Форум » История » Исторический фон романов Дюма » Ответить
Исторический фон романов Дюма
Евгения: Предлагаю выкладывать сюда разную информацию, имеющую отношение к интересующей нас эпохе, - цифры, факты, умонастроения и т.д., которые, вместе с темой о повседневной жизни, помогут нам представить, в какой обстановке жили герои романов.
Евгения: Для начала - статья из альманаха "Французский ежегодник" за 2001 год, посвященного истории французской элиты в Средневековье и Новое время. В. В. Шишкин ДВОРЯНСКОЕ ОКРУЖЕНИЕ ЛЮДОВИКА XIII Время правления Людовика ХIII (1610-1643) явилось важным моментом становления французского абсолютизма, главным политическим институтом которого был королевский двор. Роль двора как культурного и социально-политического центра Франции усиливалась по мере его экспансии, постепенно охватывавшей все французское дворянство, «главнейший нерв государства» (Ришелье). Уже в начале XVII в. большинство дворян было вынуждено прибывать ко двору, поскольку только от него зависели их карьеры на военной, придворной и административной службе в Париже и провинции. В 30-40-е годы XVII в. придворное дворянство стало особенно выделять себя среди других групп второго, благородного сословия, и окончательно возглавило социальную иерархию Франции. В последние годы правления Людовика ХIII дворцовый институт уже представлял собой сложившийся социальный организм, «общество двора», по выражению Н. Элиаса, доступ в который помимо наследственных придворных был весьма ограничен. В целом, «общество двора» эпохи Людовика ХIII и кардинала Ришелье мало изучено в литературе, хотя историки неоднократно обращались к характеристике социального положения и структуры различных слоев французской элиты, связанных с двором - корпусу герцогов и пэров, губернаторов, государственных советников, высшей буржуазии, женскому окружению королевы Анны Австрийской. Представляется, что действенным способом реконструкции социального облика дворянской элиты французского общества к выяснения процесса складывания придворных партий и их борьбы является рассмотрение биографических данных главных персонажей двора, с акцентом на их происхождении, родственных связях и карьере, а также определение места этих лиц в придворной иерархии. С XVI века существующая иерархия элиты французского общества начала изменяться. Прежние феодальные связи и отношения приходили в упадок, подточенные растущей централизацией французского королевства, необыкновенным усилением власти короля. Многие знатные феодальные дома прекращали свое существование именно в конце XV - начале XVI вв., как в силу естественных причин, так и в борьбе с короной (Анжуйский, Алансонский, Бургундский, старший Бурбон, Арманьяк и др.). На первое место выдвинулась знать средней руки, которая долгое время служила оплотом династии Валуа в деле собирания домена. Королевский двор окончательно превратил эту знать из феодального рыцарства в придворное дворянство, став цементирующей основой второго сословия. Желая привязать к себе дворянство и образовать качественно иной, служилый элитарный слой, ренессансные монархи стали практиковать создание новых герцогств - сеньорий высшего достоинства. Причем, возводимые в этот ранг фьефы часто были рассредоточены территориально и находились внутри королевского домена, земли которого по закону были неотчуждаемы. Все это не позволяло новой знати думать о сепаратизме прежних времен. Так, при Франциске I (1515-1547) одним из первых в числе герцогов появились представители боковых ветвей Лотарингского и Бурбонского домов - Гизы (в 1527 г.), прибывшие на службу во Францию в начале XVI в., и Монпансье (в 1538 г.), пожалованные высоким титулом в знак полного прощения этой семьи после государственной измены коннетабля Шарля де Бурбона. Сеньоры французского происхождения, чьи земли возводились в ранг герцогств, вместе с титулом герцога получали, как правило, также титул пэра Франции. Это старинное достоинство, берущее начало еще в ХII в., присваивалось прямым вассалам короля. Пэрам дозволялось присутствовать на заседаниях Парижского парламента и быть судимыми только равными по положению лицами, а также исполнять самые почетные обязанности при больших церемониях - королевских свадьбах, коронациях и т. д. Институт пэров был создан монархией ради упрочения своего авторитета, однако к середине XVI века он начал превращаться в предмет беспокойства для короны, поскольку появление новых герцогов-пэров привело к их ожесточенной взаимной конкуренции при дворе (Гизы - Бурбоны - Монморанси), что сказалось на судьбах королевской власти в условиях начавшихся в 1562 г. Гугенотских войн во Франции. Политическая нестабильность Франции XVI в. во многом была связана с тем, что благородное сословие, утратив свою феодальную иерархию, не успело конституироваться в новую социальную структуру и привыкнуть к иерархии двора, навязываемой королевской властью. Последняя пыталась создать систему рангов и должностей при дворе и в армии - двух основных сферах дворянской службы. Настоящим законодателем французского двора выступил Генрих III (1574-1589), последний король из династии Валуа. Он впервые упорядочил путаницу различных титулов, достоинств и должностей, существовавших прежде или возникавших на всем протяжении XVI века, во многом разрешив споры знатных фамилий об их месте в системе двора и социальной иерархии Франции в целом.
Евгения: В 1576 г. Генрих III четко определил границы королевской семьи, предписав, что ранг (достоинство) принцев крови - родственников короля по мужской линии (сюда не включалась его ближайшая родня - дети, братья и дядья) должен находиться неизмеримо выше положения остальных принцев и пэров. Спустя несколько лет, в 1582 г., он издал знаменитый эдикт, которым объявлялось, во-первых, что отныне в ранг герцогств-пэрств возводятся только те земли, величина дохода с которых составляет не менее восьми тысяч экю (24 тысячи турских ливров); во вторых, что в случае прекращения мужского колена владельцев герцогства, последнее должно вновь перейти в собственность короля. Эти условия, сохранившие свою силу и в последующие эпохи, помогли реально ограничить доступ в высший слой французского дворянства и избежать его нивелирования с остальной частью второго сословия. В то же время корона получила возможность более уверенно контролировать процесс формирования высшей знати и вмешиваться во взаимоотношения внутри корпуса герцогов и пэров. Вершиной деятельности Генриха III в деле социального конституирования знати явилось создание ордена св. Духа, кавалеры которого, по монаршему замыслу, должны были составить собственную клиентеллу короля, охватывающую высшую знать двора и Франции. Критически настроенный к королю знаменитый историк того времени Ж.О. де Ту писал: "Орден кавалеров св. Михаила, основанный королями, его (т.е. Генриха III. - В.Ш.) предшественниками, становился малопочетным. Честь принадлежать к нему, которая, казалось, должна была бы находиться только у дворянства и офицеров, отличившихся на службе, была продана людям разного рода без заслуг и без имени. В этих условиях Государь, естественный враг старинных обычаев, находивший привлекательность в том, от чего веет новизной, решил основать другой военный орден под именем ордена св. Духа. Он совершил первую церемонию нового посвящения в последний день декабря (1578 г.). Орден состоял из ста кавалеров, включая короля, главы ордена, четырех кардиналов, главного раздатчика милостыни Франции, канцлера, прево или церемониймейстера, главного казначея, секретаря, герольда и судебного исполнителя. ... [Папе] представили, что этот орден был основан с целью защиты римской, апостольской и католической религии и искоренения ереси". Устав ордена подробно расписал иерархию его членов, которую можно рассматривать, как придворную социальную лестницу, поскольку практически вся элита двора была посвящена в кавалеры ордена. В частности, статья 83 гласила: "Во избежание любых разногласий во время шествий или в присутственных местах по поводу рангов ... король приказывает: после сыновей Франции следуют принцы крови, затем - принцы с титулами герцогов - потомки иностранных владетельных домов, затем - иностранные принцы без герцогских титулов, и после них - герцоги-дворяне, в соответствии с порядком и рангом, определенным для них временем создания их герцогств". Таким образом, к концу XVI в. новая система рангов охватила весь двор и вместе с ним все благородное сословие, включая королевскую семью. Дети, братья и дядья монарха именовались детьми Франции, потому что их родителями были лица королевского достоинства. Далее следовали принцы крови, являвшиеся родственниками короля в мужском колене, прямые потомки Людовика Святого. За этой группой находились так называемые "иностранные принцы" - герцоги, выходцы из соседних государств или обладатели княжеств, лежащих за пределами Франции (например, - Ла Тур д'Овернь, владевшие Седаном). В числе известных "иностранных" домов, натурализовавшихся во Франции в XVI в., можно назвать Гиз-Лотарингских, Клевских, Люксембургских, Невер-Гонзаго, и др. Самая знатная и известная бретонская фамилия - Роганы - также включалась в эту группу, поскольку Бретань на всем протяжении средневековья являлась самостоятельным герцогством, вошедшим окончательно в состав королевского домена только к середине XVI в. Признавая за "иностранными" герцогами, равно как и за их родственниками без названного титула, высокое положение в системе социальной иерархии, короли, в то же время, отказывались возводить их владения в ранг пэрств, дабы не раздражать собственных герцогов-пэров, и справедливо опасаясь возможных посягательств "иностранцев" на властные прерогативы короны, ведь большинство этих принцев являлось представителями правящих династий Европы. Пример Гизов в разгар Гугенотских войн весьма показателен в этой связи. Правда, со временем, в XVII в., потомки "иностранных" фамилий все же получили право на пэрский титул. В XVI - XVII вв. свое место в придворной иерархии заняли бастарды Франции, не упомянутые в уставе ордена св. Духа. Если сами побочные дети королей имели право следовать сразу же после принцев крови, хотя родственная дистанция между ними и законными королевскими отпрысками была неизмеримой, то уже их потомки рассматривались только наравне с остальными знатными дворянами-герцогами. Об этом свидетельствует, например, список членов ордена в 1663 г., где побочный внук Карла IX - будущий герцог Ангулемский Луи-Эмануэль де Валуа следует только за членами Лотарингского дома, хотя и предшествует остальным герцогам и кавалерам ордена. Герцогами-пэрами Франции, о чем уже говорилось, являлись дворяне только французского происхождения, чьи земли возводились королями в ранг герцогств-пэрств. Обычно это высшее социальное достоинство жаловалось потомкам древних дворянских родов, отличившихся, главным образом, на военной королевской службе, и иногда - лицам из аноблированных семей королевских чиновников или парламентариев (д'Эпернон). Даже фавориты монархов, ставшие герцогами в XVI - ХVII вв. благодаря особенной королевской милости, как правило, принадлежали к родовитым фамилиям, представленным при дворе (Монморанси, Жуайез, Сен-Симон). Заслуги на военном поприще и знатное происхождение были главными условиями для обретения высшего дворянского титула, хотя уже во второй половине XVII в. в связи с упадком военной функции дворянства, доминирующей при дворе стала тенденция принимать во внимание только происхождение. Согласно уставу ордена св. Духа, в корпусе герцогов-пэров также устанавливалась определенная иерархия, зависящая, прежде всего, от давности создания герцогства, т. е. от времени подписания монархом жалованной грамоты. Королевское решение должно было быть зарегистрировано Парижским парламентом, после чего обретало силу. Новоиспеченный герцог приносил клятву верности королю, видоизмененную феодальную присягу, и только после этого акта становился полноправным носителем высшего достоинства.
