. Когда Риту в живот ранили, она от них со старшиной внимание отвлекала, стреляла до последнего. Её всю пулями изрешетили. Атос снова покачал головой, но на этот раз ничего не сказал. - А вот про Риту я не очень поняла. Она живая была, только раненая. Старшина её ветками прикрыл, пистолет дал, чтобы она отстреливалась, если что. А она застрелилась. А у неё сын остался. Но она же не трусиха была. Зачем тогда? Мушкетёр сцепил длинные пальцы, стиснул их так, что костяшки на мгновение побелели. - Освободила от себя старшину. Ранение в живот - это не только смертельно, но и очень больно. - Я папу спрашивала. Он говорит, что в Великую Отечественную войну уже излечивали такие раны. Она могла бы выжить. - Могла? Но тогда старшина должен был заниматься ею. А она хотела, чтобы он был занят врагами. Ирка вздохнула. Папа ей тоже так объяснил. И мушкетёр из семнадцатого века сказал то же самое. Какой он умный всё-таки! - Итак, все девушки погибли. А старшина? У Ирки внезапно задрожал голос. Эту сцену она помнила очень хорошо. Как старшина Васков ворвался в домик, стреляя и дико крича. И как фрицы ползли по полу, поднимая руки. - Старшина захватил немцев. Всех пятерых, которые остались. И кричал им: «Пять девчонок было, пять всего, а не прошли вы! Никуда не прошли!» И голос предательски сорвался. Только теперь было совсем не стыдно. И плакать тоже не стыдно. Ирка утёрла глаза и сказала сердито: - Вот. А вы говорите, что не требуется мужества от женщин. А сколько таких не в кино, а по правде было? Он снова задумчиво покачал головой. - У вашего народа какая-то совершенно свирепая, самоотверженная любовь к своей земле. - Вы не понимаете! Просто это война была такая. Двадцать миллионов советских людей убили за четыре года. Фашисты женщин и детей заживо в печах жгли. А мой дед Яша попал в сорок первом году в концлагерь и бежал. Так на него собак натравили и куски за проволоку покидали, чтобы никто больше не бегал. На этой войне только так можно было – или фашисты, или герои! А вы говорите! Впрочем, ничего он такого не говорил. Сидел рядом и думал. И лицо было такое… ну, не такое, когда он что-то пытается изображать, а совсем открытое. Всё-всё по нему видно. - Вы о чём сейчас думаете? - О том, что вам спать давно пора, - и почти улыбнулся. Глаза всё равно грустные, но Ирке очень нравится эта улыбка. - Не могу же я спать, когда у меня гости. Он улыбнулся заметнее: - Вы уснёте, и тогда я уйду. Ложитесь. Ирка давно уже чувствовала усталость. Аж голова кружилась. Потому она покорно свернулась калачиком на диване, позволяя укрыть себя клетчатым коричневым пледом. Обидно, что хочется спать, когда у них такой замечательный разговор. - Я вот тоже очень хочу стать смелой. А на самом деле боюсь. Он сел рядом с ней, поправляя плед на плече. - Чего же? - Ну, многого. Гусениц, например. - Чего??? - Гусениц. Мохнатых, но особенно таких лысых, жирных, зелёных. Этих вообще не переношу. В детском саду ещё меня один пацан стал пугать. Зажал листик в кулаке: «Гусеница, гусеница!» Я как размахнулась с перепугу. А там стенка такая возле умывальников. Он на эту стенку головой налетел, в кровь разбил. Его мама назавтра жаловаться на меня пришла, а воспитательница говорит: «Правильно, сам виноват, не надо было пугать!» Он долго с повязкой ходил. Мушкетёр усмехнулся: - И как, помогло? - Ну, как сказать? Меня он дразнить перестал. Но гад как был, так и остался. В первом классе с нами был, но потом ушёл, слава богу. Вредный. А знаете, я его когда ударила, мне почему-то противно так было. Хоть и правильно всё. Почему, а? Атос не сразу собрался ответить. А когда ответил, она уже, кажется, спала. Он так и не знал, услышала ли. - Наверное, потому, что никогда не надо бить только оттого, что страшно. Вы этому ещё научитесь. – И, помедлив, добавил. – Я сам бы хотел научиться. Одним беззвучным, гибким движением поднялся с дивана, не потревожив спящую барышню. Выход всё ещё светился, и Атос двинулся к нему, поглядев по пути на лампу с забавными рыбами. Как её погасить, он не знал. За окном занималось утро. Проклятый день и не менее проклятая ночь безвозвратно канули во вчера, не оставив обычного кошмарного осадка. И за это он тоже должен был благодарить своего смешного ангела. Бесконечный круговорот мыслей, из которого он не находил выхода, внезапно оказался словно за прозрачной стеной. Он никуда не делся, но Атос словно был вовне и переживал теперь совсем другое. Ну, скажем, судьбу пяти погибших девушек. И страхи этой девочки, которая так стремится стать героиней. Не ведая, что героинь иногда сжигают на кострах. А может и есть ещё где-то этот суровый мир простых и мудрых истин, просто он сам потерял туда дорогу, обманувшись однажды? А вот эта девочка совершенно чётко, по-детски наивно понимает пределы добра и зла. Да так истово, что глазёнки горят. Красивые, кстати, глазёнки. Он помедлил, разглядывая портрет задумчивой и чуть печальной женщины на стене. Мать? Если девочке повезёт вырасти похожей, может быть так же хороша. Вот чёрт, снова забыл спросить её имя! *** Ирка проснулась поздно. Папа с мамой вернулись со свадьбы и теперь отсыпались в своей комнате. Ирку оставили спать на диване, хотя обычно папа переносил её в кровать. Видимо, решил не тревожить. И хорошо, иначе увидел бы перевязанную коленку, которая была цела накануне. Платок мушкетёра присох к ране. Отдирать будет очень больно. Но после всего, что было в эту ночь, плакать совершенно немыслимо. Ирка засела в ванной, сунула колено под струю и долго отмачивала повязку. Потом так же долго стирала драгоценный платок. И всё вспоминала. Нет, всё-таки какой он замечательный! Даже когда ругается. Ирка вдруг захихикала, вспомнив это исподнее Святого Мартина. Надо будет тоже так выразиться при случае. Ещё бы понять, что там не так с этим исподним. А день вчера был просто необыкновенный. Она его навсегда запомнит. Интересно, а он тоже запомнит это чудесное тринадцатое июля?
Констанс1: Atenae ,я тоже уже читала это на другом ресурсе. но все равно спасибо.Напомнили мне школьное детство , как мы с подругами зачитывались Мушкетерами, и часто спорили, что бы мы им сказали если бы встретились с ними.
Atenae: Констанс1, спасибо! Значит, это не только мои глюки. Затея писать эту историю в канонах реализма была изначально несколько бредовая.
Стелла: Atenae , в который раз перечитываю. И при том, что есть немало мест, где я в корне не согласна с поведением Атоса, зацепило меня здорово, иначе не возвращалась раз за разом перечитывать. А знаете, я втайне все же надеюсь на продолжение, хотя ваши доводы против и убедительны. НО!.. А вдруг все же?
Atenae: Не тот д’Артаньян Пресловутая перевязь в разговоре всплыла невзначай. И что-то в этом разговоре Атосу чертовски не понравилось. В тот день собирались на улице Могильщиков. Потому что гасконец был единственным, у кого имелось вино - из запасов квартирного хозяина. Впрочем, после ареста Бонасье и бегства служанки добыть его тоже сделалось проблематично, но кое-какие запасы были сделаны заранее. Портос принялся за употребление этих запасов с непривычно задумчивым лицом. - Вас что-то тревожит, мой друг? – спросил Атос. - Признаюсь вам – да, - отвечал гигант. И против обыкновения ничего не прибавил. Только бросил взгляд на д’Артаньяна. Взгляд был далёк от восхищения. Атос не стал настаивать. Захочет – сам скажет. Портос и сказал. Примерно пару бутылок спустя пришёл подзадержавшийся Арамис. Гасконец кликнул Планше, чтобы послать его за новой порцией вина, и, не дозвавшись, вышел сам в намерении устроить взбучку слуге. Тогда-то Портоса и прорвало: - Господа, я много думал над этим, но менее гадким оно мне не кажется! Почему сдать галантерейщика страже – это правильно? – он выжидающе уставился на друзей. - Потому, мой дорогой, - мелодично сказал Арамис, отхлёбывая божанси. – Что мы остались на свободе. - И вы того же мнения, Атос? Атос по обыкновению пожал плечами. Гигант продолжал настаивать: - Но вы сказали, что это было сделано хорошо? - Сказал. Бедному галантерейщику ничего не грозит, потому что он ничего не знает. А попробуй мы его отбить – это потянуло бы на заговор против кардинала. Нам с вами в случае ареста пытка не грозит, а вот этот несчастный… как бишь его? - Бонасье, - подсказал вернувшийся гасконец. - Так вот, этого Бонасье, говорю я вам, ждала бы дыба и испанский сапог. А на дыбе он бы вспомнил много такого, о чём вовсе не знал. Но мы не вмешались – благодаря д’Артаньяну. И Бонасье избежал худшей участи, а наш друг на свободе и может позаботиться о его делах. Вы думаете так же, Арамис? - Совершенно так же. Прибавьте к этому, Портос, что я говорил вам о племяннице богослова. А у меня нет ни малейшего желания, чтобы шпионы господина кардинала ходили за мной по улицам ещё и потому, что меня угораздило оказаться в одном помещении с господином Бонасье. - И всё же, господа… Вы сами поступили бы так же? Теперь пожал плечами Арамис. Атос же ответил: - Не думаю, что это пришло бы мне в голову. Потому я и сказал, что д’Артаньян – самый умный из нас. Было видно, что здоровяк остался при своих сомнениях. Он вытянул губы и покачал большой головой: - Не знаю, не знаю. - Чего вы не знаете, Портос? – весело осведомился гасконец. - Ну, положим, я не знаю, зачем это вам? От этого дела за версту несёт политикой. - А что плохого в политике? Полезная вещь. Многие этим занимаются, - гасконцу доставляло удовольствие дразнить гиганта. - Да боже мой! Ночной горшок – тоже очень полезная вещь, но вы же не станете мыть в нём руки? - Браво, Портос! Очень свежий аргумент! Вы стали чертовски осторожным, милый друг. - Я просто рассудителен. И хотел бы понимать, ради чего мы готовы по уши влезть в дела кардинала? И вот тут гасконец широко, но как-то нехорошо улыбнулся: - Потому, мой дорогой, что галантерейщик обещал заплатить. А я тоже хочу золочёную перевязь. И не такую, как ваша. Слова эти возымели необыкновенное действие. Портос поперхнулся вином, закашлялся и густо покраснел. И больше вопросов не задавал. Атос был единственным, кому не довелось лицезреть замечательную перевязь. То есть, он мог бы её видеть, если бы в тот день у господина де Тревиля вообще был способен что-то видеть. Не случилось. А больше Портос никогда её не надевал. Сказал, нужда заставила продать. Об этом посокрушались и забыли совсем. А теперь вот д’Артаньян зачем-то вспомнил. Что-то, видимо, было не так с этой перевязью. Атос вдруг поймал себя на том, что никогда не видел великана таким обиженным и… смиренным. Почему, чёрт возьми? Только лишь потому, что гасконец помянул безвременно утраченную роскошь? А Арамис? Молодой мушкетёр сосредоточенно разглядывал свои ногти, избегая встречаться взглядом с кем бы то ни было. Что произошло, чёрт возьми? То, что гасконец обидел Портоса – это очевидно. Как очевидно и то, что ему самому это понравилось. Во всяком случае, в глазах появился довольный блеск, и усы встали торчком. Ни дать – ни взять, мелкий взъерошенный петушок, обративший в бегство признанного короля птичьего двора. - Хорошее вино у бедняги Бонасье, - провозгласил д’Артаньян, лихо опустошая стакан. - Итак, господа! У кого есть соображения, как нам искать человека в чёрном? Я хотел сказать, жену галантерейщика. - Попадите в Бастилию, милый друг. Там вы её точно найдёте, - пробурчал Портос. Арамис продолжал изучать свои ногти с таким лицом, словно нашёл там нечто вызывающее крайнюю досаду. Потом всё же поднял глаза. - Можно предположить, что некоторые вещи могут быть известны в кругу приближенных королевы, но… - … но будем реалистами, господа! Ни у кого из нас нет доступа в этот круг. В лице Арамиса на миг мелькнуло сомнение. В тот же миг сменившееся решимостью. - Сожалею, господа, но дела вынуждают меня покинуть вас. - Вы же только пришли, Арамис! И вино ещё есть, – Портос уже забыл дуться. - И мы не выработали план поисков. - Уверен, что это у вас получится. Я присоединюсь к тому, что вы решите. - Но что мы можем решить без вас? – похоже, Портос не был столь уверен в интеллектуальном превосходстве д’Артаньяна, чтобы доверяться его решениям в таких делах. Арамис бледно улыбнулся: - Мне лестно ваше мнение, мой друг. И всё же – дела! – и исчез столь стремительно, что только пламя свечей колыхнулось. - Уже упорхнул! И почему мне кажется, что этот хитрец вечно знает больше, чем говорит? - Это потому, Портос, что вы сами вечно говорите больше, чем знаете. Гасконцу снова доставляло удовольствие дразнить Портоса. А Портос это снова терпел. - Ну, а вы что думаете, Атос? Атос думал, что ему не очень нравится то, что он видит сегодня. Вместо этого он сказал: - Я поговорю с господином де Тревилем. * * * День решительно не складывался. У капитана шёл званый ужин. Господин де Тревиль был одним из первых вельмож королевства, его дом посещало самое изысканное общество. Значит, придётся снова быть графом. К сожалению, во время своих суаре господин де Тревиль принципиально забывал, что его подчинённый скрывает титул и происхождение. Единственная уступка, которую капитан дозволял в этой ситуации – именовать мушкетёра так, как он сам предпочитает именоваться. Не забыть физиономии знатных гостей, изрядно вытянувшиеся, когда им впервые представили солдата со странным именем, невесть по какой причине оказавшегося в кругу вельмож. Дьявольский расчёт капитана был прост: воспитание не позволит упрямцу в изысканном обществе изображать из себя угрюмую пьянь, как он это делает в полку. Атос к вящей своей досаде был вынужден признать, что капитан оказался прав и неплохо его изучил. Со времён того первого приёма многое изменилось, и уже никого не удивляло его присутствие на званых вечерах господина де Тревиля. А светские гости даже находили общество «лучшего солдата полка» не лишённым приятности. Среди них, по счастью, почти не попадались те, с кем он имел дело в прежней своей жизни. А если когда и встречались, то не пытались возобновить знакомство, видя, что хозяин дома уважает его инкогнито. Итак, быть узнанным он давно не боялся. Плохо другое: после подобных вечеров ему бывало трудно вспомнить, на котором он свете. Маска грубого вояки, которую он на себя натягивал уже столько времени, начинала трещать по швам. Вместо мушкетёрской брани с уст внезапно срывалась изысканная латынь. А однажды он едва не выдал себя, когда Портос вздумал спросить совета по поводу какой-то тяжбы. Предложенное решение было верным, но зачем окружающим знать о том, что он наделён правом высшего и низшего суда, если сам Атос мечтал забыть об этом? С латынью, впрочем, решилось просто. С тех пор, как в компании появился Арамис, она звучала в разговорах регулярно. Молодой человек ни при каких обстоятельствах не согласился бы поступиться тем, что считал важной частью своей жизни, вопреки тому, что эта жизнь вынудила его надеть мушкетёрский плащ. Не поступался он ни завитыми локонами, ни утончёнными стихами. Над этим, случалось, подтрунивали, но видя, что Атос охотно принимает участие в учёных беседах, в конце концов, трунить перестали. Атос же положил себе усвоить этот урок от несостоявшегося аббата: так ли уж стоит зачёркивать всю свою прежнюю жизнь, пытаясь стать другим? Или всё же что-то в ней не заслуживает забвения? Итак, у господина де Тревиля были гости. Это обстоятельство уже перестало расстраивать Атоса - так, временное неудобство и не более. Если бы у него было только намерение приятно провести вечер. Но Атосу очень нужно было посоветоваться с кем-то мудрым, чьему мнению он доверял. Подошёл бы и Арамис, но после беседы на улице Могильщиков молодой мушкетёр исчез в неизвестном направлении, и Атос считал себя не вправе его разыскивать. А капитан был занят гостями, пришлось вести светскую жизнь до четверти десятого, когда хозяин сделал ему знак, приглашая в свой кабинет. - Итак, вас что-то беспокоит, мой друг? Вы не явились бы сюда по своей воле, чтобы скоротать вечерок. Выкладывайте, нет времени на манёвры. Удача, если нам удалось скрыться от гостей на десять минут. Атос улыбнулся. Вообще-то все считали его человеком непроницаемым. Но капитан сумел распознать его тревогу без слов. Положительно, королю повезло, что его охраняет господин де Тревиль. - Беспокоит – именно то слово, капитан. Хорошее слово, неопределённое и размытое. Улыбка вежливого хозяина мгновенно исчезла с тонких губ господина де Тревиля: - Ого, милостивый государь, вы не из тех, кто станет признаваться в безосновательных страхах! Что же происходит? - Вот это я и хочу понять. Вокруг нашего друга д’Артаньяна завязывается какая-то интрига, но я не слишком искушён в политике, чтобы уловить в ней какую-то логику и смысл. Вы же, как я заметил, предпочитаете держать его на расстоянии. Это так? Прямо поставленный вопрос заставил опытного царедворца кашлянуть, упрятав свои чувства в платок. Атос продолжал смотреть выжидающе. - Вы правы, молодой человек. Я пытаюсь сторониться его. Насколько это возможно. - Почему? Вы видите в нём то, чего не вижу я? - Возможно. Вы сами сказали, Атос, что не искушены в политике. Итак, что же вы видите в своём молодом друге? Теперь пришла пора мушкетёру поперхнуться неудобным вопросом. Подумав немного, он всё же ответил. - Д’Артаньян дерзок, он понимает, чем не является. И у него есть желание и силы, чтобы чем-то стать. Эти качества могли бы сделать его опасным. К счастью, он благороден. Поэтому в ситуации, не совместимой с честью, он не станет колебаться и выберет честь. Вы зря опасаетесь, капитан! Де Тревиль улыбнулся его горячности. Впрочем, улыбка вышла не слишком радостной. - О, с этой стороны ничто в нём меня не тревожит. Но вот обстоятельства его появления… Вы ведь слыхали эту историю о человеке в чёрном и потерянном письме? Разумеется, Атос её слышал не раз. - Признаться, похищение письма представляется мне полнейшей бессмыслицей. Я думал об этом, и мне кажется, что его просто затоптали в суматохе. - О, если бы всё было так просто! - А вы полагаете, что дело сложнее? Господин де Тревиль поднялся со своего места и пересел поближе к гостю, положив ему руку на плечо: - Я не полагаю, Атос. Я это знаю, - сказал он очень тихо. Этот шёпот, это пожатие заставили Атоса вздрогнуть. Итак, он был прав в своих неосознанных опасениях? Капитан помедлил, словно взвешивая то, что собирался сказать. Потом продолжил тем же тихим голосом: - Вы когда-нибудь слышали имя Антуана Россиньоля? Произнесённое имя ничего не говорило Атосу, потому он ограничился отрицательным жестом. - Это многообещающий молодой человек на службе Его Высокопреосвященства. Некоторые считают его богом криптографии. Россиньоль уже расшифровал для кардинала переписку испанского посла, и помяните моё слово – звёздный час этого юноши ещё впереди. Вы начинаете меня понимать? - Признаться, пока не очень. - Хорошо, тогда ещё одно имя: граф де Рошфор. Его-то вы, надеюсь, слышали? - Тот самый, что сыграл роковую роль в судьбе Шале? - Именно. А теперь складывайте один и один, Атос: человек, встреченный вашим другом в Менге – Рошфор. - Вот оно что! - Да, и представьте себе, сколько вельмож с удовольствием заплатили бы за его голову. Даже если в Менге он был по своим делам, а я склонен думать, что это не так… У Рошфора не бывает своих дел, все его дела – дела кардинала. Но даже если он был там по своим делам, повторяю я, что он должен был подумать о нападении д’Артаньяна? Что подумали бы вы, Атос? - Что гасконец не похож на охотника за головами. - Но в этом и опасность! Неуловимого клеврета кардинала убивает в трактирной ссоре мальчишка, которого никто не заподозрит. А он может убить, вы это знаете не хуже меня. Мышцы, как сталь, быстрота змеи, неутомимость волка. Думаю, Рошфору хватило считанных минут, чтобы заметить это. Потому он и повёл себя не так, как подобает дворянину. Полагаю, что он до сих пор поздравляет себя с этим. Должен ли я прибавить, что злосчастное письмо давно уже на столе у Россиньоля? И один бог ведает, что за подтекст он будет там искать. Что вы на это скажете, Атос? - Что господа кардиналисты перехитрили сами себя, - усмехнулся мушкетёр. – д’Артаньян – совсем не то, что они себе вообразили. - Э, вы так полагаете? Тогда сложите ещё один и один. Едва появившись в Париже и удостоившись короткого приёма у меня, этот юноша вроде бы случайно спасает жизни трёх моих лучших солдат. Думаю, что ни улица Феру, ни монастырь Дешо не были случайностью. Итак, что далее? Его Величество щедро награждает храбреца и без дальнейших проверок зачисляет его в гвардию. Нужны ли вам ещё доказательства того, насколько опасен этот хитрец, этот король шпионов, этот дьявол – д’Артаньян? Торжествующая улыбка капитана не на шутку испугала Атоса. - И как теперь убедить их в обратном? - Никак. В этом всё дело. Даже если бы вы попытались, у вас ничего не получится. Как вы сами заметили, наш юный друг деятелен и честолюбив, он сам найдёт случай влезть не в своё дело. Признаюсь вам, сейчас меня это даже устраивает, - капитан снова склонился к нему так, что их головы почти соприкоснулись. – В последнее время Её Величество ощутимо нервничает. Это может быть следствием холодности короля. Но с чего тогда оживилась её лучшая подруга? Не подумайте, будто я одобряю деятельность герцогини де Шеврез. Не одобряю и не желаю знать, чем занята эта особа. Но может пострадать королева. Потому меня даже радует, что какое-то время шпионы кардинала будут смотреть совсем в другую сторону. Капитана это может и устраивало, но Атоса – никак. Он сложил ещё пару цифр, неизвестных де Тревилю – и ужаснулся. Если госпожа де Шеврез продолжает свои интриги, если то, что происходит сейчас, есть лишь продолжение истории, начавшейся в Амьене, если пропавшая камеристка королевы должна была обеспечить встречу её величества с герцогом Бекингемом… ну, а что же ещё? В Амьене история вышла громкая, и роль герцогини де Шеврез в несостоявшемся свидании английского посланника с королевой была очевидна. Итак, если интрига, на которую намекнул капитан, действительно завязывается в Лувре, то д’Артаньян, сам того не ведая, рискует оказаться в самом её центре. Атос резко поднялся. - Я благодарю вас за урок, капитан. И за доверие, которое вы мне оказали. Всё сказанное лишь подтверждает: я был прав в своих опасениях. Д’Артаньяна нужно предостеречь. Капитан потеребил эспаньолку: - Вы так полагаете, Атос? Думаете, это что-то изменит в сложившемся положении? - Я не понимаю вас. Господин де Тревиль улыбнулся грустно: - Не понимаете. И в этом ваше счастье. Как я хотел бы быть столь же искренним, мой друг! Боюсь, что вам никогда не понять подобных расчетов. Всё это ниже вас. И всё же, и всё же… Слышали вы подробности казни графа Шале? Тридцать три удара тупым мечом. До двадцать седьмого он ещё кричал. Так вот. Я не хочу, чтобы это случилось с вами! - А д’Артаньян? - Увы, с ним это вполне может произойти. Взгляд капитана – неожиданно прямой – обрёл почти материальную силу. Атос ощутил его, как горячий толчок в грудь, от которого едва не пошатнулся. Несколько мгновений они молча смотрели в глаза друг другу. Мушкетёр первый отвёл взгляд. - Моя жизнь стоит меньше, чем вы полагаете. Даже для меня самого. Капитан вздохнул, словно признавая поражение в давнем споре, но всё же ответил: - Вы молоды и опрометчивы. Поверьте, если бы рядом с его величеством было поменьше де Люиней и побольше де Ла Феров, многое в этом королевстве шло бы иначе. Подумайте, соберитесь с мыслями. Куда вы торопитесь? Взгляните, уже без пяти десять! Ваш друг не успеет ввязаться в неприятности до завтра. - О, вы плохо его знаете, - пробормотал Атос, беря шляпу. * * * Было бы удивительно, если бы день, столь скверно начавшийся, закончился чем-то хорошим. Атос торопливо шагал через площадь Сен-Сюльпис, раздумывая, стоит ли поговорить с гасконцем немедленно, или необходимо самому как следует усвоить этот урок политической арифметики, данный ему капитаном. Единственное, чего он не собирался делать нынешней ночью, это спать. Было уже совершенно темно. На улице Феру признаки жизни подавал лишь кабачок, возле которого он был чудесно спасён полтора месяца назад. Д’Артаньяна там искать явно не стоило. Королевские пистоли истаяли без остатка, никто из неразлучной четвёрки не мог себе позволить роскошь пирушки. Так что мушкетёр уверенно прошёл мимо приветливых дверей и уже был готов свернуть к улице Могильщиков, когда что-то остановило его. В первое мгновение он даже не понял, что именно. Понадобилось какое-то время, пока Атос осознал, что стоит, уставившись на светящееся окно третьего этажа – окно своей собственной квартиры. Как угодно, светиться нынче вечером оно было не должно. Гримо ещё утром испросил разрешения отлучиться, и господин своё позволение дал. Ибо не мог дать ничего другого, включая ужин. Возможно, лакею удастся что-то раздобыть самому. Происходящее настораживало. Оставалась, впрочем, возможность, что Гримо раньше времени покончил со своими делами. Эту возможность Атос решил проверить. И постучался к хозяйке дома. Мадам Сюрже ещё не спала и очень ему обрадовалась. Почему-то она всегда оживлялась, когда обстоятельства вынуждали его обращаться к ней. Её не опечалило даже то, что постоялец ломится в столь неподходящее время, она только запахнула платок на плечах и подняла повыше свечу, чтобы он оценил её улыбку. - Гримо вернулся, или ключ взял кто-то из моих друзей? - спросил он, выдавив из себя приветствие. Слова всегда замерзали у него на языке при виде радушия мадам Сюрже. - Ваши друзья, господин Атос, не забывают вас ни днём, ни ночью. Это господин д’Артаньян. - Отлично, - мушкетёр кивнул скорее своим мыслям. – Благодарю вас и доброй ночи! Но хозяйка неожиданно шагнула наружу, оказавшись со своей свечой почти вплотную к нему. Атосу представилась чудесная возможность разглядеть кружево её чепца – мадам Сюрже была очень маленького роста. - Но, господин Атос, думаю, что сейчас вам не стоит подниматься к себе. - Это почему же? - Потому что господин гвардеец привёл с собой даму. - Что?! - Даму, сударь. И очень хорошенькую. - А, чтоб тебя в… И они всё ещё там? Вдвоём? - О нет, что вы! – мадам Сюрже радостно взмахнула своей свечой, заставив его отшатнуться. – Господин д’Артаньян ушёл тут же. А дама там. Так что вам не стоит туда ходить. Не хотите же вы её скомпрометировать? И мадам Сюрже посторонилась, приглашая его внутрь собственного жилища. Видимо, мысль, что в десять часов вечера молодой и красивый постоялец может скомпрометировать её самоё, хозяйку нисколько не волновала. Атос растерянно поблагодарил её и прянул в темноту. Когда дверь закрылась за мадам Сюрже, он снова потрясённо уставился в окна своей квартиры. Что за чёрт? Если это шутка, то гасконец зашёл слишком далеко! Такие шутки можно без последствий шутить с Портосом. С Арамисом – и то сомнительно. Удовольствие пару минут полюбоваться его смущённым румянцем не стоит, чтобы терпеть последствия его обиды. А обижаться Арамис умеет, и бывает в этом состоянии совершенно непереносим. Нет, он не скандалит, но его безукоризненная вежливость вкупе с этим голосом (бр-р, словно мокрым пальцем возят по стеклу!)… Даже с Арамисом такие шутки были бы неуместны. Но чтобы притащить даму к Атосу! Да что он себе думает, этот болван! И тут Атоса словно окатило ледяной водой. Вот уж кем гасконец точно не был, так это болваном. И прекрасно понимал, КАК обитатель улицы Феру способен отнестись к неуместному вторжению. И никогда не стал бы рисковать той ниточкой взаимной симпатии, которая начала завязываться между ними. Это странно, гасконец – почти мальчик, но с Атосом он сближался куда быстрее, чем с остальными. А это значит, происходящее – совсем не шутка. Ладно, допустим, юноша влюбился первый раз в жизни, потерял голову и потащил предмет своей страсти на первое свидание. Атос мог поклясться, что ещё утром сердце юного друга было совершенно свободно. Но почему он не привёл даму к себе на улицу Могильщиков? Был только один ответ, была только одна дама, которой никак нельзя было гостить в квартире господина д’Артаньяна. Это пропавшая жена квартирного хозяина, та самая камеристка королевы. О которой справлялся сам граф Рошфор, если вы случайно забыли. И если д’Артаньяну каким-то чудом удалось сдержать своё обещание и освободить её, куда ещё он мог повести беглянку? В близкое и надёжное место, где её не станут искать. Чёрт, это неуместно, но лестно! Атос отступил на противоположную сторону улицы и попытался разглядеть силуэт, мелькавший за окном. Вероятно, его движение встревожило таинственную незнакомку, потому что ставни неожиданно захлопнулись, только подтвердив его опасения. Мушкетёр прислонился к стене. Итак, что теперь? Если всё, что он навоображал себе, стоя под окнами, хотя бы частично было правдой, задуманный разговор с гасконцем становился жизненно необходимым. Но где сейчас может быть этот искатель приключений? Самая скверная возможность заключалась в том, что мальчишка вернулся к себе. Эту возможность следовало отмести в первую очередь, как ни была она невероятна. Атос развернулся и решительно зашагал на улицу Могильщиков. В доме господина Бонасье было тихо. Окно же д’Артаньяна светилось. Мушкетёр забарабанил в дверь, отодвинул отворившего ему Планше и в два прыжка взлетел по лестнице, переведя дух только посреди гостиной. Вопреки опасениям, гасконца в квартире не было. Лакей последовал за торопливым гостем, нисколько не удивившись. - Его нет, господин Атос. Увёл её, велел предупредить вас всех и… - Госпожу Бонасье? - Её, сударь. Видели бы вы, как он тут всех раскидал! Даром, что ростом мелкий. И этот удар, что господин Портос давеча показывал, ох, как к месту пришёлся! Решительно, этот Планше говорил слишком много. - Давно? - Нет, сударь, совсем недавно. И часа не минуло. Атос прошёлся по комнате, собираясь с мыслями. Так, мальчишке хватило ума, чтобы скрыться из дома немедленно. Потому что если его арестуют… да, господину кардиналу недолго пришлось смотреть не в ту сторону. Мушкетёр ощутил приступ бессильного гнева, когда подумал о забавах особ из высшего света, за которые юный провинциал должен поплатиться головой. В углу за камином обнаружилась дыра в паркете. Вот, значит, каким образом гасконец узнавал, что делается у соседей. Молодец! Не очень пристойно, но действенно. - Куда направился твой господин, Планше? - Не знаю, сударь. Торопились очень. - Ещё бы, - хмыкнул Атос про себя. И в этот миг в квартире Бонасье раздался резкий шум, и сразу несколько кулаков ударили в двери д’Артаньяна. - А, т-твою… - мушкетёр всё же выговорил вслух те фразы, которые весь вечер просились на язык. - Полиция, сударь? – ахнул Планше. - Вот именно. - И что мы теперь… - Ничего. Откроешь, пока не выломали дверь. Ты – недотёпа и олух. Я ничего не знаю. Твоёму господину никак нельзя оказаться в Бастилии. Вниз, быстро! Гримо бы понял всю пьесу, которую он изложил со спартанской краткостью. Но что из этого дошло до Планше? Атос с размаху бухнулся в кресло, лихорадочно размышляя, как сделать позу более непринуждённой. Надо чем-то занять руки, которые вдруг не к месту задрожали. Что это на столе? Книга, отлично! Что? Ронсар??? В этот миг полицейские ворвались в гостиную. - Чем могу служить, господа? – бросил Атос через плечо. К своему великому облегчению он заметил, что Планше, впустив служителей закона, занял позицию у камина, иными словами, над самой дырой. И был сама невинность. Если бы ещё в действительности д’Артаньян ни в чём не был виноват! И всё же нельзя дать им возможность осмотреть квартиру. Дыра в паркете – практически приговор. Как же быть? Офицер стражи сам подсказал ему выход: - Вы господин д’Артаньян? Говорить правду было немыслимо, врать не хотелось. Что бы такого сделать, чтобы оказаться невинным, как младенец, но не дать им возможности усомниться в его вине? Ишь, напряглись, как кошки. Не любят судейские военных. Ох, не любят! Атос выпятил губу и презрительно процедил: - Вы так полагаете, болваны? - Ах ты, сволочь! – задохнулся от гнева офицер. – А ну, ребята, бери его! Ребята ухнули и навалились. Мушкетёр зашипел от боли, когда ему вывернули руки. Да, на снисхождение рассчитывать не приходится. Посопротивляться или не стоит? Когда его выволакивали на лестницу, он бросил взгляд назад. Планше энергично кивал ему, всем своим видом показывая, что понимает. * * * Комедия «Судейские против военного» имела ещё пару актов и состояла главным образом из различного рода оскорблений, которыми Атос изобретательно поливал стражу, не давая ей возможности остыть и опомниться. Изображая бессильный гнев, он всячески избегал ответов на любые вопросы. Зато полицейские узнали о себе много нового. В результате никто из тех, кто производил арест, не заподозрил, что строптивый солдат - не тот, кого им поручено было схватить. Мушкетёр никогда не думал, что способен ломать такую комедию. Это было ниже достоинства не только графа де Ла Фер. Так никогда не поступил бы даже Атос. Но весь фокус состоял в том, что нынче в Фор-Левек угодил вовсе не Атос. Был арестован шевалье д’Артаньян, а от этого провинциала ещё не того можно ожидать. И лишь когда тяжёлая дверь камеры захлопнулась, Атос получил возможность перевести дух и подумать над тем, что же у него получилось. В камере было очень тихо, очень холодно и очень темно. Холод он ощутил почему-то сразу. Или просто его пробрал нервный озноб? Атос нашёл глазами светлый контур зарешеченного окна и уставился в него, не в силах заставить себя сделать хотя бы шаг в эту темноту. Итак, сегодня он защитил д’Артаньяна. Но какой ценой? Стоит ли мальчишка этой цены? И что теперь будет с ним самим? Неожиданно для себя мушкетёр обнаружил, что вовсе не горит желанием кончить жизнь на плахе. Как ни опостылела ему эта жизнь стараниями Анны, оказывается, не всякая смерть его устраивает. Он без того уже извалял в грязи родовое имя, чтобы позволить пачкать его обвинениями в государственной измене. Впрочем, ведь не граф де Ла Фер оказался заперт в этих стенах. Стражники были посланы арестовать д’Артаньяна и они арестовали д’Артаньяна. Мало ли чьё тело занимает в данный момент пространство, если в бумагах иное записано? Тем более что ничего дурного с этим телом пока не происходит. Теперь уже ничего не зависело от самого Атоса. Теперь можно было только надеяться на сметливость и верность Планше, который дождётся хозяина. На изворотливый ум д’Артаньяна, который сообразит, как доказать свою невиновность. И на благородство господина де Тревиля, который, может быть, решит не стоять в стороне и возьмёт на себя защиту юного земляка. Атос очень рассчитывал, что капитан, вопреки своим расчётам, посвятит гасконца хотя бы частично в то, о чём рассказал мушкетёру нынче вечером. А пока надо быть д’Артаньяном. Странный он субъект – этот д’Артаньян, право слово! Кто он, каков он есть? Неглупые люди, служащие его высокопреосвященству, убеждены в том, что это невозможно опасный хитрец и храбрец. Капитан мушкетёров почитает его карточным дураком, неожиданно всплывшим в чужой большой игре. А сам Атос, кем он считает молодого человека? Положительно, в д’Артаньяне было много такого, что привлекало к нему сердца. Но был и обиженный Портос, и его обида развлекала гасконца. Недостойно благородного сердца! Было пытливое любопытство, с которым юноша выведывал чужие секреты. Когда Атос заметил это, он дал себе слово, что о его секретах д’Артаньян не узнает никогда. Очень не хотелось попасть в зависимость от его цепкого ума и не менее цепкой воли. Не станется ли так, что люди, окружающие его, станут для молодого провинциала лишь ступеньками лестницы, ведущей наверх – к намеченной цели? Какова эта цель, д’Артаньян и сам ещё не представляет вполне отчётливо. Но это где-то очень высоко. И тут Атос устыдился своих мыслей. Ангел говорил, что эта дружба послана ему небом. Значит надо идти ей навстречу, надо раскрыть ей своё сердце, не заботясь ни о чём. Не отшатнулся бы сам гасконец, узнав о мерзких тайнах, что пятнают воспоминания мушкетёра? Так, может быть, вся штука в том, чтобы самому оказаться достойным обещанного чуда. И уповать на то, что его дружба в той же мере нужна молодому человеку. И что эта дружба способна очистить их сердца. И значит всё, что он сделал сегодня, было правильным. И маленький ангел говорил ему, что д’Артаньян – его лучший друг. Интересно, - подумалось ему, - знал ли об этих немыслимых делах, об этой головоломной истории тот человек, который писал о них через две сотни лет? Знал ли он, как нынче вечером поступит мушкетёр Атос? Если сам Атос не знал этого? И знает ли об этом его барышня-ангел? Глаза привыкли к темноте, или близилось утро и окно стало давать больше света. Контуры стен проступили полумраке. В углу Атос различил что-то похожее на кровать, и это что-то уже не внушало ему прежнего отвращения. Глубоко вздохнув, словно ступая в ледяную воду, он сделал шаг по направлению к ней.
