Форум » Книги о Дюма и его героях, написанные другими авторами » Роже Нимье "Влюбленный д`Артаньян, или пятнадцать лет спустя" » Ответить
Роже Нимье "Влюбленный д`Артаньян, или пятнадцать лет спустя"
Юлёк (из клуба): Перепечатано по изданию: Роже Нимье. Гасьен де Куртиль де Сандра. Влюбленный д`Артаньян или пятнадцать лет спустя. Дневники Шарля де Баатца, сеньора д`Артаньяна: Роман. Дневники. - СПб.: СП СМАРТ, 1993 - 400 с. Перевод с французского Святослава Свяцкого. Дамы и господа! Прошу набраться терпения: текст перебивается вручную, а потому будет выкладываться регулярно, но небольшими порциями. Два собеседника в двух постелях 28 июня 1642 года Тараскон, еще не забывший святую Марту, которая отразила набег зловещей Тараски*, стал свидетелем встречи сомнительного святого с несостоявшимся тираном. *Тараска – сказочное чудовище, пожиравшее людей. По легенде св.Марта расправилась с ним, окропив его святой водой. Людовик XIII был обязан своим прозвищем Справедливый тому обстоятельству, что, родившись под знаком Весов, он неизменно стремился сохранить равновесие между разумом и капризом, иначе говоря, между мужским и женским началом. Что касается кардинала Ришелье, то хотя после восемнадцати лет правления он все еще оставался весьма весомой фигурой, эта фигура с каждым днем теряла свой материальный вес. Могила разверзлась в его собственном теле в виде нарывов и язв. Меж тем тарасконцы (и еще более тарасконки) с их бойкими языками комментировали появление короля, разгуливая по двум наиболее примечательным местам города, то есть по площади и главной дороге. В три часа дня площадь была как всегда залита солнцем, а дорога погружена в тень. При этом жители имели возможность любоваться своим замком, возведенным в 1291 году на фундаменте римской крепости и обновленным с приходом XVI столетия как раз к началу религиозных войн. В замке были тоже свои тени и свое солнце. Но теням было двадцать лет, а солнце тускнело. Негромкой беседе монарха с министром в одном из самых красивых залов с видом на Рону вторили стенания де Шаваньяка и де Ту, сторонников Сен-Мара, закованных в цепи и брошенных в здешнее подземелье точно так же, как он сам был брошен в подвалы крепости Монпелье. Объясним вкратце, отчего мы очутились здесь и отчего Сен-Мару, фавориту великого короля, в конце своего блистательного пути пришлось делить со своими друзьями столь жалкую участь. 3 февраля два пышных поезда покинули Фонтебло. Сопровождаемый кардиналом король отправился на осаду Перпиньяна. Четырьмя месяцами ранее посланцы восставшей против Филиппа IV Каталонии явились просить защиты у Франции, которая и была обещана им в Перонне. Понадобилось время, чтобы великие мира сего всколыхнулись и чтоб пришли в движение войска. Кардиналу с его диетой потребовалось для этого несколько дней дополнительно. Но если Людовик XIII ел мало, а Ришелье и того менее, то их свиты отличались отменным аппетитом. Кроме пажей и придворных, там были рейтары и мушкетеры. Пренебрежем пажами, которые питались фруктами, и придворными, которые довольствовались печеньем, выражая тем самым почтение к немощи своих повелителей. Но уже рейтары, они же легкие кавалеристы, не оправдали свое имя. Что же до мушкетеров, то они посчитали кремнистые кряжи замаячивших вдали Пиренеев за сигнал к действию. Они объедались впрок в ожидании такой компании, где даже куропаткам ради изящества придется питаться уксусом и где уж, конечно, не будет выбора в дичи. Предводители полагали, что первым французским городом, который сможет накормить два столь значительных сборища, будет Лион, куда следует добираться порознь. Людовик XIII двигался впереди. Через три дня за ним следовал кардинал. Эти три дня были необходимы, чтобы курицы успели снестись, кролики наплодиться, вишни дозреть на ветках – обстоятельство в походе немаловажное. Гимном Te Deum была отмечена в Лионе победа, которую одержал в Германии граф Гебриан при Кемпене. Это послужило предлогом, чтобы полакомиться трюфелями. Когда добрались до Валанса, великий письмоводитель Ришелье Мазарини получил из рук короля красную шапку кардинала. По этому случаю увлеклись раками. Ришелье, почувствовав слабость, отстал и был чуть не съеден в Нарбонне комарами. Людовик XIII продолжал путь в обществе своего любимца Сен-Мара.
Юлёк (из клуба): И лишь во Франции монарх не спешил с окончанием военных действий. Людовик XIII был доблестным воином. И хотя чахотка обрызгала его щеки коварным румянцем, он грезил еще кавалерийскими атаками и осадами. Но для того, чтоб продолжать войну, необходимо не только мужество, нужна еще и осмотрительность и нужны средства. И тем, и другим обладал кардинал Ришелье, но кардинал Ришелье был при смерти. Однако он был из числа тех умирающих, которые распоряжаются жизнями других до своего последнего вздоха. 26 ноября он добился, чтоб король отправил в отставку господ Дезессара, Тийаде и Ла Салля, считая их своими личными врагами. 1 декабря настал черед де Тревиля. Первое декабря пришлось на понедельник. Больному уже четырежды пускали кровь: дважды накануне и дважды вечером. Врач кардинала по имени Жюиф был сменен лекарем короля по имени Бувар. Наиболее родовитые родственники кардинала – маршал де Брезе, маршал де Ла Мейере, госпожа д`Эгильон – ночевали в Кардинальском дворце. Во вторник 2 декабря 1642 года в два часа дня пополудни король нанес визит властителю своего королевства. Ришелье любезно поприветствовал своего сюзерена, и его речи были услышаны и повторены присутствующими, в том числе де Вилекье, капитаном гвардии его величества. Затем все удалились, чтоб оставить этих двух особ наедине – в последний раз – двух членов высшей французской ассамблеи. Встреча длилась четыре часа. Когда она завершилась, кардиналу, казалось, стало легче. Король уехал и все заметили, как он дважды или трижды рассмеялся. Мало того, что заметили. Его услышали.
Юлёк (из клуба): Что может сказать своему королю министр, которому суждено умереть - Сир, вы скоро потеряете слугу, который работал вам во благо. Труд не завершен, но дело продвинулось вперед. Здание вашего государства превратится в самое прекрасное сооружение в Европе. - О, господин кардинал, увижу ли я его завершение? Это уже для сына. Остается надеяться, что он будет признателен нам за это. - Трудно рассчитывать на признательность детей и кошек. Они самым естественным образом считают себя царями на земле, и весь мир лишь укрепляет их в этом убеждении. - Но если кошки подрастают, мой кузен? - Кошки никогда не подрастают, сир. Разве что… - Разве что? - Разве что превращаются в тигров, как, например, я. Но это уже другая раса. Людовик XIII бросил на умирающего быстрый взгляд, где нетерпение смешивалось с восхищением и страхом. Ришелье перехватил этот взгляд и, как ни в чем не бывало, улыбнулся. - Ребенок, о котором мы говорим, топает порой ногами? - Весьма вспыльчив, что мне совершенно не нравится, мне, человеку терпеливому, который столько перенес на своем веку. Возможно, это у него от королевы. В испанской крови вечно пылает огонь. - Я хочу поговорить с вами о королеве, сир. Она считала меня своим самым непримиримым врагом. - Разве вы им никогда не были? - Я был только вашим другом. - Самым заядлым из моих друзей. Королева вам простит, она женщина добрая, хотя отставка де Тревиля, который был ей так предан, вряд ли расположит ее к мягкости. - Сир, я уже думал, кем заменить господина де Тревиля, и ее величество найдет, надеюсь, выбор удачным. - Замена де Тревиля! Черт возьми, кузен, дело у вас не стоит. Тревиль ушел в отставку лишь накануне. - Тот, о ком я подумал, оказал королеве немалые услуги. Мне хочется, чтобы вы, ваше величество, одобрили мой выбор. Гасконец вскоре вернется, выполнив свою задачу, и то, что должен был передать мне, передаст вам. - Вы пока еще мне не говорили ни о каком гасконце… - Этому неустрашимому гасконцу вверена нынче государственная тайна. Это д`Артаньян, сир. - В моем королевстве полно тайн, - пробурчал король. – А д`Артаньян, по-моему, вечно суется туда, куда его не просят. - Там, где другому не проскользнуть, он проскочит. Это резвость серны, храбрость льва, верность слона. - Вас послушать, так окажется, что кроме д`Артаньяна, в моем королевстве больше нет слуг. - Он прекрасно вам послужит как капитан мушкетеров. - Капитан!.. О, мой кузен, вы так щедры. - Это потому, что я так болен, сир. - Не вступал ли этот д`Артаньян когда-то с королевой в сговор? - Ради чести вашего величества. - Терпеть не могу людей, которые вмешиваются в мои тайны и в дела моей чести, не испросив моего согласия. - Сир, вам не придется жаловаться, когда вы узнаете, какую он вам привез тайну. Она сделает вас первым монархом мира. - Возможно, раз вы этого желаете. Ну, а по поводу назначения мы еще потолкуем. Это все?