Евгения: К началу XVII в. наиболее старыми "дворянскими" герцогствами считались Монморанси (основано в 1551 г.; старший представитель этого рода обладал титулом первого барона Франции), затем - Юзес (с 1572 г.), Эпернон (с 1581 г.), и др. Вместе с тем существовали также герцогства более низкого порядка: к их числу относятся возведенные в этот ранг сеньории, не зарегистрированные Парламентом Парижа в силу разных причин, главным образом в пику решению короля (т.н. dues a brevet). Такая ситуация была особенно характерна до Фронды (1648-1653), но после ее подавления Бурбоны лишили высшую судебную инстанцию государства прежней силы и авторитета. Тем не менее, такие незарегистрированные герцоги-пэры не могли присутствовать на парламентских заседаниях и не имели права передавать свой титул детям, равно как и земли в этом ранге. После их смерти незарегистрированные герцогства вновь обретали свое первоначальное положение, становясь маркизатами или графствами (например, Витри). За корпусом герцогов-пэров следовало родовитое дворянство, различавшееся по достоинству своих земель и соответствующей им титулатуре: маркизы, графы, виконты, бароны, дворяне без титулов. Здесь также существовала своя иерархия, где принималось во внимание время возведения сеньории в тот или иной ранг, подобно владениям высшей знати. Многие дворяне обладали правом приезда ко двору, при котором часто занимали высшие придворные должности, позволявшие им добиваться в обществе большого влияния, которое соперничало с влиянием высшей знати. Каким образом система титулов и рангов вписывалась в структуру должностей двора и кого можно действительно называть дворянской элитой Франции, мы рассмотрим на примере ближайшего окружения Людовика ХIII в последние годы его царствования. Речь идет о 1640 -1643 гг., что обусловлено хронологическими рамками имеющегося в распоряжении источника - перечня занятых на придворной службе лиц. Вообще, с целью расширения собственной клиентеллы при дворе, короли, начиная с XVI в., отправляли в провинции специальные грамоты (brevet) для рекрутирования дворян на придворную службу. Генрих III в попытке замирить свое королевство в период временного прекращения Гугенотских войн, стремился всячески привлечь к себе дворянство, издав массу регламентов по регулированию дворцовой жизни. Согласно этим постановлениям, ко двору могли и даже обязаны были присоединяться дворяне всех рангов, не входившие непосредственно в придворный штат и занимавшие посты в армии или администрации. Таковыми являлись прежде всего большинство герцогов и принцев - губернаторы и генеральные наместники областей, начальник артиллерии и генерал морских галер, также губернаторы малых провинций, городов и крепостей рангом ниже герцогов, и прочие лица, занятые на королевской службе, включая парижских парламентариев. Эта первая масштабная попытка перевезти цвет дворянства в Париж не удалась в конце XVI века, но была возобновлена Бурбонами в условиях гражданского мира. Регламенты Генриха III были восстановлены и дополнены Генрихом IV и Людовиком ХIII. Если для простых дворян двор становился все менее доступным, то высшая знать просто не могла по своему желанию покидать Париж или другое местопребывание двора. Большинство герцогов-пэров являлись губернаторами крупных провинций, но Людовик ХIII и его главный министр кардинал Ришелье препятствовали их поездкам в свои губернаторства, в корне пресекая даже намек на возможные сепаратистские намерения. Согласно исследованию американского историка Р.Хардинга, из 39 крупных губернаторов, назначенных между 1605 и 1650 гг. только шесть в течение ряда лет постоянно находились в своих губернаторствах, и лишь потому, что их присутствие диктовалось необходимостью. Речь идет, главным образом, о южных провинциях, где до 1629 г. оставались гугенотские крепости и в течение первой половины века бушевали народные восстания - Гиень, Лангедок и Прованс. Однако и эти шесть губернаторов обязаны были часто приезжать в столицу. Герцог Монморанси, губернатор Лангедока, например, бесконечно курсировал между Тулузой и Парижем. Королевский двор в первой половине XVII в. постоянно находился в Париже, где главной резиденцией монархов был Луврский замок, который достался Бурбонам в наследство от Валуа. Короли, вместе с тем, часто выезжали со всем своим окружением, мебелью, гардеробом и кухней в загородные резиденции - замки Фонтенбло, Сен-Жермен, Шантийи и др. Центр придворной жизни перемещался вслед за королевской четой. Главой всего королевского двора являлся его главный распорядитель (Grand-maitre de France), троюродный брат Людовика ХIII, принц крови Луи де Бурбон, граф Суассонский (1604-1641), наследственный держатель своей должности, губернатор Дофине и Шампани. Формально он ежегодно утверждал весь штат двора, принимая клятву верности от руководителей служб, которые подчинялись ему непосредственно, и представлял этот штат королю. Еще Генрих III сумел лишить главного распорядителя (герцога Генриха де Гиза) политической власти при дворе и превратить этот первый придворный пост в почетное, но декоративное образование. Более того, ряд высших придворных должностей был поставлен практически в равное положение с постом главного распорядителя путем возведения их в ранг главных коронных чинов (grands offices), что позволяло заседать в королевском совете. Таковыми являлись главный раздатчик милостыни Франции, обер-камергер и обер-шталмейстер. Главным раздатчиком милостыни (Grand aumonier de France) и главой церковного двора Франции с 1632 г. стал, после добровольного отказа кардинала Ларошфуко, Альфонс дю Плесси, кардинал Лионский (ум. 1653), назначенный на этот пост по протекции своего младшего брата кардинала Ришелье, главного министра Франции. Он сразу же был посвящен в кавалеры ордена св. Духа. Должность обер-камергера (Grand chambellan), ответственного за королевские апартаменты, была наследственной в доме Гиз-Лотарингских, и в XVII в. передавалась наиболее лояльному к короне члену этой семьи. В частности, с 1621 г. ею обладал младший сын Генриха Где Гиза герцог Клод де Шеврез (1578-1657), губернатор Марша, кавалер ордена с 1618 г., наследовавший свою должность от герцога Генриха Майеннского и д'Эгийона, своего бездетного племянника. Шеврез находился в особой милости у Людовика ХIII, и во время переездов двора ему отводились апартаменты вслед за королевскими. Помимо должности обер-камергера он также занимал пост главного сокольничего двора, организатора соколиной охоты (Grand fauconnier). Обер-шталмейстером (Grand ecuyer) Людовика ХIII, то есть попечителем Большой конюшни, являлся последний фаворит короля - маркиз де Сен-Map, занявший свой пост в 1639 г., после добровольного отказа опального герцога де Бельгарда. Анри де Рюзе, маркиз де Сен-Map, организатор последнего заговора против Ришелье и казненный по его настоянию в 1642 г., был сыном преданной креатуры Ришелье, сюринтенданта финансов маркиза д'Эффиа (ум. 1632). Кардинал лично способствовал тому, чтобы юный Сен-Map попал в милость к Людовику ХIII и занял столь высокий придворный пост, но ошибся в своих расчетах. Отказавшись войти в партию "кардиналистов" и стать клиентом Ришелье, маркиз вскоре оказался во главе самого разветвленного заговора против первого министра, за что поплатился своим положением и жизнью. В штате двора Сен-Мар являлся также одним из двух гардеробмейстеров (Maitres de garde-robe) короля и, в этой связи, формально подчинялся обер-камергеру герцогу де Шеврезу. Ввиду молодости фаворита его не успели посвятить в кавалеры ордена св. Духа, каковыми становились не ранее 25-летнего возраста.
Евгения: К числу иных главных дворцовых чинов относились обер-церемониймейстер, первый гофмейстер, первый шталмейстер, обер-квартирмейстер, а также почетные лица при королевском столе: первый хлебодар, первый виночерпий и первый кравчий. Перечисленные посты не были коронными, и их носители занимали вторую позицию в должностной иерархии двора, за исключением герцогов-пэров, которые обладали равным положением с коронными чинами, хотя и могли быть смещаемы по желанию короля. Потомственным обер-церемониймейстером двора (Grand-maitre des ceremonies de France) с 1617 г. был Клод По де Род (ум. 1642), первый барон провинции Руэрг, потомок древнего рода, возвысившегося при Генрихе III. Несмотря на то, что он обладал только баронским титулом, о его высоком положении свидетельствует особая важность его поста, соперничающая с полномочиями главного распорядителя, а также занимаемая им должность первого кравчего короля (Premier ecuyer tranchant). Женами сира де Рода были знатные дамы из лучших домов Франции - Генриетта де Ла Шатр, вдова Франсуа де Валуа, незаконного внука Карла IX, и герцога д'Юзеса, членов высшего эшелона французской элиты, и Луиза Лотарингская, незаконная дочь кардинала Луи де Гиза. Сын Клода де Рода, Анри де Род, наследовал отцу в должности обер-церемониймейстера. Организатором церемоний королевских трапез и ответственным за состояние королевского замка был первый гофмейстер или гофмаршал двора (Premier-maitre diiotel), который находился в подчинении у главного распорядителя французского двора и состоял в его клиентелле. В 1636 г. первым гофмейстером был назначен маркиз де Вервен, Клод-Роже де Комменж (1604- после 1645), сын представителя старинной гасконской фамилии Роже де Собуля, офицера на службе у Генриха III и Генриха IV. История возвышения этой семьи началась при Генрихе III, когда родственник маркиза де Вервена, Бертран де Комменж, стал одним из 45 гасконцев - гвардейцев короля. В XVII в. уже вся фамилия Комменжей была представлена при дворе: сам маркиз де Вервен наследовал в должности первого гофмейстера своему кузену Шарлю де Комменжу и затем передал ее сыну Луи вместе с титулом маркиза, которым был удостоен за военные заслуги Людовиком ХIII. Его другой кузен Франсуа, сир де Гито, являлся наследственным капитаном гвардейцев королевы Анны Австрийской. В целом эта семья была настроена оппозиционно к кардиналу Ришелье. Конюшенное ведомство двора с 1582 г. разделялось на большую и малую конюшни. Большую возглавлял обер-шталмейстер, малую - первый шталмейстер (Premier ecuyer). Последний фактически не зависел от первого, в его подчинении находились лошади, предназначенные для охоты короля. Первым шталмейстером был известный фаворит Людовика ХIII, предшественник в этом качестве Сен-Мара, Клод де Сен-Симон (1607 -1693). Отец Клода, Луи II де Сен-Симон, сир дю Плесси-Шуазель, принадлежал к старинному, но обедневшему роду. Его преданность Генриху IV во время борьбы последнего за корону была оценена, и его сыновей пригласили служить пажами при королевских конюшнях, что было весьма почетно. Благодаря вниманию Людовика ХIII, Клод уже в 1627 г. стал первым шталмейстером, в следующем году совместил свой пост с должностью распорядителя волчьей охоты короля (Grand louvetier), а также начал исполнять функции камер-юнкера при королевских апартаментах. В 1635 г. ему были дарованы титулы герцога и пэра, а годом раньше он был посвящен в кавалеры ордена св. Духа вместе со старшим братом Шарлем, маркизом де Сен-Симоном. В 1636 г. герцога неожиданно подвергли опале, по-видимому, под влиянием Ришелье, однако ввиду многолетнего невмешательства в политические интриги, Сен-Симону позволили остаться при дворе и продолжать исполнять свои почетные обязанности. Важное положение при дворе занимал обер-квартирмейстер (Grand-maitre des logis), который отвечал за размещение всех придворных и обслуживающего персонала в месте пребывания короля - замке или дворце. С 1638 г. этой должностью обладал второй маркиз де Фурий Рене де Шомежан, сын генерал-майора Блеза де Шомежана, погибшего при Монтобане в 1621 г. О маркизе известно только, что он отказался от карьеры в армии, целиком посвятив себя придворной службе. Трапеза короля в торжественных случаях проходила с участием приглашенных лиц, и руководил ею главный распорядитель французского двора, либо первый гофмейстер. Помимо них, еще со средних веков главными почетными лицами, обслуживающими стол короля, являлись первый хлебодар, первый виночерпий и первый кравчий, формально зависевшие от главного распорядителя. Должность первого хлебодара (Premier panetier) с XV в. принадлежала членам семьи Косcе, в 1611 г. ставшим герцогами де Бриссак. Франсуа де Косcе наследовал ее своему отцу Шарлю II в 1621 г. Благодаря лояльности Людовику ХIII и Ришелье, герцог де Бриссак в 1633 г. стал генеральным наместником Бретани и кавалером ордена св. Духа. Его сын Тимолеон впоследствии также стал первым хлебодаром, а дочь вышла замуж за герцога де Ла Мейере (1637), племянника кардинала Ришелье. Первым виночерпием короля (Premier echancon) являлся Жан VIII де Бюэй, граф де Маран (ум. 1665),последний представитель этой семьи, чья должность была также наследственной в его роде с начала XVI в. Ее он получил от деда, Жана VII, кавалера ордена св. Духа, верно служившего на войне и при дворе Генриху III и Генриху IV. Наконец, как отмечалось, первым кравчим был барон де Род, обер-церемониймейстер двора. К рассматриваемой группе главных придворных постов в доме короля примыкали также четыре первых камер-юнкера (Premiers gentilhommes de la chambre), все четверо - кавалеры ордена св. Духа, и два гардеробмейстера, подчинявшиеся и приносившие клятву верности обер-камергеру - герцогу де Шеврезу. Выше уже упоминалось, что второй гардеробмейстер, маркиз де Сен-Map, как обладатель коронной должности обер-шталмейстера, находился в особом положении и зависел от Шевреза только формально, хотя и не мог претендовать на почести, закрепленные за саном герцога-пэра. Первые камер-юнкеры представляли собой весьма привилегированную часть придворного дворянства, постоянно находящуюся подле короля и следящую за состоянием его спальни и рабочего кабинета. Они руководили ординарными камер-юнкерами - исполнителями частных королевских поручений. Жан II де Сувре, маркиз де Куртанво, губернатор Турени и капитан королевского замка Фонтенбло (ум. 1656), был уже наследственным первым камер-юнкером, каковой пост он получил в 1626 г. после смерти отца - маршала Жиля де Сувре, первого маркиза де Куртанво. Семья де Сувре давно была предана короне и лояльно настроена к Ришелье. Жиль де Сувре являлся воспитателем Людовика ХIII, а его дочь и сестра Жана II Франсуаза де Лансак стала гувернанткой будущего Людовика XIV. Другая его дочь, Мадлена, в замужестве маркиза де Сабле, исполняла обязанности фрейлины матери короля Марии Медичи. Наконец, жена Жана II де Сувре, Катрин де Нефвиль, удостоилась чести быть хранительницей гардероба и драгоценностей Анны Австрийской в конце 40-х годов XVII в.
