Форум » История » Повседневная жизнь героев Дюма (продолжение) » Ответить
Повседневная жизнь героев Дюма (продолжение)
Евгения: Что мы знаем о повседневной жизни во времена героев Дюма? Что они ели, что пили? Во что одевались? Что делали в свободное время? Как рождались, как воспитывались, как жили и умирали? Если у кого-то есть ссылки или информация, предлагаю поделиться. Примечание модератора: начало разговора - в теме http://dumania.borda.ru/?1-5-80-00000016-000-0-0
Ответов - 132, стр:
1 2 3 4 5 All
Луиза Водемон: Кто знает, сколько они вообще пили? В смысле не воды, конечно, а вина... У Дюма постоянно завтрак героев начинается с бокальчика Анжуйского, а то и бутылочки... Вот мне и интересно: если в течении дня постоянно "догоняться", то получается организм всё время находится на каком-то, хоть минимальном, но подъеме, нет? Я понимаю, что организм, типа, привыкает,со временем, но всё же интересно, принимались ли важные решения под влиянием алкоголя? И еще. С каких лет во Франции того времени дети начинали приучаться пить вино?Ну, т.е. я , например, выпив бокал, не замечу этого и способна и сдавать экзамен, каюсь, если есть господа милиционеры, было дело,и сесть за руль:) А они как? Чтио вообще было критерием опьянения, если товарищи , по идее, были всё время "подшофе"?"
Ann Datrie: Луиза Водемон пишет: Кто знает, сколько они вообще пили? В смысле не воды, конечно, а вина... Могу сказать лишь за эпоху последних Валуа. В то время вино к столу подавали в основном сухое и сильно разбавленное водой, правильнее было бы даже сказать - подавали воду подкрашенную вином (кстати, у французов и по сей день сохранился обычай пить после обеда разбавленное сухое вино). Вино в чистом виде конечно тоже потребляли, но десертное, и то, в основном на пирах и празднествах. Интересный факт: король Карл IX лет в 20-ть сознательно отказался от частого потребления вина, т.к. заметил, что данный напиток "дурно на него влияет". Кстати, во время пребывания в Польше, Генрих III "научился" пить пиво, хотя по-началу этот напиток вызывал у него почти отвращение(Генрих вообще плохо переносил алкоголь). Еще в те времена пили подслащенную воду.
david: Еще один момент: первый патент на штопор выдан в 1795 году. Как открывали вино? Очень просто - горлышко бутылки заливалось сургучом, который перед употреблением скалывался - отсюда невозможность хранения початой бутылки (ну, не затыкать же бумажной затычкой (дорого!) или кукурузным порчатком - отсюда размеры бутылок - они были небольшими (в моем представлении, примерно, 0.375 л.) - отсюда способность выпить ... бутылок зп обедом (закусь же!).
Snorri: Ann Datrie Кстати, во время пребывания в Польше, Генрих III "научился" пить пиво, хотя по-началу этот напиток вызывал у него почти отвращение(Генрих вообще плохо переносил алкоголь). Недавно узнала, что пиво в Испании XVI века считалось напитком благородным (моду на пивоварение завез в свои иберийские владения Карл I, он же император Карл V), а в странах посевернее в те времена пиво считалось напитком для плебеев.
Lange: У меня вопрос о браке. Известно, что они были разрешены между двоюродными родственниками ( кузен и кузина). А мог ли дядя жениться на племяннице?
Snorri: Lange У меня вопрос о браке. Известно, что они были разрешены между двоюродными родственниками ( кузен и кузина). А мог ли дядя жениться на племяннице? На самом деле, понятие "кузен" весьма растяжимое: так называли не только двоюродных, но и троюродных, и десятиюродных братьев-сестер. Церковь же установила ограничение на браки близких родственников, кажется, то ли до четвертой, то ли до пятой степени родства, точнее не могу вспомнить. А что касается брака дяди и племянницы, то на это требовалось получить разрешение от высокого церковного начальства. К примеру, именно с таким разрешением сочетались браком Филипп IV Испанский и его племянница-кузина Марианна Австрийская.
Lange: Snorri Благодарю. Церковь же установила ограничение на браки близких родственников, кажется, то ли до четвертой, то ли до пятой степени родства Интересно, на родство только по отцовской линии также накладывалось такое вето?
Snorri: Lange По любой. В рождении ребенка принимают участие ведь и отец, и мать :-)
Capricorn: Никак не могу нигде найти ответ на вопрос: сколько по объему вмещала стандартная винная бутылка и какой крепости было вино? Герои выпивают в таких количествах (до ПЯТИ бутылок на лицо), что я теряюсь в догадках. Если объем/крепость хотя бы приблизительно соответствовали теперешним (0,75/12-13%), то выпить больше двух бутылок на лицо в принципе невозможно... А если крепость была более 13%, то и после одной бутылки на лицо вполне можно упасть под стол. А я помню, как Шико выпил ПЯТЬ и потом еще мог драться! ЗЫ *вспоминает Божоле Нуво* Разумеется, если вино молодое - можно выпить две. Но не ПЯТЬ!
LS: Capricorn Дык, ведь выше как раз шел разговор на эту тему... david пишет: размеры бутылок - они были небольшими (в моем представлении, примерно, 0.375 л.) - Ann Datrie пишет: В то время вино к столу подавали в основном сухое и сильно разбавленное водой, правильнее было бы даже сказать - подавали воду подкрашенную вином
Capricorn: LS О, насчет объема - пропустила, хотя, вроде, просмотрела тред, прежде чем писать. А вот насчет крепости - не могу удовлетвориться подобным объяснением. Вино не могли подавать разбавленным, если его подавали прямо в бутылках. Невозможно разбавить вино в бутылке - это будет бодяга какая-то, а не благородный напиток, ни один винодел не пойдет на такое. А упоминаний о переливании из бутылок в кувшины я не встретила. (Вот если из бочки - тут можно воды долить. Но почему тогда не встречается об этом упоминание?) Учитывая, что крепость сухого вина не бывает менее 9% - все равно получается внушительно, даже если опрокинуть пять бутылок всего по 400 мл))
david: Capricorn А давайте учтем "сопутствующие" обстоятельства. 1.Почему Вас удивляет количество вина и не удивляет количество потребляемой еды? Если спокойно представить, под какую закусь все это выпивалось.... 2. Выход энергии был намного больше: весь день на ногах, в седле, драки, погони, дуэли, огромные физические нагрузки - все это требовало калорийной пищи (которая, кстати, была совершенно натуральной). 3. Не будем забывать и о культуре питья, и о привычке к нему. И то, и другое несколько отличались и отличпются от наших представлений и нашего опыта. 4. Не берусь судить - не знаю - но могу предположить, что вино было другим. Может, и способы приготовления чем-то отличались? 5. ...? Да что далеко ходить: вспомним не такие уж далекие грузинские застолья с морем вина, зеленью, мясом, непрерывными тостами.... - питие, но не выпивка!
Capricorn: david пишет: Если спокойно представить, под какую закусь все это выпивалось.... Разумеется, жареное мяско, жирные соусы, etc... Но все же, вот те же пять бутылок, которые Шико выпил, прежде чем уработать Борроме, это ж получается два литра. Даже учитывая закуску - немало!) Я вот знаю примеры, когда после двух литров - не вина, а пива - некоторые не могли передвигаться в вертикальном положении. А Шико - дрался! david пишет: Не будем забывать и о культуре питья, и о привычке к нему. Какая это степень алкоголизЬма - когда алкоголь перестает действовать т ак же сильно, как в начале потребления?)) Вторая или третья?) Я вот однажды пила пятиградусный сидр)) Компотик такой) Но и его я бы два литра не осилила. david пишет: питие, но не выпивка! нужно и у нас воспитывать культуру пития! А то народ пьет черт знает что и черт знает как david пишет: могу предположить, что вино было другим. Может, и способы приготовления чем-то отличались? У меня есть книжка "Вина Франции", я сейчас не поленилась ее достать и обозреть - но, к сожалению, по теме разговора почерпнула оттуда только то, что в настоящее время крепость вина регламентирована (не менее 9 и не более 15). К сожалению, там не говорится, когда именно были введены эти границы. Вероятно, во времена мушкетеров виноделы имели право делать вина с меньшим градусом - тогда это объяснило бы феномен "выпил пять бутылок - вполне готов сражаться".
LS: Capricorn Воспомните "Обед у прокурора" и писцов мэтра Кокнара. :) Мои воспоминания о французских трапезах - на столе стоят две бутылки с вином и водой. Хочешь, пей так, хочешь, разбавляй, хошь, пей только воду. Насколько я помню, вино разбавляли еще древние греки. Неразбавленное вино у них пили только маргиналы. Capricorn пишет: Я вот однажды пила пятиградусный сидр)) Компотик такой) Меня однажды угостили мустом - совсем молодым домашним легчайшим не то вином, не то соком, похожим на газированный компот. Мне объяснили, что это не вино, его пьют даже маленькие дети (угощавшие - очень трезвая, нравственная, интеллигентная молдавская семья). Меня срубило моментально и очень сильно. Но через пятнадцать минут не осталось и следа от опьянения. :)
Capricorn: LS пишет: вино разбавляли еще древние греки О, там была совсем другая история. Греки делали очень крепкое вино (я встречала упоминание о цифре чуть ли не в 30-40%), поэтому разбавлять его было необходимо - если хотелось продержаться вменяемым весь симпосий, а не валяться под ложем) ЗЫ Вот лично на мой скромный взгляд алкоголика винолюбителя со стажем, разбавлять чем-либо хорошие вина - преступление, за которое надо сажать в каталажку)) Если дешевое столовое вино - ради бога. Но если дорогое, вкусное, благородное вино... помилуйте, как можно?? Богохульство!! LS пишет: Меня срубило моментально Я полагаю, это было что-то вроде бражки. Мой двоюродный дедуля гнал подобное из свеклы))
LS: Capricorn Не сочтите за сноба, я делаю различие между производными винограда и всего остального Capricorn пишет: Греки делали очень крепкое вино А разве натуральное брожение без дополнительной обработки (перегонка, сахар) может привести к градусу выше 20? Не сочтите за невежду. ;)
Capricorn: LS Так вот греки как раз добавляли мед в вино (иногда очень много, чуть ли не в пропорциях 1:1), да и виноград у них специально культивировался очень сладких сортов. И еще вино как-то хитро уваривалось, в результате чего получалось что-то вроде очень крепкого и очень сладкого, густого ликера (или даже жидкого вареньица:)). Его пить без воды было в принципе нельзя - не только крепко, но и не особо вкусно, ибо слишком сладко. Кстати, есть версия, что во всех культурах, где было принято смешивать воду с вином, это делалось просто-напросто из соображений дезинфекции, чтобы не пить просто воду, из-за которой можно было потом долго животом маяться.
LS: Capricorn Есть версия, что европеская цивилизация выжила, благодаря вину. :) До сих пор один из самых верных способов избавления от пищевого отравления на отдыхе - поддерживать в желудке кислую среду: пить белое или розовое сухое вино, разбавленное водой.
Capricorn: LS пишет: Есть версия, что европеская цивилизация выжила, благодаря вину. :) *наливает себе очередной стаканчик* Да пребудет с нами Дионис
Стелла: У меня родители довольно долго жили во Франции. И дед мой всегда говорил-французы никогда за обедом не пьют чистое вино-только разбавленное.И сам так делал. И дожил до 90 лет.
варгас: Стелла пишет: французы никогда за обедом не пьют чистое вино-только разбавленное. Господа Кокнар... Мне тоже рассказывали, что современные французы в большенстве своём редкие жмоты, особенно по меркам русской души.
Стелла: они расчетливые до жмотости. У меня масса примеров из личных контактов с родичами. И с очень большим самомнением.Между прочим достаточно примеров можно найти и у метра.
LS: варгас По меркам русской души разбавленное вино, прежде всего, только перевод продукта, поскольку пива с водкой не содержит... .
Луиза Водемон: LS пишет: По меркам русской души разбавленное вино, прежде всего, только перевод продукта, поскольку пива с водкой не содержит... . Русские не станут разбавлять вино, прежде всего потому, что оно в таком виде потеряет в градусе, а это-кошмар и вообще недопустимо
Стелла: Есть культура пития и естькультура пьянства.(увы)
Евгения: Отрывок из книги Б.Бродского "Вслед за героями книг". Почему улица имела странное название Когда д'Артаньян приехал в Париж, столица Франции как будто сохраняла ещё свой средневековый облик. Над высокой крепостной стеной высились громады башен, а между ними вонзались в небесную синь острые иглы церковных шпилей. Но многие старые башни были уже полуразрушены, и со всех сторон их обступили черепичные крыши домов. Большая часть города уже вышла за кольцо крепостных стен, обветшавших и частью развалившихся. Старые крепостные рвы также оказались посреди разросшегося города. Теперь они служили местом, куда мясники, кожевенники, красильщики спускали отбросы. Узкие и кривые парижские улицы сохраняли названия средневековых цехов. Была улица Штукатуров, улица Ткачей, улица Стекольщиков... Д'Артаньян нашёл себе квартиру в доме галантерейщика Бонасье на улице со странным названием — улица Могильщиков. В средние века кладбища устраивались в самом центре города. Поэтому невдалеке от дворца короля жили могильщики и кладбищенские служки. Когда город разросся, городские кладбища переместились к окраинам. Но улица Могильщиков сохранила старое название, хотя здесь уже жили новые обитатели — ремесленники и торговцы, такие, как Бонасье. Как и большинство парижских улиц XVII века, эта улица была страшно шумной. Кричали бесчисленные разносчики зелени и торговцы рыбой, ссорились кучера карет, которые никак не могли разъехаться на узких мостовых, чертыхались прохожие, облитые из окна помоями, горланили песни и разыгрывали сцены бродячие фокусники. Многие ремесленники, как и в средние века, работали прямо на улице, и стук их инструментов сливался с общим гулом. Погода в день приезда д'Артаньяна Д'Артаньян решил не искушать насмешливых парижан необычной мастью своего оранжевого коня. Продав его у ворот города, он вступил в Париж пешком, неся под мышкой свой узелок. Д'Артаньян бродил по улицам до тех пор, пока ему не удалось снять комнату, соответствующую его скудным средствам. Можно предположить, что погода в этот день была солнечная. В ненастные дни блуждать по Парижу в поисках квартиры было рискованно. В дождь зловонные потоки грязи с силой горных ручьёв устремлялись по улицам, сбивая с ног прохожих. Тротуаров улицы не имели. Прямо посреди дороги проходила сточная канава. В глинистой почве она легко размывалась, и огромные лужи украшали улицу в самые сухие дни. В дождь эти лужи превращались в такие болота, что в них мог завязнуть даже всадник. Убирать улицы никому не приходило в голову. Первая генеральная уборка улиц в 1668 году, через сорок три года после приезда д'Артаньяна в столицу Франции, произвела такое впечатление, что в её честь поэты слагали стихи, а Академия художеств выбила бронзовую медаль. Сколько этажей было в доме господина Бонасье Когда сыщики, спрятавшиеся в доме, напали на камеристку королевы, госпожу Бонасье, на помощь молодой женщине бросился д'Артаньян. Ему пришлось выпрыгнуть на улицу из окна своей спальни. Поскольку комната д'Артаньяна находилась как раз над комнатой хозяина дома, можно думать, что этот дом состоял по меньшей мере из двух этажей. Но д'Артаньян жил вовсе не на втором этаже. Дом господина Бонасье был одноэтажным. Д'Артаньян снимал в этом доме мансарду, проще говоря, чердак. Чердаки под остроконечными кровлями с давних пор использовались во Франции под жильё. Называли эти чердаки мансардами по имени современника д'Артаньяна архитектора Мансара, который широко применял их в своих постройках. В мансардах обычно селился бедный люд: ремесленники, приказчики, студенты, слуги богатых вельмож. Мансарду не отапливали. Зимой здесь царила стужа, а в летние дни было невыносимо жарко от раскалённой черепицы. Когда д'Артаньян затеял драку с сыщиками, пытавшимися арестовать г-жу Бонасье, «шум падающей мебели, — пишет Дюма, — всполошил соседей и был слышен чуть ли не по всей улице». Какая же мебель могла падать с таким грохотом? Во времена трёх мушкетёров мебель была настолько массивна, что даже в драке опрокинуть её было не так-то просто. Вдоль стен стояли низкие резные лари из орехового дерева. Они были такие тяжёлые, что их было трудно сдвинуть с места, не то что опрокинуть. В ларях хранили одежду и всякую рухлядь. Был у Бонасье и шкаф, в котором он прятал деньги, полученные от кардинала. Шкаф состоял из множества отделений. Он не предназначался для одежды и был настолько массивен, что не мог опрокинуться и при самой яростной драке. Ещё труднее было опрокинуть кровать, огромное сооружение, возвышающееся посреди комнаты на большом плоском ящике, похожем на помост. Точёные колонки по углам доходили чуть не до потолка. Они поддерживали балдахин и занавески, задёргивающиеся со всех четырёх сторон. Кровать была своеобразной комнатой в комнате. В плохо отапливаемых помещениях она отчасти спасала от холода. На кровати не только спали. Не вставая с неё, принимали гостей, а министры — даже послов. Посетителей обычно усаживали на край кровати, в соответствии с их рангом: чем важнее посетитель, тем ближе к изголовью. Опрокинуть в драке можно было только стулья. Их делали из дуба, ореха или из другой твёрдой и тяжёлой древесины и покрывали затейливой резьбой. Эти стулья были настолько прочны, что могли служить столетиями. Костюм мушкетёра По моде XVII века, на голове д'Артаньяна красовалась широкополая фетровая шляпа с пучком пышных перьев. Отважный мушкетёр носил её не только на улице, но не снимал и в помещении, а часто не расставался с нею даже за столом. Шляпу д'Артаньян надвигал на ухо, на лоб или заламывал на затылок. Это зависело от того, хотел ли он придать своей внешности выражение гнева, добродушия или удали. Волосы из-под шляпы ниспадали до самых плеч, но это вовсе не значило, что герой романа обладал пышной шевелюрой. Незадолго до приезда д'Артаньяна в Париж, облысевший король Людовик XIII начал носить парик. Мода на парики быстро распространилась среди придворных. На д'Артаньяне был камзол. Его застёгивали только на груди, а длинные расширяющиеся книзу полы топорщились на бёдрах. Из-под камзола выпускали наружу большой кружевной воротник и кружевные манжеты. Короткие, украшенные множеством бантиков штаны заканчивались подвязками для длинных чулок. Подвязки были особой гордостью кавалера, они делались из кружев и бахромой свисали ниже колен. Для того чтобы подвязки были видны, широченные голенища сапог имели огромные раструбы. «Господин д'Артаньян состоит в гвардейской роте господина Дезэссара, а этот господин — мушкетёр из роты господина де Тревиля. Поглядите на его одежду, господин комиссар, поглядите на одежду!» — восклицает в романе господин Бонасье. Вы можете подумать, что одежда мушкетёра отличалась от формы гвардейца. Ничего подобного. В первой половине XVII века военный формы ещё не существовало, и даже солдаты враждующих армий не всегда отличали своих по одежде. Лишь в конце XVII века, в период, описанный в романе «10 лет спустя», мушкетёры различных рот начали носить камзолы разного цвета — красные, серые, голубые. До этого мушкетёра можно было отличить лишь по маленькой букве «Л» («Людовик — король Франции»), вышитой на одежде. В романе мушкетёры короля соперничают с гвардейцами кардинала Ришелье. Обычно на рисунках гвардейцев изображают с крестами на плащах, но и этот знак был введён гораздо позже, когда Ришелье уже давно не было в живых. Оружие мушкетёра Мушкетёр — солдат, вооружённый мушкетом. Мушкет, предок ружья, был так тяжёл, что для выстрела приходилось ставить его на специальную подставку — сошку. При стрельбе мушкет ударял в плечо с такой силой, что мушкетёрам приходилось подкладывать под приклад кожаную подушечку. На кожаной перевязи у мушкетёра раскачивались подвешенные на шнурах кожаные трубки патронов. При ходьбе патроны ударялись друг о друга, и приближение отряда мушкетёров было слышно за версту. Чтобы выстрелить, нужно было насыпать на особую полочку мушкета порох и поджечь его фитилём. В XVII веке мушкет был усовершенствован. К нему приделали колесико, выбивающее искру, как в зажигалке. Мушкетёры носили шпаги с гранёными клинками. Эти шпаги считались не боевым оружием, а обязательной принадлежностью дворянского костюма. Дворянин пользовался шпагой на дуэлях и защищался от многочисленных в те времена разбойников и наёмных убийц. Во времена д'Артаньяна фехтовали, стоя друг к другу грудью, а не повернувшись боком к противнику, как стали делать впоследствии. Шпагу держали в правой руке, а в левой дагу — широкий кинжал, которым отбивали удары. Отправляясь в поход, мушкетёры меняли шляпу на железную шапку, а поверх камзола надевали блестящий стальной нагрудник с железным воротником — кирасу. Мушкетная пуля пробивала кирасу только с очень близкого расстояния.
Евгения: Отель де Тревиль Отец д'Артаньяна назвал командира мушкетёров господина де Тревиля «третьим лицом в государстве». Старый гасконец преувеличивал. Капитан мушкетёров не мог играть такой значительной роли в жизни Франции. Но, несомненно, командующий личной гвардией короля был влиятельным военачальником и видным придворным. Особняк господина де Тревиля — отель де Тревиль, куда направился молодой гасконец, находился на улице Старой Голубятни. Улица и поныне носит это название. Теперь здесь помещается известный парижский Театр Старой Голубятни. В конце XVI — начале XVII века французские дворяне покидают свои замки и постепенно переселяются в Париж. Старые средневековые дома, которыми довольствовалась знать во время своих коротких наездов в столицу, перестали удовлетворять возросшие стремления к удобству и роскоши. В Париже вырастают новые особняки — отели. Отель де Тревиль, вероятно, был построен из крупных тёсаных камней. Он был двухэтажным, с крутой черепичной крышей и лесом каминных труб. Общего дымохода у печей не было, и от каждого камина на крышу выводили отдельную трубу. С улицы в дом вела арка, настолько широкая, что свободно пропускала запряжённую четвернёй карету, и достаточно высокая, чтобы под ней, не сгибаясь, проехал всадник. Арка была украшена кованой ажурной решёткой. Её открывал и запирал самый рослый и представительный из слуг. Отделка арки, рост привратника и пышность его костюма должны были отвечать положению, которое владелец дома занимал в обществе. Ворота вели на мощёный двор, где обычно толпились мушкетёры, поставщики, просители и множество всякого люда. Сюда же выходила парадная лестница. Её ширина и роскошное убранство тоже считались символами богатства и могущества хозяина дома. На лестничных маршах стояли мраморные фигуры, вазы, канделябры. В дни торжественных приёмов здесь выстраивались ряды ливрейных лакеев, неподвижных, как статуи. Парадная лестница предназначалась лишь для хозяев и знатных гостей. Слугам и бедным просителям пользоваться ею запрещалось. В день приезда д'Артаньяна на лестнице забавлялись четверо мушкетёров, фехтуя отточенными шпагами. «Условия игры заключались в том, — пишет Дюма,— чтобы при первой же царапине раненый выходил из игры, и его очередь на аудиенцию переходила победителю». Кабинет в кабинете Кабинет командира мушкетёров находился в глубине отеля. К нему вела анфилада — цепь парадных комнат. В этих комнатах никто не жил, их не использовали ни для занятий, ни для приёмов. Главное их назначение — поддерживать престиж хозяина. Чем богаче и знатнее был вельможа, тем великолепнее обставлял он анфиладу своего дома. Стены обтягивали кожей, отделывали деревянными панелями, украшали стенной росписью. Бумажных обоев ещё не было. Изобрели их в Англии в середине века, а во Франции стали применять лишь в самом конце XVII века. Потолки, дверные притолоки, окна были сплошь покрыты лепными украшениями. У стен выставляли позолоченные полукруглые столы на трёх ножках. Во время приёмов два таких стола составляли вместе — получался один круглый стол. Мебели, впрочем, и у очень знатных людей было немного. Даже французская королева одалживала у придворных мебель, когда в Париж приезжала со своим двором её сестра — итальянская принцесса. Немного было и домашней утвари. В те времена даже послы, приглашённые в загородный королевский замок, привозили с собой постель и посуду. Если бы кто-нибудь тогда назвал комнату, в которой де Тревиль принимал мушкетёров, кабинетом, — хозяин был бы очень удивлён. Кабинетом в XVI—XVII веках называли шкафы особой конструкции, похожие на современные секретеры. Эти шкафы стоили целое состояние и были гордостью их обладателей. Часто их делали из драгоценного чёрного дерева, твёрдого, как кость. Кабинет обычно был богато украшен резьбой, золочёными бронзовыми накладками и мозаикой. Среднюю створку кабинета можно было откинуть на горизонтальных петлях и пользоваться ею как письменным столом. В многочисленных отделениях и ящичках складывали не только письменные принадлежности, но и предметы туалета — зеркала, наборы гребней, баночки с сурьмой (отважный командир, подобно всем придворным, подводил себе брови). Нюрнбергские яйца В углу стояли большие часы, те самые, на которых д'Артаньян однажды перевёл стрелки на час назад. Эти часы величиной с большой шкаф, в роскошном футляре, отделанном золочёной резьбой, приводились в движение тяжёлой гирей. Маятника, регулирующего ход, у них ещё не было. Лишь в 1641 году, то есть через 16 лет после описанных в романе событий, великий Галилей применил в часовом механизме маятник. Часы забегали вперёд или немилосердно отставали, поэтому им не очень доверяли. Надо сказать, что д'Артаньяну повезло, потому что де Тревиль мог проверить время по «карманным» часам. Носили такие часы не в карманах, а подвешивали к поясу. Они имели форму луковицы или яйца и в народе назывались «нюрнбергские яйца», так как их чаще всего привозили из немецкого города Нюрнберга. Пружину у этих часов делали не из стали, а из свиной щетины, поэтому они всё время портились, и придворные носили на поясе по нескольку таких «яиц», беспрестанно сверяя их между собой. Стальную пружину в часовом механизме применил впервые в 1656 году выдающийся голландский механик, физик и математик Христиан Гюйгенс. Дворец или замок С королём Людовиком XIII мы встречаемся в его Луврском дворце. В Лувре король принимает мушкетёров, в Лувре он играет в шахматы с кардиналом, в Лувре просит королеву надеть на бал бриллиантовые подвески. Можно подумать, что Лувр, этот великолепный дворец, был резиденцией французского короля. На самом же деле, Лувр стал одним из самых пышных дворцов Европы, когда д'Артаньян был уже пожилым человеком. Во времена трёх мушкетёров Лувр представлял странное сочетание древних замковых башен, крепостных рвов и вновь построенных корпусов. В то время Лувр был ещё мало приспособлен к тому, чтобы король и его семья, привыкшие к роскоши, могли жить в нём. Некогда это был укреплённый средневековый замок, охранявший подступы к городу с юга, по течению реки Сены. Замок был настолько запущен, что приехавшая из Италии королева Екатерина Медичи, мать Людовика XIII, решила, что кто-то специально его опустошил. Считая, что здание Лувра приспособить для жилья невозможно, Екатерина Медичи приказала построить невдалеке новый дворец, который стал известен в истории под названием дворца Тюильри. Незадолго до приезда д'Артаньяна архитектору Лемерсье поручили коренную перестройку Лувра. Но едва Лемерсье успел разобрать старые и заложить новые фундаменты, как всесильный кардинал Ришелье отозвал его на строительство своего дворца. Перестройка Лувра приостановилась. Хотя замок был наполовину разобран, в оставшихся помещениях жили придворные слуги, множество живописцев, резчиков, лепщиков, обойщиков и других мастеров, обслуживавших двор. Здесь обитали и многочисленные чеканщики монетного двора, находившегося в здании Лувра. Кроме того, кардинал Ришелье распорядился основать здесь типографию и поселил печатников. Он же отвёл в Лувре помещение для первой в Европе ежедневной газеты. Король постоянно жил во дворце Фонтенбло под Парижем. В Лувр король приезжал лишь по случаю каких-либо официальных церемоний — таких, как приём послов или свадьба членов королевской семьи. Бриллиантовые подвески королевы Помните, д'Артаньян совершает трудное и полное опасных приключений путешествие из Парижа в Лондон, чтобы привезти королеве бриллиантовые подвески. Ему надлежало не только тайно получить их у герцога Букингемского, но и успеть вернуться в Париж, чтобы королева могла показаться с подвесками на балу в Парижской ратуше. В XVII веке украшать себя драгоценностями было настолько модно, что не только дамы, но даже храбрые мушкетёры носили ожерелья, браслеты и серьги. Несомненно, что в те редкие дни, когда неунывающий д'Артаньян не был стеснён в средствах, он тоже носил серьги и ожерелье, а может быть, даже два — одно на шее, а другое — на шляпе. Богатые вельможи щеголяли в одеждах, сплошь покрытых драгоценными камнями. Известно, например, что во время крестин королевского наследника, будущего Людовика XIII, в 1606 году на короле Генрихе IV было тридцать две тысячи жемчужин и три тысячи бриллиантов, а на маршале Басомпьере — 50 фунтов жемчуга. На герцоге Букингемском был костюм, усеянный бриллиантами на полмиллиона франков. За эти деньги в ту пору можно было купить целую провинцию. Многим дворянам приобретать драгоценности было не по средствам, и они из тщеславия приказывали художникам изображать на своих портретах множество бриллиантов. Д'Артаньян успел прискакать в Парижскую ратушу, когда бал только начинался, и вручил королеве её подвески. Дюма пишет, что за услугу королева подарила д'Артаньяну дорогое кольцо и разрешила ему поцеловать руку. То, что д'Артаньян пользовался милостью у Анны Австрийской, подтверждают и современники. Он не только в романе, но и в жизни, вероятно, не раз получал от неё дорогие подарки. Но то, что королева протянула гасконскому дворянину руку для поцелуя, представляется весьма сомнительным. Анна Австрийская выросла в Мадриде и до самой своей смерти оставалась верной испанскому этикету. В Испании прикосновение к священной особе королевы считалось тягчайшим преступлением, за которое полагалась смертная казнь. Известен случай, когда некий вельможа освободил от стремени ногу королевы, упавшей с лошади. И хотя он спас королеву от неминуемой смерти, ему тут же пришлось бежать из страны, спасая свою жизнь.
Евгения: Королевская карета «В полночь раздались громкие крики,— пишет Дюма. — Это король ехал по улицам, ведущим от Лувра к ратуше, которые были ярко освещены цветными фонарями». Король, очевидно, ехал на бал в карете. В те годы карета ещё была новшеством. Тяжёлый деревянный кузов, похожий на огромный неуклюжий ящик, подвешивался на ремнях к специальным выступам, укреплённым на осях колёс. Кузов и колёса были покрыты затейливой резьбой, позолотой и эмалью, а сбруя отделана чеканными серебряными бляшками. В карету попарно впрягали шесть или восемь лошадей. Козел ещё не было, и кучер сидел верхом на одной из лошадей. Сзади на особом выступе, запятках, тряслись два рослых лакея в ливреях с вышитыми королевскими гербами. Кареты в XVII веке не имели ещё так называемого поворотного круга. Поэтому, прежде чем повернуть, карета описывала огромную дугу. Рессор тоже не было, и на каждой рытвине седока больно встряхивало. Когда же лошади пускались рысью, у пассажиров начиналась морская болезнь, как при сильном шторме. Поэтому кареты служили не столько для путешествий, сколько для парадных выездов. Кареты были ещё редкостью. На бал в них приезжали лишь король и самые знатные гости. Дамы и господа рангом пониже прибывали в портшезах, небольших носилках-будочках, в которых на мягком, обитом шёлком сиденье восседал пассажир. Портшез поднимали и несли двое слуг. Бал в ратуше «На следующий день весь Париж только и говорил, что о бале, который городские старшины давали в честь короля и королевы». Ратуша — это здание городского самоуправления. В средние века в ратушах обычно собирались выборные городские старшины, вершившие дела города. В отличие от других средневековых городов, Парижская ратуша была не городским советом, а лишь местом, где парижские купцы обсуждали свои дела, устанавливали цены, совершали сделки. Отдавая должное парижским толстосумам, король, королева и весь королевский двор снисходили до посещения бала в ратуше. Польщённые визитом купцы не стеснялись в расходах. Это очень нравилось королю, жадному до развлечений, но стеснённому в деньгах. Здание Парижской ратуши за несколько веков своей истории много раз перестраивалось. Незадолго до приезда д'Артаньяна в Париж к ней был пристроен обширный зал, тот самый, в котором давался описанный в романе бал. Ратуша стояла на Гревской площади. Эта площадь примыкала к берегу Сены. Сюда к десяткам небольших пристаней прибывали купеческие суда. Каждая пристань имела свою «специальность»: к одной причаливали барки с овощами, к другой — шаланды с рыбой, к третьей — с мясом. Была пристань «суконная», «шёлковая» и другие. У причалов располагались склады товаров, а на самой площади шли ряды деревянных навесов, где эти товары выставляли для продажи. Под одним из навесов был установлен эшафот, где казнили преступников. Мерлезонский балет На балу в ратуше гости танцуют мерлезонский балет. Для нас балет — это особый вид театрального искусства. Но в XVII веке балетом называлось нечто среднее между современной игрой в шарады и маскарадом. Эта была пантомима с музыкой и отдельными танцевальными номерами, которые исполняли одетые в маскарадные костюмы придворные кавалеры и дамы. Впервые профессиональные актёры были введены в балет композитором Сюлли. Произошло это значительно позже событий, описанных Дюма. Любопытно, что первые актёры должны были надевать одинаковые с придворными костюмы и не снимать маски. Делали это для того, чтобы актёров нельзя было отличить от остальных участников празднества. В романе король представлен ловким танцором. В действительности Людовик XIII танцевал плохо и танцев не любил, в отличие от своего сына Людовика XIV, который ежедневно брал уроки танцев с самого детства и до глубокой старости. Парадный костюм Парадные туалеты XVII века придавали гостям вид чопорный, важный и пышный. Рёбра и талию женщин стягивал корсет на металлических планках. От этого верхняя часть туловища становилась похожей на рюмку. Юбка напоминала колокол. Чтобы сделать её по возможности шире, вокруг бёдер подвязывали круглую подушку, с которой спускался проволочный каркас. На него, как на абажур, натягивали материю. Надеть это платье могли только с помощью двух человек. Такой же каркас имели и воротники. У некоторых дам стоячий воротник поднимался до темени, так что повернуть голову было совершенно невозможно. Одежды отличались необычайным разнообразием красок. Оттенков было так много, что приходилось каждому давать особое, иногда диковинное название: «весёлая вдова», «больной испанец», «отравленная обезьяна». Дамы старались одеваться как можно ярче. В юбке из тёмной плотной ткани делали спереди широкий вырез, сквозь который виднелось ещё несколько юбок других цветов. Рукава на плечах и выше локтя — в виде шаров с прорезями. Сквозь прорези выглядывала яркая цветная подкладка. Особое внимание дамы уделяли причёскам. Причёски были сложны и причудливы. Для того чтобы волосы сохраняли нужную форму, голову обливали топлёным бараньим салом. Застывая, оно скрепляло причёску, и расчесать такие волосы было весьма трудно. К тому же в них кишели насекомые. В тяжёлых туалетах чесаться было неудобно, и дамы под платьями носили небольшие коробочки с клеем — «блохоловки». Мужской парадный костюм состоял из коротких штанов и камзола, доходившего почти до колен. Застёгивали его лишь на верхние пуговицы. На бал мужчины являлись в цветных шёлковых чулках и белых атласных башмаках с красными каблуками. Многие пожилые люди по старой моде украшали своё платье гофрированными воротниками, известными под прозвищем «мельничные жернова». Это твёрдое накрахмаленное сооружение и впрямь напоминало жёрнов, надетый на шею. Иногда оно было так велико, что при еде приходилось пользоваться ложками со специально удлинёнными черенками— иначе трудно было дотянуться до собственного рта. Королевский бульон Дюма лишь упоминает о том, что в одной из комнат был приготовлен буфет. Но пира, завершавшего праздник, он не описывает. В помещение, где были накрыты столы, входили строго по знатности. Места за столом также занимали согласно чину. Сервировка стола считалась сложным и важным искусством. Целые трактаты посвящались тому, как накрывать стол, как подвязывать салфетки, из какой посуды есть, какие блюда и когда подавать, как рассаживать гостей на больших и малых приёмах. Кушаний были десятки. И в то время, как французский крестьянин голодал, придворные лакомились «королевским бульоном». Для приготовления трёх чашек такого бульона требовалось шестьдесят фунтов мяса. Особое искусство требовалось для изготовления паштетов с живыми птицами, которые разлетались по комнате, когда паштет разрезали на блюде. Какое значение придавалось кухне и еде, можно судить хотя бы по тому, что знаменитый повар Ватель покончил с собой, узнав, что к королевскому столу не была вовремя доставлена рыба. Просто трудно себе представить, сколь много вмещали желудки людей той эпохи. Вот, например, что однажды съел король Людовик XIV: четыре тарелки супа, целого фазана, куропатку, тарелку салата, два куска ветчины, овощи и варенье. Жидкие блюда ели обычно из общих мисок ложками, а мясо или салат—руками. Вилки, распространённые в Италии уже в XVI веке, в остальной Европе вошли в быт лишь во второй половине XVII столетия. Поэтому в правилах хорошего тона того времени говорилось, что кавалеры не должны облизывать руки во время еды, плевать в тарелку и сморкаться в скатерть. Последнее правило, впрочем, не означало, что надо иметь носовые платки. Роскошные платки, подобные тому, какой носил с собой Арамис, имела каждая дама, но им только обмахивались и вытирали лицо. * * * На одной из площадей Парижа на высоком постаменте стоит бронзовая фигура человека в ботфортах. Из-под широкополой шляпы высокомерно глядят на поток модных автомобилей чуть прищуренные умные глаза. Тонкие губы человека решительно сжаты, рука уверенно легла на эфес шпаги, а вся его поза выражает энергию, отвагу, волю. Это памятник д'Артаньяну, не придворному Шарлю дю Бас графу д'Артаньян, чьё имя часто упоминается в документах и в письмах его современников, а литературному персонажу, герою Дюма. Парижане любят всё, что связано с их родным городом: и его настоящее, и славное прошлое, его исторических героев и героев книг, ставших бессмертными. И никто не удивляется, встречая бронзового д'Артаньяна на площади современного города. Это старый знакомый парижан, и многие, проходя мимо, вежливо приподнимают шляпы.