Atenae: Один за всех и все за одного Из тревожного полузабытья Атоса вырвали грубо и решительно, стащив с кровати. Не успев окончательно проснуться, он рухнул на колени, больно ушиб их, и был немедленно вздёрнут за шиворот. Подобным образом с ним не поступали со времён невинного детства, когда он вздумал играть в соседском парке и был пойман садовником. Воспоминания о пережитом тогда унижении и бессилии вспыхнули в мозгу, помогая справляться с ролью. Граф де Ла Фер сумел бы остановить обидчиков взглядом, Атос – кулаком. Д’Артаньян пока не мог ни того, ни другого. Из этого следовало исходить. Поэтому мушкетёр опустил голову, позволяя себя тащить по коридору тюрьмы двум охранникам. Судя по невежливому обхождению, отпускать его пока не собирались. Он едва успел пригнуться, чтобы не разнести лоб о низкую притолоку, когда солдаты с размаху толкнули его в какое-то полутёмное помещение со сводчатым потолком. Чтобы не упасть, он сделал несколько быстрых шагов и затормозил только перед одиноким столом, за которым сидел худой человек в судейской мантии. Судейский поднял голову и неодобрительно глянул на узника. Атос внутренне напрягся, ожидая первого вопроса. Находясь в камере, он успел подумать над тем, как вести себя, но всё зависело от того, как начнёт разговор этот жёлчный человечек в чёрном. - Ваше имя и звание! – проскрипел комиссар, берясь за перо. Атос скрестил руки на груди, принимая пренебрежительную позу. Удача для него – судейский начал правильно. - Я не стану отвечать ни на какие вопросы, так как не считаю вас вправе их задавать. На каком основании меня схватили и держат взаперти? Комиссар оторопел. Даже родовитые заключённые, которым случалось попадать в эти стены, обычно вели себя иначе. Одни требовали свиданий, другие пугали высокими связями, но никто так решительно и нагло не отказывался от разговора вообще. - Сударь, эта мантия облекает меня правом задавать любые вопросы, и это право дано мне его величеством. Атос только усмехнулся. Чем меньше произнесёт он слов, тем меньше можно будет ему вменить впоследствии. - Отказываясь отвечать, вы усугубляете своё положение, а оно без того серьёзно, ибо обвиняетесь вы в государственной измене. Атос пожал плечами: - Не понимаю, о чём вы. - Сударь, четверо свидетелей, четверо служителей закона обвиняют вас в том, что вчера около десяти часов вечера вы грубо вмешались в производимое ими дознание. - Ваши свидетели либо лгут, либо пьяны, комиссар. Я не мог помешать им по двум причинам: первая та, что в десять часов вечера меня принимал господин де Тревиль, капитан королевских мушкетёров. А вторая состоит в том, что мне глубоко безразличны вы и ваши дознания. Я не интересуюсь полицейскими делами. - Это грубо и непочтительно! - сказал обиженно комиссар. Мушкетёр развёл руки, всем своим видом показывая, что огорчён не меньше, но что тут поделаешь. - Увы, это в самом деле так. Поэтому вы видите, что у меня нет ни малейшей охоты находиться здесь и отвечать на странные вопросы, задаваемые по странному поводу. - Это не странный повод! - голос комиссара сорвался на фальцет. – Это дело государственной важности, и его высокопреосвященство лично поручил мне в нём разобраться. - Ну вот, - сказал Атос. – А говорили – его величество. И укоризненно покачал головой, словно в надежде, что комиссар устыдится. - Сударь, вы издеваетесь над процедурой суда! - Ни в коей мере. Надо мной не может быть никакого суда, так как я ни в чём не виноват. Вы сами видите это, поэтому должны меня отпустить. - Отпустить?!! – вскричал комиссар. – Безумный! Вы понимаете, о чём говорите? Да если вы откажетесь отвечать, я вынужден буду в целях изыскания истины применить к вам пытку. - Вы сошли с ума, - снова пожал плечами Атос. – Я дворянин. Пытки применяются только к лицам низкого звания. - Да, это так, - подтвердил комиссар. – Но в исключительных случаях король может дать разрешение применить пытки даже к дворянину. И поверьте мне, кардинал добьётся этого разрешения. Вы вмешались в дела его высокопреосвященства, и это вам с рук не сойдёт. - Снова не понимаю, о чём вы, - спокойно сказал Атос, хотя внутри у него всё похолодело. Если сейчас будет произнесено имя д’Артаньяна, ему останется только две возможности: назвать себя и направить полицию по истинному следу, что совершенно немыслимо, или солгать и обречь себя на все последствия этой лжи. «Господи! – взмолился он. – Сделай так, чтобы комиссар был вспыльчивым идиотом!» - Итак, вы проживаете на улице Могильщиков, в доме галантерейщика Бонасье? - Ничуть не бывало. - Но вас задержали именно там! - Что с того? Мы с вами беседуем в тюрьме. Следует ли из этого, что вы живёте прямо за этим столом? - Да ты издеваешься над правосудием?! – проревел комиссар. Атос склонился, взявшись за край стола, и произнёс доверительно: - Ну, что вы, не над правосудием, конечно. Лично над вами. - Стража! – завопил судейский. Пара солдат, грохотнув алебардами, материализовалась у входа. - В камеру наглеца! Никаких сношений с внешним миром. - И всё? – спросил мушкетёр. Действительно, пока судейский не мог отдать приказ похуже. Но что будет завтра? Одно хорошо: имя д’Артаньяна так и не прозвучало. * * * Противный кровавый сгусток снова пополз по свежей ране, вызывая неизбежный глотательный рефлекс. Ирка съёжилась, пережидая боль. Теперь, три дня спустя, её уже не подкидывало на постели всякий раз, когда приходилось сглатывать, но было всё равно очень плохо. В довершение всего, её трепал жар, и голова была, как в тумане. Обидно оказаться в больнице посреди лета, но пришлось смириться с неизбежностью. Бесконечные ангины привели к тому, что последний год она больше хворала, чем училась. Так что откладывать операцию дальше не стали. Тем более что, врач сказал: удалять гланды лучше в детстве. И вот - удалили. Саму операцию Ирка помнила неотчётливо. Только то, что, несмотря на наркоз, было очень больно, и когда врач позволил передохнуть, она так стиснула зажим зубами, что там хрустнуло. Зубы не пострадали, наверное, хрустел зажим. Или мозги. Было очень похоже, особенно когда хирург принялся корчевать что-то в носоглотке при помощи инструмента, напоминавшего мотыгу. Когда всё кончилось, она едва не вышла в коридор в одной рубашке, стремясь скорее оказаться в постели. Медсёстры поймали, надели халат и отвезли на каталке. Но в палате было не легче. На соседних койках стонали все, кого прооперировали сегодня. Шесть человек. Ирка лежала без сна на спине и удивлялась, как они могут стонать в голос, ведь это так больно. За окном маячило мамино лицо, но смотреть не хотелось, потому что тогда наворачивались слёзы, а напряжение в изрезанном горле становилось невыносимым. Наверное, стоило чем-то отвлечься, Ирка решила почитать. На этот случай был припасён «Квентин Дорвард», но едва она вчиталась в начальные страницы, как на ум пришёл другой молодой человек, точно также ехавший на службу к королю. Ирка захлопнула Вальтера Скотта и потянула из тумбочки «Мушкетёров», которых мама передала час назад в качестве испытанного лечебного средства. Оказавшись в Менге в первый понедельник апреля 1626 года, она уже не помнила о противной палате, и даже боль как будто стала терпимой. Когда её обнаружили медсёстры, она уже дочитывала сцену в приёмной господина де Тревиля. Книга была конфискована, а старшая сестра сказала, что не видела ничего подобного за все годы работы. Ирка не стала сопротивляться, её уже клонило в сон. А к вечеру поднялась высокая температура, и стало не до книги. Очень хотелось пить, а пить было нельзя. В конце концов, сестра поставила на тумбочку стакан с холодным чаем и разрешила пригубить только тогда, когда станет невозможно терпеть. Ирка лежала, смотрела на этот чай и думала, можно ещё терпеть, или уже нет? Так прошла первая ночь. Назавтра стало легче всем, кроме неё. Ирка не знала, что тут думать, но оперировавший врач на обходе грустно покачал головой: - Лучше всех вела себя на операции – и так плохо переносишь больничный режим! Ирке была приятна похвала, а с остальным она ничего не могла поделать. И вот наступила третья ночь. Боль в горле уже не была такой острой, Ирка даже могла говорить понемногу, только голос сделался непривычно тихий и писклявый. А вот слабость не проходила. И вообще, почему-то было очень плохо. Так плохо, что снова захотелось плакать. Хотя причины вроде бы не было. В палате все давно спали. Ирка поднялась, влезла в халат и побрела к заветной дверце в конце коридора. А когда возвращалась обратно, с ней приключилось что-то нехорошее. Голова внезапно закружилась, разница между верхом и низом перестала существовать, в глазах полыхнуло лиловым. Она качнулась вперёд и неминуемо упала бы, если б её не подхватили сильные руки. А потом она, кажется, потеряла сознание… - …чёрт возьми, что же это такое? – испуганно вопрошал знакомый голос. Она ещё не слышала столько тревоги в этом голосе. Было очень темно и холодно. Так холодно, что Ирка тотчас застучала зубами. - Что с вами? – продолжал тревожиться мягкий баритон. - Холодно, - пропищала Ирка. Она так и не могла привыкнуть к своему новому голосу. Руки, бывшие единственным источником тепла, на мгновение исчезли, а потом её укутала с головы до ног плотная ткань. И руки вернулись снова, обхватив крепко-крепко. - Вы больны? - Да, - шепнула Ирка, утыкаясь в грудь Атоса. – Операция была. Гланды вырезали. Он мог не знать, что такое гланды. Ирка была уверена, что мушкетёр никогда не болел ангиной. Но он не стал спрашивать, просто усадил на колени и прижал к себе, пытаясь согреть. - Вы правы, здесь чертовски холодно, - пробормотал он. – Лето, они не топят. - Где мы? – спросила Ирка. Было темно, но в том, что это не квартира на улице Феру, она была совершенно уверена. - Фор-Левек. Меня угораздило попасть в тюрьму. Но я и представления не имел, что притащу сюда вас. Неужели это только потому, что я о вас подумал? - А, я помню, - сказала Ирка, почти засыпая. - Об этом было в той книге? – спросил мушкетёр, возвращая её из забытья. Ирка потыкалась лбом в его грудь, обозначая «да». Конечно, она помнила. Когда впервые увидела по телевизору старый французский фильм о мушкетёрах, ей больше всех понравился могучий Портос. Когда только начинала читать книгу, все мысли законно были отданы д’Артаньяну. Но был момент, когда сердце дрогнуло и пропустило удар – когда Планше рассказывал своему господину, как Атос занял его место в тюрьме. И с той поры ни о ком другом она уже не думала. - И вы знаете, чем всё закончится? – продолжал напряжённо вопрошать мушкетёр. - Да, - просипела Ирка. – Всё будет хорошо. Вас освободят. Его руки на момент нервно сжались. - Я не об этом. Вместо меня не схватят д’Артаньяна? Ему никак нельзя оказаться здесь, это верная погибель. - Почему? – спросила она. Безусловно, гасконец вмешался в серьёзные дела, но она не помнила, чтобы речь шла о плахе. - Господин де Тревиль сам сказал мне: его принимают не за того, кем он является в действительности. Кардиналистам кажется, будто д’Артаньян посвящён в весьма серьёзные дела. Они готовы на всё, чтобы обезвредить его и заставить говорить. Дело дошло до того, что сегодня мне угрожали пыткой. Теперь уже вздрогнула Ирка и выпрямилась, глядя снизу вверх. - Этого не было в книге! Он только кивнул, подтверждая её опасения: - А может ли быть так, чтобы события изменились по сравнению с написанными? - Я не знаю. Наверное, может. Написано одно, а в жизни было совсем иначе. Кажется, это называется «прототип». - Скверно, - сказал мушкетёр. – Совсем скверно! Ирка болезненно сглотнула. Натруженное горло давало себя знать. - По книге было так: вы им назвали своё имя. Они не хотели вас отпускать. Но господин де Тревиль пошёл к королю… - Знаю, - перебил он. – Капитан сделает всё, чтобы вызволить меня. Но станет ли он защищать д’Артаньяна? Вчера вечером он сказал много такого, что заставляет меня усомниться в этом. А я не смогу открыться, не будучи уверенным, что с ним всё будет в порядке. И тогда Ирка предложила: - Хотите, я сама схожу… не знаю, к господину де Тревилю что ли? А потом скажу вам, как он ответил. Чтобы вы не волновались. Мушкетёр уставился на неё и напряженно замер на несколько мгновений, потом отрицательно покачал головой: - Вы из другого мира. Вы – ребёнок. Вы больны, наконец. Я не могу рисковать вами! - Но другой связи у вас всё равно нет. А я – ваш друг. Вы сами для друга вон что делаете! Почему я не могу? Кажется, этот вопрос поставил его в тупик. - Только как это устроить? Кто меня послушает? Атос вздрогнул, отвечая скорее своим мыслям: - Арамис. Вас знает Арамис. - Арамис в Руане, по семейным делам. - Чёрт возьми! - А Портос? Он тоже видел меня тогда. Я-то его видела. - Не знаю. Мы никогда не говорили с ним об этом. И потом, самое главное – предупредить д’Артаньяна. Пусть идёт к капитану, пусть скажет ему, что я не открою своё имя, даже если меня колесуют. Не откроюсь, пока господин де Тревиль не возьмёт мальчишку под защиту! Ирка тихо вздохнула: - Я же незнакома с д’Артаньяном. Он мне может не поверить. Он очень умный, но такой… реалист. Атос сжал её плечи, потом обмяк: - Да, вы правы, это дурная затея. Ничего не надо предпринимать. Пусть всё идёт, как идёт. - К тому же я в больнице лежу, - сказала Ирка горестно. – И совсем не знаю, как оказаться в Париже. Кажется, я могу попасть только туда, где есть вы. - Да-да, - он был во власти каких-то своих мыслей и не очень её слушал. Но лицо его Ирке вдруг очень не понравилось. С таким лицом на плахе самое место. Он ведь и в самом деле, ничего никому не скажет, турок незавоеванный! - Ой, поняла! - вскричала она отчаянным шёпотом. - Я ведь могу попасть на улицу Феру! А потом Гримо меня проводит. Это возможно? Атос кивнул: - Да, так возможно. - Только дайте мне что-нибудь, чтобы он поверил, что я от вас. Или жест какой-нибудь покажите. Всё же мушкетёр выглядел рассеянным, это ей очень не нравилось. Она тряхнула его за плечи, выпутываясь из плаща, которым он её обернул. - Ну, жест, господин Атос! Вы же с ним говорите жестами! Ну, как сказать «Внимание, слушай!»? Атос шевельнул указательным пальцем, словно подзывая, а потом воздел этот палец вверх. - Это очень просто! Я смогу, честное слово! - Ирка чмокнула его в колючую щёку и соскочила на пол с такой бодростью, какой не ожидала от себя час назад. – Ждите! - Не надо! – запоздало встрепенулся он. Но она его уже почти не слышала. Да и не стала бы слушать. * * * Теперь предстояло самое трудное – выбраться из больницы. Ирка была послушным ребёнком, мысль просто убежать её не посещала. Она решила действовать законным путём. Прогулка в XVII век, оказывается, обернулась глубоким обмороком, во время которого она ударилась головой о тумбочку и прокусила губу. Всё это до крайности встревожило маму, когда она пришла её навестить. Ирка сразу заявила, что хочет домой. Мама пристально вгляделась в лицо дочери – непривычно кислое, словно она собиралась зареветь, - и пошла говорить с лечащим врачом. Из-за двери Ирка слышала только отдельные фразы: - …плохо переносит… - …увезём из города, пусть дышит свежим воздухом. Анастасия Александровна будет рядом, она приглядит... Лор Анастасия Александровна лечила Ирку уже три года. А когда папа взял путёвку на базу отдыха, выяснилось, что доктор будет отдыхать там же. Чёрт, Ирка совсем забыла, что надо ехать! Но не сейчас же, пожалуйста! Впрочем, пара дней у неё будет в запасе. Мама вышла от доктора и велела бегом собираться. Что Ирка и сделала. Губа там не губа, температура – не температура, но когда любимым героям угрожают расправой, медлить нельзя! Домой Ирку домчали с ветерком на служебном мамином «Уазике», и она осталась одна в родной квартире, из которой был выход в XVII век. Стоило только коснуться… Но теперь Ирка не спешила. Разговор с д’Артаньяном – это вам не шапка сомбреро! Это Атос мог поверить в её ангельскую сущность, гасконец не поверит даже реальным чертям с рогами и хвостом, если те придут его в чём-то убеждать. А она и убеждать-то толком не может – только шипеть да пищать. Вначале Ирка нашла своё самое лучшее платье. Белое, шёлковое, с крупными коричневыми листьями. Оно было красивое и ужасно жаркое, поэтому Ирка его не носила. К тому же, её смущала собственная фигура. Что уж себе-то врать, толстая – значит толстая! Кажется, в больнице она слегка похудела. Но на принцессу всё равно не тянет. Немного посидела, собираясь с духом, потом коснулась стены и шагнула в лиловый проём. Переход снова дался с трудом, только теперь уже некому было поймать её на руки. Ирка почти ничего не видела из-за мучительного головокружения, но всё же переставляла ноги, пока с размаху не налетела на стул. Стул был высокий, монументальный. Он с грохотом проехал по полу, но Ирка уже утвердилась на нём, переводя дыхание. И в это время из прихожей появился Гримо. Вообще-то Гримо она никогда не видела, но кому тут ещё быть? Поэтому Ирка встала и старательно воспроизвела жест, показанный Атосом. И ещё добавила от себя: - О! Гримо был очень высоким. Он немного сутулился, но Ирке всё равно требовалось задирать голову, чтобы поглядеть ему в глаза. Глаза были тёмные и глубоко посаженные. И нос большой. Ирка ещё не видела таких больших крючковатых носов. - Я от вашего господина, - просипела она. – Только вы говорите, пожалуйста. А то я столько жестов не знаю. Слуга кивнул серьёзно: - Я видел. Вы - ангел. - Не совсем, - честно сказала Ирка. – Но сейчас только я могу ему помочь. И мне надо к Портосу и д’Артаньяну. Гримо коротко кивнул и встал у двери, сделав приглашающий жест. Это так здорово, что он умный, и ему почти ничего не надо объяснять. Почти как его господину. Близился полдень, на улице встречались люди, поэтому сообразительный Гримо накинул ей на плечи тёмный плащ, - чтобы странная одежда не так бросалась в глаза. Плащ был длинный. В нём тут же стало жарко. Но зато никто не обращал внимание. Разве что на то, что полы слегка волочились по мостовой. Это было, наверное, смешно. Хорошо, что идти недалеко. Ирка и не предполагала, что друзья живут на соседних улочках. Она с интересом разглядывала подвижного парня, отворившего дверь. Парень был невысокий, крепкий, темноволосый. И сразу уставился на неё с весёлым изумлением, мгновенно разглядев и волочащиеся полы, и непривычный наряд под плащом. Это Планше, да? Господа, заседающие у д’Артаньяна, тоже уставились с изумлением, да только не на неё. - Гримо! – громогласно воскликнул Портос. – У тебя есть известия от твоего хозяина? Гримо утвердительно кивнул и выдвинул вперёд Ирку, положив ей руки на плечи. - Эт-то что за шутки? – спросил озадаченный д’Артаньян. Странно, у гасконца вовсе не было таких роскошных усов, как у Боярского в фильме. Усы у него росли редкие и едва угадывались. И весь он был такой молодой – младше брата Юры, который учится на четвёртом курсе. - Ангел, - коротко сказал Гримо. - Ты спятил? – поинтересовался гвардеец. – Вот так сюрприз для Атоса. То-то он будет рад! Но Портос уже вырос над столом, озадаченно вглядываясь в Ирку. И с чего это все считают Портоса толстым? Вовсе он не толстый. Здоровенный, как шкаф в маминой спальне, но довольно таки красивый. А глаза голубые-голубые. И круглые-круглые. - Вы меня должны были видеть тогда, на улице Феру, - сказала ему Ирка. – Помните? - Помню, - сказал Портос изумлённо и повернулся к д’Артаньяну. – Кажется, это вправду ангел. Арамис мне так сказал. А наш друг в таких делах разбирается. Но гасконец не спешил верить в святые явления. Он скептически усмехнулся: - Портос, вы когда-нибудь слышали, чтобы у ангелов была простуда? - Простуда? - Именно. У нашей гостьи явственно болит горло. Ангелы – существа эфирные, тела у них нет, следовательно, болеть оно не может. Вот сейчас этот умник ещё что-нибудь скажет – и прощай её миссия. - Это неважно, ангел я или нет, - отчаянно просипела Ирка. – Важно, что Атос в тюрьме вместо вас. И ему угрожают пытками. А он сказал, что не признается, если вы не пойдёте к господину де Тревилю и не расскажете про госпожу Бонасье и вообще всё-всё. И чтобы господин де Тревиль взял вас под защиту. А иначе он им не скажет, что его зовут не д’Артаньян. Она выпалила это единым духом, хотя под конец речи так захотелось плакать, что снова заболело в горле, и заканчивала она исключительно гнусавым голосом. Портос повернул голову к д’Артаньяну и проговорил почти растерянно: - А я ей верю. Он так и скажет. А ещё, что самое худшее, он так и сделает. Помяни моё слово. Гасконец только отмахнулся: - Знаю. Он несколько раз нервно прошёлся по комнате от окна к камину и обратно. Потом встал прямо напротив Ирки. - Откуда вы знаете про госпожу Бонасье? Ни за что не поверю, будто Атос поведал вам это. - И вовсе он ничего не говорил, - Ирка обиделась за любимого героя. – Очень надо! Всё это есть в книге про вас, а я эту книгу знаю наизусть. Хотите, я повторю, что вы сказали Констанции, когда встретили её на улице Вожирар? - Не надо, - быстро перебил д’Артаньян. - Какая книга? – заинтересовался Портос. – И что ты там сказал? - Не надо сейчас про книгу. Потом, - попросила Ирка. – Надо к господину де Тревилю. Вдруг он к королю уйдёт. А сегодня Атоса снова будут допрашивать. Я ему должна передать, что всё в порядке. Иначе – сами знаете, что будет. - Ага, - сказал Портос. - А как вы передадите? – спросил д’Артаньян. - Просто. Сначала к себе в XX век, а потом снова к нему в камеру. Только вы побыстрее, пожалуйста. А я здесь пока подожду. Здоровяк хотел ещё что-то спросить, но д’Артаньян взял его за локоть и потянул к двери: - Пошли. Надо его вызволять. Всё остальное после, когда будет время. - Атос сам всё объяснит? - Хотелось бы, чёрт возьми! И она осталась одна. Нет, не совсем одна. В уголке за камином обнаружился Гримо. Он сидел на стуле и нервно стискивал пальцы – до хруста. Почувствовав её взгляд, поднял глаза. - Всё плохо? Ирка только кивнула. Хорошо, что с Гримо почти не надо говорить, а то уже больно чёрт знает как! Молча подошла и стиснула его большую ладонь. Слуга только покачал головой. - Точно, - шепнула Ирка. – Беда с ним. Но всё равно он хороший. Гримо кивнул. Потом ткнул себя пальцем в грудь: - Меня пожалел… - он махнул рукой. - А вы ему знаете, как сейчас помогли? Правда. Всё оказалось очень просто, особенно с Портосом. Зря она боялась. Вот теперь всё точно будет хорошо. Правильно она сделала, что не стала полагаться на судьбу. Самой приглядеть надёжнее.