Евгения: Первым камер-юнкером с 1624 г. был Роже дю Плесси-Лианкур, маркиз де Гершвиль, граф де Ларошгюйон (1599-1674), потомственный придворный. Его отец, Шарль дю Плесси, граф де Ларошгюйон (ум. 1628) являлся первым шталмейстером дома короля и капитаном почетной гвардии Марии Медичи. Роже наследовал ему также как первый шталмейстер, уступив затем эту должность Сен-Симону. Его мать, Антуанетта де Пон, маркиза де Гершвиль, дама из весьма знатного рода и фрейлина еще Екатерины Медичи, занимала пост гофмейстерины Марии Медичи, то есть высший пост в доме королевы. В 1643 г. Роже дю Плесси-Лианкур получил от Анны Австрийской, которая уже стала регентшей Франции, титул герцога и пэра де Ларошгюйон в награду за немилость при Ришелье. Женой герцога была Жанна де Шомберг, сестра герцога д'Аллюэна, капитана отряда легкой кавалерии дома короля. В списке первых камер-юнкеров значится также Габриэль де Рошешуар, маркиз де Мортемар (ум. 1675), сын Гаспара, первого маркиза де Мортемара, получившего титул за верность Генриху III и Генриху IV. Габриэль де Рошешуар обрел свою должность в 1630 г., а в 1650 г. стал герцогом и пэром, видимо, за преданность королеве во время Фронды. Наконец, первым камер-юнкером являлся граф де Со, Франсуа де Бон де Креки (1600-1677), сын Шарля де Креки, герцога де Ледигьера, и дочери коннетабля де Ледигьера Мадлены де Бон, впоследствии герцог-пэр де Ледигьер, губернатор Дофине. Свой придворный пост он завещал племяннику Шарлю, герцогу де Креки. Ответственными за состояние королевского гардероба являлись граф де Нансей и маркиз де Сен-Map. Эдм де Ла Шатр, граф де Нансей (ум. 1645), известный своими мемуарами, принадлежал к старинному роду и был сыном первого графа де Нансей Анри де Ла Шатра, камер-юнкера Генриха III, пожалованного титулом в 1609 г. за верность короне. В 1643 г. Эдм де Ла Шатр стал генерал-полковником швейцарских наемников и присоединился к французской армии, воюющей с Империей, однако был захвачен в плен, где и умер. Особняком в доме короля стояло охотничье ведомство, состоявшее из четырех главных подразделений, которые, собственно, обслуживали весь двор: псарни, сокольничьей, службы для ловли волков и дополнительной. Лица, возглавлявшие каждое из этих ведомств, занимали разное положение в иерархии, но были независимы друг от друга. Герцог де Шеврез, обладатель коронной должности обер-камергера, числился главным сокольничим, а герцог де Сен-Симон, первый шталмейстер - распорядителем охоты на волков. Организатором обычной охоты короля был обер-егермейстер (Grand veneur) герцог де Монбазон, Эркюль де Роган (1568-1654), сын Луи VI де Рогана, принца де Гемене. За безупречную преданность Генриху III и Генриху IV во время гражданских войн, в 1594 г. он получил титулы герцога и пэра, в 1597 г. стал кавалером ордена св. Духа, а с 1602 г. выполнял почетные обязанности обер-егермейстера, являясь также капитаном гвардии Марии Медичи. Позднее герцог возглавил губернаторство Парижа и Иль-де-Франса. Такой поток королевских милостей был связан с политической лояльностью Монбазона, чего нельзя сказать о его детях - Луи VII, наследовавшем все отцовские должности и титулы, и Марии, жене герцога де Шевреза. Дополнительную охотничью службу (Matre de service supplementaire (chasse)) возглавлял Никола де Лопиталь (ум. 1644), маркиз, затем, при Анне Австрийской, с 1643 г., - герцог де Витри, не зарегистрированный Парижским парламентом, кавалер ордена св. Духа, капитан королевских гвардейцев, губернатор Прованса. Он был уже наследственным держателем своей придворной должности, т.к. его отец Луи де Лопиталь, маркиз де Витри, камер-юнкер герцога Анжуйского, брата Генриха III, являлся также капитаном королевских гвардейцев. Несмотря на немилость короля и последующее заключение Никола де Лопиталя в Бастилию ввиду его военных неудач, маркиз-герцог тем не менее смог сохранить придворный пост капитана гвардии за своей семьей, добившись передачи его своему младшему брату Франсуа, продолжая числиться начальником дополнительной охотничьей службы. Таковы были главные персонажи гражданского дома короля, центральной части двора Людовика ХIII в последние годы его царствования.* ---------------------------------------------------------------- *Мы не рассматриваем отдельно руководителей военного дома короля - то есть капитанов и лейтенантов почетной гвардии, отрядов тяжелой и легкой кавалерии, роты мушкетеров, отряда привратной стражи, четырех гвардейских рот, а также главного прево Франции и его помощников, поскольку их социальный состав в общем повторяет картину гражданского дома. Среди капитанов названных формирований один герцог (Шомберг), два маркиза (Пюигийем и Горд), шесть графов (Роне, Трем, Берз, Ножан, Тревиль и Шаро) и один барон (Франсуа де Ремон, барон де Моден, главный прево Франции и дома короля).
Евгения: Достоинство каждого придворного определялось титулом совокупно с должностью. Получение придворной должности, сопровождаемое негласной уплатой ее предполагаемой стоимости бывшему владельцу и вышестоящему должностному лицу, обеспечивало ее новому держателю близость к королю, почет и социальное превосходство, за которыми стояло богатство и власть. Утверждая штат своего дома, Бурбоны обращали особое внимание на древность рода каждого дворянина, приказывая всем придворным представлять доказательства благородного происхождения минимум с 1550 г. Логика королевской политики, как в средние века, так и в новое время исходила из того, что монархия зиждется на мощном фундаменте из аристократических родов, чьи корни уходят в глубины времен. Однако в равной степени с происхождением в деле получения высших придворных должностей играли роль военные заслуги перед короной, ведь дворянство продолжало рассматриваться только как военное сословие, преемник рыцарства, а также - степень преданности и лояльности к монарху. В последнем случае принимались во внимание не только личные достоинства дворянина, титулы и должности на королевской службе его предков, но также характер его взаимоотношений с королем и кардиналом Ришелье. Первый министр пытался делать все возможное, чтобы добиться наполнения дома короля только лояльными себе аристократами. В доме Людовика ХIII господствовали представители старинных французских и иностранных фамилий, которых, однако, можно назвать новой аристократией, поскольку их титулы, как правило, превосходили титулы их предков. Характерно, что последние практически все обеспечили своим детям карьеры при дворе, выдвинувшись на военной службе благодаря верности Генриху III или Генриху IV во времена гражданских войн и затем в мирное время получив награды и должности. Появление новых титулованных фамилий из среднего и мелкого дворянства было связано не только с потребностью короны отличать верных ей представителей второго сословия, но и со значительным оскудением и численным уменьшением знати после сорокалетних религиозных смут. Генрих IV и Людовик ХIII нуждались в достойном и почетном окружении. О том, что двор Людовика ХIII наполняла именно новая знать, свидетельствуют брачные союзы названных персонажей: за редким и выше оговоренным исключением, их женами были представительницы незначительных дворянских семей. Замечательно, что среди перечисленных членов дома короля не оказалось (за исключением Шевреза) потомков сторонников Лиги, оспаривавших власть и корону у Генриха III. Социальная преемственность двора последних Валуа и первых Бурбонов очевидна. Обладатели главных придворных постов гражданского дома короля, как отмечалось, разбивались как бы на две группы. В первую входили носители высших коронных чинов - один герцог, один маркиз и один граф - принц королевской крови (кардинал Лионский в данном случае упускается нами из виду), во вторую - все остальные, т.е. три герцога, шесть маркизов, три графа и один барон. Очевидно, что при Генрихе IV и Людовике XIII не было четкого соответствия должности определенному титулу, что имело место уже при Людовике XIV. Так, благодаря фавору короля, маркиз де Сен-Map стал обер-шталмейстером, хотя до него этот коронный пост принадлежал семье герцогов де Бельгардов; граф де Маран и герцог де Бриссак занимали равные почетные должности в ведомстве королевского стола. Более или менее устойчивой подгруппой оказались первые камер-юнкеры: из четырех человек трое были потомственными маркизами, один - графом, но сыном герцога. Подобная ситуация в доме короля была связана с обоснованным опасением монархов приближать высшую знать к влиятельным придворным постам - лишь четыре герцога-пэра непосредственно окружали Людовика ХIII, причем трое из них удостоились своих титулов в его царствование. Корона была уверена в их лояльности. Только герцоги могли претендовать в обмен на политическое бессилие и лояльность на исключительные почести и награды. Все четыре придворных герцога Людовика ХIII являлись губернаторами больших областей и обладателями значительных состояний. Из маркизов только один Сувре-Куртанво какое-то время занимал пост губернатора крупной провинции, это стало возможным лишь благодаря благоволению короля. Самые важные губернаторства в XVI- XVII вв. были почти исключительной прерогативой герцогов. Герцоги - губернаторы, не входящие в штат двора, составляли придворную аристократию, привязанную к нему и обязанную участвовать во всех дворцовых церемониях, но обладающую гораздо меньшим доступом к монарху, чем герцоги с придворными обязанностями, главным образом ввиду своих потенциальных политических претензий на власть. Все царствование Людовика ХIII прошло в борьбе с высшей аристократией как при дворе, так и в провинции. Корона пыталась приручить ко двору верхушку второго сословия, что было бы гарантией внутриполитической стабильности, но не рисковала наделять ее придворными постами, т.е. даже минимальными возможностями влиять на королевские решения и соучаствовать в управлении государством, поскольку сразу бы появлялась угроза образования враждебных политическому курсу короны дворянских клиентелл. Поэтому многие знатнейшие фамилии Франции, когда-либо активно участвовавшие в политической жизни, были со времен Генриха III и Гугенотских войн отстранены от дворцовых должностей: Гиз-Лотарингские, Вандомские, Валуа-Ангулемские, Лонгвиль-Орлеанские и др. Свою политическую активность они реализовывали в придворных интригах, заговорах и реже в вооруженных мятежах. Основной профессией дворянства считалась война, и в период военных действий мужская часть двора какое-то время проводила на фронте, хотя с 1635 г. Людовик ХIII освободил придворных от обязательной мобилизации. Дворцовая служба, тем не менее, у большинства аристократов сочеталась с военной. Хотя практически все рассматриваемое окружение короля побывало на войне с Испанией и с Империей, но многие находили повод дезертировать и вновь оказаться при дворе. Военная служба, впрочем, оставалась престижной и придворные часто носили воинские звания, благодаря чему добивались высоких придворных постов. Большинство обладателей этих постов являлось уже потомственными придворными и рассматривали свои почетные обязанности в доме короля как семейную собственность. На примере названных персонажей прослеживается очевидная наследственность должностей минимум в двух - трех поколениях. Причем, ради укрепления личной привязанности и лояльности, а также с целью упрочения материального положения своих придворных, монархи позволяли представителям высшей знати занимать по два, а то и более придворных поста, не считая остальных должностей вне двора. Невозможность непосредственного исполнения сразу нескольких обязанностей в доме короля, провинции и армии порождала синекуры, то есть почетные должности с формальными функциями. Запрещение короля на самовольный отъезд знати в провинцию и все возрастающая привлекательность двора способствовали этому процессу, который при Людовике ХIII получил дальнейшее развитие. Как правило, при дворе находились целые родственные дома, так или иначе кормившиеся за счет наиболее высокопоставленного родственника, и с его помощью добивавшиеся постов и бенефициев. Это касалось практически каждого члена непосредственного окружения короля. Здесь особенно процветал семейный протекционизм. Хотя корона официально запрещала совмещение постов, но на деле зачастую поощряла укрепление придворных позиций тех дворян, которых нужно было отметить за безупречную службу. Последние Валуа и первые Бурбоны упорно и целенаправленно превращали двор в дворянский центр, который должен был функционировать в таком качестве из поколения в поколение, служа незыблемой опорой монархии и порождая новые благородные генерации. Отсюда и неизменное стремление короны идти навстречу дворянским родам, желающим передавать принадлежащую им должность как главную часть фамильного наследства. Вообще, наследование однажды полученного от монарха придворного места, предмета вожделений всех дворян Франции XVII в., считалось естественным и неотъемлемым правом аристократических семей, для которых важность и престиж официального положения при особе короля затмевала все остальные блага. Наследственность должностей, сложившаяся окончательно при Людовике ХIII и являвшаяся элементом правовой психологии дворянского сословия, послужила одной из причин образования достаточно замкнутого придворного общества.