LS: Спасибо! Неплохая вещь: в одном месте собрано много нужных и интересных сведений. Впервые профессиональные актёры были введены в балет композитором Сюлли. Мне кажется, здесь ошибка, и имелся в виду Люлли. Известен случай, когда некий вельможа освободил от стремени ногу королевы, упавшей с лошади. И хотя он спас королеву от неминуемой смерти, ему тут же пришлось бежать из страны, спасая свою жизнь. Из контекста рассказа следует, что этот случай произошел с французской королевой, тогда как это было в Испании с инфантой.
Стелла: Сведения Бродского надо делить пополам, а то и на три. Но учтите-это для юношества 60-х годов. Найти что-то было страшно сложно. Я помню, как мы были счастливы с подругой , когда купили себе такую книгу. А автор, между прочим ,проходил еще под конспиративной кличкой -Боба -Навуходоносор-за свою ассирийскую бороду и пристрастие к истории.
mazarin: Спасибо Евгении - было интересно почитать. Могу со своей стороны рекомендовать книгу Эмиля Маня "Повседневная жизнь в эпоху Людовика 13". Через Гугл ее легко найти. Вот там уж полное раздолье для любознательных... (я имею ввиду книгу ) Но хочу поделиться некоторыми замечаниями относительно Лувра. Насколько я знаю, начиная с Карла IX во Франции закончилась эпоха "Луарских королей" и Лувр стал главным королевским жилищем вплоть до Людовика 14. Старые резиденции, такие как Амбуаз, Блуа, Турнель уже почти не использовались. Конечно, короли много времени проводили вне Парижа. Из загородных замков чаще всего они посещали Фонтенбло. Довольно часто останавливались в Венсене, а Людовик 13 очень любил Сен-Жермен (там был построен новый дворец, который не сохранился до наших дней). Но все равно - Лувр был тем местом, где короли проводили большую часть времени. Вспомните хотя-бы, сколько исторических событий этого периода (1560-е 1640-е) связано именно с Лувром. И по поводу многочисленных художников, обойщиков и пр. обитавших в Лувре, Бродский, по-моему, преувеличивает. Это произошло позже, когда Людовик 14, уезжая в Версаль, поселил в Лувре всех этих живописцев, граверов, ювелиров и т.д. По-поводу Мерлезонского балета хочу добавить, что Людовик 13 сам написал музыку к нему http://www.youtube.com/watch?v=hru2HdhsAeA&feature=related
mazarin: Ну вот несколько выдержек из этой книги – Обитаемы далеко не все из расположенных огромным четырехугольником строений Лувра, нет — только те здания и их крылья, что занимают угол, образованный Сеной и Тюильри: их еще во времена Ренессанса возвел архитектор Пьер Леско. Это и есть место жительства собственно королевской семьи, необходимого ей постоянно количества служителей и придворных дам, тех, в общем-то, немногих, кто непосредственно обслуживает царственных особ и их приближенных, а также шестьсот солдат, обеспечивающих их охрану. И только с утра королевский дом, по ночам свободный от огромного количества обслуги, начинает жить нормальной жизнью. А утро в Лувре начинается в пять часов пополуночи. Зимой — с того, что зажигают факелы. Едва появившись на рабочих местах, специально выделенные для этого слуги приступают к очистке внутреннего двора, залитого мочой, заваленного испражнениями, мусором и прочей дрянью. Другие в это время наводят порядок в королевских апартаментах. Добираются туда по монументальной лестнице, построенной во времена Генриха II, в центре западного крыла. Сводчатый потолок, богатая резьба, главным украшением которой служат виноградные гроздья, — эта лестница ведет к Большому залу, у высоких дверей которого стоят четыре колонны розового мрамора с белыми прожилками. Большой зал — первая площадка этой величественной лестницы. Он действительно очень большой, просто огромный. По периметру стен, до самого потолка, — портреты королей, королев, принцев и принцесс. Освещение — двадцать хрустальных люстр. Роспись на потолке — изображенные «под античность» Господь и его ангелы, солнце, луна, планеты, знаки зодиака. Если пересечь Большой зал во всю его длину, можно проникнуть в прихожую апартаментов Людовика XIII. Король был не слишком взыскателен и довольствовался жильем скорее роскошным на вид, чем удобным. Апартаменты его целиком помещались в здании, выстроенном Леско. Из прихожей коридор вел в парадную спальню, входили в нее через двери, обильно украшенные позолоченной резьбой, где причудливо смешивались лавровые ветви, воинские доспехи и мифологические фигуры. Свет в помещение проникал через три высоких окна, впрочем, свет приглушенный, поскольку стекла были украшены гербами с тремя золотыми королевскими лилиями. От центрального кессона на потолке, где был представлен все тот же герб, лучами расходились изображения военных трофеев — каждое в своей клеточке, отделенной от других лепниной. Стены снизу доверху были покрыты затканными золотом и шелком гобеленами. Кровать с балдахином на высоких столбиках стояла на возвышении, доступ к ней преграждался своего рода балюстрадой; тем же обильно расшитым атласом, из которого были сделаны укрывавшие спящего короля от нескромного взгляда занавески, были обиты кресла и полукресла. К спальне примыкал довольно тесный кабинет, выходивший в куда более просторные апартаменты царственной супруги, — вот и все королевские покои. Приближенные к нему современники дружно называли Людовика XIII королем-ипохондриком, подчеркивая, что ипохондрия была чуть ли не главной чертой его личности. Впрочем, чему тут удивляться? Тревожность, перепады настроения, приступы черной меланхолии и раздражительность были всего-навсего пагубными последствиями воспитания принца, горестей и разочарований ребенка, которого лишили материнской ласки и к тому же по любому поводу секли. Огромную роль сыграли и болезни: Людовика с юных лет преследовали эпилептиформные припадки, позже к этому добавились хронический энтерит и кожный туберкулез, из-за которого тело покрывалось язвами. Все это страшно его стесняло, а еще точнее — буквально отравляло ему жизнь. Мало-помалу из ладно скроенного, жизнестойкого, деятельного и ловкого в движениях подростка принц превратился в хилого, тщедушного мужчину, медленно соображавшего, застенчивого до робости, замкнутого, подозрительного, ревнивого, завистливого и весьма целомудренного, поскольку он всегда опасался женщин. Он с трудом терпел общество королевы и старался держаться от нее подальше, а если у него и случались какие интрижки, если он и заводил фаворитов или фавориток, которых сначала превозносил, а потом чуть ли не втаптывал в грязь, то происходило это потому, что страсти его гасли так же быстро, как и возгорались, потому что энтузиазма хватало ненадолго. Людовик ненавидел пышные представления, балы, праздники, ему претила любая необходимость оказаться перед аудиторией, что-то говорить, отвечать на торжественные или нудные речи других, иными словами, ничего не было для короля страшнее, чем продемонстрировать свою беспомощность, когда он долго стоял, открыв рот, или заикался, не в силах вымолвить ни словечка. Будь на то его воля, он бы вообще охотно заперся с несколькими близкими людьми и с наслаждением лишил себя всякого общества. Но приходилось совершать над собой насилие. Король спал либо в парадной спальне, либо — куда чаще — в кабинете, где в ногах его кровати стояло специальное ложе для главного камердинера, служившего ему ночью собеседником, чтецом, наперсником. Вставал Людовик довольно рано, в шесть часов, принимал ванну, молился. Остается неизвестным, повиновался ли он введенному Церемониалом Генриха III правилу, втсоответствии с которым встающего с постели короля должен был приветствовать самый цвет знати, и принимал ли король из рук одного из ее представителей свежую сорочку. Вполне возможно, что, по примеру отца, он мало заботился о соблюдении этих почетных формальностей. Он одевался, брился, мыл голову, сушил и пудрил волосы, иногда слуги помогали ему, но гораздо чаще он обходился, занимаясь утренним туалетом, без их содействия, и, по крайней мере в юные годы, помогал последним застилать свою постель.
mazarin: Хотя сам Людовик и был, прямо скажем, слабым политиком, он оставил за собой в случаях разногласий роль арбитра, потому что, заботясь о собственном авторитете, желал предохранить себя от возможного на этот авторитет покушения. Он был Хозяин и Хозяином желал оставаться. И даже мастер интриг Ришелье в период, пока был министром, вынужден был постоянно ловчить, чтобы король не дай Бог не почувствовал себя ущемленным в правах, чтобы успокоить его подозрительность, но при этом навязать — особенно в сфере дипломатии — те взгляды, которые хотел, чтобы тот высказал как свои. Занимавший в свое время отнюдь не последнее место в списке то ли великих гурманов, то ли знатных обжор, Людовик XIII, совершенно очевидно, нагуливал свой зверский аппетит уж точно не в рабочем кабинете и не верша государственные дела. Вероятнее всего, тут ему помогали усиленные занятия спортом. Едва покончив на этот день с королевскими обязанностями, он наконец обретал возможность жить так, как хочется, и без всяких помех наслаждаться тем, что способно доставить ему наслаждение. А главным образом это были физические упражнения. Потому что только вне Лувра, только на свежем воздухе и при постоянном движении, необходимом ему в силу природной нестабильности, он чувствовал себя счастливым. Вот и исчезал ежедневно, причем без всяких угрызений совести, из надоевшего ему, тусклого, сумрачного, угрюмого дворца. Перелистывая наудачу страницы «La Gazette de France», где рассказывалось о перемещениях Его Величества в пространстве, ваш покорный слуга насчитал пятьдесят таких перемещений только за один 1635 г., а там ведь опущены, в соответствии с приказом, все увеселительные вылазки и все развлечения, между тем как с ними число увеличилось бы, по крайней мере, вчетверо. Король любил упражнения, в которых можно было проявить силу и ловкость. Он яростно отдавался всем и всяческим играм (главным образом с мячом или воланом, как в обычном, так и в усложненном варианте), привлекая в партнеры наиболее проворных и искусных игроков из числа приближенных к нему знатных людей. Он был не только хорошим наездником — выучился верховой езде у знаменитого берейтора Плювинеля, но и неутомимым ходоком, способным преодолеть от рассвета до заката четырнадцать лье и не устать при этом. Плохая погода была ему нипочем, и он не считался ни с жарой, ни со стужей, ни со снегом, ни с дождем, ни с градом, ни с ветром, ни с ударами грома и вспышками молний. К двадцати трем годам, не однажды рискуя утонуть, он наконец научился плавать и с тех пор уже не боялся погружаться в пруд, если не оказывалось челнока, или купаться в реке, когда было тепло. Он с удовольствием обедал, сидя на травке, чем Бог пошлет: чаще всего — холодными закусками с солдатским пайковым хлебом, запивая все это когда вином, а когда и водой — причем из собственной шляпы. Если ему случалось заблудиться в лесу, он,нисколько не переживая по этому поводу, заявлялся в ближайший трактир и становился весьма удобным постояльцем для хозяина, потому что сам готовил для себя омлет и делил его со своими измотанными спутниками. Иногда в охотничьем азарте он всю ночь при свете луны преследовал оленя или кабана, изгнанного им из лесной чащи еще в сумерки, и в Лувре уже начинали беспокоиться о том, куда же делся государь, что с ним случилось. сколько разных разностей с ним происходило! То он свалился с лошади; то его укусила за икру внезапно озверевшая собака; то после вывиха он, хромая, еле доплелся до места, где ему смогли оказать помощь... Только чудом в 1635 г. ему удалось избежать смерти во время грозы: молния ударила в заднюю часть кареты, где он приказал отдохнуть уставшему кучеру, сам усевшись на его место и взяв в руки вожжи. А еще он часто запирался в отдельном кабинете, где была собрана его коллекция оружия, потому что был страстным его любителем и собирателем. Обученный, скорее всего, Жюмо, его штатным оружейным мастером, Людовик стал таким докой по части разгадывания секретов самых сложных механизмов, что господин Франсуа Поммероль, личный оружейник Месье, удалившись на покой в родную Овернь, не нашел, кроме короля, ни единого достаточно ученого человека, чтобы раскрыть ему тайны своего мастерства. Когда Людовик XIII уставал разбирать и собирать свое огнестрельное оружие, он менял занятие и с не меньшим усердием приступал к самым разным видам ручного труда. Он с детства стремился приобщиться к тому, что впоследствии его современники с изрядной долей иронии называли «на диво королевскими ремеслами». И ребенком, и взрослым человеком он внимательно следил за работой всякого рода ремесленников, расспрашивал их о тонкостях этой работы, помогал им. Он был самым искусным и одаренным из королей с золотыми руками. Под крышей Лувра он завел для себя и кузницу, и пекарню, и хлев, и ручной печатный станок, и собственную кухонную печь, и множество самого разнообразного инструмента. Он умел обтачивать и шлифовать железные изделия; отливать маленькие пушечки; чинить любое оружие; делать печатные оттиски; чеканить монеты; плести корзины; шить; прибивать гвоздями ковры; изготовлять силки и сети. В бритье он мог бы посоревноваться с самым искусным цирюльником. Он огородничал и садовничал на своих версальских землях, а выращенные им там многие буасо раннего зеленого горошка за бешеные деньги скупал у него богач Монторон.
mazarin: Людовик запросто мог занять место кучера, каретника, тележника, конюха, кузнеца... Действительно, можно найти немало свидетельств того, как он ловко и на большой скорости управлял собственной каретой. Если во время прогулки экипаж Людовика терпел бедствие, его это нисколько не тревожило: он вооружался топором, брал в руки нужный инструмент и делал все, что нужно для ремонта. Рубил дерево, распиливал его должным образом, сочинял все необходимые приспособления, был вполне способен починить, а то и полностью заменить колесо или, скажем, дышло. Он самостоятельно взнуздывал и седлал свою лошадь, кормил лошадей, при необходимости мог и подковать. У одного из своих министров, сеньора де Нуайе, он выучился устанавливать оконные рамы, у пиротехника Мореля — изготовлять петарды для фейерверков, у конюшего Жоржа — шпиговать мясо. Он стал великолепным поваром, посещая — среди прочих дворцовых служб — и кухню, где колдовали кондитеры и куда его влекла детская страсть к лакомствам. Десятилетним мальчиком он, как свидетельствуют современники, собственноручно приготовил молочный суп для герцогини де Гиз. Это было начало, за которым последовали куда более сложные блюда, все ему оказалось под силу: любые виды варенья, миндальное молоко, оладьи, пирожки, марципаны, яблочные и айвовые пироги... А уж в выпечке омлетов ему просто не было равных! Из его фирменных блюд можно еще назвать испанскую олья-подриду из мяса с овощами, а гипокрас — тонизирующий напиток из сладкого вина с добавлением корицы — получался у короля куда ароматнее и вкуснее, чем у других поваров. И наконец, будет не лишним добавить, хотя это и не относится собственно к кухне, что матушка короля, Мария Медичи, обучила его искусству составления тонких духов.
Стелла: Огромное вам спасибо.Музыка просто прелестна! Как же не повезло Людовику что он родился королем! Эти сведения внушают почтение к личности короля. То, что у Бродского-это направлено еще и рукою цензора. Не гоже детям думать хорошо про королей и прочих представителей дворянской верхушки!
Aurelia: Евгения пишет: Замок был настолько запущен, что приехавшая из Италии королева Екатерина Медичи, мать Людовика XIII, решила, что кто-то специально его опустошил. Правильно говорят, век живи, век учись. А за отрывки из книги, спасибо. Было интересно читать.
Евгения: Из книги Робера Мандру "Франция раннего Нового времени, 1500-1640: Эссе по исторической психологии" М.: Издательский дом "Территория будущего", 2010. Введение к первой части. ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ Сегодня хорошо известно, что чем человек дальше от нас, во времени и пространстве, тем сильнее он от нас отличается, физически и психологически. Отличия в зависимости от удаленности в пространстве считаются общепринятым фактом давно, с тех самых пор, как о них с долей преувеличения сказали Тэн и Ратцель. Перемены, происходящие с течением времени, труднее уловить, но они столь же очевидны: сходите на фильм тридцатилетней давности, такой как «Великая иллюзия», и вы немедленно ощутите — за различиями в моде, которые слишком бросаются в глаза, — как меняются жесты и интонации. Вопреки представлению, популяризованному философами и литераторами, о неизменном человеке, чьи материальные и духовные нужды всегда одинаковы, о его вечных и однообразных страстях и всегда одной и той же доле здравого смысла, историки утверждают — и доказывают — человеческую вариативность и эволюцию во всех сферах. Каждая цивилизация, или, точнее, каждый момент развития цивилизации, показывает нам человека, который отличается от своих предшественников и своих преемников во всем, начиная от эмоциональной уравновешенности и до ментального оснащения (outillage mentale). Наша задача — найти эти отличия в «новом»* человеке: конечно, переоткрыть его мыслительные навыки, но также и исследовать техники тела (techniques corporelles), то, «как он использовал свое тело»; другими словами, охватить все измерения нового человека, суть его физической, эмоциональной и интеллектуальной жизни настолько, насколько он нам это покажет и насколько позволит сравнение с более поздним и более близким нам временем. Получив это более общее впечатление, мы можем рассмотреть его отношения со своими современниками в социальном контексте и, в конце концов, попробовать оценить, насколько повлияли различные занятия на его умственный кругозор; эти три подхода призваны помочь уловить наш объект в его полноте и богатстве. * Термин «новый» (всегда в кавычках!) далее будет иногда употребляться вместо «относящийся к Новому времени». Сам автор в оригинале часто играет на многозначности французского слова «moderne», которое в обыденной речи обозначает как раз «новый», «современный», а как исторический термин — «Нового времени», «относящийся к Новому времени». При этом Мандру ограничивает Новое время ХѴІ-ХѴІІ вв., что в русской историографии принято называть «ранним Новым временем». Употребление такого длинного оборота не всегда оправдано стилистически, поэтому и «homme moderne» здесь переведено как «новый человек». — Прим. перев. ГЛАВА 1 ТЕЛО: ПИТАНИЕ И СРЕДА ОБИТАНИЯ Каждый, кто хочет пролить свет на ментальное (mentalites) раннего Нового времени, обязательно должен рассмотреть вопрос питания. Это было, безусловно, их primum vivere*; ведь люди ХѴІ-ХѴІІ вв., как и те, кто жил раньше них, были одержимы мыслями о хлебе насущном. Всем знакома картина, которую нарисовал Тэн, столь верная для всего Старого режима: «простонародье напоминало человека, который идет по дну озера с водой по самые губы; стоит дну чуть-чуть опуститься или подняться легкой волне, и он потеряет опору, окажется под водой и захлебнется». Дождливый год, поздний мороз или июльская буря могли обречь на муки голода целую область. * Прежде всего —жить (лат.). — Прим. перев. Однако справедливое признание этого фундаментального факта породило слишком ограниченную концепцию истории пищи. Преувеличенное внимание к зерну привело к тому, что те немногие историки, которые занимались этой темой, стали изображать человека не только как великого поедателя хлеба, но и как потребителя исключительно зерновых. Конечно, человек раннего Нового времени очень много заботился о зерновых культурах, так как опыт показал ему, насколько лучше всех остальных продуктов они обеспечивают калориями. Отсюда и та значимость, которую придавали во все века выращиванию, сохранению и использованию зерна. Отсюда и тот психоз, которому нет аналогов в психологии крестьянина XX века. Сейчас по-прежнему важно, был урожай хорош или плох, но это отражается лишь на кармане; в прежние времена во Франш-Конте или Босе слух «дождь идет!» подхватывался с такой тревогой из-за страха настоящего голода. Сберечь землю для зерна, а зерно для людей, защитить его от непогоды, полевых мышей и воров — вот каковы были основные экономические, технические и социальные проблемы. Кроме того, очевидно, что каждый, кто хранил зерно, им спекулировал. <...> К трем заботам, упомянутым выше, следует прибавить четвертую, по крайней мере, важную для городов: запасы зерна должны были циркулировать свободно, и эта проблема продолжала стоять и перед Тюрго в XVIII в., и даже позже, в первой половине XIX в. Однако какое бы значение ни имели цены и рынки, производство и потребление зерновых, в свете недавних диетарных исследований следует признать, что вопрос о питании в целом нуждается в прояснении. Конечно, монотонность блюд, основанных на зерновых, — один из решающих факторов; но также надо учитывать, где это позволяют источники, такие факторы, как недостаток мяса, дефицит калорий, белка и витаминов, т. е. проблемы питания, которые напоминают сегодняшние в менее развитых странах. Кроме того, мы должны учитывать все возможные влияния этих факторов на мускульную силу, на работоспособность и жизнестойкость тех, кто на такой диете существовал. Новый человек пытался, где-то успешно, а где-то не очень, сбалансировать свою диету: это хрупкое равновесие, которое допускало хронический или временный дефицит, само по себе было диетой, компоненты которой варьировались, дополняя друг друга согласно нуждам конкретного времени года и климата. Она обеспечивала выживание определенной социальной группы в тех психологических условиях, о которых мы, безусловно, знаем очень мало, но которые нужно описать как можно детальней.
Евгения: ЭЛЕМЕНТЫ РАЦИОНА Подробно описывая диету канадских индейцев, хронист написал в 1612 г.: «ни соли, ни хлеба, ни вина», что возвращает нас опять к зерновым. Они присутствовали на каждом столе в виде хлеба, каши или лепешек и были основой диеты всех классов общества. Бюргеры держали кое-что про запас — мешки зерна или муки в амбарах и всегда имели в своей хлебнице одну-две буханки. Никто и подумать не мог о том, чтобы лечь спать, не проверив, заперты ли эти хранилища. Простые люди и в городе и в деревне не могли представить себе и дня без муки. Часто ее потребляли в виде хлеба, испеченного из смеси, ячменя и овса или пшеницы и ржи, но в голодные времена было принято готовить кашу с толчеными каштанами и желудями. Черный или белый хлеб был главной пищей, которую, по давней традиции, не изменившейся и в раннее Новое время, считали священной как Церковь, так и все люди. Перекрестить хлеб кончиком ножа перед тем, как взрезать его, или внушить ребенку уважение к самой мелкой крошке — относилось к одному и тому же. «Когда я был маленьким, — пишет П. Вире, — и слышал, как звенит колокол, созывая в школу, мне казалось, что он говорил то, что я зазубрил наизусть: "выброшенный хлеб — дурная голова", и я был очень удивлен, что это оказалось правдой». Вокруг хлеба группировались основные крестьянские занятия, так как и сельское хозяйство в целом ориентировалось на выращивание максимума зерна, и при двуполье, и при трехполье; на протяжении долгого времени все искусство хозяйствования было направлено на увеличение посевных площадей. Однако с тем же зерном были связаны и основные занятия горожан. Зерновой рынок всегда располагался близ городской ратуши и находился под особым наблюдением, как и представители профессий, с ним связанных: лабазники и лавочники, покупавшие зерно в деревнях и свозившие его в города, часто ненавидимые всеми мельники и особенно пекари, которые, постоянно испытывая и соблазн тайно уменьшить буханку на пригоршню муки, и опасность стать жертвой грабежа, были вдобавок слабо защищены от народного гнева. Сам король отвечал за то, чтобы самые крупные тогдашние города, такие как Лион, Париж и Руан, были обеспечены хлебом. Он покупал зерно за границей, если было необходимо, и аккуратно назначал цену за каждый сорт хлеба: и от этой обязанности никто из королей не отказывался, ни в рассматриваемый нами период, ни много после его окончания. С одной стороны, именно с зерном тогдашние крестьяне, с их техниками и навыками, умели лучше всего обращаться, добиваясь наилучших результатов, — даже при урожаях сам-пят или сам-шест, кажущихся сейчас посредственными. Даже в регионах с бедной почвой и сырым климатом, таких как Бос, удавалось выращивать пшеницу, рожь, ячмень и пшено. Но, с другой стороны, урожаев едва хватало, чтобы обеспечить все население. Тут влияли все факторы сразу: низкая урожайность, объяснявшаяся тогдашними методами обработки земли, и особенно — несправедливое распределение, так как землевладельцы, аристократы или буржуазия и Церковь, забирали свою долю натурой, как только поспевал урожай. В результате возникал порочный круг. Так как производство зерна было равно потреблению только в среднестатистический год, настоятельная потребность в нем могла только поощрять крестьян поддерживать, если не увеличивать, его производство. Это мешало обратиться к прочим сельскохозяйственным культурам, способным обеспечить основу для другого пищевого рациона, и потребление зерновых было тем больше, чем меньше было дополнительных высококалорийных продуктов. Французы продолжали есть очень много хлеба и муки до самой аграрной революции ХѴІІІ-ХІХ вв. Низшие классы обычно ели с хлебом овощи — травы со своих огородов, репу, кормовые бобы, чечевицу, горох, капусту, лук-порей, простой лук и щавель, которые они варили или готовили более сложным способом, используя животные жиры или ореховое или рапсовое масло. В целом, особого разнообразия не наблюдалось. Конечно, растения, открытые в Америке: помидоры, фасоль, баклажаны, картофель — были им недоступны; но, тем не менее, существовали другие овощи, не столь распространенные, как вышеперечисленные, которые выращивали монахи на своих огородах или ботаники, интересующиеся редкими растениями, или даже такие, как дыни, артишоки, цветная капуста, ревень, цикорий, которые на протяжении Средних веков ввозили с Востока. Овощной суп, вот что было едой бедняка — хороший, густой суп, который наполнял желудок и давал ощущение сытости. Рассмотрим, например, один рецепт 1650 г., который дается в «учебнике по облегчению бедности»: «Наполни водой горшок или котел, в который вмешается примерно пять ведер, добавь двадцать пять фунтов хлеба, мелко раскрошенного, да еще, в скоромные дни, семь четвертей животного жира или, в постные дни, семь четвертей масла, четыре литра гороха или бобов с травами, и полбушеля репы или капусты, порея или простого лука, или других кухонных трав, да еще соли, сколько потребно, примерно на 14 су. Кушанья, которое уварится до четырех ведер, хватит на сотню человек, а разливать его следует черпаком, размером в одну миску». В целом, только эти распространенные овощи, которые можно было вырастить на собственном огороде или купить за гроши на рынке, и оказывались на крестьянском столе, сдабриваемые самыми простыми приправами, петрушкой и купырем. Покупное мясо и дичь ели гораздо реже. Для крестьян и горожан низших классов, равных им по достатку, мясо было исключительным блюдом, которое подавали лишь несколько раз в год, а вовсе не каждое воскресенье, вопреки легендарной клятве Генриха IV. Такое низкое потребление мяса объясняется плохими методами выращивания скота — пасти его могли лишь на пустошах и общинных выгонах или тайно на зерновых полях. Мясные лавки имелись только в городах, и поставки в них приходили нерегулярно — почти так же, как и товар на рынки морской и пресноводной рыбы. Нет сомнений, что крестьянин мог держать домашнюю птицу, или свинью сверх того, что он отдавал своему хозяину, но недостаток соли, неизбежный в областях, удаленных от берега моря или соляных копей Франш-Конте и Лотарингии, обычно делал заготовку мяса впрок невозможной. Очень часто у крестьян не было чем приправить свою мясную похлебку, а обращение к торговцам контрабандной солью было чревато разными опасностями. Без преувеличений можно сказать, что для низших классов в городе и деревне было весьма сложно как-то еще ограничить свою диету в постные дни. Поставки рыбы, свежей трески или же свежей, копченой или соленой сельди были нерегулярными. Конечно, яйца были хорошим подспорьем; но, по совести говоря, посту бедняков длился круглый год. Более обеспеченные люди в городах и деревнях запасали мясо своего личного скота. В их чанах для засолки лежала свинина, а часто и дичь, имелись и животные жиры, особенно говяжий, который был незаменим при готовке. Но любое мясо было очень дорого, как и иные продукты животного происхождения: молоко, масло и сыр. Они были почти предметами роскоши и их никогда не потребляли с расточительностью. На хорошо организованных банкетах по случаю того или иного великого праздника главным искусством считалось экономно расходовать жаркое: ему предшествовало вареное мясо, которое должно было «утолить худший голод». Вырезка из дичины ценилась особенно, но обилие похвал, которые ей источали, позволяет понять, насколько редко она оказывалась на столе. Нет сомнений, что мясо не было ежедневным блюдом, даже в высшем обществе; поэтому Людовик XIV так скандализировал тех, кто становился свидетелем его раблезианских трапез. Таким же образом варьировалось от одной социальной группы к другой и потребление «сладостей». Дикие ягоды, конечно, были доступны всем, и крестьяне ели чернику, голубику, малину, вишню морель, кислые яблоки и все остальное, что произрастало в лесах. Вкупе с желудями, за обладание которыми в плохие годы люди соперничали с домашним скотом, эти скудные фрукты представляли один из бесценных ресурсов общих лесов. Однако бюргеры имели фрукты, которые выращивали в садах или покупали на рынках, и могли потреблять их всю зиму в сушеном или консервированном виде. Абрикосы, мушмула, персики, сливы, виноград, вишни, миндаль и сотни широко распространенных видов яблок и груш, часто подаваемых с розовой водой, составляли довольно длинный список. Их дополняли кондитерские изделия (сделанные с сахаром, все еще редким товаром, или с медом), которые обычно венчали хорошо устроенный пир. Эти сладости (возвращаясь к ним еще раз) изготавливали из чистой пшеничной муки, а не из ржаной, ячменной или желудевой. Подобные изысканные яства нельзя обнаружить на столах бедняков, за исключением особых случаев, возможно дважды или трижды в год, когда в меню входило и мясо. Список блюд, который мы только что представили, может оставить ложное впечатление, что тогда был доступен почти тот же набор продуктов, что и сейчас, за исключением экзотических товаров из Америки или тропиков — они тогда только начали появляться в Европе. Но следует еще раз подчеркнуть, что различия в питании между бедным крестьянином или городским подмастерьем и аристократом или буржуа касались гораздо большего, чем просто вопрос качества и количества. Хороший год или плохой, крестьяне жили на одной растительной пище, базовых продуктах выживания, которые только удерживали их на пороге смерти: хлеб и мука составляли практически целиком их диету. Да и самые богатые вовсе не ежедневно наслаждались тем богатым выбором мясных и растительных блюд, которые мы упоминали. Городской рынок, без сомнения, предлагал их все, особенно парижский рынок, о котором у нас больше всего информации, но бережливость была общим правилом. Если в истории и есть период, когда в диете доминировали зерновые, из которых пшеница становилась все более и более важной за счет остальных, то это — период Нового времени, и эта тенденция на самом деле продлилась до XIX в., когда Маурицио заинтересовала эта пшеничная монополия. Гораздо сложнее узнать, как готовились различные блюда, дополнявшие зерновую диету. Овощи и мясо тогда готовили с жирами, маслами и специями. Специи, такие как перец, корица и имбирь, экзотические товары, импортируемые с Востока, употреблялись горожанами очень бережно. Их копили и неизменно включали в тот список товаров, которые бюргер хранил в своей кладовой, наряду с зерновыми продуктами и соленьями; их даже использовали как подарки. Однако они были распространены лишь в одном сегменте общества. Не так было с жирами и маслами, которые использовали и прогорклые, — а на самом деле, даже предпочитая прогорклые, которые придавали блюду для всей семьи больше вкуса. Так, Фази де Рам регулярно продавал «старое» свиное сало, а в 1502 году достал из кладовой свой последний бурдюк оливкового масла, присланный ему за пять лет до того, чтобы угостить своего адвоката. К сожалению, невозможно составить карту с указаниями, где употребляли свиное или говяжье сало, оливковое, ореховое или конопляное масло. Сливочное масло, судя по всему, использовали для готовки гораздо реже, чем сейчас, в то время как употребление оливкового масла было, кажется, гораздо более распространено. Тем не менее это обобщенные выводы, для которых можно найти лишь недостаточные свидетельства. Никаких кулинарных книг в сегодняшнем понимании до середины XVII в. не писали, во всяком случае во Франции: трактаты типа «De re сіЬагіа» («О еде») были медицинскими исследованиями, главной целью которых было классифицировать продукты питания по их полезности для человеческого организма или по их свойствам согласно врачебным критериям той эпохи, таким как подразделения человеческого тела на три вида элементов: газообразные, жидкие и твердые, горячие и влажные и т. п.
Евгения: Оттуда же. АЛКОГОЛЬНЫЕ НАПИТКИ Как невозможно определить распространение продуктов питания по областям, так же сложно географически классифицировать и обычаи потребления напитков. В этом смысле, как и во многих других, Франция была местом слияния нескольких традиций, страной, где смешивались модели потребления алкоголя трех разных зон: вина из Средиземноморья, пива, которое тогда считалось питьем по преимуществу жителей Северной Европы и особенно Англии, и сидра, монополией на который в XV в., судя по всему, владели нормандцы и жители Бискайского залива. Как известно, вино распространилось по всем провинциям, и обитатели Нормандии ценили его так же, как и жители Прованса. Хотя, без сомнения, нормандцы выращивали больше яблонь, чем жители других провинций в конце XVI в., яблочный и грушевый сидр делали повсюду, и, например, в Бри изготавливали грушевый, считавшийся очень скверным. Только пиво — и галльский эль — можно локализовать с большой точностью и считать напитком фламандцев и обитателей северных и северо-восточных областей. <...> Между этими тремя напитками (или лучше сказать, четырьмя, так как простую воду пили все) существовала своя иерархия и, как и в случае с продуктами питания, социально обусловленное распределение. Когда речь заходит о питьевых привычках, нам представляется традиционный образ француза, потребителя вина, якобы неизменный с тех самых времен, когда фокейцы завезли в Марсель первые виноградные лозы и сумели их акклиматизировать в местных условиях. На ум приходят все обычные ассоциации: гордость винодела, который пьет свое собственное вино, независимо от его качества, как в Альпах, так и в Бургундии; гордость бюргера, винный погреб которого полон так же, как зерновой амбар; житель Лиона, который владеет маленьким виноградником в Бужоле, и парижанин, который растит виноград на Монмартре или в Аржантейе. На самом деле, эти образы столь же верны в отношении вина, как и зерна; в одном случае это черный хлеб против белого, а в другом хорошее вино, яблочный или грушевый сидр против воды. Вобан во время своего путешествия по Везеле в конце XVII в. отмечает, что некоторые крестьяне по-прежнему пьют вино лишь три раза в год. Все остальное время они пьют воду или алкогольные напитки, но низшей категории, которые в больших хозяйствах специально держали в подвале для работников: слабый сидр (petit cidre) или зеленые вина (vins verds)*. *Кислые или очень молодые. — Прим. перев. По контрасту, более богатый стол включал обычно два вида напитков, которые можно было найти в продаже в тавернах: вино и сидр, но особенно вино. Хотя некоторые врачи, особенно из Нормандии, утверждали, что вино представляет серьезную опасность для организма, вызывая водянку, дизентерию и лихорадку у того, кто им злоупотребляет, и при этом вредит вероломно, так как этот «мягкий, любезный враг» сокрушает своих поклонников так, что они этого даже не замечают, и, хотя те же самые доктора приписывали сидру ценное качество обеспечивать долголетие, все предпочитали пить вино, как в «винных тавернах», так и дома. Как пели в Амьене в 1600-м г.: Gaudeamus, faisons grande chere, Buvons le vin, laissons la biere! (Радуйся, друг, иных трат не дано, Так бросим же пиво и выпьем вино!)* *Все поэтические тексты данной книги даются в нашем переводе, по большей части буквальном и подстрочном — Прим. перев. Такое предпочтение не требует долгих объяснений. Сколько бы видов сидра ни приводили в своих писаниях его приверженцы, сколько бы ни толковали о достоинствах яблок, с которыми сеньор Губервиль познакомил Нормандию, сидр не мог состязаться с вином тех сортов, которые за более чем тысячу лет развития виноделия распространились и прославились по всей Европе. Список содержимого винного погреба купца-буржуа, городского или религиозного братства дает нам карту всей винной промышленности, которая во многом отлична от той, с которой мы знакомы сегодня. «Французские» вина — т. е. те, которые происходили из Иль-де-Франса — ценились неизменно высоко, и их виноградники, на Монмартре, Аржантейе и Даммартене, были известны далеко за пределами Парижской области. То же касалось красных и белых вин из Орлеана, которые считали самыми лучшими. Далее шли сорта из Гаскони и Они (Аunis), Анжу и Суассонэ, из Шампани — тогда еще не игристое, а обычное вино —и Оксерруа (Auxerrois). Однако первое место всегда держали вина Бургундии, и особенно из Бона (Baune), которые везде пользовались большим спросом. Картину дополняют завозные вина, в небольшом количестве, из которых самым важным была мальвазия, тогдашний портвейн. Во всех городских ратушах имелся впечатляющий запас вина, хранящегося в подвалах. Ибо оно было — или считалось таковым — не просто питательным напитком, оно было необходимо для официальных церемоний; даже заключенные в тюрьмах имели право на чарочку в праздничный день. Кроме очень торжественных дней вроде королевского въезда, когда случались общественные раздачи и орлеанский клерет подавали дамам, а красное вино из Бона господам, хорошие вина тщательно хранились: согласно традиции, унаследованной от Средневековья, их использовали как особые дары. Бочка вина из Бона была королевским подарком: когда, следуя приказу Франциска I, герцог Алансонский въехал в Руан, чтобы стать нормандским губернатором, ему поднесли три бочки вина из Бона, «из которых две были наполнены клеретом, а одна белым» (20 августа 1516 г,). Вино, будь это роскошное, выдержанное несколько лет в деревянной бочке, или скромный местный сорт, во Франции преобладало повсюду. Также оно являлось единственным стимулятором, потому что XVI в. не знал других возбуждающих напитков — кофе, чая, какао, — вошедших в моду в эпоху Просвещения. С другой стороны, спирт, который можно было дистиллировать из вина или сидра, был известен, но эта aqua vita (живая вода), которую так усердно производили средневековые алхимики, в XVI в. оставалась товаром главным образом для химиков и фармацевтов. Кажется, что именно в этот период спирт начали использовать для питья, постепенно, но все больше и больше. Однако именно вино считали укрепляющим, «наиболее подходящим для тех, кто чувствует слабость или болезнь», и некоторые вина, особенно из Орлеана, специально рекомендовали для этой цели. Без сомнения, вино ударяло в голову — или горячило легкие телесные жидкости, как сказали бы тогдашние врачи; но у него отсутствовали как преимущества, так и недостатки многих напитков, которые сегодня широко потребляются во всех слоях общества. И в этом отношении, снова, диета человека раннего Нового времени была более, чем сегодня, основана на двух продуктах, освященных христианской верой, вине и хлебе (учитывая, конечно, недавно высказанные нами сомнения относительно гигантского разнообразия по качеству и ингредиентам, которое могут покрывать эти два термина, и широко различающиеся уровни потребления между классами общества). Ведь для XVI-XVII вв. даже больше, чем сегодня, такое понятие, как средний уровень потребления продуктов питания, и все цифры, к этому относящиеся, бессмысленны.