Atenae: * * * Ночь оказалась бесконечной. Сколько в ней всего уместилось? Арест, допрос, свидание с ангелом. А потом – тревожное ожидание, когда он десяток раз проклял себя за то, что согласился на это невозможное дело. Больной ребёнок в чужом мире! Да за одно это с него кожу мало содрать, надо ещё барабан сделать и стучать над головой: «Только о себе и думаешь, негодяй!» В своей тревоге Атос как-то забыл, что думал он кроме всего прочего о д’Артаньяне. А вообще, ему уже давно не приходилось ни о ком тревожиться. Он думал, что сердце, отравленное ложью, уже никогда не сможет вместить в себя чувство нежности и доверия. Но теперь, кажется, происходило невозможное. А ведь он ничего не сделал для этого. Он только перестал сдерживать то, что кипело внутри. И оно принялось изливаться наружу, затопив прежде всех его самого. Он понимал, что иначе просто не выживет. Без этой веры он сломается здесь, как тростник под ветром. «И ты не боишься, что тебя снова предадут и обманут?» Атос был готов ответить, что не боится. Что это, в общем, неважно. Что д’Артаньян – именно тот человек, которым он его хочет видеть. Юный Дон Кихот, прекрасный и искренний в страстных порывах своей души. И господин де Тревиль не сможет это не оценить. Странно - на то, чтобы осознать это, у него ушла одна только ночь... Целая ночь – на такую простую мысль! А теперь давно был день. Этот день тянулся столь же томительно. Что же у них там происходит? Он так и не заснул. Временами ему удавалось найти душевный покой, и тогда он сидел, наслаждаясь обретёнными чувствами тепла и уверенности в друзьях. Но потом Атоса одолевала тревога, причиной которой была болезнь его юной подруги и немыслимо трудное дело, которое он на неё взвалил. Он срывался с места и начинал мерить шагами камеру в бессильном ожидании. Справится ли она? Сумеет найти слова? А силы? Где взять силы больной маленькой девочке? Стоило ему подумать об этом, как из лилового сияния она вывалилась ему на руки -девочка-ангел – взмокшая, обессиленная и счастливая. Кажется, жар спал, но от этого слабость должна была только усилиться. - Всё хорошо… - выпалила она, и голос уже совершенно утратил нормальное звучание – то ли сип, то ли рык. Атос снова усадил её на колени и прижал к груди. - Устала, бедняжка? Она благодарно уткнулась ему в грудь. Помолчала какое-то время, потом тихо прошептала: - Они все там волнуются. Даже Гримо. И сразу всё поняли. Отличные у вас друзья. И умные. - Я знаю, - улыбнулся он. Потом подумала и уверенно добавила: - А Гримо у вас – просто чудо! Чудо… В самом деле? А ведь это не первый раз, когда он чудом возвращается в мир людей… В драке участвовали четверо. Точнее, трое били одного. Этот уже не сопротивлялся, только пытался прикрыть голову локтями, когда его лупили палкой. Но один из подонков приспособился пинать его в поясницу, и это заставляло беднягу разогнуться. Он даже не кричал. А гнусная брань, которая сыпалась с уст его мучителей, гремела и лязгала, как железо по камням. Слушать это было невозможно! Арман вышел из-за угла конюшни и встал перед ними. Он мог остановить их окриком, но звук собственного голоса был также невыносим. К тому же, они едва ли его услышат. Он ощерился, как пёс, и двинулся в середину свалки. Ему было всё равно. Полулакеи-полуразбойники были не прочь поправить свои дела за счёт проезжих – таких вот олухов, как этот дворянин, который искал приключений там, где не следовало. Они оставили на время свою прежнюю жертву ради новой. Среднего роста, худощавый молодой человек опасений не внушал. К тому же, он почему-то даже не вынул шпагу. И вид имел крайне нездоровый. Того и гляди упадёт. Но Арман не упал. Схватил за шиворот мерзавца, который тыкал носком сапога лежащего, и отшвырнул его в пыль. Потом развернулся и со всего маху врезал кулаком в челюсть тому, кто был к нему ближе. Костяшки пальцев отозвались болью. Лязг в ушах стал ещё громче – бандиты пытались обступать его, бранясь и угрожая. Тогда он выхватил шпагу и хлестнул наотмашь. Можно было ответить прямым ударом, но его внезапно замутило, когда он представил, как брызнет кровь. Хватит убийства, хватит… - Хватит! – прорычал граф каким-то нечеловеческим голосом, и этот голос убедил нападавших больше, чем всё остальное. Они побросали свои палки и бросились наутёк. Приглушенный скрежет какое-то время ещё доносился откуда-то издали, но уже перестал разрывать его уши. Вот только собственное запалённое дыхание было мучительно громким. А рядом прерывисто, со всхлипом дышал кто-то ещё. Да, этот… - на земле… Пусть он дышит потише. А ещё лучше – пусть его вообще не будет! Пусть никого не будет… и самого Армана тоже… Стоять на ногах и держать эту голову, наполненную гремящим железом, было уже почти невозможно. Но почему-то столь же невозможно было валяться на этом скотном дворе. И Арман из последних сил побрёл по направлению к дверям, откуда громыхало уже непереносимо, но там можно было упасть, зажать уши подушкой и отрезать все голоса. Ступеньки плясали перед глазами, когда он поднимался наверх, сумев выдавить только одно слово: - Комнату… Трактирщик что-то лязгнул вслед, Арман его не слушал. Он так стремился к этой тяжёлой чёрной двери. Но дверь отворилась с чудовищным скрипом, и это его доконало… Когда он очнулся, болели не только разбитые пальцы, но и предплечье. Грохот в голове уменьшился. Тихие звуки уже не доводили его до исступления. Арман поднял руку и почти без удивления уставился на повязку с проступившим на ней пятном – след кровопускания. Кто-то вызвал лекаря. Эта мысль повлекла за собой следующую: лекарю надо платить. Граф открыл рот, сморщившись от необходимости произнести хоть слово, но лекарь опередил его. Он старался говорить как можно тише: - Не волнуйтесь, ваш лакей уже расплатился со мной. Отдыхайте. Его голос звучал тихим скрипом. Это тоже было неприятно, но не так чудовищно, как всё прежнее. Если бы ещё он ушёл… никого не надо… Арман закрыл глаза. Гул в голове был монотонным, но, лишённый человеческих голосов, он переносился легче. Не надо людей. Не надо слов. Все слова – ложь, гремящее железо!.. Тишина баюкала. Но потом он уловил, что к этому тихому гулу примешивалось не только умиротворяющее пение сверчка, но и чьё-то сиплое дыхание. Граф уже настолько пришёл в себя, чтобы вспомнить – с ним никого не было. Он ушёл в никуда совершенно один. Неужели его отыскали? Он не сумел толком повернуть голову, только скосил глаза. Сопел незнакомый долговязый парень в рваной ливрее, утратившей вид и цвет. Нос у парня был сломан, потому он дышал так шумно. А, это тот самый…Смотрит собачьими глазами и молчит… хорошо, что молчит… Кошелёк нашёл, вызвал врача. Не украл. Хотя мог. Для чего тут сидит? Граф задремал, но проснулся мгновенно, когда под битым парнем скрипнул стул. Разлепил глаза и отметил, что комнату затопили сумерки. Битый просидел неподвижно несколько часов. Арман снова повернулся к нему (это далось легче, чем прежде) и произнёс непослушными губами: - Ты ел? Парень отрицательно качнул головой. - Закажи, - выдавил граф, чувствую, что на это уходят последние силы. - Что вам заказать? – спросил битый хрипло – так, что снова рвануло уши. - Вина, - простонал Арман. И когда парень открыл рот, чтобы произнести что-то ещё, перебил, почти срываясь на крик: - Не говори… ничего! – и обессилено упал на подушку. Новоявленный слуга умел передвигаться совершенно бесшумно. Арман задремал и очнулся оттого, что в пределах видимости появился бокал, до краёв наполненный вином. Он выпил всё, не ощущая вкуса. И графа де Ла Фер наконец поглотила долгожданная тишина… Да, не чудо ли, что он не сошёл с ума тогда – в самый страшный день своей жизни, отнявший всё прежнее и взамен подаривший Гримо? Безумие задело его краем – и отступило, позволив сохранить память и способность жить. Кажется, сейчас Атос даже не очень жалел об этом. Жизнь ещё способна принести ему чудесные открытия, вроде сегодняшнего. Оказывается, его всё ещё любят. Он способен вызывать это чувство, он способен сам его испытывать. Значит, всё ещё может быть хорошо. - Всё будет хорошо, - эхом откликнулась девочка, пригревшаяся и задремавшая у него на руках. - Да, - шепнул ей Атос. – Теперь я могу защищаться. У него есть друзья. И это замечательно, чёрт возьми! Они о нём позаботятся. Но и ему следует позаботиться… - За мной скоро могут прийти, - сказал он с сожалением. – Вам пора домой. У барышни не было сил, чтобы спорить. Даже ангелы, случается, устают.
Atenae: Не игра Солнце заваливалось за горы по-летнему неторопливо, и от этого зарево, разраставшееся на севере, казалось крадущимся в сумерках. Оно не было огромным, в полнеба. Но и того, что показывало свой край из-за горизонта, было вполне достаточно. Потому что днём оно выглядело приглушенным, дымным, розовато-фиолетовым, а сейчас неумолимо наливалось тревожным пульсирующим румянцем. Близко. Теперь совсем уже близко. Горка. Потом распадок. Ещё горка и ещё распадок. На западе изгиб дороги, на которую строители когда-то вывалили кучу бетона. Папа сказал, что пламя там не прорвётся. Потому что деревья в том месте отступают от бетонного пятна довольно далеко, а низовой пожар можно сбить. Гораздо опаснее на востоке. Там плотной стеной стоял сосновый бор, прячущий в своей тени две туристические базы. И этот бор покрывал весь лесистый мыс. До самого водохранилища. До самой дощатой панорамы, с которой Ирка смотрела на пожар. Панорама была построена на сваях, под ней плескалась вода вперемежку с хвоёй и мусором. Но большая часть веранды располагалась на суше, и колючие лапы сосен колыхались всего в нескольких метрах от лестницы. Если пламя прорвётся… Если тонкая цепь взрослых людей с зелёными ветками в руках его не удержит… если ветер чуть изменит направление, и пожар обойдёт их справа… Вот тогда огонь ринется прямо на мыс. Прямо на базу. На панораму, где остались семеро детей. Где стоит она, Ирка. Отец велел ждать на панораме. Здесь безопаснее, чем где бы то ни было на мысу. Но тогда, четыре часа назад, ещё не дул этот ветер. И была надежда, что заслон остановит пожар прежде, чем тот доберётся до дороги. Теперь уже горело за дорогой, Ирка была в этом уверена. Значит, взрослым пришлось отступить. Или… об этом «или» даже не думалось, потому что сразу всё немело внутри. Но если пожар прорвётся… Что делать на этот случай, она придумала сама. И даже подготовила всё, пока остальные смотрели на веранде кино «Никто не хотел умирать». Чёрно-белая картинка часто прыгала и подёргивалась, тогда маленький чернявый Димка подскакивал к телевизору и деловито стучал кулаком по крышке. Все на базе знали, как заставить работать старенький «Рубин». Ребята забылись и с увлечением «болели» за братьев Медведей. А у Ирки в голове прочно засело название, оно крутилось там, как заезженная пластинка: «Никто не хотел умирать… никто не хотел умирать…» Никто и в самом деле не хотел умирать. Потому, когда пришло известие о пожаре, взрослые повели себя очень по-разному. Те, кто жил в «нижних» домиках – поближе к пляжу – стали волноваться за детей. «Нижние» домики всегда давали тем, кто ехал с малышами. Но иногда там оказывались и такие семьи, где детей не было вообще. Ирка знала, что они там «по блату». Один из этих, которые «по блату», громче всех кричал, что надо немедленно вывозить людей на катере. Но комендант сказал, что места на катере не хватит всем. А тот, что «по блату», кричал, что всё равно. - Ну, что будем делать, Петрович? - спросил комендант Иркиного отца. - Пусть Женька вывозит, кого успеет… - сказал папа, досадливо морщась. Женькой звали моториста. - А базы как же? – задала вопрос Мадина. – В «Лазурной» людей ещё больше, а катера нет! И все посмотрели на отца. Хоть не все знали, что в молодости он был военным топографом и служил в тайге. А потом, в семьдесят четвёртом ездил тушить пожары в Горной Ульбинке. Комендант это знал, а другие папу просто уважали. - Просеки рубить нечем, - предупредил комендант. – Топора два всего. - А лопаты? - спросил инженер Лоскутов. - А сковородкой? - поддел кто-то, и вокруг сдержанно засмеялись. Все знали про подвиг инженера Лоскутова. В самом начале сезона какие-то пьяные вздумали ночью лезть в окно домика, стоявшего ближе всех к дороге. В этом домике жили три весёлых девчонки пятнадцати лет. А ещё там жил Лоскутов, привёзший отдыхать свою дочь и двух её подружек. И когда хулиганы полезли, он просто взял сковороду и ударил самого первого по лбу. Тот вывалился наружу. А через три дня сам обратился к врачу с характерной травмой головы. Об этом вспоминали всё лето. - Лопат штуки три есть, - ответил комендант. – Но тут не покопаешь. Скалы кругом. - Веток надо нарубить, - сказал отец. – Зелёных веток. Встать на открытом месте цепью и сбивать низовой пожар. В горле мыса, там, где уже всего. - А удержим? - засомневался кто-то. - Надо удержать, - просто сказал папа. Ирка не видела пожары семьдесят четвёртого года. Она тогда была маленькая совсем. Помнила только, что папы долго не было, а потом он вернулся, и от штормовки пахло горелым. Ирка тогда спросила, как они потушили пожар. И папа устало ответил, что не потушили, а просто пошли дожди, и всё само погасло. В самые первые летние каникулы Иркин класс возили с экскурсией в Горную Ульбинку. Над дорогой в чёрном ущёлье стояли чёрные скелеты сгоревших елей, и где-то внутри щекоталось робкое любопытство: а как всё было «тогда»? Страшно, поди? Теперь вот была возможность увидеть, но почему-то совсем не хотелось. Потому что это не игра. Всё по-настоящему. Ирка заставила себя повернуться в сторону моря. По вечерам оно казалось розовато-молочным. Но это когда спокойно. Сегодня дуло с берега, потому вода была тревожно-синей. Ветер от берега – это значит, будет легче грести… в случае чего. Только тогда трудно не промахнуться мимо Великана. Потому что понесёт прямо на тот берег, а столько ей никогда не выгрести. Она бы и в тихую погоду не решилась. Да ещё когда в лодке семь человек. Кино, видимо, закончилось, потому что на лестнице послышалось шлёпанье сандалий и деловитое сопение. Это Димка, Вождь Бледнопузых Отдыхающих. У Димки гайморит, он всегда дышит громко. Что не мешает ему быть вождём. Димка – парень стоящий! Жаль только, ему всего девять лет. - Смотришь? – Вождь Бледнопузых был уже рядом. - Ага. - Близко уже? Ирка неохотно ответила: - Близко. Признавать это вслух не хотелось, но Димка всё видел сам. И сказал то, что должен был сказать настоящий вождь: - Что мы делать будем? На самом деле Димку никто вождём не выбирал. Его назначила Мадина, студентка педагогического института, отдыхавшая с друзьями в седьмом домике. Друзья пили пиво и катались на катамаранах, а Мадина собрала из базовских ребят команду, назвала Племенем Бледнопузых Отдыхающих и отрядила Димку командовать. И все понимали, что она права, и что вождя лучше не найдёшь. А отдыхать стало в сто раз веселее. Хотя Мадина теперь не играла, потому что к ней приехал жених Кайрат, и она всё время была с ним. А Димка командовал справедливо, и каждый день выдумывал что-то новое. Однажды они рисовали карту своих владений, и Валя Маслякова обиделась на Ирку. Вале показалось, что Ирка нарочно рисует её домик не таким красивым, как свой. Ирка обиделась тоже. Хотя где-то внутри, самую капельку, Валя была права. Ирке хотелось, чтобы её домик на карте был красивее остальных. В общем, не тот поступок, о котором хотелось рассказать Атосу. Все крепко разругались и разошлись в слезах, но вечером Димка дал сигнал собраться. Племя всегда собиралось «у Льва» - побитого гипсового изваяния, выкрашенного жёлтой краской. Лев лежал на гранитной плите, и вокруг было ровно столько места, чтобы усесться пятерым. И когда все пришли, Вождь сказал, что карту надо перерисовать, чтобы все домики были совершенно одинаковые, только разного цвета. А ссориться они не будут, потому что завтра в поход – на бледнопузых с соседней базы. А как можно идти в разведку с теми, кому не веришь? И все с ним согласились. И завтра было очень здорово, когда они прошли по всей «Лазурной», нарядившись в перья и потрясая томагавками. В «Лазурной» почему-то почти не было детей. Но те, что попадались, смотрели на них с нескрываемой завистью. Ирка тоже с удовольствием играла теперь в индейцев. Почему-то играть в мушкетёров стало неловко. Нельзя же играть в живых людей, правда? Свою тайну она не могла доверить никому, разве что Мирке. Но Мирки не было рядом. Потому первые дни на базе её неудержимо тянуло убежать куда-нибудь, чтобы побыть наедине со своей тайной. Ирка начала меняться внутренне и внешне. Словно заполняла собой наконец найденную форму. И поняла это совершенно неожиданно – надевая штаны, чтобы снова лезть в гору. Штаны стали короткими и широкими. Не падали пока, но болтались. Она здорово выросла за какой-то месяц. И вдруг сделалась очень подвижной, ей всё время хотелось скакать по камням, взбираться на скалы, плыть, бежать, вдыхать пряный сосновый дух. Её словно распирало изнутри ощущение лёгкости и силы. И ещё что-то, чего она не могла определить. Непривычное тело вначале жаловалось. А Ирка радовалась, взобравшись на очередную скалу и созерцая мир с высоты. Смотреть со скал – совсем не то, что с панорамы. И рядом никого. А на панораме всегда слышно, как внизу бормочет телевизор, как катают шары в бильярдной. И обязательно кто-то наверх лезет. Разве там уединишься? Однажды вечером, сидя на тёплом граните и любуясь разом на две бухты, Ирка сочинила стих. Почти сочинила. До этого она уже придумала один в первом классе – про октябрьский дождик и то, как дети идут в школу. Но такого настроения, чтобы стихи придумывались сами, с Иркой ещё не было. Она пока не знала, какой будет стих, но четыре строчки запомнила: Не слово, не мелодия, не эхо, Но вслушиваюсь робко, чуть дыша. Как сложно всё! А может просто это Взросление приходит, не спеша? По Атосу она скучала, конечно. Но это было тоже радостное чувство. Потому что она вернётся и снова увидит его. И ей будет, что ему рассказать. Кажется, ему приятно, когда она рассказывает. В последний раз они виделись накануне Иркиного отъезда. Ну, не могла же она уехать, не убедившись, что его отпустили? Всё ли с ним в порядке? Гримо встретил её улыбкой. У него это не очень получалось, но когда человек улыбается искренне, это всегда видно. Атос тоже улыбнулся. Он выглядел уставшим, так что Ирка хотела сразу убежать. Но он ей не дал. Хотел удостовериться, что она здорова. Ирка заверила, что всё в порядке, и даже голос стал уже не такой писклявый. А в доказательство принялась рассказывать какую-то ерунду о том, как минувшей зимой они с Миркой играли в Иркиной квартире, будто сидят в пещере, и вокруг воют волки. Пещерой был стол, придвинутый к стене. А за волков пришлось выть самим. Пока играли, совсем стемнело, и стало страшно. И тут в двери что-то заскрипело. И они вылетели из-под стола с криками ужаса. А это папа с работы пришёл. В общем, глупость полнейшая! Ирка даже не помнила, с чего она про это рассказывать начала. А потом поняла, почему её так понесло. Атос сидел у стола, подперев руками щёку, и улыбался – очень спокойной и мягкой улыбкой. Такой она у него ещё не видела. - Глупо, правда? – спросила тогда Ирка. - Нет, просто забавно, - ответил он. Но улыбаться не перестал. - Вам нравится, когда я всякое такое говорю, да? Или вы просто терпите? - Нравится, - сказал он. - А почему? Он пожал плечами. - Ну, просто потому, что это вполне невинные вещи. Я в вашем возрасте вытворял и похуже. - А расскажите? – попросила Ирка, почти не надеясь. Атос хмыкнул и пожал плечами, продолжая, однако, улыбаться: - О, я был неисправимый фантазёр! И что самое скверное, всегда пытался воплотить свои фантазии в жизнь. Хотите - расскажу, как я боролся с великаном? - Конечно! Он никогда ещё не рассказывал Ирке о себе. И что-то говорило ей, что эту историю и друзья его не знают. - Мне было семь лет, и я бредил подвигами рыцарей Круглого Стола. Разумеется, сам я был королём Артуром – никак не меньше! Меч из камня к тому времени я уже извлёк – отодрал от стены фамильную шпагу работы Челлини. Мне досталось, конечно, но это не охладило мою жажду подвигов. Злобной Феи Морганы встретить мне не пришлось, Акколона Галльского тоже. Оставалось часами стоять на берегу, ожидая, пока Дева Озера подарит мне Экскалибур. Шпагу-то отобрали! А на Троицу мы всей семьёй поехали в Бурж, и там мне подвернулся Генуэзский великан. Помните эту историю? Он даже не спросил, читала ли Ирка про рыцарей Круглого Стола. Словно это само собой разумеется. А она читала. У брата Юры была такая толстенная книга со страшным названием «Смерть Артура». Но на самом деле больше там было про жизнь и приключения благородного короля. Так что Ирка только кивнула. Атос усмехнулся и продолжил: - Самое забавное, что он действительно был итальянец. Иначе мне бы в голову не пришло. Домашний учитель старательно набивал меня языками, так что итальянскую речь я узнал. Только смысла не понял. Но сразу, разумеется, понял, что происходит. Дело было у гостиницы, мы только приехали, и я неожиданно оказался предоставлен сам себе. Вокруг никого. Только этот громадный детина, который громко кричит на благородную даму и хватает её за руку. В легендах Генуэзский великан был простолюдином, а мой оказался знатным. Но ведь благородный человек не может так вести себя с дамой! Разумеется, он хотел похитить несчастную Бретонскую герцогиню и… Ну, как я мог допустить это, ведь бедняжку ждала страшная смерть? - И что вы сделали? – спросила Ирка, будто речь на самом деле шла о подвиге короля Артура. Атос смущённо хмыкнул и потёр нос: - А что сделал Артур на моём месте? Отсёк злодею… гм… срамные органы. А потом щитом снёс ему полчерепа. У меня не было ни щита, ни меча. Была только книга, но сам король едва ли стал бы возражать против такого её использования. Так мне казалось, во всяком случае. Я подошел и ударил великана в пах. А когда он согнулся, изо всей силы хлопнул его книгой по голове. В углу тихо хихикнули. Атос покосился на Гримо, но не отругал его, а весело закончил. - Так я почти победил великана. - Почему почти? - Ну, чего вы хотите? Я был маленький мальчик, а в нём росту не меньше, чем у Портоса. И со мной не было ни Кея, ни Бедивера, чтобы отрубить ему голову. В конце концов, я был пленён, схвачен за ухо и неминуемо оказался бы битым, но тут пришёл мой отец и спас меня. Очень вовремя. Мне и без того потом долго казалось, что левое ухо у меня существенно больше правого и подозрительно болтается. - А что сделал ваш папа? - Выдрал меня, разумеется. - И вы не объяснили ему, что отстаивали благородное дело? – ахнула Ирка. - Объяснил. По моим представлениям стыдиться тут было нечего. - Но за что тогда? - За то, что путаю фантазии и реальность. Отец сказал, что я достаточно взрослый, чтобы разбирать, где игра, а где не игра. Беда в том, что это меня всё равно ничему не научило, - печально улыбнулся Атос. Ирка поняла, что говорит он о миледи. - Детей нельзя бить! – убеждённо сказала она. Эта мысль Атоса, кажется, удивила. - Почему? - Вообще нельзя бить, а ни за что – особенно! – ещё убеждённее провозгласила Ирка. – Ну, вот представьте себе, что это ваш сын защищает даму от великана. Ну, пусть не великана, но всё равно ведь её обижали. - Это был её муж, - заметил Атос. - Ну и что? Тогда можно, да? – она требовательно уставилась на него. – Вот вы стали бы за это сына наказывать? Мушкетёр задумался, потом пожал плечами и хмыкнул: - Я, наверное, не стал бы. Но мне далеко до моего отца. Во всех отношениях. - Ничего не далеко! Вот вас побили ни за что, но вы же не раскаялись. Потому что были правы. Гораздо страшнее, когда не прав и не побили, а просто стыдно. И тут она осеклась. Не хотелось говорить ему о том, что она, бывает, делает такое... Потому что если сказать, лучше сквозь землю провалиться. Но Атос пристально взглянул ей в глаза: - А вы откуда знаете? И стало ясно, что рассказывать надо. И впредь поступать только так, чтобы можно было смотреть в эти глаза. - Меня никогда не бьют, - начала Ирка. – Ни папа, ни мама. Юра – иногда даст по затылку, но он не со зла, а только если я ему мешаю. А если они хотят наказать, то мама просто отругает и не станет разговаривать, а папа объяснит, как это недостойно. Мушкетёр кивнул, одобряя. Ирка опустила голову, понимая, что он не станет особо сердиться и даже плохо думать о ней. История была старая и закончилась ничем, но это же не значит, что её приятно вспоминать! - Я тогда ещё в детский сад ходила. Мы с Миркой играли во дворе, а там сушилось чьё-то бельё. И мы его нечаянно запачкали. Совсем немного, с краешку. Но потом мы стали оттирать его снегом, а оно, вместо того, чтобы оттереться, запачкалось совсем… Мы испугались, что хозяева увидят, и убежали домой. Но играть дальше не получалось, потому что мы всё ждали, что придут те, чьё бельё мы испортили. Мирка ушла, а я не знала, куда деться. Даже под кровать залезла, кажется. Так было страшно и нехорошо. Но знаете, что было потом? - Никто не пришёл? – сразу догадался Атос. - Не пришёл. Наверное, они не видели, кто испортил бельё. - А что сделали вы? - Я назавтра всё рассказала маме. - Она ругалась? - Нет. - Но от этого вам не стало легче? Вместо ответа Ирка молча покачала головой. Атос стал совсем серьёзным. Он подошёл, привлёк её к себе и поцеловал в лоб, щекотнув усами. - Вы хорошая девочка. Поступайте впредь так, чтобы не испытывать стыда! Это очень мучительное чувство. - Я знаю, - сказала Ирка. И крепко обняла его, уткнувшись в тёплое полотно рубашки. Как хорошо, когда есть вот такой почти родной человек! С которым можно обо всём, обо всём!.. - Так что мы будем делать? – напомнил Димка. – Если пожар сюда дойдёт. Он был хороший вождь, но Ирка старше. На целых три года. Она вообще старше всех в племени. Только Валя ещё – тоже четвёртый класс закончила. Но Валя не решительная совсем. - Сядем на лодку и поплывём к Великану. Там камни, они гореть не будут. Великаном называли высокий чёрный утёс, выступавший из воды у края бухты. Кто-то когда-то разглядел на этом утёсе человеческое лицо с толстыми губами. А ещё этот кто-то не поленился залезть на страшную высоту и выкрасить великану глаза и рот. Глаза белой и синей краской, а рот ярко красной. С тех пор лицо на скале видели все, и оно было словно живое. Потому что краска не облуплялась уже много лет. И Великан смотрел в море своими бело-синими глазами. И возле него было даже немного жутковато. В первый раз Ирку повёз на Великана папа. Ирка и мама сидели в лодке пассажирами. Но на обратном пути папа решил научить их грести. У Ирки получилось даже лучше. А вот мама никак не могла разобрать, когда отец командовал грести правым, а когда левым веслом. Она всё время путалась, и папа рассказал историю о том, как учили солдат при Петре: «Сено, солома!» А потом они с Иркой дразнили маму и кричали вместе: - Сено! Солома! А мама грозилась: - Вот наварю я вам вкусненького! Вот допроситесь вы у меня – тряпкой по задницам! Сейчас мама вместе с папой была там, где пожар. И молодые Димкины родители тоже. И Валины. И Мадина с Кайратом. И Лоскутов со своими девчонками. На базе остались четверо «индейцев», а с ними ещё шестилетний Маратка, которого вообще-то в игру не брали. И двое совсем малышей, в средней группе детсада, наверное. С ними возилась Валя. Хорошо, что Валя любит с малышами. - А Ромик уехал, - сказала Ирка. – С первым катером. - Говно он, твой Ромик, - сплюнул вождь. – И родители его тоже. Трусы! Уже почти смерклось, и пожар мерцал, кажется, уже за соседним распадком. - Ветер меняется, - вдруг сказал Димка. – С моря задуло. Он деловито послюнил палец, хотя и без пальца всё было предельно ясно. Ирка и не заметила сразу, но теперь поняла, что он прав. Причём, дуло так сильно, что в лицо понесло водяные брызги. - Ёлки-палки! Как же мы выгребаться будем? – вырвалось у неё. Димка глянул ей в лицо внизу вверх: - Может, не затевать ничего? - Может, - тихо сказала Ирка. – Пока огонь сюда не доберётся. - А если доберётся, может, лучше уж сразу… Таких слов она от Димки не ожидала. Он всегда смелый такой. - Ты за папу с мамой боишься? – спросил Димка. - Боюсь. Но я об этом не думаю. Иначе ничего не смогу сделать, если придётся. - А ты сможешь? И вдруг стало ясно, что никакой Димка не вождь краснокожих, а просто испуганный третьеклассник. А она старше. И он ждёт решения от неё. - Надо смочь, – сказала Ирка. Как папа тогда, днём. Честно говоря, шторм её напугал не меньше, чем пожар. По тихой воде они бы точно добрались. А через встречную волну у неё просто сил не хватит. В какой-то момент у неё мелькнула мысль позвать мушкетёров. Вот у них-то сил точно хватит на всё. Но лодка была одна. И на неё семь человек. Ирка подготовила пластиковую «пеллу», хотя лучше было бы лёгкую фанерную «кефаль». Но у «пеллы» четыре банки, чтобы можно был установить вторую пару весел. Второй пары не было. Да и никто из «индейцев» не умел грести. Кроме неё. Лодки на базе не привязывали. Они просто стояли на песке у пляжа. А вот вёсла и спасательные круги выдавали вместе с ключами от домика. Свои вёсла Ирка притащила. А никто из взрослых не сообразил, что могут понадобиться ещё. Так что звать мушкетёров было нельзя. Семь ребятишек в лодке поместятся, а четверо взрослых останутся на берегу. Вместе с теми, кто и так уже жизнью рисковал. Нет. Нельзя – и всё! Надо справляться самим! Будто подслушав её, Димка устало сказал: - Будем справляться сами. Ты «пеллу» взяла? - Ага. - Жалко. Она широкая, трудно с ней. Может, я на второе весло сяду? Он не очень решительно предлагал. Потому что понимал, что сам грести не умеет. Да и силёнок у него… Хороший он всё-таки, Димка! - Знаешь, на кого ты похож? – вдруг осенило Ирку. - На кого? - На д’Артаньяна. Он в точности такой же. Только взрослый. - Не-а, - сказал Димка с сожалением. – У д’Артаньяна глаза голубые, а у меня – сама видишь. - Ну и дурак! – Ирка почти рассмеялась. – Это у Боярского глаза голубые. И у Атоса. А у настоящего д’Артаньяна карие, почти чёрные. И весь он такой же, как ты. Худой, быстрый, смелый, вредный и прикапистый. И Димка засмеялся тоже. Потом серьёзно сказал: - А ты тоже ничего. Свой парень. И протянул ей руку: - Ну что? Один за всех? - И все за одного! – воскликнула Ирка. – Пошли поглядим, что там Валя с мелкими делает? Почему-то теперь им было почти не страшно. Этот шторм, разгулявшийся после заката, сделал бегство на лодке невозможным и ненужным. Ветер перестал гнать огонь на мыс, и оцепление сумело с ним справиться. А потом, уже под утро, хлынул проливной дождь. И под звуки этого дождя «краснокожие» наконец уснули каменным сном. И не слышали даже, когда родители вернулись. - Страшно было, Маленькая? – спросил утром папа. Ирка молча кивнула. Но папа не знал, что страшно ей этим летом было уже не раз. И она уже знала, что самый страшный страх – это не за себя. Это «когда твой друг в крови». Но говорить об этом вслух почему-то было нельзя. Просто неловко. Просто – «будь рядом до конца». И всё. Но в общем, Атосу об этом рассказать будет можно.