Евгения: Это общество, однако, никогда не было закрыто в абсолютном смысле: двор постоянно обновлялся за счет аноблированных выходцев из третьего сословия и провинциальных дворян. Можно только говорить о тенденции элиты двора к самозамыканию. Большинство рассмотренных персонажей были парижанами, причем потомственными, которые явно противопоставляли себя дворянству из провинций, как живущему вне Парижа, так и подвизавшемуся на придворной службе. Главные придворные должности принадлежали только столичным вельможам, которые обладали ими в основном по наследству. Как правило, провинциальная знать могла претендовать лишь на второстепенные посты при дворе. Таким образом, образование потомственной элиты двора, опоры Бурбонов, обеспечивших условия максимального благоприятствования этому процессу, явилось важным этапом социального развития дворцового института и свидетельством расслоения благородного сословия страны. Дворянский персонал двора, находившийся в ведении главных должностных лиц, продолжал расти при Людовике ХIII, несмотря на государственную экономию расходов на двор, ставшую особенно жесткой в момент вступления Франции в Тридцатилетнюю войну в 1635 г. Так, главный распорядитель французского двора контролировал штат гофмейстеров и многочисленных дворян при королевском столе, причем первые в иерархии двора считались более привилегированными и стоящими на ступень выше вторых. Равное положение с дворянами, обслуживающими стол короля, занимали шталмейстеры обеих конюшен, дворяне при охотничьих ведомствах и ординарные квартирмейстеры. Камер-юнкеры короля, подчиненные обер-камергеру и первым камер-юнкерам, а также сопроводители иностранных послов из ведомства обер-церемониймейстера приравнивались по рангу к гофмейстерам. В списке гофмейстеров, шталмейстеров и дворян при королевском столе нет ни одной персоны с титулом выше барона. Таким образом, все перечисленные должности были зарезервированы короной для мелкого и среднего родовитого дворянства. Дворянскую иерархию двора замыкали камердинеры короля, пажи и дворяне свиты принцев и герцогов. Практически все придворное дворянство было разбито на клиентеллы или придворные партии, во главе со своими патронами-покровителями, каковыми являлись члены королевской семьи и высшие аристократы. Иногда случалось, что клиентеллы формировались внутри дворцовых служб, возглавляемых их патронами, и поэтому находились под неусыпным наблюдением короны. Начиная с Генриха III, короли создавали свою собственную клиентеллу, главным образом в рамках ордена св. Духа, не ограниченную каким-либо дворцовым ведомством, и которая позволила бы противодействовать акциям высшей знати и ее сторонников. Королевское покровительство было более почетным и более надежным для фортуны придворного дворянства. В 20-40-е гг. двор фактически состоял из двух больших клиентелл - партий, одна из которых поддерживала первого министра Франции кардинала-герцога де Ришелье, и вторая, открыто враждебная первой, которую возглавляли мать Людовика ХIII Мария Медичи, жена короля Анна Австрийская, его брат Гастон Орлеанский и примыкавшие к ним самые знатные вельможи, не входящие в почетный персонал монарха. Став главой королевского совета (1624), Ришелье принялся энергично наполнять дом короля и дома членов его семьи своими родственниками и клиентами, в чем очень преуспел. К концу жизни и правления кардинала не осталось ни одной дворцовой службы, где не было бы его сторонников. Сложился, по выражению французского историка Ю. Метивье, целый "клан Ришелье". Главный министр Франции уделял особое внимание лицам, занятым в почетном дворцовом штате и представленным постоянно при дворе, так как от персонального состава двора во многом зависело собственное положение кардинала и успех его начинаний. Исключение не составлял также церковный дом короля. Кардинал, как духовное лицо, обладал в нем особым влиянием. В XVII веке в высшей иерархии церковного дома короля, по сравнению с аналогичным домом Генриха III, произошли изменения: в результате борьбы за королевское внимание духовник монарха стал занимать четвертую позицию вместо прежней второй, уступив место первому раздатчику милостыни и главе королевской капеллы. Возглавлял церковный двор, как отмечалось, старший брат Ришелье, главный прелат Франции - Примас Галльский, епископ двора и главный раздатчик милостыни кардинал Лионский Альфонс дю Плесси (с 1632 г.). Первым раздатчиком милостыни и его заместителем был другой клиент Ришелье - Доминик Сегье (ум. 1657), брат канцлера Франции Пьера Сегье, одного из ближайших сотрудников первого министра. Наконец, в 1637-1643 гг. духовиком короля являлся отец Жак Сирмон (1559-1651), иезуит, как и все королевские духовники, философ и эрудит, лояльный к кардиналу и, по его настоянию, сменивший интригана-отца Коссена. Самую важную часть клана Ришелье составляла его родня по женской линии, так как мужское колено рода дю Плесси-Ришелье пресекалось вместе с братьями - кардиналами. Дядя первого министра по матери Амадор де Ла Порт являлся генеральным интендантом по морским делам. Позднее этот пост перешел к племяннику Ришелье Арману де Майе-Брезе, герцогу де Фронзаку. Он, в свою очередь, являлся сыном младшей сестры кардинала Николь дю Плесси и Юрбена де Майе, маркиза де Брезе, губернатора Анжу, маршала с 1632 г., кавалера ордена св. Духа, капитана гвардейцев Марии Медичи и затем короля. Сестра Армана Клер-Клеманс в 1641 г. стала женой герцога Энгиеннского, Луи де Бурбона, принца крови, будущего "Великого Конде", что породнило род дю Плесси-Ришелье с королевской династией. Двоюродным племянником Ришелье был другой его родственник по матери - Шарль де Ла Порт, маркиз, а при Анне Австрийской - герцог де Ла Мейере, обязанный своей карьерой дяде-кардиналу. В 1634 г. он занял коронный пост начальника артиллерии, в 1639 г. стал маршалом, а после смерти первого министра наследовал ему в должности губернатора Бретани, продолжая занимать ряд других постов. Его жены также являлись дочерьми сторонников Ришелье - Мария-Рюзе д'Эффиа и Мария де Коссе-Бриссак. После смерти кардинала-министра в 1642 г. титул герцога де Ришелье перешел к его внучатому племяннику Арману де Виньеро дю Плесси и его потомкам. Он являлся внуком старшей сестры кардинала Франсуазы и Рене де Виньеро, сира дю Понкурле, и сыном Франсуа де Виньеро, маркиза дю Понкурле (1609 - 1645), генерала галер Франции. Сестра Франсуа Мари-Мадлен де Виньеро, любимая племянница Ришелье, вдова маркиза де Комбале (1604-1675), часто сопровождавшая министра в поездках и выполнявшая его поручения, с 1625 г. занимала второй по важности пост в доме Марии Медичи, являясь хранительницей ее гардероба и драгоценностей. В 1638 г., благодаря ходатайству Ришелье перед королем, она стала герцогиней д'Эгийон. Все родственники кардинала подчинялись его интересам, послушно исполняя волю могущественного министра, особенно его племянницы, которых он выдавал замуж за нужных ему людей из числа высшей знати, чью лояльность он пытался обеспечить. Так, его двоюродная племянница Мария дю Камбу, внучка Франсуа дю Камбу и тетки министра Луизы дю Плесси-Ришелье, дочь барона де Поншато, Шарля дю Камбу, была выдана замуж за герцога Бернара де Ла Валетта, генерал-полковника от инфантерии, а ее сестра Маргарита сначала стала женой герцога де Пюилорена, а затем - графа д'Аркура из Лотарингского дома, обер-шталмейстера двора после Сен-Мара. Практически вся семья Ришелье благодаря его деятельности вошла в высший эшелон французской элиты, породнилась с Бурбонами и во многом обеспечила стабильность и безопасность положения главного министра при дворе. Таким образом, в царствование Людовика ХIII складывалось придворное общество, достаточно замкнутый аристократический мир, состоящий из потомственной придворной знати лучших домов Франции и вторгающейся в ее окружение аноблированной парламентской и бюрократической верхушки. Придворная знать особенно дорожила своими наследственными придворными постами, которые рассматривала как семейную собственность, и которые позволяли ей соучаствовать в управлении страной. При всей очевидной социальной элитарности двора, ближайшая свита короля - члены его дома - состояла, главным образом, из представителей среднего дворянства, - надежной опоры монархии. Только в царствование Людовика XIV (1643-1715) многие представители этих фамилий займут место в корпусе герцогов-пэров и образуют единую социальную группу с высшей аристократией, что будет вершиной их внутрисословного продвижения в рамках эволюции двора и его церемониала.
marsianka: Евгения Большое спасибо!!! Очень интересная статья! :)
Snorri: Спасибо!
Anetta: Нашла сайт на французском о знатных дворянах. 15 мая 1633 click here
Snorri: Anetta Сейчас поищу в своей коллекции иллюстрацию к данной статье. 14 мая 1633 года вышеперечисленные лица были произведены в кавалеры Ордена Святого Духа.
Anetta: Snorri, а иллюстрацию в теме "портреты" или сюда поместишь?