Евгения: НЕДОЕДАНИЕ Теперь нам предстоит возвращение к сложной проблеме рациона, но рассмотрение ее с другой точки зрения. По этому поводу немногое можно утверждать наверняка, и это немногое, по нашему мнению, как раз наименее важно. Возьмем, к примеру, общую схему питания. Утренняя трапеза (disner) была краткой и скромной, призванной поддержать человека в его труде целый день и «отразить приступы голода». Вечерняя трапеза, с другой стороны, была гораздо обильней, потому что, согласно мнению врачей, «переваривание соков (humours) совершается лучше ночью, чем днем». Но это правило «доброй здравой медицины» имело значение лишь как самое общее указание. Было бы гораздо полезней знать состав этих трапез, но здесь мы снова должны довольствоваться весьма разноречивыми сообщениями. Нам показывают только крайности — либо гигантские пиры, достойные Гаргантюа, либо лишения, которые ведут к физиологическим повреждениям. У нас много описаний первых — банкеты и роскошные празднества, организованные для королей, императоров и принцев, которые перешли потомкам как образчики кулинарного хвастовства. На банкете ордена Золотого руна в Утрехте, в январе 1546 г., подавали пять перемен блюд, включая огромный выбор супов, мяса, изысканной дичи, гарниров, паштетов всех видов, варенья, фруктовых желе, сыров и т.д., все обильно сдобренное белыми винами и клеретами, которым предшествовала мальвазия. Вот, например, какие подробности указывает в своем отчете Иоанн из Ванденессе: Первая перемена: Говядина и баранина, окорок и язык, суп, телячья голова, оленина с репой, чищеный горох, жареная телятина, горячий лебедь, гусенок, индюшка, говяжий паштет, паштет из вымени и гарниры. Вторая перемена: Телячья грудинка, жареные колбаски, требуха, отбивные, тушеная дичь, горячий паштет из оленины, жареный фазан и жареный каплун, ржанка, цапля, паштет из куропатки, жареные весенние цыплята, голубь и гарниры. Третья перемена: Павлин, куропатка, чирок, лисица, свиное желе, горячий голубиный паштет, холодный паштет из цапли, бланманже (белый пикантный соус), холодец, жареная утка, жареный селезень, баранья вырезка и гарниры. Четвертая перемена: Холодный паштет из индейки, холодный паштет из оленины, заячий паштет, паштет из куропатки, паштет из цапли, голова вепря, холодный лебедь, дрофа, журавль, паштет из фазана. Пятая перемена: Три вида желе, три вида сушеных фруктов, три вида варенья, castreling (вид нуги), открытый фруктовый пирог, фруктовый торт, сырые и приготовленные груши, анисовое семя, мушмула, каштаны, сыр. Когда со стола унесли все, кроме скатертей, подали вафли и бисквиты с белым и красным ипокрасом. Самой трапезе предшествовали жареные тосты и мальвазия. Настоящая оргия, даже если считать, что каждый гость брал себе лишь понемножку от каждого блюда. Трудно отыскать описание нормальной трапезы. В дневниках рассказывается лишь о тех пирах, на которые собирается вся семья, в самом широком смысле, чтобы отметить важное религиозное празднество. Это тоже были особые случаи, как и великие пиршества религиозных общин. В 1618 г. капитул города Дол задал пир на шестнадцать человек, и для этого было закуплено некоторое количество мяса косули, баранина, три куропатки, две индюшки, восемь перепелок, два зайца, семь цыплят, четырнадцать голубей, сало для шпигования, варенья, каперсы, оливки, три голубино-оленьих паштета, кондитерские изделия, бисквиты, артишоки, вишни, груши, сливы и орехи фундук; пир с размахом, но все на основе стандартных продуктов. В отличие от таких вечерь, с которых гости отбывали, надежно защищенные дня на два-три от приступов голода, о другой, большей части населения, с ее ежедневными тяготами жизни, черным хлебом, овощами и водой, мы знаем совсем немного. Парижские документы XVII в. показывают опасность чрезмерной щедрости, когда в результате благотворительности сельская округа лишалась сельскохозяйственных рабочих. Хотя текст длинный, но все же достоин того, что-бы его процитировать полностью: «Принимающий бедняков с полей в приюте лишает село работников, которые должны пахать землю, и батраков, которые из-за своей отчаянной нужды ведут скот на пастбище. Потому что если такие люди, невзирая на возраст и пол, находят себе приют в Париже и каждый день получают суп и хлеб, который можно назвать даже белым по сравнению с тем, который они ели раньше, а также мясо и вино, которое обычно дают состарившимся беднякам, ни за что, то любой легко поймет, что они не останутся на земле, где им приходится работать с утра до ночи и получать за это лишь кусок черного хлеба и воду для питья, и считать за счастье, когда раз или два в год они имеют сало, чтобы намазать на хлеб, и никогда ни капли вина...» Несомненно, таково и было питание самых нуждающихся батраков, которые, не имея земли и часто даже жилья, бродили круглый год по селам в поисках работы, еды и ночлега. И здесь снова наше знание сводится практически к одним крайностям. Тем не менее эти крайности позволяют сделать некоторые достаточно обоснованные выводы. Во-первых, мы можем указать на флуктуацию схем питания; потому что нет никаких сомнений в том, что для всех социальных классов было нормально переходить от бережливости к пирам и наоборот. Вследствие ненадежности во всем том, что касалось обеспечения продовольствием, подобные колебания представлялись своего рода ритуалом, некоторые признаки которого можно найти и сегодня. Фестивали братств или торжественные въезды в города, праздники урожая, сбора винограда и дня святого Мартина были в деревне возможностью хотя бы несколько часов пожить в роскоши — с бесчисленными вариациями того, что под этим подразумевалось. Но эти гигантские пиры, после которых человеку приходилось жить месяцами на хлебе и воде, обеспечивали своего рода вознаграждение за страдания, сколь оно ни было скудным, и за это их и ценили; их объясняла сама ненадежность существования. Добродетель бережливости, искусства растянуть свои запасы подольше не может возникнуть в отсутствие какой-либо возможности откладывать. Mutatis mutandis*, все, кто голодал в 1940-1945 гг., поймут, что чувствовали люди того времени. Другим фактором, который следует учитывать при объяснении этих «оргий», была постоянная угроза сохранности содержимого любого амбара: какой толк запасать, если на следующий день могут явиться разбойники или солдаты и все забрать? *С известными поправками (лат.). —Прим. перев. Так же очевидно, что никакой особенной утонченности в рационе на самом деле не было. Паштеты, мясо и гарниры даже на самых блестящих банкетах не требовали изощренного кулинарного искусства. Появляется соблазн даже назвать людей той эпохи обжорами, если забыть о холоде, который их мучил зимой, почему они и ели больше, чем мы сейчас. Как бы там ни было, их время явно нельзя назвать веком гурманства, и следует подождать до начала XVII в., чтобы услышать об улице Урс в Париже, и до XVIII в., чтобы обнаружить заказ того же капитула города Дол (в 1756 г.) со списком блюд по случаю приема епископа Безансонского: «раковый суп, похлебка королевы, лягушки в курином соусе, жаренная на гриле форель, угри с прожилками, филе щуки, карпы из Ду в раковом бульоне, круглый пирог с молоками карпов» и т.д. Третий момент, который требует более детального исследования, это дисбаланс в зерновом рационе; другими словами, то, к каким недугам и дефектам приводила эта диета. Такие понятия, как переизбыток крахмала, дефицит белка и витаминная недостаточность, основа основ современной диетологии, безусловно, вполне применимы и при изучении рациона трехсотлетней давности. Можно начать с того наблюдения, что великие путешественники-первооткрыватели страдали от болезни, прямого следствия этой диеты — а именно от цинги. Однако этот недуг, с которым сталкивались в дальних плаваниях, не был тогда в новинку: отсутствие свежей пищи зимой, особенно в горных районах, означало, что в слабой форме он был распространен и раньше. Благодаря этому путешественники и моряки быстро находили лекарства до того, как болезнь перешла в острую форму. Однако тогдашняя диета вызывала множество телесных дефектов. Она была ответственна за бесчисленные уродства, появлявшиеся еще в детском возрасте: деформации коленного сустава, узловатые пальцы и беззубые десны, которые мы видим на картинах «будничной жизни», под которыми разумеются те, что запечатлевали не великих мира сего, питавшихся лучше и от подобных дефектов никогда не страдавших. Последствия недоедания, как мы знаем, нельзя оценивать только по числу недобранных калорий. Свет на эту проблему могут пролить исследования врачей по недугам, распространенным сегодня в менее развитых странах. Врачи же тогдашнего времени оставили нам описания многих болезней, которые они приписывали действию того или иного алкогольного напитка или опасным жидкостям в теле. Систематическое сравнение результатов современных исследований по Африке и Юго-Восточной Азии или голода 1940-1944 гг., которые предприняла европейская медицина, но слишком поспешно забыла, с открытиями врачей раннего Нового времени могло бы принести свои плоды. Поле открыто для работы историков, интересующихся фундаментальными основами материальной жизни. Как бы то ни было, больше всего «новый» человек заботился о том, чтобы избежать голода. Это наваждение, которое несколько хороших блюд в год никак не могло излечить, отражается даже в названиях мест и личных именах: Bramefaim (Голодный вой), Marche tourte (Мартовский пирог), Tue-tourte (Пирогоглот). Подобные красочные имена являются лаконичными свидетелями этой повсеместной одержимости, психологические последствия которой сейчас еще сложно оценить. Но нет сомнения, например, что основным преимуществом, которое приписывало привилегированным классам народное мнение, была именно свобода от такой одержимости голодом. В начале XVII в., когда Франция стала свидетельницей бурного роста братства розенкрейцеров, о котором так много говорили с полным невежеством, в частности, утверждалось, что его члены от подобной беды не страдают. «Они не подвержены голоду, жажде, старению, болезням и любым другим неприятностям», заявлялось в газете «Меrсurе Francais» («Французский Меркурий»). И напротив, мы слишком хорошо знаем, как голод опустошал целые провинции, как неурожай выталкивал на дороги тысячи людей в поисках самого простейшего пропитания. Это касалось не отдельных людей, а целиком нескольких слоев населения: «общая нужда» — вот был термин, которым пестрели тогдашние документы. Некоторые писатели даже описывали особую болезнь от голода: безумие, которое толкало людей к каннибализму, столь распространенному как в Средние века, так и в рассматриваемую эпоху. «Это убожество, которое лучше назвать исступлением, потому что оно извращает природу, калечит тела, заглушает чувства и отбирает разум, так что люди не только обращаются в дикарей, но и становятся настолько безумными, что глядят друг на друга со страшным намерением». Физиологический дефицит калорий истощал тело, лишая его силы и энергии, а тем самым мостилась дорога для эпидемий. Не менее серьезным и важным были его психологические последствия, так как сердце приучалось к ужасу и тревоге. Без сомнения, на ее счет можно отнести и большую часть беспорядков той эпохи, как крестьянских жакерии, так и городских мятежей. Конечно, какое-то влияние имели и прочие факторы: социальные, экономические и, особенно, фискальные. Тем не менее ясно, что именно будничный страх перед завтрашним днем лежит за индивидуальными и коллективными вспышками паники, «бешеных ужасов», о которых пишут многие документы. Важным последствием постоянного недоедания на человека было то, что у него вырабатывалась ментальность существа, загнанного в угол, со всеми сопутствующими суевериями, внезапными приступами ярости и сверхчувствительностью. Другие эпохи, с другим экономическим и социальным контекстом, знали другие формы страхов и ужасов; так и сегодня. Но первой и наиглавнейшей чертой цивилизации раннего Нового времени были навязчивые мысли о голодной смерти, наваждение, интенсивность которого варьировалась в зависимости от места и класса, и которое ощущалось сильнее в деревне, чем в городе, было редким среди высших классов и сытых воинов и постоянным среди низших. В этом отношении раннее Новое время было явным продолжением Средних веков.
Евгения: СРЕДА ОБИТАНИЯ: ЖИЛЬЕ <...> Дома были неуютными, обычно потому, что мало от чего защищали. Точнее будет сказать, что они неплохо защищали от сырости, дождя и снега, но холод никак не сдерживали, и это касалось роскошных замков так же, как и мазанок из прутьев. Каков бы ни был дом, в нем была одна комната, где предпочитали проводить большую часть своего времени все обитатели, часто вместе с животными. Там было более или менее тепло. Это был зал (salle), где имелась огромная, хорошо оборудованная печь. Также эту комнату называли кухней; однажды, когда сеньор Губервиль заболел, то был вынужден остаться в постели на несколько дней, не в силах встать, но он с удовлетворением отметил в своем дневнике тот день, когда он смог «вернуться на кухню». В области Виварэ эта комната называлась «chaffoir» — там каждый мог найти себе местечко у камина и готовить в тепле очага с одной стороны, ощущая холод с другой. Гигантские камины не удерживали тепла и не излучали его в помещение, но общий зал был, все равно, самым уютным во всем доме. Именно здесь, у очага, проводили все вечера, здесь принимали гостей и сюда специально приносили мебель. Все было организовано так, чтобы удовлетворить это непреодолимое желание любым способом сохранить тепло. Нет нужды разбирать сами по себе строительные материалы — стены делались из местного камня или просушенной грязи и обшивались деревянными досками. Однако нет сомнений, что именно стремление удержать тепло определяло то предпочтение, которое отдавалось соломе в качестве кровельного покрытия, несмотря на ее пожароопасность, что заставляло городские власти запрещать эту практику, по крайней мере в стенах города. Отсюда и маленькие размеры отверстий — узкие окна, хорошо закрываемые ставнями, или покрываемые промасленной тканью, или застекленные (в состоятельных домах). Даже посреди белого дня в комнатах было темно, и для чтения, как только свет начинал меркнуть, использовались масляные лампы. Наличие множества циновок и ковров в каждой комнате тоже, похоже, объяснялось их теплоизолирующими свойствами. Теплая комната с коврами — это привилегия богатых или, по крайней мере, состоятельных людей. Вместо ковров бедняки использовали слой листьев, вполне неплохое средство теплоизоляции, которым при случае не брезговали и знатные люди. Однако, несмотря на все эти меры, в домах царил ледяной холод. Чтобы избежать худшего, зимой родители брали детей с собой в постель. Также было принято нескольким взрослым спать на одной просторной кровати под балдахином, изолированной от остальной части помещения занавесками, чтобы сохранять внутри теплый, влажный и спертый воздух. Счастлив был тот, кто мог достойным образом обогревать свой зал и у которого было для этого достаточно дров. В некоторых областях, например в городах долины Соммы, Аббевиле, Амьене и Перонне, имелись запасы торфа. В других местах, как в окрестностях Сент-Этьена, был каменный уголь. Однако нигде во Франции употребление угля не было распространено широко, как в Англии в тот же период, так что в результате и города и деревни для обогрева использовали лесные дрова. Они стоили дорого, так как транспортировка была трудоемкой, накладной и подверженной многим опасностям. В январе 1646 г. Париж страдал от «недостатка дров, во всем Париже не осталось ни одного полена. Ведь летом река обмелела, а на следующий же день после Рождества заледенела, и дрова привозили лишь с окрестных полей, и стоили они вдвое дороже». Внутри этих домов — которые кажутся нам такими негостеприимными и которые не делились на разные комнаты, каждая со своими особыми функциями, а состояли лишь из зала и спален (столовые широко распространились лишь в XVIII в.), — роскошь касалась мебели, а не комфорта по части кондиционирования воздуха. У крестьян мебель была самой базовой: сундуки, в которых хранилось буквально все и которые можно было унести на спине человека или тяглового животного в ближний лес, когда в окрестностях объявлялись разбойники или солдаты; кухонная посуда, ручная прялка, стол и несколько лавок. И напротив, короли и принцы могли похвастаться шкафами, полными золотой посудой, и стенами, увешанными коврами с Востока. Богатство знати и буржуазии измерялось количеством оловянной или серебряной посуды, или льняным бельем, особенно постельным, аккуратно сложенным в шкафу в зале, или маленькими зеркалами в дорогих рамах, или же медными или железными часами (по крайней мере, с 1530-1540 гг.); позже картины и портреты предков постепенно заняли место в качестве украшений. Но из всех этих вещей лишь ковры и портьеры, покрывающие полы и стены и загораживающие окна, могли поспособствовать комфортабельности дома. Но такая помощь, хотя о ней и нельзя забывать, все же давала не слишком много. Следовательно, нет ничего удивительного в том, что люди постоянно находились на улице, открытые ветру. Даже в городах они жили по большей части вне дома, встречались в тавернах или друг у друга, так как должны были постоянно двигаться. До того как были изобретены современные техники отопления, у них не было иного способа избежать холода, кроме как сбегать от суровости зимы на юг, и именно это и делал в XVII в. такой умный и богатый человек, как Дебарро, советник Парламента. Бейль рассказывает нам, что «ему нравилось менять жилище в зависимости от времени года... кроме того, зимой он отправлялся за солнцем в Прованс и проводил три месяца этого неприятного времени в Марселе». Таким образом, даже в городах «новый» человек зависел от милости климата и ничего не мог с этим поделать. Холод, ветер, буря и жара имели над ним постоянную власть и делали его жизнь неуютной до такой степени, которую нам, нынешним, сложно себе представить. Он не мог наслаждаться ни постоянной температурой воздуха, ни хорошим веселым освещением, ни даже какой-либо реальной формой вентиляции. Воздействие этого на его физическое состояние и даже здоровье было (мы возвращаемся к нашей теме) тем сильнее, чем больше он недоедал и, следовательно, был уязвим для холода, как даже сегодня знает любой. Отсутствие свежего воздуха и света в помещениях тоже имело значение, хотя с этим люди боролись, выходя наружу как можно чаще и даже проживая снаружи, на свежем воздухе; хотя это по-прежнему означало, что как минимум три месяца в году они страдали от холода. Голод и холод — два главных материальных фактора человеческого существования в данный период. К счастью, они лишь изредка являлись одновременно, ибо тогда приводили к страшным мукам и гибели.
Евгения: ГЛАВА 2 ТЕЛО: ЗДОРОВЬЕ, БОЛЕЗНИ И «НАСЕЛЕННОСТЬ» <...> Все то, что физиология открыла нам в последние полтора столетия о функционировании животного под названием человек, о том, каким образом его тело беспрерывно ассимилирует вещества, ему нужные и полезные, и отвергает все вредные, — было неизвестно Везалию и Рабле. Знания о человеческом теле сводились к морфологии, к открытию форм, которые достигают своей кульминации в «Уроке анатомии». Но органическая жизнь сама по себе, можно сказать, не существовала: медицинские трактаты изобиловали рассуждениями по поводу соединения и противоборства «элементов» в человеческом теле: воздуха, огня и воды. По уверениям врачей, именно этими комбинациями все и объяснялось. И эта вера в «теорию» элементов виновата в почти полном отсутствии любопытства у среднего культурного человека к тому, как его тело на самом деле работает. Болезнь, таким образом, объяснялась чужим элементом, который поселился в теле недужного и который надо изгнать: то было отчасти магическое представление, так как необходимо было совершить экзорцизм в отношении хвори, которая неправомерно вторглась в человеческий организм. Терапия последнего столетия, которая использовала физико-химические методы для лечения «пациента», который «переносил» исцеление, сохранила этот словарь, тягостное наследие устарелых медицинских представлений. Хотя и вредные по своей сущности, болезни все же были «тонкой материей». «Ветры» и «гуморы» внутри тела отвечали за то, что, возможно под влиянием гуманистической традиции стоицизма, называли «страстями души», приносившими свои, особенные болезни. Зависть порождала бессонницу и желтуху, лень — усталость и летаргию, а меланхолия — и того хуже, affectus frequentes contemptique morbum faciunt... Наконец, болезни можно было связать и с грехом, или прямым вмешательством дьявола, откуда и одержимость; страдание могло быть необходимым для искупления, ибо христианская традиция на дожидалась Клоделя, чтобы оправдать муки физической боли. В таком случае не было никаких иных средств, кроме веры и милости Божьей. <...> У нас имеется обширная медицинская литература, которая неопровержимо свидетельствует об одном-единственном факте. А именно, что болезни тогда просто кишели, что все население находилось в состоянии хронического нездоровья, и, кроме того, что медицина была бессильна перед лицом даже самых легких и распространенных недугов. Инструкции, как избегать чумы, в виде тщательно отпечатанных книжечек постоянно циркулировали по всей Европе, столь велик был страх заразиться, и столь же ненадежным оказывалось большинство предлагаемых рецептов перед лицом кар небесных, которые обыкновенно сопровождали голод и войны. Легко понять, почему распространению медицинских предписаний, мастерски составленных на университетской латыни, постоянно мешали самые разные суеверные практики, которые казались тем, кто к ним прибегал, ничуть не менее действенными, чем советы ученых докторов. Подобные предписания, методы лечения и правила общественной безопасности дают нам скорее описания не болезней, с которыми тогдашние люди и так были знакомы, а средств по борьбе с ними. В результате сегодняшняя медицина застывает в нерешительности при попытке идентифицировать бесчисленные лихорадки и ужасные моровые язвы, слишком часто лечившиеся как cholera morbi и периодически опустошавшие города и деревни. БОЛЕЗНИ Каковы же были недуги, мучившие людей того времени и вызывавшие у них такой ужас? Для ответа на этот вопрос решающее значение имеют тогдашние отчеты врачей. Но, обратившись к этим часто весьма подробным описаниям, мы попробуем выяснить точную природу обсуждаемых болезней. Очевидно, что хотя большинство отчетов говорят о лихорадках и маляриях, а дневники и мемуары кишат отсылками на их тщательно высчитанные вариации — третичная, четвертичная и дважды четвертичная лихорадка, - тем не менее эти термины покрывают самый широкий спектр недугов. Более того, почти все болезни считались заразными, как мы видим в цитате, взятой у мемуариста, чья медицинская география довольно занятна: «Мы упрекаем евреев за проказу, англичан за туберкулез, испанцев за золотуху, савояров за зоб, индусов за оспу и северян за цингу». Так что и зоб тоже передавался от больного к больному! Тем не менее, список приоритетов можно составить довольно легко. «Чума», почти столь же общее наименование, как и «лихорадка», занимает первое место, наряду с иными паразитическими заболеваниями, такими как тиф, геморрагическая сыпь (часто называвшаяся «армейской лихорадкой») и потница. Следом идут диетологические болезни, происходящие от тех или иных дефектов питания, а за ними тот бич, который карал в XVI в. всю Западную Европу, вызывая большую тревогу, — сифилис. Чума и сифилис обычно сопутствовали голоду и войне. Эту постоянную связку между ними неизменно отмечали и современники, которые особенно боялись бациллоносителей, бродяг и бедняков, всегда пребывавших в движении в любые кризисные времена. Считали ли переносчиками инфекций вшей и блох? Этого нельзя утверждать наверняка, хотя именно в этом отношении и предпринимались меры предосторожности: в Париже в 1596 г. было приказано обрить лица и головы всем бродягам, а в 1638 г. в этом же городе запретили покупку и продажу старой одежды, «ношеную одежду, белье и другое имущество низкого качества». Но больше всего в распространении болезней винили воздух, особенно в межсезонье, когда он был влажным и теплым и когда обычно резко менялась его температура. «Чума — это опасное атмосферное испарение, которые поражает сердце; она случается, когда погода переменчива, то теплая, то холодная, то ясная, то пасмурная... когда земля кишит паразитами, когда теплый ветер дует большую часть осени, когда глисты и оспа мучают детей». Как только зараза вспыхивала в одном месте, ничто не могло остановить ее продвижения. Эпидемии, начинавшиеся в конце зимы, обычно тянулись до самого лета, когда на южных равнинах их сменяла другая паразитическая болезнь, географическое распространение которой было все-таки ограниченно: малярия. Чума и геморрагическая сыпь быстро разделывались со своими жертвами, особенно в городах с узкими улицами, где дома стояли друг к другу впритык. Эпидемии собирали свою огромную жатву, а зачумленные города обрекались на месяцы изоляции. Точно так же, как любой дом, куда попала инфекция, запечатывался и поручался заботам соседей, целые города замыкались сами на себя, и их обитателям запрещалось выезжать куда бы то ни было. Единственным исключением были сельские усадьбы, куда обычно сбегали богатые бюргеры, как только появлялись слухи о первых больных, чтобы вернуться, лишь когда снимали карантин. В 1629 г. чума царила в Ле Пюи с мая по конец августа и унесла жизни нескольких тысяч жертв; худшими месяцами были июль и август, когда ежедневно умирало от 100 до 160 человек. В 1630 г. в Пиньероле, тогда занятом французскими войсками, чума убила 9 из 10 жителей и более 500 французских солдат. Вирулентность этих эпидемий, без сомнения, можно объяснить дурным общим состоянием человеческих тел, сопротивляемость которых была снижена голодом. Скученность людей в городах с их узкими, крошечными улочками и полное отсутствии мер по очистке от мусора — а в текстах часто можно встретить упоминание о запрете горожанам лишь в самый разгар эпидемии выносить солому на улицу для изготовления компоста — все это способствовало распространению инфекции. Тщетно закрывались городские ворота, чтобы не пустить внутрь бродяг с «бубонами», и тщетно селяне гнали их из своих деревень; болезням благоприятствовали все условия. Чума и лихорадки были константами ментального климата, в котором люди существовали из поколения в поколение. Такое же значение имели диетологические болезни, которые нам так трудно определить сегодня. Сколь много самых разных недугов остаются пока нераспознанными под такими именами, как диарея или дизентерия! Их симптомы тогда были настолько неизлечимы, что могли привести к смерти. Тем не менее, в эту категорию включается даже цинга моряков, которую современники диагностировали и довольно легко лечили, как мы уже видели. Также существовала «хлебная болезнь», т. е. эрготизм, который вспыхнул опять, всего несколько лет назад, в Пон-Сент-Эспри — ужасный недуг, который, однако, можно и побороть, если немного напрячься. И наконец подагра, болезнь, связанная с перееданием, которая, следовательно, поражала малую часть населения, но тоже очень страшила. Ее считали худшей из всех ревматических хворей и самой невыносимой, потому что она лишала своих жертв возможности двигаться. Но все они были гораздо менее распространены, чем лихорадки, — или даже те плохо определяемые диетологические заболевания, вызванные хроническим недоеданием. Самой очевидной из них была золотуха, лучше всего известная благодаря чудотворному вмешательству французских королей, которые лечили ее прикосновением. Зобный аденит был типичной болезнью, вызванной недоеданием, и лучшим лекарством от него — наряду с поддержанием чистоты, необходимой из-за открытых ранок на горле, которые быстро начинают гноиться, — была более питательная диета, особенно с высоким содержанием мяса. Но аденит, если его запустить, мог стать туберкулезным, а маленькие ранки развиться в язвы, которая очень долго не проходили. Во Франции, с раннего Средневековья, больные искали помощи королей, которые по большим праздникам обретали чудесные силы, схожие с силами святых: они клали руку на лоб страдальца и произносили ритуальную фразу с обещанием исцеления. Этот ритуал и его популярность стали темой блистательного исследования Марка Блока. Тем не менее все это были традиционные болезни, распространенные и в Средневековье. Жуанвилю и крестоносцам Святого Людовика пришлось столкнуться с цингой; то же касается и чумы, и лихорадок. Воображение народа весьма живо потрясло появление в начале Нового времени и распространение с буквально молниеносной быстротой «неаполитанской болезни», т.е. сифилиса. Ставший в конце XVII в. чем-то таким, что следовало скрывать, и поэтому лечившийся в большой тайне (до тех пор, пока современные антибиотики не сделали его безвредным), сифилис, когда он впервые появился в Европе, оказался настолько вирулентным, что ужас современников вполне легко объяснить. Он покрывал тела своих первых жертв гноящимися нарывами и опухолями и огромными, язвящимися ссадинами, превращая их в отвратительных монстров. Пожираемые этой болезнью, они никак не могли ее скрыть, что было довольно легко уже в XIX в. Завезенная из Италии в начале XVI в. солдатами Франциска I — и, как утверждает традиция, самим королем, — эта кара быстро распространилась по всей стране. К 1550-м гг. она попала в число заболеваний, наиболее тревоживших докторов, и «лечению этой чумы» посвящалась самая главная часть их трактатов по заразным болезням. Нет сомнений, что врачи быстро нашли от него лекарство в виде солей ртути, оказавшееся достаточно эффективным для того, чтобы Рабле уже мог шутить по его поводу, посвящая своего «Гаргантюа» друзьям, «достойным сифилитикам». Кое в чем раннее Новое время получило компенсацию. Проказа, которая в Средние века производила не меньшие опустошения, чем чума — и, кроме того, отягощала здоровое трудоспособное население бременем заботы о целой армии больных, умиравших медленно и требовавших изоляции в лепрозориях, — казалось, пошла на убыль. В XVI в. в Амьене оставили старый обычай требовать со всех новых бюргеров, поселившихся в городе, удостоверения, что «они пришли из добрых семей, рождены в законном браке и что ни отца их, ни мать не подозревали в заболевании проказой». Тем не менее подобная беспечность в этом вопросе оказалась ошибочной, и в 1574 г. было решено вернуться к прежней, более осторожной практике. Справедливость установилась и в том, что значительно реже стал встречаться туберкулез и, по всей вероятности, рак. Действительно, до нас доходят сведения о «легочных» заболеваниях, «плевритах», «астмах» и «туберкулезах», поражающих молодых и старых и часто бывавших фатальными. Но «болезни легких» и всяческие «стеснения в груди», которые проявлялись в кровохаркании и беспрерывном кашле, не были столь распространенными, как перечисленные выше. A fortiori, рак, еще одно трудно идентифицируемое заболевание, тоже стал упоминаться реже. Про алкоголизм в медицинских отчетах говорилось немного, так как крепкие напитки еще не стали достаточно популярными. На самом деле, даже для промывания ран спирт использовали нечасто, хотя в тогдашних условиях некоторые, оставленные без внимания, неизбежно приводили к смерти. Психические болезни следует рассматривать особо, так как с ними проблем еще больше. Все, чья речь отличалась от нормальной или выражала неортодоксальные идеи, рисковали, что их признают бесноватыми, обуянными дьяволом. Это уводит нас в сложный мир приверженцев сатаны, которые, кроме того, знали рецепты микстур и отваров, способных увлечь в искусственный рай. Эту форму расстройства нельзя считать только болезнью — невзирая на то что колдовство практиковалось весьма широко. Следовательно, единственными людьми, которых считали просто безумными, были «невинные», «бедные умалишенные», «утратившие разум», как их называли, бродившие по городам и весям и бормотавшим оскорбления в адрес всех, кто попадался им на пути. Вольные идти, куда им вздумается, и часто получавшие от сердобольных рубаху (так как эти юродивые простаки частенько разгуливали без одежды) или миску супа, они, без сомнения, соответствовали званию деревенских дурачков, которым до сих пор награждаются слабоумные. Но таких было, безусловно, меньше, чем теперь, когда алкоголь взял на себя заботу о том, чтобы пациенты в психиатрических учреждениях не переводились.
Francoise: Евгения пишет: Самой очевидной из них была золотуха, лучше всего известная благодаря чудотворному вмешательству французских королей, которые лечили ее прикосновением. Интересно, а такое лечение и правда срабатывало? Если да, то за счет чего? Веры в чудотворные возможности королей?
LS: Francoise Francoise пишет: Веры в чудотворные возможности королей? И плацебо может лечить. :)
Евгения: ЛЕКАРСТВА И ТЕРАПИЯ Этот краткий очерк распространенных болезней не дает ясного представления о том, в каком отчаянии пребывали те, кого постиг какой-то недуг, с которым они были бессильны бороться. Мы читаем, например, доброго парижского горожанина, которого поразил паралич языка, очень беспокоившегося о своей судьбе: «Каждый из моих друзей был так добр, что привел всех своих знакомых, которые были сведущи в этом недуге. Мне пускали кровь из-под языка, я принимал английские капли, я пробовал нюхательную соль, выжимку из змеиного порошка, настойку анисового семени и лимонного цвета, ранозаживляющие и многие прочие снадобья, которые каждый раз объявлялись предназначенными для лечения именно моего недуга. Но они вовсе не исцелили мой паралич, он только ухудшился». Нет сомнений, именно то, что это заболевание было менее распространено и известно, чем чума, и объясняет, что парижанин обращался ко всем подряд, обладающим врачебными навыками и нет; но по некоторым причинам это объяснение значимо лишь отчасти. За исцелением каждый, сообразно своим финансовым возможностям, мог обратиться к врачам или хирургам, которые распределялись по гильдиям и имели соответствующие дипломы, выданные университетами и теми же гильдиями. Но та медицина, которой учили в университетах, была наукой Гиппократа и Галена, возрожденной к жизни, и снова и снова применявшейся в отношении болезней, диагностированных уже согласно эмпирической традиции. Великие врачи-практики, следуя своей интуиции и опыту, терпеливо пробивали дорогу за пределы школьных познаний, чтобы там эмпирически совершенствовать свои собственные, новые методы. Таким был Амбруаз Парэ, который обратился к новому полю деятельности, «ран, причиненных аркебузами и другим огнестрельным оружием». Но на каждого врача или хирурга, способного делать выводы из собственных наблюдений, сколько приходилось тех, которые довольствовались применением заученных уроков и упрямо следовали Гиппократу! Более того, существовали еще и ученики Парацельса и немецких мистиков, которые в поисках тайны жизни погружались в смутные изыскания, подсказанные книгами заклинаний, в которых владычествовала алхимия. Их роль в развитии медицины была не слишком важна, несмотря на большой авторитет, которым они пользовались, особенно в крупных городах, таких как Париж или Страсбург. Главным фактором, определявшим тогдашнюю медицинскую практику, была неэффективность терапии. Даже для таких часто встречающихся болезней, как чума, лучшим лекарством оставалось поспешное бегство — настолько невразумительно звучали врачебные рекомендации. В результате считалось, что средства, которые предлагали различные народные традиции, включая бесчисленные заклинания, слова которых дошли до нас в ранних альманах и дневниках, ничем не уступают советам самых авторитетных врачей. Господин дю Фоссе, чей печальный казус мы уже приводили чуть выше, принимал все снадобья, присоветованные друзьями, и с одинаковым доверием испытывал их на себе одно за другим. Точно так же жители любого города, атакованного эпидемией, одновременно готовили смеси для окуривания, которые, безусловно, были эффективны (одна, например, состояла из шести фунтов серы, четырех фунтов сурьмы и т.д.) и прибегали к разным благочестивым мероприятиям, например, обходили трижды за одно воскресенье три приходские церкви, чтобы попасть на окропление святой водой. В области официально лицензированной медицины спектр доступных лекарств был чрезвычайно широк. Список профилактических и лечебных средств, рекомендованных в соответствующих трактатах против одной чумы, растягивался на десятки страниц. Кроме таких универсальных средств, как кровопускание и промывание желудка, которые должны были расправиться со всеми дурными жидкостями в человеческом теле, два метода лечения, судя по всему, доминировали: фармакология и лечение термальными водами. Фармацевтика опиралась на сочетания самых простых свойств веществ растительного и минерального происхождения; отсюда и бесчисленные вариации лекарств, предлагаемых против каждой конкретной болезни. Добавление еще нескольких листиков мяты или трех крупинок корицы создавало новое лекарство, которое увеличивало и так объемистый список уже существующих. Большинство медикаментов использовалось в форме жидкостей, в которых вымачивались или варились разные травы и порошки: уксус, к которому прибавляли руту, мяту, розмарин и лаванду, считался хорошей защитой от чумы; смесь молодого сидра и сиропа из розовых лепестков была хороша от чахотки, в то время как сидр с полынью должен был избавлять детей от глистов и помогать пищеварению их родителей. Некоторые искренне полагали, что доброе вино, «эта сентябрьская жидкость», — лучшее лекарство от всех болезней. Кроме подобных отваров, были таблетки, изготовлявшиеся из порошков: с чумой сражались при помощи таблеток из серы, «гадючьей пастилки», «диародона» из розовых лепестков и т. д. Ту же болезнь изгоняли при помощи окуриваний, которые заполняли зловонным дымом целые дома. Все такие средства состояли из «простых» веществ, чьи свойства были признаны еще в давние времена, и специй, доставленных из стран Индийского океана и Дальнего Востока через средиземноморских купцов. В XVII в. арсенал фармацевтов сильно обогатился благодаря открытиям миссионеров в странах Нового Света: так, хинин, «который исправно лечит третичную и четвертичную малярию», был впервые использован для медицинских целей в 1650-х гг., и вскоре его цена достигла умопомрачительной высоты. Это был значительный прогресс, хотя и целиком эмпирического характера. Несовершенства проверенных смесей из растительных и минеральных порошков пытались компенсировать воздействием горячих источников. Врачи и аптекари восхваляли их в чрезвычайно льстивых выражениях, что, наверное, удивит тех, кто считал, что мадам де Севинье была первооткрывателем в этой области. Задолго до нее — и во всех провинциях — находили и рекомендовали свои минеральные источники для лечения внушительного списка недугов: на границе Бургундии, близ Мулена, били ключи, «содержащие в некотором количестве купорос и серу», которые советовали страждущим от колик, паралича, недержания мочи, болей в желудке, желтухи и т. п. Энтузиазм по поводу действия минеральных вод был естественным следствием развития средневековых медицинских теорий, которые брали за основу конфликт между «жидкостями» и «гуморами» в человеческом теле. Но ренессансная Италия тоже помогла созданию моды на минеральные воды: из Амьена в 1560 г. и из Масона в 1606 г. сообщали об итальянцах, которые продают на рынках «минеральное масло, иначе называемое нафта», которое рекомендовалось для «холодных гуморов». Конечно, все эти новые медикаменты пользовались не большей популярностью, чем практики, рекомендованные народной традицией, иначе бы никто не стал их фиксировать с такой тщательностью в воспоминаниях. Без сомнения, то, что стояло на кону — сама жизнь, — оправдывало детальность и цветистость описаний подобного рода. Чтобы выжить после укуса змеи, надо смазывать пораженное место свежей петушиной кровью; чтобы предохранить детей от чесотки — купать их на Чистую пятницу; страдающим коликами — троекратно проходить через пламя от головни на первое воскресенье Пасхи. Это лишь несколько из многочисленных средств, основанных на эмпирической традиции с сильными магическими обертонами, где-то на грани религиозных практик, хотя их и рассматривали как суеверия некоторые современники, такие как Парэ и Монтень. Такие практики, связанные с почитанием природы и даже чистыми суевериями, действительно изобиловали. Вторая категория, с которой долгое время Церковь мирилась, была гораздо важнее, чем первая. В дополнение к манипуляциям, совершаемым по случаю христианских празднеств, как те, которые мы уже приводили, существовало множество молитв и заклинаний, призывавших на помощь святых или даже самого Христа и имевшихся в репертуаре у каждого. Эти тексты, порой написанные на латыни — а значит, наиболее вероятно, перьями клириков, — составляли целые медицинские компендиумы, которые всегда были под рукой у больных. Церковь не отвергала подобные тексты и практики до начала XVII в., и даже потом делала это с большой осторожностью, потому что молитвы произносились священниками для исцеления больных еще со времен ранней Церкви. Так как члены клира не возражали, то, по крайней мере в рамках католической Церкви, не было ни малейших препятствий к использованию экзорцизма с молитвой для изгнания болезни из человека, а порой и животного. В XVII в. участие представителей Церкви, кажется, даже стало условием проведения — а, следовательно, и успеха — подобных ритуалов. Таким образом, больному было доступно три метода лечения, которые мы различаем ради удобства анализа, но которые могли сочетаться или, по крайней мере, применяться последовательно или одновременно в отношении одного человека. Эти методы дополняли хирургические операции, которые проводил либо цирюльник, не имевший университетского диплома, но обладавший репутацией человека, сведущего достаточно, чтобы хотя бы пустить кровь больному, или мэтр-хирург, у которого дипломов было не меньше, чем у профессионального медика. Хирург занимался травмами, врожденными уродствами (удаление лишних пальцев и протезирование рук считалось основной работой Амбруаза Парэ) или разными явными деформациями тела (грыжи, раны, язвы, гангрены). Но хирург также был терапевтом, и его ручные навыки помогали завершить работу по исцелению там, где обычные медицинские средства потерпели неудачу. Поэтому и introduction ou Entree pour parvenir a la vraye cognoissance de la chirurgie» («Введение или вступление для [желающих] преуспеть в подлинном знании хирургии») того же Амбруаза Парэ было настоящим медицинским трактатом. Он не ограничивался рассмотрением хирургических техник, но писал о болезнях, свойствах веществ и «гуморов» тела. Но развитие и медицины и хирургии тормозилось из-за огромных пробелов в знании анатомии и физиологии, которые заполнялись, и постепенно, лишь в последующие столетия. Этим объясняется, почему столь искусный хирург как Парэ провел большую часть своей жизни в военных лагерях, где его услуги, естественно, ценились выше всего, оперируя раны, прижигая каленым железом или кипящим маслом, удаляя пули и осколки и ампутируя загноившиеся конечности. Неэффективность перечисленных методов особенно ощущалась во времена эпидемий. Чтобы противостоять заразе, даже самый крошечный город возводил, начиная с ХII-ХIII вв., особую линию обороны, стараясь преградить доступ тому, чему не могла противостоять медицина. В каждой общине был свой госпиталь, который позволял изолировать больных, по крайней мере, на ранних стадиях. В XVI в. Франция могла похвастаться более чем тысячей госпиталей (hotels-Dieu) и таким же количеством лепрозориев, хотя последние в это время все чаще переоборудовались под другие цели. Обычно обслуживаемые регулярными канониками, подобные медицинские учреждения удовлетворяли всем запросам на протяжении столетий, но экономическая революция XVI в. нанесла тяжелый удар по управлению этими заведениями, имевшему церковный характер. Многие оказались под угрозой исчезновения уже в начале следующего столетия: из-за отсутствия необходимых финансов они отказывались брать пациентов, и при Генрихе IV королевская комиссия занялась долгим разбирательством их положения. А через несколько лет Винсену де Поль пришлось увеличить число учреждений. Эти госпитали были настоящим домом для больных, а также для престарелых и нищих. Но в дополнение к ним городские общины имели в запасе впечатляющий набор мер, которые неизменно использовались, как только возникала угроза эпидемии. Часто это были довольно суровые меры, так как подразумевали эвакуацию всех жителей из домов, где произошло заражение, выселение нищих и подозрительных, уничтожение бродячих животных, закрытие рынков и судов, запрет на любую уличную деятельность (например, мощение улиц), помещение всех заболевших в карантин за пределами города и принуждение излечимых больных носить особую одежду, заметную издалека. Эти изоляционные мероприятия неизбежно оказывались неэффективными: госпитали быстро заполнялись больными и сами становились главным очагом инфекции и способствовали ее распространению — тем более что обычно они располагались в самом центре старого города. Другие карантинные меры, применяемые городами друг против друга, когда зараженный отсекался от остальных и, например, товары для него оставляли на несколько дней где-нибудь на открытом месте за пределами стен, — тоже не приводили к особым успехам.