Юлёк (из клуба): - Я завещаю вашему величеству трех министров, которые знают свое дело: де Нуае, де Шавиньи и кардинал Мазарини. - Это хорошо, что вы завещаете мне троих. Они станут присматривать друг за другом, и у меня будет меньше забот. Мой кузен, вы пускаетесь в подробности, потому что намерены… - Умереть. Совершенно верно, сир. Умереть. - Я этого не говорил. - Это сказал я. Именно я, сир. Я покорнейше готов выслушивать вопросы вашего величества. - Существует предположение… это не более, чем сплетни… Болтают, будто господин Шавиньи… ваш сын. - Как воспрепятствовать молве? - О, это более, чем молва. По этому поводу распевают песенки. - Будь Шавиньи моим сыном, я пожалел бы его. - Это почему же? - Потому что у меня много врагов. Будучи не в состоянии вредить мне лично, они вредят моим родственникам. - Разве я не беру их под свою защиту? - Время от времени, сир. Людовик XIII закусил губу. - Родственник мне Шавиньи или не родственник, я все равно его жалею. - Отчего же? - Тот, чье имя он носит как сын, не блещет, увы, умом. И на лице кардинала появилась улыбка – подтверждение слухов о связи, существовавшей между мадам Бутилье, матерью графа Шавиньи, и кардиналом. - Я оставляю вам, ваше величество, еще одного верного слугу, который заслуживает вашей признательности. - Но, дорогой кузен, - искренне поразился король, - скоро у меня будет столько слуг, что мне самому нечего будет делать. - Только управлять, сир. Этого человека зовут Пелиссон де Пелиссар. - Как раз этого я знаю. Превосходный дворянин, пожиратель паштетов, отважный воин, к тому же набожный католик. - Могу добавить: незаурядный дипломат и ученая голова по части военного дела. - Этот мне куда более по нутру, что ваш д`Артаньян. Что прикажете мне делать с этим феноменом? - Определите его куда-нибудь послом. - Да, но тогда он будет жить вдали от меня. - Сделайте его маршалом Франции в знак признательности перед его заслугами инженера. - Гораздо лучше. И король, обожавший предаваться мыслям о войне, потер руки.
Юлёк (из клуба): - Я счастлив, - произнес Ришелье со слабой улыбкой, - покинуть ваше величество в таком превосходном настроении. - Мне будет вас так не доставать, мой кузен. Точнее сказать, я почувствую ваше отсутствие, если вы не встанете на ноги к концу года. Вам нужен отдых, потерпите еще немного. Все образуется. Ришелье глянул на короля, скрывавшего в момент ухода под оживленностью свою подлинную радость. Не размыкая век, Ришелье пребывал минуту в неподвижности, словно погрузился в сон. Затем позвонил. Появился Шерпантье, его первый секретарь. - Попросите Мюло и Ла Фолена. Шерпантье поклонился. Вскоре к умирающему вошли Мюло и Ла Фолен. Мюло с трудом сдерживал слезы. Ла Фолен задыхался. - Приблизьтесь, - произнес Ришелье. – Вы, господин Ла Фолен, всю жизнь поддерживали меня против моих самых непримиримых врагов… - Ваше преосвященство! - Ограждали от непрошенных особ, докучающих при жизни и не ведающих жалости в годину смерти. - Я продолжу мое дело, монсеньор это знает, - воскликнул Ла Фолен с анжуйским акцентом. - Нет, Ла Фолен, на этот раз персона слишком знатна и вы не сможете указать ей на дверь. - Кто это, ваше преосвященство, кто? - Это смерть. Но я пригласил вас не для того, чтоб рассуждать о пустяках. Мне хотелось бы знать… И кардинал сделал усилие, чтоб говорить громче. - Мне хотелось бы знать, хорошенько ли вы поели сегодня. - Да, ваше преосвященство, - ответил, слегка поколебавшись, Ла Фолен. – Да, хотя, должен сказать, пища не лезла мне в рот. - Что же вы ели? - Да так, немного… Каша, но превосходная. Паштет из зайца и паштет из кабана. Бекасы. Немного зелени. - И это все? - Фаршированный поросенок, ну и всякая там мелочь. - Это именно та, что я желал от вас услышать. Спасибо, Ла Фолен. Благодаря вам я насладился последней трапезой. А теперь оставьте меня с Мюло. И Ла Фолен вышел, пятясь. Он закрыл глаза своему хозяину на гастрономическую сторону жизни.
Юлёк (из клуба): Мюло подошел вплотную к ложу кардинала. То был самоотверженный человек. Когда после убийства маршала д`Анкра кардинал оказался в изгнании в Авиньоне, Мюло доставил ему туда три или четыре тысячи экю – все свое состояние. С той поры кардинал взял себе другого духовника. Но Мюло, ласковое и в то же время суровое ухо церкви, остался при первом министре. - Как ты считаешь, сколько надо отслужить месс, чтоб вызволить душу из чистилища? - Церковь не предусматривает таких подробностей. - Ты невежда, - беззлобно отозвался кардинал. – Их требуется ровно столько, сколько необходимо, чтобы нагреть печь, швыряя в нее снег. Это значит… Мюло устремил на него вопросительный взгляд. - Значит, времени на это уйдет очень-очень много. Лицо кардинала передернулось в гримаске. - Каково вино урожая 1642 года? - Редкостное, монсеньор. Роскошное, бархатистое, крепкое, любопытный букет тончайших оттенков. И главное: тягучее! Несомненно, великий год. - Да, 1624 – это великий год, - пробормотал кардинал. - Д`Артаньян не опоздает. Спасибо, мой добрый Мюло. Великий год. Мы это запомним. Тридцать шесть часов спустя, 3 декабря 1642 года, в среду, Арман-Жан дю Плесси, кардинал-герцог де Ришелье преставился. В тот же самый день всадник в обгорелых лохмотьях, с трудом сидевший на лощади и похожий на человека, вырвавшегося из пожара, явился у Гобленской заставы. На лице его читалась решимость. Казалось, ездок вот-вот лишится чувств, и сержант гвардии сторожевого поста предложил ему сойти с седла, чтобы перевести дух. - Отведите меня в Кардинальский дворец, - скороговоркой произнес прибывший. - В Кардинальский дворец – пожалуйста, однако без кардинала, - отозвался сержант. - Почему? - Да потому, что он только что сдох. Д` Артаньян оцепенел, словно пораженный громом. Затем произошло нечто само собой разумеющееся: он рухнул в беспамятстве с лошади.
Юлёк (из клуба): Как аппарат, который изрыгает огонь, не может догнать человека, который изрыгает свинец Мы уже знаем, что Ла Фон, нахлобучив шляпу, сжав коленями бока кобылицы, устремился к Парижу. Мы также присутствовали при отъезде д`Артаньяна, Планше и Пелиссона де Пелиссара на аппарате, изрыгающем языки синего пламени. Это пламя не на шутку испугало Планше. Но страх увеличился, когда оно из синего стало алым. Однако мы еще толком не рассказали, что представляет из себя Ла Фон. Мы только видели, что он являет черты своего господина как бы в преувеличенном виде. Пелиссон был не просто мужественным, он был отчаянным человеком. Когда его бровь обращалась из дуги в треугольник, содрогались безумцы и отступали благоразумные. Ла Фон был безрассуден. Если бровь у него вставала наискосок, безумцы падали во прах и благоразумные становились добычей тления. Голос Пелиссона низвергался как водопад с горы. Он голоса Ла Фона сдвигались основания скал. Если Пелиссон наносил удар шпагой, это было красиво и благородно. Если свой кинжал пускал в ход Ла Фон, то зияла рана, как от когтей дьявола. Благодаря этим свойствам, Ла Фон смог ускользнуть от всех тайных агентов, расставленных на его пути. Д`Артаньян обнаружил оставленные им следы – недвусмысленные и кровавые – уже от границы. От Гренобля до Фонтебло более дюжины агентов было низвергнуто усилиями Ла Фона в преисподнюю. - Ужасный человек, - пробормотал д`Артаньян. - Чего вы хотите, мой друг, - отозвался Пелиссон, - этот мерзавец получил уроки от лучшего на свете преподавателя. Он видел меня в действии. Только и всего. - Да, но он истолковал все на свой лад. Долгие часы Пелиссон проводил, прислушиваясь к клокотанию в утробе своих котлов. Шум водопадов, стенание лесов, вздохи преисподней ускользали от его внимания. Вечерами они останавливались, чтобы дать охладиться топкам. На Пелиссона напала меж тем меланхолия. - Что с вами? – допытывался д`Артаньян. – В ваших глазах нет гордости изобретателя, чья работа увенчалась успехом. - Мой летающий аппарат… - Ваш летающий аппарат?.. - Он неплохо катится по дорогам. - Просто чудесно. - Однако… - Однако?.. - Он не летает. - Дело всего лишь в этом? - В этом. - В таком случае у вас есть прекрасный выход. - Какой именно? - Вы изобрели летающую машину, которая может катиться. Не правда ли? - Ну, разумеется. - Значит, вам остается изобрести катящуюся машину, которая станет летать. - Об этом я как-то не подумал. - Все великие умы, сдвигая с места горы, спотыкаются о песчинку. Удовлетворенный таким объяснением, Пелиссар погрузился в сон. К сожалению, он поторопился, ибо одна из топок оказалась непогашенной. В продолжении ночи она все более накалялась. Если нельзя было упрекнуть Пелиссона де Пелиссара в том, что он пренебрег удобствами, то можно было упрекнуть за то, что он забыл об опасности. На рассвете аппарат взорвался.
Юлёк (из клуба): Пелиссон очнулся от изумления час спустя. Его положили уже на носилки и намеревались нести прочь. Первым его порывом было ощупать свои ноги. Но выяснилось, что ему не двинуть рукою. Тогда он попытался приподнять голову. Тщетно. Тогда он решил что-то выяснить у одного из тех крестьян, которые его обступили. - Мой драгоценный друг, не кажется ли тебе, что со мной что-то произошло? - Думается, сударь, у вас теперь все в порядке. - Кому ж тогда, по-твоему, грозят неприятности? - Вашей жене, сударь. - Объяснись. - Дело в том, что у вас не все ноги на месте. - О-о-о-о! Ну хоть какая-то из них еще осталась? Не торопись с ответом. Видишь ли, я до крайности суеверен, и потому чрезвычайно привязан к своей правой ноге, в которой куда больше веселья. Зато левая грозила мне подагрой, и я не буду расстроен, если она пострадала. Не в ней ли дело? - Увы, да. - Добрая весть, клянусь губками всех трактирщиц! Значит, правая уцелела? - Увы, тоже нет. Лицо Пелиссона де Пелиссара омрачилось. - Выходит, я безногий калека? - К сожалению, мой бедный друг. Пелиссон узнал голос д`Артаньяна. Он поднял глаза и увидел нашего гасконца: лицо черное, одежда висит клочьями. Тем не менее, д`Артаньяна сажали в седло. - Ну, а главное? – спросил Пелиссон. – Мой аппарат? - Вопрос деликатный. - Деликатный? - Потому что он испарился при взрыве. - Может, машина не виновата? - Может. Хотя утешение слабое. Пелиссон поразмышлял немного, затем слабая улыбка озарила его лицо. - Знаете, что я вам скажу, мой дорогой д`Артаньян? - Что именно? - Во всем следует искать хорошую сторону дела. Тут он потерял сознание, убаюканный голосами ангелов, исторгавших крики счастья. Этот вечер был озарен для него улыбкой Пресвятой Девы.