Atenae: Право на имя Двое вели беседу на берегу пруда. Эта беседа не предназначалась для чужих ушей, впрочем, чужие уши и не могли её услышать. Место, избранное для встречи, было укромным. Да и ветер шумел так, что временами вынуждал собеседников повышать голос, чтобы произнесённое одним было внятно другому. Ветер трепал полы плащей придворных и плюмажи их шляп. Ветер носил обрывки фраз, которые могли бы оказаться опасными, услышь их досужий свидетель. - …уговорить её уехать в Бидассоа, если мы не будем видеть другого выхода, - произнёс господин средних лет, одетый несколько старомодно для двора, где в моду стремительно входило итальянское изящество. Говорил он по-испански. - Будем надеяться, что не понадобится, - с небрежной улыбкой отвечал ему красивый придворный с тонким и подвижным лицом. Его платье, в отличие от платья его сурового собеседника, можно было счесть образцом нового французского стиля. Собеседник остановился, пристально глядя ему в глаза: - Если дело дойдёт до поединка, Марсильяку не совладать с Конде. Есть ли у нас иные способы остановить зарвавшихся протестантов? Мы не говорим пока о новой Варфоломеевской ночи. - А если и не совладает – что за печаль? – ответ красавца был великолепно небрежным. - Бамбино обещал жёстко карать всех, кто дерётся на поединках. А если королева вступится за Марсильяка… - Если она вступится, - флегматично заметил старший. – Вы можете быть в этом уверены? Или Конде и его партия снова урвут у неё свою долю уступок? Красавец пожал плечами: - Толстухе придётся встать на нашу сторону. Особенно если она будет понимать, что получит взамен. Суровый господин нехорошо усмехнулся: - А вы знаете свою покровительницу. Представьте себе, вчера на утреннем приёме ей приглянулся тот самый алмаз. Помните? - Помню. - Угадайте, что она сделала. Щёголь презрительно сморщился: - Принялась клянчить его у вас, кривляясь, словно девочка лет пяти. - Вы правы, всё было именно так. - Как вы уже заметили, я её знаю. Чего вы хотите? Ей приходится клянчить всю свою жизнь. Выклянчивать даже любовь. Если красавец собирался добавить что-то ещё, он не успел этого сделать. Сзади раздался срывающийся от возмущения юный голос: - Сударь, ваши слова недостойны! Двое собеседников на мгновение замерли, ошарашенные тем, что так некстати оказались прерваны. Потом щёголь медленно обернулся, щуря красивые глаза и кривясь в презрительной усмешке, готовый осадить наглеца. Но ветер швырнул ему в лицо пригоршню пыли и вынудил прикрыться платком. Понадобилась пара мгновений, чтобы он вновь обрёл подобающее выражение холодного презрения. Впрочем, ни эта гримаса, ни само это лицо по какой-то причине не возымели ожидаемого действия на того, кому всё это предназначалось. Возможно потому, что он был слишком молод и совершенно не разбирался в обстановке. Всего лишь глупый мальчишка. Над верхней губой едва начало темнеть. Но безрассудства и наглости хватало на четверых взрослых мужчин. - Вы что-то изволили мне сказать? – в тоне щёголя послышалась ленивая угроза. К его удивлению, мальчишка не только не испугался. Напротив, он словно бы успокоился, уверенный, что будет услышан и понят. - Я сказал, что вы ведёте себя недостойно, – повторил он звенящим голосом. - И ваши речи больше порочат не честь королевы, но вашу дворянскую честь! Придворный красавец с усмешкой пожал плечами: - Сударь, а вы не знаете, что подслушивать чужие беседы также недостойно дворянина? Юноша залился мгновенным румянцем, но ответил неожиданно холодно и спокойно: - Вы говорили слишком громко. Щёголь досадливо поморщился и обернулся, словно ища кого-то. - Что вы хотите сделать? – быстро спросил его старомодный господин. Теперь он говорил на итальянском. - Кликну слуг. Пусть зададут трёпку этому щенку. - Неразумно привлекать внимание. Сделайте это сами. Щенок слышал много такого, чего ему не полагается знать. - К тому же щенок понимает по-итальянски, - гневно произнёс юноша, сдвигая ровные брови. И добавил, обращаясь к щёголю: - Итак, вы хотите меня убить за свою подлость? Станете драться? Или вашей смелости хватает только на то, чтобы порочить женщину? - Pezzo di merda! – рявкнул придворный красавец, обнажая шпагу. Оскорбляя противника, он предполагал, что юнец немедленно выйдет из себя. Вопреки ожиданиям, паренёк не потерял головы. Он быстро встал в позицию, забыв, впрочем, удостовериться в том, что старомодный господин не станет нападать на него сзади. Но тот исчез прежде, чем зазвенели клинки, не желая быть свидетелем того, что тут затевалось. С самого начала поединок пошёл не так, как задумывалось. Мальчик фехтовал уверенно. А вот сам придворный со шпагой оказался не слишком хорош. Через несколько мгновений клинок младшего располосовал рукав роскошного шёлкового камзола, и в прореху обильно полилась кровь. - Figlio di putana! – удивлённо воскликнул красавец, роняя шпагу и зажимая рану рукой. - Сударь, я просил бы вас воздержаться от дальнейших оскорблений, - промолвил юноша, кусая губы. – Иначе мне трудно будет не довести дело до конца. Придворный глянул в лицо своему противнику и вдруг понял, что сосунок действительно удерживается с трудом. Его лицо стало совсем белым, но синие глаза полыхали испепеляющим гневом. - В самом деле, - раздалось со стороны аллеи. – До конца лучше не доводить. - Какого чёрта? – на этот раз придворный соизволил выразиться по-французски. - Сударь, решительно, вас необходимо учить манерам, - ещё один дворянин вышел из-за деревьев и встал рядом с кипевшим от возмущения мальчишкой. Красивый и спокойный. Старый лев, которому лень охотиться, но почему не обнажить зубы, чтобы все видели, что они на месте? - Манерам? Меня? Вы в своём уме, милейший? – на лице придворного появилось выражение глубочайшего презрения. Он был уверен, что взрослый-то его узнаёт. - Именно вас. И желательно палкой. Впрочем, я не опущусь до этого. Но если вы пожелаете задеть меня или мальчишку... – дворянин сделал многозначительную паузу. - ...уверяю вас, шпагой я владею значительно лучше него. Раненый вынужден был признать, что сила в данный момент не на его стороне. - Вы пожалеете, - процедил он. – Аllegro. Скоро. И почти бегом покинул место неудачного поединка. Старший повернулся к младшему. - Действительно. Теперь надо быть очень скорыми, - красивое лицо исказила непередаваемая гримаса. – Чтобы спасти твою пустую голову. Младший взволнованно ответил: - Я не сделал ничего дурного, отец! Это негодяй порочил королеву! - Королева сама порочит себя связью с негодяем. А тебя угораздило сделаться врагом маршала д’Анкра. Кто бы мог подумать, что мой сын такой остолоп? Очень красивое, строгое лицо. И это выражение на нём: смесь презрения, гнева и жалости. Лицо приближается, нависает, а потом вдруг начинает стремительно меняться. Чеканные черты морщатся, смазываются и текут, угол рта застывает в пугающей неподвижности. В этом безвольно поникшем уголке рта выступает слюна, но онемевшие губы упрямо шевелятся, чтобы вытолкнуть безжалостные слова: - Ты недостоин моего имени!!! * * * Атос вскинулся, спросонок больно ушибив локоть. Обо что? Ах, да, бочонок с маслом. Локоть болел ещё с позавчерашнего дня, когда он влетел в погреб и свалился в груду пустых бутылок. Ещё повезло, что ни удар, ни падение не лишили его подвижности. Он успел вытащить ключ, попасть в скважину изнутри и провернуть ключ в замке. А потом упирался спиной в дверь, содрогавшуюся от ударов, и думал, сколько ему осталось. Пока не сообразил, что они могут выстрелить сквозь доски. И тут же сделал это сам. Потом снова пришлось валиться на пол и пережидать, пока уляжется ответная канонада. К счастью, дверь была крепкая, она смогла отразить все пули. Перестрелка была бессмысленной с самого начала. Но пусть те, снаружи, знают, что у него есть пистолеты. Это удержит их от искушения ломиться к нему. В погребе было предостаточно материала, чтобы устроить баррикаду. Подперев дверь изнутри, он мог быть уверен, что его не возьмут во сне, когда усталость всё же заставит его уснуть. Усталость или… В погребе, разумеется, не было воды. А вино было, и в немалом количестве. Значит, придётся пить вино. Позволить себе опьянеть - самое неразумное, что он может сделать в сложившейся ситуации. Атос дал себе слово, что прибегнет к этому, когда жажда станет уже совсем нестерпимой. И стал ждать, привалившись к своей баррикаде. Суматоха за дверью тем временем унялась. Видимо, решили, что из-под замка ему некуда деться. Он получил передышку, и всё же первую ночь спал вполглаза, опасаясь атаки. Заряженные пистолеты лежали у него на коленях. Когда за дверью снова зашевелились проснувшиеся обитатели трактира, он чувствовал себя совершенно разбитым. Долго так ему не протянуть. Шум во дворе постепенно усиливался, потом сделался вовсе недвусмысленным. Мушкетёра кляли во все корки и намеревались войти, взломав дверь. Постояльцы требовали колбас и вина, то и другое было заперто в погребе вместе с ним. Атос взвёл курки и посоветовал всем оставаться по ту сторону двери. Пересохшее горло выдало какой-то львиный рык, который, впрочем, только усиливал впечатление. - Но сударь! Атос узнал голос трактирщика. - Постояльцы хотят есть и пить. Вы должны дать нам войти! - Твои постояльцы – это твоя забота. Тем более что ты по-свински с ними обходишься. Я тоже заплатил тебе, так что теперь намерен получить всё, за что заплачено, и в том виде, в каком пожелаю. Пока не явились твои сообщники. - Но это не сообщники, сударь! Это люди господина губернатора. И я вынужден буду ему сказать… - Мне наплевать, что ты ему скажешь. В твоём трактире нападают на мирных путешественников, запирают их под замок, убивают их слуг. - Слуг? Сударь, да ведь ваш Гримо жив! - Жив? Хм, походит на правду. Будь этот дуралей мёртв, ты не смог бы узнать его имя. Что вы с ним сделали? Насколько он плох? - Плох? Да он здоровёхонек! Повязал себе голову тряпкой и сидит на конюшне в обнимку с вилами, никому не позволяя подойти к вашим лошадям. - В самом деле? Молодец, Гримо. Эй, вы, там! Скажите ему, чтобы пришёл сюда. Я желаю с ним поговорить. За дверью звучно крякнули: - Поговорить? Сударь, да как же вы с ним будете говорить, когда он почитай что немой? - Это моё дело. Твоё дело – позвать его. По ступеням зашаркали торопливые шаги, потом они вернулись в сопровождении сдержанно гомонящих голосов. - Гримо! – рявкнул Атос из подвала. – Отгоните этих бездельников, если вы в состоянии это сделать. Отвечайте, я не вижу ваших знаков. - Слушаю, сударь! – раздалось из-за двери довольно слабо. Но суматоха усилилась, сопроводившись деревянный ударом и вскриком боли, а потом донёсся голос Гримо: - Уже. - Сюда. Атос распахнул дверь, выступая со своими пистолетами наружу. Гримо с мушкетом и почему-то с вилами, обнаружился в двух шагах от двери. А чья-то голова маячила у входа. Атосу голова не понравилась, он пальнул, не целясь. Голова стремительно исчезла. Гримо грохоча своим вооружением, ввалился в подвал. Атос прикрыл его и снова забаррикадировал дверь. Теперь он не один и способен выдержать длительную осаду. Он может себе позволить пить и спать. Но прежде он позволил себе роскошь поразмышлять. Сопоставить наблюдения и проверить их экспериментом, ниспровергая «идолов разума», как советовал бывший лорд-канцлер Англии. Интересно, что сказал бы теперь сэр Френсис о винтовой лестнице его, Атоса, судьбы? Итак, что всё это значит? Кардинальские монеты фальшивые? Ничуть не бывало! Он уже расплачивался ими в Шантильи и Кревкере, где пришлось оставить Арамиса. И если обаятельная хозяюшка, озабоченная оказанием помощи раненому постояльцу, могла проглядеть, то трактирщик в Шантильи прикусывал монету у него на глазах. Вздор! Атос и сам прекрасно понимал, что оказался просто «номером три» в череде покушений на д’Артаньяна и его загадочное письмо. Словом, как сказал Портос: «Мы снова по уши в делах кардинала!» * * * Вот уже второй раз за короткий промежуток времени он по милости гасконца оказался в тёмном и холодном помещении, где к тому же дурно пахнет. От первого раза у Атоса остались весьма своеобразные впечатления. С одной стороны, эта стеснённость, отсутствие свободы передвижения и права быть собой, совершенно непереносимые при его-то нраве. И отвратительная угроза, висящая над головой. Но с другой - роскошь человеческого тепла. Ему казалось, что в камере он промёрз до костей. Но тем восхитительнее было ощутить горячие объятия людей, которые его любят. Первой была, конечно, девочка-ангел. Но вторым неожиданно оказался вечно кипящий и вечно спешащий гасконец. Атос едва успел привести себя в порядок и переодеться, потом решил всё же сходить к д’Артаньяну и поговорить с ним, пока парень снова не наделал глупостей. Мушкетёр только шагнул за дверь, и тут же был буквально внесён обратно мчащимся навстречу другом. - Атос! И попал в пылкие объятия, которые не дали мушкетёру свалиться, пролетев через всю комнату. Чёрт возьми, когда-нибудь гасконец точно его убьёт! - Атос! Капитан сказал, что ты свободен. Но мне не терпелось проверить! - Со мной всё в порядке. А ты благополучно выпутался из своей интриги? Гасконец широким жестом кинул шляпу в кресло и обернулся к другу, сверкая глазами и зубами: - Всё хорошо. А интриги больше нет. Он покинул Париж незамеченным. - О! Даже так? Вот чем мы тут занимались. - Но, Атос, ты слишком много знаешь об этом для человека, только что выпущенного из тюрьмы! Мушкетёр усмехнулся и слегка пожал плечами: - Милый друг, вы тоже немало узнали бы, оказавшись там. В частности, о том, что не стоит лезть в дела кардинала. Даже ради хорошеньких женщин. Возможно, д’Артаньян и хотел что-то возразить. В глазах мелькнуло на миг самодовольное выражение, которое можно было трактовать как: «Всё, что ни делается, к лучшему!» Но вместо этого гвардеец серьёзно произнёс. - Я многим обязан тебе. Атос, ты лучший из людей! Мушкетёр снова пожал плечами, но в кои веки эта мысль не вызвала у него протеста. Не потому ли, что на этот раз ему не в чем себя упрекнуть? Вслед за гасконцем явился Портос – подобен лавине с горы. Столь же громогласен и стремителен. И с тем же запасом сокрушительной силы, которая на сей раз вылилась в самые свирепые проявления братской любви. Д’Артаньян и пришедший последним Арамис взирали на эти проявления со смесью ужаса, иронии и восторга. И надежды, на то, что Атос сумеет пережить эту радость. Потом была дружеская пирушка, собранная на скорую руку прямо в квартире на улице Феру. И беседа, которая неожиданно завертелась вокруг теологических вопросов. Беседу начал Портос. Гиганта интересовало, откуда у его друга взялся ангел. Гасконец подтрунивал над Портосом, но унять его любопытство было невозможно. Атос поведал всё, что знал сам. О природе ангелов спросили Арамиса. Молодой мушкетёр ответствовал, что ангелы суть бесплотные духи, возвещающие человеку божественную волю. - Ну-у, бесплотные! – протянул Портос. – И вовсе не бесплотные! – и предвосхитил ироническую реплику д’Артаньяна: - Я потрогал. - Бедное дитя! – простонал гасконец. Шуточную перепалку, в которой победа неминуемо должна была достаться д’Артаньяну, остановил Арамис, назидательным тоном заявивший: - Откровение упоминает об ангелах тридцать два раза. Описывая престол Божий, Иоанн указывает, что вокруг него было «четыре животных, исполненных очей спереди и сзади... первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему». Нам не пристало сомневаться в Писании, господа! Портос запротестовал: - Но у неё не было столько глаз. Нормальный ребёнок, так мне кажется. - Портос, а вы подходили сзади? – осведомился д’Артаньян. – Вдруг не всё так просто? С виду ребёнок как ребёнок, а потом со спины как зыркнет! Это самое, которое подобно тельцу. Взрыв смеха потопил возражения Арамиса. Громче всех хохотал Портос. Арамис вообще выглядел странно рассеянным. Он, как всегда, неплохо владел собой, но что-то в задумчивом взгляде, который он временами кидал на Атоса, в беспокойных пальцах, сминавших салфетку, выдавало смущение. Д’Артаньян это заметил. - А вы, мой милый друг, верно, переживаете, что мы причастились чудес без вашего участия? Но кто же виноват, что вы так некстати отбыли в Руан? А Атос тем временем с ангелами знакомство свёл. Впрочем, кому с ними и дружить, как не ему? - Ну, у аббата на этот счёт может быть своё мнение! – ввернул развеселившийся Портос. - Не смейтесь над такими вещами, друзья мои, - неожиданно серьёзно ответил Арамис. - По мнению учителей Церкви, человек создан для того, чтобы восполнить число отпавших ангелов. Следовательно, всем нам предстоит войти в Собор Ангелов. Но человек, наделённый свободой воли, может избрать путь соединения с высшей сутью, а может деяниями своими навсегда закрыть себе дорогу туда. Атос вздрогнул, но сделал над собой усилие, чтобы спокойно произнести: - Вы так полагаете, Арамис? - Это доступно любому из нас. - А если поступки и самая совесть ваша говорят вам, что это невозможно? Арамис надолго задумался. Тем временем беседа свернула в более земное русло, а на столе прибавилось пустых бутылок. И лишь под конец вечера, когда гасконец уже похрапывал на столе, а Портос готовился последовать его примеру, молодой мушкетёр спросил: - Атос, вы всё ещё желаете знать моё мнение? Честно говоря, Атос не был уверен, хочет ли он этого на самом деле. Найти подтверждение собственным опасениям было бы не самым приятным открытием для такого дня. Всё же он кивнул. Арамис кивнул тоже. - Так вот, что я думаю. Неважно, как считаете вы сами. Вы не Господь, а только ему открыты глубины сердца человеческого, и только он будет нас судить в последний час. Важно то, что вы совершаете. Каждый час своей жизни. И случайное отступничество, в котором вы искренне раскаетесь, не может служить причиной для вечного проклятия. Ибо Господь мудр и справедлив, он разберётся без вашей помощи. Просто творите добро с чистым сердцем, не сомневаясь в себе и в Боге. Ваш ангел предстал вам ребёнком. Не потому ли, что все мы должны преисполниться детской верой в изначальное благородство нашего предназначения? - Это трудно, Арамис. - Ну, некоторым удаётся! – молодой человек ласково усмехнулся, глядя на задремавших друзей. – Атос, вам надо бы завести ещё пару кроватей. - Пару? А вы? - А я ещё способен добраться до дому самостоятельно. Вы могли бы заметить, что я не налегал на ваше чудесное божанси. Проводите меня? - Охотно. Давайте только устроим наших друзей поудобнее. Д’Артаньяна довольно быстро водворили на кровать Атоса. Он спал, как младенец. С Портосом не стали возиться, рассудив, что им всё равно не совладать. Ограничились тем, что подсунули подушку, которую гигант тут же нежно обнял. Спускаясь по лестнице, Атос бережно поддерживал друга. Вопреки своим уверениям, Арамис стоял на ногах не так уж твёрдо. - Знаете, а ведь из вас выйдет настоящий светоч церкви. Юноша только вздохнул: - Увы, нет, Атос. - Почему? - Светоч церкви не может лгать. Я же солгал. Вам и нашим друзьям. Я не был в Руане. Атос пожал плечами: - Не думаю, что этот грех столь велик. В свете того, о чём вы мне говорили. - Этот – возможно. Но есть и другие. Я не свят, мой друг! Я очень грешен. И отдаю себе в этом отчёт. Хотите знать, что я делал на самом деле? Я бегал по всему Парижу, исполняя поручения… одного человека, рассчитывая стать чем-то большим, нежели теперь. А вернувшись, обнаружил, что она ушла, как только я свершил всё, что должен был. Что мне оставалось после этого, кроме как сидеть у себя и писать стихи о гордыне и тщете людских надежд? В то самое время, когда я был нужен вам. Не возражайте! Вашему ангелу много легче было бы объясниться со мной, чем с нашим ироничным гасконцем. Итак, вы видите сами, - сказал он после паузы с глубоким вздохом. – Что я практически на ваших глазах свершил вовсе не то, что возвысило бы мою душу. Более того, я почти уверен в том, что дело, которым я занимался... – он махнул рукой, не договаривая. Атос осторожно заметил: - Мой друг, а если бы я сказал вам, что «один человек» вас просто использует? Арамис усмехнулся: - Вы полагаете, что я этого не знаю? - И всё же рискуете? - Я её люблю, – он пожал плечами и добавил. - К тому же мне интересна игра. Атос стиснул плечо друга: - Вы рискуете значительно большим, чем можете себе представить. Вообразите, что однажды вас используют так, что вся ваша любовь, все ваши ценности и самое право уважать себя окажутся растоптанными, превращёнными в грязь! И вы начнёте ненавидеть себя за то, что потакали своим слабостям. Ещё хуже: вы начнёте ненавидеть всё окружающее, ибо ничто вокруг не будет казаться вам достойным любви. - С вами так и случилось, Атос? Арамис видел, каким трудом далось ему «да». И всё же он ждал ответа. - Простите, - выдавил мушкетёр через силу. - Я только хотел вас предостеречь. - Атос, совесть – это зверь, которого каждый из нас предпочитает укрощать по-своему. Некоторые, как вы, не делают этого вовсе. Но дело не в этом. Видите ли, я уверен, что Господь посылает каждому испытание по его силам. И если на вас обрушилось то, что кажется вам чрезмерно тяжелым, то это потому, что Он знает: вы способны это снести. Великие испытания – не знак ли это великой судьбы? - И потому вы собираетесь бесконечно испытывать свою? - Ну, и поэтому тоже. И потом, кто сказал, что те, кто попытается использовать меня во зло, не пожалеют об этом? - Вы говорите о справедливости Господней? - О ней. И не только, - усмехнулся Арамис. - Ха, у вас, я вижу, две мудрости на всякий случай: для себя и для меня! Вы правы, мой друг. Я и забыл, что вы умны. В отличие от меня. Вы найдёте такие способы. Кстати, вот и ваш дом! И Атос откланялся, смеясь и не слушая протестующий вопль Арамиса, требующего продолжения диспута. Они все были счастливы и пьяны в эту ночь.