Евгения: «НАСЕЛЕННОСТЬ» (PEUPLADE): ЭЛЕМЕНТЫ ДЕМОГРАФИИ Безусловно, наш краткий обзор необходимо завершить рассмотрением демографического развития. Общая численность населения, коэффициенты рождаемости, смертности и фертильности разных групп — все эти факторы помогают пролить свет как на общие свойства экономики любого общества, так и на присущие ему концепции и идеи. А понятие перенаселенности при всей его относительной точности, старо, как само человечество, и во многом определяет фундаментальные схемы человеческого поведения. К сожалению, нет ничего, что было бы трудней получить, как эти цифры по любой эпохе до XVII в., когда, по крайней мере, в Западной Европе ученые начали проводить систематические подсчеты. Некоторые цифры все же доступны: изобретательность и терпение таких историков, как Лот, Губер и Мёвре, работавших в рамках одного региона или группы городов, позволили им сделать некоторые интересные выводы из самых фрагментарных данных. В основном они опирались на фискальные отчеты, которые, увы, сложнее всего интерпретировать. <...> Поголовный подсчет населения не входил в число концепций того времени. В лучшем случае, в сеньориальном кадастре земель значились крестьяне, несшие повинности, но все другие жители деревни игнорировались. По той же причине в фискальных отчетах городов или бальяжей мы видим лишь списки домовладений. Однако это все, что мы имеем. Не только во Франции, но на целых континентах, таких как Азия или Европа, демографических вопросов даже не возникало. Хватало нескольких простых классификаций: когда в крупных портах западного Средиземноморья встречали чернокожих или желтокожих людей, их нарекали, согласно библейской традиции, сыновьями Сима, Хама или Иафета. В демографическом смысле в XVI в. такое понятие, как «человечество», просто отсутствовало. Соседние континенты довольствовались смутными и отрывочными знаниями друг о друге, и так продолжалось до конца XVII в., когда с разной степенью успеха были предприняты первые попытки оценки «населенного мира». <...> В результате кропотливой работы исследователей у нас есть несколько приблизительных демографических оценок. Бродель провел такое исследование по всему Средиземноморскому региону, Рупнель — по Дижону, анализируя домовладения, квартал за кварталом, а Губер терпеливо обрабатывал данные по Бовэзи. Все их расчеты указывают на то, что во Франции в конце XVI в. было 16 миллионов жителей, т. е. плотность населения, на самом деле, была высока, если вспомнить о низкой урожайности культивируемой земли, которая занимала гораздо меньшую площадь, чем в XVIII и XIX вв. Итак, Франция была очень густонаселенной страной, несмотря на безлюдные области, особенно в Центральном горном массиве. Однако едва ли будет возможно получить какие-либо другие цифры, кроме этих оценок общей численности. Помимо них, мы можем лишь сравнивать дедуктивные выводы, сделанные на основе общих представлений об условиях питания и состоянии здоровья, которые мы только что рассмотрели, с более надежной статистикой по последующему периоду, основывающейся на тех же самых демографических показателях. Итак, первая характерная черта: следствием высокой смертности, которая, как всегда, касалась в первую очередь самых слабых, то есть детей, в раннее Новое время была очень низкая средняя продолжительность жизни. Сколько приблизительно лет? Может быть, двадцать. Человеческая жизнь ужасно коротка, говорил Паскаль, который считал ее, начиная с разумного возраста. Этим объяснялись и ранние браки, и то, как много в любом городе находилось женщин, овдовевших уже в пятнадцать лет или раньше. Равным образом, это объясняет авторитет «бородачей», которыми мужчины становились уже в сорок лет, когда физическое состояние позволяло выдержать любые испытания, и почет, окружавший стариков в обществе, где люди так часто умирали молодыми. Очевидно, что это всего лишь обобщения, которые нельзя сравнивать с точной статистикой по среднему возрасту вступления в первый брак, — цифрой, которую сегодня можно вывести из официальных записей регистрации. Для компенсации высокой смертности рождаемость должна была быть велика, даже хотя дети казались бременем, по крайней мере в городах. В середине XVI в. в Париже озаботились числом абортов, растущим несмотря на жестокие меры, обычно — смертной казнью для женщин и девушек, которые «скрыли беременность» и «убили плод чрева». Однако главной чертой тогдашней демографии был ее изменчивый, судорожный характер. Эпидемии, или, a fortiori, серии эпидемий, прорежали области и города, и население сокращалось на четверть, а иногда и на половину. Тем не менее потери быстро восполнялись, благодаря переселению в обезлюдевший район новых жителей из соседних провинций или скачком рождаемости. Таким образом, волны смертей и новых жизней заставляли доступные данные резко колебаться*. *Примеры таких флюктуации в Дижоне, который исследовал Рупнель: в 1572 г.— 3198 дворов; 1580-й—3591; 1602-й—3029; 1626-й—3984; 1653-й—4007. Религиозный пыл добавлял свой вклад в эту нестабильность: в этом убеждает один взгляд на религиозных беженцев в Женеву в 1549-1560 гг. Итак, о стабильной демографической ситуации нельзя говорить. Наконец, кажется совершенно очевидным, что подобная переменчивость вела к появлению некоторого презрения к жизни. Внезапные флуктуации затрагивали все возрастные категории, а перемещения с места на место и высокий уровень рождаемости означали, что отдельный индивидуум так не ценился, как в XX в., когда — за исключением военного времени — творятся настоящие чудеса ради того, чтобы спасти или продлить одну человеческую жизнь. И готовность, с которой во всех классах того общества шли на убийство, доказывает это сильнее всего.
Евгения: Из того же Мандру. ГЛАВА 3 УМ: ОЩУЩЕНИЯ, ЧУВСТВА, ЭМОЦИИ, СТРАСТИ <...> Исследование «пяти естественных чувств» не обойдется и без сюрпризов, особенно если мы станем сравнивать их с чувствами XX в. Развитие и использование различных органов чувств были совершенно иными. Порядок их важности был совсем другим, и доминирующее сейчас зрение стояло на третьем месте, далеко позади слуха и осязания. Глаз, который организует, классифицирует и упорядочивает, не был самым любимым органом эпохи, которая предпочитала слушать, невзирая на все вызывающие беспокойство неточности восприятия, которые влекло за собой подобное предпочтение*. Конечно, сами органы чувств были такими же, как и у нас, и даже, весьма возможно, острей и натренированней в эту эпоху непрекращающегося насилия, когда требовалась постоянная бдительность и путешественник никогда не переходил через лес или болото, не забравшись раз или два на дерево, чтобы осмотреть окрестности и убедиться, что поблизости не рыщет банда разбойников. Однако именно слух, а не зрение стимулировал воображение, и осязание было точно так же бесконечно более важным, чем обзор. *Еще в XVIII в. зрение считалось маловажным. Дидро писал в «Письме о глухонемых»: «Я нахожу, что из всех органов чувств глаз является наиболее поверхностным». ПЕРВЕНСТВО СЛУХА И ОСЯЗАНИЯ В отношении этой базовой характеристики Новое время продолжало следовать средневековой цивилизации, как это ни парадоксально, если учитывать возросшую популярность чтения, явным признаком которой было увеличение числа печатаемых книг. Однако основная информация по-прежнему передавалась при помощи устного слова: даже великие этого мира больше слушали, чем читали. Их окружали советники, которые говорили с ними, обучали их устно и читали им вслух. Во дворцах на советах по управлению эти помощники королей и принцев нередко вполне естественным образом величались «аудиторами», а в скромном сельском жилище долгими вечерами именно рассказывание историй продолжало снабжать пищей ум и вдохновлять воображение. Более того, даже самые исступленные читатели, гуманисты, читали вслух сами себе — и таким образом, слушали текст, который был у них перед глазами. Первая причина того, что предпочтение отдавалось слуху, — религиозная: именно Слово Божье обладало верховным авторитетом для Церкви. Вера сама по себе — дело слуха. Пророки за столетия до Христа возглашали: «Услышьте!», «Они не слышат!», «Они не услышат!». Господь проявлял себя через Слово, которое он сделал слышимым для всех людей, что так блистательно выразил Лютер в своем «Комментарии на Послание к евреям»: «Если спросят христианина, каким действием он заслужил это звание, "христианин", ему не нужно отвечать иначе, кроме как: слушанием Слова Божьего, то есть, Верой» А позже он добавляет: Ideo solae aures sunt organa Christiani homines, quia поп ex ullius membri operibus, sed de fide justiftcatur, et Christianus judicatur. «Ибо одни уши — органы христианина... Благодаря этому они наделены особым достоинством». Но не менее в дополнение к этому, если так можно выразиться, доктринальному предпочтению важен тот факт, что уши изначально чувствительней других органов чувств — по крайней мере, если судить по поэтам, которые все были людьми слуха, а не взгляда. Журчание ручейка и птичье пенье постоянно упоминаются в произведениях Маро и Ронсара. Малые песни Маро, в которых много щеглов, сорок, коноплянок, воспевают не красоты их оперения, а их веселый щебет, гомон коноплянок и трескотню сорок и «ужасные рыки и крики диких зверей» в глубине леса. <...> Ронсар восхваляет море и его обитателей, но не одаряет их привлекательной формой или цветом. Именно звук приходит ему на ум в присутствии морских созданий: Et par les palais humides Hucha les soeurs nereides Qui ronflaient au bruit des flots. (И во влажных дворцах Я кличу сестер-нереид, Что отзываются на шум кораблей.) Когда он хочет воспеть Короля или свою покровительницу, то не на ходит ничего лучше, как сослаться на слух. Например: Notre Roi Duquel la divine oreille Humera cette merveille. (Наш Король, Чье божественное ухо Будет втягивать это чудо.) А в другом месте: II faut quej'aille tanter L'aureille de Marguerite Et dans son palais chanter. (Мне нужно попасть В ухо Маргариты И петь в этом дворце.) Это приводит нас к вокальной и инструментальной музыке. У Ронсара мы находим арфу, лиру и лютню, которые возникают снова и снова, а также флейту и трубы. Чаще, чем простой шум или гром, воспевалась музыка, и ценилась всеми, ибо, как сказал сам Ронсар в предисловии к собранию своих песен, она возвышает все благородные души: если «о, мой Государь, кто-то, слыша нежную гармонию инструментов или сладость естественного голоса, не наслаждается ими, не трогается ими и не дрожит с головы до ног при их звуках, приведенный в восторг, — это верный знак того, что его душа искажена, порочна и развращена, и всем следует его остерегаться». Музыка ценилась настолько высоко, что такой человек, как Кардан, держал в числе своих слуг двух юных музыкантов, чьей единственной обязанностью было играть для него. Музыка всех гармонизировала, привносила порядок в чувства и тревоги. Сдержанная, регулярная, упорядоченная в своей последовательности и в своем выражении чередующихся настроений, музыкальная пьеса, безусловно, была для людей чем-то утешающим, чем-то, чего им не хватало. Как сказал Санчо Панса герцогине, которая была взволнована, услышав отдаленные звуки оркестра в лесу: «Там, где музыка, госпожа, вреда быть не может». «Musica me juvat»*, говорил Кардан, и это было настоящим девизом той эпохи, столь очарованной искусством. *Одновременно: «Музыка меня веселит» и «Музыка меня спасает» (лат.). — Прим. перев. Осязание шло сразу за слухом, и снова, возможно, по религиозной причине, так как существовала такая вещь, как священное прикосновение — святого, который исцеляет больного наложением на него рук. Поэты постоянно касались и чувствовали — а также лизали, «жадно» (goulument), если использовать слова, которые срывались с их перьев. И снова это может продемонстрировать Ронсар: Que de coral, que de lys, que de roses... Tastayje lors entre deux maniments... (И кораллы, и лилии, и розы... Я ощущаю между двумя прикосновениями...) <...> По крайней мере до XVIII в. осязание оставалось одним из главных органов чувств. Им проверялось и подтверждалось то, к чему зрение только привлекало чье-то внимание. Оно удостоверяло восприятие, придавало солидности впечатлению, которое дали другие органы чувств, не столь надежные. Есть и другие подтверждения подчиненной роли, которую играло зрение в жизни «нового» человека, первым инстинктом которого было слушать. Достаточно вспомнить трагедию оглохшего Ронсара.
Евгения: ВТОРИЧНАЯ РОЛЬ ЗРЕНИЯ Без сомнения, данная эпоха имела своих живописцев, так же как музыкантов, и даже искусных рисовальщиков, вспомнить хотя бы Леонардо да Винчи. Однако такие люди, как да Винчи, Дюрер, Гольбейн и прочие, были все-таки исключением. Безусловно, современники этих гениев визуальных искусств не привыкли рассматривать, изображать или описывать некие образы. Эразм не рисовал и даже не оставлял каракулей на полях своих рукописей. И Маргарита Наваррская, и Брантом, оба занимали весьма удобное положение для наблюдения за великими людьми своей эпохи, но они их не описывали: мы не найдем ни одного живого изображения в их рассказах об императорах, королях или папах. Даже Рабле оживлял своих персонажей через их речь, и во время бури говорит не автор, а брат Жан, на фоне рокота ветра, скрипа снастей и грохота обрушивающейся мачты. Тем не менее, к ярким краскам и контрастным цветам «новый» человек был достаточно чуток. Виды цветов, которые упоминали поэты, немногочисленны, но хорошо различимы: розы, лилии, гвоздики (которые почти всегда были красными) и, реже, фиалки. Ливреи, которые носили сержанты по праздникам, обычно делались из тканей ярких цветов, которые бросались в глаза и имели символическое значение, нам плохо известное. Тот факт, что до сих пор никто не исследовал эти цвета и их поэтическое использование, означает, что нам нужно быть осторожней в своих кратких замечаниях о палитре различных поэтов. У Ронсара, кроме уже упомянутых цветов флористических, мы находим цвета слоновой кости, киновари и кармина, причем последний не является разновидностью красного, а служит своего рода указателем на превосходную степень и прилагается как к синему, так и к коричневому. В «Оливе» дю Белле встречается полдюжины базовых цветов — в изобилии золотой, черный и белый (с вариантами: белесый и т.п.) и красный, со свитой из киноварного, кораллового и ярко-рубинового — тогда как синий и фиолетовый и все их оттенки вовсе не упоминаются. С другой стороны, дю Белле использует широкий спектр драгоценных камней для обозначения околоцветовых образов: у стройной ножки есть «пять драгоценностей», т.е. ногтей; губки — это кораллы, зубы — хорошо пригнанные жемчужины, чистые или хрустальные, шея — порфир; яркие изумруды, чистые рубины, жемчужины и сапфиры довершают его ассортимент. Ресурсы Добинье больше и включают в себя малиновый цвет. Такие новшества, как «черные лужи» и полевые цветы, ноготки и аквилегии, включаются в поэтическую палитру уже в конца века. Есть ли связь между обогащением этой палитры и теми усилиями, которые бесспорно предпринимались в конце этого века и весь следующий, чтобы лучше видеть? Нет сомнений, что эти улучшения были, хотя и скромные: в окна начали вставлять прозрачные стекла, своего рода очки для слабых глаз, и освещать комнаты стали лучше, а и то и другое служило одной цели. Наряду с этими улучшениями, которые в первую очередь касались богатых и были элементом роскоши и комфорта, сюда можно включить оптические приборы и линзы, благодаря которым возникла возможность наблюдать небо и микромир. Телескоп Галилея и первые микроскопы были инструментами научного прогресса, но с ними появилось и новое видение, более тренированное и дальнозоркое. Они знаменуют начало стимуляции зрения, которая очевидным образом была тесно связана со взлетом науки Нового времени*. *Сошлемся на замечательные слова Пьера Франкастеля по поводу этой же идеи, выраженной Люсьеном Февром: «...Конечно, человек тогда не открыл для себя зрение, он просто придал ему большее значение... Зрение — интеллектуальное чувство, говорит Люсьен Февр. И чувство в целом абстрактное» (Annales Е. S. С, Janvier 1964, р. 6-7). Если сегодня обоняние и вкус считаются маловажными, то люди XVI в. отличались повышенной чуткостью к запахам и ароматам, а также к вкусу сладкого. Слова «сладость», «сладости» постоянно использовались поэтами, как и «сахар», и «мед», и порождали бесконечное число метафор. Для Ронсара, например, поцелуй не был контактом, он был связан не с прикосновением, а с запахом: Quand de ta levre a demi close Je sens ton haleine de rose... (Я ощущаю дуновение роз На твоих полуприкрытых устах...) В другой раз, обращаясь к Кассандре, он пишет: Nymphe aux beaux yeux Qui souffle de ta bouche Une Arabie a qui pres en approuche Pour deraciner mon esmoy Cent mille baisers donne moy. (Прекрасноглазая нимфа, Что из своих уст выдыхает Аравии такой близкий [аромат], Чтобы унять мое смятение, Дай мне сто тысяч поцелуев.) Для человека Нового времени запах был чем-то позитивным, скорее причиной трансформации, чем ее следствием, так как «гуморы» (humeurs) и «ветры» играли точно столь же важную роль, как у людей, в растительном и животном царстве. Однако ни вкус, ни запах не породили художественных форм, по крайней мере, до Брилла-Саварена*, и возникает вопрос: ни этим ли объясняется их более низкий статус? Поэты ссылались на них в первую очередь, но молчание обычных людей озадачивает историков, пытающихся воссоздать мир чувств и их значения в разные эпохи. Как объяснить, что дневники ничего не говорят по поводу столь будничных явлений? *Jean Brillat-Savarin, юрист, политик и кулинар, автор «Физиологии вкуса» (1825).— Прим. перев. Как бы то ни было, мысль в XVI в. жила, погруженная в более богатую атмосферу, чем наша: запах и вкус, приносящие самые яркие из всех чувств, тогда были более развиты. И они вместе со слухом ложились на чашу весов эмоционального восприятия, перевешивая тем самым рациональное. Неудивительно, что спустя значительное время стало считаться, что именно чувства, наряду со всем воображаемым миром, который ими питался, приводят к ошибкам и заблуждениям. Но Мальбранш еще полагал, что они были даны нам ради сохранения тела, как орудия наших инстинктов, а «не для познания истины».
Стелла: Женя, большое спасибо-очень познавательно. Но вот то, что касается живописи и восприятия цвета -не могу принять. Потому что живопись Возрождения опровергает это заключение. И скульптура тоже.
Евгения: ...Итак, люди того времени жили ближе к природе, с которой они соприкасались, которую слушали и которой непосредственно упивались, но на впечатления, которые они получали от внешнего мира, они отвечали насилием. Ибо эти хорошо настроенные, проворные органы чувств сочетались с резкими и спонтанными реакциями. Людей бросали из крайности в крайность их собственные порывы, а также неопределенность, порожденная самой неточностью их знания об окружающем мире, который казался враждебным во многих своих проявлениях. Такие простые и естественные контрасты, как день и ночь, холодное и горячее, вызывали эмоции, нагруженные сверхъестественной символикой, с антропоморфными или оккультными объяснениями, которые в свою очередь служили лишь для того, чтобы усиливать непосредственные реакции, порожденные чувствами. И к этой преимущественной аффективности органов чувств добавлялось искаженное ведение мира, следствие повышенной чувствительности, всегда готовой погрузиться в бездонные глубины воображаемого. КОНТРАСТЫ И РЕАКЦИИ НАСИЛИЯ Многие столетия ночь страшила сама по себе. Темнота была царством страха повсюду, в городе и в деревне, даже в Париже, где число ночных патрулей было больше, чем в любом другом месте. Город, с погашенными огнями, пугливо сжимался во мраке, пока вновь не открывали ворота: шайка озорной молодежи легко заставляла выть от ужаса целый квартал; одинокие женщины могли кричать сколько угодно, никто из соседей не выходил им на помощь; дети наяву видели в ночном мраке тех самых оборотней, о которых слышали в сказках. И молодые, и старые — все жаждали возвращения дневного светила, несущего освобождение от жутких опасностей, «которые бродят во мраке». Ужас царил и в деревне, где ночь была столь же враждебна, что живописно изображает Ракан (Racan): Les coqs ne chantent point, j'entends aucun bruit... Maints fantomes hideux couvert de corps sans corps, Visite en liberte la demeure des morts. Je saute a bas du lit et ne vois rien paraitre Que l'ombre de la nuit dont la noire paleur Peint les champs et les pres d'une meme couleur Et cette obscurite qui tout le monde enserre... (Петухи не поют, я слышу каждый звук... Сонмы жутких призраков с бесплотным телом Свободно являются в жилище своей жертвы. Я спрыгиваю с кровати и не вижу ничего, Кроме тени ночи, чья черная бледность Окрашивает поля и луга одним цветом И этим мраком, которым покрыт весь мир...) Ночь была царством тьмы — и, соответственно, призраков и приверженцев сатаны: духи зла здесь дома, точно так же, как ободряющий свет был вотчиной Доброго Бога. <...> Свет, который пронизывал мрак и вызволял предметы из-под его власти, ясно очерчивал формы и лица, был тем самым светом, который столь многие живописцы, от Рембрандта до де Латура, восхищаясь контрастами света и тени, любили изображать. Контраст дня и ночи был самым важным из тех, что неотступно преследовали воспаленное воображение людей того времени, так как в нем и коренилось все их невежество. Любые необъяснимые феномены — комета, затмение, причудливое животное — немедленно становились проявлением дьявола, знаком беды, от которой нет спасения. Ученый Кардан, который часто болел, однажды утром проснулся и увидел, как солнце светит через прорехи в ставнях, а в его лучах пляшут пылинки. В панике он бросился бежать из дому в одной ночной рубашке, решив, что видел чудовище, которое сейчас отгрызет ему голову. <...> Следовательно, мы должны отнести к эмоциональному весь этот мир (который сейчас называется миром сверхъестественного) с его демонами и разными другими причудливыми жителями; мир, кишащий рогатыми бесами с проколотыми козлиными ушами, что скачут на волосатых ногах, размахивая крюками; царство, где воют оборотни, являющиеся одновременно в разных местах — в одном как зверь, а в другом как человек, иногда в третьем — как дьяволы, но всюду ужасные и опасные. Как раз такие, каких изображали художники и скульпторы времен Иеронима Босха и Брейгеля-старшего. Этот воображаемый мир просачивался всюду, обладая чрезвычайной силой присутствия. Он вызывал кошмары, сам будучи порождением страшного сна, и, несомненно, казался более явным, чем образы небесного рая или даже самой земли, которую каждый мог мирно и спокойно исследовать при свете дня. Чувствительность, чрезмерно обострившаяся в результате непрестанной чехарды ежедневных контрастов, часто проявлялась в пристрастии ко всевозможным зрелищам и событиям, сопряженным со смертью. И здесь снова от этого совсем недавнего времени нас отделяет целая пропасть, так как мы сочтем подобное коллективное смакование публичных пыток и казней крайне жестоким. Игра со смертью не была чем-то чрезвычайным, и если турнир или поединок оканчивался гибелью, повода для скорби не возникало. Подобные события лишь вскользь освещаются в дневнике «Парижского горожанина» (за 1515 г.): «В понедельник 14 февраля перед Турнельским дворцом начался турнир. Было много славных схваток, и одного дворянина убили ударом копья». Век спустя Монсони пересекает Голландию и весьма восхищается домами, лугами и деревьями, которые видит, и прибавляет: «а также вдоль дорог стоит множество прекрасных виселиц». Такое жутковатое восхищение еще ничего не значит; более значимы были толпы, собиравшиеся поглазеть на пытки или хорошо поставленную казнь. В 1571 г. в Провэне палач-дебютант напортачил с простым обезглавливанием и сначала встретился лицом к лицу со своей жертвой, а потом и с толпой обиженных зрителей. В Метце в 1500 г. три тысячи человек скопилось на льду озера посреди зимы, чтобы созерцать утопление двух женщин, которые забили некоего парня до смерти палкой. В 1510 г. Филип де Виньёль упоминает, как все его земляки собрались посмотреть на казнь фальшивомонетчика, которого варили заживо в котле кипящего масла. Присутствовал весь город, и народу было так много, что на площади «никто не мог и ногой переступить». Бедолагу кинули в котел, полный масла, головой вперед. <...> В подобные моменты жестокость граничила с полной бесчувственностью: в таком эмоциональном отношении к смерти как зрелищу мы снова видим, как низко ценилась жизнь человека, что уже нам встречалось в главе о болезнях. Но естественная смерть или казнь были крайностями. Люди XVI-XVII вв. были менее агрессивны в своем любопытстве к внешнему миру, к непроницаемой для их взгляда природе, которую все-таки можно было как-то толковать, чем в отношении к своим товарищам, другим людям: когда какой-либо спор достигал большого накала, в ход с легкостью пускали кулаки. В Лаоне в 1611 г. жителям предместий и деревень было запрещено носить аркебузы от заката до рассвета, «дабы помешать жителям впредь убивать друг друга в мелочных ссорах»! Что это, проявление крестьянской дикости? Но законоведы, даже члены Парламента, высшего судебного органа всей страны, не стеснялись распускать руки. Даже хотя огнестрельное оружие не использовалось, они могли прибегнуть к своим кулакам прямо на заседании, чтобы ответить на запальчивую фразу или уладить спор, как о юридическом прецеденте, так и о разделе «чаевых». ЭМОЦИИ И СТРАСТИ За такой вспыльчивостью, столь несдержанной тягой к насилию мы видим людей чрезвычайно эмоциональных. Возрожденная классическая образованность не смогла навязать античную терминологию и классификацию пороков и добродетелей. «Страсть» не была синонимом «порока», так как эти «мощные эмоции» души по большей части происходили от тех же механических явлений, которые могли вызвать и великие душевные порывы. Мудрый и счастливый человек «обращал на доброе дело» свои страсти и использовал их с полезной целью, так как, в конечном счете, избавиться от них он не мог. Чтобы избежать страстей, ему надо было стать Богом или безжизненной статуей. И то и другое было слишком волюнтаристично и механистично, так что избавиться от их хватки человек мог лишь силой воли. Однако силы воли требовалось еще больше, чем кажется, потому что страсти развивались в тесной связке и соразмерно эмоциям. Ненависть к соседу легко приводила к попытке его хорошенько отдубасить или, если социальный статус требовал сдержанности, заплатить другим за кулачную месть или же попросить сделать это собственных детей. В1646 г. консул Ле Пюи повздорил со сборщиком налогов того же города по поводу муниципальных выборов: сперва они обменялись ругательствами —«дурак, невежа», «щенок»; затем сборщик налогов послал за своими сыновьями и обратился к ним следующим образом: «Я воспитал псов, которые лают, но не кусают. Я лишу вас наследства, если вы не убьете Руайе». Его наследники исполнили его волю. Если подобные импульсы не подавлять, то любые страсти становятся неуправляемыми во всех областях эмоциональной жизни, но особенно в сфере любви. Конфликт любви и долга приводил к жутким последствиям задолго до того, как Расин и Корнель столь несравненно их живописали. Пьер де Летуаль скорбел о «глупых страстях молодых дам», которые доводили до того, что они чахли и умирали. «Мадмуазель Мари де Байлон, моя племянница, которой было примерно 20 лет, умерла в этом городе Париже, в доме месье X, куда она была помещена, чтобы не дать ей выйти замуж за господина, вскружившего ей голову настолько, что она нашла способ с ним встретиться и поговорить, и умерла через 24 часа после того». Обычное решение подобных романов, нарушающих социальные нормы, но бывшее, кроме прочего, предпочтительней смерти, — похищение с поспешной свадьбой где-нибудь на пути. Все было хорошо и приятно, если юная вдова — или одинокая девушка — была согласна и сама в этом участвовала; тогда все дело становилось чем-то вроде музыкальной комедии. Но гораздо более удивительно было видеть, как девушек увозили против их воли, а они сражались с похитителями зубами и ногтями. <...> Другой, столь же буйной страстью, тоже связанной с безумной и односторонней любовью, была ревность, и ее жертвами становились многие. «Преступления страсти» (crime passionnel) были широко распространены, хотя из-за них не поднимали такой шумихи, как сейчас (первые газеты, появившиеся в начале XVII в., больше внимания уделяли политическим делам). Безусловно, за них наказывали гораздо суровей, чем сегодня, когда в расчет берется столь много смягчающих обстоятельств, но и такие меры не были очень эффективны. <...> Встретим ли мы похожие крайности в других сферах жизни? Конечно, если термин «религиозная страсть» приложим к лигерам и протестантам, участникам гражданских войн конца XVI в. Все связанное с понятием дворянской чести или тот пыл, с которым старая аристократия защищала свое пошатнувшееся положение, подходят под ту же категорию. Но не будем каталогизировать все распространенные тогда страсти — честь, любовь, дружба и так далее; в любом случае, достаточно полный список можно найти в катренах Фибрака, чьи высокопарные, наставительные вирши воспроизводились во множестве дневников под заголовком «Советы моим детям». Взяв любовные страсти, лучшее из возможного по многим критериям, мы описали это общее состояние преувеличенной страстности и получили еще одно доказательство преобладания в раннее Новое время эмоционального над рациональным.
Francoise: Евгения, спасибо за интересную информацию, особенно про зрение, слух и осязание! Мне кажется, в каждую эпоху какое-то из чувств - ведущее, а какое-то - менее важное.