Юлёк (из клуба): Траурные пулярки господина де Ла Фолена Мы познакомились с Ла Фоленом как с высоким авторитетом по части бульона. Мы видели, как он пытался воспрепятствовать проникновению смерти в покои кардинала, и убедились, что он подчинялся лишь воле умирающего властителя. Глава завершилась; смерть, наглая и назойливая, не отступилась от его преосвященства, она высосала из него все силы, все мысли, убила горестями, - великий кардинал умер, - сомнений не оставалось. Но согласиться с этим – еще не означало утешиться, необходимо было найти лекарство, сначала среди величайших богословов, затем среди тончайшей снеди, от которой исходит запах, стремящийся ввысь, подобно соку в стволе кедра, именуемого человеком. Приличия предписывали, однако, соблюдать траур и в час трапезы. Исчезло белое мясо, марципаны, пюре, девственно белая репа, свежие форели, еще трепыхающиеся после лова. Настала пора вепрей, матерых оленей, суровых зимних супов. Раздумья Ла Фолена по поводу диеты были прерваны кардиналом Мазарини. - Господин Ла Фолонетти, вы так славно покушали в обществе покойного монсеньора, столь лелеемого ангельским сонмом, и да будет земля ему пухом! Увы! Все отошло в прошлое. Мы уже отощали с тех пор, как его не стало. Мой дорогой Фолонетти, каков будет ваш сегодняшний ужин? Ла Фолен исторг стенание. - Я подумываю о трюфелях, монсеньор. - Ох, трюфели, они такие белые у нас в Пьемонте. Глаза у Ла Фолена стали суровыми. - Наши трюфели, монсеньор, черны. - Черны, черны. Это кстати. Но существует ли разница между божьими тварями, если их поглощают? Ла Фолен простонал снова. - Так что же нам остается, дорогой Фолонетти, кроме скорби, которая нас снедает? - Трюфели. Я их ем ежедневно. Иногда даже путаюсь в молитвах и прошу у Господа Бога:»Трюфель наш насущный даждь нам днесь». - И Господь слышит вашу молитву? - Да, слышит. Но с некоторых пор трюфели меня больше не привлекают. - Баста! Можно внести поправки. Кто мешает вам помолиться о теленке? - Монсеньор! - Да, Фолонетти… - Мы ж не после первого причастия, монсеньор. - Я понимаю. Вы находитесь во власти чувств. Вам нужны белые голуби, тогда вы исцелитесь. - Голуби вдобавок к трюфелям! Кощунство! - Отнюдь! Отнюдь! Возьмите голубей, которые очеловечены: это куры. Ла Фолен опустил веки, из груди вырвался медлительный вздох, затем он взглянул с восхищением на Мазарини: - Его преосвященство кардинал Ришелье не ошибся. - Не будем об этом, мой дорогой Фолонетти. Не хочу вас задерживать далее. Я намеревался всего лишь просить вас об услуге. - Услуге? Вы? Человек, который потряс мое воображение, разжег огни, исторг родники… - Ecco! (Вот-вот. –итал.) Поскольку ни у кого из французов нет такого чутья… Короче, именно в вас я нуждаюсь. И льстивый Мазарини едва ли не прильнул к величественному Ла Фолену. - Можете ли вы опознать преступника с первого взгляда? В глазах Ла Фолена скользнула игривость. - Если бы монсеньор попросил меня отличить домбского перепела от дордонского, я бы взялся за это. Если бы монсеньор захотел, чтобы я указал, какой поросенок из Гатине, а какой из Гуерга, я б сказал и это. Можелай монсеньор, чтоб я определил, какая спаржа с берегов Сены, а какая с берегов Луары, я решил бы непременно и такой вопрос. Но убийца, монсеньор, убийца! За то время, что я опекал его преосвященство кардинала Ришелье, их тут перебывало более тысячи и все они были остановлены мною. Более того, оставлены в небрежении! Видите ли, в чем дело, монсеньор, убийца не в состоянии ждать. Стоит заставить его ждать, и он улетучится. - Но этот человек – штука не простая. Он прибыл из Рима, чтобы встретиться с кардиналом Ришелье, да пребудет он в ангельском сонме. Вот уже неделя, как этот гонец меня осаждает. - Терпение, монсеньор, терпение! - Но если он и в самом деле до меня доберется… Мазарини кусал губы. - Мой добрый Фолонетти, подите взгляните на него, он здесь. Если вы полагаете, что он прибыл с намерением меня убить, пусть ждет в приемной, а я пойду и вздремну. Но если у него нет дурных намерений, тогда… И Мазарини напустил на себя благостный вид: - …тогда я с удовольствием его приму, я ж все-таки не великий кардинал, увы… Да Фолен не пытался оспаривать эту мысль. Он поклонился и вышел. Оставшись в одиночестве, Мазарини улыбнулся во весь рот и сделал несколько танцевальных па. Однако открытость была не в его натуре, и он сдержался. К тому же появился Ла Фолен, как всегда величественный и суровый. Ликование Мазарини не укрылось от его взора. Ла Фолен был великим ценителем поз и дегустатором секретов. - Ваше преосвященство, вы можете спокойно оставаться на месте. Проситель вас пальцем не тронет. Это человек в традициях лучшей кухни. - Фолонетти, вы вернули мне жизнь. Ла Фолен изысканно поклонился. - Вы спасли меня, монсеньор, предложив сочетание пулярки с трюфелями. Но глядя на этого человека, я дал название вашему рецепту. - Какое, мой дорогой Фолонетти, скорее, я умираю от любопытства. - Пулярки в трауре. Я введу в гастрономию траур. И Ла Фолен, предшествуемый своим животом, который был в свою очередь движим аппетитом и подхлестнут воображением, вышел из кабинета. Под звяканье колокольчика, который втайне от всех установил Мазарини, подозрительный гонец переступил порог.
Юлёк (из клуба): Встреча Вошедший поклонился самым учтивым образом. Чем долее смотрел на него маленький кардинал, тем более убеждался, что эта физиономия ему знакома. Мазарини занимался дипломатией, Ла Фон – мошенничеством: два ремесла, которые соприкасаются друг с другом, а если не соприкасаются, то одно вряд ли позорней другого. - Монсеньор, - произнес Ла Фон. - Сударь, - отозвался Мазарини. - Монсеньор проявил смелость, приняв меня, и я тоже выказываю смелость, вступая в беседу с монсеньором. Но в темных глазах Ла Фона мелькнуло нечто, оспаривающее скромность его слов. Прежде чем сделаться кардиналом, Мазарини перепробовал множество не самых почетных профессий. Он хорошо знал эту породу людей, точно он сам ее вывел. Он сделал жест, который обыкновенный человек истолковал бы как «говорите», но для такой твари как Ла Фон он обозначал: «Ваши речи я покупаю по их истинной стоимости». Ла Фон не ошибся в оценке. Он и сейчас был столь же скор, как тогда, когда убивал, насиловал, предавал. Три рода деятельности, столь естественные, как нюхать, сморкаться или кашлять для иного человека. - Ваше преосвященство задает себе, вероятно, вопрос: что заставляет ваше преосвященство принять меня? - Нет, это из прошлого. Перейдем к будущему. - Будущее – это я. У меня в руках рычаг, который приведет мир в движение. - Ecco! Я не вижу ничего такого у вас в руках! - Все здесь! И Ла Фон с такой силой хватил себя по лбу, что кардинал взвизгнул от неожиданности. - Мы говорим о вещи, которая заслуживает того, чтоб ее рассматривали стоя. Мазарини скорее раскрылся по частям, чем встал. Оно обошел письменный стол и приблизился к Ла Фону, едва не коснувшись его носом. Если принять во внимание, что этот маневр был предпринят кардиналом и министром, то можно оценить всю его странность. Впрочем, все прояснилось, едва Ла Фон ощутил прикосновение Мазарини. Ла Фон тотчас угадал в нем своего хозяина, едва когти кардинала прикоснулись к его плечу, едва он уловил этот ускользающий в сторону взгляд, угадал витающую над ним тень Ришелье. Он не дрогнул, поскольку это был Ла Фон, но подчинился. - Папка у тебя, приятель? – осведомился Мазарини. - Да. - При тебе? - Да. - Чего же ты хочешь? Да Фон выдавил из себя подобие улыбки. Но Мазарини это не ввело в заблуждение.
Юлёк (из клуба): Он вновь устроился в кресле. Опустил голову., обхватил ее руками, посмотрел сквозь растопыренные пальцы на бесстрастное лицо Ла Фона и решил сменить тактику. Мазарини вздохнул. Памятуя о том, что он первый министр, он решил явить щедрость и благородство. - Чего желали бы вы, сударь? Когда? Где? Как? Почему? И тут Ла Фон продемонстрировал свои мерзкие достоинства в полном блеске. Он ответил голосом преисподней, швырнув в лицо кардиналу обрубки слов: - Неважно кто. Неважно где. Неважно когда. Неважно как. И он извлек из своего капюшона тяжелую зеленую папку с гербом римского иерарха. При этом доказательстве доверия Мазарини содрогнулся. Он опознал в Ла Фоне дипломата великой школы, той самой, где не принято лгать. Он нетерпеливо схватил папку, затем усилием воли велел себе утихомириться, убрал когти и, не спеша, ее открыл. Вынул оттуда листок. Затем второй. Затем третий. Он читал. Мазарини читал быстро, даже если держал бумагу под углом. Он глянул на Ла Фона. Почитал еще. Поднял взгляд. Мазарини, который хоть и недавно стал кардиналом, был неподражаем в искусстве подмигнуть собеседнику. Он произнес: - Господин Ла Фонти? - Ваше преосвященство? - Вы все еще здесь? - Разумеется. - Отлично. Не уходите. Я сдержу свое слово. И Мазарини поднял руку. - Карету? Ла Фон помотал головой. - Замок? Ла Фон стал кусать губы, но эту гримасу можно было истолковать как знак согласия. - Безопасность? И тут Ла Фон, без конца терзаемый судьбою, поддался внезапно соблазну этого предложения. - Да, - сказал он. Тогда Мазарини, в свою очередь, с неподкупной искренностью улыбнулся. Перо побежало по бумаге. Он потянул за шнур, позвонил и улыбнулся. Ла Фон ответил ему неуверенной улыбкой.