Atenae: * * * Чёрт возьми! Локоть всё ещё противно ныл. Атос потёр его, морщась и соображая, что бы сделать, чтобы боль унялась. В отдушину начинал проникать бледный утренний свет. Гримо поднял всклокоченную голову с бочонка и вопросительно глянул на господина. - Спи. Теперь твоя очередь, - приказал ему Атос. Едва ли их атакуют. Похоже, с ним сделали всё, что намеревались – задержали, не дав продолжить путь. Или пустились в погоню за д’Артаньяном. А значит, беречься дальше не было особых причин. Можно даже уснуть одновременно с лакеем. Вот только едва ли ему удастся это сделать. Кошмары вернулись здесь, в тесноте и темноте, где он ничего не мог с ними поделать. Лучше уж бодрствовать, чем увидеть снова… Итак, Господь возлагает на него ношу, которую считает посильной? Иначе говоря: «Все, кто поднимается высоко, проходят по зигзагам винтовой лестницы». Как сказал мудрейший из англичан. Мысли Арамиса удивительно созвучны этой фразе, которую он сам услышал… дай бог памяти, сколько же лет назад? Услышал, чтобы благополучно забыть. А вот Арамис умён. Арамис может учиться, и не только на собственных ошибках. «Новый Органон» он наверняка читал и осмыслил. Не то, что некоторые. Которых опыт не учит решительно ничему. «Опыт, существо глупое и мешкотное…» Быть ребёнком, говорите вы, мой друг? Ну, что ж, если считать ребячество достоинством… После окончания коллежа, он должен был, наконец, быть представленным королю. Двор в Фонтенбло готовился к большой охоте. Но вместо чаемой аудиенции Арман имел глупость влезть в разговор Кончини с испанским послом. Секретный разговор, как он теперь понимал. И вынужден был поспешно скрываться, нанеся рану всесильному фавориту королевы. Трое суток спустя в Кале, сажая его на корабль, отец в досаде сказал: - Вы можете попытаться стать придворным в Англии. Ваше происхождение и связи позволяют это сделать. Но я не советую вам совершать очередную глупость. Придворного из вас не выйдет. - Почему? - Потому что я забыл научить вас пресмыкаться и лицемерить. Впрочем, жизнь вас этому и без меня научит. А ему снова хотелось спросить: почему? Какие основания граф имеет сомневаться в нём? Вместо этого он сказал: - А выучившись этому, неужели я буду таким вам нужен, отец? Лицо графа дрогнуло, но лишь на мгновение. Потом он в досаде махнул рукой, призывая поторапливаться. Арман вступил в шлюпку, так и не дождавшись прощального объятия. И всё же долго смотрел на берег, не в силах оторваться, пока расстояние не сделало неразличимыми черты графа де Ла Фер, которого он в последний раз видел красивым и сильным. Второй раз о своей неспособности к роли придворного он услышал на приёме в замке своей английской родни. Виконт был благополучно принят при английском дворе. Совершенно неожиданно он даже привлёк там внимание. Хотя, видит бог, ничего не сделал для этого. Пару раз его удостоил ласковым взглядом сам король. Виконт в юношеской наивности счёл это совершенно естественным. Он не мог только взять в толк, с чего это его скромная персона вызывает столь неумеренный восторг у некоторой части придворных, тогда как другая часть при виде него скрипит зубами. Он ничем не поощрял восторги тех, и никак не был повинен в гневе этих. Всё разъяснил ему бал в лондонском доме тётушки. Точнее встреча, состоявшаяся на балу. Человек, к которому его подвели, с первого взгляда производил глубокое впечатление. Арман приметил его сразу – по торопливому уважению, которое ему оказывали присутствующие. По широкому плоёному воротнику, только подчёркивавшему гордую посадку головы. Но более всего – по светлым пронизывающим глазам под ровными дугами бровей. Взгляд этих глаз, казалось, проникал в самую суть людей и предметов, исследуя каждую мелочь и не позволяя уклониться от исследования. Человек был представлен ему как генеральный атторней королевства. Это Армана мало взволновало, так как он не собирался всерьёз искать поддержки при английском дворе. Но имя... - Сэр Френсис Бэкон! Виконт замер в восторге, пробормотав какую-то по-мальчишески неловкую фразу, даже не поняв, что сам стал объектом изучения для испытующих глаз великого мыслителя. Впечатление, произведённое его именем, не укрылось от генерального атторнея, вызвав на его губах лёгкую усмешку. - Виконт, я немало слышал о вас при дворе в последнее время. Мне стало интересно, чем молодой иностранец мог заслужить столь пристальное внимание. Вы простите старому царедворцу невольное любопытство и эту откровенность, граничащую с дерзостью? Арман совладал с собой, чтобы ответить нечто вразумительное: - Милорд, это для меня высокая честь – оказаться объектом интереса автора «De Sapientia Veterum» ! - О, я вижу, молва не преувеличила! Вы незаурядный юноша, виконт. Сколько вам лет? - Ещё не исполнилось шестнадцать, милорд. - И уже можете оказаться в фаворе у иноземного монарха. Завидные перспективы для мальчика, интересующегося философией и древними авторами. Говоря это, Бэкон продолжал неторопливо прогуливаться по галерее, небрежно скользя взглядом по толчее в бальной зале. Арман застенчиво склонил голову, принимая то, что счёл комплиментом. Сэр Френсис обернулся к нему и снова усмехнулся: - Итак, вы действительно читали «De Sapientia Veterum»? Или, подобно многим юнцам, пытаетесь произвести на меня впечатление? По тому, как вспыхнули его щёки, царедворец угадал ответ за мгновение до того, как он прозвучал. - Не обижайтесь! И какой же из античных сюжетов, изложенных там, увлекает вас более всего, мой мальчик? - Эссе о Прометее и составе Человека, милорд. - О, вы облюбовали одно из самых сложных. И что же понятно вам в этом эссе в ваши неполные шестнадцать лет? - С вашего позволения, милорд, это мысль о том, что бесконечное любование своими достижениями – дело, недостойное мыслящего создания. Ибо людям, склонным к такому любованию, не достаёт «понимания пользы человека, поскольку они полагают, будто уже достигли высот, завершили труды и потому более не имеют нужды в дальнейших поисках». - У вас прекрасная память, молодой человек! Вы воспроизвели почти дословно, - поощрил его Бэкон. – Эта мысль, весьма полезная для юношества, увы, далеко не всегда бывает им усвоена. Итак, вы хотите принадлежать к той породе, которая вечно неудовлетворенна, вечно ищет новых трудов и новых открытий? - Я хотел бы этого всей душой. - А как же расплата? Вы желаете уподобиться последователям Прометея, которые в своей мудрости и умеренности всё же никогда не бывают совершенно спокойны и свободны от забот и терзаний? Не проще ли быть среди последователей Эпиметия, которых заботит лишь сегодняшнее благополучие? - он небрежно кивнул в сторону танцующих в большой зале. - Такой путь может быть более приятным. Но я боюсь, не окажется ли он недостойным человека, сотворённого мыслящим и способным к деяниям? – осторожно ответил Арман. - Вы в самом деле так думаете, молодой человек? - Простите, милорд, я всегда говорю то, что думаю. - О, в таком случае, в качестве придворного вы безнадёжны. Не спорьте, юноша, поверьте на слово старой лисе! – философ рассмеялся совершенно искренне. Может он и был старой лисой, но виконту стало неожиданно легко говорить с ним. Впрочем, эта вспышка веселья была мимолётной, мгновение спустя Бэкон снова стал серьёзным. - Ну ладно. А не поговорить ли нам о другом эссе? Что вы скажете о «Тифоне»? - Это притча о переменчивой судьбе королей, которые сами выращивают для себя чудовища мятежей и восстаний? - Именно. Вы удивительно быстро схватываете суть. Не надо смущаться, я не говорю вам комплименты! Я хочу спросить: неужели вас, неглупого юношу, не удивляет тот неумеренный интерес, который проявляют к молодому, ничего не значащему иностранцу некоторые силы при дворе? Арман помедлил, потом серьёзно сказал: - Я спрашивал себя об этом, милорд. Увы, моих знаний недостаточно, чтобы найти ответ. - Но вы хотите его знать? – продолжал допрашивать Бэкон. - Да, хочу. - Прекрасно! Думаю, вы готовы его услышать, так что буду с вами откровенен. Некоторые хотели бы видеть вас – мальчишку, который ничего из себя не представляет, - на месте королевского фаворита графа Сомерсета. Вам нравится такая перспектива? Арман растерялся, не зная, что ответить. Но Бэкон не дал ему долго пребывать в раздумьях. Он продолжил, чтобы повергнуть своего собеседника уже в совершенное смятение. - А вы знаете, что дорога к милостям нашего Государя лежит через его любовь? Да-да, вы правильно подумали, я сказал именно это. И только своей наружности вы обязаны столь блистательными возможностями. Вы содрогнулись? Полно, молодой человек, вас это смущает? - Да, - едва смог выдавить Арман. - Ага, так вы не хотите стать марионеткой в руках придворных и игрушкой в королевской постели? Тогда прибавьте к этому ещё одно. У вас на этом поприще есть соперник. Это молодой Джордж Вильерс. Которого ничто не смущает. Что вы на это скажете? - Что я не стану чинить ему препятствий, - сказал виконт, кусая губы. - Вот и прекрасно! – произнёс сэр Френсис подчеркнуто бодро. – Я рад, что мы поняли друг друга. Мне не хотелось бы смуты при дворе из-за хорошенького мальчишки-иностранца. Не смущайтесь, вы достойно вышли из щекотливой ситуации. Арман поднял на него глаза и тихо, но уверенно произнёс: - Сэр Френсис, я благодарен вам за эту беседу, которой вы почтили меня, и за этот урок английской политики. Я постараюсь его усвоить. - Без сомнения, мой мальчик, без сомнения! - неожиданно тепло сказал генеральный атторней. – Но что вы намерены делать теперь? Куда приложите разум, данный вам Провидением? Арман пожал плечами: - Попробую ещё чему-нибудь учиться. Чему-то достойному мужчины, тому, что может быть полезным мне и на родине, – он усмехнулся. - И подальше от двора. - Вы в Англии, мой друг! А что может быть дальше моря? - Благодарю вас за совет. Отец хочет, чтобы я научился владеть собой и подчиняться дисциплине. Думаю, в морском деле будет достаточно и того, и другого. - Я тоже так думаю. Вы многого достигнете, молодой человек. Пусть это будет не совсем то, что считают преуспеянием другие. Судьба ведёт нас к вершине по крутой винтовой лестнице. Но вы способны подняться по ней высоко. А он и не думал, глупец, что это пророчество великого мыслителя окажется таким точным и таким… неудобным для жизни! … - Сударь! Ваша милость! Вы позволите поговорить с вами? Круглое, как сыр, лицо трактирщика совершенно закрыло свет в отдушине. - Говори. Атос не стал менять положение. Он сидел под стеной, чтобы не быть мишенью для стрелка, который мог целиться в отдушину. Хотя была вероятность, что все стрелки покинули трактир с исчезновением д’Артаньяна. - Ваша милость, не хотели бы вы выйти оттуда? - Пока не думал об этом. Что-то ещё? - Да, сударь. Мои постояльцы. Видите ли, они хотят пить. - Серьёзно? Хорошо, что ты напомнил. Я, кажется, тоже хочу пить. Атос сделал большой глоток из бутылки, потом швырнул её в противоположную стену. - Ай! – раздалось из отдушины. - Что-то случилось? - Моё вино, сударь! Вы разбили бутылку. - Разбилась? В самом деле. Не волнуйся, она была почти пустая. Тут есть ещё. Атос проделал тот же манёвр с новой бутылкой и насладился новым стоном хозяина. Итак, больное место трактирщика – это его кошелёк. Какой ещё опыт можно извлечь из этого наблюдения? И какой поставить эксперимент? Устроить раблезианскую оргию, чтобы восхитился даже Портос, а потом проверить, что с тобой сделают при выходе? А смысл? Чтобы отомстить дураку? Атос неторопливо осушал четвёртую бутылку под мучительные охи, несущиеся из отдушины. Когда полупустой сосуд вновь грянулся о стену, трактирщик воскликнул в полный голос: - Вы разорите меня, сударь! - А ты со своими сообщниками ограбил меня. Мы квиты. Вы ранили моего слугу. Угрожали моему другу. Кстати, что сталось с моим другом? - Откуда я знаю, что с ним сталось? – взорвался трактирщик. – Умчался, как сумасшедший, двух кур задавил по дороге. - Двух? Ах, д’Артаньян! Учишь его, учишь! Если уж давить, так не менее пятерых. И желательно не кур. Так. Тебе чего-то ещё? - Да, сударь! – решительно сказал трактирщик. - Я слушаю. - Вы должны покинуть погреб! - Милейший, я никому ничего не должен. Тебе меньше всех. - Но вам придётся это сделать! Господин губернатор… - О, действительно! Ступай к губернатору. Изложи ему все обстоятельства. Когда он пришлёт солдат, чтобы меня арестовать, я выйду и сдамся ему. Но не раньше. Интересно, в какой мере губернатор был привлечён к их задержанию? И не придётся ли вместо погреба гнить в местной тюрьме. Боже, снова? - Ты всё ещё здесь? Иди, иди. Не мешай нам пить. Гримо, что там у вас в бочке? - Сидр, - откликнулся слуга, догадавшись, что ему позволено участвовать в забаве. - И как он, хорош? - Скверный. - Плохо. Негодяй не уважает постояльцев. Разрешаю вам делать с этой гадостью то, что сочтёте нужным. - Уже. Послышалось бульканье жидкости, изливающейся наружу. - О-у-у-о! – протяжно взвыл трактирщик. Потом в погребе посветлело, а вой отдалился, не прерываясь, впрочем, ни на миг. В углу продолжало булькать. - Ты там не утони, - сказал Атос, сдерживая смех. - Вы тоже, сударь, - отозвался Гримо на удивление многословно. Мушкетёр пожал плечами и запустил в его сторону бутылкой. - Мимо, - меланхолично донеслось из темноты. * * * Всё это стало повторяться с раздражающей регулярностью. Трактирщик появлялся у отдушины и сообщал, что отправляется к губернатору. - Иди, иди, - напутствовал его Атос, догадываясь, впрочем, что визит, на который так рассчитывал хозяин, давно состоялся и не дал ожидаемых результатов. Никто не пришёл по его душу, и владелец трактира не рисковал больше вытряхивать его из погреба. Традиционная утренняя перепалка, потом тошнотворные мольбы, потом его оставляли в покое до приезда следующих постояльцев, желающих есть и пить. И вся комедия заново. Интересно, чем всё это закончится? - Одичаем, - сказал Гримо. Хм, если слуга начал разговаривать вслух, значит и он тоже стал высказывать свои мысли недопустимо громко. Вино, будь оно неладно! Он же совершенно не бывает трезвым. Атос брезгливо потёр рукой заросшие щёки. - Одичаем. Надо было брать сюда не вилы, а бритву. Запасное орудие Гримо стояло у самой баррикады, рукояткой выпирая в проход. Они за неё регулярно запинались, и Атос в сердцах обещал отколотить этим дрыном слугу. Обычно тот молчал, как и полагалось, но однажды непочтительно хмыкнул. Мушкетёра это удивило. - Та-ак! Ты, мерзавец, слишком много стал себе позволять! Сейчас это орудие погуляет по своей спине. - Не получится, - сказал Гримо. - Это ещё почему? - Тесно. Чёрт его побери, этого бездельника! Он прав, места действительно мало. Атос с удивлением ловил себя на том, что перепалка со слугой может быть занятным делом. Вот бы не подумал! Этот малый умеет быть полезным даже в такой ситуации. И очень даже неглуп. Но зачем, чёрт возьми… - Зачем ты вилы приволок, дуралей? - А нечего ими драться! - с обидой отозвался Гримо, щупая повязку на голове. Словом, жизнь текла беззаботно и невинно. Можно было даже попытаться вернуть себе свободу, выбрав ночь поспокойнее. Но почему-то Атос этого не делал. Словно продолжал испытывать судьбу, гадая, с какой целью она загнала его сюда. Если Арамис прав, и во всём, что происходит, есть хоть какой-то смысл и цель, эту цель следовало понять. За неимением другого занятия. Сидение в погребе сделало его законченным картезианцем. Порой размышления становились совершенно нестерпимыми, и тогда он снова надирался. А потом трезвел и презирал себя за трусость. Если выйти сейчас, то снова не хватит сил, чтобы заставить себя думать. А искусительница-жизнь будет подкидывать соблазны снова уклониться от главной темы и плыть по течению, как он это делает уже не первый год. Нет, надо всё понять здесь и сейчас. Раз уж выдалась такая возможность. Первый и главный вопрос: что и когда он сделал не так? Когда его судьба свернула с прямого пути?
Atenae: …Зимой 1619 года пришло письмо, которое заставило его не на шутку встревожиться. Вот уже пару лет отец не писал ему сам, препоручая слуге передать виконту основные новости. Арман чувствовал, что граф всё ещё на него сердит, потому не дозволяет вернуться домой, хотя опасность давно миновала. Кончини был убит по приказу короля 24 апреля 1617 года, но в жизни виконта ничего не изменилось. Он продолжал лазать по вантам, изучать навигацию и ждать перемен в своей судьбе. И самым исправным образом докладывал домой о своих делах, хотя давно не получал подтверждения, что отца это сколько-нибудь волнует. То письмо было не таким, как другие. Старый Жильбер, обычно скупо передававший слова отца, на этот раз писал от своего имени: «Граф не похвалит меня за то, что я делаю, но я скажу, что вам лучше вернуться домой…» Вот и всё. Виконт собрался тотчас. Он давно ждал этого вызова, гадая только, почему слуга будто бы действует по своему почину. И почему Жильбер рискует вызвать графский гнев? Спорить с графом де Ла Фер было даже не бессмысленно, а попросту невозможно. Один его взгляд замораживал возражения прямо на языке. Вот так он терялся в догадках, а сам летел, летел домой: вначале под парусами, потом отчаянно шпорил коня. И гнал от себя предчувствия. Дом встретил его тишиной и запустением. Граф и прежде не любил шумных сборищ, но то, что Арман видел теперь, походило больше не на замок владетельного сеньора, а на пустой склеп, ожидающий постояльца. Ставни первого этажа были закрыты сплошь. А в самом помещении царил стойкий отвратительный запах, опознать который юный виконт не смог. Он тогда ещё не научился его различать. Запах болезни и старости. Граф обнаружился в библиотеке, и его щуплое тело словно бы терялось в обширном кресле. Худые руки сжимали томик Петрарки. Арман не сразу понял, что его настораживает в этой картине. - А, явился, щёголь? – невнятно донеслось из кресла. Виконт замер, не понимая. Он не был щёголем, его ладную фигуру трудно было изуродовать костюмом, а он к тому же обладал вкусом и средствами, позволявшими одеваться, как подобает. Но дело было даже не в этом упрёке, а в том, как именно он прозвучал. Словно половину лица графа зажали подушкой и заставляют говорить сквозь неё. Ему совершенно необходимо было видеть отца, невозможно же беседовать вот так, в темноте! И как он может здесь читать? Арман рванулся к окну и распахнул вначале ставни, а потом и давно не мытые окна, словно этим отчаянным действием мог прогнать сгустившийся в комнате морок. Из кресла раздался болезненный крик. Из-за двери тотчас возник старый слуга и закрыл окно, но этих кратких мгновений хватило, чтобы замерший Арман разглядел и осознал весь ужас происходящего. Тот, кто сидел в кресле, походил на графа де Ла Фер не больше, чем горгулья походит на реальное существо из плоти и крови. Иссохшее, бессильное тело, едва способное сидеть. Поредевшие и поседевшие волосы, неряшливыми космами свисающие вдоль искажённого гневом лица. - Не можешь дождаться? Решил уморить меня сам? Это существо выкрикивало нелепые слова, и половина его лица болезненно кривилась, половина же продолжала оставаться пугающе неподвижной. - Пошёл вон! – выкрикнула эта человеческая руина. И Арман повиновался, не в силах смириться с реальностью этого кошмара. Когда дверь захлопнулась за ним, он прижался затылком к стене, дыша так часто, словно только вынырнул из воды. - Удар был, месье Арман, - раздался голос Жильбера. – Теперь уж ничего не поделаешь. Виконт сделал над собой усилие, чтобы разомкнуть сведённые челюсти. - Как давно? - Третий год пошёл. Не велел вам писать, но теперь всё стало настолько хуже, что я решился. - Почему? Слуга непонимающе уставился на него. - Почему он сердит на меня? Ему сообщили обо мне что-то порочащее? Сам он мог только гадать, откуда бы взяться таким сведениям. В Англии виконт вёл образ жизни, конечно, не голубиный, но и не совершал решительно ничего такого, что возмутило бы его совесть. - Что вы, не на вас, месье Арман! Он на всех нынче так. Всю родню разогнал, друзья давно бросили навещать. Раньше-то он посильнее был, ну так и страху нагонял! Сами видите, говорить с ним – счастье невеликое. Он не хотел, чтобы вы его таким видели. Но теперь в поместье всё так, что должен хозяин быть. Арман постепенно приходил в себя, принимая случившееся. И понимая, что в глубине души давно ждал чего-то ужасного. - Что с поместьем? - Прошлым летом неурожай был, пять лет назад тоже. А граф, сами видите… не до дел ему теперь. - Я разберусь, - сказал виконт, почти не осознавая, что именно говорит. Слова звучали пусто. Ему предстояло жить в этом склепе вместе с незахороненным мертвецом, жить и ещё что-то делать. Для этого требовалось мужество. Погодя он вновь толкнул дверь и вошёл в библиотеку. Возле кресла опустился на колени и тихо произнёс: - Я вернулся, отец, и теперь возьму на себя заботы о замке и о вас. - Будто бы! – неожиданно звонко воскликнул старик. – А ты умеешь это делать? Убирайся в Париж, в Лондон, к чёрту, куда хочешь! И там дожидайся, пока тебе будет позволено носить имя графа де Ла Фер. - Я не тороплюсь его носить, - сказал Арман, не поднимаясь. - И чем оно тебе плохо? - Это ваше имя, отец. Вы будете носить его долго. Вы поправитесь, встанете на ноги, и тогда сможете задать мне такую трёпку, какую сочтёте нужной. А пока я вам нужен, и значит, должен быть здесь. - Неженка! – выдавил граф совершенно неожиданный упрёк. Арман так и не сумел его понять. Он думал, глупец, будто море научило его выдержке! Ничего он тогда не знал. Всему научили его эти бесконечные четыре года в ветшающем поместье, которое он силился удержать наплаву, просиживая ночи напролёт над расходными книгами, где ровным счётом ничего не понимал. Управляющий крал, арендаторы нищали. Арман, от природы чуждый притворства, понимал, что ему лгут в глаза, но не мог раскрыть этой лжи, отпускал негодяя, а сам погружался в цифры. От них рябило в глазах. Иногда всё было так безнадёжно, что он рисковал идти к старику за советом. Мучительное дело. Графу словно доставляло странное удовольствие унижать его, обзывая глупцом, мечтателем и неженкой. А если ему удавалось вывести Армана из себя, отец бывал ощутимо доволен. Виконт убегал, в гневе хлопая дверью, а потом гонял коня по лесной дороге, силясь справиться с собой. Иногда среди потока обидных слов ему удавалось различить нечто ценное, тогда он склонялся к руке отца и благодарил его. И снова стискивал зубы, в который раз напоминая себе, что любит этого человека. Любит, несмотря ни на что! Порой он всей душой ненавидел Ла Фер. Как галерник ненавидит весло, к которому прикован. Как раб, понимающий невозможность убежать. И всё же отец был прав: он продолжал оставаться мечтателем. Он хорошо запомнил день, когда до него вдруг дошло, что благодаря его усилиям доходы превысили расходы. В этот день становилось возможным всё! Ему казалось, что сейчас его рука раздвинет тучу, прекратив изнуряющий дождь. Что отцу станет легче, он выйдет в парк, сядет на коня, они поедут в поля, и граф сумеет, наконец, оценить всё, что сделано его сыном! Ничего не произошло. Ему надо было учиться мысли, что в реальной жизни не бывает чудес. Дожди не перестали, граф больше так и не поднялся с постели. Изменился только сам Арман. Исподволь он сделался стоиком, переставшим ждать награды извне, выучившись довольствоваться ощущением того внутреннего покоя, какое давала уверенность, что сделано всё возможное. А когда спокойствие норовило пошатнуться, он до изнеможения фехтовал со старым бретёром мэтром Жено, поселившимся в замке. В поединке чувства отключались почти целиком, кроме тех, что ведали движениями тела, зрением и нервами, ловившими клинок противника и отвечавшими на его действия почти без участия сознания. И это было хорошо. Со временем он даже смог понять отца. Этот больной, бессильный старик, лишённый почти всех возможностей быть человеком, продолжал оставаться отчаянно гордым. Эта гордость, это мужество отвергать помощь, эта воля, не дававшая другим его жалеть – были единственным, что зависело от него. Арман понимал, что сам никогда не сможет так. И молился, чтобы Господь, если будет на то Его воля, был милосерднее к нему в его последние дни. Чтобы Он позволил ему сохранить достоинство, не прибегая к ненависти. А потом всё неожиданно разрешилось. В тот день хлеб закончили свозить с полей. Арман спрыгнул с коня у крыльца, бросая повод конюху, и Жильбер поманил его в дом с тем значительным и скорбным выражением лица, которое без слов говорит о происходящем. Граф был ещё жив. Он лежал на кровати, часто и трудно дыша пересохшим ртом, и было непонятно, осознаёт ли он, что творится вокруг. Арман сел подле, положив руку ему на лоб, и стал гладить этот горячий лоб, эти редкие седые пряди, эти холодные руки. Теперь уже граф не мог воспротивиться ласке. Уже под вечер он неожиданно открыл глаза, вцепился в сына совсем ещё живым взглядом. Посиневшие губы силились выдавить какие-то слова. Арман склонился к самому лицу старика, когда тот произнес с силой и внятно: - Ты так похож на неё! Он словно хотел сказать что-то ещё, что-то очень важное, и это усилие застыло на его лице. И Арман продолжал напряжённо ждать, вслушиваясь… пока ставшее вдруг очень громким тиканье часов не сказало ему, что ждать больше нечего… Что же он не успел сказать? После похорон Арман вышел из церкви, и его внезапно сразило опустошающее ощущение равнодушной красоты. Жёлтые верхушки деревьев в небе глубокого синего цвета, возможного только в эту хрустальную пору осени. И всё это колышется и дышит, несмотря на то, что в его жизни вдруг разверзлась невозможная усталая пустота. Он ведь и не жил все эти годы, он всё время боролся с чем-то, превозмогая себя. А теперь бороться было не нужно. Служение исполнено, долги отданы. Теперь он может жить для себя… - Странно, если те, кого мы любим, уходят на небо, то почему нам оно кажется таким пустым? Девичий голос раздавался совсем близко. Арман вздрогнул, словно не ожидал, что в мире ещё остались люди кроме него. Что эти люди могут зачем либо обращаться к нему. Он обернулся на этот голос – и пустота начала стремительно заполняться… Нет, вот об этом сейчас не надо!!! Иначе он вернётся к тому, от чего долго и мучительно уходил все последние месяцы. Не в этом ли разгадка? Он просто не создан жить своими собственными удовольствиями, он не к этому себя готовил, он этого не умеет. И удовольствие, если вдуматься, он может найти, лишь полностью посвятив свои чувства кому-то другому. Так соблазнительно было возомнить себя достойным по праву рождения чего-то такого, что даётся лишь избранным душам – счастья, покоя, любви. Но демоны живут в тех же краях, что и соблазны. Это ты – избранный? У тебя не хватило душевной силы, чтобы вывести её за руку и поставить перед всем светом, сказав: «Да, господа, эту тварь я назвал своей женой!» Потому, что ты и впрямь неженка! Ты не смог пережить своё собственное решение казнить её без суда и дальше с поднятой головой носить имя графа де Ла Фер, хоть оно и подходит тебе, как платье с чужого плеча? Ты трус! Ты так и не смог обрести себя в новой жизни, которую выбрал для смерти, но даже и уйти не можешь красиво, опускаешься на самое дно. Ты – ничтожество! Для кого ты, для чего ты на этом свете, сотворённый не хуже других, а в чём-то даже лучше? Для чего ты нужен той девочке, что даже не родилась ещё, что родится через века, когда твои кости давно будут тлеть в земле? Для чего ты нужен твоим друзьям? Ради сомнительного счастья видеть оплывшую от пьянства рожу? А ведь они, в самом деле, любят тебя. Они пытаются помочь. Они готовы развеять твою тоску, выслушать твою исповедь – и заранее всё тебе прощают! Ну, так позови их. Позови своего ангела! Не можешь? Не хочешь, чтобы она видела тебя таким? Тебе ещё бывает стыдно? Ничтожеству нет дела до стыда! Ты сказал, что никому ничего не должен. Это ложь! Ты должен – всё и навсегда – мальчишке, который верит, что ты, мерзавец, - лучший! Вспомни, как это важно, как это нужно – не утратить веру. Как сам ты тщетно хранил её, бился головой о стену, прося и не находя подтверждения. Ведь ты же сейчас погибаешь ровно так же, как твой отец – не принимая помощи. С той только разницей, что он уходил бессильным паралитиком, а ты – полным сил молодым слизняком. Кто ты? Был ли ты когда-нибудь счастлив? Кроме тех невинных лет, когда ты любил, и тебя любили. Чем ты жил до сих пор? Почему происшедшее так обессилило тебя, когда сколько угодно мужчин любили, и были преданы, и не перестали от этого быть? Не потому ли, что тебе всё время нужен какой-то высший смысл? Отец прав, ты неисправимый мечтатель, вбивший себе в голову, что создан быть паладином. Твоя любовь тоже должна быть Откровением и Служением. Ну, ты своё откровение получил. А здесь что ты делаешь? Снова воюешь с Генуэзским Великаном? Погрузился в великую скорбь и великие думы, вместо того, чтобы быть рядом с мальчишкой, который безумно рискует. Рискует, потому что помнит, что такое честь, потому что умеет жить, умеет радоваться каждому дню, своей силе, своей удаче. Радуется тебе! А ты даже не думаешь о нём. Судьба давала тебе возможность. Она сама подталкивала тебя, шептала на разные голоса, что ты нужен гасконцу. Что его некому будет наставить, подержать, а если нужно, то и остановить. Останавливать надо - парень тоже любит бороться с великанами и ступать по облакам. Что если Арамис всё же прав, и происшедшее не было напрасно? И ты, насквозь обугленный дыханьем ада, нужен именно здесь, на этой черте – чтобы не дать переступить её тем, кто не знает, где лежит порог преисподней. Ты должен был быть рядом с д’Артаньяном. А вместо этого потерял его. Потерял и теперь не знаешь, жив ли он, есть ли тебе ещё кого беречь. Ты ведь сам только сейчас до конца понял, что он нужен тебе едва ли не больше, чем ты ему! Ты мог стать его ангелом-хранителем. Наплевать, что это был бы копчёный ангел! У д’Артаньяна хватит чувства юмора, чтобы принять и такого. Только бы он был жив! Только бы не всё было потеряно! Иначе останется только исчезнуть, раствориться бессильным, ненужным фантомом, так и не обретшим ни душу, ни имя. Выйти и дать проломить себе голову вот этим страждущим англичанам, что шумят там, за дверью. Для чего ты здесь, человек? Кто ты? Как тебя зовут?.. - АТОС! Атос, не стреляйте, мой друг, это я! Он жив!!! И ты понимаешь, что Судьба к тебе милосердна. Что она ласково толкает в спину, шепча: «Иди, дурачок!» И ты в этот миг можешь всё. Можешь шутить и буянить, можешь молиться и исповедаться, можешь глотать пьяные слёзы, уткнувшись лбом в баррикаду из винных бочек. Ты можешь идти на свободу! Потому что, чёрт возьми, сейчас ты действительно счастлив!
nadia1976@ukr.net: Atenae, спасибо Вам!