Евгения: Глава 4 "УМ: МЕНТАЛЬНОЕ ОСНАЩЕНИЕ И ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЕ УСТАНОВКИ" начинается с определения: "Прошло 20 лет, как Люсьен Февр в своей книге "Rabelais et le probleme de l'incroyance" («Рабле и проблема неверия») предложил термин «ментальное оснащение» (outillage mentale), и с тех пор он стал частью общего наследия историков. Этот термин обозначает базовый психологический инструментарий, который историк должен восстановить для каждой эпохи и каждой цивилизации, прежде чем пытаться понять их усилия по концептуализации, коллективные мыслительные процессы и движения идей. Немыслимо изучать архитектуру или искусство ковроткачества в некий отдаленный период без того, чтобы сначала описать технологии, которыми располагали тогдашние ремесленники; точно так же и мы должны реконструировать ментальные ресурсы, доступные как профессиональным интеллектуалам, так и простым людям для анализа, описания и объяснения мира, людей и Бога. В первую очередь это включает в себя реконструкцию словаря и его употребления, изучение языка, переносчика мыслей и чувств; равным образом, это подразумевает и реконструкцию представления о природной среде — такой, какой она виделась тогдашнему человеку." Далее автор начинает разбирать отдельные компоненты ментального оснащения: УСТНЫЙ И ПИСЬМЕННЫЙ ЯЗЫКИ В своем «Рабле» Февр показывает, что французы XVI в., с их порывистым синтаксисом и словарем, в котором отсутствовали абстрактные философские понятия, просто не обладали лингвистическим инструментом, необходимым для формулировки самой идеи неверия. <...> В наш период лингвистические вопросы отличались исключительной сложностью и запутанностью. Французы XVI в. имели в своем распоряжении не один, а четыре языка — изобилие, бывшее не столько признаком речевого богатства, сколько результатом массовой порчи. Порой это страшно мешало, и люди терялись в путанице конкурирующих наречий и различных неологизмов в каждом из них. На самом деле, помеха была двойной, так как существовало два разработанных языка, латинский и литературный французский, и в то же время две группы диалектов, одна на севере, а другая на юге страны. Латынь клириков и ученых, невзирая на удобство ее использования в международном общении, отступала по мере того, как европейские нации укрепляли и кодифицировали свои местные языки. Уже Брюно проницательно заметил, что стремление гуманистов развивать именно цицероновскую, отточенную латынь привело к ее застыванию в «классической» форме и обращению в мертвый язык. Таким образом живые ее разновидности, используемые Церковью, врачами и другими учеными, были отсечены от источника обновления, а с другой стороны, косвенно обречены на вымирание самим развитием просторечия. Эта тенденция не прерывалась все время от Амбруаза Парэ до Декарта, и, несмотря на протесты — первыми выступил Факультет медицины, а вторыми коллеги-ученые,— латынь оставили ради языка «прекрасной Франции». Только католическая церковь и Университет, ее составная часть, упрямо хранили верность латыни, частично в ответ на действия протестантов, которые добивались того, чтобы в каждой части света Слово было доступно всем верующим, и без устали переводили Библию; первым из них был, как знает каждый, сам Лютер. В повседневной речи местные диалекты сменили вульгарную латынь уже в раннем Средневековье. В начале Нового времени диалекты «oil» и «ос» продолжали расходиться, так как в низшие классы, особенно среди крестьян, литературный язык мог проникнуть лишь посредством печатного слова. Эти диалекты были чрезвычайно конкретными, даже больше, чем французский язык, если такое было возможно, и являлись практически двумя профессиональными жаргонами людей земли, тех, кому не было нужно ничего, кроме образных обозначений для своих инструментов и плодов природы. Однако определенного прогресса литературный французский все же достиг, в результате целой серии мер. Сюда включается публикация «Defence et illustration», королевского ордонанса Франциска I, который предписывал использовать литературный язык в судах и для кодификации деятельности королевских чиновников, и особенно — развитие самого книгопечатания. Публикации сочинений, написанных по-французски, и переводы неизбежно приводили к особым исследованиям, направленным на систематизацию произношения и синтаксиса. Шероховатости разговорного языка сглаживались — очень медленно, так как процесс фиксации литературного языка растянулся до XIX в. — системой правил, принятых типографами и редакторами, часто по их же инициативе (особенно Жофруа Тори и Робера Этьена), а затем уже в следующем веке, во время Малерба, перешедших в руки Менажа, Вожла и — едва ее учредили — Французской академии. «Против вопиющих ошибок, совершаемых в провинции или среди простонародья Парижа» и «Примечания» Вожла кодифицировали «правильное» словоупотребление (как в судах и у достойных авторов) и литературный язык. Больше не было причин завидовать латыни, и в 1648 г. французский сменил ее в качестве языка дипломатии. Этот язык теперь распространялся со скоростью грамотности, самой по себе инструмента коммуникации и самообразования. В этом не может быть никаких сомнений: люди Нового времени с жадностью поглощали печатное слово, которое открывало им новые мысли и новые миры. Начиная с XV в. они учились распознавать и читать быстро стандартизирующийся шрифт, сменивший рукописный почерк. Даже в скромном жилище ремесленника — как и в домах образованных людей — рядом с кухонным шкафом или каминной полкой в гостиной было выделено место для «Священного Писания», «Четырех сыновей Эмона», «Ожье-Датчанина», «Пастушьего календаря», «Золотой легенды» и «Романа о Розе». К сожалению, сложно определить, где проходили границы умения читать, хотя это опять-таки необходимо для того, чтобы различать город и деревню. Уже в XV в. такие города, как Руан, имели свои муниципальные библиотеки, где книги предоставлялись в распоряжение жителей. Когда эшевены вступали в должность, они давали клятву, что не станут их присваивать, а в 1619 г. книги по-прежнему были прикованы цепью к столам для чтения. () По нотариальным копиям завещаний мы видим, что частные библиотеки имелись у купцов и юристов, врачей и ремесленников и что часто они были хорошо укомплектованы. Но за пределами городов, там, где религиозный пыл еще не привил вкуса к чтению и не вызвал поддержку литературного языка, очень сложно что-либо определить. Сейчас мы знаем, вместе с Брюно, что для того, чтобы французский язык завоевал всю Францию целиком, потребовались дороги XVIII в., и железные дороги, и обязательное среднее образование XIX в. Заря Нового времени была необходимой стадией этого процесса. Стадией, на которой язык оставался во многих аспектах неполноценным, словарь — полным конкретики и плеоназмов, а синтаксис — путаным, смешивающим планы и перспективы. <...> Важно еще отметить, что развитие местных разговорных языков по всей Европе было очевидно для путешественников и купцов, которые рекомендовали изучать иностранные языки. Повсюду толковали, что-де латынь умирает и надо бы подучить язык соседей. В частности, Монтень и Рабле рекомендовали итальянский, а Савари, образцовый купец XVII в., хотел, чтобы молодых людей, которым уготована карьера в коммерции, учили после арифметики и бухгалтерии «итальянскому, испанскому и немецкому языкам, которые необходимы для тех, кто желает торговать за границей». <...> Очевидно, что иностранные языки еще не воспринимались как языки культуры. Максимум, речь шла о том, чтобы быть понятым в разговоре, легко следовать обычаям принимающей страны и заниматься делами. <...>
Евгения: ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ Как ментальные конструкции, так и усилия человека основаны на его перемещениях. Пространство — это запавшие в память места и, следовательно, знакомый мир, в пределах которого разворачивается вся деятельность. Это не столь очевидно сегодня, когда знакомство с картами и путешествия широко распространены, но это было характерной чертой в прежние времена. Пространство всегда измерялось частями человеческого тела: шаг, стопа, локоть, затем движениями этого тела: лес, который можно пересечь за три дня, поле, которое можно вспахать за три дня, три дня на то, три дня на другое. Все это были измерения в терминах традиционной сельской жизни, в ограниченных рамках поместья. Но важно понять, что за его пределами неизвестное было столь велико, что его даже нечем было измерить. Письма, посланные с одного конца Франции, не доходили до другого, как и с одного до другого берега Средиземного моря. Такие расстояния не то чтобы было слишком трудно измерить — с ними не сталкивались регулярно. Когда вестники пересекали страну верхом или морем, на корабле, покорном воле ветров, никто точно не знал, как далеко отстоят друг от друга Париж и Мадрид или Рим. За ближней округой, где была знакома каждая тропка и каждый дом или дерево и где использовались обычные меры, находились необъятные просторы нового мира, и только те, кто там побывал, были свободны от преувеличений. Христофор Колумб писал с Ямайки в 1603 г.: «Этот мир мал, я имею в виду, что мир не так велик, как говорит о нем большинство». <...> По меркам «нового» человека, пересечение такой страны как Франция и тем более всей Европы было незабываемым воспоминанием. Монтень и Эприншар подробно описали все стадии подобного странствия. Кругосветное путешествие за восемьдесят дней стало большим достижением XIX в., а тогда все было неясным уже за пределами родной округи радиусом в одну лигу. В XVI-XVII вв. завоевание времени не осложняла, как в случае с пространством, проблема бесконечной протяженности, но оно было настолько же трудным. В городах время возвещали часы или сторожа, а в деревнях над полями звучали церковные и монастырские колокола. Однако повсюду сохранялись выражения, используемые сельскими жителями для обозначения фаз движения солнца по небосклону. Сеньор Губервиль, хотя и имел в доме часы, постоянно употреблял фразу «около рассвета» или «на закате», ссылался на полет «вальдшнепов» и «пение петуха»*. Он измерял течение времени не часами или их долями, а молитвами: «время, когда надо произносить "Ave" или "Miserere" или два "pater noster"». «Часы», которые делили сутки на восемь равных частей, без сомнения, были наследием монастырской жизни с ее ритмом благочестивых упражнений. Точность в определении времени, потраченного на работу, или времени суток не была интеллектуальной необходимостью или требованием будничной жизни. Гаргантюа вполне естественно говорит: «Я никогда не делаю из себя раба времени». *P. Viret. Exposition de la foy chrestienne. Geneve, 1564. P. 179: «Солдаты и особенно немцы обычно возят с собой петухов на войну, которые по ночам служат им часами». Средневековые часы и клепсидры, которые использовались веками, были хрупкими инструментами и очень легко ломались. Для больших городских часов постоянно был нужен часовщик, который подтягивал гири и надзирал за их ходом и боем (если время не отбивали вручную). В любом случае, все эти деликатные средневековые механизмы, гордость городов, колоколен и ратушных башен, отбивали лишь целые часы. Когда Монтень пересекал Баварию, он сделал запись, как о диковинке, о часах в Ландсберге, которые отбивали четверть часа, и указал: «говорят, в Нюрнберге часы отбивают минуты». Водяные и песчаные клепсидры были ненадежны, «водяные, — писал Скалигер, — менее надежны, но более точны, потому что песок часто слипается или намокает настолько, что уже не может струиться; вода постоянно течет через крошечную дырочку, но при этом она испаряется, и ее надо доливать... Наконец, истолченная глазурь лучше воды». Точные часовые механизмы родились лишь в середине XVII в., и 16 июня 1657 г. Гюйгенс представил Соединенным Штатам Голландии первые часы, которые измеряли время при помощи регулярного качания маятника. Во Франции первые часы с маятником появились в 1660-1965 гг. Помимо механизмов, деливших сутки на часы и четверти часа, которые приходилось корректировать каждый полдень, согласуя с движением солнца — простая, но необходимая мера, учитывая тогдашнее состояние техники, — все остальные устройства измерения времени были столь же неточны. Безусловно, для сельского населения год делился, благодаря воскресному отдыху, на ритмические серии недель, и на сезоны, сообразно циклам полевых работ. Сперва было несколько коротких пахотных дней, от праздника святого Ремигия до первого воскресенья Великого поста, потом несколько более длинных дней самого Великого поста. Воскресенья, называвшиеся по первым словам интроита, начинавшего мессу, были не датами, а именами — Quasimodo, Cantate Domino, Reminescere. Воскресенья больших праздников тоже имели свои имена, часто переведенные с латыни: «Розовая пасха» (от «pascha rosata»), Вербное воскресенье, «Цветочная пасха»; в то время как второе воскресенье после Пасхи было «Воскресеньем белых одежд». Постоянные календари были в монастырях и эшевенствах, по ним каждый год и вычислялись даты пасхи, и устанавливался новый календарь, который объявляли с церковной кафедры, воскресенье за воскресеньем, месяц за месяцем; сам же год начинался 1 января, 25 декабря или 25 марта, сообразно с предпочтениями жителей. Без сомнения, реформа календаря, осуществленная папой Григорием XIII в 1582 г., привлекла внимание интеллектуалов, внимательных к сложностям солнечного календаря, который она и сделала основой официального календаря Католической церкви. Жаркие споры, которые вызвала эта мера, отнимавшая 10 дней зараз (во Франции, по эдикту от 3 ноября 1582 г., было решено перейти от 9-го сразу к 20-му декабря), дали возможность получить более ясное представление о календаре. Удивительно читать, как первый эшевен Руана начинает свое обращение к коллегам с весьма технического замечания: «Господа, мы видим, что все во вселенной вращается своим обычным порядком, и ночь сменяет день, а день ночь, и солнце проходит свой полный путь, освещая наше полушарие за 182 дня, 15 часов и одну минуту, затрачивая столько же на другое полушарие...». Подобная забота о точности вызывает умиление и показывает, как смаковались только что приобретенные знания и какое беспокойство вызывали совсем недавно подобные вопросы. Время тогда не ценилось так, как сейчас, когда и человеческая жизнь длится гораздо дольше. Этот явный парадокс нельзя отнести на счет, как считалось раньше, лишь одной разницы в религиозных концепциях, так как вечность, обещанная человеку Нового времени, по-прежнему ожидает многих из наших современников. Прогресс в математике и часостроении и, кроме того, в средствах коммуникации объясняет все намного лучше. Однако важно подчеркнуть, что безразличие и неточность шли рука об руку: приблизительность оставалась общим правилом.
ChatNoir: ВОСПИТАНИЕ НАВЫКОВ ТУАЛЕТА Хотя стулья со встроенными горшками существовали уже в античности, до восемнадцатого века мы не встречаем никаких упоминаний о том, чтобы в первые месяцы жизни ребенка его приучали к пользованию туалетом. Несмотря на то, что родители постоянно, как Лютер, жаловались, что дети «пачкают углы», несмотря на то, что врачи прописывали разные средства, в том числе битье, чтобы ребенок «не писался в постель» (дети обычно. спали вместе со взрослыми), взрослые лишь относительно недавно, в восемнадцатом веке, стали вести борьбу с детьми за возможность контроля их дефекации и мочевыделения. Причина - в наступлении следующей психогенной стадии. Разумеется, дети всегда отождествлялись со своими же испражнениями. Новорожденных младенцев называли есгеmе, а по латыни merda, тo есть «экскременты», откуда и произошло французское merdeux, что означает «маленький ребенок». Но до восемнадцатого века детей не приучали ходить на горшок, а ставили им вместо этого клизмы и свечи, давали слабительное и рвотное, независимо от того, были ли они здоровы или больны. В одном авторитетном источнике семнадцатого века говорится, что грудным детям необходимо прочищать кишечник перед каждым кормлением, потому что молоко не должно смешиваться с калом. Дневник наблюдений Эроара за Людовиком XIII полон подробных описаний всего, что выходило из маленького Людовика, а прочитав его, видишь, что в детстве ему не одну тысячу раз делали прочистки, ставили клизмы и свечи. Мочу и кал детей часто изучали для определения их внутреннего состояния. Из описания этой процедуры, которое дает Дэвид Хант, видно, что взрослые проецируют на ребенка свои же нежелательные стремления - это и есть то, что я обозначаю термином «ребенок-уборная»: «Считалось, что в кишечнике детей таится нечто дерзкое, злобное и непокорное по отношению ко взрослым. То, что испражнения ребенка плохо пахли и выглядели, означало, что на самом деле где-то в глубине он плохо относится к окружающим. Каким бы спокойным и послушным он ни был внешне, его кал всегда рассматривался как оскорбительное послание некоего внутреннего демона, указание на «дурное расположение», скрываемое ребенком». До восемнадцатого века клизма считалась важнее горшка. Когда детей стали учить ходить в туалет уже в раннем возрасте (отчасти благодаря тому, что менее употребимо стало пеленание), когда ребенок получил возможность сам контролировать выход продуктов своего тела, открылось большое эмоциональное значение такой самостоятельности, о котором до тех пор не знали. Когда родителям приходилось бороться с волей ребенка в его первые месяцы, это было показателем их вовлеченности в жизнь ребенка, в психологическом отношении это был прогресс по сравнению с царством клизмы. В начале девятнадцатого века родители обычно начинали всерьез приучать ребенка к туалету уже в первые месяцы его жизни, а к концу столетия их требования чистоты стали такими строгими, что идеальный ребенок описывался так: «Он ни на мгновение не потерпит грязи на себе, на своей одежде или вокруг себя», В наши дни большинство английских и немецких родителей начинают приучать ребенка к туалету прежде, чем ему исполнится шесть месяцев; в Америке этот возраст в среднем составляет около девяти месяцев и варьирует больше.
ChatNoir: ДИСЦИПЛИНА Собранные мной свидетельства о методах наказания детей склоняют меня к мысли, что до восемнадцатого века очень большой процент детей регулярно били. Я просмотрел свыше двухсот советов и мнений о воспитании детей, относящихся к разным годам до восемнадцатого века. Большинство авторов одобряет суровые побои, некоторые не против побоев в определенных ситуациях, а против выступают лишь трое - Плутарх, Пальмьери и Садолето, обращаясь к отцам и учителям, но ничего не говоря о матерях, Я нашел описания детства семидесяти человек, живших до восемнадцатого века, из них не били только одного ребенка - дочь Монтеня. Очерк Монтеня о детях настолько полон противоречий, что поневоле колеблешься, принимать ли его утверждения всерьез. Взять хотя бы его знаменитый рассказ об отце, который был так к нему добр, что нанял музыканта, каждое утро будившего ребенка звуками музыки, чтобы не травмировать нежный детский мозг. Если это правда, то такая необычная домашняя жизнь могла продолжаться лишь два-три года: когда Мон-тень родился, его тут же отправили на несколько лет к кормилице, а с шести до тринадцати лет он учился в школе в другом городе - отец отдал его туда, найдя слишком «вялым, медлительным и плохо запоминающим уроки». Когда Монтень утверждает, что его дочери «сейчас уже больше шести лет, и ни разу ею никто не руководил и не наказывал за шалости... иначе, как словами», ей было на самом деле одиннадцать. В другом месте, говоря о своих детях, он признается: «Я без особой охоты терпел их присутствие, когда их приводили ко мне». Так что нам, пожалуй, лучше воздержаться от суждении насчет этого единственного небитого ребенка. Детей били, они вырастали и в свою очередь били собственных детей. Так повторялось век за веком. Редко звучали открытые протесты. Даже те гуманисты и педагоги, которые славились своей добротой и мягкостью, как, например, Петрарка, Ашэм, Коменский, Песталоцци, одобряли битье детей; Жена Мильтона жаловалась, что не выносит криков своих племянников, когда муж их бьет; Бетховен хлестал учеников вязальными спицами, а иногда колол. Даже принадлежность к королевской семье не освобождала от побоев, чему пример - детство Людовика XIII. За обедом рядом с его отцом лежал кнут, а сам дофин уже в 17 месяцев прекрасно знал, что, если ему показали кнут, надо замолкнуть. В 25 месяцев его начали бить регулярно, часто по голому телу. Время от времени ему снились кошмары на тему битья, которое начиналось утром, как только он просыпался. Уже будучи королем, Людовик часто в ужасе просыпался по ночам, ожидая утренней порки. В день коронации восьмилетнего Людовика высекли, и он сказал: «Лучше я обойдусь без всех этих почестей, лишь бы меня не секли». Попытки ограничить телесные наказания для детей делались и в семнадцатом веке, но самые крупные сдвиги произошли в восемнадцатом столетии. Самые ранние биографии людей, которых в детстве не били, по моим сведениям, относятся к периоду между 1690 и 1750 годами. В девятнадцатом веке старомодные порки начали терять популярность в большей части Европы и Америки. Наиболее затяжным этот процесс оказался в Германии, где до сих пор 80% родителей признаются, что бьют своих детей, из них 35% - палками. Даже такой простой акт, как сочувствие избиваемому ребенку, для взрослых прошлых времен был трудным делом. Даже немногие педагоги того времени, которые не советовали бить детей, как правило, аргументировали это вредными последствиями, а не тем, что ребенку будет больно. Однако без этого элемента эмпатии - сочувствия - совет совершенно не действовал, и детей как били, так и продолжали бить. Матери, отправлявшие детей к кормилицам на три года, наивно огорчались, когда дети не хотели по истечении этого срока вернуться назад, но не могли понять причину. Сотни поколений матерей туго пеленали младенцев и спокойно смотрели, как те кричат в знак протеста, потому что этим матерям не хватало психического механизма, необходимого для проникновения в ощущения ребенка. Лишь когда медленный исторический процесс эволюции взаимоотношений родителей и детей создал эту способность в течение многих поколений, стало очевидно, что пеленание абсолютно не нужно.
ChatNoir: ОСТАВЛЕНИЕ, КОРМЛЕНИЕ И ПЕЛЕНАНИЕ Хотя из общего правила существует множество исключений, примерно до восемнадцатого века обычный ребенок состоятельных родителей проводил ранние годы в семье кормилицы, по возвращении домой переходил на попечение других слуг, а в семь лет его отправляли в ученики, на службу или в школу. Время, которое зажиточные люди уделяли воспитанию своих детей, оказывалось сведенным к минимуму. Влияние этой и других форм отказа родителей от детей редко становится предметом обсуждения. Формой отказа от детей было их использование в качестве залога исполнения политических или долговых обязательств, что тоже восходит к эпохе Вавилона. Сидни Пэйнтер описывает средневековый вариант этого явления: «Сплошь и рядом маленьких детей отдают в залог выполнения условий соглашения, и им приходится расплачиваться за вероломство родителей. Когда Эсташ де Бретейль, муж внебрачной дочери Генриха I, вырвал глаза сыну одного из королевских вассалов, король разрешил взбешенному отцу точно так же изуродовать дочь Эсташа, которую Генрих держал как заложницу». Сходным образом Джон Маршалл отдал сына Уильяма королю Стефану, сказав: «Я не очень огорчусь, узнав, что Уильяма повесили, ибо в распоряжении у меня есть молот и наковальня, с помощью которых я выкую еще лучших сыновей». Франциск I, будучи узником Карла V, отдал своих сыновей в обмен на собственную свободу, но, оказавшись на свободе, не стал выполнять оговоренных условий, и сыновей бросили в тюрьму. На самом деле, далеко не всегда можно разобрать, отдают ли ребенка в другой знатный дом как пажа или слугу, или же его оставляют политическим заложником. Сходные мотивы лежали в основе обычая отдавать детей на воспитание в чужую семью, распространенного во всех социальных классах у валлийцев, англосаксов и скандинавских народов. Ребенка отправляли в другую семью, где он воспитывался до семнадцати лет, а потом возвращался к родителям. В Ирландии так было принято до семнадцатого века, а в средние века англичане часто посылали детей на воспитание в ирландские семьи. Это был фактически крайний вариант средневекового обычая посылать детей знати в возрасте семи лет и младше в другой знатный дом или в монастырь в качестве слуг, пажей, фрейлин, послушников или писарей - обычая, еще распространенного в начале нового времени. Что касается аналогичной традиции низших сословий посылать детей в ученичество, то обширная тема детей-работников в чужом доме изучена настолько плохо, что у меня, к сожалению, нет возможности осветить ее в этой книге, несмотря на огромную роль ученичества в жизни детей прошлых времен. Помимо форм отказа от детей, вплоть до девятнадцатого века были распространены и неофициальные формы передачи родителями своих детей другим людям. Какие только объяснения не придумывали родители своему поступку, когда отдавали детей: «чтобы он научился говорить» (Дизраэли), «чтобы перестал робеть» (Клара Бартон), ради «здоровья» (Эдмунд Берк, дочь г-жи Шервуд), «в награду за оказанные медицинские услуги» (пациенты Джерома Кардана и Уильяма Дугласа). Однако преобладающей формой узаконенного отказа от детей в прошлом было все-таки воспитание детей у кормилицы. До девятнадцатого века большинство родителей, которые могли позволить себе оплачивать услуги кормилицы, отдавали ей детей немедленно после родов. Так же поступали и многие родители, не располагавшие большими средствами. Даже матери из бедных слоев, которые не могли платить кормилице, часто отказывались кормить ребенка грудью и давали ему кашицу. Вопреки предположениям большинства историков, искусственное питание младенцев грудного возраста во многих областях Европы восходит по меньшей мере к пятнадцатому веку. Одна женщина, уроженка района северной Германии, где было принято самостоятельно вскармливать младенцев грудью, в Баварии стала считаться «грязной, непристойной свиньей» именно за то, что сама кормила свое дитя. Муж угрожал ей, что не прикоснется к еде, пока она не оставит эту «отвратительную привычку». Что касается богатых, то они фактически на несколько лет отказывались от своих детей. Некоторые эксперты находили этот обычай вредным, но, как правило, ссылались при этом в своих трактатах вовсе не на то, что ребенку будет плохо без родителей. По их мнению, ребенка не следует отдавать кормилице потому, что новорожденный «теряет достоинство от вскармливания чуждым и вырожденным молоком другой женщины». Иначе говоря, нельзя, чтобы кровь женщины низшего класса вошла в тело ребенка высшего сословия, ведь молоко считалось той же кровью, только взбитой до белого цвета. Иногда моралисты (разумеется, только мужчины) не могли полностью подавить обиду на мать за то, что она в свое время отослала их к кормилице. Как жалуется Авл Геллий: «Когда дитя кому-то отдают и убирают прочь с глаз матери, пыл материнской любви постепенно угасает... и, наконец, ребенка почти забывают, как будто он давным-давно умер». Но, как правило, обиду и возмущение удавалось пересилить, и родителей превозносили до небес. Тем временем история повторялась вновь и вновь. Все прекрасно знали, что у ребенка гораздо больше шансов умереть, если он находится у кормилицы, а не дома, В то же время родители, погоревав об очередном умершем ребенке, передавали кормилице следующего, как будто кормилица была неким ненасытным мстительным божеством, требующим все новых и новых жертв. Сэр Симон Д'Эве уже потерял по вине кормилицы нескольких сыновей, но он посылает на два года следующего малыша к этой «бедной женщине, замученной злым мужем, почти уморенной голодом. Характер у нее гордый, беспокойный и переменчивый. Все это вместе взятое и привело в конечном счете к гибели нашего самого любимого и нежного ребенка...»
ChatNoir: ДЕТОУБИЙСТВО И ЖЕЛАНИЕ СМЕРТИ РЕБЕНКА Несмотря на большое количество литературных свидетельств, медиевисты обычно отрицают широкое распространение детоубийства в средние века, поскольку это не явствует из церковных записей и других количественных источников. Однако если судить по соотношению полов 156 к 100 (ок. 801 г.) или 172 к 100 (13Ш г.), которое указывает на убийство законных дочерей, и если учесть то, что незаконных детей обычно убивали независимо от пола, истинная частота детоубийства в средневековье представляется существенной. Несомненно, Иннокентий III, открывая больницу Санто Спирито в Риме в конце двенадцатого века, превосходно знал, какое количество матерей бросает своих малышей в Тибр. В 1527 г. один священник признает, что «отхожие места оглашены криками выброшенных в них детей». Подробные исследования только начинаются, но, скорее всего, до шестнадцатого века детоубийство наказывалось лишь в. единичных случаях. Когда Винсент из Бове в тринадцатом веке пишет, что один отец вечно беспокоился о дочери, которая «душила свое потомство», когда врачи жалуются, что «находят детей на морозе, на улицах, выброшенных злыми матерями», когда, наконец, мы обнаруживаем, что в англосаксонской Британии действовала презумпция, что умерший ребенок был убит, если не доказано иное, для нас все эти сообщения должны послужить сигналом для самого энергичного изучения средневекового детоубийства. Формальные записи показывают немногие случаи рождения вне брака, и именно поэтому мы не должны довольствоваться допущением, что «в традиционном обществе люди остаются в целомудрии до брака», поскольку многие девушки ухитрялись скрыть беременность от матерей, с которыми спали в одной кровати, не то что от церкви. По мере приближения к восемнадцатому столетию материал становится полнее, и уже не остается сомнений во всеохватности детоубийства, существовавшего в любой европейской стране. Когда в каждой стране открыли дома для найденышей, туда отовсюду поступали малыши, и дома очень быстро переполнились. Хотя Томас Корам, и открыл свой госпиталь для найденышей в 1741 г., потому что не мог выносить вида мертвых детей в лондонских канавах и навозных кучах, в 1890-х годах мертвые дети на лондонских улицах все еще были обычным зрелищем. В конце девятнадцатого столетия Луи Адамик описывает существо, выросшее в восточноевропейской деревне, где были «няньки для убийства»! Матери отправляли к ним детей, когда хотели убить, и няньки «выставляли их на мороз после горячей ванны; кормили чем-то, вызывающим спазмы желудка и кишечника; подмешивали в молоко гипс, буквально оштукатуривавший внутренности; закармливали после того, как в течение двух дней заставляли голодать...» Адамика самого должны были убить, но по какой-то причине нянька пожалела его. Его наблюдения за тем, как она разделывалась с другими младенцами, которых ей приносили, дают нам правдивую картину эмоций, лежащих в основе многовековой традиции детоубийства. «Она любила всех своих подопечных странной, беспомощной любовью... но когда незадачливые родители или другие родственники ребенка не имели возможности заплатить небольшую сумму, причитающуюся за содержание ребенка, она распоряжалась ребенком по-своему... Однажды она вернулась из города с маленьким продолговатым свертком... страшное подозрение закралось мне в душу. Ребенок в люльке должен был умереть!.. Когда ребенок кричал, я слышал, как она встает и нянчит его в темноте, приговаривая: «Бедный, бедный малыш!» Впоследствии я не раз пытался понять, как она должна была себя чувствовать, прижимая ребенка к груди и зная, что вскоре убьет его своими руками... «Ах ты бедный, бедный малютка!» Она специально говорила отчетливо, и я слышал: «...плод греха, сам ты безгрешен;., скоро ты уйдешь, очень скоро, мой малютка... и уйдя сейчас, ты зато не попадешь в ад, как попал бы, если бы остался жить, и вырос, и стал бы грешником». На следующее утро ребенок был мертв...» -------------------- Ребенок рос, а желания его смерти продолжали проявляться. Один итальянец, живший в эпоху Возрождения, имел обыкновение замечать, когда ребенок говорил что-нибудь умное: «Этот долго не проживет». Во все времена отцы говорили своим сыновьям, как Лютер: «Пусть уж лучше у меня будет мертвый сын, чем непослушный». Фенелон рассказывает, как однажды задал ребенку такой вопрос: «Дал бы ты отрезать себе голову, чтобы попасть на небеса?» Вальтер Скотт говорит, что его мать призналась, как однажды чуть не поддалась «сильному искушению перерезать мне горло и бросить в болото». Леопарди рассказывает о своей матери: «Заметив, что кто-нибудь из ее детей скоро должен умереть, она была безмерно счастлива, и пыталась скрыть свою радость лишь от тех, кто мог бы поставить ей это в упрек». Источники полны подобных примеров. У людей прошлого потребность изуродовать, обжечь или сжечь, заморозить, утопить, с силой швырнуть или тряхнуть ребенка постоянно находила проявление. Ханс резал щеки рожденным мальчикам. Роберт Пемелл рассказывает, что в Италии и в других странах в эпоху Возрождения родители, бывало, «прижигали шею горячим железом или капали воском с горящей свечи» на новорожденного ребенка, чтобы он не заболел «падучей болезнью». Обычным делом было швыряться спеленутыми детьми. Брата Генриха IV для забавы перебрасывали из одного окна в другое, уронили, и он разбился. Примерно то же случилось с маленьким графом де Марлем: «Приставленная к ребенку нянька и один из камергеров развлекались, перебрасывая его друг другу через окно... Иногда они притворялись, что не могут его поймать... маленький граф де Марль падал и ударялся о камень, который лежал внизу». Врачи жаловались на родителей, ломавших кости своим детям в ходе «обычной» игры в подбрасывание младенца. Няньки часто говорили, что корсет, надетый на ребенка, необходим потому, что иначе «его нельзя будет подбрасывать». Я помню, как один выдающийся хирург рассказывал случай из своей практики: ему принесли ребенка, у которого «несколько ребер были вмяты в тело руками человека, подбрасывавшего его без корсета». Кроме того, врачи часто с осуждением упоминали другой распространенный обычай - с силой встряхивать ребенка, «вследствие чего ребенок оказывается в оглушенном состоянии и некоторое время не доставляет хлопот тем, кто его нянчит».
ChatNoir: ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПРИНЦИП ДВОЙНОГО ОБРАЗА Длительное чередование проекции и перестановки, ребенка-дьявола и ребенка-взрослого, дает эффект «двойного образа», причину многих причудливых черт детства в прошлом. Наиболее достоверный документ досовременности, касающийся детства - дневник Эроара, доктора Людовика XIII. Он вел почти ежедневные записи о ребенке и окружающих его людях. Многие места дневника позволяют мельком увидеть чередующийся в уме Эроара двойной образ, картину чередования проективных и возвратных образов. Дневник начинается с рождения дофина в 1601 г. Тут же появляются черты, присущие скорее взрослым, чем новорожденному. Ребенок, выходит из чрева, держась за пуповину «с такой силой, что ее трудом у него отняли». Он описан как «сильный и мускулистый», а крикнул так громко, что «крик совсем не был похож на детский». После тщательного изучения пениса было объявлено, Что в этом «его природа не обделила». Поскольку это был дофин, эти первые проекции качеств взрослого на ребенка можно пропустить как проявления гордости за нового короля, но вскоре образы начинают нагромождаться; и вырисовывается двойной образ ненасытного ребенка и взрослого одновременно. «На следующий день после рождения... он кричит, но дети никогда так не кричат; а когда сосет грудь, так раскрывает челюсти и делает такие глотки, что в его глотке будет три глотка обычного ребенка. В результате у кормилицы уже почти нет молока... Он ненасытен». Недельный дофин попеременно видится то маленьким Гераклом, задушившим змей, то Гаргантюа, которому для насыщения требовалось 17913 коров, что совершенно не похоже на болезненного спеленутого младенца, который проглядывает из записей Эроара. Из всей массы людей, приставленных к Людовику, чтобы о нем заботиться, никто не был способен удовлетворить простейшие запросы ребенка - накормить и успокоить. Были постоянные ненужные замены кормилиц, долгие прогулки и поездки. Когда дофину исполнилось два месяца, он был близок к смерти. Беспокойство Эроара нарастало, и как защита против тревожности более определенно стала проявляться возвратная реакция: «Когда кормилица спросила его: «Кто этот человек?», он с удовольствием ответил на своем языке: «Эруа!» [Эроар]. Видно, что его тело уже не развивается и не подпитывается. Мышцы грудной клетки совершенно истощены, а в большой складке под подбородком не осталось ничего, кроме кожи». Когда дофину было почти десять месяцев, к его платьицу привязали помочи. Предполагалось, что они предназначены для Обучения ребенка ходьбе, но на самом деле они чаще использовались для манипулирования ребенком, как куклой, и для контроля над ним. Это в сочетании с проективными реакциями Эроара затрудняет понимание происходящего, в частности, не дает понять что окружающие маленького Людовика взрослые им манипулировали. Например, в дневнике сказано, что в возрасте одиннадцати месяцев ему очень нравилось фехтовать с Эроаром: «Он гоняется за мной, хохоча на всю комнату». Но только через месяц Эроар сообщает, что ребенок «начинает уверенно ходить, держась за мою руку». Ясно, что в тот период, когда он «гоняется за Эроаром, к нему привязаны помочи. Лишь гораздо позднее он сможет произносить предложения, и Эроара можно заподозрить в галлюцинациях, когда в дневнике появляется запись о том, как кто-то пришел навестить четырнадцатимесячного дофина: «он оборачивается и оглядывает всех присутствующих, выстроившихся вдоль балюстрады, подходит к ним, выбирает принца и протягивает ему руку, которую тот целует. Маркиз д'Окур входит и говорит, что пришел поцеловать одежду дофина. Дофин поворачивается и сообщает, что в этом нет необходимости». В этот же период ребенок описывается как чрезвычайно активный в сексуальном отношении. Проективная основа приписывания ребенку сексуального поведения взрослого отчетливо проступает в заметках Эроара: «Дофин (которому одиннадцать месяцев) подзывает пажа и с возгласом «О!» задирает рубашку, показывая детородный орган... он заставляет каждого целовать его туда... в компании маленькой девочки он поднимает рубашку и показывает ей свой половой член с таким пылом, что в этот момент он совершенно не в себе». Лишь когда вспоминаешь, что перед тобой на самом деле пятнадцатимесячный малыш, которым, возможно, манипулируют посредством помочей, можно разобраться в следующей сцене, отделив действительность от проекций Эроара: «Дофин идет за мадемуазель Мерсье, которая кричит, потому что он бьет ее по ягодицам. Он тоже кричит. Она укрывается в спальне; за ней входит г-н де Монгла, желая чмокнуть в заднюю часть. Она очень громко кричит, это слышит дофин и тоже принимается громко вопить; ему нравится то, что происходит в спальне, ноги и все тело дрожат от удовольствия... он подзывает женщин, заставляет их танцевать, играет с маленькой Маргаритой, целует и обнимает ее; он валит ее и бросается на нее трепещущим тельцем, скрежеща зубами... Девять часов... Он старается ударить ее розгами по ягодицам. Мадемуазель Белье спрашивает его: «Мосье, а что сделал г-н де Монгла с Мерсье?» Внезапно он начал хлопать в ладоши и широко улыбаться, и так воодушевляется, что уже не помнит себя от радости. Почти четверть часа он смеялся и бил в ладоши, и бодал мадемуазель головой. Он был похож на человека, который понял шутку». Лишь изредка Эроар отмечает, что дофин в действительности - пассивный предмет сексуальных манипуляций: «Маркиз часто кладет ее руку себе под камзол. Дофин сам ложится в постель рядом с няней и часто кладет ее руку себе под курточку». Еще чаще в дневнике попадаются описания, как дофина раздевают и кладут к себе в постель король или королева, или оба лежат с ребенком, или его берут к себе в постель разные слуги. При этом с ним проделываются разнообразные сексуальные манипуляции, начиная с младенчества и кончая тем временем, когда ему было по меньшей мере семь лет.
ChatNoir: Приветствую уважаемое сообщество! Вашему вниманию - отрывки из книги Ллойда деМоза "Психоистория" (об отношении к детям в эпоху Средневековья и Нового времени). Не знаю, в тему ли они будут здесь; если что не так - удалите, пожалуйста... Ллойд деМоз. Психоистория. Глава 1. Эволюция детства Стратегии поведения взрослого по отношению к ребенку, согласно Ллойду деМозу: 1) он может использовать ребенка как сосуд для проекции содержания своего собственного бессознательного (проективная реакция) (= ребенок воспринимается как вместилище зла и греховности, ему приписываются злые мысли и греховные чувства); Из-за веры в то, что ребенок на грани превращения в абсолютно злое существо, его так долго и так туго связывали, или пеленали. Этот мотив чувствуется у Бартоломеуса Англикуса (ок.1230 г.): «Из-за нежности члены ребенка могут легко и быстро согнуться и скривиться и принять разные формы. И посему конечности и члены подлежит связывать повязками и другими подручными средствами, чтобы они не были изогнуты и не принимали дурной формы...» Ребенок пеленался потому, что-был полон опасными, злыми родительскими проекциями. Пеленали по тем же причинам, что и сейчас в Восточной Европе: ребенка надо связать, иначе он исплачется, поцарапает себе глаза, сломает ножки или будет трогать гениталии. Как мы увидим скоро в разделе о пеленании и стеснениях, все это часто выливалось в надевание всякого рода корсетов, спинодержателей, кукольных шнуровок; детей привязывали к стульям, чтобы те не ползали по полу «подобно животным». 2) он может использовать ребенка как заместителя фигуры взрослого, значимого для него в его собственном детстве (возвратная реакция); Функция ребенка - умерить растущие тревоги взрослого; ребенок действует как защита взрослого. Перестановка начинается задолго до рождения ребенка. В прошлом такая реакция была мощным стимулом иметь ребенка. Родители всегда задавались вопросом, что дадут им дети, и никогда - что они сами дадут им. Как только ребенок рождается, он становится родителем матери и отца, со всеми положительными и отрицательными качествами, при этом возраст ребенка не учитывается. Ребенка, независимо от пола, часто одевают в одежду примерно того же покроя, которую носила мать родителя, то есть, мало того что длинную, во и устаревшую, по меньшей мере, на одно поколение. Мать в буквальном смысле возрождается в ребенке; детей не только одевали как «миниатюрных взрослых», но и совершенно отчетливо - как миниатюрных женщин, часто с декольте. В способности ребенка по-матерински заботливо относиться ко взрослым часто было его спасение. В 1670 году мадам де Севинье решила не брать восемнадцатимесячную внучку в путешествие, которое могло оказаться для ребенка роковым. «Мадам дю Пюи-дю-Фу не хочет, чтобы я брала внучку с собой. Она сказала, что не стоит подвергать ребенка опасности, и в конце концов я уступила. Я не хотела бы рисковать жизнью маленькой госпожи - я очень ее люблю... она многое умеет: рассказывает, ласково гладит, крестится, просит прощения, делает реверансы, целует руку, пожимает плечами, танцует, умеет задобрить и выпросить что-нибудь, ласково потрепать по подбородку. Короче говоря, она чудо как мила, я могу с ней забавляться часами. Я не хочу, чтобы она погибла». Желание воплотить образ «ребенка в роли матери» часто оказывается непреодолимым; вот вам типичный случай, шутка, разыгранная над шестилетней девочкой кардиналом Мазарини и другими взрослыми в 1656 году: «Однажды он посмеялся над ней за то, что она сказала, что у нее кавалер, и в конце концов упрекнул, что она беременна... Время от времени они расширяли ей платье и убеждали, что она действительно затяжелела, и живот растет с каждым днем... Когда подошло время рожать, она утром обнаружила у себя в постели новорожденного ребенка. Вы представить себе не можете ее удивление и горе при виде ребенка. «Такое, - сказала она, - пока не случалось ни с кем, только с Девой Марией и со мной, ведь я не почувствовала никакой боли». Ее приходила утешать королева и предлагала быть крестной, многие приходили поболтать с ней как с роженицей, только что разрешившейся от бремени». ПЕРИОДИЗАЦИЯ ТИПОВ ОТНОШЕНИЙ РОДИТЕЛЕЙ И ДЕТЕЙ В ИСТОРИИ 1. Стиль детоубийства (античность до IV века н. э.) Над античным детством витает образ Медеи, поскольку миф в данном случае только отражает действительность. Когда родители боялись, что ребенка будет трудно воспитать или прокормить, они обычно убивали его, и это оказывало огромное влияние на выживших детей. 2. Оставляющий стиль - abandoning (IV-XIII века н. э.). Родители начали признавать в ребенке душу, и единственным способом избежать проявления опасных для ребенка проекций был фактический отказ от него - отправляли ли его к кормилице, в монастырь или в заведение для маленьких детей, в дом другого знатного рода в качестве слуги или заложника, отдавали ли навсегда в чужую семью или окружали строгой эмоциональной холодностью дома. Символом этого стиля может быть Гризельда, которая охотно отказалась от своих детей, чтобы доказать любовь к мужу. Или, может быть, одна из популярных до тринадцатого века картин с изображением суровой Марии, которая крепко, почти до удушья сжимает в руках младенца Иисуса. 3. Амбивалентный стиль (XIV-XVII века). Ребенку было позволено влиться в эмоциональную жизнь родителей, однако он по-прежнему был вместилищем опасных проекций взрослых. Так, задачей родителей было «отлить» его в «форму», «выковать». У философов от Доминичи до Локка самой популярной метафорой было сравнение детей с мягким воском, гипсом, глиной, которым надо придать форму. Этот этап отмечен сильной двойственностью. Начало этапа можно приблизительно датировать четырнадцатым веком, когда появилось много руководств по воспитанию детей, распространился культ Марии и младенца Иисуса. а в искусстве стал популярным «образ заботливой матери». 4. Навязывающий стиль (XVIII век). Этот стиль стал возможен после грандиозного ослабления проективных реакций и фактического исчезновения возвратных реакций, что стало завершением великого перехода к новому стилю отношений. Ребенок уже в гораздо меньшей степени был отдушиной для проекций, и родители не столько старались исследовать его изнутри с помощью клизмы, сколько сблизиться с ним более тесно и обрести власть над его умом и уже посредством этой власти контролировать его внутреннее состояние, гнев, потребности, мастурбацию, даже саму его волю. Когда ребенок воспитывался такими родителями, его нянчила родная мать; он не подвергался пеленанию и постоянным клизмам; его рано приучали ходить в туалет; не заставляли, а уговаривали; били иногда, но не систематически; наказывали за мастурбацию; повиноваться заставляли часто с помощью слов. Угрозы пускались в ход гораздо реже, так что стала вполне возможной истинная эмпатия. Некоторым педиатрам удавалось добиться общего улучшения заботы родителей о детях и, как следствие, снижения детской смертности, что положило основу демографическим изменениям XVIII века.