Юлёк (из клуба): Полчаса спустя он очутился в Бастилии. Читатель без труда вообразит себе ярость Ла Фона. Его глаза метали пламя еще более алое, чем топки Пелиссона в момент своего максимума. Первым его порывом было броситься на стены, чтобы расшибить их головой. Стены загудели. После этого наступило молчание, и Ла Фон, поняв всю бесплотность этих попыток, но в то же время пылая справедливым негодованием, решил поразмыслить. Но размышлять – значит видеть и осязать. В то же мгновение он увидел, точнее, ощутил некую тень, которая поднялась со своего убогого ложа. - Благодарю вас, сударь, - сказала тень. Полный угрюмости, Ла Фон не проронил ни звука. - Благодарю вас, - повторила тень еще тише. – Вот уже четырнадцать лет, как я не могу сомкнуть глаз в одиночестве. Если вы станете повторять свои упражнения, я буду чувствовать себя по-иному. Общество – это, знаете ли, в нашем деле великая вещь. - В каком деле? - В деле ожидания, - произнесла тень, - ожидания, смешанного с отчаяньем. Но Ла Фон не утверждал себя психологией, проблемами духа и прочим. И потому он спросил: - Кто? - Парижский буржуа. - Когда? - В двадцать восьмом. - Откуда? - Из моего собственного дома. - Каким образом? - Кардинал. - Теперь вы, значит, тень? - Да, сударь. К вашим услугам. - Вы упомянули 1628 год. Мне почудилось, что имя кардинала вы произнесли с особым уважением. Вы имели в виду прежнего кардинала? - Прежнего, всегдашнего, всевластного, единственного. Ла Фон улыбнулся своей ледяной улыбкой. - Гроб с его телом утащили под землю черви, они проволокут его сквозь все песчаные толщи. - Как? Великий кардинал умер? - Да. Эта бестия устроит нам теперь засаду на том свете. Тень как бы осела вовнутрь и пробормотала: - А я кричал: «Да здравствует кардинал!» Ла Фон побагровел от ярости, но на этот раз ярость была направлена против него самого. - В таком случае, разрешите представиться, я – Эхо. - Эхо? - Совершенно верно. Потому что ваш крик, исторгнутый четырнадцать лет тому назад, я повторил всего час назад. Нас срезали одинаковым образом. Руку! И рука Ла Фона схватила в свои тиски руку предшественника, который взвизгнул от боли. - Давайте потолкуем, - продолжал Ла Фон. – Зачем это нужно? Это утешит нас, и все станет яснее. - Потолкуем, - отозвалась тень. - Что было причиной вашего несчастья? - Женщина. - Какая? - Моя. Ибо мы были женаты… - Были?.. Тень исторгла вздох. Затем выпрямилась во весь рост. И перед Ла Фоном предстал человечек в рубище. - Прошло четырнадцать лет с тех пор, как я овдовел, четырнадцать. - Хм, недавно. Человек-тень сразу пояснил ситуацию: - Сразу видно, сударь, что вы новичок. Мы ведем здесь счет на годы. Это четырнадцать лет. - А мы в Риме считаем веками. Но вернемся к вашему кардиналу. Как он вас принял? - Вы ждете от меня исповеди, сударь?
Юлёк (из клуба): - И желательно поскорее. Я пока еще ничего не знаю. Я притронулся лбом к этим стенам в надежде, что они мне ответят. Потом замечаю вдруг вас и вы, как мне кажется, пускаетесь в беседу. Но теперь и вы как будто безмолвствуете. - Теперь, когда вы изволили меня заметить, я вам отвечу. - Давайте. В жизни надо делать одно из двух: либо разить насмерть, либо давать ответ. - Сударь, весь мир меня обманул. Я выбрал себе супругу, я женился на белошвейке, которая вместо того, чтоб подшивать оборки, примкнула к заговору. Вот в чем загвоздка. Я пустил к себе квартиранта. Этот молодчик принялся водить к себе, то есть ко мне, своих друзей и таскать бутылками вино. На мою жену он смотрел так, словно ему достаточно свистнуть, чтоб она к нему прибежала. В ту пору я случайно встретился с покойным кардиналом. Вам не скучно слушать все это? - Продолжайте. Не то я снова брошусь на стену. - Великий кардинал принял меня, он дружески побеседовал со мной, назвал меня своим другом и… В это мгновение дверь в камеру распахнулась. Чей-то голос крикнул: - Бонасье! Выходите, вы свободны!
Юлёк (из клуба): Прекрасная Мадлен В то время, как Ла Фон знакомился с обветшалым двойником Бонасье, д`Артаньян не терял попусту времени. Он выздоравливал. Выздоравливание продвигалось сразу по трем линиям: по материальной, то есть в виде великолепной кровати и бульона, приправленного вином и корицей, по умозрительной, то есть в виде серьезных размышлений о поисках способа, как раздобыть договор о всеобщем мире, и по сентиментальной, где сладкие воспоминания перемежались с меланхолическими вздохами. Вздохи и воспоминания были связаны с личиком Мари. Через две недели наш герой был уже вновь в седле. И поскольку он предупредил Мари де Рабютен-Шанталь о своем возвращении в Париж, и поскольку в ответ ему сообщили, что будут ждать его в вечерние часы на улице Фран-Буржуа, месте постоянного жительства, то именно к улице Фран-Буржуа д`Артаньян направил свои стопы. Сияло великолепное зимнее солнце. Дождя не было уже целую неделю, и улицы покрылись пылью. От Пелиссона де Пелиссара только что пришло письмо. Знаменитый изобретатель, лишенный отныне значительной части своей персоны, писал, выздоравливая, математический труд о выпуклых фигурах, которые стремятся стать вогнутыми, превращаясь в плоскость. Лишь один человек не разделял восторгов д`Артаньяна по поводу неба, прохожих и тротуаров. Этим человеком была Мадлен, хозяйка д`Артаньяна. Когда она увидала, что мушкетер весел, свеж, взоры горячи, а бровь изогнута дугой, она произнесла, разумеется, по этому поводу доброе слово, но это доброе слово мариновалось сутки в ее печали и лишь потом покинуло уста: - Господин д`Артаньян! - Что, дитя мое? Женщин, которых он не опасался, д`Артаньян с удовольствием называл «дитя мое». К прочим обращался «сударыня» или «мадемуазель». - Вы уверены, господин лейтенант, что устоите на ногах? - Я убежден в этом. - Я хочу предложить вам руку. - Только ради удовольствия ощущать вашу руку, но не ради удовольствия быть на ногах. Здесь я справлюсь сам. - Это значит…
Юлёк (из клуба): Д`Артаньян метнул взгляд в сторону Мадлен. Гостеприимная хозяйка была привлекательной, рослой, рыжей, плечистой женщиной, она красовалась в своем корсаже, поворачивая талию словно на подставке, а глаза напоминали свежие виноградины. Это были не синеватые умильно, стреляющие по сторонам глазки, а вложенные внутрь драгоценные камни, сверкавшие ярче всего в час печали. - Вид у вас какой-то испанский и грустный. - Я боюсь за ваше здоровье. - Сейчас оно у меня отменное. - Увы! - Увы? Неужто вы хотите, чтоб я только и делал, что умирал? - Нет, нет, что вы! И тут д`Артаньян, хоть он и торопился к Мари, навострил уши. - В чем же дело, дитя мое? - Дело в том… Дело в том, что я люблю готовить для вас бульоны. И Мадлен спаслась бегством, не предлагая более мушкетеру ни своей руки, ни мерцания своих глаз. Д`Артаньян нахмурился и, насвистывая мотивчик, который прицепился к нему со времен осады Арраса, заторопился на свидание. Мы, разумеется, не забыли красотку Мадлен, хозяйку гостиницы «Козочка» на Тиктонской улице, где д`Артаньян обитает вот уже шесть месяцев. Осиротев к семнадцати годам, Мадлен явилась в Париж из Фландрии с кое-какими сбережениями и поспешила выйти замуж за некоего пикардийца по фамилии Тюркен. Это был малый с плебейской рожей и бойкими ухватками. Мадлен сочла плебейство скромностью и сделала ставку на бойкость, которой было в достатке. Кстати, Жан Тюркен не пил, не сквернословил, не охотился, не рыбачил и почти не играл в кости. И наивная дочь Фландрии, где всем кажется, что жизнь подобна картинкам Брейгеля или Франса Гальса, решила заняться воспитанием своего супруга. В результате этих длившихся три года упражнений на лице у честного, набожного, немного грустного Жана Тюркена явилось высокомерное и скучающее выражение. Выпивоха, шулер, ругатель угодников и святых, великий бездельник, он стал украшением второй сферы, где Ла Фон был, бесспорно, властелином. От своих достижений Мадлен пришла в отчаянье. Она мечтала об учтивом спутнике жизни, а он годился в приятели последним шлюхам из той самой породы, что валяются в парижской клоаке, отверженные даже Нормандией. Ей рисовался учтивый хозяин среди клиентов, а получился истребитель анжуйских вин и самый неутомимый поглотитель вуврэ, какого когда-либо видел Париж. И, наконец, ей грезился безукоризненный спутник жизни, а пришлось терпеть безобразное вместилище пороков, человека, который бросал вызов Богу и надувал дьявола. Но Господь, когда ему бросают вызов, лишь пожимает плечами, меж тем как самовлюбленный дьявол не терпит, если насмехаются над его коварством. Было ясно, что раньше или позже Бог и дьявол объединятся, чтоб наказать чванливого Тюркена примерно так же, как они сокрушили в несколько приемов презренного Ла Фона. В ожидании этой неизбежной кары прекрасная Мадлен сохранила свою красоту, но утратила веселость. Будь они уроженками Фландрии или Русильона, Шампани или Савойи, все женщины судят о вещах одинаковым образом: вечная смесь любопытства с фантазерством. Тончайшее вещество их мозга немедленно дает оценку всякому мужчине. Зашифрованный соответствующим образом, этот мужчина регистрируется и в остальных частях тела. Пункты, набранные д`Артаньяном, существенно возросли за время его болезни. Стоило д`Артаньяну поправиться, как Мадлен залилась горючими слезами при мысли о тех бульонах, которые она носила бледному, распростертому под белыми простынями мушкетеру.