Atenae: nadia1976@ukr.net, Вам спасибо за внимание к моему опусу. Однако, продолжаю. Всё не так Ну, вот подумаешь – большое дело кефир! Нет его – и нет. Без него прожить можно. Чего за ним бегать? Но было что-то похожее на чувство долга. К тому же, болтаться по городу Ирка всегда любила. С минуту постояла в очереди за молоком у пузатой бочки на колёсах, в народе именуемой «коровой». Там молоко часто бывает несвежее, потому что бочки плохо моют, – поставить с кусочком хлеба, оно быстро укиснет. Но это всё равно игра в поддавки. А нужен кефир. Так что Ирка побрела обходить магазины дальше. И проболталась больше часа. Папа опять скажет: «Тебя за смертью посылать – долго не приведёшь!» А, может, дело не только в кефире или чувстве долга? А в том, что город неуловимо изменился за это лето, и хотелось всё самой увидеть. Или это она, Ирка, так изменилась? Нет, наверное, всё же город. Вот эти тополя – в начале лета на них были пахучие, клейкие нежно-зелёные листочки. А сейчас – пыльные лопухи в две ладони величиной. И они уже желтеют. И солнце какое-то совсем другое, словно тоже припорошено неуловимой жёлтой пылью. И астры зацвели во дворах. Астры – грустные цветы. Если они цветут, значит, конец лету. Начинай собираться в школу. Не то чтобы Ирка школу не любила, но конец свободе – что тут радостного? И было немного тревожно уловить вот это движение времени, внезапно начавшееся в мире, где всегда было только одно «сегодня». Ирка не то чтобы кисла, а вот… одолевало её предчувствие чего-то не очень хорошего. Одна радость – Мирка скоро должна вернуться. Можно будет ей про все чудеса рассказать. Хотя… за месяц она сама отвыкнуть успела и даже временами почему-то сомневалась: а было оно вообще? Она и в XVII век так и не удосужилась заглянуть. Хотя с моря приехали уже три дня назад. А теперь ещё долго случай не представится. Родители затеяли ремонт, сегодня папа в бабушкиной комнате закрасит полы. А Ирка сейчас принесёт ему кефир и поедет жить на дачу. Чтобы после операции краской не дышать. А в квартире четыре комнаты, так что ремонт продлится не меньше недели. Ещё неделю она мушкетёров не увидит. Итого – сорок три дня… Папа ничего не сказал насчёт кефира. Возможно, потому, что Ирка его всё же нашла. Родителям было уже не до того, они спорили из-за краски. Ирка поставила бутылки в холодильник и пошла к себе – собираться. В комнате был непривычный порядок, поэтому она сразу заметила новости. На щербатом письменном столе, с безобразием которого ничего не мог поделать ни толстый слой лака, ни прозрачное оргстекло, лежала незнакомая книга. И чёрные всадники в плащах мчались по серой коленкоровой обложке, а буквы складывались бесконечно желанную фразу – «Двадцать лет спустя». Восторженный рёв, достойный глотки настоящего индейца, потряс квартиру. Родители прекратили спор и засмеялись. Ирка вылетела в коридор, приплясывая и потрясая книгой. - Мира приходила, - сказал отец. – Они снова куда-то поехали, но она тебе Дюма завезла. Сбылась мечта идиота! Папа всегда посмеивался над её страстью к мушкетёрам. Прошлым летом на Украине у бабушки они из-за этого почти поссорились. Ирка родителей так ждала, по сто раз выбегала к почтовому ящику – проверить, нет ли письма. Потом они приехали, радости не было предела. Но когда пошли купаться, папа что-то такое ввернул про «сказочки о мушкетёрах». Ирка закипела. А он бросил эту обидную фразу и спокойно так пошёл себе плавать против течения. Плавал он хорошо, но течение в Осколе быстрое, поэтому нужно прилагать все усилия, чтобы просто оставаться на месте. Ирка на эти усилия смотрела и злилась, что он от разговора ушёл. Вот она бы ему сказала! Но сказать не представлялось возможным, потому она тоже пошла плавать. Вкладывая в это дело всю накопившуюся злость. А когда злость и силы иссякли, оказалось, что она стоит метров на сто выше по течению. Папа потом страшно гордился и повторял, что не зря её в областную сборную взяли. А самого главного секрета не знал – это всё оттого, что он обидел мушкетёров. Ирка потом снова пробовала – ничего не получилось. Сейчас она обижаться не стала. Отец её специально дразнил, и потом – она же теперь точно знает, что никакие это не «сказочки». - Будет чем заняться? – снова поддел папа. - Только обед себе сварить не забудь, - напомнила мама. – Я вечером приду. Ирку одолела нетерпячка. - Мам, можно я на дачу прямо сейчас пойду? - Сейчас у «тройки» перерыв, настоишься на остановке. - А я пешком. Недалеко же! Ну, можно? Пешком они ходили часто. Особенно если с папой и с каким-нибудь грузом. Отец терпеть не мог толкаться с вёдрами в душном автобусе, где стоишь на одной ноге - и то на чужой. Ходу чуть больше часа, ничего особенного. Ирка давно уже привыкла. Родителям было некогда, или они уже всерьёз уверовали в Иркину самостоятельность – её отпустили. И она пошла. Ох, пошла! Подгоняемая одной мыслью: вот, уже сейчас, совсем скоро... Потом сбавила шаг. Что-то всё ещё тревожило. Идти было легко. Солнце спряталось за облаками, хотя продолжало душно парить. Должно быть, вечером гроза будет. Ирка любила грозу на даче. В первый раз пережила её там, когда совсем ещё грудная была. Домик стоял недостроенный, отец держал раму, чтобы окно не вывалилось от ветра, а Ирка сладко чмокала в коляске под громовые раскаты. Чего надо бояться, она никогда не боялась. Зато её одолевали такие страхи, которые добрым людям непонятны. Вот сейчас, например, с чего? * ** Картошка кипела в маленькой алюминиевой кастрюльке. Электроплитка распространяла запах горелой пыли. И спираль грелась хорошо если наполовину. То есть, сварится всё весьма нескоро. По крыше стучал флегматичный дождь – ровно три капли в секунду. Но это уже не имело значения. Потому что в кардинальском дворце сидела только тень Ришелье, и от этого сразу стало грустно. И вообще, этот мрачный зимний Париж навевал ощущение неуюта. До сих пор Париж был для Ирки чем-то солнечным, апрельским. Как в кино, когда д’Артаньян только приехал. И этому ничуть не мешало, что сама Ирка бывала там преимущественно по ночам. Всё равно – солнечно и радостно. Приключения продолжаются! Ни тени этого ощущения не было теперь. И Париж был не такой, и д’Артаньян был тоже не такой. Странно сказать, он был погасший и усталый. А больше всего Ирку потрясло, что за двадцать лет он так и не узнал, что сталось с друзьями. И это его мало волновало. В этом месте она даже отложила книгу, чтобы справиться с собой. А если с ними что-то случилось? И фразочка эта: «Молодость – большой недостаток для того, кто уже не молод…» Что-то напоминающее предательство. Так это Ирка себе понимала. Она вообще предательство почитала самым страшным преступлением. Это как если бы какие-то дела и секреты заслонили в её жизни Мирку. Даже сейчас, когда у неё реально были Париж и Атос. Всем этим она тоже готова была поделиться немедленно, пусть даже он с Миркой подружится больше. Ведь Мирка же поспешила разделить с ней «Двадцать лет спустя»! Но получалось, что там, в пространстве любимой книги, произошло что-то такое, чего быть не должно. Они не встретились! Они – символ нерушимой дружбы. Как такое могло случиться? Что там с ними вообще? Это требовалось немедленно узнать. Но ещё требовалось немедленно отцедить картошку. И плитку выключить, а то совсем сгорит, а им с мамой тут жить почти неделю. Конечно, кипяток из-под крышки немедленно вымочил тряпку, которой она кастрюлю держала. И тряпка немедленно стала обжигать руки. Но это не имело значения. Ирка бухнула раскрытую кастрюлю на плиту, остатки воды зашипели, выпариваясь. А она уже вцепилась в книгу. Нет, кажется, ничего там не произошло. Все были живы. Ирка усмехнулась тому, как хитрили друг с другом д’Артаньян и Арамис. Ну, от них чего ожидать? Они, кажется, и раньше друг друга не обожали. Прямо как Ирка с Машкой. Была одна такая, из Миркиного класса. Прибилась к ним, тоже хотела в мушкетёров играть. И облюбовала сразу Арамиса. Может, из-за неё у Ирки к нему душа не лежит? Потому что Машка не была мушкетёром. Ну, совсем не была. И про них с Миркой пакости разные говорила за глаза всяким подонкам. Водились у них в классе такие, кто сосёт сигареты за углами и употребляет грязные слова, с мылом рот охота помыть. И вот этим она про их мушкетёрские увлечения - на посмешище! И для чего? Только чтобы те считали, будто она своя? Ирка когда об этом узнала, с Машкой вообще перестала общаться. И смотреть стала сквозь неё, хоть это трудно, если учишься рядом. Ну её, Машку, совсем! Какой из неё Арамис? Портос был такой, как надо. Душевный был Портос. И счастливый. Хоть и вздыхал постоянно. И согласился с д’Артаньяном пойти. Хоть этот кардинал Мазарини – сволочь та ещё, с первых страниц видно! Но Портос оставался таким же верным. От этого на душе потеплело. Однако уже на следующей главе возмущение Ирки возросло до предела. Ну, ладно, Машка гадости говорила, потому что она дура. Хоть и отличница все четыре года. Но как мог д’Артаньян говорить ТАКОЕ про Атоса? Это вот не гадость что ли? И это теперь дружбой называется? Ну, пусть даже он пил, пусть д’Артаньян за него переживал. Но нельзя так с друзьями. Нельзя – и всё! И никаких гвоздей! В глубине души она больше всего боялась, что мерзкие мысли гасконца окажутся правдой. Вот как быть тогда? Но гадости имеют такое свойство – они никогда не бывают правдой. Хотя на правду очень похожи. И все подозрения д’Артаньяна, и все его планы рухнули. А он уже распланировал, как Атос согласится на всё, а потом они с Портосом его бросят. Ага, щас! Атос не согласился служить Мазарини. И Атос не спился. И вообще он был счастлив. Только теперь (что-то у Ирки внутри нехорошо скребнуло) он, пожалуй, не будет нуждаться в ангеле. У него самого ангел есть. Вот этот самый Рауль. Что-то она такое ощущала, названия чему в её словаре ещё не было. Но все эти мысли пронеслись мимолётно и осели где-то в глубине, так и не додумавшись. Потому что было уже не до них. Потому что мушкетёры встали друг против друга. С оружием в руках. К тому времени за окном окончательно смерклось. И мама пришла. И началась гроза. Ирка всё это сознавала где-то краешком, даже ухитрилась картошкой не подавиться, не отрываясь от книги. А там как раз д’Артаньян Арамису заявил, что ненавидит лицемеров. И все схватились за шпаги… И тут погас свет. Ирка взвыла в голос. - На подстанции выбило, наверное, - сказала мама. - Ма-ам, это надолго? - А грэць его знает, - ответила мама. Грэць – это такой украинский чёрт. По маминой версии грэць обязан знать всё. Ну, отключение света в такой момент – это точно от Лукавого. Ирка сходила с ума ещё около часа, потом стало ясно, что скоро аварию не устранят, и мама предложила спать. За дощатыми стенами шумел дождь. Значит, завтра с утра не нужно поливать, когда воду дадут. Рассветёт – снова можно читать. Но уснуть было всё равно немыслимо. - Мам, а ты «Двадцать лет спустя» читала? - Конечно, читала. - И они что, не помирятся? - Кто? – не поняла мама. - Ну, мушкетёры. Они на Королевской площади драться собрались. Мама ответила, что не помнит точно, но, кажется, помирятся и снова будут вместе. - Как раньше? – спросила Ирка. - Не помню, - повторила мама. – Надо перечитать. - А ты давно читала? - Давно. В техникуме, наверное. Нас в группе так и называли – Четыре мушкетёра. Слава Маслик, Толька Грачёв, Витька Чернов и Саша Самойленко. И я. - Так ты пятая тогда. - Нет, я не пятая. Саша Самойленко был покладистый, он в нашу банду не входил. Остальные – три обалдуя. И я – чёрт с рогами. Я у них заводилой была. Я да Толька – два сапога пара. Чего только ни выдумывали! - Ну, например? Разговор начинал Ирке нравиться. Раз уж о мушкетёрах до света ничего узнать нельзя… - Ну, например, я генерала сухарями обчмыхала. - Как обчмыхала? - Очень просто. Генерал у нас подвижной состав преподавал. И локомотивное хозяйство, кажется. А мы с Толькой на лекции сухари грызли. Он читает, а мы – хрум-хрум. Он остановится, мы тихо сидим. Только снова начнёт говорить, опять – хрум-хрум. Тогда он пошёл по рядам смотреть, кто хрустит. Возле нас остановился. И тут Толька меня как ткнёт авторучкой в задницу. А я как чмыхну. И генералу прямо в лицо. Ирка не удержалась и тоже чмыхнула. - А потом Толик подговорил меня, чтобы я у девчонок ключ от комнаты украла. Мы простынями накрылись, рейсшины взяли, как кресты и босыми ногами – шлёп, шлёп. Привидения. Вошли в комнату, прошлёпали вокруг чертёжного стола молча – и удалились. - А девчонки что? - А они с перепугу давай из окна прыгать. Со второго этажа. А одной девочке с сердцем плохо стало. Нам за это потом двойки по поведению поставили, стипендии лишили и из общежития выгнали. А я на педсовете говорю: «Ну, сами посудите! Кто в наши дни верит в привидения?» - Мам, если ты такая хулиганка была, то почему я… - Что ты? - Ну, почему я не хулиганистая совсем? - Потому что ты в папу. Папа у нас правильный. Но я всегда отлично училась, - спохватилась мама. – Хоть и сорвиголова была, и за мной вечно парни гужом. - Ну, ясное дело! Ты красивая. Мама до сих пор красивая. Глаза голубые, русые волосы вьются. Не то, что у Ирки – косички эти дурацкие! И «фирменная» мамина улыбка – зубы ровные, белоснежные. Не захочешь – улыбнёшься в ответ. Ирке вон папины зубы достались – жёлтые и все набекрень. Та ещё красота! - Мам, вот ты всегда весёлая. А на том портрете, что в зале висит, глаза у тебя грустные-грустные. - А, это папа тогда в Москве дипломировал. А я по нему скучала. Послала эту фотографию, он из неё сделал портрет. У него в общежитии спрашивали: «Твоя жена – киноактриса?» Все говорят, что у Ирки глаза совершенно мамины. Только грустные – как на том портрете. Ирка не умеет быть такой жизнерадостной, как мама. Особенно теперь. - Мам, а что с твоими мушкетёрами стало? - Не знаю про всех. Я ведь по распределению на Дальний Восток сразу уехала. И там встретила папу. А нет, помню, Витька женился. Он страшненький был, а женился первый, сразу после техникума. Толик тоже, кажется. А Саша Самойленко мне письмо написал, когда уже Юрику было годика два. Он пишет: «Наташа, если бы ты не была замужем, я бы на тебе женился. И всё равно женюсь, если ты всё бросишь!» - А папа как же? - А я от папы ничего не скрывала. Он письмо прочёл и говорит: «Ага, много вас таких!» - Ох, правильно сказал! Мам, а из мушкетёров тебе кто больше всех нравится? Мама подумала и сказал мечтательно: - А из мушкетеров я всегда любила Атоса. Ирку обдало внезапным жаром, она порадовалась, что мама в темноте её не видит. Потом чуть не спросила снова: а как же папа? А потом вспомнила, что у папы тоже волосы чёрные, а глаза синие. И ещё он такой же умный. И сдержанный. В общем, похож. - Я тоже его люблю, - тихо призналась она. * * * Утро занялось мрачное, неторопливое, сплошь устланное дождевыми тучами. Словно тоже испытывало Иркино терпение. Читать в доме было темно, а на улице – холодно и мокро. Ирка до предела раздвинула шторы на пыльном окне и пристроилась прямо под ним. К счастью, за ночь ничего ужасного в книге не произошло. Зарядили дожди, будто осень наступила, не дожидаясь позволения календаря. Ирка сидела на даче в одиночестве, стряпала себе и маме что-нибудь незатейливое, вроде супов из пакетика – и читала. И ей было совсем невесело. На Королевской площади всё закончилось хорошо. Начались, как водится, приключения. Возник ужасный Мордаунт – настоящий сын своей мамочки. Но каждый раз, отрываясь от книги, Ирка поражалась тому, какие усилия приходилось теперь прилагать, чтобы сохранять некогда нерушимую дружбу. То, что усилия больше всех прилагал Атос, её не удивляло. Иначе и быть не могло. Но всё равно они теперь спорили по любому поводу. Спорили даже в лодке, к которой плыл сын миледи, моля о помощи. Ирка содрогнулась. Страшная сцена в ночном море разворачивалась перед глазами, как в кино. И оторваться было невозможно. И ужасно тревожило, чтобы вновь не погас свет. Слава богу, свет не погас. И Атос выплыл. А после того, как Атос чуть не погиб, всё опомнились и перестали ссориться. Друзьям снова пришлось расстаться, но вели они себя теперь почти как прежде. И всё же досада не оставляла. На четвертый день книга была полностью прочитана. Ирка ещё пару раз залезла в полюбившиеся места, но вообще-то стало совершенно невозможно сидеть на даче наедине с горькими мыслями. И она собралась домой. А дома всё тоже было совершенно незнакомо. Начать с того, что полы брызнули в глаза весёлым оранжевым цветом. Папа как раз закрашивал дорожку посреди коридора, по которой ходил, пока сохло остальное. Ирка замерла на пороге. - Нравится? – спросил папа с сомнением. - Ага, - сказала она. – Будто солнце в доме. Или апельсины. - Ну, хорошо, - сказал папа. Хотя сомнений в его голосе не убавилось. Оранжевые полы были не единственным открытием. Все свои вещи, письменный стол, книжный шкаф и кровать Ирка обнаружила в «бабушкиной» комнате. И новые яркие шторы на окнах. - Мы решили, что здесь тебе будет лучше. Как считаешь? Ирка тихо взвизгнула. Ещё бы! Не надо больше красться через всю квартиру по ночам. Но тут же снова помрачнела. А куда ей теперь идти? И что она там найдёт? Развалины прославленной дружбы? - Папа-а, можно я спрошу? - Спрашивай, - сказал отец, со вздохом облегчения откладывая валик. - Пап, а вот почему д’Артаньян так изменился в «Двадцать лет спустя»? - Изменился? Разве? Ирку этот вопрос поставил в тупик. - Конечно, изменился. Он такой стал… материальный. - Меркантильный, ты хотела сказать? – папа всегда говорил с ней, как со взрослой. - А разве он раньше был другим? Вспомни, ведь он и в Париж приехал, чтобы карьеру сделать. - Ну, да. – сказала Ирка, подумав. – Но он же её не делал. - Не получалось, наверное, - пробормотал папа, задумавшись о чём-то своём. Потом вытер руки тряпкой и отправился в другую комнату. Через минуту он вынес оттуда нетолстую книжку в сиреневом переплёте. - На вот, почитай, раз дозрела. - Что это, пап? - Исследование. Про твоих любимых мушкетёров. В общем, всё как обычно. «Иди почитай, а потом поговорим». Ох, папа, папа! Книга называлась «Лицом к лицу» и была довольно интересной. Там не только про мушкетёров было, вообще про разные книжки. И автор их разбирала с точки зрения психологии. Некоторые книги Ирка хорошо знала – как «Остров сокровищ», который они с мамой прочли ещё в первом классе. Или «Гамлета» - она его тоже читала, заинтересовавшись красивой и страшной музыкой, про которую папа сказал, что это увертюра Чайковского по знаменитой пьесе Шекспира. Музыка Ирке ужасно понравилась, пьеса тоже. Про «Войну и мир» Ирка только слышала. А некоторые названия были ей вообще незнакомы. Какой-то «Мастер и Маргарита», например. Но самая большая часть в книге была посвящена «Трём мушкетёрам». И тому, как автор – профессиональный психолог – пыталась «излечить» от них мальчика Лёшку. Ирка была категорически не согласна с тем, что от мушкетёров надо «лечить». Любит этот Лёшка мушкетёров – значит, правильный пацан! Но автор-психолог была другого мнения. И разобрала мушкетёров по косточкам. Досталось всем, а больше всего – Иркиному любимому Атосу. Оказалось, что он «слабый человек, выбитый из седла», и что он «несёт с собой только разрушение». С последним Ирка совсем не согласилась. А Рауль как же? Сын Атоса ей не очень понравился, вживую с таким пацаном было бы скучно. Но сказать, что граф де Ла Фер ничего не создал, уже нельзя. Она была подавлена не только собственными тяжёлыми мыслями, но и мощным интеллектом дамы-психолога. Правда, под конец дама смягчилась. Проведённое исследование показало, что люди без мушкетёров обойтись почему-то не могут, что они им для чего-то нужны. Она даже попыталась объяснить, для чего именно. А потом торжественно извинилась перед Атосом. Но на душе всё равно было мерзко. Как и было условлено, Ирка явилась к отцу со своими вопросами только после того, как книга «Лицом к лицу» была прочитана полностью. - Ну и что? – спросил папа. - Да так, - ответила она. – Я не знаю. - Лицом к лицу – лица не увидать! - сказал папа. - Чего ты не знаешь? Ирка неопределённо пожала плечами. Потом сказала нерешительно: - По-моему, она не права. - Аргументируй, - потребовал отец. – Лучше по пунктам. - По пунктам я не сумею, наверное. Понимаешь, эта психологиня, она же их совершенно не любит! А берётся рассуждать, почему любят другие. - А, по-твоему, рассуждать могут только те, кто любит. Ну, вот я их тоже не люблю. Но ты же ко мне пришла за разговором. Ирка смутилась. Папе часто удавалось её смутить. - Ну, ты мой папа. И ты самый умный, - нерешительно сказала она. – Пап, ну вот ты почему их не любишь? Теперь смутился отец. Он думал несколько секунд, потом всё же ответил: - Наверное, мне не нравится, как несколько здоровых мужиков расправились с одной беззащитной женщиной. А ты считаешь, что это было хорошо? Ирка уже не очень понимала, как она считает. Но глаза у папы лукаво блестели, как всякий раз, когда он её подначивал. Хорошо, что она это заметила. - Я не знаю, было ли это хорошо, - решительно сказала она. – Но так было надо, понимаешь? Отец неожиданно удовлетворённо кивнул. - Да, так было надо. Есть такое понятие – «иерархия ценностей». Оно означает, что какие-то вещи оказываются важнее других. Даже если те и другие не очень хороши. - Ну, да, - сказала Ирка. – Миледи была преступница. Если бы её не остановили, она ещё кого-то убила бы. Тут на Ирку снизошло вдохновение. Или подействовало папино молчаливое согласие. - А ещё, я думаю, это исследование не совсем правильное было. - Почему? - Ну, вот смотри! Она пишет, что в моём возрасте все без исключения любят д’Артаньяна. Значит, я тоже должна? - А ты его не любишь? - Уже не знаю, - вздохнула Ирка. Теперь ей вовсе не хотелось быть в играх гасконцем. – Вообще-то мне всегда больше нравился Атос. И маме тоже. Маме сорок лет. А тут написано, что в сорок лет все любят Арамиса. А Атоса – только в пятьдесят. - Значит, вы с мамой – исключение из правил? – отец откровенно смеялся. - Значит, она что-то неправильно посчитала! – уверенно сказала Ирка. - Хорошо, - согласился отец. – В статистике могут быть погрешности, ты это сама установила. Но в целом методика верна? - Я не знаю, - снова помрачнела Ирка. - А ведь ты сама теперь понимаешь, что у мушкетёров масса недостатков? – продолжал испытывать отец. - Понимаю, - вздохнула она. – Но всё равно… - Что «всё равно»? - Я всё равно не перестану их любить. Понимаешь, это же предательство – бросать друзей. А мушкетёры – мои друзья. - Но ведь это только выдуманные друзья. Не настоящие. Ирка едва не выпалила про «ненастоящих». А потом вдруг поняла, что это всё равно… - Может, они и не настоящие. Но предательство-то будет настоящее! – уверенно сказала она. - А, это хорошо, что ты так думаешь. – удовлетворённо сказал отец.
Atenae: * * * Мирка появилась только через три дня. Ирка отправилась к ней, уже утратив всякую надежду, но с книгой подмышкой. А дверь неожиданно оказалась открытой. В Миркином доме двери почему-то вообще редко запирались. И тетя Люда, Миркина мать, сказала, что подруга наконец-то дома. Мирка тоже показалась какой-то непривычной: загорелая аж до синевы, с выгоревшими на солнце каштановыми волосами, и почему-то меньше ростом. Ирка не сразу сообразила, что просто выросла сама. Но в целом подруга была такая же: крепкая, угловатая, стриженая «под горшок», в общем, похожая на мальчишку. И хмурая. - Прочитала? – спросила она без предисловий. Ирка протянула ей книгу. В это время в комнату вошла тётя Люда. - «Двадцать лет спустя» читаете? Она, в точности как Иркин отец, была не в восторге от мушкетёров. Но сейчас почему-то отнеслась благосклонно: - Ещё «Десять лет» есть. Вам принести? - А там про что? – подозрительно спросила Мирка. - Про то, как они умерли, - ответила мать. – Портоса скалой завалило, д’Артаньяна ядром убило. У Атоса сын погиб, и он умер от тоски. Один Арамис остался. Подруги переглянулись, потом Мирка решительно сказала: - Не надо. Ирка была с ней согласна. И так достаточно открытий за одну неделю. Пережить их смерть она совсем не хотела. Надо было всё обсудить, но квартира у Мирославы двухкомнатная, и тётя Люда всё время была в пределах слышимости. При тёте Люде разговаривать не хотелось, хоть она умная и современная дама. Но Миркина мать ко всему проявляла профессиональный журналистский интерес. Ирку это смущало. - Пойдём, здесь стены словно бумажные, - мрачно сказала она. Вообще-то по игре говорить такое должна Мирослава, но у Ирки с её отменной памятью цитаты выскакивали гораздо чаще. Впрочем, Мирка не стала спорить, только кивнула. На выходе из подъезда Мирку перехватила тётушка Ольга. Это было странно – встретить её здесь. И ничего хорошего эта странность не предвещала. После развода Миркина мать совсем не ладила с семейством Миркиного отца. А вот Ирке все Крули очень нравились. Только она их стеснялась. - Девы, надолго убегаете? – спросила тетя Оля. - Нет, нам только поговорить, - ответила Мирка. - О, Ирка! – сказала тётя Оля персонально ей. – Ты стала длинная, худая, и вообще мрачная личность! Все Крули общались с ней запросто и с юмором. С ними было легче, чем с тётей Людой. Хотя они какого-то очень знатного рода, а фамилия их по-польски означает «король». А тётя Оля вообще была отличной тётушкой: молодая, весёлая, туристка и альпинистка. Но Ирка ещё не выучилась отвечать на шутки шутками, она просто сказала, что не такая уж длинная, и совсем не худая, а мрачная потому, что жизнь теперь такая пошла. Тётя Оля спорить не стала, она только напомнила: - Мирчик, мы за тобой заедем через два часа. Будь готов! - Всегда готов! – ответила подруга. У Крулей была машина – «жигули» по прозвищу «Белка». И на своей «Белке» они колесили по всей стране. Ну, по области точно. Значит, через два часа Мирка снова уедет? Это было ужасно! Сегодня она Ирке особенно нужна. И не только из-за этого разговора. А просто вообще. - Куда пойдём? – спросила Мирка. – К тебе? Ирка помотала головой. Родители заканчивали ремонт, дома поговорить тоже не дадут. - На бастион Сен-Жерве? – предложила подруга. Бастионом они прозвали гаражный кооператив, расположенный ровнёхонько между их домами. Вообще-то, на Сен-Жерве было неплохо. Но гаражи любила вся окрестная ребятня. А сегодня выходной, народу, наверняка, хватает. - Пошли на крышу. Мирка удивилась: - Ты же боишься высоты. Или уже не боишься? - Боюсь, - вздохнула Ирка. – Но это не имеет значения. Когда она впервые вылезла на крышу в начале нынешнего лета и увидела над собой только небо, а под собой – жалкий кусочек крытого рубероидом пространства, у неё коленки натурально подогнулись. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы шагнуть. Хотя до края было метров пять. Мирка кивнула. Она такие вещи умела понимать без слов. - На восемнадцатый дом пойдём? Или на тридцать четвертый? Тридцать четвёртый выше. Далеко не все крыши в округе были доступны для лазанья. Только те, где неосмотрительно держали открытым люк. - Не, на тридцать четвертый мы с Машкой как-то лазили, - поморщилась Ирка. – Всё антеннами заставлено и голуби крышу засрали. - Фу! - У нас говорят не «фу», а «фи». - Это Арамис пусть «фи» говорит. Может, у нас вообще - «фе»! - Фе! – повторила Ирка и засмеялась. Мирослава - она так всегда: скажет, вроде, ничего особенного, а Ирка потом полдня закатывается. На крыше Ирка решительно подошла к краю и уселась, свесив ноги вниз. Мирка посмотрела удивлённо, потом села рядом. Мирка высоты не боялась. А вот Ирка… - Аж в животе холодно, - призналась она. И внезапно поняла, что это чувство пустоты, разверзшейся под ногами, не оставляет её вот уже несколько дней. С тех пор, как она стала читать «Двадцать лет спустя». - Ну, и как тебе? – спросила она Мирку. Мирка поняла, предисловия не требовались. Они сюда и забрались ради одной только темы. - Аут! – ответила подруга. Она не любила спорт и никогда не смотрела спортивные передачи, но это спортивное словечко почему-то очень любила. - Не говори! – согласилась Ирка. – Такая фигня. - Вот поэтому у них там ничего и не получается. Они всё время не вместе. - Ну, Мазарини украсть вон получилось. - А… - почти равнодушно сказала Мирка. – Я не дочитала. Тебе книгу принесла. - А ты докуда? - До того, как Атос Мордаунта пытался спасти. - А, - в свою очередь сказала Ирка. – Там дальше ничего, читать можно. - Я прочитаю, - так же равнодушно сказала Мирка. - Мир, я вот не могу понять. Почему они так изменились? Подруга помолчала. Потом как-то очень по-взрослому произнесла: - Люди вообще меняются с возрастом. - И мы изменимся, что ли? Мирка коротко пожала плечами, продолжая глядеть вниз – на верхушки тополей и бегущие по дороге машины. - На Песчанку хочу! – неожиданно с силой проговорила она. Этот припев Ирка слышала часто. Но обычно он звучал зимой или весной. Когда Мирке до смерти надоедал город. Мирке хорошо, она путешествовала часто. Или плохо, с другой стороны. Потому что ей не сиделось на одном месте. - Ты же только что приехала. - Ну и что. Уехать бы туда, чтобы никогда не возвращаться! - Осень скоро, - рассудительно заметила Ирка. – Холодно будет, не покупаешься. Мирка снова пожала плечами, потом сказала: - Знаешь, я когда совсем маленькая была, думала, что там всегда лето. Вот бы жить там вечно. - А как же я? – спросила Ирка. Она не хотела Мирку ревновать, но у неё почему-то это постоянно получалось. - А ты бы со мной. - А родители? - Я всё равно теперь к деду с бабкой уеду, - решительно сказала Мирослава. - Насовсем? – ужаснулась Ирка. - А хоть и насовсем! Мама с Чернышовым ребёнка рожать решили. Зимой где-то будет. Я им зачем? Я никому, кроме деда не нужна. Это правда, дед у Мирки замечательный. Высокий, худой, очень добрый и очень интеллигентный мужчина, чем-то похожий на папу Карло в исполнении актёра Гринькова. Жили Крули не так уж далеко, но уже не всякий раз сходишь. Не то, что сейчас, когда из одной квартиры в другую можно перескочить, не надевая пальто. Она не стала повторять свой вопрос. Мирка сама поняла его: - А ты можешь ко мне и туда приходить. Деды тебе будут рады. Ирка покачала головой. Сегодняшнее открытие её совсем добило. Она даже забыла, что собиралась Мирке рассказать о двери в Париж. Да и не до мушкетёров Мирке теперь, раз всё так… - Знаешь, мне в последнее время кажется, что жить – это вообще вот, как сейчас – на краю крыши сидеть. И под ногами ничего, - горько произнесла она. А Ирке нечего было возразить. Так они и сидели – две фигурки под серым небом, вровень с лохматыми макушками тополей. А из окон под ними нёсся надрывный голос, горько выпевая: - Нет, ребята, всё не так! Всё не так, ребята!