Nataly: ChatNoir Спасибо большое, очень интересно! ChatNoir пишет: задачей родителей было «отлить» его в «форму», «выковать». Сразу вспомнился виконт де Бражелон.
Стелла: Почитаешь это и начинаешь думать: а как вообще в таких условиях можно было вырасти и стать личностью без особых комплексов?( могучи духом были предки!) Льщу себя надеждой. что Макаренки и в то время случались.
LS: Стелла Как-то же выкручивались? ;)
Стелла: И, судя по тому. что население Европы все же росло, выкручивались многие.
ChatteNoir: Nataly пишет: "Сразу вспомнился виконт де Бражелон." Аха, мне тоже. Хотя, мне кажется, для своего времени граф довольно-таки прогрессивным отцом был... Это теперь многим кажется, что ужос-ужос. Стелла пишет: "а как вообще в таких условиях можно было вырасти и стать личностью без особых комплексов?" Наверно, выживали самые стойкие, как физически, так и психически - естественно-искусственный отбор. Зато здоровье вероятно было отменное. У многих. И быть "личностями" полностью в нашем понимании им было еще не до конца присуще...
Стелла: ChatteNoir , да боже их упаси быть личностью в нашем плане со всеми нашими заморочками. Хотя Атосу( под влиянием Дюма) все же были они присущи.
К.Б.: Уважаемые друзья-сообщники, а как выглядели обычные жилые и не очень помещения тех давних лет? Чем обивали стены, как открывались окна, и т.д. Если с дворцами и тавернами более-менее понятно, то каковы были интерьеры у простых горожан?
LS: К.Б. О какой эпохе идет речь?
К.Б.: Прошу прощения, не уточнила. Эпоха Людовика 13 Справедливого в первую очередь
LS: К.Б. Вот что рассказывает Глаголева в "Повседневной жизни во времена Людовика XIII" о городских домах: (извините, что текст в виде картинок. Что-то у меня никак не наладтся отношения с Файнридером) Дальше есть кое что и об интерьерах, но, в основном, это касается устройства дворцов, а не обычных жилищ. Например, стены были голыми и только, когда король находился во дворце (в Лувре, например) их обивали тканями или развешивали ковры. Так же и с мебелью и другими предметами обстановки: король постоянно был в разъездах по стране и мебель "путешествовала" вместе с ним.
LS: Э.Мань описывает обстановку домов нескольких горожан на основании завещаний. Например, квартира Фургонно, каноника монастыря Сент-Оноре, по всей видимости, скромного человека (или желавшего казатсья таковым), состояла из двух спален, кухни, чулана и дровяного сарая. В комнате хозяина на стенах висели 3 куска бергамского ковра и находилась дешевая разнородная мебель: кровать с высоким балдахином и занавесками из зеленой саржи, 13 разнообразных табуретов, переносных и монументальных кресел, тоже обитых зеленой саржей, два стола, буфет и шкаф, стоявшие по обе стороны простого камина. Во второй комнате, где жил секретарь канонинка, был овернский ковер, 4 небольшие картины, портрет каноника, кровать, буфет, стол, стулья и сундуки. В кухне - буковый стол, большой дубовый шкаф, колченогие стулья и набор железной, медной и бронзовой кухонной посуды. Столовые приборы были оловянными, из серебра - лишь несколько предметов. Второй пример - Никола де Байёль, зажиочный буржуа. Он жил в Сен-Жермен-л'Оксерруа в собственном небольшом доме с двором, кухней и залом на первом этаже, двумя спальнями на втором, еще двумя и чем-то вроде мебельного склада на третьем и чердаком под крышей. Две спальни (его и его супруги) были украшены фламандскими гобеленами, третья - драпировками из ткани, четвертая - выбелена клеевой краской. Было также венецианское зеркало стоимостью 7 ливров. Полы спален и даже столы были покрыты турецкими коврами. Кровати были из ореха, массивные с низкими столбиками, с соломенными тюфяками и матрасами и саржевыми занавесями. Кровати были центром каждой из комнат. Помимо них там была еще куча мебели, в основном "сидячей": табуреты и стулья исчислялись дюжинами. Плюс несгораемый шкаф, кабинеты, сундуки, буфеты.
Antoinette: LS А вам нигде не попадался полный текст описи имущества д'Артаньяна?
LS: Antoinette Я посмотрю, что у Птифиса. Этот и несколько постов выше я перенесу в раздел "История". Там они более уместны.
К.Б.: LS , спасибо большое! Выходит, анекдот про моющиеся обои, которые трудно в стиралку засовывать, основан на реальных событиях
LS: К.Б. Откуда взялось слово "обои"? От ткани, которой обивали стены. Так что в каждой шутке есть доля шутки. :)
ирина: Сейчас поинтересовалась,в указанную эпоху были в моде обои "фальшивые шелка". На грунтованную поверхность бумаги наносились обрезки шелковой ткани,которые приклеивались к бумаге,когда грунт высыхал.Именно такими обоями были оклеены стены замка кардинала Ришилье и стены Лувра.Были обои из ткани,обычно тяжелой шерстяной или шелковой.Ткани красиво драпировали в процессе обивки и украшали вышивкой.Иногда обои в доме украшала вышивкой хозяйка дома и её дочери.В доме нашего поэта Гавриила Романовича Державина была комната,обитая шелковыми обоями, которые были расшиты вышивкой по всей поверхности ручками его супруги.Эпоха другая,но принцип тот же.А обои в Сикстинской капелле расписывал сам Рафаэль. (Кстати,если бы мы,дамы, попали в прошлое,мы просто обязаны уметь вышивать, тогда это умела делать каждая женщина,да как красиво и творчески)
LS: Antoinette У Птифиса - пересказ инвентарной описи. Возможно, здесь перечислены только самые значительные предметы обстановки. Мы не знаем, насколько подробна сама опись и насколько подробен этот ее пересказ. Опись хранится в Национальном архиве. Эта опись была, видимо, составлена после смерти д'Артаньян в Маастрихте: "...советник короля снял печати с квартиры на Паромной улице и приступил к инвентаризации имущества покойного. Он обнаружил, что дом находится в страшном беспорядке, и это, несомненно, доказывает, что д'Артаньян не был особо аккуратен в своей частной жизни... Секретарь суда ... написал подробный список предметов, которые наугад извлекал из захламленных комнат. Перечисление достойно поэмы...: две пары сапог, печать и уздечка, кожанная перевязь, попона для лошади, два ящика с пистолетами, культовые предметы, табакерка... естественно, не были забыты две рапиры: одна с рукоятью из матовозго золота с латунным лезвием, другая - из потемневшего железа... Из всего этого ничего не сохранилось. В сундуках и коробах вместе с безделушками лежали оружие и одежда всех видов. Были найдены и официальные бумаги, подписанные королем и его министрами и датированые временами процесса над Фуке... Не было ни книг, ни дорогой мебели, ни одного предмета искусства или просто ценного предмета... /д'Артаньян/ ушел из жизни почти столь же бедным, каким явился в Париж около 40 лет назад. Более того, он еще оставил долги." Вдова отказалась от такого наследства "более обременительного, нежели выгодного", оставив за собой лишь приданное, вдовью часть имения и имущество, приобретенное до вступления в брак.
К.Б.: Книга о повседневной жизни простых французских людей в 14 веке Ле Руа Ладюри Э. "Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)" Монтайю — маленькая деревня на горных склонах французских Пиренеев. Она ничем не примечательна с обычной «исторической» точки зрения. Но в ней жили люди, которые трудились и молились, любили и ненавидели друг друга. В начале XIV века большинство из них не умело ни читать, ни писать. Мы так и не узнали бы ничего об их жизни, если бы не пристальный интерес инквизиции к катарской ереси, которая расцвела в этой деревушке. До наших дней сохранились допросы еретиков, которые тщательно зафиксировали писари инквизиции. Уникальные документы и стали основой для всестороннего исследования этого небольшого фрагмента средневековой цивилизации, которое предпринял выдающийся французский историк Эмманюэль Ле Руа Ладюри. Структура социальных связей, быт и образ жизни крестьян Монтайю, их представления о судьбе и мироздании, их отношение к труду и браку, рождению и смерти, вере и иноверию,— все стороны их жизни становятся предметом пристального внимания этой книги. За 25 лет, прошедших со времени первого издания, благодаря живому стилю автора и актуальной во все эпохи проблематике, книга Э. Ле Руа Ладюри стала образцом монографического исторического труда, интересного не только историкам-профессионалам, но также и культурологам, этнографам и социологам. Общий тираж изданий по всему миру давно превысил два миллиона экземпляров.
david: По "наводке" МАКСимки (за что ему огромная благодарность), осуществилось проникновение в домик Мари Туше .Точнее, не в сам дом, а в замкнутый внутренний дворик, в котором, между домами втиснут дом М.Туше (спасибо французам, что не уничтожили, а обстроили ... Сфотографировать дом целиком не получилось, т.к. дворик маленький, нельзя удалиться на нужное расстояние, поэтому пришлось снимать фрагментарно (уж не обессудьте!) Кто хотет посмотреть более качественные снимки - пожалуйста: http://www.visites-guidees.net/article-maison-dite-de-marie-touchet-84790285.html
Стелла: А все-таки в положении королевской фаворитки есть и свои преимущества!
К.Б.: Список статей о красоте и гигиене в Средние века http://earving.nm.ru/spisok1.html кратко и емко
Евгения: На Новый год у меня появилась книга Мишеля Пастуро "Символическая история европейского средневековья". По укоренившейся вредной привычке я залезла прямиком в середину книги, и прочитанное показалось настолько любопытным, что я его, не откладывая надолго, и процитирую. :) Из раздела "ЦВЕТ". ... На созданные в Средневековье изображения, памятники, произведения искусства и предметы недопустимо переносить в готовом виде наши современные определения, способы восприятия и классификации цвета. Для Средневековья они не подходят. Историка — а историка, изучающего изображения и произведения искусства, видимо, в особенности — постоянно подстерегает опасность впасть в анахронизм. Когда же речь заходит о цвете, его определениях и классификациях, эта опасность возрастает. Вспомним, к примеру, что на протяжении всего Средневековья черный и белый воспринимались как цвета в полном смысле этого слова (и даже как цветовые полюса для всех колористических систем); что спектр и спектральная последовательность цветов были неизвестны вплоть до открытий Ньютона во второй половине XVII века; что взаимосвязи между основными и дополнительными цветами начали медленно выстраиваться все в том же XVII веке, а окончательно утвердились только в веке XIX, что оппозиция между теплыми и холодными цветами условна и зависит от общества или эпохи. Как мы уже говорили, в средневековой Европе синий считался теплым, а иногда даже самым теплым цветом. Поэтому историк живописи, желающий проанализировать панно, миниатюру или витраж с точки зрения соотношения теплых и холодных цветов и при этом наивно полагающий, что в XIII или в XIV веке синий, как и сегодня, являлся холодным цветом, впадет в заблуждение и наговорит глупостей. <...> В таком узком вопросе, как цветное зрение, средневековая наука приходит к весьма скромным результатам. И все-таки исследователь цвета не останется совсем уж с пустыми руками. Из многих сочинений по оптике можно почерпнуть ряд полезных сведений. Прежде всего — разделяемую всеми учеными (но не всеми теологами) идею о том, что цвет состоит из света; из света, который ослабевает или затухает, проходя сквозь различные объекты или среды. Уменьшаются масса света, его интенсивность и чистота, и таким образом рождаются различные цвета. Поэтому если поместить все цвета на оси, то они будут располагаться между двумя полюсами — белым и черным, которые являются полноправными цветами наряду с остальными. Цвета на этой оси следуют вовсе не в спектральном порядке, а в том, который был заимствован из аристотелевского учения, заново открытого в XII веке и преподаваемого вплоть до XVII столетия: белый, желтый, красный, зеленый, синий, черный. Какую бы область мы ни изучали, эти шесть цветов будут основными. Иногда к ним прибавлялся дополнительный, седьмой, цвет — фиолетовый, который помещался между синим и черным. В действительности фиолетовый понимался не как смесь красного и синего, а как получерный, недочерный, о чем свидетельствуют литургические практики (черный цвет использовался во время отпеваний и в Страстную пятницу; фиолетовый, то есть получерный, — в период скорби и покаяния: во время Рождественского и Великого постов) и самый распространенный выразительный латинский термин, обозначающий этот цвет: subniger (Близкий к черному (лат.). — Прим. ред.) <...> Даже если оставить понятие научного доказательства в стороне, как объяснить, что средневековый человек — чей зрительный аппарат ничем не отличается от нашего — видит цветовые контрасты совсем не так, как человек современный? Действительно, два соседних цвета, которые нами будут восприниматься очень контрастно, в Средневековье вполне могут составлять относительно слабый контраст; и наоборот, два цвета, которые для нашего глаза соседствуют вполне мирно, на взгляд средневекового человека могут выглядеть «кричаще». Так, соседство красного и зеленого (самое частое сочетание цветов в аристократическом костюме с эпохи Карла Великого до XII века) представляет слабый контраст, почти гризайль (вид живописи, выполняемой разными оттенками какого-то одного цвета — Прим. ред.); нам же это сочетание, противопоставляющее основной и дополнительный цвета, будет казаться очень контрастным. Напротив, сочетание желтого и зеленого, двух соседних цветов спектра, представляет для нас относительно невыраженный контраст. А в Средневековье более дикого контраста и представить себе было невозможно: так одевают сумасшедших и помечают любое опасное, преступное или дьявольское поведение!
Евгения: Оставим же, наконец, в стороне ученых с их спекуляциями и теологов с их спорами. Перейдем к обычным мужчинам и женщинам, из которых по большей части и состояли средневековые общества, и для начала поставим перед собой два вопроса: где и когда они видели цвет? В полном противоречии с той удручающей картиной, которую мы иногда склонны себе рисовать, цвет занимает важное место в повседневной жизни; даже для самых бедных социальных слоев окружающий мир никогда не бывает бесцветным. Однако в Средние века цвет цвету рознь, и хотя красили почти все что угодно — а в кругах знати даже пищу, шерсть и перья некоторых животных и птиц (собак, лошадей, соколов), — цвета не были равны друг другу. Настоящими (colores pleni) считались только яркие, ясные, насыщенные, стойкие цвета — цвета, которые сияли и казались источником жизни и веселья, которые срастались со своим носителем и выдерживали испытание временем, не линяли и не выгорали. Такие цвета встречаются не всегда и не везде; они присутствуют только в определенных местах и имеют отношение к определенным ритуалам, праздникам или торжествам. Главнейшим из таких мест, безусловно, является церковь. Пусть иногда и встречаются прелаты-«хромофобы», но все-таки они в меньшинстве. В период с каролингской эпохи и до XV века церковь, маленькая или большая, исключительно многоцветна, она представляет собой настоящий храм цвета. «Застывшие» краски, которые покрывают стены, полы, потолки, стекла витражей, скульптурный декор (всегда разукрашенный), соседствуют с подвижными и меняющимися цветами культовых предметов и одежды, литургических книг, временных украшений (в основном из ткани), сопутствующих тому или иному празднику. Начиная с XIII века сама месса перестает быть просто ритуалом, а становится еще и спектаклем, в котором литургические цвета начинают играть все более и более значимую роль. Театрализация цвета встречается также и в мирской среде, особенно там, где являет себя власть или проходит какая-нибудь церемония (королевский замок, зал суда). Кроме того, любые праздники всегда сопровождаются парадом пестрых и буйных красок; действующие лица и зрители окружены таким разноцветьем, какого не встретишь в обычные дни. Турниры и состязания, число которых возрастает начиная со второй половины XII века, являются наиболее ярким примером из светской жизни. В зрелищах и турнирах цвета выполняют одновременно и визуальные, и ритуальные функции. И среди этих цветов основное место занимают цвета геральдические. Гербы появляются в XII веке, но только начиная с 1200-1220-х годах их использование приобретает действительно широкий размах, затрагивая все социальные слои и группы (в некоторых областях гербы с давних пор были у ремесленников и крестьян), а геральдический код стабилизируется и принимает классический вид. Существенную роль в этом коде играют цвета. Их шесть (белый, желтый, красный, синий, черный и зеленый), и они обозначаются во французском геральдическом языке особыми терминами: argent, or, gueules, azur, sable, sinople (серебро, золото, червлень, лазурь, чернь, изумруд. — Прим. перев.). На Западе в конце Средневековья гербы распространены настолько, что везде и всюду, при любых обстоятельствах эти цвета попадают в поле зрения. Они являются частью повседневного пейзажа, даже в деревне, ибо начиная с середины XIII века любая приходская церковь становится настоящим «музеем» гербов. А гербы — даже скульптурные (к примеру, на замковых камнях свода или надгробных плитах) — всегда раскрашены, потому что цвет необходим для их толкования и идентификации. Видимо поэтому, начиная с XIII века, геральдика стала играть важную роль в развитии цветового восприятия и цветовой восприимчивости средневековых людей. Она способствовала тому, что белый, черный, красный, синий, зеленый и желтый стали «основными» цветами западной культуры (каковыми они остаются и по сей день, по крайней мере, в повседневной жизни). Она приучила наш глаз к некоторым, наиболее частотным сочетаниям цветов — допускаемым геральдическими законами — и, наоборот, способствовала тому, что другие сочетания были дискредитированы или стали редкостью, потому что все те же законы это запрещали (например, сочетания красного и черного, зеленого и синего, синего и черного и т. д.). <...> Впрочем, несмотря на огромное влияние геральдики, самым распространенным носителем цвета в повседневной жизни были не гербы, а одежда. В противоположность принятому мнению, в Средние века вся одежда была окрашена, включая одежду беднейших слоев населения. Однако окраска окраске рознь. Одежда богача от одежды бедняка отличается не тем, что одна окрашена, а другая — нет, и даже не выбором цвета или модой на те или иные цвета, а стойкостью, насыщенностью и блеском красок. Богатые и могущественные носят одежду ярких цветов, красящие вещества глубоко проникают в волокна ткани и не выцветают от солнца, стирки или от времени. Простые, бедные люди, напротив, носят одежду полинявших, сероватых оттенков, потому что она была окрашена с помощью более дешевого пигмента, почти всегда растительного происхождения, который остается на поверхности ткани и исчезает под воздействием воды и солнца. Именно в этом заключается самое существенное цветовое различие, касающееся средневековой одежды: богатые и бедные одеваются примерно в одни и те же цвета, только одни носят яркие, ясные, стойкие цвета, а другие — тусклые, блеклые, выцветшие. Святой Людовик, например, любил одеваться в синий (он вообще первый король, имевший такое обыкновение), особенно во второй половине своего правления. И в это же время, в середине XIII века большинство крестьян его королевства тоже носят одежду синего цвета: в синий ее окрашивали ремесленным способом с помощью вайды — дикого растения семейства крестоцветных, произраставшего почти повсюду. Однако эти два синих цвета не были идентичными. Один был живым, ярким, «королевским»; другой — полинявшим, сероватым, тусклым. На взгляд человека XIII века это были совершенно различные цвета. Это существенный момент. Как только историк, стремящийся разобраться в восприятии цветов, сопоставит различные свидетельства, почерпнутые из лексики, социальных практик, экономической деятельности, религиозной или гражданской морали, требований моды — он тут же заметит, что зачастую на средневековый взгляд у насыщенного и яркого синего цвета больше общего со столь же насыщенным и ярким красным, желтым или зеленым, чем с тусклым и полинявшим синим. Такие характеристики, как яркость, глубина и насыщенность цвета оказываются более важными, чем сам тон*. * Существенное доказательство приоритета насыщенности над тоном в определении цвета следует из представления о бесцветности. Когда средневековый художник должен в цветах выразить бесцветность, он не выбирает для этого белый цвет (так станут делать только в XVII в.) или какую-то особую краску, он размывает или разбавляет вообще любую краску, пока та не станет настолько слабонасыщенной, что будет восприниматься как бесцветная. Цвет — это прежде всего насыщенность, концентрация, и только затем тон. Продолжение следует.
Евгения: Наконец, начиная с 1140-х годов, средневековая одежда попадает под влияние моды и вкусов, которые затрагивают и цвет. Знаменательным событием в этой области стал почти «революционный» переворот всей предшествующей многовековой традиции — триумф синих оттенков в одежде всех слоев общества. Эта «синяя революция» началась во Франции в 1140-х годах, набрала обороты во второй половине XII века, а в следующем веке восторжествовала повсюду, включая страны Священной Римской Империи. Этот факт имел большое социальное и перцептивное (относящееся к чувственному восприятию, бессознательным представлениям. — Прим. ред.) значение: он означал утверждение в западной культуре нового порядка цветов — порядка, отчасти сохранившегося до сих пор. Синий, который мало что значил для античных обществ, который не особенно любили римляне (для них это был варварский цвет), в раннее Средневековье более или менее оставался в тени. И вот с 1140-х годов он неожиданно вторгается во все формы художественного творчества, становится цветом Христа и Девы Марии, потом цветом королей и князей, а с конца XII века даже начинает составлять конкуренцию красному цвету во многих сферах общественной жизни. Следующий век становится великим веком распространения синего, так что можно предположить, что уже к 1300-м годам он, вытеснив красный, стал любимым цветом европейцев. И остается таковым до сих пор. Распространение синего цвета в одежде и текстиле привело к сокращению других цветов. Не столько даже красного, которому он отныне начал составлять сильную конкуренцию, но который тем не менее был очень востребован в одежде (реальный отказ от красных тонов в костюме и повседневной жизни произойдет только в XVI веке), сколько зеленого и в особенности желтого. После 1200-х годов в Западной Европе редко можно было встретить мужчин и женщин, будь то дворяне или простолюдины, одетых в желтое. Если некоторые цветовые сочетания, начиная с этого времени, стали невиданно популярными — синий и белый, красный и белый, черный и белый и даже красный и синий, то другие сдавали свои позиции — желтый и красный, желтый и зеленый, красный и черный и особенно красный и зеленый — самое популярное двуцветное сочетание в аристократическом костюме начиная с каролингской эпохи. В связи с этими первичными проявлениями моды и смены вкусов историк вправе задаться вопросом о том, какие цвета мужчины и женщины считали красивыми, а какие — уродливыми. К сожалению, ответить на этот вопрос практически невозможно. <...> … Оценка того или иного цвета, суждения о красоте или уродливости того или иного оттенка прежде всего зависят от моральных, религиозных или социальных установок. Красивым почти всегда считается то, что уместно, умеренно, привычно. <...> Впрочем, и представления об удовольствии, гармонии, красоте в каролингскую эпоху, в XII или в XV веке были далеко не такими, как у людей XXI века. Даже восприятие цветовых сочетаний или контрастов, как мы уже говорили, может отличаться от нашего. Следовательно, как мы должны судить о красоте или уродливости цветов, которые оставило нам Средневековье? Мы не только не можем увидеть их в их первоначальном состоянии, ибо время наложило на них свой отпечаток; мы не только смотрим на них чаще всего при освещении, которое непохоже на освещение средневековой эпохи; более того, наш глаз реагирует совсем на другие качества, другие значения, другие сочетания цветов. Как сегодня, вслед за некоторыми средневековыми авторами, мы сможем разглядеть свет блеска, блеклость тусклости, гладкость однотонности? Как сегодня мы можем почувствовать то, что ощущал средневековый человек при виде игр с многоцветностью: если цветовая игра происходит на одном уровне, то это неприятно для глаз, и, напротив, глаз радуется, если она уходит в глубину, строится на нескольких наложенных друг на друга уровнях*? Именно так воспринимались и оценивались цвета в Средневековье. А на наш взгляд, между этими двумя типами полихромии нет особой разницы. * Средневековый человек часто придает больше значения глубине предмета и изображения, чем протяженности, и никогда не путает эти два параметра. Например, в XIII в. носить белую сорочку, синюю тунику, зеленое платье и красный плащ не значит выглядеть пестро. Зато носить тунику или платье в красно-зелено-желтую полоску значит носить многоцветную, то есть некрасивую, неприличную или позорную одежду.
Евгения: Из подраздела «Средневековые красильщики». В Средние века профессия красильщика – это ремесленная специальность, существующая отдельно от профессии торговца сукном или красителями. Кроме того, это весьма закрытое и строго регламентируемое ремесло. В многочисленных письменных и изобразительных источниках подчеркивается сомнительный и даже дьявольский характер этого ремесла, запрещенного клирикам и противопоказанного добропорядочным людям. <...> В большинстве текстильных городов красильное ремесло было строго разграничено в зависимости от состава ткани (шерсть и лен, шелк, и, в некоторых итальянских городах, хлопок), а также в зависимости от цвета или группы цветов. Постановления запрещают окрашивать ткань или применять определенную цветовую гамму, если на это нет особого разрешения. Например, при работе с шерстью, начиная с XII века, тот, кто красит в красный цвет, не может красить в синий, и наоборот. Зато те, кто работает с синим цветом, часто берут на себя зеленые и черные тона, а те, кто с красным, — желтую гамму. <...> Узкая специализация красильщиков едва ли представляет собой что-то удивительное для историков цвета. Это явление необходимо соотнести с унаследованным от библейской культуры и пропитавшим все средневековое сознание отвращением к смешиванию. Подобное отвращение самыми разными способами проявлялось как в области идеологии и символики, так и в повседневной жизни и материальной культуре. Соединять, смешивать, сплавлять, амальгамировать — все эти операции зачастую считаются инфернальными, ибо нарушают природу и порядок вещей, установленные Творцом. Все, кто вынужден выполнять их по роду своей профессиональной деятельности (красильщики, кузнецы, аптекари, алхимики), вызывают страх и подозрение — ведь они как будто бы обманывают материю. Кстати говоря, ремесленники и сами опасаются совершать некоторые операции: например, красильщики не рискуют смешивать два цвета, чтобы получить третий. Их наслаивают, накладывают друг на друга, но, по сути, не смешивают. До XV века ни в одном рецептурном сборнике по приготовлению красок, как для красильного дела, так и для живописи, не говорится, что зеленый цвет можно получить, смешав синий и желтый. Зеленые тона получают другими способами, в одних случаях из пигментов и красителей естественного зеленого цвета, в других — обрабатывая синие и серые красители разными способами, не связанными со смешиванием. <...> Кроме того, по крайней мере до XVI века чаны с синей краской и чаны с желтой краской находятся в разных мастерских: так что содержимое этих чанов не только запрещено, но и просто физически трудно смешивать для получения зеленой краски. Те же запреты и трудности обнаруживаются и в связи с фиолетовыми оттенками: их редко получали, смешивая синий с красным, то есть марену с вайдой; обычно их добивались, добавляя к вайде особую протраву. Поэтому средневековые фиолетовые тона, в которые вообще редко окрашивали ткани, больше тяготеют к синему, чем к красному. В этой связи следует напомнить о том, что на окраску сильно влиял процесс травления, то есть воздействие закрепителей. Последние представляют собой вяжущие вещества, которые добавляются в красильный раствор, с тем чтобы очистить шерсть от примесей и чтобы краситель глубоко проник в волокна ткани. <...> Квасцы — дорогая протрава, предназначенная для окраски высокого класса. При обычном окрашивании их часто заменяют более дешевыми закрепителями. Например, винным камнем, то есть соляными отложениями, которые остаются от вина на дне и на стенках бочек. Или попросту известью, уксусом, человеческой мочой, золой некоторых деревьев (ореха, каштана). Одни протравы больше подходят для одних красок или текстильных волокон, другие — для других, а в зависимости от пропорций и способов травления можно получить тот или иной тон, тот или иной оттенок конкретного цвета. Некоторые красители следует особенно сильно протравливать, чтобы получить хороший цвет: это касается марены (красные тона) и цервы (желтые тона). Другие, напротив, не требуют сильной протравки и даже могут совсем без нее обойтись: это касается вайды, а в более позднее время — индиго, привозимого из Азии, а затем из Америки (синие тона, а также зеленые, серые и черные). Поэтому во всех европейских постановлениях периодически проводится различие между «красными» красильщиками, которые закрепляют цвет, и «синими» красильщиками, которые цвет не закрепляют никогда или почти никогда. Во Франции с конца Средних веков, обозначая это различие, чаще всего говорят о красильщиках-«кипятильщиках» (которые должны прокипятить в первой ванне ткань вместе с протравой и красильным раствором) и «чановых», или «вайдовых» красильщиках (которые не утруждают себя этой операцией и в некоторых случаях могут даже окрашивать холодным способом). При этом регулярно напоминается, что нельзя одновременно быть и тем, и другим.
Евгения: Красильное ремесло в Средние века отличалось достаточно высокой эффективностью, гораздо более высокой, чем в Античности, когда долгое время не умели добиваться качественной окраски в красный цвет. Хотя в Средневековье и был утерян секрет настоящего пурпура, зато с ходом столетий (особенно начиная с XII века) большие успехи были достигнуты в изготовлении голубых, желтых и черных красок. Только белые и зеленые тона по-прежнему вызывали затруднения*. * Несмотря на огромный прогресс в области окрашивания и красителей, начавшийся в XVIII в., проблема окраски ткани в зеленый цвет сохраняет свою актуальность в течение всего Нового времени и даже в современную эпоху. Именно гамма зеленых оттенков по-прежнему представляет наибольшие трудности в том, что касается получения, воспроизведения и особенно фиксации цвета. Это одинаково верно и для красильного производства, и для живописи. В настоящий белый цвет окрасить в сущности можно было только лен, но даже это представляло собой довольно сложную процедуру. Что касается шерсти, то здесь часто довольствовались натуральным белым цветом, который достигался путем лугового «отбеливания» за счет обогащенной кислородом росы и солнечного света. Однако это медленная и долгая операция, для которой требуется много места и которую нельзя осуществить зимой. Кроме того, белый получается не очень белым и через некоторое время опять приобретает коричневато-серый, желтоватый оттенок неотбеленной ткани. Поэтому в средневековом обществе почти не носили одежду настоящего белого цвета. Использование для окрашивания некоторых растений (мыльнянки), щелока на основе золы либо глины и руды (магнезии, мела, свинцовых белил) в действительности придает белому цвету сероватый, зеленоватый или синеватый оттенок, лишая его яркости**. ** Отбеливание на основе хлора и хлоридов появится лишь в конце XVIII в., так как хлор был открыт только в 1774 г. Известно также отбеливание на основе серы, но эта процедура освоена плохо и приводит к порче шерсти и шелка. Необходимо в течение дня держать ткань в разбавленном растворе сернистой кислоты: если в растворе слишком много воды, то отбеливание неэффективно; если слишком много кислоты, то портится ткань. Все мужчины и женщины, которые по соображениям морального, литургического или эмблематического порядка должны были носить белый цвет, никогда по большому счету не носили его на самом деле. Так, например, королевы Франции и Англии с конца XIII — начала XIV века носят белый траур: однако это сугубо теоретическое намерение; так как ровного и устойчивого белого цвета добиться невозможно, они «перебивают» его, сочетая с черным, серым или фиолетовым. Так же поступают священники и дьяконы в тех случаях, когда богослужение требует обязательного присутствия белого цвета (в праздники, посвященные Христу и Деве Марии, на Богоявление, в День всех святых): в эти дни белый часто сочетается с золотым, что объясняется не только причинами символического порядка, но также особенностями окраски. Наконец, в этом ряду следует упомянуть цистерцианцев, «белых монахов», одежда которых в реальности никогда не была по-настоящему белой. Впрочем, то же самое можно сказать и о враждебных им братьях-бенедиктинцах, «черных монахах»: они тоже редко одевались в настоящий черный, так как однородная, яркая и устойчивая окраска шерсти в этот цвет — процедура сложная и дорогостоящая (с шелковыми тканями дело обстоит проще). Даже если на некоторых — хотя далеко не на всех — изображениях бенедиктинцы и цистерцианцы действительно носят черное или белое, то в монастырях и приоратах они часто одевались в коричневый, серый и даже синий цвета. Что касается зеленого цвета, то здесь окраска и фиксация тона представляют еще больше трудностей. Ткани и одежда, окрашенные в зеленые тона, часто выглядят полинявшими, сероватыми, они малоустойчивы к воздействию света и моющих средств. Добиться глубокого проникновения зеленой краски в волокна ткани, придать ей яркость и сочность, сделать так, чтобы цвет долго сохранял свою насыщенность, всегда было непростой задачей для европейских красильщиков, начиная с римской античности и до XVIII века. Это объясняется причинами одновременно химического, технологического и культурного характера. Как мы уже говорили, для окрашивания ткани в зеленый цвет пока еще не начали смешивать синий и желтый красители в одном красильном чане. В эту эпоху спектр еще не был известен и в принятой цветовой шкале желтый располагался далеко от зеленого и синего цветов, где-то между белым и красным, и даже иногда считался смесью последних, как об этом в конце XV века пишет поэт Жан Роберте в своем изящном стихотворном послании, раскрывающем символику различных цветов: Желтый Я белого и красного смешенье, На ноготки похож мой цвет; Кому везет в любви — тому заботы нет: Ему вполне сгожусь я для ношенья. Так что красильщикам едва ли приходит в голову мысль, что для получения зеленого цвета нужно смешать желтую и синюю краски. Зеленый готовят другим способом. Для самой простой окраски используют продукты растительного происхождения: травы (такие как папоротник или подорожник), цветы (например, наперстянку), ветки (например, дрока), листья (например, ясеня или березы), кору (например, ольхи). Но ни одно из этих красящих веществ не дает насыщенного и устойчивого цвета. Краска не держится, выгорает и даже исчезает с некоторых тканей. Более того, сильная протрава имеет тенденцию портить цвет. Поэтому в зеленый цвет обычно красят рабочую одежду, и в этом случае зеленый — впрочем, как и расхожий синий цвет — часто имеет сероватый оттенок. Иногда, чтобы получить более яркий тон, применяют минеральные красители (зеленые земли, уксуснокислую медь, ярь-медянку), но они едкие — даже вредные — и не дают равномерной окраски*. * Трудности, связанные с изготовлением и фиксацией зеленой краски, как применительно к красильному делу, так и к живописи, возможно, объясняют тот факт, что этот цвет редко используется в гербах. По крайней мере, в реальных гербах, которые должны иметь материальное воплощение в самых разных техниках и на самых разнообразных носителях. Ведь в гербах литературных и воображаемых, которые существуют даже не будучи не нарисованными (одного описания уже достаточно), индекс частотности зеленого цвета (sinople в терминах геральдики начиная с XV в.) гораздо выше, чем в реальных гербах. Что позволяет авторам задействовать богатую символику зеленого цвета. Технические трудности окрашивания в зеленый цвет объясняют, почему в XVI веке (возможно, с конца XV столетия в Нюрнберге, а также в Эрфурте и в ряде других городов Тюрингии) некоторые красильщики, работающие в различных мастерских, движимые упорством или любопытством, начинают окрашивать ткань в зеленые тона, опуская ее сначала в раствор с вайдой (синий), а затем в раствор с цервой (желтый). Это пока еще не смешение синего с желтым, но это уже двухступенчатая операция, приближающаяся к современным практикам. Мало-помалу ее возьмут на вооружение художники, а после она приведет к переосмыслению места зеленого цвета в цветовой шкале: теперь он будет помещаться между синим и желтым. Но это произойдет только во второй половине XVII века (с открытиями Ньютона) или в начале века XVIII-го (с изобретением цветной гравюры Леблоном). Хотя уже с 1600-х годов некоторые художники и ученые привлекают внимание к тому факту, что зеленый можно получить путем смешивания желтого с синим, эта практика еще не скоро войдет в обиход живописцев. Даже в середине XVIII века Жан-Батист Удри выразил перед Королевской академией живописи и скульптуры свое сожаление по поводу того, что некоторые его коллеги смешивают синий с желтым, чтобы запечатлевать на холсте зеленые пейзажи. В древних обществах переход от практики (в данном случае — смешивания красящих веществ) к теории (представлению о соседстве зеленого и желтого в концептуальной организации цветов) всегда происходит медленно — из-за ощутимого влияния «авторитетов», традиций, привычек мышления и установившейся системы представлений. В Средние века и даже в XVI столетии профессиональные предписания сильно тормозят распространение новых красильных приемов (которые уже с 1500-х годов описывались в руководствах по красильному делу). Во всех городах Западной Европы специализация красильщика по-прежнему оставалась очень узкой, ориентированной на окрашивание в тона определенной цветовой гаммы или даже на применение конкретного красильного вещества. В одной мастерской едва ли существовала возможность по очереди опустить ткань сначала в раствор с синей, а затем с желтой краской — а если и существовала, то это должно было рассматриваться как мошенничество или откровенное экспериментаторство (а значит, нарушение порядка). Зато та же операция, но в обратном порядке, видимо, была вполне допустима: плохо прокрашенную желтую ткань можно было попытаться спасти, окрасив ее в синий. Но чтобы это осуществить, необходимо было перейти в другую мастерскую, так как чаны с синим раствором и чаны с желтым раствором, как правило, находились в разных местах. Возможно, что поступая именно таким образом, красильщики постепенно научились получать зеленую окраску, сначала окрашивая ткань последовательно в желтый и синий цвет, а затем смешивая желтый и синий красители в одном чане. Как бы то ни было, но неумение добиваться красивых, устойчивых, ярких и сочных зеленых оттенков объясняет, почему с XII века, когда в моду входят синие тона, зеленый исчезает из одежды. По крайней мере, из одежды высших слоев общества. В крестьянской среде, где практикуется «простая окраска», то есть окрашивание опытным путем с применением исключительно местных растений (повсеместно — с помощью папоротника, подорожника и дрока, в Северной Европе — с помощью березовых листьев) и низкокачественных протрав (вина, урины), зеленый цвет все равно встречается часто — чаще, чем при дворе или в городе. Он может быть как светлым (vert gai), так и темным (vert brun), но обычно выглядит тусклым, бледным, полинявшим. Кроме того, при свете масляных ламп и свечей он приобретает сероватый оттенок, теряя всякую привлекательность. Помимо социальных различий существуют различия географические. К примеру, в Германии, где способы окрашивания были менее консервативными, зеленый цвет в одежде встречался чаще, чем в других странах. Поэтому он уже не вызывает особого удивления, как об этом в 1566 году выразительно пишет выдающийся протестантский ученый Анри Этьен, вернувшийся с франкфуртской ярмарки: «Увидев во Франции знатного человека, нарядившегося в зеленый цвет, решишь, что он слегка не в своем уме; в Германии же в некоторых местах подобное одеяние считается вполне пристойным». Для ученого-кальвиниста, как и для его единоверцев, зеленый цвет является непристойным, и всякий добропорядочный христианин должен избегать его в своей одежде. Конечно, красный с желтым — еще того хуже, но зеленому в любом случае следует предпочесть черный, серый, синий и белый цвета. С точки зрения Реформации, только в природе зеленый цвет имеет право на существование и может вызывать восхищение.