Юлёк (из клуба): Самое замечательное – это, конечно, не самое смешное - Скажите мне, мои барышни, какой кардинал лучше – живой или мертвый? - Разумеется, мертвый, он ближе к Богу. - Да, но по другой причине. Мертвый не принесет вреда. - Однако! - Что до меня, то я скорей за живого: у него еще есть возможность сделаться Папой, это его последний и лучший шанс. Зато мертвый… - Мертвый может стать святым, не забывай об этом, Жюли. - Но мои прелестницы, святыми не становятся после смерти. Святой свят при жизни. Так что дальнейшей карьеры на небесах не предвидится. - Вот почему небеса кажутся мне такими однообразными. Единственное утешение – общество самого Создателя, лучшее в мире. - Да, но вы не окажетесь с Господом наедине, компания будет разношерстная. - С чего это вы взяли? Если послушать янсенистов, то все зависит от милости Божьей. Но Господь явит ее вряд ли более одного раза. И таким образом, все мы, верующие и неверующие, добрые и злые, обречены на проклятие и лишь одно-единственное исключение… - Какое же, интересно? - Д`Артаньян! – воскликнула Мари. И она бросилась к мушкетеру, который появился в дверях. На Мари было фиолетовое платье, отделанное пурпурными и розовыми лентами, на рукавах, довольно длинных, ленты были только пурпурные. Пущенные с боков желтые полосы не портили общей гармонии; это был светлый и в то же время печальный желтый тон, где золото нарцисса смешивалось с цветущим дроком Бретани. На щеках Мари, отражая безмятежность души, играл румянец лукавого веселья, столь отличный от искусственного румянца, похожего на оттенки оранжерейных плодов. В том, как она пожала нашему гасконцу руку, была радость находки. - Мои затейницы, - воскликнула она, - вот шевалье д`Артаньян. Можете восхищаться героем, который явился к нам из античных времен, но заглянул случайно по пути в Гасконь, чтоб освежиться в тамошних водах. - Как форель. - Как форель, мой дорогой Менаж, но форель с пастью щуки и силой дельфина. - Словом, сказочный зверь? - В самом деле, сказочный. Господин сказочный зверь, вот нимфы с улицы Фран-Буржуа, но как нам назвать себя, дорогой Менаж? Дриады живут в лесах, наяды в водах, а здесь, на парижской улице? - Вас всех, очаровательницы, следует назвать ругоядами, - отозвался Менаж, - потому что «руга» по-латыни и есть «улица». - Ругояды, ругояды… это хорошо само по себе, возвышенно и изысканно, это перчинка на языке и жало в споре. - Ругояды… Можно сказать просто парижанки, - произнес фальцетом крохотный мрачноватый человечек. - Господин шевалье, - пояснила Мари д`Артаньяну, - у господина де Гонди вышла неприятность с перевернутой каретой, и он был столь любезен, что согласился принять нашу помощь, иначе говоря, выпить стакан воды и послушать щебет в нашей вольере в ожидании нового экипажа. - Но мадемуазель, - запротестовал Поль де Гонди, - вы изобразили меня не в самом привлекательном виде этому дворянину, чью доблесть я оценил с первого взгляда. Будущий кардинал де Рец сделал изящный поклон в сторону д`Артаньяна и продолжил: - Стакан воды – это оттого, что вы не предложили мне стакан испанского вина. Вольера, да, быть может… но всего лишь оттого вольера, что я недостаточно знаком с этими прелестными девушками, чтоб открыть для них дверцу. И наконец, - Поль Гонди с достоинством выпрямился, - карета – это необязательно, добрый скакун пришелся бы впору.
Юлёк (из клуба): - В таком случае, господин де Гонди, вам следует познакомиться ближе с моими подругами, как вы уже познакомились с господином д`Артаньяном. Во-первых, мадемуазель Мари-Кристиан дю Пюи, ваша землячка, шевалье д`Артаньян. Огонь, пылающий в ее глазах, она позаимствовала из горящего леса, ибо она родом из Ланд. Красавица-брюнетка с андалузскими глазами и чуть вздернутой губкой склонила голову. - Мадемуазель Жизель д`Амюр, самая таинственная среди нас, потому что мы извлекли ее из Неаполитанского королевства, хотя имя у нее французское. Она поцарапает вас за подозрение и способна убить за ложь. Цыганка, источающая запах кедровой смолы, устремила на д`Артаньяна взгляд своих неведомого цвета глаз. - Мадемуазель Мари-Берта Моссон, англичанка, и она не размыкает уст. Но внимание! Ее окунули в пламя, прежде чем пустить в свет, и когда оно выходит из своего горнила, и дурным, и хорошим следует содрогнуться от страха. Бледная, если не сказать голубая, улыбка озарила лицо мадемуазель Моссон. - Мадемуазель Мари-Берта д`Анжу, она ведет свой род от принцев де Валуа, но с готовностью восходит в небеса, чтоб побеседовать с ангелами, отчего грешит порой рассеянностью. Д`Анжу, громко расхохотавшись, принялась целовать Мари. - Наконец, мадемуазель Жюли дю Колино дю Валь, с которой вы, д`Артаньян, знакомы и которая любит вас не менее меня, то есть гораздо лучше меня, ибо умеет управлять своим сердцем. Жюли метнула взгляд на д`Артаньяна и почтительно присела перед Полем де Гонди. - Что касается мужчин, то не будем о них. Это скорее души высокого полета, чем люди, достаточно чуть поскрести у них между лопаток, чтоб выросли крылья и они присоединились к сонмищу херувимов. Их глава называется господин Менаж. Он прибыл сюда из Анжера. - Не знаете ли вы, - обратился к Менажу д`Артаньян, - одного дворянина из Турэна. - Я всего лишь из Анжевена, сударь. - Да, но его имя известно за пределами провинции так же, как его мужество за пределами Франции. Среди мушкетеров он зовется Атосом. Будущий коадъютор приблизился к говорящим: - Атос? Вы изволите говорить о графе де Ла Фере, храбром как лев человеке, хранящем тайны венценосных женщин? - Да, сударь, и еще кое-какие другие, - подтвердил д`Артаньян. - Я не имел чести быть знакомым с графом де Ла Фером, - заметил Менаж, - но здесь присутствует его двойник, его Поллукс, его Пилад. - Господин д`Артаньян, - воскликнул Поль де Гонди, - приходите, пожалуйста, ко мне, когда вам заблагорассудится. Со смертью кардинала образовалась пустота и час выдающихся людей пробил. Отчего бы вам не поучаствовать в карнавале? Д`Артаньян поблагодарил учтивым жестом. Поль де Гонди удалился, отвешивая как бы в рассеянности налево и направо поклоны, замечая, однако, при этом все, что желал заметить, сопровождаемый ропотом восхищения, который был тогда похож на легкий ветерок, но переродился в бурю пять лет спустя. Читатель вправе спросить, отчего же столь выдающийся политик интересовался столь неприметными девушками, едва вышедшими к тому же из пеленок… Все оттого, что девушки неизбежно созреют, впитают в себя страсти и станут, может быть, со временем подлеском в лесах будущей Фронды.
Юлёк (из клуба): Самое замечательное – это, конечно, не самое смешное (продолжение) Стоило Полю де Гонди удалиться, как внимание переключилось на д`Артаньяна. Для юных девушек офицер мушкетеров – редкостный зверь, в особенности, если будучи еще сравнительно молодым, он причастен к высокой политике Франции и свыкся с могучими оленями ее истории и непредсказуемыми ланями ее легенд. Но д`Артаньян сумел уйти от вопросов, как от града навязчивой картечи и ускользнул от роя юных существ, вернувшихся под присмотром господина Менажа к своему обычному щебету. Мушкетеру удалось укрыться в оконной нише, где он обнаружил Мари. Хорошо известно, что оконные ниши изобретены для политиков и для влюбленных. Политики устраивают там оперы, где превозносят глубину чувств, влюбленные – под взмахи ресниц и пожатия рук – дуэты. У Мари при взгляде на д`Артаньяна все то же легкомыслие смешалось с все той же серьезностью. -Случается ли вас подолгу размышлять, мой дорогой шевалье? - Случается, мадемуазель. - А я размышлять не люблю. - Отчего же? - Оттого, что мне нравится жить в тюрьме. - Да, но какая связь между размышлением и тюрьмой? - Размышляя, вы без устали ходите по кругу все в том же тюремном дворе, который зовется нашим мозгом. - Если мозг – это двор, то где ж тогда сама тюрьма? - Тесная камера, где едва повернешься. Она называется душой. - Остается еще сердце. - О, сердце, это совсем иное! - С чем же вы его сравните? - Откуда мне почерпнуть сравнение? Война? Цветы? География? - Ну, скажем, война. Это особа, с которой я встречаюсь чаще всего. - Прекрасно. Сердце – это кавалерийская атака. - Какова ж ее цель? - Выиграть сражение. - Против кого ж это сражение? - Против вас, дорогой д`Артаньян, против вас, который, как мне кажется, ничего не понимает. - Против меня? - Против тебя. И Мари надула губки, но сделала это так своенравно и в то же время так нежно, что сама же первая расхохоталась. -Д`Артаньян, вы любите меня всерьез, я не слепая. - Мадемуазель де Рабютен–Шанталь, я никогда не осмеливался вам перечить, тем более сейчас, после того, что вы сказали. Д`Артаньян говорил так почтительно, что Мари вновь прыснула со смеху. - Ага! Вот он, ваш недостаток! - Какой, мадемуазель? - А тот, что вы не смеете мне перечить. Вы говорите мне о любви, если вообще о ней говорите, с невероятной почтительностью. Кто я такая, в конце концов? - Вы… - д`Артаньян приготовился с обнаженной шпагой броситься в атаку, но остановился как вкопанный. Неожиданно на его пути встали бастионы. Этими бастионами были глаза девушки. - Кто я такая? - Молчу, мадемуазель. Д`Артаньян понурил голову.