Орхидея: Atenae, скажите, «Лицом к лицу», это ведь реальная книга? Кто у неё автор? А то меня прям любопытство пробрало.))
Atenae: Орхидея, совершенно реальная. Ищите по автору. Галина Башкирова. Глава о мушкетёрах выходила и отдельными изданиями. Честно говоря, не помню, как в отдельности она называется. Но если станете искать Башкирову, найдёте.
Atenae: Проказа А д’Артаньян уснул прямо за столом. Не вынес тяжести разговора. Его можно понять. Хотя жаль, что он не дослушал. Потому что это действительно важно. Понял ли мальчик то, что он хотел ему сказать? Что из этого можно было понять вообще? Надо быть честным перед собой – исповедь не получилась. Слишком многое он мог бы поведать. Хотел ли? Вот в чём вопрос. Похоже, Вы снова струсили, граф! Но для того, чтобы быть честным, надо найти в себе силы вновь пережить всё это. Пережить – и, быть может, избавиться? Полно! Это неизлечимо, как неизлечима проказа. Именно это пришло ему в голову. Испытывают ли прокажённые отвращение к чему-нибудь? А к себе? Или они себя жалеют? Любовь причиняет страдание. Нет, это слишком плоско, не отражает сути. Ему снова не хватает слов. Ангел оказался демоном… Это ближе. Но тоже не то. Суть в том, что всё это с собою он сделал сам. *** …Пыталась ли она его соблазнить? Она говорила не об этом. - Как вы думаете, мёртвые слышат нас? Широко посаженные, широко распахнутые голубые глаза, взгляд которых всё время ускользает, будто глядит прямо в вечность. А безмятежный голос выпевает слова, и смысл их мало подходит тону: - Я не хотела бы этого. А вы? Она казалась ангелом, во всяком случае, существом не от мира сего - с точёным лицом фарфоровой статуэтки в ореоле нежных кудрей. Кажется, она его вовсе не видела. Или видела? Обращалась она к нему. - Мёртвые всё знают о нас. Наверное, они знают. Но ничего не могут с этим поделать. Правда? Среди обомшелых камней сельского кладбища она казалась невесомой, сотканной из света. В руках были какие-то белые цветы, пальцы теребили головки, отмечая лепестками её шаги. Он сделал усилие, чтобы шагать с ней вровень. Странное создание, ведущее странные речи. А он уже давно не слышал речей. Он слишком долго был рядом со смертью, и, кажется, разучился различать голоса живых. Она ворвалась в его оглушённое сознание, и он ничего не мог с этим поделать. И не хотел, если честно. Если мёртвые, действительно, слышат… Тогда отец снова был бы недоволен. Отец никогда не бывал им доволен. Но всё это в прошлом. А теперь он словно плыл в осенней лазури вместе с нитями паутины и странной девушкой, явившейся неизвестно откуда. - Иногда мне кажется, будто вовсе нет ни рая, ни ада. Будто смерть – это вот такой тёплый и золотой покой. И значит, нам нечего бояться. Кто она – эта девушка? К кому она обращалась? Внезапно её тон сделался требовательным: - Почему вы всё время молчите? Вы не согласны со мной? Странно, никогда прежде слова не застревали у него на языке. Она ждала от него какой-то мудрости? - Я… не знаю. Я не думал об этом. Она рассмеялась: - А я думала! Я всё время думаю не о том. Так говорит мой брат, и сёстры в монастыре тоже так считали. И вам так кажется? - Нет, - чистосердечно сказал он. И попросил: – Говорите ещё! - О чём говорить? – она усмехнулась. – Загадочный кавалер, вы-то всё время молчите. Это я должна болтать без умолку? - Да. - А для чего? О, понимаю! Это для того, чтобы вы улыбнулись. Ну, вот! У вас дивная улыбка, шевалье. Вам никогда не говорили об этом? Конечно же, нет! Да и кто бы ему это сказал, если прежде он никогда не встречал это дитя света? Кто она? Откуда взялась? Сколько ей лет? Двадцать, быть может? Кажется, она умна. Его всегда пугали глупые женщины, и мысль о том, что одна из них могла бы всю жизнь… Нет, об этом думать теперь не придётся. Потому что есть эта девушка, с которой он может забыть обо всём на свете! - Итак, кто же вы такой, шевалье? На вас траур, должно быть, вы кого-то недавно потеряли. Возлюбленную, быть может? – голубые глаза испытующе глядели на него, словно видели насквозь. Сейчас он поклялся бы, что она гораздо старше, чем кажется. Но потом она встряхнула белокурыми кудрями, произнося почти беспечно: - Нет, это не возлюбленная! Кто же? Должно быть, старик-отец, под гнётом которого вы провели годы и годы. И только теперь расправляете плечи. Вот так, не надо горбиться! Его больше нет. Даже если он слышит нас. Улыбнитесь, граф! Он вздрогнул. Она стала серьёзной. - Да, значит, это так. Вы – наш новый граф. Я должна была догадаться сразу. Вы же приходили к брату насчёт заупокойной службы. Простите, может быть, я была непочтительной. - Вовсе нет! – вырвалось у него. – А даже если и так, я не хотел бы, чтобы вы говорили иначе. - Вы дозволяете мне вести себя как угодно, монсеньор? - Да. Вы – существо из воздуха и осенней паутины. Как эльфы. - Вовсе нет, - рассмеялась она. – Считаете меня эльфом? Неужели вы так наивны? Граф снова улыбнулся, и это доставило ему удовольствие. - Я не хотел бы, чтобы такая девушка сочла меня простаком. К тому же, вы кое-что сказали о себе. Вы – сестра отца Жоржа де Бейля, нашего нового кюре. - Нет, вы совсем не простак, - сказала она, и в тоне прозвучало лёгкое неудовольствие, причины которого он не понял. - И даже иногда замечаете окружающих людей. В первый миг мне показалось, будто вы сами - тень и пребываете в царстве теней. Потому я и решилась с вами заговорить. Вы простили меня за это? - Конечно. В той своей жизни он мог простить ей всё, что угодно. Теперь он думал, не была ли она демоном, дьявольским созданием? Не могла же девушка в её возрасте… (он был потрясён, когда она сказала, что ей всего шестнадцать)… не могло это дитя так тонко и полно знать людей, так понимать их затаённые мысли и желания и так точно подталкивать их к тому, чтобы они сами… Что именно? Сами устремлялись в лапы погибели, а считали, будто стремятся достичь небес. Если это и есть дьявольский соблазн, то он страшнее всего. Считать, будто очищаешься, всё глубже погружаясь в трясину. И самое страшное, что делаешь это по собственной воле. Д’Артаньян, да поймите же вы - любовь страшна! Она ломает вам ноги в тот самый миг, когда вы думаете, будто она дала вам крылья. Я снова не могу объяснить. Для этого надо вновь пережить всё – от начала до конца… *** Странно, они с братом вовсе не были похожи. Отец де Бейль, подобно графу, был черноволос и синеглаз. И ямка на гладко выбритом подбородке придавала его лицу выражение детской невинности. Молодой священник просто обожал свою сестру, и в этом чувстве было слишком много экзальтации. Если бы граф не был так ослеплён, он должен был насторожиться сразу. Но тогда он не знал, что зло может обладать всеми внешними признаками добра. Священник, воин света… Он и держал себя так: и когда давал утешение страждущим, и когда благодетельствовал бедным. А в его проповедях всё время звучал страстный призыв к искуплению. В чём он чувствовал себя грешным – этот юноша с нежными глазами? Теперь Атос знал этот грех. Догадывался о нём, во всяком случае. Как и о причинах неприязни святого отца. Он осмелился посягнуть на его сокровище! Он – виновный в том, что был знатен, богат и свободен - словом, обладал тем, в чём отказано было отцу де Бейлю. Когда у него бывали на это силы, граф, случалось, думал о том, какую роль в его драме играл отец де Бейль. Был ли он, подобно самому Атосу, жертвой дьявольских сил? Или же сознательно служил их орудием? А ведь именно он побудил влюблённого безумца встать на защиту той, что разрушила их жизни. … - Вы считаете, будто достойны её? А чем вы заслужили такое счастье? Каким подвигом, каким нечеловеческим усилием вашей решимости и воли? Речи кюре были неожиданными, но граф был не из тех, кто смеётся над такими словами. Глупец, он же всегда был готов служить чему-то великому! Не потому ли зёрна упали на подготовленную почву? Это было в тот день, когда он впервые её поцеловал… Иногда Анна неприкрыто кокетничала с ним. И это могло бы его оттолкнуть, не будь её кокетство свидетельством невинности, не ведающей, куда могут завести речи и взгляды. Теперь он был уверен - она прекрасно это знала. Они сидели на мраморной скамье за церковью, наслаждаясь по-летнему тёплым днём. Это казалось графу странным, но Анну словно бы умиротворял вид испятнанных временем могильных плит. Ей было среди них хорошо, и он не протестовал против такого соседства, хотя сам охотнее повёз бы её в лес, под сень могучих и светлых дубов, или на берег уединённого озера, глядящего в небо спокойным и ясным глазом. Они читали вслух. Их объединяло теперь не только духовное родство, которое он обнаружил в самый первый день – презрение к условностям и стремление к свободе. Оказалось также, что эта девушка понимает толк в книгах и разделяет его любовь к ним. Она знала пока немногое, и ему доставляло удовольствие открывать перед ней миры, созданные воображением людей, живших, быть может, века назад. Открывать – и чувствовать, что трепет сердец роднит их, сегодняшних, с героями древности. Но в тот день они читали Шекспира. В библиотеке его английских родственников нашлось издание «Ромео и Джульетты», вышедшее в Лондоне в 1609 году, это издание перекочевало в Ла Фер вместе с обожающим книги виконтом – в качестве подарка кузины. Странно, он совершенно забыл её имя, а ведь провёл с ней рядом много часов, она была ему верным другом в годы вынужденного изгнания на Британских островах. Неужели он так ветрен? Или всё дело в той, что теперь рядом с ним переживала страсти юных возлюбленных их Вероны? Анна никогда не видела театральных представлений, но с восторгом слушала его рассказы них. Она и предложила ему «поиграть» в Ромео и Джульетту – и, право, у неё получалось ничуть не хуже, чем у актрис театра «Глобус»! Они сидели, сблизив головы над книгой, и его волновал запах её волос. - …ведь ты Ромео? Правда? Ты Монтекки? - Не то и не другое, о святая, Когда тебе не нравятся они… А ведь их разделяет едва ли меньшая пропасть, вся его родня – потомки Капетингов и кого там ещё? – никогда не согласится с этим выбором. - Оливье, вы снова отвлекаетесь! Разве так пристало вести себя влюбленному Ромео? Из всех его имён она выбрала это, ей казалось, что оно делает его мягким и беззащитным. Ошибка! Графы де Ла Фер не бывают мягкими и беззащитными, даже если кажутся таковыми. Не зря он никогда не любил это имя… - Простите меня, богиня! Я задумался. - О чём же? - О вас, мой ангел, о вас. - Обо мне? Ну, это достойный предмет, и это вас извиняет! И что же вы думаете обо мне? - Я думаю о том, что положил бы мир к вашим ногам. И что моя родня скверно к этому отнесётся, - он рассмеялся, чтобы смягчить горечь своих слов. - Но, Оливье, это вовсе не смешно! Вы должны бороться, преодолевать преграды, добиваться нашего счастья. Странно, только сейчас он вспомнил, что она сама заговорила об этом первая – и как о вещи, давно решённой. Но тогда не протестовал. - Бороться? Или плакать и травиться, подобно Ромео? – он нашёл в себе силы шутить. Разговор не располагал к серьёзности. - Ну, нет! Это вам совсем не идёт. Вам пристали подвиги в духе Ариосто. «Неистовый Оливье»! Вы наверняка в детстве играли в Роланда. - Представьте, нет. Мне больше нравился король Артур. Она скорчила забавную гримаску: - Фи, только не он! - Отчего же? - Он предал суду свою жену. Этого ещё не хватало! Ведь вы так не поступите со мной? - Нет, это вы так не поступите со мной. Глупец, он был в этом уверен! Она смеялась, откинув прелестную головку. Она была здесь – такая небесная и такая земная во всех своих проявлениях, во всех своих маленьких несовершенствах. Настолько, что даже дырочка на месте недостающего зуба казалась ему трогательной, делая её беззащитной… и доступной… Он не помнил, как она оказалась у него на руках, как он склонился к ней, ощущая губами бьющуюся жилку у плеча... Она сжала пальцами его затылок, заставив поднять голову. Их уста соприкоснулись, дыхание смешалось… Внезапно она отшатнулась. На посыпанной гравием дорожке стоял отец де Бейль. В горячке поцелуя они не заметили, как он показался из-за угла церкви. Он всё видел. Это вызвало его гнев. Когда он приблизился, его пальцы дрожали, он сжал их в кулаки. - Граф, вы соблаговолите говорить со мной? Только теперь он заметил, что Анна исчезла. Когда она ушла? Гневается ли она на него? Это казалось более важным, чем всё, что мог сказать её братец. - Я к вашим услугам, святой отец. Он не собирался оправдываться, так как не испытывал угрызений совести. С чего? Отец де Бейль привёл его в церковь. Она пустовала в этот час дня. Первая фраза была ожидаемой: - Как вы посмели? Хотя он не чувствовал за собой вины, ему не хотелось, чтобы его обвиняли. Что он мог противопоставить попрёкам, кроме холодности вельможи? - А как посмели вы? Кюре поперхнулся словами: - Вы… полагаете, будто вам всё дозволено? Хозяин всего! Вы не властны над нашими душами, хотя можете властвовать над жизнью и смертью подданных в своих владениях. И вы не можете принудить к любви невинное дитя, которое не испытывает к вам никаких чувств! Вот это было что-то новенькое! И неприятное. Но оно оставалось маловероятным, пока он помнил вкус её поцелуя и тепло упругого тела, прильнувшего к нему. - Сударь, вам не кажется, что вы пытаетесь рассуждать о том, что не в вашей власти? Вы – брат Анны, но даже это не даёт вам права распоряжаться её сердцем. - Она не любит вас! – воскликнул отец де Бейль. Граф остался хладнокровен: - Полагаю, об этом лучше спросить у неё самой. Почему вы уверены, что мне не найдётся места в её сердце? - Потому что она любит меня! – выпалил священник. Граф пожал плечами: - Допускаю это. И вполне могу понять. Но я никогда не слышал, чтобы любовь к брату препятствовала счастью молодой девушки. Тем более что брат посвятил себя Богу, не так ли? У отца де Бейля была очень тонкая кожа, и всякое сильное чувство немедленно расцвечивало её яркими красками. Только что он был пунцовым от гнева – и вот вся кровь отхлынула, покрыв лицо какой-то мраморной бледностью. Некоторое время он молчал, потом пробормотал, отворачиваясь: - Вы правы. - Разумеется, я прав. И вы сами согласились бы с этим, если бы не дали ослепить себя поистине детской ревности. - Да, да… - казалось, что кюре его не слышит. Он был подавлен настолько, что графу захотелось его пожалеть. Видит бог, он вовсе не был жестокосердым вельможей. - Ну, полно! Что произошло, в самом деле? - Вы хватали её. Вы её целовали. Это насилие! - Вовсе нет. - Вы не понимаете… - священник поднял на него глаза, потемневшие от боли. - Хорошо, пусть я не понимаю. Так объясните мне. Отец де Бейль долго собирался с силами. Когда он заговорил, голос звучал глухо, словно доносился из могилы. - Она выросла в монастыре у бенедиктинок. Можете ли вы это понять? Это дитя не помнит ничьих прикосновений, даже материнских. Потому что когда мать навещала её, девочке не дозволено было коснуться её руками. Дети всегда поначалу плачут от этого, но со временем привыкают. А потом… их даже пугает телесный контакт. Она – ангельское создание, не выносящее грубости мира! Даже я, слышите, даже я не могу её коснуться! – его голос гулко и страстно разнёсся под сводами храма. Граф испытал нечто похожее на угрызения совести. Хотя… она вовсе не боялась, когда прильнула к нему. Но говорить об этом брату? Сейчас не время. - Анна – божье дитя! Она не знает ничего, кроме монастырских стен. До сих пор она произносит «Во веки веков!» прежде, чем войти. Вы напугали её своими домогательствами! Граф стал серьёзен. - Клянусь вам – нет! - А я говорю вам: «Да!» Я знаю её дольше. С этим трудно было спорить. - Хорошо, - он вынужден был сдаться. – Признаю, что не должен был так поступать. Но я люблю её. Горящие глаза отца де Бейля едва не прожгли его насквозь. - И что с того? Имеют значение лишь ваши желания? Душа Анны вам безразлична? - Да чем же моя любовь угрожает её душе? - А чем вы заслужили её? Каким страданием? Каким подвижничеством? Любовь – это божий дар, но это и испытание. Быть может, Господь желает проверить нас, посылая её? Странно, в этот миг графу показалось, что отец де Бейль говорит вовсе не о нём. Лицо священника исказилось страданием, но в тот же миг это страдание обрело черты религиозного экстаза. - На что вы способны, на что вы пойдёте, дабы этот ангел обрёл свободу и счастье? Готовы ли вы рискнуть, принести свою душу в жертву, подвергнуться проклятию, быть может? Он должен был ответить серьёзно, ситуация требовала того. - Я готов отдать ей своё сердце, своё имя и всё, чем я владею. - И это всё? - Вы считаете, что этого мало? Чего вы хотите? - Жертвы! Вы способны на жертву? Всё, что вы назвали – это не цена для любви, вы ничем не рискуете, отдавая это. Его фанатизм обескуражил графа. - Да чего ж вам надо ещё? Священник внезапно отвернулся от него, стиснув высокий лоб руками. - Почему, о Господи?.. – вырвалось у него со стоном. – Почему все дары достаются одним, а жертвы – другим? Тогда граф принял это за ревность. Теперь он понимал. Это был вопль прокажённого. Какую жертву уже принёс тогда этот человек, чем и когда погубил свою бессмертную душу? Из любви… Говорил ли он о преступлении? Требовал ли в жертву его честь? Ну, что ж, граф де Ла Фер принёс свою жертву. И дорого заплатил за опыт. Он всегда гордился тем, что, будучи судьёй, умел распознать любую ложь. Но эта ложь оказалась ему не по силам, потому что была обёрнута покровами правды. Любовь отца де Бейля, его страдания были истиной. А он принял за истину всё остальное. Он заразился этой верой. Невнятно бормоча и сжимая пальцами виски, священник отступил вглубь церкви. Графа напугало его душевное состояние, он двинулся следом. Услышав его шаги, отец де Бейль сделал над собой усилие, он отнял руки от лица и обернулся. Они остановились лицом к лицу, и поток света, дробясь о стёкла витража, усеял их одежду и лица цветными пятнами. Пара ярмарочных шутов! - Простите меня, - шептал священник. - Не беспокойтесь, - горячо отвечал граф. – Я обещаю вам ничем не омрачать жизнь дорогого мне существа. Моё положение налагает на меня известные обязательства, но когда всё будет улажено, я немедля буду просить её руки. Она не будет несчастна со мной. - Да, да. Сделайте её счастливой! Служите ей! Посвятите ей себя без остатка! Берегите её честь, уважайте её стыдливость. Поклянитесь! И глупец, вообразивший себя паладином, упал на одно колено и принёс эту клятву. И другой безумец, уже прокажённый, благословил его дрожащей рукой. И он исполнял эту клятву, видит бог! Даже в горячке брачной ночи – в кромешном мраке, где не мерцал ни единый огонёк. Тогда он считал это целомудрием. Теперь – знал всю глубину обмана. Но даже и в ту ночь ему вдруг показалось, будто они занимаются чем-то постыдным, чем-то запретным, чего не может и не должно быть. Его любовь окрасилась вечным чувством стыда. Он не должен был так желать её, собственная страсть казалась ему похотью. И наслаждение, которое он получал – его тоже не должно было быть! Чувство вины помешало ему заметить то, что он должен был заметить ещё тогда. Её умение. Даже искусство. Дрянь! Она воспользовалась им? Пусть. Она опозорила его в глазах людей? Он бы снёс и это. Кошмар был в другом. Она смогла то, что он всегда считал невозможным. Под её влиянием добродетель становилась орудием порока и сама превращалась в порок. Чистота и вера, благородство и честность, сама любовь, наконец. Всё становилось собственной противоположностью, всё служило погибели. Как жить, во что верить, если всё лучшее в тебе способно сеять зло помимо твоей воли? Ты – прокажённый! Ты способен убить своим касанием, одним намерением своим. И даже молитва не защитит. Отца де Бейля она не защитила… - Д’Артаньян! Вы слышите меня? Спит. Его разум ещё не пробудился для подобных откровений. Пусть спит. Бодрствовать будут те, кто больше не может спать…
Atenae: *** …Рождество в тот год не принесло радости. Отец де Бейль исправно служил три мессы, но казался подавленным. Слуги на кухне в Ла Фере отпраздновали, стараясь поднимать как можно меньше шума. Что же касается самого графа, то средоточие его помыслов обитало в домике кюре, собственный дом был населён лишь печальными призраками. Поэтому он не нашёл в себе силы вернуться в замок после утренней службы, а кружил у дома де Бейлей, ища повод, чтобы войти. В конце концов, вошёл без всякого повода. Анна накидывала манто, собираясь уходить. Он застал её на пороге. - Вы куда-то идёте, моя радость? - Да, монсеньор, - она была сама скромность, словно хотела его подразнить. - Могу ли я служить вам провожатым? Её глаза лукаво блеснули: - А если я иду на свидание? Он угрожающе улыбнулся: - Тогда я смогу увидеть счастливчика, похитившего ваше сердце. И, быть может, вырву у него секрет вашей души. - Вырвете? Силой? Как интересно! Что же вы станете делать? - Я разожгу огонь по способу дикарей и стану плясать вокруг него военные танцы. Потом я раскалю на огне топор…или шпагу… - И всё это в Рождество. Стыдитесь, монсеньор! Вам не пристало быть язычником. - Ради вас я буду кем угодно. Но этот секрет… - Его секрет - паралич. Вам нечего беспокоиться, Оливье! Я несу лекарство папаше Элуа и сласти детям Катрин, - она подарила его дружеской улыбкой. Папаша Элуа был зажиточным землепашцем, и ещё недавно крестьяне почтительно звали его «мэтр Демулен», а мельница давала хороший доход. Но пару лет назад случилось сразу два несчастья: умер от простуды зять, оставив вдову с двумя малышами, а сам мэтр Демулен – крепкий и ещё не старый мужчина - упал под грузом, и мешок муки сломал ему хребет. В округе был умелый врач, он выходил больного, но ничто не могло вернуть подвижность его ногам. Для семьи настали трудные времена. Тогда Катрин, дочь мэтра Демулена, сама нашла выход из положения. Она сочеталась браком с Молчаливым Этьеном, прежде работавшим на её отца, и теперь ждала от него третьего ребёнка. Худой и носатый, похожий на ворона Этьен оказался неплохим хозяином. А сам мэтр Демулен, не в силах сойти со своего кресла, превратился в говорливого и немного вздорного старика, которого всё чаще называли просто «папаша Элуа». Папаша Элуа не мог ходить к мессе, и это всегда вызывало его неудовольствие. Но в этот раз он был необычно оживлённым и весёлым. Даже попытался привстать со своего кресла паралитика. - А вот и мой лекарь, наконец!.. О, какой гость! Господин граф, прошу прощения за то, что не могу приветствовать вас, как подобает. Мои ноги, знаете ли… Не такой я был прежде. А теперь только лекарства этого ангелочка приносят мне облегчение. Признаться, граф был удивлён. Он знал, конечно, что Анна собирает травы и составляет снадобья. В чуланчике за кухней у неё было даже нечто вроде аптеки, однажды ему удалось проникнуть туда. Эти опыты под сенью церкви никогда не казались ему предосудительными. Но он не ведал, что его возлюбленная искусна в лечении. - О, да, монсеньор! Её микстура облегчает мои боли и отменно поднимает настроение. - Я любила помогать сестре травнице в монастыре, - ответила Анна на его немой вопрос. - И прекрасно делали, дитя! Давайте же свои травки, я давно их заждался. А потом мы поболтаем у огонька. Шестилетний Люсьен и трёхлетняя Николь хрустели вафлями у ног старика, приветливая Катрин с уже заметным животом хлопотала на кухне. Анна де Бейль готовила питьё старику. Графа на миг поразила уютная домашность этой картины, и он даже позавидовал несчастному калеке. Жаль, что о нём ей не надо заботиться, как об этом виллане. - Дедушка, о чём вы расскажете нам сегодня? - Какую историю вы хотите услышать, малыши? - Страшную! - Папаша Элуа – великий мастер рассказывать жуткие сказки, - шепнула Анна ему на ухо. – Это интересно. Давайте его послушаем. Знал бы старик, что одна из самых страшных историй уже началась в этот миг, и все персонажи занимали в ней соответствующие места. - Это случилось в Дофинэ лет сто тому назад. Люди говорят, что это правда, но мало ли, чего они болтают. Так вот, жила в одной деревне девица Жюстина Ла Белль. И многие говорили, что была она ведьмой, спознавшейся с Дьяволом… Сказка старого крестьянина изобиловала жестокими подробностями, но дети слушали, раскрыв рты. Граф подумал, что их будут мучить кошмары, но, судя по всему, этот ритуал был им не в новинку. Да и Анна с восторгом внимала старику. А тот с наслаждением повествовал о том, как любовник демонической Жюстины. превратившись в медведя, стал убивать тех, кто осмеливался угрожать колдунье. Кажется, сказка привела старика в ещё большее возбуждение, его руки так и ходили ходуном, судорожно сжимаясь и разжимаясь на подлокотниках. Лицо больного густо покраснело. Всё это чертовски не понравилось графу де Ла Фер. Они немного безумны, все эти Демулены! - Время позднее, мадемуазель! – прервал он рассказчика. - Ваш брат будет беспокоиться. А мэтру Демулену давно пора отдохнуть. Когда он говорил таким тоном, мало у кого хватало духу ему возразить. Анна, однако же, попыталась: - Но конец истории, Оливье? Неужели вам не хочется узнать? Эта Красотка Жюстина, её никто не смог остановить, верно? У графа дёрнулась щека. Такая фамильярность в присутствии вилланов его совсем не радовала. А ещё меньше – её энтузиазм по поводу глупой побасенки. - Вовсе нет, - холодно сказал он. – Я уверен, что король, узнав об этом, послал в Дофинэ солдат или охотников, и те навели порядок. Не правда ли, Элуа? - Ваша правда, монсеньор, так всё и было! – торопливо согласился старик. Дети глянули на господина графа с явным неодобрением. Анна поднялась со своего табурета с выражением равнодушной покорности. Это выражение графу тоже не понравилось, но он не намеревался ничего обсуждать, просто молча подал девушке накидку. У самого выхода Люсьен украдкой дёрнул Анну за подол. - Приходите ещё, мадемуазель! Мы вас всегда ждём. - Снова хочется моих вафель, малыш? – улыбнулась она. - Приходите на Богоявление. Если я стану Бобовым королём, то королевой непременно выберу вас. Вы очень красивы, мадемуазель! - А ты очень любезен. Я непременно приду. Граф нахмурился, но не стал затевать спор. Только этого не хватало! На Богоявление пошёл дождь. Он лил всю ночь, так что дорога, подмёрзшая за прошедшую неделю, превратилась в комковатое, грязное месиво. Лошадь увязала в нём по самые бабки. В такой день графу вовсе не хотелось вылезать из дома, но он желал удостовериться, что его возлюбленная не пошла к Демуленам, пренебрегая его явно выраженным неудовольствием. Когда ей это было нужно, Анна проявляла кротость, но вообще-то мало считалась с его желаниями. Это его бесило. Но даже её своеволие делало прочнее узы, привязавшие графа к ней. Дома Анны не оказалось. Отец де Бейль не выказывал беспокойства, зная, что его сестра подолгу засиживается в доме старика. Графу пришлось просветить его, какого рода историями папаша Элуа потчует своих гостей и домочадцев. Кюре возмутился. Граф предложил ему взять лошадь. Но в доме Демуленов вовсе не рассказывали сказки. То, что там творилось, было ужаснее любой из них. Рассказчик сидел всё в том же кресле у стола, на котором оставались следы праздничной