Вольер: Евгения, большое спасибо! Очень интересно! А доказательная база в книге имеется - ссылки на разные источники, цитаты из хроник, иллюстрации?
Евгения: Вольер Вклейка с цветными иллюстрациями на восьми листах имеется, но они в большинстве своем относятся к разделу о геральдике. К процитированным отрывкам иллюстраций нет. В примечаниях много ссылок на различные источники, главным образом на французском языке. Цитаты кое-где присутствуют, но в основном автор подает информацию от своего лица, излагает свои знания, мысли и заключения.
Евгения: Из того же раздела, подраздел "Рыжий". Средневековая иконография Иуды Иуда — рыжий, как все предатели, и по-другому быть не может. Вот только рыжим он стал не сразу, а со временем — с конца каролингской эпохи на изображениях, а затем, с XII века, и в текстах. Так, примкнув к Каину, Далиле, Саулу, Ганелону, Мордреду и некоторым другим, он вошел в узкий круг знаменитых предателей и изменников, которых средневековая традиция привычно отмечала рыжей шевелюрой или бородой. Предательство на Западе и впрямь с давних пор имеет свои цвета, или, вернее, свой цвет, который располагается между красным и желтым, от каждого из них заимствует отрицательные свойства и, объединяя их, не просто символически удваивает их силу, а как будто бы увеличивает ее в геометрической прогрессии. Эта помесь дурного красного с дурным желтым мало общего имеет с нашим оранжевым — к тому же последний цветовой оттенок и концепт был практически незнаком средневековому сознанию, в отличие от более темного и насыщенного тона: рыжего — цвета, связанного с бесами, лисами, лицемерием, обманом и предательством. В средневековом рыжем цвете всегда больше красного, чем желтого, и этот красный не сияет как алый цвет, наоборот — это тусклый и матовый оттенок, напоминающий пламя преисподней, которое горит, но не светит. Иуда и другие Ни в одном каноническом тексте Нового Завета и даже ни и одном библейском апокрифе о внешности Иуды ничего не говорится. Поэтому в раннехристианском, а затем раннесредневековом искусстве Иуда не обладает какими бы то ни было специфическими чертами или атрибутами. В изображениях Тайной вечери художники тем не менее старались выделить его на фоне других апостолов с помощью какого-нибудь отличительного признака — местоположения, роста, позы, особенностей волосяного покрова. Образ рыжеволосого Иуды появляется и получает распространение только в эпоху Карла Лысого, во второй половине IX века, сначала на миниатюрах, затем на изображениях другого типа; процесс этот шел постепенно. Данная иконографическая традиция, возникшая в прирейнских и мозанских областях, мало-помалу завоевывает значительную часть Западной Европы (однако в Италии и Испании она долгое время будет оставаться менее распространенной, чем в других странах). Затем, начиная с XIII века, рыжая шевелюра, часто в сочетании с рыжей бородой, становится в эмблематическом арсенале Иуды основным и самым распространенным атрибутивным признаком. <...> Иуда не единственный. В искусстве позднего Средневековья целый ряд предателей, изменников и мятежников подчас, или даже зачастую, имеют рыжие волосы. Например, Каин , который в системе типологических соответствий между символикой Ветхого и Нового заветов, почти всегда представляется прообразом Иуды. Затем Ганелон, предатель из «Песни о Роланде», который из мести и зависти, без всяких колебаний отправляет Роланда (кстати, своего сородича) и его соратников на верную гибель. Далее — Мордред, предатель из легенды о короле Артуре: сын короля Артура, родившийся от кровосмесительной связи, который предает отца, и это предательство влечет за собой крушение королевства Логрии и закат рыцарского мира Круглого стола. А еще мятежные бароны из эпических преданий или куртуазных романов. Сенешали, прево и бальи, которые стремятся занять место своего сеньора. А также сыновья, восставшие против отцов, братья-клятвопреступники, дядья-узурпаторы, жены-прелюбодейки. И, наконец, — все те, кто в житийной литературе или народной традиции занимается бесчестным или запретным делом и тем самым нарушает установленный порядок: палачи, проститутки, ростовщики, менялы, фальшивомонетчики, жонглеры, шуты; к ним также следует добавить представителей трех низких профессий, ставших героями сказок и устных преданий: кузнецы, которые считаются колдунами; мельники, которые всегда представлены скупцами и спекулянтами; мясники, неизменно жестокие и кровожадные, как мясник из легенды о святом Николае. Конечно, далеко не на всех изображениях XIII, XIV и XV веков, сохранившихся в количестве нескольких десятков тысяч, все эти персонажи обязательно рыжие. Однако рыжий цвет волос является одной из их самых заметных иконографических или идентификационных особенностей, так что постепенно рыжая шевелюра становится приметой и других категорий изгоев и отщепенцев: еретиков, евреев, мусульман, цыган, ханжей, прокаженных, калек, самоубийц, попрошаек, бродяг, нищих и всякого рода деклассированных персонажей. Рыжие волосы в изображениях соседствуют в таких случаях с вестиментарными атрибутами и знаками отличия красного или желтого цветов, которые начиная с XIII века в некоторых городах и областях Западной Европы на самом деле должны были носить представители этих слоев общества. Отныне рыжая шевелюра становится главнейшим иконографическим знаком отверженности или позора. <...> … На протяжении всего Средневековья, как и в Античности, рыжий по-прежнему значит жестокий, запятнанный кровью, уродливый, подчиненный или смешной; но с ходом времени рыжий цвет волос начинает говорить о человеке в первую очередь как о притворщике, хитреце, лжеце, обманщике, изменнике, предателе или отступнике. Действительно, даже в Новое время существовало множество поговорок, как на латыни, так и на народных языках, которые учили остерегаться рыжих. Нет им «никакой веры», утверждается, к примеру, в одной популярной в XIV-XVI веках поговорке; в других также говорится, что не следует заводить среди них друзей, признавать в них своих родителей, давать им духовное звание, возводить их на трон. С конца Средних веков не менее широко распространяются и такие суеверия, согласно которым встретить на своем пути рыжего — это дурная примета, а все рыжеволосые женщины в той или иной степени колдуньи. Рыжий всегда и везде является кем-то вроде парии, даже несмотря на то, что в жизни, как и в Библии, существуют некоторые исключения из общей для всей средневековой Европы ценностной системы, исключения, которые действуют подобно регулирующему клапану. Среди таких исключений — Фридрих Барбаросса, который властвовал над Священной Римской империей с 1152 по 1190 год и имел при жизни множество врагов — его даже сравнивали с Антихристом — но зато после смерти стал персонажем эсхатологической легенды: он якобы спит где-то в горах Тюрингии, но перед концом света пробудится от сна, чтобы вернуть Германии ее былое величие... <...> Красный, желтый и пятнистый Речь идет в первую очередь о социальной семиотике: рыжий является в полной мере рыжим только с точки зрения окружающих и только в той степени, в какой он противопоставлен брюнету или блондину. Но в рамках средневековой культуры речь также идет и о цветовой символике. Рыжий — это не просто цветовой тон; со временем рыжий практически превратился в отдельный цвет, цвет девальвированный, «самый уродливый из всех цветов», как заявляет автор составленного в первой половине XV века геральдического трактата , по мнению которого, в рыжем соединились нее негативные характеристики красного и желтого. На самом деле все цвета могут быть истолкованы как положительно, так и отрицательно. Даже красный цвет не является исключением из этого правила, хотя на Западе очень долгое время, с древнейших времен и до XVI века, он был главнейшим из всех цветов, цветом par excellence. Существует хороший и плохой красный — точно так же, как существуют хороший и плохой черный, хороший и плохой зеленый и т. д. В Средние века плохой красный является противоположностью божественного и христологического белого и напрямую отсылает к дьяволу и преисподней. Это цвет адского пламени и лица сатаны. Если до XII века тело и голова князя тьмы на изображениях могли быть разных, обычно темных цветов, то после этого времени он все чаще изображается с алыми волосами и красным лицом. В широком смысле, все существа с красной головой или волосами считаются в той или иной степени дьявольскими (начиная с лиса, который даже является образом Лукавого), а все, кто эмблематизирует себя с помощью красного цвета, в той или иной мере имеют отношение к преисподней. Как, например, многочисленные алые рыцари из артуровских романов XII—XIII веков, то есть рыцари в красной одежде, в красных доспехах и с красными гербами, которые встают на пути героя, чтобы бросить ему вызов или убить: они всегда движимы дурными намерениями и готовы к кровопролитию, а некоторые из них являются выходцами из потустороннего мира. Самый известный среди них — рыцарь Мелеагант, сын короля и при этом предатель, который в романе Кретьена де Труа «Рыцарь телеги» похищает королеву Гвиневеру. Данные антропонимики и топонимики подтверждают отрицательный смысл красного цвета. Места, в названия которых входит слово «красный», часто считаются опасными, особенно в литературной или воображаемой топонимике. Что касается прозвищ «Красный» или «Рыжий», то они встречаются довольно часто и почти всегда имеют уничижительный оттенок: иногда они применяются к рыжеволосым или краснолицым людям; иногда напоминают о присутствии в одежде человека позорной метки соответствующего цвета (у палачей, мясников, проституток); иногда — и это характерно для литературной антропонимики — подчеркивают кровожадность, жестокость или дьявольскую природу того, кто носит эти цвета. Во многих отношениях этот «плохой» красный цвет как раз и был в средневековом восприятии цветом рыжего апостола-изменника Иуды, из-за предательства которого пролилась кровь Христова. В Германии в позднем Средневековье была распространена игра слов, построенная на этимологическом возведении прозвища Искариот, Iskariot («человек из Кариота») к ist gar rot: это означало, что он «является совершенно красным». Но красный — не единственный цвет Иуды; другим его цветом является желтый: это цвет его одежды, в котором он все чаще и чаще появляется на изображениях с конца XII века. Ведь быть рыжим значит сочетать кровавый и инфернальный красный (то есть связанный с дурной кровью и дурным пламенем) со лживым и вероломным желтым. Столетие за столетием желтый цвет продолжал сдавать позиции в европейских цветовых системах. Хотя в Риме желтый цвет все еще был одним из самых популярных и даже считался сакральным, играя важную роль в религиозных обрядах, он постепенно был вытеснен на периферию и затем отвергнут. Как показывают опросы, посвященные теме цветовых предпочтений, желтый до сих пор является нелюбимым цветом; именно он всегда оказывается на последнем месте среди шести базовых цветов: синий, зеленый, красный, белый, черный, желтый. Неприятие этого цвета восходит к Средневековью. Девальвация желтого цвета засвидетельствована уже в XIII веке, когда в многочисленных литературных и энциклопедических текстах он уже представлен как цвет лицемерия и лжи и когда он мало-помалу становится цветом евреев и иудейской общины. Начиная с 1220-1250-х годов христианская изобразительная традиция периодически использует его в этом качестве: отныне еврей — это персонаж, одетый в желтое либо имеющий желтую метку на одном из предметов одежды: на платье, плаще, поясе, рукавах, перчатках, штанах и особенно на головном уборе. Со временем этот обычай из разряда изображаемых и воображаемых переходит в разряд реально существующих: так, в некоторых городах Лангедока, Кастилии, северной Италии и долины Рейна предписания, касающиеся одежды, обязывают членов еврейских общин использовать отличительные знаки, в которых часто присутствует желтый цвет. Желтая звезда отчасти восходит именно к этим обычаям, однако ее подробная история пока еще не написана. <...> Возможно, неумеренное использование золота и позолоты во всех сферах художественного творчества и, стало быть, в большинстве эмблематических и символических систем способствовало тому, что желтый в конце Средневековья приобретает репутацию дурного цвета — в каковом качестве и применяется. Золото одновременно является материей и светом; в нем в наивысшей степени проявлены такие качества цвета, как яркость и насыщенность, которые пользовались особым спросом в позднем Средневековье. Тем самым золото со временем начинает выполнять функцию «хорошего желтого», а все другие оттенки желтого утрачивают ценность. Это касается не только желтого, тяготеющего к красному, похожего на рыжий цвет волос Иуды, но и желтого с оттенком зеленого, который мы сегодня называем «лимонно-желтым». Желто-зеленый, а вернее говоря, сочетание или сопоставление желтого и зеленого — двух цветов, которые никогда не сближались в средневековых цветовых классификациях, — в средневековом восприятии, видимо, представляло собой нечто агрессивное, сумбурное, тревожное. В сочетании друг с другом эти цвета ассоциируются с нарушением порядка, сумасшествием, расстройством чувств и рассудка. Они появляются в костюмах придворных шутов и буффонов, в одежде безумца из книги Псалмов и прежде всего в одежде Иуды, желтый плащ которого в XIV—XVI веках часто сочетается с другим предметом одежды зеленого цвета. Однако быть рыжим значит не только соединять в себе негативные качества двух цветов — красного и желтого. Быть рыжим значит иметь кожу, усеянную веснушками, быть пятнистым, а следовательно, нечистым, и в какой-то мере воплощать в себе животное начало. Пятнистое вызывает у средневекового человека отвращение. В его восприятии красивое значит чистое, а чистое значит однородное. Рисунок в полоску всегда имеет уничижительное значение (точно так же, как и крайнее проявление этой структуры — шахматная клетка) , а пятнистое выглядит особенно вызывающе. В мире, где люди часто болеют различными тяжелыми и опасными кожными заболеваниями и, если их коснулось самое страшное из них — проказа, — оказываются исключены из общества, такое восприятие вовсе не удивительно. Для средневекового человека пятна — это всегда нечто загадочное, нечистое и постыдное. Из-за веснушек рыжий воспринимается как больной, опасный, почти неприкасаемый. К этой — конспецифичной — нечистоте добавляются еще и животные коннотации, потому что у рыжего не только волосы как шерсть у обманщицы-лисы или похотливой белки, он еще и покрыт пятнами, как самые свирепые животные: леопард, дракон, тигр — трое грозных противников льва. Рыжий не только лжив и хитер, как лис, но к тому же еще и свиреп и кровожаден, как леопард. Поэтому за ним закрепилась репутация людоеда: в этом качестве он иногда предстает в фольклоре и устной традиции вплоть до середины XVIII века.
Евгения: Маленький отрывок из той же книги. Прямо готовый сюжет для фанфикописцев-атосоманов. :) Воображаемое всегда является одновременно и отражением реальности, и моделью для нее. Литературная антропонимика — не исключение. Социологи уже давно обратили внимание на то, что некоторые книги, фильмы или телесериалы могут ситуативно создавать моду на те или иные имена. Этот феномен отнюдь не является особенностью ни нашего времени, ни современного «общества зрелищ». В XVI-XIX веках некоторые книги оказывали сходный эффект, особенно в том, что касается мужских имен. Например, если ограничиться эпохой романтизма, «Вертер» Гёте в Германии или «Рене» Шатобриана во Франции. Это факты общеизвестные. А вот что нам известно хуже, так это что данный культурный феномен встречается уже в Средние века, задолго до появления и распространения печатной книги. Так, некоторые филологи обратили внимание на популярность имен Роланд и Оливье — крестильных имен, распространившихся благодаря «Песне о Роланде» и связанным с ней преданиям. Они также обратили внимание на то, что в некоторых областях эти имена давались братьям-близнецам еще до предполагаемой даты сложения самой древней из известных версий «Песни» (конец XI века), и даже около 1000 года. Антропонимика оказывает здесь ценную услугу истории литературы.
Евгения: Оттуда же. Так, небольшой штрих к городскому пейзажу. Свиньи не только были самыми многочисленными из домашних животных, но, что еще важнее, обладали наибольшей свободой перемещения. В городе, где они исполняли роль мусорщиков, их можно было встретить везде, на всех улицах, во всех садах и даже на кладбищах (где они пытались раскапывать могилы). Несмотря на запреты муниципальных властей, повторяющиеся вновь и вновь во всех городах Европы с XII по XVIII век, бродячие свиньи были частью повседневной жизни. В некоторых городах — например, в Неаполе — так продолжалось вплоть до начала XX века. Поэтому неудивительно, что «празднобродные» свиньи причиняли ущерб или становились причиной несчастных случаев чаще, чем все прочие домашние животные.
Konstancia: Евгения пишет: Из-за веснушек рыжий воспринимается как больной, опасный, почти неприкасаемый. Бедные рыжие!
Евгения: Из той же книги, раздел "Растение". Живой материал Для средневековой культуры древесина — это прежде всего живой материал. В этом смысле она часто противопоставляется двум мертвым материалам — камню и металлу, и в большинстве ценностных иерархий символики материалов стоит выше как первого, так и второго. Конечно, она не такая прочная, но зато более чистая, более благородная и, главное, более близкая человеку. Дерево и в самом деле не похоже ни на один другой материал: оно живет и умирает; оно подвержено болезням и имеет недостатки; оно в высшей степени индивидуализировано. <...> Это живое существо, почти животное. Некоторые средневековые авторы не только демонстрируют глубокие познания технического свойства, но и делают дерево предметом подлинно гуманистического дискурса. Ни о камне, ни о металле, ни даже о земле или о ткани подобного дискурса не существует. Дерево стоит выше других материалов, потому что оно живое. В частности, оно стоит выше камня, который, как и дерево, часто ассоциируется с сакральным, но представляет собой безжизненную материю, грубую и неизменную (по этой же причине он, впрочем, нередко ассоциируется с вечностью). Поразительный факт: большинство суеверий о статуях, которые разговаривают, передвигаются, кровоточат, плачут, связаны именно с деревянными статуями, а не с каменными. Причины этого кроются в хронологии (расцвет подобных феноменов пришелся приблизительно на рубеж тысячелетий, а затем — на начало романской эпохи, когда статуи из камня еще были редкостью), но также связаны с символикой материалов: дерево — живое и развивающееся, камень — нет. Стоит задуматься: а не было ли сопротивление, с каким в феодальную эпоху — чаще, чем обычно считается — встречали переход от деревянных замков к каменным, вызвано предубеждениями символического порядка, а не только экономическими и техническими причинами, как принято полагать. В феодальной культуре, как правило, и впрямь невозможно четко отделить материальное от символического, технологию от идеологии. Несмотря на возведение укрепленных замков и соборов и на то, что обладание подобной крепостью представляло немалую политическую ценность, идеология камня, как мне кажется, в действительности складывается только в конце Средневековья. До этого же люди с неутомимым упорством, несмотря на бесконечные пожары, многократно заново отстраивают из дерева то, что было сооружено из дерева. Не только потому, что на это требуется меньше времени, усилий и денег, но также — и прежде всего — потому, что дерево предназначено для одних объектов, мест и обычаев, а камень — для других. Переход от дерева к камню мог выражать политические амбиции, отражать экономический интерес или технологические достижения, но также мог быть знаком символического уничижения. Об этом мы, к примеру, узнаем из любопытных легенд, рассказывающих о том, как ту или иную деревянную статую наказали и переделали в каменную за то, что она не выполняла своих обязанностей — культовых или защитных, — исполнения которых от нее по праву ожидали. Переход от дерева к камню понимается в этом случае как наказание, почти как смертный приговор. Между тем оппозиция дерево/камень — это оппозиция двух ценных и престижных материалов. Она не столь резка, как оппозиция дерево/металл, в которой сталкиваются чистый материал, освященный идеальным образом Святого креста, и материал зловещий, порочный, почти дьявольский. В средневековом восприятии металл — как драгоценный, так и нет — всегда в той или иной степени инфернален: он был добыт в недрах земли, а потом обработан огнем (который является злейшим врагом дерева). Он порожден тьмой и подземным миром, это продукт некоей преобразовательной операции, которая в каком-то смысле схожа с колдовством. Поэтому в ценностной шкале ремесел кузнец и плотник противопоставлены друг другу. Кузнец, разумеется, — человек в социальном плане весьма востребованный и влиятельный, но он еще и колдун, который имеет дело с железом и огнем. Плотник, напротив, ремесленник скромный, но уважаемый: ведь он работает с благородным и чистым материалом. Не случайно традиция издавна сделала Иисуса сыном плотника, хотя канонические тексты не говорят ничего конкретного о занятии Иосифа*. Плотник не соприкасается с грязью, его нельзя заподозрить в чем-то недозволенном, он работает с живым материалом и делает честь самому званию ремесленника. В конечном счете, в Средние века очень немногие профессии считались столь же безупречными. * Как на иврите, так и по-гречески (tekon) слово, обозначающее род деятельности Иосифа, указывает не на профессию плотника, даже если просто иметь в виду мастера, работающего с деревом (латинское carpentarius), а только на обобщенное понятие «ремесленник». На практике оппозиция дерева и металла часто выражается в сочетании этих двух противоположных материалов: ведь дереву приписывается способность смягчать вредоносный металл, особенно железо, самый «коварный» металл среди всех. Считается, что как часть некоторых предметов, орудий или инструментов, сделанных из дерева и металла (топоры, лопаты, плуги), железо концентрирует в себе силу и производительность и при этом отчасти лишается зловещих свойств, благодаря рукояти или иной деревянной детали. Дерево будто бы укрощает металл и легитимирует его использование. <...> Лесоруб и угольщик Остановимся на двух профессиях, имеющих отношение к дереву, которые в средневековом обществе считались исключительно нечестивыми, почти проклятыми, — на профессиях лесоруба и угольщика. Различные источники (литературные тексты, хроники, пословицы, фольклор) очень негативно обрисовывают этих персонажей, живущих в дремучем лесу, в одиночку или маленькими группами. Нищие, грязные, лохматые, свирепые кочевники-разрушители, отрезанные от человеческого общества, они переходят с места на место, рубя или калеча деревья и выжигая лес: кто это, как ни посланцы дьявола! Кроме того, в лесу они иногда встречают еще одного «колдуна», о котором говорилось выше, — кузнеца. Лесоруб, угольщик и кузнец, наряду с мельником (куркулем и спекулянтом) и мясником (богатым, жестоким и кровожадным), составляют пятерку самых позорных и сомнительных профессий в крестьянской культуре. Лесоруб орудует железом и высекает топором искры: это враг всех деревьев, carnifex (одновременно палач и мясник) леса. В XIII веке сложился корпус сказок и легенд, посвященных лесорубу, просуществовавший практически в неизменном виде до XIX столетия: лесоруб в них наделен необычайной силой, он никогда не расстается со своим топором и сторонится деревенских жителей; кроме того, он вор и забияка и выходит из леса только затем, чтобы помародерствовать или ввязаться в ссору; наконец, он живет в самой суровой нищете. В литературных текстах и устных традициях периодически повторяется сюжет о том, как дочь (или сын) «бедного лесоруба» волею судьбы или благодаря личным достоинствам в конце концов выходит замуж за короля (или женится на принцессе). Угольщик еще беднее, грязнее, презреннее и вызывает еще меньше доверия, чем лесоруб. Орудуя уже не железом, а огнем — злейшим врагом леса, — он и в самом деле представляет из себя персонажа откровенно демонического. Угольщик не женится и не имеет потомства. Он выходит из леса только затем, чтобы скрыться в другом лесу и снова взяться за истребление и сжигание деревьев. Его боятся деревенские жители всех областей. В литературных текстах, особенно в куртуазных романах, авторы иногда изображают доблестного рыцаря, который заблудился в лесу и вынужден спрашивать дорогу у страшного и ужасного угольщика. Для читателей XII или XIII века такая встреча воплощала столкновение двух крайностей; это самый дикий социальный контраст, который только можно себе представить. В этих текстах угольщик всегда описывается по одной и той же схеме: маленький, черный, волосатый, с красными, глубоко посаженными глазами, с кривым и зло перекошенным ртом; это архетип человека, находящегося в самом низу социальной лестницы: одновременно убогого, звероватого и демонического. Выжиг угля тем не менее — насущная необходимость для некоторых отраслей промышленности, главным образом для металлургии и производства стекла. Древесный уголь, кроме того, легче транспортировать, чем сырую древесину; он лучше горит и выделяет больше тепла, чем тот же объем древесины. Средневековые люди это знали и широко применяли на практике. Но производство древесного угля ведет к уничтожению лесов, и с XIII века их повсеместно стараются оберегать. Удалось подсчитать, что в эпоху Филиппа Красивого требовалось примерно десять килограммов древесины, чтобы произвести килограмм угля, и что в одной угольной яме за месяц могло таким образом сжигаться до ста гектаров леса. Поэтому самый злейший враг деревьев — даже не лесоруб, а именно угольщик. <...> Топор и пила Символика древесины неотделима от символики орудий, с помощью которых валят деревья, — топора и пилы. Конечно, можно было бы многое рассказать и о других орудиях, применяемых при работе с деревом: например, о молотке, являющемся в определенном контексте символом власти или грубой силы; или же о рубанке, который в средневековой Европе начали использовать довольно рано, но к которому тем не менее еще долгое время относились с подозрением*. * Как напильник и пила, рубанок «жульничает», потому что не в открытую нападает на материал, а стачивает его. В феодальную эпоху этот инструмент считается коварным. Однако когда в период позднего Средневековья терпение становится уважаемой добродетелью, рубанок реабилитируется и занимает почетное место в ценностной шкале орудий, так что даже такой влиятельный князь, как Иоанн Бесстрашный, герцог Бургундский, берет его себе в качестве эмблемы в начале XV в. (что было бы немыслимо двумя веками ранее). Однако топор и пила являют собой показательные примеры: хотя оба эти орудия служат для того, чтобы валить и разделывать деревья, в символическом плане они представляют два совершенно противоположных полюса. Топор является одновременно орудием и оружием; как таковой, он прописан сразу в двух различных ценностных системах, и эта функциональная двойственность составляет его особенность. Среди орудий его применение, по мнению некоторых средневековых авторов, считается самым оправданным, или, по крайней мере, наименее вредоносным. Напротив, среди оружия он, если можно так выразиться, простой солдат: копье и меч, два вида наступательного рыцарского оружия, превосходят его в «благородстве»; но при этом сам он обнаруживает превосходство перед оружием, которым пользуются простолюдины и все, кто сражается пешим: перед ножом, дубиной, киркой, палкой, рогатиной, пращой. Благодаря этой своей многофункциональности топор в Средние века встречается повсюду и используется в различных обстоятельствах. По сравнению с Античностью он почти не претерпел заметных технологических изменений: это инструмент тысячелетия, прочный, простой в изготовлении, удобный в применении и долговечный. <...> Топор-орудие всегда содержит в себе один и тот же символический смысл: это предмет, который бьет и рассекает, производя шум и искры. Он обрушивается как молния, высекая свет и огонь, и по этой причине ему приписывается плодовитость, даже когда речь идет о рубке деревьев. Он рубит, чтобы производить. У пилы совсем другая репутация. Принцип ее действия известен с доисторических времен, но в ремесленный и профессиональный обиход она вошла не сразу. Средневековые люди хотя и пользуются ей, но при этом испытывают к ней отвращение: этот инструмент считается дьявольским. Действительно, в текстах и изображениях до XII века она предстает исключительно в качестве орудия пыток: ею пилят не ветки на деревьях, а тела праведников и святых, претерпевающих мучения. <...> Чем же так не угодила пила? Претензий к ней немало. Прежде всего, ее критикуют за то, что она непрочна и сложна в применении, так как требует участия двух человек, тогда как с топором справляется и один. Потом — за то, что она дорого стоит и ее трудно поддерживать в хорошем состоянии и чинить. Затем — за то, что она производит относительно мало шума и потому позволяет пилить деревья тайком. Наконец, главным образом, за то, что она работает медленно и вяло, хитрит с материалом, грубо обходится с древесиной, портит древесное волокно, не оставляет ветвям возможности заново отрасти от ствола или от пенька, потому что отпиливание часто приводит к загниванию древесной ткани. В некоторых текстах подчеркивается также, что при работе с пилой нужно проявлять терпение; пила в них сравнивается с напильником: он тоже не решительно воздействует на материал, а расправляется с ним постепенно, повторяя одно и то же действие. Это «женские» орудия, орудия-обманщики, орудия-предатели, которые достигают результата благодаря продолжительности воздействия. В средневековом восприятии распиливание и обтачивание имеет нечто общее с ростовщичеством, во всех смыслах этого слова, так как оба эти вида деятельности играют на временной протяженности, присваивают время. Уничижительная трактовка пилы распространяется далеко за пределы самого инструмента и круга тех, кто им пользуется. В репрезентативных системах все зазубренное, изрезанное, зубчатое, как лезвие пилы, является негативно окрашенным. Ломаная линия, по сравнению с прямой или изогнутой, — это плохая линия. Ее широко используют в геральдике и иконографии, чтобы подчеркнуть презренную, в том или ином смысле, сущность персонажа: как в одежде, так и в гербах узор из ломаных линий с зубовидной, зубчатой, зигзагообразной, стропиловидной структурой часто имеет уничижительное значение. Тот, кто его носит, находится за пределами социального, этического или религиозного порядка. Подобная одежда и подобные гербы нередко принадлежат вероломным рыцарям, палачам, проституткам, шутам, бастардам, еретикам и язычникам.
Евгения: Благотворные деревья В любой деревенской культуре деревья делятся на «хорошие» и «плохие», на благие и пагубные, на те, которые сажают, и те, которые вырубают. Таким образом, перед историком встает ряд важных вопросов. Как между собой связаны символическое значение самого дерева и символическое значение его древесины? Всегда ли «хорошие» деревья дают ценную и нужную древесину? Избегают ли люди «плохих» деревьев? Обладает ли древесина, которая происходит от деревьев, считающихся «женскими» (липа, ясень, бук), также женскими свойствами? В какой мере при использовании древесины в расчет, помимо ее физических и химических свойств, цены и доступности, принимаются также репутация и мифология дерева, от которого она происходит? Не избегают ли, к примеру, делать распятия или статуи особо почитаемых святых из древесины деревьев с дурной репутацией? Существует ли, таким образом, в скульптуре иерархическая и символическая классификация древесных пород, которая берется в расчет наряду с такими факторами, как доступность и стоимость древесины, технические достижения и художественный замысел? Вырезают ли, грубо и условно говоря, Христа из дуба, Богоматерь из липы, апостолов из бука, Иуду из ореха? А если говорить о производстве предметов повседневного обихода, то существует ли связь (иногда? всегда?) между сферой применения того или иного вида древесины и символическим значением дерева, от которого она происходит? Делают ли из вяза, который часто сажают в местах, где осуществляется суд, инвентарь, имеющий отношение к отправлению правосудия? Существовала ли тенденция изготавливать из древесины тиса, который сажали на кладбищах и который, как считалось, имеет тесную связь со смертью, гробы или предметы погребального культа? Я специально привожу здесь примеры, которые покажутся наивными. Однако ответить на эти вопросы не так просто, как кажется. <...> Обратимся, однако, к символике некоторых деревьев и поразмыслим над тем, как она могла влиять на использование их древесины. Я оставлю в стороне самые известные — или слывущие таковыми — деревья: дуб, каштан, маслину и сосну, — и в качестве примеров возьму те деревья, которые привлекали меньше внимания историков техники и ботаников. Судя по многочисленным текстам, посвященным липе, именно это дерево снискало особое расположение средневековых людей. Авторы видят в ней только достоинства; ни разу — и насколько мне известно, это уникальный случай — она не представлена с плохой стороны. В первую очередь восхищаются ее величественностью, пышностью, долголетием. В Германии, где уже в Средневековье проявлялась тяга к рекордам, в некоторых источниках рассказывается о липах, окружность ствола которых достигала в основании необычайных размеров: так, в 1229 году липа в Нойштадте, в Вюртемберге, якобы имела окружность, равную нашим двенадцати метрам. Но еще больше, чем размер или древний возраст, восхищает запах липы, ее музыкальность (жужжание пчел) и изобилие даров, которые можно от нее получить. Об этом средневековые, равно как и античные авторы говорят не умолкая. Прежде всего, липа — звезда фармакопеи: используется ее сок, кора, листья и главным образом липовый цвет, чьи успокоительные и даже наркотические свойства были известны с Античности. С XIII века липу начинают сажать возле лепрозориев и больниц (эта практика была широко распространена даже в Новое время). Из липового цвета, любимого пчелами, получается мед, которому приписываются разнообразные лечебные, профилактические и вкусовые свойства. Из сока липы получается нечто вроде сахара. Листья идут на корм скоту. Из лыка, гибкого, прочного и богатого волокнами, получают текстильный материал, «луб» (tilia), из которого делают мешки и колодезные веревки. Это полезное и почитаемое дерево также связано с покровительством и властью сеньора: ее сажают перед церквями, под ее кроной вершат правосудие (эту роль она делит с вязом и дубом); в конце Средневековья ее даже используют как декоративное дерево и высаживают липовые аллеи; тем не менее в этом качестве она станет в широких масштабах использоваться по всей Европе только в XVII веке. Повлияли ли все заслуги и достоинства липы на то, как использовалась древесина этого дерева? Мягкая и легкая, простая в обработке, с плотной и однородной структурой, липа в Средние века была излюбленным материалом скульпторов и бондарей. Являлось ли это следствием ее неоспоримых физических свойств? Или же следствием положительных символических качеств? Как эти свойства и качества обогащали друг друга? Считалось ли, что статуя святого целителя, вырезанная из липы, обладает более сильным лечебным и профилактическим эффектом, чем статуя того же самого святого, вырезанная из другого дерева? Если в конце Средних веков из липы часто изготавливали музыкальные инструменты, то значит ли это, что такой выбор мотивировался мягкостью и легкостью ее древесины или же на него повлияло воспоминание о музыке пчел, у которых липа была любимым деревом, как об этом пишет уже Вергилий в четвертой книге «Георгик»? Есть масса вопросов, на которые при нынешнем состоянии наших знаний ответить едва ли представляется возможным, но которые историк не может перед собой не ставить, и касаются эти вопросы не только липы, но и других деревьев. Например, почитаемый германцами ясень, выполняющий роль посредника между небом и землей, который, как считалось, притягивает молнию и грозу, в Средневековье использовался для изготовления большей части метательного оружия (копий, дротиков, стрел): объяснялось ли это гибкостью и прочностью древесины или же древним мифологическим значением ясеня, который считался деревом небесного огня, орудием воинов на службе у богов? А чем объясняется то, что ветви березы, белого дерева, которое светится на зимнем солнце, в Северной Европе повсеместно использовали в качестве розог для бичевания одержимых и преступников, чтобы изгонять из них зло, — гибкостью самих ветвей или чистотой ее цвета? В английском языке даже одно и то же слово — birch — обозначает одновременно и березу, и розги, и бичевание. И опять-таки, что лежит в основе обычая наказывать березовыми прутьями — физические свойства дерева или же его символика и мифология? Пагубные деревья Те же самые вопросы точно так же возникают в связи с деревьями с дурной репутацией. Но в этом случае они представляются еще более сложными, так как верования, связанные с деревьями, не всегда согласуются с тем, как в действительности используют древесину этих деревьев. Рассмотрим два примера — тис и орех. Все средневековые авторы подчеркивают пагубную и опасную природу тиса. Мрачный и одинокий тис не только растет там, где обычно не растут другие деревья (на песчаных равнинах, торфяниках), но он еще и странным образом никогда не меняется, всегда остается зеленым, всегда равным самому себе, как будто, заключив сделку с дьяволом, он приобрел нечто вроде бессмертия. Действительно, в легендах и преданиях он ассоциируется с потусторонним миром и смертью, об этой ассоциации свидетельствуют его названия в немецком (Todesbaum) и итальянском (albero delta morte) (Дерево смерти. — Прим. перев.). Это погребальное дерево, которое встречается на кладбищах и которое связано с трауром и самоубийством (в некоторых версиях истории Иуды он кончает жизнь самоубийством не повесившись на смоковнице, а проглотив сильнейший яд, добытый из тиса). Тис устрашает, потому что в нем все ядовито: листья, плоды, кора, корни и особенно сок, который входит в состав многих ядов, например, яда, от которого в пьесе Шекспира умирает отец Гамлета. Более того, ни одно животное не притрагивается к тису, а его латинское название (taxus) само по себе напоминает о понятии яда (toxicum): «тис — дерево ядовитое и из него добывают яды», — пишет Исидор Севильский, а вслед за ним и большинство средневековых энциклопедистов. Не по причине ли этих смертоносных качеств из древесины тиса в Средние века чаще всего изготавливали луки и стрелы? Не было ли тут расчета сразить врага с помощью яда, содержащегося в соке и волокне тиса? Не считалось ли, что древесина этого «дерева смерти» способна сеять смерть? Или же, просто-напросто, из тиса делали такого рода оружие, потому что его древесина гибка и прочна (почти как дуб)? Ответить трудно. Однако следует констатировать, что в Англии, Шотландии и Уэльсе средневековые лучники в самом что ни есть массовом масштабе использовали луки и стрелы, изготовленные именно из тиса. Иными словами, в трех странах, наследующих традициям древней кельтской культуры, тис, в большей степени, чем где бы то ни было, предстает как дерево устрашающее и одновременно почитаемое. В отношении ореха вопрос о сложных взаимосвязях между дурной репутацией дерева и качествами его древесины стоит еще острее. Все авторы опять-таки сходятся во мнении, что орех — это дерево пагубное и является одним из деревьев Сатаны. Его ядовитые корни не только губят всю растительность вокруг, считается также, что они провоцируют смерть домашних животных, если подбираются слишком близко к стойлам и конюшням. У мужчин и женщин есть все основания опасаться этого зловредного дерева: заснуть под орехом значит не только заработать лихорадку и головную боль, но прежде всего — подвергнуть себя риску встречи со злыми духами и демонами (подобные суеверия были засвидетельствованы в различных областях Европы даже в середине XX века). Как тис или ольха*, орех — дерево опасное и зловредное. * Ольха, чаще всего встречающаяся во французских широтах, — еще одно дерево, которое, наряду с тисом и орехом, получает весьма негативную оценку: она странным образом связана с водой и тоже зачастую произрастает там, где не растут другие деревья (торфяники, болота), она горит почти без дыма и сбрасывает листья зелеными: это подозрительное дерево, призрак в тумане (вспомним стихотворение Гёте «Erlknig» (В переводе В. А. Жуковского «Лесной царь», буквально «Ольховый царь». — Прим. перев.)), вступивший в сговор с дьяволом; она даже «кровоточит»: когда ольху рубят, ее желтая древесина краснеет; она всем внушает страх. Однако столь дурная репутация, кажется, не нанесла ущерба ни его плодам, ни листьям, ни коре, ни древесине. Орехи, которые средневековое население потребляет в большом количестве, используются в медицине и идут в пищу; из них делают масло и всякого рода напитки — не вредные и не опасные. Корни и кора ореха применяются при изготовлении красителей, позволяющих окрашивать в коричневый и — что в средневековой Европе всегда представляло трудность — в черный цвет. А древесина ореха — твердая, тяжелая, прочная — у краснодеревщиков и скульпторов считается даже одной из самых красивых и ценных.