Юлёк (из клуба): - Да, да. Я Мари де Рабютен-Шанталь, мне шестнадцать лет, волосы с рыжеватым отливом, и я либо на суше, либо на море, я не на небесах, д`Артаньян. Нечего считать меня ангелом и тем более какой-то такой персоной. Меня не следует принимать всерьез. - Мадемуазель, поскольку вы изволите думать, что я вас люблю и поскольку это вам не по душе, я сделаю все от меня зависящее, чтобы не оскорблять вас своим чувством. - Меня надо любить! Я желаю этого, д`Артаньян! Но меня следует любить так, как я того заслуживаю, то есть капельку меньше. Поглядите на себя, поглядите на меня. Очнитесь. Такой воин, как вы, и такая девушка, как я? И Мари подарила ему одну из своих улыбок. Овеществленные впоследствии на бумаге, они произвели на мир потрясающее впечатление. - Я чувствую, что всегда буду далек от вас, всегда у подножья стен. Мари помотала головой. - Д`Артаньян, д`Артаньян, мне следует преподать вам два-три урока. - Я буду учиться вечно, мадемуазель. Начните сейчас! - Вот первый из них, и вы повторите его сегодня на сон грядущий. Вы меня слышите? - Я вас слышу, но мадемуазель дю Колино дю Валь слышит вас, по-моему, тоже. - Оставим это пока, д`Артаньян. Учтите, любовь – чувство не слишком серьезное. Мари приблизилась к мушкетеру. Взяла его руки в свои. Заглянула ему в глаза. Улыбнулась. Жюли дю Колино дю Валь сжала крепче кулаки, и ногти вонзились в ее ладони.
Юлёк (из клуба): Два послания Д`Артаньян стремительно шел по направлению к своей гостинице. Мари только что сказала ему все и вместе с тем ничего не сказала. Его неотступно преследовала одна и та же мысль: она знала о его любви и, если это не было насмешкой, она поместила его в драгоценном ларчике своего сердца, заботливо прикрыв батистовым платочком. Д`Артаньян считал в молодости, что будет сражен вихрями свинца и погребен под грузами земли – место последнего упокоения многих воинов. Он вовеки не помышлял о ларчике под батистом. Значение его имени, даже не для него самого, человека простого, а для потомков, которые льнут ухом к прошлому, не представлялось ему чем-то существенным. Отзвук, который льстит самолюбию и смущает, но не более того. Размышления д`Артаньяна были прерваны суетой у входа в его гостиницу, там сновали какие-то люди. Все крутилось и вращалось вокруг мужчины благородной наружности с красивым лицом кастильца и зычным голосом, этот мужчина возлежал на устланных подушками носилках. Два негра-великана со скрещенными на груди руками бесстрастно замерли за спиной своего господина. А тот распоряжался насчет ужина, и его приказы привели в ужасное затруднение служанок прекрасной Мадлен. - Затем вы возьмете вот эту серебряную кастрюлю, бросите туда крупицу соли, вы слышите, крупицу, и сварите в ней яйцо. Не забудьте добавить столовую ложку амонтильяндского вина. Потом сделайте телячью вырезку размером... О, мой дорогой д`Артаньян! Вы застаете меня за работой… И Пелиссон де Пелиссар раскрыл объятия. - Вы видите всего лишь половину вашего друга, но эта половина любит вас не меньше, чем любило все остальное. Ведь главное пока сохранилось, правда? Мозг для математики, руки для чертежа и сердце для дружбы. О чем еще мечтать? - У вас все в порядке, дорогой Пелиссар, вы мыслитель и ученый, но для бедного солдата вроде меня, ноги должны… - Я разрешил и эту проблему. Поглядите, вот два негра. - Весьма внушительны. - Это суданские князья, взятые в плен арабами и проданные в рабство. У них один-единственный недостаток: путаные имена. Я перекрестил их на свой лад. Вот сейчас я вам продемонстрирую…
Юлёк (из клуба): И Пелиссон де Пелиссар сделал знак. - Нога № 1. Один из негров стал рядом с носилками. - Нога № 2. То же самое сделал другой. - Вперед. Носилки и в самом деле пришли в движение вместе со столом, уже накрытым для пострадавшего от взрыва воина. - Окажите мне честь, д`Артаньян, разделите со мной трапезу. Только вам придется сделать то же самое, что славный Ла Фолен делал с покойным кардиналом: вы съедите большую часть, оставив мне самую малость. Д`Артаньян сел против своего друга и отведал паштета. Он мгновенно удовлетворил свой аппетит. - Мой дорогой друг, - заметил Пелиссон, - паштет великолепен, а вы его не едите. Это противоестественно, значит, у вас какая-то болезнь, она сожрет вас в неделю. Необходимо о вас позаботиться. Д`Артаньян глянул на Пелиссона с вопросом. - Позаботиться, - продолжал тот, - а может, и исцелить. Человек вашего размаха и ваших понятий не расстроится из-за каких-то пустяков, как это сделает чиновник в провинции. Уж я-то изучал жизнь, это были, если угодно, века мыслительных упражнений, у меня есть право говорить об этом. Кем бы я был сейчас, если б не женщины? Вне всякого сомнения, кардиналом. Вот недавно мне, скажем, предлагали править одной страной в Америке, где улицы мостят вместо булыжников слитками золота. Должен сказать, весьма практично. Но я отказался из-за пастушки, которая, кстати, великолепно готовит козий сыр. И Пелиссон сглотнул свое проваренное согласно рецепту яйцо. - Заботьтесь, насколько это возможно, о своих ногах и подражайте мне во всем остальном. Сперва это может показаться не очень заманчивым, но когда вы втянетесь, все будет великолепно. - Я об этом подумаю, - отозвался д`Артаньян без радости в голосе. - Ладно. А наши дела? Что вы мне о них сообщите? - Наши дела? - Да, да, наши дела. - Скверно. - Ага. Кардинал? - Умер. - Так, так. Я знаю. Ла Фон? - Исчез. - А папка? - Не найдена. - Крайне досадно для его святейшества, он изрядно потрудился с пером в руке, чтоб отредактировать все семнадцать тысяч статей договора. - Досадно и для солдат, им все еще приходится воевать. - Такова, мой друг, их профессия, так же, как моя – изобретать машины. Кстати, у меня есть идея, которая… Идея Пелиссона была нарушена появлением прекрасной Мадлен, в обеих руках она держала по письму.
Юлёк (из клуба): - Что это значит? – осведомился Пелиссон. - Письмо для каждого из вас, господа. - Приступайте, д`Артаньян, приступайте. Я пока закончу с телячьей вырезкой. Д`Артаньян распечатал письмо. Всего три строчки, но сердце подпрыгнуло в груди. День: послезавтра. Время: десять часов вечера. Способ: Королевская площадь, зеленое перо на шляпе. Мари. - Добрые вести, д`Артаньян? - Превосходные! - В счастливый час! – отозвался Пелиссон, распечатывая одной рукой письмо, в то время как другая продолжала трапезу. – Учтите, что телятина – жалкое блюдо, если нет приправ, а мне их как раз запретили, чтоб не горячить кровь. Но вернемся к механизмам. Представьте, я готовлю проект переправы через реки. Но не по мостам, а с помощью подземных галерей, которые проложат под руслом. Вы представляете все выгоду этого предприятия? - Нет. - Приходится постоянно думать о войне, поскольку договор утерян. - Разумеется. - Мои подземные мосты, входы и выходы из которых знаю один только я, дезориентируют противника появлениями и исчезновениями войска. - Вы величайший гений своей эпохи, мой дорогой Пелиссон. - Дополнительная выгода: совершенно бесспорно, что в подземных ходах расплодится уйма кроликов. Жаркого у моих людей будет с избытком. - Ну, а рыба? - Об этом я тоже думал. Просверлив особые отверстия в потолке, мы получим щук, форелей, пескарей, уклеек. - Ваша армия будет отменно питаться. - Учтите еще напитки, которые мы будем подавать по специальным трубам, чтоб солдаты могли согреться. - Замечательно. А что у вас в письме? Я вижу, вы его распечатали? - Пустяки, - бросил Пелиссон. – Король сообщил, что дает мне титул маршала Франции. Не знаю, замечали вы иди нет, бывают особые годы для телятины, так же, как и для вина. - Ну, а 1643? - Для телятины, по-моему, год сквернейший.
Юлёк (из клуба): Шелковый шнурок Двумя днями позднее в десять вечера дворянин с зеленым пером на шляпе прогуливался по Королевской площади. Вид у него был решительный. Но если б кто-то приложил ухо к его груди, он услышал бы, как неистово колотится сердце. А если б кто-то рискнул еще посмотреть на губы, он увидел бы, что они дрожат – вещь прискорбная, если тебя зовут д`Артаньяном. Внезапно на площади остановилась карета. Приоткрылось окошко. Оттуда высунулась рука в черной перчатке. Говорила только эта рука, и она сказала: «Садитесь!» Д`Артаньян прыгнул в карету. Стоило ему очутиться внутри, как ему завязали глаза. Проделали это с такой настойчивостью, но так ласково, что оснований для жалоб у него не было. Затем связали шелковым шнурком запястья – легкие узы, которые он мог бы разорвать одним движением рук, но в этих узлах была сила заклинания. В XVII веке клятвы еще уважали, и ложь не стала свойством французской нации. - Вы мой пленник, - прошептал голос. Лошади взяли с места галопом. - Что вы собираетесь со мной делать? – пробормотал д`Артаньян. - Видеть вас. Слышать вас. - Вам кажется, вы еще худо меня знаете? - Ах, я совсем ничего не знаю. - А я там более. Я никогда не любил. - А красавица англичанка, о которой мне рассказали? - Она не была красавицей. - Вы в этом уверены? - Она была дурная. - Что же в итоге? - Укол булавкой в сердце. - А теперь? - Шпагой. - Глубоко? - По самую рукоять. - Вам больно? - Я благословляю день, когда увидел вас. - Увидел? Слабое слово. - Вы ангел среди этих существ – женщин-рыб-рептилий, которые называются девушками. - Но это уже сразу целых три измерения, в то время как для геометрии вполне достаточно двух - Вы все такая же, Мари. - Верю. И горячие губы прильнули к губам д`Артаньяна.