Snorri: Anetta Да лучше сюда, зачем бегать, там и так всякого добра навалом, запутаемся :-)
Anetta: Snorri, здорово. По списку награжденных 50, а присутствуют за столом справа 14 и 13 слева. Все в беретах, король в шляпе. Интересно, а что обозначает буква "А" на скатерти у короля?
Snorri: Anetta Думаю, это просто пояснение для зрителя. Обычно они прилагались к подобного рода изображениям, чтобы зритель мог понять, кто есть кто на картинке.
Евгения: Вот еще статья из упоминавшегося выше "Французского ежегодника-2001". Статья, по моему мнению, рассчитана именно на специалистов (историков, социологов), поэтому читается не очень легко, а местами откровенно тяжело. Поэтому я взяла на себя смелость выделить то, что показалось мне наиболее интересным и на что стоит обратить внимание в первую очередь. Робер Десимон ДВОРЯНСТВО, «ПОРОДА» ИЛИ СОЦИАЛЬНАЯ КАТЕГОРИЯ? ПОИСКИ НОВЫХ ПУТЕЙ ОБЪЯСНЕНИЯ ФЕНОМЕНА ДВОРЯНСТВА ВО ФРАНЦИИ НОВОГО ВРЕМЕНИ Предварительные соображения, высказанные в настоящей статье, носят дискуссионный характер и к тому же несвободны от субъективизма, за который я заранее прошу извинения у моих коллег и друзей. Проблема дворянства очень стара и вряд ли когда-нибудь будет окончательно решена. Людовик XIV и Кольбер пытались это сделать, но, хотя их «реформации» имели серьезный практический и идеологический успех, некоторые последствия которого ощущаются до сих пор, они лишь затемнили прежние представления и образ действий дворянства. Поэтому, чтобы понять его эволюцию, сегодня необходимо уяснить весь масштаб перемен в правой сфере, которые произошли в промежуток времени между проверками дворянства 1660-х годов и революционным шоком 1789 г. Потрясение от Революции и Террора вызвало у тех, кто претендовал на принадлежность к дворянскому сословию, догматическую привязанность к правовому, если не фактическому, положению, сложившемуся при Людовике XIV. Историография, рожденная из этой привязанности, питалась из тех же источников, что и реформации, т.е. из «Кабинета титулов» (Cabinet des titres) Национальной библиотеки. Различные «Словари дворянства» XVII и XVIII веков окончательно санкционировали и освятили эрудицию королевских генеалогистов. С тех пор циркулярная или даже тавтологическая зависимость классической дворянской теории от ею же создаваемых архивов проявляется в исторической литературе, базирующейся на этих двух основаниях. Хорошее средство против близорукости концепций, слишком привязанных к французской почве, - рассмотрение феномена дворянства в его общеевропейском аспекте. Еще во времена Людовика XIV это понял отец Менстрие. Его трактат «Различные виды дворянства и способы его доказательства» (Les diverses especes de noblesse et les manieres d'en dresser les preuves, 1685) определенно был связан с проверками дворянства, которые различали его «виды» и требовали «доказательств». Содержащиеся в нем пассажи выражали французские обыденные представления, тогда как комментарии, отпечатанные мелким шрифтом, открывали компаративные перспективы, заставляя задуматься о французской специфике. Такого рода типографское оформление было не лишено смысла, поскольку оно релятивизировало. Сходным методом был вдохновлен и труд де Ла Рока. Названные ученые задавались вопросом о единстве европейской дворянской общности и разделявшем ее партикуляризме. Считается, что объективно определенную исключительность французскому дворянству придают следующие три черты. Оно было основано на понятии патрилинейности, не принимая в расчет ни в позитивном, ни в негативном плане дворянство матерей, в противоположность концепциям, принятым у германского и испанского дворянства (Ж.Мейер показывает, что доказательство «по четвертям», предполагающее дворянство матери, все более распространяется с конца XVII в. - Meyer J. Noblesse et racisme // Ni juif ni grec/ Ed. L.Poliakov. La Haye, 1978. P. 113-126.). Оно вело к признанию сущностного единства понятия благородства, как качества, распространенного в равной мере на всех дворян (впрочем, пока еще за исключением анноблированных), вне зависимости от существующих между ними социальных различий, и таким образом, не создавало барьера на английский манер между аристократией и джентри. Оно устанавливало строгий контроль за дворянским статусом, а королевское законодательство пыталось заместить собой кутюмы и обычную социальную практику. Провозглашая эти три особенности, мы рискуем попасться в те ловушки, в которые обычно попадается историк, изучающий реформации Людовика XIV и ту концепцию дворянства, которая тогда победила и дожила до наших дней. Партикуляризм никогда не связан с большими политическими и культурными формациями; он коренится в mores и jura loci, на чем так настаивали правоведы. Statuti или кутюмы представляют сугубо местную практику в вопросе о дворянстве (например, «единоутробное дворянство» в Шампани, которое находили странным уже в XVI веке). Однако «этос и культурный мир европейского дворянства», когда-то описанные Отто Бруннером как материальные рамки дворянской жизни, не очень разнились между собой на всем Западе континента. Может быть, лучше всего эта общность духа выражается в таком институте, как Мальтийский орден. Подобно тому, как римская курия создала единство итальянской аристократии и патрициата, несмотря на присутствие чужаков, представлявших католические державы, так и Орден способствовал «гомогенизации» концепций дворянства, существующих у разных «языков» и «наций». По образцу проверок дворянства, (бывших, кстати, обычным явлением во Франции уже начиная с XV в., хотя и не имевших еще той исторической логики, которую придал им Кольбер), Орден требовал от своих рыцарей доказательства дворянского происхождения: не только для каждого поколения (par degre), но и для каждого из предков (par quartier), поэтому оно было более трудным, чем во Франции. Официальное исключение выходцев из купеческих семей (1588 г.) и требование 200-летнего дворянства (1631 г.) хорошо выражали символическое обособление властных элит от притязаний старой городской верхушки. Но достаточно сравнить исследование родословной, требуемой при приеме в рыцари, с проверкой, производимой королевским чиновником «с целью выявления фальшивых дворян» при Кольбере, чтобы понять глубину пропасти, отделяющей, несмотря на внешнее сходство, традиционную концепцию (еще господствующую в ревизиях XV и XVI вв.) от новой, правовой бюрократической концепции. А, между тем, французские дворяне были приверженцами именно первой идеи: они всегда видели в почетных ранах и общей молве лучшее доказательство, чем в бумагах и процедурах. Таким образом, сравнительный метод, который исповедывали уже Блок и Февр, приводит к убеждению, что, сходные социологические данные и сходные ментальные конструкции могут приводить в зависимости от места и особенностей практики к несхожим региональным моделям, но что при этом постоянные обмены, существующие между ними являются захватывающим объектом изучения.
Евгения: Представления versus практика Может ли этюд о дворянстве связать между собой герменевтику представлений и социологию реальной практики? Здесь главным вопросом является, конечно, сочетание этих двух уровней рассмотрения: их следует различать, но не отделять друг от друга окончательно. Дворянские представления были наделены замечательной практической эффективностью: ранги, почести, статуты, полномочия были осязаемым выражением тех взглядов, которые дворяне разделяли сами и навязывали остальным членам общества. Условия дифференцированного восприятия дворянских идей представляют собой обширное поле для исследования. В каких эмпирических терминах ставить данную проблему? Согласно представлениям, дворянство - это качество, неотделимое от личности и передающееся из поколения в поколение в недрах отцовского линьяжа. Подобные воззрения находили оправдание в обращении к доблести, которая в основном проистекает из занятий военным делом. «Воображаемое феодализма» (l'imaginaire du feodalisme) пришло к уподоблению bellatores благородным. Аргументы черпались отовсюду, включая Священное Писание (письма апостола Павла) и Римскую историю, но производилась подмена понятий, когда слова «воинство» и «меч», взятые как символы, а отнюдь не в их реальном значении, служили синонимами верховной власти магистрата, воплощением общественного дела. Таким образом, интеграция в ряды дворянства власть предержащих, но не воинов - milites - представляла собой давнюю традицию, которую яростно отвергали благородные, именующие себя дворянством шпаги. Манипуляция социальными аргументами, юридическое закрепление которых было результатом соотношения сил между группами, претендующими по крайней мере на частичное господство, превращало дворянство в исключительно идеальную общность, к которой надо подходить как к «дискурсивной конструкции», если заимствовать терминологию «лингвистического поворота». Лишь герменевтический подход способен дать представление об эволюции этих теорий, обеспечивавших безудержное распространение дворянского воображаемого: дворянские представления складывались в логичную и мобилизующую систему вследствие двойной мифологии, соединявшей коллектив и индивида, благодаря сказке о франкском происхождении с одной стороны и «невероятным генеалогиям» - с другой. Подобно Дон Кихоту благородное воображаемое не нуждалось в обществе. Что касается практики, то она делает дворянство социальным фактом, доступным социологическому рассмотрению. Благородное сословие предстает тогда включенным в систему разнообразных отношений, которые связывают его с другими социальными действующими лицами или факторами и иллюстрируют его отличительные черты: с одной стороны этому дворянству противостоит Государь как носитель политической власти и юридических фикций, единственно способных изменить статус, полученный при рождении (путем натурализации или аноблирования), с другой, - неблагородный, ротюрье или, лучше сказать, «обычный человек», конструирующий свое собственное право (которое может обладать своей привлекательностью) в противоположность дворянским привилегиям. Наконец, на фундаментальном уровне, где представления и практика находят общий знаменатель, дворянство образуется благодаря «реальному» отношению к политическим сущностям, которые правовед Шарль Луазо определяет как «достоинство» (dignite). Это достоинство, обладающее также и теологическим оттенком, согласно Луазо, конкретно заключается в сеньории, т.е. обладании фьефом, соединенным с правосудием (высокая юстиция включала в себя право приговаривать к телесным наказаниям). «Благородство» земли зависит от этого даже больше, чем от привилегий, характеризовавших дворянский фьеф. Можно считать, что в реальной жизни обладание простым фьефом было достаточным для социального господства. По аналогии, если отбросить религиозную составляющую термина, достоинство - это также и должность магистрата, так как юристы конструировали отношение должностного лица к должности по образцу отношения сеньора к сеньории. Таким образом, достоинство, которое правоведы старались ассоциировать с «публичной властью», эманацией короля, объединяет обладателей фьефов и обладателей магистратур. Такая конструкция обязана своим происхождением исключительно сфере представлений: доказательством служит определение Луазо, что достоинство неотделимо от личности. Но она обозначает собой также и чисто социальное отношение: действительность дворянства связана с обладанием сеньорией или должностью (поэтому слово nobilis хорошо соответствует своей этимологии). Это социальное отношение, производное от феодального dominium (власть, простирающаяся нераздельно и над землей и над людьми), нелегко освободить от сопутствовавших его формированию идеальных конструкций. «Вся милость монарха может наделять лишь титулами и привилегиями, но она не может заставить течь в жилах другую кровь», - писал граф Буланвилье. В этом компендиуме дворянской доктрины содержится признание: простое дворянство может быть сугубо «персональным», раз ни фьеф, ни должность не возводят в достоинство по-настоящему, однако высшее дворянство должно покоиться лишь на «реальной» базе, потому что титулы привязаны либо к возводящим в достоинство землям, либо к важным должностям. Наиболее приверженный этим мифам дворянин будет отрицать за королем право создать простого дворянина и в то же время не сможет отказать ему в праве создавать грандов, т.е. в гораздо более ценной возможности. Отсюда монарху позволено даже отрывать титулы от их материального основания: он будет делать «герцогов на бумаге» (без соответствующих земельных владений), что Сен-Симон считал ужасной насмешкой над герцогским достоинством: учтивость производит таких «фальшивых маркизов» (без маркизата). Итак, наличествовала тенденция к обеспечению единства системы при посредстве лишь королевской персоны. Как преодолеть это препятствие? «Сеньориальное дворянство» видится скорее фактическим, чем правовым состоянием, производившим «лобовое столкновение» двух различных по своей природе категорий: самого дворянства, т.е. его представлений (сословия, честь, кровь) и сеньории как «открытой системы присвоения земли и властных полномочий»; «второе обусловливает первое и рядится в его одежды». Игра оппозиций между «реальными» и «персональными» привилегиями (по терминологии юристов), соответствовала скрытой логике общественных отношений. Конфронтация представлений и практики, в которой первые провозглашали закрытие сословия, а вторая, наоборот, обеспечивала его открытость, приводит к выводу, что дворянство находилось на распутье между посылками, столь же неотъемлемыми друг от друга, сколь и антиномичными. 1. «Дворянство покоится на рождении» (Ж.Флори), «дворянином рождаются, а не становятся» (Л.Женико), «передача через кровь дворянских качеств - составная часть определения дворянства» (Ф.Контамин). Все эти формулировки заимствованы у медиевистов, но они калькируют язык дворянства нового времени. (Например, Рене де Санзей: «Родовитый дворянин - это дар происхождения, который король не может пожаловать, если дворянин не имеет сына». Или «Словарь Французской академии»: «государь производит в дворянство, но только кровь делает дворянина родовитым», что свидетельствует о его влиянии на ученое мнение историков. 2. Множество дворян родилось простолюдинами или от отцов-простолюдинов*. Эта проблема (и мы покажем почему), не могла решаться простым различением старого и нового дворянства. От Ледигьера, последнего коннетабля Франции, сына нотариуса, до Агриппы д'Обинье, внука сапожника, сколько знаковых фигур «дворянства шпаги» не отвечали критерию рождения? -------------------------------------------------------- * Chaussinand-Nogaret G. La noblesse au XVIII siecle. P., 1976. (reed. 1984), P. 44-49. Большой сторонник «заниженной гипотезы» (140 000 дворян) автор, может быть, излишне настаивает на обновлении сословия и упадке старого дворянства в XVIII в. Но, если рассматривать этот тезис в более широкой исторической перспективе и контрапункте с идеологией дворянской крови, то он представляется трудно оспариваемым. Сторонник «завышенной гипотезы» (300 000 дворян) Жан Мейер пишет: «Важный и отныне очевидный факт: огромное большинство этого дворянства относительно недавнего происхождения и не восходит к Средним векам». Мишель Нассье поддерживает заниженную гипотезу со 140 000 дворян в 1789 г. против 234000 в 1700 г. Он критикует также тезис Ги Шоссинана-Ногаре: «Большинство дворянства не было продуктом совсем недавнего обновления сословия». Манфред Орлеа и Жан-Мари Констан согласны с оценкой в 20-30 тыс. глав дворянских семей к концу XVI века, и это приводит (если принять коэффициент 5 человек в семье) по сути к заниженной гипотезе 1789 г., правда, для меньшего количества населения Франции. При нынешней степени изученности вопроса количество дворян представляет собой довольно сложную проблему. XV в. был эрой «редкого дворянина» (Констан), в конце XVI в. после возмещения потерь насчитывалось лишь 150 000 дворян, т.е. столько же сколько и в 1789 г., тогда как в 1700 г. их было 230 000. Отражает ли эта кривая действительность?