Стелла: Это погребальное дерево, которое встречается на кладбищах и которое связано с трауром и самоубийством (в некоторых версиях истории Иуды он кончает жизнь самоубийством не повесившись на смоковнице, В Израиле растет рожковое дерево. Его еще называют деревом Иуды потому, что на нем, якобы и повесился Иуда! И это не тис и не смоковница. Цветет оно крупными фиолетовыми цветами. А семена его- в виде жестких рожков, которые после обработки употребляли в пищу. Евгения , а сведения потрясающе интересные! Никогда не задумывалась о противостоянии дерева и камня, но как все логично!
LS: В Израиле растет рожковое дерево В Крыму его тоже называют "иудино дерево" и там оно цветет ярко-розовым цветом. Официальное название - церцис. Всевозможные экскурсоводы (в том числе и в таком уважаемом заведении, как Никитский ботанический сад) объясняют такое название стыдом за совершенное предательство, выраженным в красно-розовом или пурпурном оттенках цветов: весной дерево буквально усыпано ими.
Евгения: Массимо Ливи Баччи "Демографическая история Европы". Глаз зацепился за фразу: "Идет ли речь о дворе шведского короля Эрика в XVI в., где в среднем потреблялось 6500 калорий в день, или о семействе Мазарини в XVII в. с 7000 калорий..." Это ж сколько надо было есть?!
Nataly: Евгения пишет: Это ж сколько надо было есть?! И сколько этих калорий надо было тратить...
Стелла: А кто-нибудь считал, сколько сжирает калорий одна поездка верхом?( это же не в автобусе- троллейбусе проехаться!) Или одно занятие в фехтовальном зале? А у Мазарини это и на женщин расространялось? Там вроде жирных не было, да и сам кардинал был ни худой, ни толстый...
МАКСимка: Евгения пишет: Глаз зацепился за фразу: "Идет ли речь о дворе шведского короля Эрика в XVI в., где в среднем потреблялось 6500 калорий в день, или о семействе Мазарини в XVII в. с 7000 калорий..." На Ришемании в этой теме есть интересная статья "Режим питания во Франции 17 века".
mazarin: Стелла пишет: А у Мазарини это и на женщин расространялось? Там вроде жирных не было, да и сам кардинал был ни худой, ни толстый... Так, зато подагрой страдал. От нее и помер. Они там, почти все от подагры мучались. И у Людовика XIV, насколько я знаю, именно подагра спровоцировала воспаление на ноге, перешедшее в гангрену.
Samsaranna: mazarin пишет: Они там, почти все от подагры мучались. А причем здесь калорийность и подагра? К подагре должна быть предрасположенность и особые условия для возникновения этого заболевания.
МАКСимка: mazarin пишет: Так, зато подагрой страдал. От нее и помер. Они там, почти все от подагры мучались. И у Людовика XIV, насколько я знаю, именно подагра спровоцировала воспаление на ноге, перешедшее в гангрену. Скажите, пожалуйста, в каких источниках Вы встретили информацию о том, что Мазарини и Людовик XIV скончались от подагры? Samsaranna пишет: А причем здесь калорийность и подагра? Подагра, особенно в наше время, возникает по большому количеству причин. В те же времена ее называли болезнью богатых, которые потребляли много именно жирного мяса и острых блюд, сдабривая все это обильно вином (крестьяне же, в свою очередь, питались в основном растительной пищей и молочными продуктами). При таком питании в организме накапливалось большое количество мочевой кислоты, ураты откладывались в суставах, сухожилиях, коже, почках.
Samsaranna: К подагре часто приводит генетическая предрасположенность и заболевания почек. Подагра-это практически хронический ревматический артроз- болезнь суставов. Диета важна (как и при любом ином заболевании) но это не панацея.
Samsaranna: mazarin Да, кстати- а дайте ссылочку- где говориться ,что причиной смерти господина кардинала и Его Величества Людовика XIV была именно подагра. Любопытная информация, хотелось бы подтверждения.
mazarin: Samsaranna пишет: Да, кстати- а дайте ссылочку- где говориться ,что причиной смерти господина кардинала и Его Величества Людовика XIV была именно подагра. Любопытная информация, хотелось бы подтверждения. Да уж на это, в отличие от сестер Рузвельта и Черчилля, изобретенных Вашей подругой после консультаций с воронежским священником, ссылочки найти можно Ну, во-первых, ссылочка на нашего любимого автора ("Виконт де Бражелон" глава "Гено") "Гено был человек очень ученый и очень осторожный, который не нуждался в критике Буало, чтобы заслужить подобную репутацию. Когда он встречался с болезнью, закрадись она хоть в тело самого короля, он обращался с больным без всякой пощады. Он не сказал, таким образом, Мазарини, как ждал министр: «Врач пришел, прощай болезнь». Напротив, осмотрев больного с весьма мрачным видом, он воскликнул только: – О! – В чем дело, Гено? И что за лицо у вас? – У меня такое лицо, какое должно быть, чтобы лечить ваш недуг. У вас очень серьезная болезнь, монсеньор. – Подагра... О да, подагра. – С осложнением, монсеньор. Мазарини приподнялся на локте и спросил с беспокойством: – Неужели я болен опаснее, чем думаю?... ...– Да, к сожалению, – отвечал медик. Кардинал дышал так тяжело, что даже неумолимый доктор сжалился бы над ним. – Болезни бывают разные, – промолвил Мазарини. – С некоторыми можно справиться. – Это правда, монсеньор. И по отношению к человеку такого ума и мужества, как ваше высокопреосвященство, не следует прибегать к уверткам. – Не правда ли? – воскликнул Мазарини почти весело. – Ибо в конечном счете для чего существует власть, сила воли? Для чего существует талант, ваш талант, Гено? И чему в конце концов служат наука и искусство, если больной, обладающий всем этим, не может избежать угрожающей ему опасности? Гено пытался вставить слово, но Мазарини, не дав ему открыть рта, продолжал: – Вспомните, что я самый послушный из ваших больных. Я слепо повинуюсь вам... – Знаю, знаю, – кивнул Гено. – Так я выздоровею? – Господин кардинал, ни сила, ни воля, ни могущество, ни гений, ни наука не могут остановить болезни, которую бог насылает на свое создание. Когда болезнь неизлечима, она убивает, и тут ничего не поделаешь. – Так моя болезнь... смертельна? – спросил Мазарини. – Да, монсеньор." Если этого недостаточно, вот еще ссылочка на статью "HISTOIRE : MARS 1661, MAZARIN DISPARAÎT" http://www.vincennes-hebdo.fr/Histoire-Mars-1661-Mazarin-disparait_a454.html Вы можете заметить там фразу - Mazarin meurt de la goutte, "la maladie des riches". Что в переводе с французского означает - Мазарини умер от подагры "болезни богачей". Могу еще ссылок накидать... Надо ли? Про Людовика попозже дам "подтверждение". Сейчас времени нет.
Samsaranna: mazarin пишет: Ну, во-первых, ссылочка на нашего любимого автора ("Виконт де Бражелон" глава "Гено") Я вас умоляю- ссылочка на художественную литературу (автор которой не столь силен в истории). .mazarin пишет: Да уж на это, в отличие от сестер Рузвельта и Черчилля, Вы знаете- времени тоже очень мало, поэтому может быть вы уж сами в поисках ссылочек по поводу Людовика найдете ссылочку и на Клэр Шеридан? Или кузина уже не является сестрой? mazarin пишет: изобретенных Вашей подругой после консультаций с воронежским священником, ссылочки найти можно А давайте вы будете повежливей , тем более что речь идет о женщине ( а вы вроде бы как "джентльмен") Несолидно как-то это выглядит... (((
Nataly: Samsaranna пишет: Я вас умоляю- ссылочка на художественную литературу (автор которой не столь силен в истории). Насколько я вижу вторая ссылка отнюдь не на художественное произведение, не? Samsaranna пишет: А давайте вы будете повежливей , Правила форума нарушены не были, все остальные разборки только в частном порядке и только в приватах. Спасибо.
Samsaranna: Nataly Как вам сказать... Вторая ссылочка на французском- которым я,увы не владею. А верить на честное слово mazarin у меня нет оснований,пардон. Это мое ИМХО.
david: Samsaranna пишет: найдете ссылочку и на Клэр Шеридан? ... Не нашел ...
Samsaranna: david Можно попробовать еще Клэр Фревен.
Nataly: Samsaranna пишет: Вторая ссылочка на французском- которым я,увы не владею Он-лайн переводчики уже запретили?.. Понимаете, Вашу манеру игнорировать неудобные для Вас аргументы собеседника терпеть еще можно. Но когда Вы при этом говорите, что Вам не приводят доказательств...
Samsaranna: Nataly пишет: Понимаете, Вашу манеру игнорировать неудобные для Вас аргументы Да вы что? А игнорирование другими оппонентами прописных истин (типа Канонического права, Свода законов семейного права и т.д.) вас не удивляет? Уж там доказательств- масса. А они вот тоже оказываются неубедительными почему-то.... потому что не всегда удобны! Для начала нужно быть взаимовежливыми, может быть- тогда и диалог пойдет продуктивнее.
ирина: Подагра - системное заболевание, связанное с нарушением пуринового обмена , характеризующиееся повышением образования мочевой кислоты в крови ( гиперурикемией) и отложением уратов в суставных и ( или) околосуставных тканях, почках и других органах. Различают первичную и вторичную подагру- в последнем случае выделяют развитие подагры при назначении различных лекарственных препаратов. Вторичная подагра кроме назначения лекарственных препаратов ( химиотерапия при опухолях) , при заболеваниях гемобластозах , хроническом гемолизе, злоупотреблении алкоголем. Первичная подагра связана с генетическими дефектами ферментной системы синтеза мочевой кислоты. Эти гены сцеплены с Х-хромосомой, так что болеют только мужчины. Что касется погрешностей в диете , то они не вызывают, а усугубляют подагру. При поступлении с пищех субстратов образования пуринов гиперпродукция мочевой кислоты закономерна ( у генетически предрасположеных ). Так. Теперь спроецируем на ситуацию. Погрешности в диете- это не переедание, а употребление в пищу избыточного количества белковых и кислых продуктов. Это: жирные сорта мяса, бобовые, салат, шпинат, вино, яйца, сыр. Ну и какая тогда была диета? Вино пили как воду. Даже воду разбавляли вином, чтобы продезинфецировать. Овощей было маловато. Мяса, сыра в рационе обеспеченых людей многовато. Даже салат и шпинат нежелательны. Опять таки, болеют только мужчины. Убираем химиотерапию, как невозможную, гемобластозы ( клиники нет, был бы человек слабым) Остается подагра как очень вероятная. Так что поддерживаю Вас, кардинал. Мазарини умер от подагры. Причина смерти: мочекаменная болезнь, как итог уремическая кома. Ну клиника тут описана не совсем верно. Приступы мочекаменной это самая сильная боль которую испытывает человек. Быками ревут. На голову становятся. Сочувствую кардиналу. У него была мучительная болезнь и мучительная смерть. Вобще похоже, был железной воли человек. При такой болезни быть деятельным в её конечной стадии. А он им был до конца.
david: Нашел много всего... Не нашел, что она умерла от подагры...
ирина: Главное - она была сестрой лорда Черчилля!
Nataly: Samsaranna пишет: Да вы что? А игнорирование другими оппонентами прописных истин (типа Канонического права, Свода законов семейного права и т.д.) вас не удивляет? Уж там доказательств- масса. А они вот тоже оказываются неубедительными почему-то.... потому что не всегда удобны! Для начала нужно быть взаимовежливыми, может быть- тогда и диалог пойдет продуктивнее. В общем, так. Одна статья одного кодекса выдранная из контекста и рассматриваемая в отрыве от основных понятий права истиной не является. Прописной истиной она не является тем более. Не надо демонстрировать свою безграмотность так явно. Далее, в той же теме вы лично схлопотали два предупреждения от администрации за хамское поведение. Так что вопрос о взаимовежливости лучше не поднимать. Третье - если Ваши посты не начнут нести хоть какую-то информацию кроме информации о ваших взглядах на жизнь и жизненном опыте, ваше пребывание на форуме будет под угрозой. Тот уровень дискуссии который вы предлагаете у нас не принят.
Samsaranna: Уважаемые админы! Прошу удалить мой профиль с форума. Пребывать здесь после откровеннного хамства в свой адрес нет никакого желания! Всего доброго!
Nataly: Samsaranna А зачем профиль-то удалять, если вы хотите нас покинуть? Сюда, вроде бы на веревке никого не затаскивают
Samsaranna: Повторяю свою просьбу с удалением профиля. Форуму и форумчанам желаю всего доброго!
МАКСимка: mazarin пишет: Ну, во-первых, ссылочка на нашего любимого автора ("Виконт де Бражелон" глава "Гено") Все же Дюма не является историческим источником. Статья в интернете без указания ссылок тоже. Я почему спрашиваю...У Губера про подагру ничего нет, у Симон Бертье также, Ивонина же пишет о гнойном плеврите, правда ей вполне можно не верить, учитывая качество ее "исследования" о кардинале, но все же. Поэтому я бы не стал заявлять, что все от подагры мучились и от нее помирали. По крайней мере, те же Ришелье и Людовик XIII скончались совершенно определенно от других болезней. mazarin пишет: Про Людовика попозже дам "подтверждение". Сейчас времени нет. Не помню, чтобы признанный специалист по Людовику XIV Франсуа Блюш писал, что гангрена у короля явилась следствием подагры. У Птифиса этих сведений также не наблюдается.
mazarin: Samsaranna пишет: Или кузина уже не является сестрой? Ну ежели хотите, можете считать сестрами Рузвельта и Черчилля всех их многочисленных родственников обоих полов и всех возможных степеней. Таковых наберется немало Все же Дюма не является историческим источником. Историческим источником может являтся что угодно. Я не думаю, что Дюма писал все это просто так. Уверен, что он использовал те сведения, и те источники, которые имелись в то время в его распоряжении. И сведения о том, что Мазарини умер именно от подагры несомненно там присутствовали. Если чо, - то автор истории Людовика XIV был как-бы немного сведущь в таких вопросах. Не? Неужто уж Вы настолько снисходительны к Дюма? Кроме того, во времена Мазарини (да и много позже) медицины, в общем-то, и не существовало как науки. И уже невозможно сказать точно, от чего же на самом деле умер кардинал. Некоторые считают, что это была подагра, другие - водянка... Да мало-ли. Этих болезней у него был целый "букет". И стала причиной его смерти одна из них, или они все вместе свели его в могилу? Лично я придерживаюсь версии о подагре, поскольку встречал несколько раз упоминание об этом (как например в той самой статье, которая вызвала такое недовольство недоверчивых форумчан, некоторые из которых не в силах даже поверить моему переводу с французского простейшей фразы, состоящей из восьми слов). Может быть, надежным источником станут слова самого Мазарини? Сейчас попытаюсь дать "ссылочки" самые что ни на есть достоверные Lettres Du Cardinal Mazarin où l'on voit Le Secret de la Négociation de la Paix Des Pireneés : & la Relation des Conferences qu'il a eües pour ce sujet avec D. Loüis de Haro, Ministre d'Espagne. Avec d'autres lettres tres-curieuses écrites au Roi & la Reine, par le même Cardinal, pendant son voyage, vol. 2 (Письма кардинала Мазарини в которых раскрываются все секреты на переговорах по заключению Пиренейского мира...) Вот вид воочию, так сказать, для особо сомневающихся вот адрес http://books.google.ca/books?id=a828DM-lEnAC&pg=RA1-PA172&lpg=RA1-PA172&dq=goutte+Mazarin&source=bl&ots=qrKzhBzS30&sig=q60tyH9jFhcgSu8auHueF7JAA8U&hl=fr&sa=X&ei=EYXXUdieJo-zqQHLlYDQCQ&ved=0CFMQ6AEwBQ#v=onepage&q=goutte%20Mazarin&f=false Ну что еще? Перевод? Ну если поверите мне "на слово", то вот перевод первой фразы (уж не обессудьте, - текст на французском, ибо на этом языке писал кардинал) "Я отправляю Вам с отцом Англа сообщение о том что произошло на последней конференции и также сообщаю о подагре, которая поразила меня с особой силой и помешает мне присутствовать на конференции в пятницу, что я уже согласовал с доном Луисом. Я пишу Вам с помощью Бидо, не будучи в силах писать сам, в особенности их Величествам, моя недееспособность которая удручает меня все больше, не позволяет мне это сделать." Письмо, как видим относится к концу 1659 года, то есть незадолго до смерти Мазарини. Странно, не правда ли? По его собственным словам, он страдает именно от подагры А ведь ни у Губера, ни у Бертье про подагру ни слова Поэтому я бы не стал заявлять, что все от подагры мучились и от нее помирали. По крайней мере, те же Ришелье и Людовик XIII скончались совершенно определенно от других болезней. Что-то я не припоминаю, где это я говорил "что все помирали от подагры" ? И по поводу Ришелье и Людовика XIII я, вроде бы ничего такого не говорил... Главное - она была сестрой лорда Черчилля! Если чо, между нами "сестрами" говоря - Черчилль не был никогда лордом
mazarin: Ну и в продолжение, - обещанное мною о Людовике XIV. Вернее, о его подагре, как основной причине смерти. Спорить ни с кем не собираюсь, равно как и давать свое честное слово. Вот ссылка на книгу, целиком и полность посвященную болезням и смерти этого короля "Journal de santé de Louis XIV" (Хроника здоровья Людовика XIV) Editions Jérôme Millon, 2004 - 445 pages http://books.google.ca/books/about/Journal_de_sant%C3%A9_de_Louis_XIV.html?id=v4PoOJqt_7gC&redir_esc=y Résumé: On va trouver dans ces pages la nouvelle édition d'un document exceptionnel, aujourd'hui pratiquement introuvable. Le journal de santé de Louis XIV, rédigé durant cinquante-huit années de la vie du monarque par ses médecins, A. Vallot, A. Daquin et G.-C. Fagon, constitue en effet, aux côtés du journal d'Héroard, un monument d'histoire médicale et culturelle du XVIIe siècle, en même temps qu'un document indispensable â une "bio-histoire" de la monarchie. Le roi, de page en page, est purgé et chanté" c'est ainsi que Michelet en résume le contenu dans sa célèbre Histoire de France. Et c'est bien en effet un dévoilement du simple corps du roi auquel on assiste au fil du texte, celui des "incommodités" et des misères physiques, bien loin des postures hiératiques de la légende monarchique: fièvres, migraines, embarras digestifs, selles, vents, cicatrices, cauchemars, mauvaise haleine, taenia, une gourmandise maladive, une goutte qui finira par se transformer en gangrène, et bien sûr la fameuse opération de cette fistule venue saper le fondement même de l'incarnation monarchique. Et l'on réalise alors â quel prix ce prince, "si travaillé de l'intérieur" comme dit Sainte-Beuve, sut faire d'un idéal stoïcien de maîtrise de soi un programme de gouvernement, afin de conserver à la majesté le double corps de son apparence. На страницах этого издания мы найдем удивительные документы, являющиеся сегодня редкостью. Это - журнал здоровья Луи XIV, созданный на протяжение пятидесяти восьми лет жизни монарха его врачами, А. Vallot, А. Daquin и G.-C. Fagon, который наряду с газетой Héroard, является памятником медицины и культуры XVII-ого века, и одновременно, как незаменимый документ "био-истории" монархии... Это, по-сути, - снятие всех покров с тела короля, при котором, читатель присутствует на всем протяжение книги. Среди всего прочего это и немощь и физические страдания, так далекие от постулатов монархической легенды: температуры, мигрени, пищеварительные проблемы, испоражнения, простуды, шрамы, кошмары, дурной запах изо рта, солитер, болезненное чревоугодие, подагра, которая закончиться тем, что трансформируется в гангрену и конечно знаменитая операция свища, ... Книга на французском, но можете поверить мне на слово речь там идет именно об этом. Если и этого мало - я потом еще "ссылок набросаю"
Стелла: mazarin , а диабет среди болезней Луи не числится? Тогда малейшее повреждение ноги( даже расчесывание болезненной косточки или пятки) может запросто вызвать гангрену.( у меня родственник так обе ноги потерял).
МАКСимка: mazarin пишет: Историческим источником может являтся что угодно. Я не думаю, что Дюма писал все это просто так. Уверен, что он использовал те сведения, и те источники, которые имелись в то время в его распоряжении. Нет, все что угодно не может являться историческим источником, Вы уж извините. Дюма использовал основные даты и события, всё остальное же додумывал сам. Мы с вами отлично знаем, что Александр Дюма - писатель-романист, а не историк. Историческими исследованиями он никогда не занимался, а пускал в ход свою фантазию, обращался с историей вольно, перекраивал события и искажал исторические личности во имя своих целей. К XIX веке уже было много написано: памфлеты, сплетни, мазаринады, субъективные сведения современников, участников Фронды, что Дюма не составляло никакого труда черпать сведения для своих романов. Настоящих же исторических исследований в XIX веке было мало, наука лишь рождалась. После писателей романистов и псевдоисториков XIX - первой половины XX столетий только сегодня перед нами предстают более объективные образы Ришелье, Людовика XIII, Людовика XIV, Мазарини, последних Валуа, фантазийные факты о которые кочевали на протяжении многих веков. mazarin пишет: Если чо, - то автор истории Людовика XIV был как-бы немного сведущь в таких вопросах. Не? А можно без "если чо"? А то создается впечатление, что я сижу с Вами на скамейке во дворе с банкой пива. mazarin пишет: Некоторые считают, что это была подагра, другие - водянка... Да мало-ли. Этих болезней у него был целый "букет". И стала причиной его смерти одна из них, или они все вместе свели его в могилу? Я не слишком много изучаю личность Мазарини, я больше специализируюсь по Ришелье и Людовику XIII, у которых букет болезней был не меньше, а даже больше. Сегодня, к счастью, нам доступны современные исследования, в том числе и медицинские, где на основе свидетельств современников, отчетов о вскрытии, описании органов делается заключение о причине смерти. Так что более или менее точно сказать можно. Правда я не знаю по поводу Мазарини, потому что знаком далеко не со всеми исследованиями, посвященными этой личности. Сам он жалуется на подагру, но это еще не значит, что она послужила причиной смерти. Необходимо иметь доступ к отдельному исследованию его здоровья, которое, думаю, имеется. mazarin пишет: Ну что еще? Перевод? Ну если поверите мне "на слово", то вот перевод первой фразы (уж не обессудьте, - текст на французском, ибо на этом языке писал кардинал) mazarin пишет: Книга на французском, но можете поверить мне на слово речь там идет именно об этом. Отбросьте высокомерие в сторону! Уверяю, что кроме Вас и меня, здесь есть еще люди, владеющие французским языком. А для других форумчан можно просто взять и перевести, из вежливости так сказать, без громких фраз. mazarin пишет: А ведь ни у Губера, ни у Бертье про подагру ни слова У них ни слова про подагру в главах, посвященных смерти кардинала. Уж поверьте, с письмами Мазарини они точно знакомы и в курсе, что кардинал страдал от подагры. Про Людовика XIV - спасибо, об этом исследовании знаю, но пока не довелось ознакомиться.
mazarin: Стелла пишет: mazarin , а диабет среди болезней Луи не числится? Тогда малейшее повреждение ноги( даже расчесывание болезненной косточки или пятки) может запросто вызвать гангрену.( у меня родственник так обе ноги потерял). Ну дибета там точно не было. Хотя, как контр-подагрическая версия вполне сойдет. Как Вы можете видеть из хода дискуссии некоторые просто не желают признавать очевидное исходя из каких-то своих принципов, видимо. То ссылки им, видите-ли, не те, то они не владеют французским и не желают верить моим переводам, то, наоборот - владеют и обвиняют меня в каком-то высокомерии, то приписывают мне слова, которых я и не говорил вообще, то сами же еще и обижаются на меня, непонятно за что, то не признают что была подагра, то признают... Если честно - то я устал от подобной дискуссии. Короче говоря, как говорил один небезызвестный буфетчик из цирка - "Хотите - верьте, хотите - нет"
mazarin: Histoire de France depuis l'établissement de la monarchie françoise. Par le Pere G. Daniel de Compagnie de Jesus. Tome 16. р.81 Paris 1756. Avec approbation et privilege du roi. История Франции с момента установления монархии. Т. 16, стр. 81 Париж 1756. С утверждением и по привилегии короля. http://books.google.ca/books?id=TI9RPsVUyT0C&printsec=frontcover&dq=inauthor:%22Gabriel+Daniel%22&hl=fr&sa=X&ei=2-LYUdrhB4KsrQHek4HwCg&ved=0CEQQ6AEwAw#v=onepage&q&f=false Смерть кардинала Мазарини. Его болезнь началась сразу после конференции по заключению Пиренейского мира. Он исчерпал все свои силы во время этих переговоров. Он желал все читать и все делать сам. Помощником его был только господин де Лион, который работал у него перед глазами, который был обязан давать ему отчеты обо всем, и вникал во все мельчайшие дела. Кардинал изнемог. Он был подвержен сильнейшим приступам подагры и когда король прибыл в Сен-Жан де Люз, чтобы вступить в брак с инфантой, кардинал был уже полностью недееспособен. Королева-мать посетила его в Сибуре, где он расположился, сопровождаемая графиней де Флекс и графиней де Ноай. Когда она вошла, кардинал находился в постели. Он быстро надел халат и прикрыл свои ноги, сказав при этом: -"Видите мадам, вот ноги кардинала Мазарини, человека, который был когда-то полон сил и которого теперь скандальные писаки в своих фальшивых памфлетах обьявили злодеем". Когда он вернулся в Париж, он собрал самых известных врачей при дворе и в городе, чтобы получить консультацию по поводу своей болезни. Они попытались его успокоить согласно своим обычаям. Но кардинал был очень недоверчив, он чувствовал свою болезнь и он заметил, что они не говорят ему все что они думают. Он вызвал Гено, которого считал более искренним, чем остальных. Кардинал сказал ему: -"Месье Гено скажите мне правду, умру ли я от этой болезни?" Гено ответил ему со своим обычным лаконизмом: -"Ваше преосвященство умрет, это неизбежно" -Вот ответ достойного человека, сказал кардинал, я Вас благодарю и не нужно больше ничего говорить. После этого кардинал его отпустил. Он был так ошеломлен словами этого врача, что повторял без конца - "Гено так сказал". Камердинер кардинала, который заметил это чрезмерное волнение, сказал ему с негодованием: -"Черт бы побрал этого Гено с его речами. Вы теперь будете все время твердить об этом ?" -Да, да, ответил кардинал, Гено так сказал, и он сказал чистую правду. Я умру от этой болезни и ничто не поможет мне избежать этого... Это я все к тому, - чем мог пользоваться Дюма при написании своих романов. Как видно он не только пускал в ход свою фантазию, обращался с историей вольно, перекраивал события и искажал исторические личности во имя своих целей. К XIX веке уже было много написано: памфлеты, сплетни, мазаринады, субъективные сведения современников, участников Фронды, что Дюма не составляло никакого труда черпать сведения для своих романов. Я думаю, что труды самых наисовременнейших и наисерьезнейших историков ничего не будут стоить без изучения всего Вами перечисленного. Мы с вами отлично знаем, что Александр Дюма - писатель-романист, а не историк. Историческими исследованиями он никогда не занимался, Говорите только за себя, пожалуйста, ибо "Три мушкетера" начинаются предисловием, которое в свою очередь начинается так - "Примерно год тому назад, занимаясь в королевской библиотеке разысканиями для моей истории Людовика XIV, я случайно напал на «Воспоминания г-на д'Артаньяна»,..." Так что историей Дюма все-же занимался, если, конечно, Вы верите ему "на слово" Ну если нет, тогда другое дело.
МАКСимка: mazarin пишет: чем мог пользоваться Дюма при написании своих романов. Как видно он не только Да дело-то в том, что качество исторических трудов XVII-XVIII века, написанных по просьбе правящих кругов, очень низкое. Тому много примеров. Хорошо, если Дюма заглядывал хотя бы в них, каждый год выпуская по несколько романов. mazarin пишет: Говорите только за себя, пожалуйста, ибо "Три мушкетера" начинаются предисловием, которое в свою очередь начинается так - "Примерно год тому назад, занимаясь в королевской библиотеке разысканиями для моей истории Людовика XIV, я случайно напал на «Воспоминания г-на д'Артаньяна»,..." Так что историей Дюма все-же занимался, если, конечно, Вы верите ему "на слово" Да пожалуйста, пусть для Вас господин Дюма будет человеком, на романы которого можно ссылаться как на исторические источники. Дело абсолютно Ваше. mazarin пишет: Я думаю, что труды самых наисовременнейших и наисерьезнейших историков ничего не будут стоить без изучения всего Вами перечисленного. А я и не говорил, что не надо изучать все вышеперечисленное. Наоборот, изучать сведения современников исторических событий крайне необходимо. Но после этого нужно уметь вычленять правду и вымысел, субъективность, что порой бывает крайне трудно и невозможно без знакомства с современными серьезными трудами. Я Вам рекомендую прочесть "Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа" Элиан Вьенно, если вы еще не знакомыми с этим трудом. На этом дискуссию я прекращаю.
mazarin: Ну естесственно, очень удобно из всех приведенных мною ссылок выбрать ссылку на Дюма, как несостоятельную, а все остальные источники объявить "очень низкого качества", не приводя в качестве аргумента ничего иного. Так что дискуссии, как таковой, которую Вы "прекращаете" тут и не было вовсе. Что касается Маргариты, то я прочел все что можно о ней на языке оригинала (это - безо всякого высомерия). А что касается "современных серьезных трудов" - то и в них при желании можно найти очень много спорных моментов, которые покажутся еще более спорными через пару десятков лет, так что не надо так уж уничижительно отзываться об источниках более раннего периода.
LS: mazarin и МАКСимка Ваш спор очень интересный, но пожалуйста, постарайтесь не превратить его в ссору. Иначе мы все лишимся удовольствия присуствовать при обмене мнениями двух неглупых и знающих людей. :)
mazarin: Ваш спор очень интересный, но пожалуйста, постарайтесь не превратить его в ссору. Иначе мы все лишимся удовольствия присуствовать при обмене мнениями двух неглупых и знающих людей А я чего? - Я ничего... Я только за. Сижу вот копаюсь в интернете в поиске интересующих меня источников и документов и нахожу массу интересного, как Вы уже наверное заметили. В меру сил своих пытаюсь делать переводы, что называется "в живую" поскольку все тескты в PDF и к тому же написаны на "другом" французском, в котором используются давно устаревшие грамматические формы. Например - La ralation de ce qui s'étoit paffé. Остается только догадываться что ralation это скорее всего relation, что при употреблении двойной ss они писали почему-то двойную ff, что форму s'étoit уже давно не употребляют в современном французском... ну и так далее. И порой приходится ломать голову чтобы сделать адекватный перевод. Но я делаю это только потому что это интересно мне и надеюсь что и Вам. Делать перевод пьес Витэ, кстати намного проще, ибо они написано более современным языком. Если же это вызывает только критику, то я могу и не публиковать это на форуме, а отправлять по почте тем кому это надо. Мнение же знающих людей я всегда учитываю, тем более если они аргументированы. Я бы вот, например не хотел-бы чтобы Ирина покидала форум, поскольку ее знания в области медицины действительно представляют интерес и ее суждения по этим вопросам всегда привлекали мое внимание. Вот сейчас буквально, занимаясь поиском отчетов по аутопсии Людовика XIV, я наткнулся на два, сильно отличающихся друг от друга отчета о вскрытии Людовика XIII. Вот это http://saintdenis-tombeaux.forumculture.net/t18-rapport-d-autopsie-de-louis-xiii-y-a-t-il-eu-sciage-du-crane " Le 15 [mai 1643] à ladite heure se fit l'ouverture dudit corps qui fut apporté dans un linceul par les officiers de la Chambre et mis sur une longue table qui était préparée au bout de la galerie autour de laquelle étaient Messieurs de Nemours, de Vitry et de Souvré, les sieurs de Sainctot frères, maître et aide des cérémonies, le sieur Forest, premier valet de chambre, et quelques officiers de la chambre seulement, d'un côté; de l'autre côté et aux pieds et à la tête, étaient les médecins et chirurgiens, savoir le sieur Bouvard, premier chirurgien du roi, les sieurs Seguin, premier médecin de la reine régente, Vaultier, premier médecin de la feue reine mère du roi, Brunyer, premier médecin de monsieur le duc d'Orléans, chicot et Conrade, médecins du roi lors en quartier, le sieur de la vigne, docteur régent de la faculté de médecine de paris et doyen d'icelle, le sieur moreau, aussi docteur de la faculté, lecteur et professeur ordinaire du roi, pierre Yvelin, médecin de la reine régente, Jean de Nogent, médecin servant le duc d'Orléans, Baptiste Bontemps, premier chirurgien et premier valet de chambre de sa majesté, Nicolas Pescheval, premier chirurgien de la reine régente, Mathieu Colart, premier chirurgien du duc d'Orléans, Antoine Regnault, Pierre Lycot et Alexandre Le Roy, tous trois chirurgiens servant le roi, Sébastien Colin, chirurgien de longuerobbe à paris, tous deux appelés pour assister à ladite ouverture à laquelle opéraient les sieurs Regnault, Lycot, et Leroy de la main, le sieur Bouvart verbalisait, et le sieur moreau susdit écrivait. Et ce fut ce qui suit : Nous avons trouvé les cinq téguments universels communs et particuliers consommés, lepiploon aussi consommé, les intestins gresles démesurément boursoufflés et de couleur blafarde et nageant dans une quantité de sérosités sanieuses et purulentes, la face extérieure du foie toute pâle comme ayant été bouillie, l'estomac rempli d'une sérosité noirâtre avec un vers et demi pied de longueur et plusieurs autres petits, laquelle matière aurait marqueté le fond de l'estomac, l'intestin duodenum d'une grandeur démesurée rempli de bile porace, le jejunum rempli de même matière et tout jaune par dedans, lileum moins teint et moins plein d'une matière plus épaisse, le cecum dès son commencement rouge et dépouillé de sa membrane charnue, continuant de plus en plus jusqu'à la fin du colon, où s'est trouvé un ulcère qui a percé l'intestin causé par la descente de la boue qui sortait du mésentère inférieur qui s'est trouvé ulcéré en plusieurs endroits et qui a versé sa matière purulente, qui s'est trouvée amassée dans tout le ventre, dans laquelle nageaient les intestins, à la quantité de plus d'une copine. Outre la couleur susdite du foie, on a trouvé en sa partie cave qu'il se fendait et rompait en le touchant, dépouillé de sa propre membrane, étant coupé il s'est trouvé tout desséché et recuit dedans comme dehors. A rein droit il s'est trouvé un petit abcès plein de boue verte enfermée dans un chyste dans sa partie inférieure et charnue. Tout le poumon du côté gauche entièrement attaché aux côtes et moins du côté droit, en la partie supérieure gauche s'est trouvée une grande cavité ulcérée, pleine de boue, tous lesquels accidents ont été reconnus pour véritables causes de son décès. Fait à Saint-Germain à six heures du matin le 15 mai 1643, ainsi signé : Charles de Savoye, Nicolas de l'Hospital de Vitry, de Souvré, Bouvart, Seguin, Vaultier, Chicot, Conrade, de la Vigne, Moreau, Yvelin de Nogent, Baptiste Bontemps, Pescheval, Collart, Regnault, Lycot, Colin, Alexandre Le Roy, Le Large. И вот это http://books.google.ca/books?id=4mYPAAAAYAAJ&pg=PA435&lpg=PA435&dq=autopsie+de+louis+xiii&source=bl&ots=jIBwT__mU6&sig=aI1Ub3eTEDzGKdYzpjOMQ1-WVWU&hl=fr&sa=X&ei=eHrZUYeaB4TgqwGbpYCQAQ&ved=0CHcQ6AEwCA#v=onepage&q=autopsie%20de%20louis%20xiii&f=false Хочу перевести оба и сравнить. Кроме того, на сайте http://cour-de-france.fr/article650.html?lang=fr Нашел отчеты о вскрытии Генриха III Генриха IV. Этот тот же самый источник, который я использовал для прояснения обстоятельств смерти Карла IX http://dumania.borda.ru/?1-0-0-00000170-000-0-0-1345041061
Евгения: Пара слов про хлеб насущный. Из книги "Франция: Гастрономия". "В прежние времена города закупали хлеб в близлежащих сельских районах. В Париже хлеба хватало всегда, так как с давних пор его амбаром являлась провинция Бос. ... В XV веке хлеб пекли в форме шара, поэтому пекарей прозвали boulangers (от слова boule - "шар, шарик"). Хлеб был большим и круглым, с толстой коркой и плотным мякишем, пресный, поскольку соль была слишком дорогой. Он являлся основным продуктом питания. Тесто для грубого цельнозернового черного хлеба делали из нескольких видов муки, так как разные зерновые часто сеяли в одно и то же время, чтобы собрать те, что устоят против болезней и уродятся. Бедняки, которые не могли позволить себе даже такой деревенский хлеб, покупали biscuite (что означает "печеный два раза") - "вчерашний" хлеб, пропеченный еще раз, для более длительного хранения. Отделять отруби от муки, добавлять в тесто пивные дрожжи и печь белый хлеб научились только во времена Людовика XIV. Король-Солнце всем видам хлеба предпочитал именно этот".
Евгения: Прямо даже не знаю, сюда, наверно... Основы сценического движения. Стиль поведения западноевропейского общества XVII столетия. http://dramateshka.ru/index.php/bases-of-the-scenic-motion/4117-osnovih-scenicheskogo-dvizheniya-21stilj-povedeniya-zapadnoevropeyjskogo-obthestva-xvii-stoletiya Тренируемся, дамы и господа, тренируемся. ))
полная версия страницы