Юлёк (из клуба): - А вы верите мне? - Мари… - Не повторяйте этого имени, - заговорил вновь голос. – Для вас я не должна быть более Мари де Рабютен-Шанталь. - Тогда кем же? - Просто никем. Новый поцелуй воспрепятствовал д`Артаньяну вновь открыть рот. Да и что мог бы он сказать, глупец? Четверть часа спустя карета остановилась. - Выходите. - Когда я увижу вас опять? - Через неделю. - Где? - На том же месте. В тот же час. - Долго ждать. - Ничего не поделаешь. Д`Артаньян! - Я здесь. - Вы никого больше не любите? Никого из моих подруг? - Ваших подруг? Да я всего раз их видел. - А Жюли? - Винегрет, который мнит себя пудингом. - Берегитесь, я ее очень люблю. - Тогда я люблю ее тоже. - Прощайте. Шнурок был развязан, повязка снята, и д`Артаньян очутился на Королевской площади еще более удивленный, чем в день своей первой дуэли. Когда он взлетал по лестнице к себе в комнату, ему было не тридцать пять, а семнадцать лет. На повороте он встретил Мадлен Тюркен. Она горько плакала. - Что с вами, дитя мое? – спросил он с тем наивным сочувствием, которое отличает счастливых людей. - Не смею сказать, господин лейтенант. - Глупенькая! Грохот пушек закалил наши солдатские уши. Мы можем выслушать все что угодно. - Хорошо!
Юлёк (из клуба): И Мадлен с молниеносной быстротой расстегнула корсаж и обнажила левую грудь, превосходную грудь, на которой запечатлелась пятерня. Это зрелище вывело д`Артаньяна из рассеянности. - Кажется, господин Тюркен перешел к действиям? - У меня есть и другие знаки. - Дитя мое, это дела семейные. Но я все же потолкую с вашим мужем. - Будет он вас слушать! - Я изобрел способ, как заставить себя слушать. Вытрите ваши слезки. Ступайте спать. И д`Артаньян запечатлел поцелуй на лбу молодой женщины. Ему было более не семнадцать, ему стукнуло семьдесят лет. Войдя к себе в комнату, он обнаружил, что все еще держит в руках шелковый шнурок. Он не мог хорошенько припомнить, но этот шнурок имел какое-то отношение к его прошлому. Поскольку просветление так и не наступило, д`Артаньян пожал плечами и уснул, сжимая в руке трофей. Обидно, когда отважный солдат ведет себя подобно малому ребенку, тиская игрушечного медвежонка. Но покинем пока эту комнату.
Юлёк (из клуба): Жестокая загадка Утром д`Артаньяна посетил Планше. Планше возобновил свою торговую деятельность, взрыв летательного аппарата лишь испортил ему камзол и разорвал правое ухо. - Ну, Планше, что новенького? – осведомился мушкетер. – Какие ты несешь мне вести? - Во-первых, о себе самом. - И каковы же они? - Вести отличные. - Твоя жена?.. - Укрощена. - Навсегда? - Не могу ручаться, но сил у бестии поубавилось, зубы обломаны, а когти сданы в ломбард. - Твои шурины? - В превосходном виде. - Что ты хочешь этим сказать? - Один покоится на Пантенском кладбище, другой – на Монмирайле. Выкованный из стойкого металла, д`Артаньян не мог не дрогнуть, услышав такую весть от человека, про которого думал, что он изготовлен по его собственному рецепту. - Вы понимаете, сударь, - продолжал Планше, - нельзя было класть двух таких спорщиков рядом. Они без конца сговаривались бы друг с другом и вторгались к соседям в их могилы. Вот почему пришлось хоронить их врозь. - Но если нет больше кардинала, то все же остались стражники. - Слава Богу, они защитят честного человека. - Такого, скажем, как ты. - Как я. - Несмотря на двойное преступление? - Какое двойное преступление? - Назовем это так: двойной акт справедливости на особе твоих шуринов. - Причем тут я? Да я их не трогал. - Тем не менее ты свернул обоим шею. - Ничуть. На следующий день они проснулись как ни в чем ни бывало. - Причем тогда Пантен, Монмирайль? - Должен вам сообщить, сударь, что в моем погребе холодновато. Бургундское хранится у меня при подходящей температуре, это весьма удобно. - Я что-то плохо понимаю… - Кажется, я вам говорил, что мои шурины изрядные выпивохи? - Да, упоминал. - Так вот. Чтобы маленько успокоить… - А они были возбуждены? Планше широко улыбнулся, выставив широкие руки пикардийца с короткими тупыми пальцами и квадратными ногтями. - Я тебя понял. - Чтоб успокоиться, они изрядно приложились к бургундскому. - Они плохо его переносят? - Скверно. Один умер неделю спустя от удара, другого схватили такие желудочные колики, что он тоже отправился на тот свет. - Планше! - Сударь? - Ты подменил бургундское? - Боже меня сохрани. Но я поднадавил слегка коленом на брюхо одного из шуринов. - Ага! - А накануне я случайно налил нашатырного спирта в его кувшин. - Так, так! - И получилось, что колено, нашатырь и ледяное бургундское скверно подействовали на беднягу. - Напротив, превосходно. Ведь твоя жена угомонилась. - Да, во всех отношениях, кроме одного. - А именно? - Мое ухо. - Да, правильно, в момент взрыва оно слегка пострадало, но ведь слушать женщину можно и в вполуха. - Мое уцелевшее ухо слышит мурлыканье ангелов. - Так выходит, ангелы теперь мурлыкают, а? - Если они довольны. - Но твоя жена, не будучи ангелом, тобой не очень довольна. - Потому что правое ухо у меня разодрано в клочья. - Но это тебя не портит. Тебе остается профиль. - К сожалению, моя жена убеждена, что лишь особа ее пола могла так обойтись со мной в порыве любовной страсти. - Как ты все это ей объяснил? - Сказал правду. - Ну и что она тебе ответила? - Сударь, это очень сложно: объяснить жене парижского торговца, что ее мужу разорвал ухо летающий аппарат.
Юлёк (из клуба): - Справедливо. Ну, а какие еще новости? - Господин де Бюсси-Рабютен ждал вас внизу. - Ждет меня, ты хочешь сказать? - Ждал, я говорю. Он встретился мне тут внизу. Он сказал, что будет пока любезничать с хозяйкой, о которой уже слышал. Красивая женщина, сударь. - Ну, а дальше? - Он сказал, что любезничать будет не более пяти минут. И что если вы не спуститесь за это время, то он попросит вас к себе. - Что ж ты не сказал мне об этом сразу? - Сударь, - отвечал Планше, - все потому, что я женат. - Что ты имеешь в виду? - Я не мог устоять перед искушением поделиться с вами моими заботами. - Теперь твои заботы кажутся мне ласточками, дорогой Планше, по сравнению с теми воронами, которые клюют повешенных. - Повешенных? - Да, Планше. Убийцы шуринов кончают обычно на виселице. Но поскольку можно быть повешенным всего лишь раз, то существует возможность прикончить пять, десять, четырнадцать шуринов, будь на то только охота. А наказание то же самое. Ты еще скромен, поскольку ограничился только двумя. - Сударь, но эта парочка доставила мне такое же удовольствие, как если б их было четверо. Планше и д`Артаньян обменялись улыбками. Гасконец взял плащ, шляпу и направился на улицу Фран-Буржуа. Это еще не значило, что он позабыл о приказе Мари не видеться с нею в течение недели. Приглашение Роже служило для д`Артаньяна достаточным основанием нарушить приказ. Встретив Мари, он почтительно поклонился. Если б он ее не встретил, ему представилась бы возможность поболтать с самым изысканным и самым веселым дворянином во Франции – Роже де Бюсси-Рабютеном. Но это не осуществилось. Роже так и не явился. Возможно, созерцание еще какой-то красотки поглотило его досуг, может, сама Мадлен увлекла его сверх меры. Это Мари была дома, и ее настроение не соответствовало умеренным страстям мушкетера. Она взбежала по лестнице с той самой стремительностью, с какой господин Мюло оценивал достоинства Кот-де-Нюи и какую одобрил бы господин Тюркен при встрече с бутылкой шампиньи. - Какая радость, д`Артаньян! А мне казалось, я досадила вам своими речами. Ведь я сумасшедшая! Входите. Давайте не расставаться. И схватив за руку д`Артаньяна, Мари втащила его в кабинет, где в обществе Менажа она изучала латинских поэтов. Но Менажа в кабинете не оказалось. Он покинул свой пост с тем, чтобы выпить чашечку шоколада по приглашению Ракана. Господин Ракан был величайшим поэтом своего времени, к тому же шоколад подкрепляет человека своей изысканностью, и Менаж ответил на приглашение мэтра со скромным достоинством юного литератора, готового прополоскать в чашке с этим напитком свой александрийский стих. Ввиду отсутствия латинского героя Мари получила героя французского. Но этот герой, потрясенный событиями предыдущего вечера, взволнованный бурным приемом, не привычный к перипетиям любви, не мог сдержать своего порыва. Он устремился к Мари, и взгляд его уподобился пронзающей насквозь пуле, открытые уста твердили без устали одно только ее имя. Девушка стала обороняться. Но обороняться против д`Артаньяна было пустым делом, он легко преодолел первые редуты оборок. Мари задыхалась, обратив лицо в небеса, которые были заслонены росписями плафона. Внезапно прогремел голос: - Д`Артаньян! Прыжок – и Роже де Бюсси-Рабютен обрушился на мушкетера. Тот отпустил добычу. Мари спряталась за спину кузена – лицо бледное, глаза пустые, губы плотно сжаты. - Господин д`Артаньян, - произнес Роже голосом более ледяным, чем самое охлажденное вино, - мы вновь будем драться. Д`Артаньян был недвижим. Он переводил взгляд с Роже на Мари – краткий путь от презрения до ненависти. - Как вам будет угодно, сударь. - Ваше мнение меня не интересует. Д`Артаньян пропустил эту дерзость мимо ушей, она показалась ему вполне естественной. - Хорошо, - бросил он. – Хорошо. Мари обратилась к мушкетеру. - Да, господин д`Артаньян, было б куда лучше, если б я вас вообще не знала. Уверяю вас. Теперь это ясно.