Евгения: Непротиворечивое сосуществование в социальной жизни этих двух постулатов, несовместимых между собой как с точки зрения логики, так и с точки зрения фактов, относится к тайнам легитимации форм господства. Право и теология, эти два столпа ученой культуры Средних веков, не могут быть прямо использованы в качестве нормативных систем, более или менее замкнутых в собственной рациональности. Эти системы функционируют подобно «туземным языкам», «локальным знаниям», которые дают более адекватное представление о специфике общественных связей, нежели понятия, заимствованные у экзотической антропологии. Необходимо производить зондаж языка представлений как для того, чтобы исследовать социальную практику (которая, впрочем, развивается без особой заботы о языке), так и для того, чтобы включить в контекст социальной практики представления (которые, впрочем, в конечном счете воспроизводятся и обосновываются только из самих себя). Поэтому, весьма поучительны труды Ролана Мунье: историк не может обойтись без анализа понятий и выражений, с помощью которых данное общество осмыслило свою собственную реальность. Если он не реконструирует синтаксиса их обыденного употребления, он сильно рискует превратить их в не-операционные понятия или создать реифицированные понятия, если, что еще хуже, - он вообще не довольствуется интерпретацией всего и вся руководствуясь здравым смыслом, который обязательно будет соответствовать его собственному времени, а не изучаемой эпохе. Небезопасно также считать равноценными интеллектуальными инструментами термины, порожденные эпохой, и понятия, созданные сегодняшними социальными науками, хотя историк не может обойтись без тех и других. Примером подобного риска может служить развитие, переживаемое в настоящее время понятием «второе дворянство». Оно было создано по образцу понятия «вторая буржуазия», которым, пользовался Анри Друо для обозначения противоречия, объединившего средних городских нотаблей, блокированных в своем восхождении по социальной лестнице, на борьбу против королевских чиновников. Жан-Мари Констан в манере историка социологического толка, наблюдающего им же самим созданные объекты, предлагал определение, которое уподобляло второе дворянство совокупности независимых операторов в сетях отношений верности между королем и мелким дворянством. Это определение поднимает проблему: надо ли обязательно быть сторонником короля, чтобы принадлежать ко «второму дворянству»? Следствием из этого весьма заманчивого утверждения явилось бы положение, что лишь монархическому государству было под силу гарантировать прочное дворянское могущество. Употребляя то же самое выражение и несомненно не желая изменить его значение, Лоран Буркен начинает с того, что отбрасывает критерии, которые он мог бы почерпнуть из расхожих представлений изучаемого общества, затем «интуитивно» работает с понятием, чтобы сделать из него определение в духе «категорического императива»: «держать землю» («tenir le terrain») в пограничной провинции. «Второе дворянство» определяет двойная позиция: «сделаться необходимым, чтобы осуществлять надежное военное господство в своем родном краю и параллельно с этим с блеском извлекать выгоду из благодеяний государства». Легко заметить, что такое определение не очень хорошо переносится на провинции, расположенные не столь стратегически важно, как Шампань, и знакомство с данным этюдом (который является интересной и поучительной работой) позволяет констатировать, что ложное понятие второго дворянства смешивает его с чисто эмпирической совокупностью генеральных наместников и обладателей основных военных должностей ниже губернаторского уровня, т. е. с теми, кто, несомненно, принадлежал к «первому дворянству». Но это последнее понятие настолько неуместно, что оно даже никогда и не формулировалось, потому что все признавали адекватными общераспространенные выражения: «гранды», «аристократия», «принцы», «обладатели фьефов». Семантический анализ обозначений дворянства, взятых не изолированно, а в их взаимных связях, и исследование различных способов употребления титулов в зависимости от контекста, (например, в случае канонических оппозиций, таких как оруженосец / рыцарь (ecuier / chevalier), позволили бы воссоздать смысловую ткань дворянской жизни и избежать разного рода столь часто описываемых апорий. Столь же неадекватным является более или менее сознательное наложение друг на друга контекстуальных понятий, наподобие понятия «расы», и позднейшей социальной философии, будь то расизм или идея природной наследственности, абсолютно немыслимых до появления трудов Гобино и натуралистов от Бюффона до Дарвина. До ХVIII в. «раса» - это нечто иное, как патрилинейность, а «наследственность» была исключительно юридическим термином, означавшем передачу имущества, а не естественных свойств. Впрочем, само слово «природа» являлось коннотацией юридических и теологических значений (от римского права до схоластической философии), которые делали его чуждым семантическому полю нашей биологи. Хотя Арлетт Жуана тщательно рассмотрела смысл слова «раса» в XVI в., она вложила в «идею расы» сложное содержание, наполовину контекстуальное, наполовину анахроническое. Строгий анализ дворянских представлений по-прежнему остается на повестке дня для историков, прислушивающихся к новой истории идей, восприимчивой к перформативному характеру слов и понятий. Но он предполагает радикальный разрыв с «дискурсом всего дворянства, с эссенциалистской верой в неизменность характера людей». Незыблемость дворянской идеологии со времен ее перестройки в период религиозных войн бросала вызов происходившему в реальности постоянному обновлению второго сословия. И этот процесс был взаимным.
Евгения: Практика versus представления Во все времена равенство между принадлежностью к дворянству и обладание достоинствами (фьефы с сеньорией - fiefs de dignite, позже - высшие магистратуры) всегда было неполным. Констатация этого факта не препятствует тому, чтобы задаться вопросом о будущем индивидов и «дворянских линьяжей, лишенных сеньорий или каких-нибудь сеньориальных доходов», всех людей, которым сулило впасть в ротюрное (неблагородное) состояние. Что касается стабильности «членов одной семьи, которые нормально (sic) наследовали по мужской линии и в порядке первородства» «главные фьефы», то не маскировала ли эта стабильность такой передачи наследства, когда мнимая «тополинейная» непрерывность покоилась на тайной манипуляции родственными отношениями? Как это подсказывает «реальность» дворянских привилегий, связанных с владением фьефом, - дворянство отвечало логике «сообщества домов», где дом есть «материальное и духовное наследство, включающее достоинство, происхождение, родство, имена и символы, положение, власть, богатство». «Дом» можно определить также как «моральную персону, носительницу владения, материальных и нематериальных благ, которая увековечивает себя, передавая имя, состояние и титулы по прямой или фиктивной линии, но считающейся законной лишь при том условии, что эта преемственность могла бы выражаться на языке родства и брачного союза». Благородное родство и родословное происхождение были с тех пор метафорами для передачи «достоинства»: не биологические и не генеалогические данные, а отражение манипуляций, связанных с осуществлением и передачей могущества в терминах, которые легитимизировали и которые могли быть лишь терминами природы и семьи. Мужское первородство и незапамятная древность происхождения «политически корректно» совпадали с дворянским господством. При помощи подобных конструкций боролись с непрочностью человеческого существования. То, что Жан-Мари Констан называл «великим обновлением XV-XVI вв.», сопровождалось эрозией старых семей. Этот факт считается достаточно хорошо известным. Машина королевского аноблирования в течение этого периода значительно увеличила свою активность и формализовала эту процедуру. Но возведение в дворянство касалось в первую очередь элиты провинциальных столиц и Парижа. Дворянское сословие (l'ordre noble) обновлялось, но в каком ритме? Хрупкость новых дворянских родов была не меньшей, чем старых. Короче говоря, аноблирование не являлось панацеей, которая спасала второе сословие. С социологической точки зрения дворянство было не чем иным, как социальной элитой, подчиненной случайностям, присущим воспроизведению ситуации господства. Строительство государственного аппарата повлекло за собой, начиная с 1550-х годов ужесточение условий социального воспроизводства для крупных сеньоров, так же как и для городских элит, ищущих мест на королевской службе. Королевский Двор и должности сфере юстиции или финансов становились столбовыми дорогами социального восхождения. Конечно, на этом пути семьи ждало немало ловушек, и те, кто не вступал на них, видели свои горизонты до крайности суженными. На сегодняшний день систематическое изучение форм социального упадка с XV до ХVIII века и особенно в Великий век дает весьма убедительную картину: Констан имеет основания говорить о «чудовищно упадке» мелких дворян. Для дворянских линьяжей было два пути исчезновения: биологическое вымирание и лишение дворянства. Страх перед этим последним, как представляется, диктовал поведение, которое лишь увеличивало опасность первого. Дворянское достоинство покоилось на капиталах низкой рентабельности: ротюрные земли были капитализированы под 20-ый денье (5%), тогда как большие фьефы - под 30-ый, 40-ой, 50-ый денье. Высшие судебные должности, как правило, и особенно при Людовике XIV, приносили меньше, чем должности в сфере финансов и частная юридическая практика. Только королевские милости (и брачные союзы с семьями, обладавшими большими доходами или капиталами значительной рентабельности, например, вложенными в дела короля и, стало быть, подчиненными «фактору государя») позволяли высшим сановникам обеспечить себе необходимую экономическую основу для их политического существования. Достоинство не делилось. Право первородства, которое французская практика укрепила субституциями (подназначением наследника - практика французского права, заимствованная из права римского. Таким образом, земля, которую надлежало сохранять неделимой, могла по завещанию или брачному контракту отходить тому или иному родственнику, но с тем требованием, чтобы после его смерти, равно как и после смерти следующего собственника, она всегда должна переходить только старшему сыну - Прим. пер.), не доходя до системы майората, существовавшей в странах Пиренейского полуострова и Италии, демонстрировало относительную эффективность, но было помехой в деле обеспечения непрерывности дворянских фамилий. Публичная должность могла подвергаться делению еще в меньшей степени, чем фьеф, не столько в силу функциональных особенностей, сколько вследствие все того же понятия dignitas: если французское право в ХVIII в. придет к терпимому отношению к сдаче внаем исполнения должностных обязанностей (charges), оно все же никогда не допустит этого для достоинств (в отличие от ведомства генеральных откупов или даже важных должностей в сфере финансового контроля), что наблюдалось в других странах, например, в Папском государстве. Во Франции продажа должностей покоилась на системе кредита и ипотеки, обременявшей их владельцев, которые, конечно, были включены в семейные структуры, частично защищавшие их, например, путем выделения неотчуждаемой части семейного имущества (constitution des propres). Но по мере того, как углублялся разрыв в ценах между высшими должностями, дававшими право на дворянство, по крайней мере личное, и прочими должностями, долги все больше подрывали положение семей должностных лиц. По инициативе Кольбера в 1665 и 1669 гг. были приняты меры технического характера («фиксации» и «консигнации»), чтобы уничтожить спекулятивный характер рынка должностей. Но последствием этого было состояние застоя в ценах, из которого важные судебные должности больше никогда не вышли. Доходы магистратов продолжали влачить жалкое существование, их капиталы не увеличивались. Политика Людовика XIV привела к экономическому возрастанию цены социального воспроизводства дворянства, что компенсировалось раздачей милостей, достаточно широкой, чтобы не подорвать основы режима. Его правление произвело, таким образом, перераспределение и концентрацию власти, монополизированной Двором и Советом. Вся государственная система воспроизводства дворянского сословия усиливала фундаментальные противоречия между представлениями и практикой, между дворянством природным и жалованным. Преимущественным критерием дворянства была древность, и этот идеал разделялся городским патрициатом как принадлежавшим, так и не принадлежавшим к дворянству. Но древность дворянских родов не всегда можно было легко установить, и проверки дворянства способствовали сохранению чувства юридической ненадежности старого дворянства. Необходимость сообразовываться с идеалом древности влекла за собой умножение сомнительных генеалогий, с которыми историки, как и королевские генеалогисты, чья критика была столь же острой, сколь и неадекватной, натерпелись трудностей, отделяя истинное от ложного. Помимо притязаний на свой незапамятный характер, фамильная память новых дворян, их уровень участия в перекраивании своего прошлого, их восприятие своего социального возвышения представляет собой по-прежнему открытое пространство для исследования оборотной стороны дворянских предрассудков. Но были ли эти дворяне столь новыми, как в том уверяла группировка, состоявшая из дворян шпаги? Некоторые признаки указывают, что многие роды могли разделиться в XV в. на землевладельческую ветвь, опиравшуюся на свои фьефы и служившую принцам, и патрицианскую ветвь, занимавшую городские, а затем судебные должности. Диверсификация социальной стратегии, необходимая для того, чтобы избежать постоянной угрозы деклассирования, разделила «породы» одного имени и крови. Одни из них в XVII в. признавались королевскими знатоками генеалогии дворянскими, а другие рассматривались как ротюрьеры или аноблированные. Решительный удар, нанесенный Людовиком XIV парламентской юриспруденции (склонной настаивать на автоматическом возведении в дворянство семей магистратов в связи с «достоинством» их должностей), и проистекавшая вследствие этого аристократизация рекрутирования суверенных курий оставили свободным лишь канал аноблирования через должности в канцеляриях, функционировавших в качестве плавильных тиглей нового дворянства. Раздача патентов, долгое время не имевшая большого значения (за исключением Нормандии), дополняла королевский механизм возведения во дворянство. Число должностей, дающих дворянство, выросло в канцеляриях с 60 в 1484 г. до 661 в 1658 г. и до 1549 в 1709 г. В среднем в 1540-х годах центральная канцелярия ежегодно осуществляла 3,9 акта аноблирования, а в 1650 годах - 19,2. В провинциальных канцеляриях эта цифра выросла с 1 в третей четверти XVI в. до 17 в период 1700-1729 гг. Ж.Мейер считал, что с 1710 по 1790 г. имели место 10-11 тыс. актов возведения в дворянство, которые дали в 1789 г. по меньшей мере 50 000 дворян (Meyer J. La noblesse francaise au XVIIIе siecle: apercu des problemes). Изменение состояло в установлении прямого контроля монархии за этим процессом, так же как статья 258 Орлеанского ордонанса (1561) отменила возведение во дворянство через приобретение фьефа или, по крайней мере, поставила его в зависимость от принятия оммажа королем (но не было ли это требование чисто теоретическим?). Общество адаптировалось к такому порядку вещей: молчаливое признание дворянином на практике было распространено даже в городах, где даже в разгар XVII в. происходило аноблирование членов президиальных судов вопреки принципам, провозглашенным монархией.
Евгения: Получение дворянства часто шло как кумулятивный процесс, когда последовательно приобретались фьеф с сеньорией, должность, предполагающая дворянство или письмо о жаловании дворянства - последнее, несомненно, для того, чтобы укрепить недавно завоеванные позиции перед лицом «государева дела». Эти банальные рассуждения могут привести к более новому предположению: молчаливое признание дворянином не есть возведение во дворянство или является таковым исключительно с точки зрения юридического ригоризма, ибо аноблирование предполагает предшествующее ротюрное состояние, а молчаливое признание дворянином ничего не говорит о прежнем состоянии человека. Оно создает условия для складывания слухов о социальном происхождении, из которых и рождается дворянская репутация, опирающаяся на устные доказательства, столь ценившиеся Мальтийским орденом. Молчаливое признание дворянства внушает мысль о его незапамятной древности и думать о нем как об узурпации могут только люди, находящиеся в иной системе ценностей, а именно - в системе юридических формализации XVII в., наделенной солидным внутренним единством, но применявшейся весьма гибко. Дата 1560 г., принятая при большой кольберовской проверке дворянства, обнаруживает скрытую снисходительность при утверждении доказательств (предоставляемых самими заинтересованными лицами), хотя теоретически «ротюрное происхождение или утрата дворянства», выявленные до 1560 г. делали недействительными притязания на дворянство после этой судьбоносной даты. Некоторую ясность могла бы внести здесь оппозиция между практикуемыми (coutumiers) и формальными (legates) процедурами аноблирования. Однако перелом, привносимый нарастающей формализацией доступа во дворянство, был еще более фундаментальным: он лишал связи внутридворянского обмена присущей им важности. Ведь в молчаливом признании дворянином играли роль «взаимное признание и признание принадлежности к группе»: дворянство само определяло границы группы, т. е. границы, за которыми не может иметь место структурообразующий обмен - общение, совместная трапеза, брак. Каждый член группы превращается в хранителя ее границ. Что же касается формального аноблирования, то оно в качестве гаранта критериев воспроизводства дворянского сословия подменяло само дворянство монархическим государством. Если незапамятное дворянство могло быть предполагаемо (в любом случае его доказательство было probatio diabolica), то служилое дворянство, должным образом снабженное документами, опиралось на юридический метод фикции. Оно отклоняло гипотезу незапамятности (кроме случаев реабилитации) как ухищрение, которое, будучи даже обоснованным, возбуждало недоверие. Таким образом, аноблирование отмечало фамилии пятном «низкого происхождения», тогда как молчаливое признание являлось процессом натурализации в «рядах самого дворянства», «без признания низкого происхождения». Заметно, что юридическая теория аноблирования, сходная и связанная с теорией узурпации, представляла собой компромисс, которой льстил дворянским представлениям, принимая всерьез идеологию крови и древности, чтобы лучше разрушить традиционную дворянскую практику. Здесь наблюдается странное совпадение между требованием закрытия сословия, которое родовитые дворяне выдвинули еще накануне религиозных войн, и юридическим регулированием, устанавливаемым королевской политикой. В эпохи, когда дворянство само контролировало свои социальные границы, основным критерием дворянства была оппозиция «жить как дворянин» и «жить как простолюдин» (vivre roturiement), «жить как торговец» (vivre marchandement) и т.д. Это соответствовало привычной системе, отдававшей предпочтение устному доказательству. В Средние века «дворянин - это человек, которого другие считают дворянином»; а в Новое время дворянин - это человек, которого дворянином считает король. Равнозначность представлений о ценности древности и крови с социальными реалиями, была отличительной чертой меньшинства дворян, принадлежавших к высшей прослойке «баронов». Концентрация наследства в руках старшего в роду благоприятствовала его ветви и, несмотря на различные подводные камни, о которых уже шла речь, позволяла вести жизнь, соответствовавшую расхожим представлениям о дворянстве, без чего они потеряли бы всякое общественное доверие. Но и здесь в Новое время несомненно произошло важное изменение: бедные дворяне долго могли содержать себя службой большим феодальным домам; однако по мере сосредоточения власти и крупных фьефов в руках короля это стало невозможным, так как было теперь не по средствам принцам, низведенным до положения посредников. Король, пусть даже такой как Людовик XIV, не мог восстановить все клиентелы. Условия внутридворянского обмена изменились столь же сильно в социальной области, как и в области политической. В конечном счете, реальная структура дворянского сословия воспроизводила во Франции расслоение, сходное (хотя не идентичное) с оппозицией между аристократией и джентри, и это было, так сказать, вписано в юридический порядок дворянского воспроизводства. Дробление наследств традиционно вызывало опасения. Все упомянутые юридические механизмы имели целью защиту дворянства как господствующего сословия. Но, способствуя концентрации недвижимости, на которой основывалось достоинство, их результаты были угрожающими. Господство старших братьев предполагало деклассирование младших или их согласие занять положение, делавшее невозможным биологическое воспроизводство (например, выбор духовной карьеры). Таким образом, все юридические ценности дворянства, не считая его моральных ценностей, которые превыше всего ставили status-comsumption-ethos (статус-потребление-этос), в том числе налог кровью, мешали его естественному воспроизводству. Женить лишь одного из сыновей означало подвергать свой род риску угасания или же устраивать лотерею, где выжившие получали большие выигрыши. Что касается дочерей, их положение было двусмысленным: если их брак не был необходим для воспроизводства сословия, поскольку простолюдинки рожали дворян столь же успешно, сколь и урожденные дворянки, то эндогамные тенденции, свойственные всякой доминирующей группе, толкали семьи к выдаче дочерей замуж. Передача достоинства происходила через отцов, передача имущества часто - через матерей. Кроме того, страх перед мезальянсом, особенно сильный в новую эпоху, когда речь шла о сохранении социального могущества, побуждал выдавать дочерей замуж в своей среде. Наконец, социализация женщин (особенно при дворе) была весьма существенным элементом в культурном воспроизводстве дворянства. В позднее Средневековье отцовское имущество всегда передавалось старшему сыну, но имущество матери часто передавалось младшему или дочерям, поэтому охота на наследниц была выгодным занятием. Эти модели теряют свою эффективность в Новое время, когда перворожденный «главный наследник», лишается своего права старшинства на лучшую долю (до раздела) в отцовских и материнских фьефах (preciput d'ainesse), a законодательство о похищении (legislation sur le rapt) благоприятствует бракам между старшими. (Страх аристократов перед мезальянсами способствовал принято очень жесткого законодательства против браков несовершеннолетних (до 25 лет), заключенных вопреки родительской воле. Такие браки приравнивались к соблазнению с целью похищения и карались смертной казнью. - Прим. пер.). Как следствие, в бедных регионах старое дворянство рисковало подвергнуться децимации вследствие дворянских разделов; в богатых регионах, где оно охотно концентрировалось, оно наталкивалось на конкуренцию денежных элит, стремившихся как к вытеснению, так и к смешению с ним. Обновление сословия было, таким образом, структурно предопределено. Неопределенность индивидуальных судеб, тем не менее, не мешала