трапезы, только он ничего уже не мог рассказать. Сухая и сморщенная кожа его лица походила на пергамент. Глаза выкатились и застыли, сохранив выражение предсмертной муки. Пальцы, судорожно сжавшие подлокотники, были чёрны, словно их обуглило сильным пламенем. Но не это первым бросилось в глаза вошедшим. На полу у ног старика, стукаясь о ножки стола, молча корчилась несчастная Катрин. Казалось, что крик рвался из её груди, но горло не могло исторгнуть ни звука. Весь пол был залит зловонной чёрной кровью, ею же были обильно перепачканы юбки. Отца де Бейля стошнило. Граф де Ла Фер в ужасе огляделся, разыскивая Анну. Здесь ли она? Жива ли? Девушка отыскалась у двери, ведущей в хлев. Она стояла там, не в силах оторваться от того, что видела внутри. Во всяком случае, она была жива! Граф обнял её за плечи, намереваясь увести поскорее прочь, но один лишь взгляд, брошенный за дверь, приморозил его к месту. Дети тоже были мертвы. Как и коза, обитавшая в хлеву. Но что бы ни убило детей, коза погибла иначе. Всё выглядело так, словно её растерзали. И ели живьём. Лица и одежда Люсьена и Николь были перепачканы козьей кровью, вперемежку с молоком из опрокинутого ведра. Похоже, потом их стало тошнить, к тошноте прибавился понос. А после они в муках испустили дух. Их ручонки были такими же обугленными, как руки папаши Элуа. - Что за дьявольщина сотворилась здесь? – вырвалось у графа де Ла Фер. И словно откликнувшись на его слова, кто-то прорычал голосом, в котором уже мало было человеческого: - Дьявол! Она – Дьявол!.. Граф обернулся, с трудом узнавая Молчаливого Этьена, который двигался странной, вихляющейся походкой, словно его члены отказывались ему служить. Выпученные глаза виллана были прикованы к Анне де Бейль, из горла вырывалось нечленораздельное рычание. В руках у безумца был топор. Видит бог, граф попытался его остановить! Он заступил Этьену дорогу и заговорил, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и властно: - Остановитесь! Бросьте ваш топор! Что бы здесь ни произошло, вам помогут. Один миг казалось, что одержимый понял его речь. Он приостановился в нерешительности, но внезапная конвульсия бросила его на загаженный пол. Несколько мгновений тело несчастного сводило судорогой, потом он внезапно вскочил, словно почуяв прилив новых сил, и бросился к Анне. И тогда граф пронзил его своей шпагой. Это было последней каплей. Тошнота горячей волной подкатила изнутри. Борясь с ней, он поспешно вырвал шпагу из тела; фонтанчик крови плеснул им одежду. Подхватил Анну под руку и рванулся наружу. Отец де Бейль стоял на коленях в углу двора. Его уже не рвало. Он рыдал, как ребёнок. Совладав с дурнотой, граф бросил взгляд на любимую. К счастью, она держалась с большей стойкостью, чем мужчины. Тогда он решился оставить её, чтобы заняться её братом. - Отец мой, возьмите себя в руки. Вы должны исполнять свой долг пастыря. Впрочем, он уже видел, что от этих слов мало будет толку. Катрин пока ещё жива, но может испустить дух каждое мгновение. Кому-то надо скакать за помощью. Кюре не в состоянии. Анну он не может послать. Точно так, как не может оставить её здесь – одну. Что делать? К счастью, даже в часы разгула дьявольских сил, Господь находит способ помочь своим чадам. Во дворе показался привлечённый рыданиями кюре крестьянский мальчишка лет тринадцати. - Эй, ты! – крикнул граф, не давая пареньку увидеть, что творилось у Демуленов. – Бери мою лошадь и скачи за мэтром Бове. Поторапливайся, слышишь! И всё же прежде, чем врач успел прибыть, Катрин отдала богу душу. Отец де Бейль отпустил ей грехи in articulo mortis . Он читал молитвы невнятно, онемевшие губы плохо повиновались ему. Вилланы, заполнившие двор, переговаривались, недоумевая, как Сатана осмелился устроить такое в Богоявление. Мэтр Бове был искусным хирургом и знающим аптекарем, словом, настоящим учёным. К несчастью, он уже ничего не мог здесь поделать. И всё же внимательнейшим образом осмотрел все тела. Граф нашёл в себе силы войти в дом, чтобы поговорить с ним. - Доктор, ради Бога! Если вы можете объяснить, что здесь произошло, сделайте это. Иначе в округе начнётся паника. Что это? Одержимость? Или что-то другое? Люди уже болтают о потустороннем. Я судья, я должен знать. Доктор был маленького роста, он поднял свою крупную, лобастую голову, чтобы взглянуть вопрошавшему в лицо. - А что думаете вы сами, граф? - Я не знаю, что думать. Молчаливый Этьен был явно безумен, дети тоже. Но что довело их до такого состояния? Мэтр Бове коротко кивнул, не отрывая от него взгляда. - Вы просвещённый человек, монсеньор. Слышали вы об Огне Святого Антония? Нет? Так я и думал. Эта напасть давно обходила наши края. Но около года назад такое же приключилось в одном бенедиктинском монастыре. Там это тоже поначалу приняли за происки Нечистого, но по счастью «охоте на ведьм» не дали разразиться. Мой друг, вместе со мной учившийся в Сорбонне, исследовал все признаки и установил, что причиной всех этих ужасных дел послужило отравление. Да-да, поверьте мне, я знаю, о чём говорю! Учёные умы в нашем веке взялись всерьёз исследовать Антониев Огонь и уже могут с уверенностью утверждать, что он вызывается ядом спорыньи. - Спорыньи? - Именно. Но давайте выйдем на воздух, там я продолжу. Я врач и видел всякое, но и мне здесь не по себе. Доктор взял графа под локоть и вывел наружу, подальше от людей – туда, где у запруды замерло остановленное на зиму мельничное колесо. - Так вот, спорынья, сударь. Знаете, эти чёрные рожки, которые время от времени торчат из колосьев. Крестьяне называют спорынью «житной матушкой», считая её признаком урожая и достатка. Но ещё римляне знали, что спорынья содержит сильный яд. Они применяли его для прерывания нежелательной беременности. Яд спорыньи вызывает спазм гладкой мускулатуры. Потому у несчастной Катрин случился выкидыш, а у детей - понос. - А всё остальное? Это безумие, эти обугленные пальцы? - Мой друг исследовал руки погибших монахинь и крестьян. Никакого огня. Сухая гангрена. Конечности почернели и отмерли оттого, что прекратился приток крови к ним. Ещё одним признаком отравления является ненасытный голод. Вы видели стол - от праздничной трапезы не оставили ни крошки. А потом дети пошли доить козу и не совладали с собой. В том монастыре тоже было нечто подобное. Жуткие вещи, сударь! Граф де Ла Фер содрогнулся всем телом. - И какое противоядие вам известно, доктор? На круглом, добродушном лице мэтра Бове появилось выражение недовольства. - Принято считать, что помогают мощи Святого Антония. Но я бы не стал полагаться на это. К тому же их негде взять. - Но причина? Как и когда они могли проглотить этот яд? - Осмелюсь предположить, что спорынью размололи вместе с рожью. И она попала на праздничный стол. Думаю даже, что они уже поглощали её с хлебом какое-то время – малыми дозами. А потом доза оказалась превышена. И наступила развязка. Вы понимаете, что это означает, монсеньор? Граф угрюмо кивнул: - Яд может оставаться на жерновах, в мешках с мукой – где угодно. Мельницу придётся сжечь. - И оставить крестьян без муки? - Лучше голод, чем это! - Боюсь, что вы правы, сударь. Потом ему пришлось выдержать мольбы вилланов. Выдержать с каменным лицом, словно его не касалось происходящее. А когда внутри горящей мельницы гулко бухнуло, взламывая крышу, он крикнул, перекрывая вой женщин: - И дом тоже сожгите! Отец де Бейль схватил его за рукав камзола. - Так нельзя! Там же тела. Это не по-христиански! Граф вырвал руку и яростно бросил ему в лицо: - Вы знаете способ, которым распространяется зараза? Можете быть уверены, что эта напасть не пристанет, подобно чуме, к людям, которые станут заботиться о мёртвых? Вы уже помолились за них, святой отец. А теперь не мешайте мне делать то, что я считаю нужным. И ещё долго стоял без мыслей и чувств, глядя на пламя, пожирающее хозяйство Демуленов, пока кто-то не взял его под руку. - У вас кровь на лице, - сказала Анна. И медленно провела пальцем по его щеке… Атос убивал много раз, особенно с тех пор, как стал солдатом. Будучи судьёй, он неоднократно выносил смертные приговоры. И ничья кровь не тяготила его совесть. Но кровь Молчаливого Этьена... Это воспоминание вызывало у него тошноту. Молчаливый Этьен был единственным, кто сказал о дьявольской сущности создания, бродившего меж ними. Были эти обвинения следствием поразивших его галлюцинаций? Или под влиянием яда на него снизошло откровение? Или бедняга обвинил Анну на основании того, что видел и знал наверняка? Полно, да разве ей под силу было заразить хлеб спорыньёй? Это предположение отдавало безумием средневековой инквизиции, а графу всегда хотелось считать себя просвещённым человеком. Кто может теперь знать правду? Граф де Ла Фер не дал Молчаливому Этьену обосновать свои обвинения. Ситуация требовала действовать, и он действовал. Доктор Бове уверял потом, что Этьена ещё можно было выходить. Но он заколол беднягу. Чтобы спасти ту, кого любил. А если она была преступницей?.. Полно, она и БЫЛА преступницей! Вся её жизнь – сплошная ложь. И все, кто её окружал, становились жертвами и орудиями этой лжи. Вот, что мучило его ещё: он не знал, в какой степени отвечает за свои действия, а в какой они были вызваны чужой враждебной волей. И не явились ли даже его подозрения против любимой женщины следствием безумия, поразившего его самого? Он помнил это безумие, это состояние отстранённости от собственной воли и сознания. Да, это он тоже пережил. Так что же произошло, в конечном итоге? Она не была существом этого мира. Но явилась ли она из горних высей, как утверждал отец де Бейль, или же поднялась из Преисподней?
Atenae: *** …Зима прошла в бесконечных препирательствах с роднёй. Сначала эти препирательства велись в эпистолярном жанре, но в конце февраля пришлось съездить в Берри самому. Поездка не принесла желаемого результата, напротив, он рассорился с дядьями и тётками окончательно. Правду сказать, в то время его тревожили не столь их заботы о чести рода, сколь глухая неприязнь, которая проявилась в отношении сестры священника со стороны крестьян. Никто не сказал «ведьма», но чувствовалось, что это слово могло прозвучать в любой момент. А значит, ситуация требовала, чтобы граф взял её под свою защиту. Они обвенчались в канун Дня Дураков, и это было символично. Народу на церемонию собралось немного. Родственников граф сам не пригласил. Вилланы в большинстве предпочли не показываться, питая предубеждение против новоиспечённой графини. Так что на свадьбе присутствовали несколько старых друзей семьи да пара соседей. Отец де Бейль сам обвенчал свою сестру с графом де Ла Фер, и было заметно, что это нелегко далось ему. Был ли граф счастлив? Во всяком случае, он всеми силами гнал от себя мысль о том, что эта страсть не принесла мира и покоя ни в дом его, ни в душу. Он старался забыть и разлад с семьёй, и недовольство вассалов, и тягостные отношения с отцом де Бейлем, отныне ставшим его родственником. И все странности их супружества. Было ли в том повинно монастырское воспитание, или причина была в другом, но в отношении плоти Анна всё время металась из крайности в крайность. Будто они не были мужем и женой. Она доводила его до безумия своей неприступностью и набожностью, а потом была так неистова в постели, что это даже пугало его. Словно дело было не в любви двух существ, созданных друг для друга, даже не в продлении рода, о чём он, понятно, мечтал, а в каком-то мистическом ритуале, почти греховной связи. Это впечатление усиливал постоянный мрак в спальне. Покой снисходил на душу графа только временами, когда они разговаривали, как прежде. Когда они вели вечерние беседы у камина или читали вслух. Тогда она снова очаровывала его своей красотой, обаянием своего ума, своим артистизмом, независимостью суждений, вспышками заразительного веселья. И он твердил себе, что счастлив, потому что обрёл чувство подлинной духовной близости с самым прекрасным существом. Да, вопреки всему, он БЫЛ счастлив! Она не просто нравилась, она опьяняла!.. Графиня де Ла Фер с честью выдержала испытание, когда он должен был представить её, как первую даму провинции. Среди аристократии, съехавшейся в замок отпраздновать день рождения графини, не нашлось ни одного мужчины, который не испытал бы всю силу её личности. Дамы, понятно, не в счёт. Но дамы и без того были обижены на то, что граф предпочёл их соблазнительным прелестям законную женитьбу на девушке без роду-племени с неизвестным прошлым. Их ядовитые замечания он умел игнорировать, будто вовсе не слышал. Он был весел, он был любезен, он был пьян от счастья… Праздник в Ла Фере подходил к концу, и большинство гостей успело разъехаться, когда Анна уговорила мужа устроить охоту. Напрасно он уверял её, что середина июля – вовсе не время для охотничьих забав. Графиня проявила неженскую настойчивость. Она умоляла его, заявляла, что никогда прежде не участвовала в этих развлечениях знати. Она становилась капризной и ребячливой, когда речь шла об исполнении её желаний. И он не устоял. В то утро ему нездоровилось. Это было странно, в жизни граф очень редко болел. Он едва не отменил охоту, но Анна так ждала её, была такой оживлённо-нетерпеливой, что он собрался с силами. Охота не задалась с самого начала. Пока гости с азартом гнали оленя-трёхлетку, граф превозмогал головокружение. Все его силы уходили на то, чтобы не свалиться с коня. Наконец его состояние было замечено. Анна придержала лошадь, и он тоже получил право остановиться. - Что с вами, Оливье? Вы больны? - Пустяки, моя радость. Не обращайте внимание. Вы можете ехать дальше, я догоню вас. Только умоляю: будьте осторожны! Но Анна, как и подобало заботливой супруге, никуда не поехала. Она спешилась и заставила его лечь на траву, положив голову ей на колени. Когда бы не дурнота, он должен был быть счастливейшим из людей! - Мой бедный друг! Вы не должны скрывать от меня свои слабости. Ведь я ваша жена. К тому же вы знаете, что я сведуща в медицине. Кружится голова? Сейчас вы выпьете вина из моей фляги – и всё пройдёт. Обещаю вам. Она приподняла его голову и поднесла горлышко к губам. Из-за снадобья вино имело странный привкус, и всё же он проглотил его с полнейшим доверием. Сколько времени он провёл, лёжа на её коленях? Достаточно долго, чтобы его начало клонить в сон. Но графиня вдруг вскочила, побуждая его подняться: - Ну, вот всё и прошло, правда? Она была так весела, так задорна, что у него не хватило духу признаться, что ему стало ещё хуже. Он с трудом взгромоздился на коня и пришпорил его, чтобы догнать жену, которая вдруг припустилась галопом, словно дразня его. В голове сделалось пусто и гулко, все звуки словно исходили у него из затылка, но он продолжал каким-то чудом держаться в седле… Всё шло к тому, что это он должен был свалиться без чувств на той охоте. И может быть, свернуть себе шею. А вместо этого упала она. Она только на миг обернулась, чтобы удостовериться, что муж скачет за ней – и не вовремя возникшая над тропой ветка буквально выбила её из седла. А для него время внезапно стало вязким, как персидская нуга. Кажется, он остановил коня и соскочил к ней. Кажется, он очень спешил при этом. Но все движения были вялыми, будто тело отказывалось повиноваться его воле. Напрасно эта воля взывала, побуждала двигаться быстрее. Граф словно раздвоился, оказался вовне и снаружи следил за своими попытками привести жену в чувство. Он разрезал шнуровку корсажа и… За всё, что происходило в дальнейшем, он уже не мог поручиться, реальность перемешалась в памяти с бредом. Клеймо на обнажённом плече внезапно разрослось, заняв всё пространство, его начало душить… он обнаружил, что лежит навзничь… кажется, он не терял сознание, но ветви над ним плясали какую-то дьявольскую сарабанду…Он снова подстегнул свою волю, как шпорят изнемогшую лошадь… Действие не отложилось в сознании, он просто понял, что уже сидит, нечеловеческим усилием заставил кусты перестать кружиться… Лучше бы он этого не делал! Анна лежала на спине, обнажённая по пояс. И клеймо на лилейно-бледном плече никуда не исчезло. Кошмар безумия продолжался. Внезапно он понял, что она тоже пришла в себя. Они встретились глазами. Её глаза… светлые, до странности светлые голубые глаза... Эти глаза сковали его волю, словно он встретился взглядом с ядовитым африканским гадом… тонкая рука медленно, очень медленно поползла к кинжалу, который он обронил, разрезав на ней платье. Он следил за этой рукой, как завороженный. Ему казалось, что пальцы с невероятно красными ногтями, удлинились, став щупальцами паука. Вот эти пальцы коснулись золочёной рукояти… - Дьявол! Она – Дьявол! Этьен снова кричал где-то очень близко, побуждая его встать, действовать, защищаться. Но граф не мог… И лишь когда её лицо, искажённое яростью, нависло над ним, он вдруг опомнился. Перехватил занесённую руку с ножом, сдавил пальцами хрупкое запястье, а другой рукой - горло обезумевшей ведьмы. Теперь он точно знал, что это вовсе не его жена, что это дьявол, которого он обязательно должен убить… Он ослабил свой натиск лишь после того, как она перестала сопротивляться… Разум вернулся к графу только через некоторое время. Он снова лежал на траве, а создание, которое он называл своей женой – чуть поодаль. Кажется, она не дышала. Тело вновь повиновалось ему. Он поднялся на ноги, подошёл к ней и долго смотрел на отметку палача на этом прекрасном теле. Преступница… всего лишь преступница… Всё тем же ножом он перехватил поводья её кобылы, неловко обвязал ремень вокруг её шеи, с трудом затянув узел. У него не хватило сил поднять тело высоко, её ноги оказались всего в каком-нибудь пье от земли. Он не чувствовал себя судьёй. Он не чувствовал себя убийцей. Он вообще ничего не чувствовал. Только стук копыт коня, которого он вёл за собой в поводу, был невероятно громким. И шум ручья тоже был очень громким. А громче всего – собственное дыхание, которое всё не желало выравниваться. Кажется, весь путь до дома кюре он так и проделал пешком. Отец де Бейль подрезал цветы в маленьком палисаднике, разбитом её рукой. - Вы знали, святой отец? Вы это знали... Священник обернулся, с удивлением глядя на безумного человека в растерзанной, перепачканной грязью одежде, с растрёпанными волосами. А потом он понял… И лицо его снова стало мраморно бледным. - Тот бенедиктинский монастырь – там тоже она?.. Как Демуленов… Молодой человек протестующе затряс головой. - Нет, нет! Она сама боялась, умоляла, чтобы я увёз её оттуда, чтобы я спас её от этого кошмара. Она ни в чём не была виновата! Это всё я, я сам… - голос священника упал до беззвучного шёпота. И всё равно для графа он звучал слишком громко... - Где она? - Мертва. Должно быть, отец де Бейль кричал. Граф уже не слышал этого. В голове у него снова зашумело, колени подогнулись, а потом он распростёрся без чувств на пороге церкви. Там он и пришёл в себя на рассвете. Вся его одежда была мокрой от росы. Роса слезами стекала по лицу. Но это были не слёзы. Говорят, что иногда прокажённые утрачивают способность плакать… Почуяв временный прилив сил, он вышел на дорогу и побрёл по ней, не видя ничего, кроме камней под ногами. Каким-то образом доковылял до трактира, где его не узнали – и там граф де Ла Фер перестал быть… Вам повезло, д’Артаньян! Вы проиграли. Проигрывайте всегда – мой вам совет. Проигрывайте до того, как ваши собственные чувства вдребезги разобьют вашу жизнь, не оставив ней ничего, кроме стыда. Знаете, почему я пью, мой друг? Вино не помогает мне заглушить боль. Оно заглушает стыд. И я живу дальше – со всеми своими воспоминаниями. За окном светало, а мушкетёр так и не смог забыться сном. Или он всё же спал, и прошлое, пережитое с невероятной ясностью, явилось ему во сне? У Атоса не было сил оставаться дальше в этой комнате, ему снова хотелось куда-то бежать, как тогда. Но время прошло, и он уже знал, что бегство – иллюзия, что ему никуда не деться от себя самого и своих сомнений. Как бы то ни было, она мертва! Это факт, с которым нужно считаться. Был ли он справедливым судьёй, был ли он убийцей или безумцем – не всё ли равно? Она мертва и никогда не вернётся в его жизнь. А он получил урок, и уже никогда не потеряет голову от любви. Любовь… Что-то вроде того проклятого вина, которое она заставила его выпить напоследок. Влюблённые теряют чувство реальности, они преувеличивают ценность своих чувств и преуменьшают преграды. В конечном итоге, они просто неверно судят о себе, не только о любимом предмете. А все эти подвиги, попытки достичь совершенства – самообман, тем более горький, чем дальше фантазия оказалась от реальности. Куда надёжнее дружба, которая не принуждает тебя быть лучше, чем ты есть. Друзья способны принять тебя всего без остатка, ничего особенного не требуя. Кроме верности, а это совсем не трудно. У него есть друзья. Должно быть, оттого он всё ещё жив. У него есть друзья. И один из них сейчас спит в этой комнате тяжёлым сном, переживая кошмар его исповеди. Как это скверно! Зачем он взвалил на мальчика этот груз? И дело даже не в том, что Атос никого не хотел посвящать в историю этих преступлений – умышленных или невольных. Ему давно уже безразлично, что подумают о нём люди. Беда в том, что настоящий друг не найдёт в себе силы порвать с ним. Даже понимая, что оказался связан с отвратительным существом, юноша не бросит его, но с какими чувствами он будет жить? И не придёт ли день, когда д’Артаньян уклонится от его взгляда? Возможно, это будет уже сегодня? Не в силах ждать пробуждения гасконца, Атос вышел в общий зал и заказал вина. После первого стакана кровь бодрее побежала по жилам, и жизнь показалась уже не такой безнадёжной. Вино – лекарство от стыда, а наглость – лекарство от жизни. Заметив в зале одного из вчерашних англичан, Атос направился к нему, сам не зная, что собирается сделать. Быть может, затеять ссору и дать этому красавцу проткнуть себя. Вчера приезжий этого очень хотел. Мушкетёр оценил изящную фигуру лорда и подивился, как тому удалось проломить дверь погреба. Англичанин завтракал. Он был весь такой подтянуто аккуратный, что Атос невольно вспомнил, во что превратился сам за две недели сидения в погребе. Хорошо хоть побрился с утра. Каналья-трактирщик с самым любезным видом навис над приезжим и сокрушённо сообщил ему, что лошадей на продажу нет. - Очень жаль, - заметил тот с лёгким акцентом. В это время Атос возник по другую сторону стола. От него не укрылся испуганный взгляд, которым встретил его хозяин. - Доброе утро, сэр! - Доброе утро. О? Англичанин удивился. И не нашёл слов, чтобы откомментировать его вторжение. Пришлось прийти ему на помощь. - Да, это я. Тот самый дворянин, которого вы с товарищем едва не убили вчера. - Я сожалею, сэр. - Не сожалейте. Это была бы невеликая потеря. Англичанин уставился на него, но воспитание снова не позволило ему отреагировать на странные речи незнакомца. Право, это невежливо – навязываться человеку, желая, чтобы он тебя убил! - Вы, должно быть, задаёте себе вопрос, что мне нужно от вас? Лорд сделал маленький глоток из своего стакана и сдержанно кивнул. - Прошу прощения, если был невежлив. Вы кажетесь мне человеком чести, который никогда не отступает, и мне думается, что мы ещё можем выяснить наши отношения… за игорным столом, - Атос улыбнулся. – Ставка - моя лошадь. Идёт? Напрягшийся было англичанин не сумел сдержать изумление, но улыбнулся тоже. Через час этот утончённый лорд, раскрасневшийся от азарта, бренчал стаканчиком с костями, расстегнув целых три крючка на своём камзоле – и глядел на Атоса вполне дружелюбно. - Ну, что же, сэр? На что вы будете играть ещё? - Боюсь, что больше мне нечего поставить. Кроме собственных штанов. Но вы ведь не примете такую ставку? Лорд громко расхохотался и сказал, что это была бы неплохая шутка. - Вам чертовски не везёт, сэр! - О, это для меня не тайна! Итак, на что же нам сыграть?.. *** … - Ах, вот что! Вам угодно шутить и испытывать меня? - Нет, я не шучу, чёрт возьми! Хотел бы я посмотреть, что бы сделали вы на моём месте! Я две недели не видел человеческого лица и совсем одичал, беседуя с бутылками. - Это ещё не причина, чтобы играть на мой алмаз, - возразил д’Артаньян, судорожно сжимая руку. - Выслушайте же конец. Десять ставок по сто пистолей каждая, за десять ходов, без права на отыгрыш. На тринадцатом ходу я проиграл всё. На тринадцатом ударе – число тринадцать всегда было для меня роковым. Как раз тринадцатого июля… - К чёрту! – вскрикнул д’Артаньян, вставая из-за стола. И в этот миг Атос по-настоящему испугался. Он понял, что у него просто не хватит сил на то, что он задумал. Доброе мнение этого юноши уже было небезразлично ему. И давая гасконцу право оттолкнуть себя, не обрывает ли он собственной рукой последние нити, привязавшие его к жизни? То, что он замыслил и хладнокровно приводил в исполнение, сейчас показалось ему совершенно невозможным. - Терпение! – сказал Атос. – У меня был свой план. Англичанин – чудак… *** - Знаете, Атос, у вас чертовски странная манера развлекаться! – сказал д’Артаньян, садясь на лошадь Планше. – Какое счастье, что я не сталкивался с нею прежде. Он смеялся, находя происшедшее забавным. - О, уверяю вас, я выкидывал штуки и более странные. А вам не понравилось наше приключение? - Честно говоря, не очень. Я не люблю проигрывать. - А вы и не проиграли. Вы никогда не проиграете, д’Артаньян. Такова ваша натура. - И всё же … Атос кротко вздохнул: - Хорошо, я обещаю не вытворять ничего подобного впредь. Ему не трудно было дать такое обещание. Он был уверен, что никогда больше не затеет рискованную игру, ставкой в которой будет дружба. А всё, что произошло в Амьене? Он надеялся, что это останется в памяти лишь забавным эпизодом. О причинах которого д’Артаньян никогда у него не спросит.
Стелла: Atenae - это очень сильный и очень страшный отрывок. Средневековье, готические ужасы. Но, возможен и такой вариант. В контексте повести он органичен.
Atenae: Стелла, я человек глубоко рациональный. Мне не хватало объяснений. Если Атос говорит, что "яда, который подмешивает она, нет противоядия", у него должны быть основания. Этот персонаж не склонен наворачивать фигуры речи на ровном месте. Он "говорит только о существенном, не касаясь подробностей". Значит, это существенное должно быть. А поскольку я не медик и в ядах слабо смыслю, спорынья показалась мне достаточно вероятной (из того, о чём я лично могу написать). А спорынья предполагает определённые симптомы. Вот и получилось то, что получилось.
Стелла: Atenae , я не могу сейчас припомнить, но, шастая по Интернету в связи с какой-то темой для форума, я наткнулась на описания действия спорыньи именно в связи с какими-то средневековыми историями. Промелькнула мысль, сделать зарубку, но что-то меня отвлекло. там была похожая история. Так что я ни в коей мере не оспариваю достоверности подобной истории. Описания весьма предметны, но от этого события кажутся не менее страшными. Представила. как могли ее эксперименты выглядеть в монастыре бенедектинок. Там это было, видимо, куда более массовым.
полная версия страницы