Юлёк (из клуба): Насмерть огорченный Д`Артаньян пребывал в состоянии той тихой ярости, которая сродни горю. Во всей своей неприглядности открылась ему вдруг его легкомыслие. Но жестокий свет истины как бы пригас на мгновение: перед ним мелькнуло лицо Мари. От вспышки нежных чувств она перешла вдруг к презрению. Сказала, что никогда более не пожелает видеть д`Артаньяна. Тут не было места ошибке, двойственное толкование исключалось. О новой дуэли с Роже де Бюсси-Рабютеном наш мушкетер не думал. Дуэли давно вошли для него в привычку и были как насморк для иного. Но все эти встречи на лужайке, где по всем правилам плясало острие шпаги, все эти кровавые менуэты происходили пока что по причинам достойным и благородным. Но теперь не так. Д`Артаньян выступил в роли соблазнителя, роль, достойная осмеяния в любом возрасте. Отвергнутый соблазнитель – роль непростительная в его годы. Ярость, как несомненно просчитал бы Пелиссон де Пелиссар, - это сила, составляющая вектор АВ с равномерным ускорением, исчисляемым ½ mv2. Если обратить этот вектор в противоположную сторону, он создаст, несомненно, контрудар или контрвектор ВА, который отбросит человека в пространство. Элементарное явление физики обратилось против несчастного Тюркена, который в это время пировал в веселой компании. Называя его «несчастным», мы должны помнить об одной вещи: не будь у него жены, желающей сделать из него цивилизованного человека, он оставался бы славным малым. Едва д`Артаньян заметил Тюркена, как жалобы прекрасной Мадлен всплыли в его памяти. Попав из-за женщины в неловкое положение, гасконец – в такой ситуации мы не можем, увы, сказать «наш гасконец» - почувствовал желание поставить в подобное же положение другого человека. Да, мы не сказали «наш» и сказали «подобное же положение», имея в виду Тюркена. Не знаю, достаточно ли строго мы осудили тем самым д`Артаньяна! - Любезный друг бутылки! – воскликнул мушкетер. – Мы, кажется, сегодня еще не ложились. - Нет, нет, сударь, - отозвался Тюркен, - мы прилегли, но всего на часок. - Всего на часок? Отчего же? - А оттого, что нам хотелось поизучать физические и моральные достоинства нашей жены. Скопище пьяниц встретило дружным гоготом эту шутку. - Господин Тюркен! - Господин офицер! - Прекрасно, что вы отдаете свой ночной досуг изучению чего бы то ни было, но мне бы хотелось, чтобы при этом соблюдалась тишина. - Что вы подразумеваете? - А то, что я не желаю больше видеть эти подлые шрамы на теле вашей жены. - Господин лейтенант, мне понятны были бы ваши жалобы насчет постели или там, скажем, потолка, поскольку первое служит вам для сна, второе – для созерцания, и все в целом является частью вашего жилища. Но ведь я не сдавал вам внаймы тела госпожи Тюркен. Разве что… - Разве что? - Разве что вы рассматриваете его в качестве подушки. Ну тогда, конечно, другое дело. Д`Артаньян выхватил шпагу и ударил плашмя Тюркена. - Нет, господин Тюркен, отнюдь. Но мне б хотелось использовать ваши щеки, чтоб подточить бритву.
Юлёк (из клуба): Пьяница, бездельник, хвастун, вместилище всяких пороков, Тюркен был, однако, не трусом. Он доказал это, схватив табурет с намерением размозжить им голову мушкетеру. При этом он заметил: - Поберегите физиономию, господин офицер. Если бриться стоя, можно порезаться. Табурет, к счастью, просвистел возле самого уха д`Артаньяна. Наказание оказалось умеренным и заключалось в том, что в руку вонзилась шпага. - Вот, - сказал д`Артаньян. – Это успокоительное. В случае рецидива мы обратимся к другой руке, потом к ногам. Потом… - Потом, господин лейтенант? - На закуску нам остается еще пара ушей, дорогой Тюркен. Тюркен застыл, прижавшись к стене. Ухватился здоровой рукой за раненую. Один из его собутыльников предложил ему анжуйского, но Тюркен отказался. Он уставился в пустоту, пытаясь увидеть в ней, вероятно, нечто похожее на мщение. Д`Артаньян направился к себе в комнату. В три часа дня прекрасная Мадлен принесла ему наверх чашку бульона. Он посмотрел на эту чашку как на нечто чуждое человеческому пониманию. В четыре Планше принес нугу, только что прибывшую из Монтелимара. Он стал созерцать и ее. В пять часов, вознесенный наверх обеими своими ногами, к д`Артаньяну явился Пелиссон и заявил: - Я виделся с секундантами господина де Бюсси-Рабютена. Это господа де Севиньи и д`Оллоре, бравые бретонские дворяне. - Бретонские… - Господин де Бюсси-Рабютен выбрал бретонцев, ибо их воинственность, а также… - А также… - А также он намерен вас убить. Я не возражал против программы. Но мне думается, было бы лучше, если б вы отправили его к праотцам, прежде чем он осуществит свой замысел. - Замысел… - У меня есть идея насчет машины, которая упразднит дуэли. Противники лягут на кровати. Приводимые в движение простым мановением руки. - Руки… - Будет сколько угодно ран в плечо, в шею, в бедро и даже смерть – самое чувствительное из ранений. И все благодаря моим рычагам. Мы избежим хаоса, который неизбежен в делах такого рода. - Рода… - повторил д`Артаньян. - И еще одно дополнительное удобство: врач и священник будут всегда поблизости. В семь вечера появилась прекрасная Мадлен с письмом в руке. По-видимому, тот состав, из которого были сделаны чернила, оказался благотворнее бульона, который варили из курицы. Стоило мушкетеру отведать этого письма, как он тотчас пришел в себя и обрел желание жить. - Мадлен, дитя мое, помогите мне надеть плащ. - Вы не поедите перед уходом? - Взбейте, пожалуйста, яичный желток в подогретом вине и присыпьте мускатным орехом. Это распоряжение столь отличалось от обычных просьб д`Артаньяна, что глаза у Мадлен округлились.
Юлёк (из клуба): Пуп Как читатель уже догадался, письмо, которое вернуло д`Артаньяну, по выражению Жюли, вертикальное положение, было подписано Мари. Подписи предшествовало всего пять слов: «В восемь часов. Всю ночь». Для встречи в восемь часов д`Артаньяну был нужен всего лишь плащ. Но для целой ночи ему необходима была, несомненно, дополнительная порция микстуры: яичный желток, гретое вино и мускатный орех. Карета на Королевской площади была та же самая, и лишь вместо Мари в ней оказалась дуэнья с итальянским акцентом, с приличествующими ее занятию усиками и ласковыми руками. - Голубочек-ангелочек, это для твоей же пользы и для любви. Нужна отвага, не бойся шага. Красавица ждет, ей все не терпится, она все вертится. Совсем как в лихорадке… Детки все в порядке. Ах, олененочек, ах, мой котеночек, приляг на грудь и в путь, и в путь! Приговаривая таким образом, старуха завязала мушкетеру глаза. Затем карета въехала во двор, затем в сад, как о том догадается благосклонный читатель по шуршанию гравия под ее колесами. После чего карета совершила лучшее из того, что от нее ожидали: она остановилась. Дверца исполнила свое предназначение: отворилась. Дуэнья поступила вполне дуэнически: взяла д`Артаньяна за руку и повела через коридоры в помещение, где сняла с него повязку. Кругом была мрак, и мушкетер оценил эту перемену не самым радостным образом. Рядом зашушукались. - Не приближайтесь, д`Артаньян. Послушайте, что я скажу. Д`Артаньян был так же спокоен, как это бывало с ним накануне штурма. - Я слушаю вас, мадемуазель. Сегодня утром вы намекнули мне, что я утратил право вас видеть. - Вы обидели меня. Но поймите, главное не в этом: вы нравитесь мне, как прежде. Д`Артаньян приблизился на шаг. - Я еще не закончила. Д`Артаньян остановился. - Я жаждала познакомиться с вами поближе с того самого мгновения, как мы увиделись впервые. Это желание не покидало меня ни днем, ни ночью. Я сошла б с ума, не будь я решительнее всех других девушек моего круга. Послушайте еще чуть-чуть. Нравственные и общественные принципы не имеют тут никакого значения: вы мне нужны. Мне нужен ваш образ, ваш голос – то очарование, которое никогда не наскучит, ваши глаза будят во мне источники неведомых чувств.
Юлёк (из клуба): Последовало молчание и затем голос пробормотал: - Д`Артаньян, приблизьтесь. Д`Артаньян приблизился, движимый любовью и изумлением одновременно. Тело прильнуло к его телу, защищенное лишь тонкой шелковой тканью. Исторгающие вздохи и неясные звуки губы страстно впились в его губы. Руки обвились вокруг шеи и повалили его на постель. На постели укусы и поцелуи стали еще более страстными. В этом одичавшем теле было скорее что-то звериное, чем женское, из уст вырывались бессвязные речи, не похожие на речи насмешливой и сладостной Мари. Так пронеслись одиннадцать часов. Опьяненный любовью и гретым вином (ибо прекрасная Мадлен удвоила порцию), осыпанный поцелуями и мускатным орехом, д`Артаньян посчитал эти часы за минуты. Он уснул, едва забрезжил день. Заря, пробившись сквозь занавески, разбудила его. Дневной свет был бледен, однако убедителен. Мушкетер выскочил из постели в поисках подсвечника и огнива. Пупок на животе, который временно превратился в подушку, не был ни в коем случае пупком Мари, поскольку он принадлежал Жюли. Как вы, разумеется, помните, д`Артаньян имел возможность видеть обеих девушек под лучами южного солнца. И он успел, разумеется, уловить кое-какие детали, хотя не был большим знатоком юных девиц. Но д`Артаньян был, несомненно, знатоком фортификационных сооружений. А ведь пуп на женском теле едва ли не то же самое, что редут при бастионе. Истинный воин усвоит его очертания. Вот по какой причине д`Артаньян опознал Жюли, понял подмену и выскочил из постели. Не найдя свечи, он распахнул занавески. Дневной свет залил комнату.
полная версия страницы