системе дворянского господства. «Кризис аристократии» кажется теперь не объективным феноменом, а лишь продуктом несчастного сознания. То, что было верным на уровне отдельных людей и фамилий, не было таковым на уровне целого сословия. Более того, допуская реальное обновление дворянского сословия, которое никогда не переставало быть «открытой элитой», все время провозглашая идеальное обособление дворянства как особой породы, система укреплялась за счет постоянного притока свежей крови. Приспосабливаясь к требованиям своего собственного определения, дворянство претерпевало глубокую внутреннюю перестройку, болезненно переживаемую членами второго сословия. Очевидно, что здесь кроется начало теории, некогда обладавшей большой интеллектуальной привлекательностью, теории долгого политического упадка дворянства, столь дорогой Алексису де Токвилю, Нет никакого сомнения, что эта идеологическая конструкция, которая предполагает прогрессирующий восьмивековой упадок класса, чье культурное, социальное и политическое господство было поставлено под сомнение только Революцией, является продуктом пессимизма аристократов, на которых на индивидуальном уровне воздействовали изменения, шедшие извне. Это несчастное сознание было вскормлено реформами Кольбера, когда дворянство утратило существенную часть своей социальной автономии. Выразители интересов второго сословия постоянно взывали о помощи к монархии, (еще начиная с Генеральных штатов 1560 г.), и проекты реформ конца правления Людовика XIV требовали лишь более солидной защиты аристократии и полного подчинения монархического аппарата ее программе и представлениям. Противоречивый симбиоз между дворянством и монархией позволяет оценить успех второго сословия: включение в его состав высокопоставленных людей мантии из членов королевского совета и суверенных курий драматическим образом увеличивало внутренние конфликты, но оно же свидетельствовало о согласии этой новой элиты с фундаментальными ценностями дворянства и политически нейтрализовало все другие элементы общества. В XVI в. «все происходило внутри буржуазии»; в XVIII - внутри дворянства. Дворянство, дестабилизированное внутренними движениями и жаждущее изменений, - в этом вновь обнаруживается токвилевская тематика, не потерявшая своей актуальности. Без ореола окружавших его мифических представлений (определение в качестве особого рода или особой «сущности»), дворянство не было бы дворянством, а просто господствующей элитой (определение в качестве социального отношения). Взаимосвязь представлений и практики была органичной, связанной с особым типом доминирования. Его двойная связь с монархией и с областью сакрального составляет фундамент системы, где существование второго сословия невозможно без существования сословия первого. Отсюда ностальгическое размышление графа Филиппа Дю Пюи де Кленшана: «Отныне человек, если он алчет духовной жизни, преломляет хлеб только с Богом наедине; и нет больше общего стола, где по правую руку от Господа, верно или неверно, дворянство полагало свое место». Нужно ли добавлять, что хозяином, помещавшем гостей в этом месте был никто иной, как король? Историческое размышление под новым углом зрения могло бы рассмотреть симбиоз, который соединял, несмотря на сильные противоречия, дворянство и королевскую власть: именно королевская власть обеспечивала существование дворянства, а не просто дворян. Конечно, сегодня полагать, что практика не является чистым продуктом представлений, и что ее можно даже познать вне их, означает быть причисленным к вульгарному позитивизму. Но среди как постмодернистских разоблачений, так и наивных толкований, превращающих представления в простое отражение практики, или же среди суждений, основанных на здравом смысле и бездумно отвергающих разницу в способе мышления людей вчерашнего дня и современных журналистов, быть может, найдется место и для истории, озабоченной контекстом, внимательной к перформативному характеру речи (performativite du discour) действующих лиц и институтов, истории, способной интерпретировать изменения норм в свете обиходной практики индивидуумов, наделенных компетентностью и способностью проектировать свою деятельность. Достичь же этого можно, разумеется, лишь широко прибегая к методу, который совмещает герменевтику и эмпиризм.
LS: Мальтийский орден. ... требовал от своих рыцарей доказательства дворянского происхождения: не только для каждого поколения (par degre), но и для каждого из предков (par quartier), То есть Рауль отправился в Африку, потому что не смог стать Мальтийским рыцарем?
Евгения: LS Да вообще непонятно, получается, как он мог думать об этой возможности. Не мог же он не знать таких вещей. И чего так пугался Атос?.. Меня еще вот это заинтересовало: Страх аристократов перед мезальянсами способствовал принято очень жесткого законодательства против браков несовершеннолетних (до 25 лет), заключенных вопреки родительской воле. Такие браки приравнивались к соблазнению с целью похищения и карались смертной казнью. Это не очень-то вяжется с версией, согласно которой Атос женился в 21-22 года. Разве что он был к этому времени круглым сиротой...
LS: Евгения пишет: И чего так пугался Атос?.. Атос, по-моему, испугался, что Рауль встал на его путь: Мальтийский орден - это знак, символ, такой же как название греческого полуострова, куда запрещен доступ женщинам. Рауль, как и отец, пришел к ритуальному отрицанию женщины в своей жизни. Евгения пишет: Это не очень-то вяжется с версией, согласно которой Атос женился в 21-22 года. Разве что он был к этому времени круглым сиротой... Ага. Мне больше нравится считать правильным возраст 25 лет (названный в Амьене). А всё остальное - ошибкой автора. :))))))) Кстати, по пьесе, до смерти отца виконт да Ла Фер сохранял брак в тайне.
Anetta: Может про это уже упоминалось... Из “Политического завещания” Ришелье "Я говорю, что дворянство надо рассматривать, как один из главнейших нервов государства, могущий много способствовать его сохранению и упрочению. Оно в течение некоторого времени было столь унижено благодаря большому числу чиновников, которых зло века создало в ущерб ему, что оно весьма нуждается в поддержке против посягательств этих людей. Богатство и спесь одних отягчают нужду других, богатых только храбростью, благодаря которой они свободно жертвуют жизнью государству, от которого чиновники получают содержание. Происходящим из этого сословия свойственна обычная ошибка жестоко обращаться с народом, которому Бог, по-видимому, дал руки скорее для того, чтобы добывать пропитание, нежели для того, чтобы защищать свою жизнь. Весьма важно прекратить подобный беспорядок обуздывающей строгостью, благодаря которой слабые Ваши подданные, даже будучи безоружными, имели бы под сенью Ваших законов столько же безопасности, как если бы в руках у них было оружие. Хотя дворяне заслуживают того, чтобы с ними обращались хорошо, когда они поступают хорошо, но нужно быть и с ними строгим, если они пренебрегают тем, к чему обязывает их рождение. Я без всякого колебания говорю, что те, кто, отстав от доблести предков, уклоняются от того, чтобы служить короне шпагой и жизнью с постоянством и твердостью, коих требуют законы государства, заслуживают быть лишенными выгод своего происхождения и принужденными нести часть бремени народа. Ввиду того, что честь для дворян должна быть дороже жизни, их следует карать скорее лишением первой, нежели последней."
LS: Манфред Орлеа и Жан-Мари Констан согласны с оценкой в 20-30 тыс. глав дворянских семей к концу XVI века, и это приводит (если принять коэффициент 5 человек в семье) Историк-демограф Шоню ("Цивилизации классической Европы") называет несколько иные цифры. Он утверждает, что вв конце XVI- начале XVII вв. среднее количество детей на семейную пару в среде знати (он употребляет термин "пэры") - было 8 (восемь) человек. Шоню говорит, что "рождаемость в среде богатых и могущественных была более высокой, чем в среде бедных: при Старом порядке это первое правило".И кстати о детской смертности. "В Онёе с 1165 по 1735 год детская смертность от рождения до года - 28,8%; от года до 4 лет - 14,5%; от 5 до 9 лет - 3,8%; от 10 до 19 лет - 4%. Следовательно, до года доживает 71,2% рожденных, до 20 лет - меньше половины, 48,9%. Сен-Лоран-дез-О (1я пол XVIII века) дает нам 67,4% доживших до года и 36,6% - до 20 лет. Сводки Дювилара (конец XVIII века) - 76,75% доживших до года; 50,2% - до 20 лет."
Anetta: Нашла ссылку на монографию Уварова П. Ю. "Франция XVI века: Опыт реконструкции по нотариальным актам" Думаю, если достать, то как раз в тему. сословия и ... Не помню,упоминалась ли она на Дюмании?? На Ozon.ru ее нет:((
LS: Из Шоню ... и наших споров. Шоню пишет, что только в XVIII веке сошел на нет обычай обручения "по церковному разряду, с торжественным обменом обещаниями, формулой свадьбы, и занесением в приходской реестр. ... в XVIII веке от них сохранилось лишь простое воспоминание, ритуал, лишенный смысла. В XVII веке, независимо от записи, весьма часто продолжают осуществляться настоящие обручения, отмечаемыйе за один, два, три месяца до свадьбы." Шоню считает, что это "первый шаг к обмирщению практики бракосочетаний." Обручение Шоню называет "обязательством освященным, которое нельзя взять назад без ущерба..." "чтобы защитить обязательство, каноническое право возвело процедурную налоговую стену, разве чуть менее высокую, чем свадебная". 1. Из текст не понятно, касалось ли это положение вещей всех сословий, в т.ч. второго. 2. Я не припомню, чтобы между Лавальер и Бражелоном состоялось обручение, о котором пишет Шоню, опираясь на данные приходских регистров различных регионов Франции.
LS: О смертности. "Современная медицина нимало не продлила человеческую жизнь: в деревнях XVIII века люди умирали в 90 лет. Сезонная флуктуация смертей имеет два пика. зимний (он существует и в наши дни) - смертность стариков и взрослых летний пик детской смертности: энтероколиты, снижение лактации у матерей в период житвы, высокая чиленность новорожденных, как следствие максимума рожджений с февраля по апрель. Другое дело чума.... Не всякая эпидемия ( часто церковные регистры называют чумной любой мор) - чумная. ... Была оспа - наполовину эпидемическая, наполовину эндемическая, которая обезображивала (Дантон, Мирабо, м-м де Мертей из "Опасных связей"), ослепляла и убивала. С начала XVIII века оспопрививание, пришедшее к нам из Китая, начинает защищать знатное и богатое население дворов и городов." У Шоню есть еще много интересного про инфекционные заболевания, характерные для XVII века. Если кому интересно, могу повесить пространные фрагменты. В качестве вывода можно поместить такую мысль: " Всякий француз (всякий европеец) достигший мужского возраста, был свидетелем множества моровых эпидемий, на его глазах истрелявших вокруг него родных, друзей, соседей... Ужас от наступления сезона смертей, бурная радость выживших, согласное молчание нотаблей о пережитом море - черты менталитета, которые следует считать основными."
LS: И вот еще любопытное замечание, во многом разбивающее сложившиеся стереотипы. "... нововременная Европа /т.е. XVII века.-LS/ в целом не являлась областью недоедания или плохого питания. Англия и Голландия питались замечательно. Франция была на 80% достаточно питавшейся. Области голода находились на окраинах, на востоке и на юге."
LS: Специально для Snorri (к нашему спору о Руссильоне). "В конце XVI века плотность населения Франции достигла 34 чел. на кв.км. Ее территория прирастала на всем протяжении XVII века, но аннексированные территории имели плотность ниже среднефрацузской: Франш-Конте, Эльзас, часть Лотарингии, Руссильон (менее 7 чел. на кв.км.)" Так когда же Руссильон стал частью Франции?
полная версия страницы